Восстание на «Св. Анне»

В восемь утра я опять стал на вахту. Глухое полярное утро почти ничем не отличалось от ночи. На востоке протянулась серая полоса неподвижных туч, чуть-чуть озаренных светом зари, еще скрывающейся за горизонтом. Кругом темно, но эта темнота стала мягкой, и уже можно уловить очертания парохода, но берега все еще тонули в черноте слившихся воедино моря и неба.

Несмотря на темень, на палубе возня. К полдню должен показаться Мурманск, и матросы, под выкрики и шутки, надраивают палубу при свете керосиновых фонарей, чтобы появиться в порту, как подобает фартовой океанской команде. Тусклые пятна света от покачивающихся фонарей медленно движутся туда и сюда, обнаруживая серые мокрые доски палубы. На краях брезента, у выхода из люка, висят, поблескивая, тонкие сосульки, и пушистая изморозь покрыла белую гладкую стену капитанской каюты.

Море неспокойно. Время от времени фонтаны брызг перелетают через борта, и матросы со смехом убегают в сторону от неожиданного ливня. Крепкие, замерзающие на лету капли звонко падают на палубу и, как ртутные шарики, катятся к борту, чтобы по ватервейсам вновь скользнуть в море. Белый пар идет изо ртов уборщиков, красные пятна фонарей то и дело скрываются за облаками человеческого дыхания.

Только к десяти часам утра рассвело. Серо-розовая дымка затянула горизонт, и острая багрово-красная полоска солнца проглянула среди двух склоненных к горизонту густых синих туч. Фонари на палубе погасли, лишь кой-где в окнах кают продолжали гореть желтоватые язычки электрических ламп. Море показало все ту же игру белых барашков, и унылые берега вновь отделили толстой чертой синеву моря от серого неба.

Снежные скалы еще ближе придвинулись к пути корабля. Тяжелой грудой поднималась каменная земля и слепыми глазами смотрела на мертвое пустынное море.

Вскоре белым пятнышком показался на берегу Мурманский маяк, и вся свободная команда высыпала на палубу.

Какой порт не славится своей панорамой с моря! Какими только ласкательными и гордыми именами не окрестили моряки всех стран Лиссабон, Марсель, Геную, Одессу, Севастополь!

Мурманск в те времена не был похож на своих собратьев. Суровая природа дальнего севера не одарила его красотой южных портов. Здесь не было ни горделиво украшенных набережных, ни зеленых эспланад, ни бульваров.

Безлюдные тундры отрезали его от жилых мест и мешали этому единственному незамерзающему порту огромной страны превратиться в кипучий интернациональный город. Человек вырвал у северного скалистого побережья клочок низкой, болотистой прибрежной полосы, и на нем в несколько лет вырос полярный город.

Лысые горы притиснули его к морю. Ни леса, ни рощ, ни даже кустарников нет ни в городе, ни вокруг него. Серые деревянные пристани, построенные во время войны, десятки рельсовых путей, невзрачный вокзал и длинные ряды наскоро сколоченных деревянных домов и бараков — вот и весь Мурманск тех дней.

Он выплыл как-то неожиданно из-за поворота неприветливого берега и быстро рос на наших глазах, пока бросательный конец толстого троса, пущенный сильной рукой одного из матросов «Св. Анны», не шлепнулся о деревянный помост пристани.

На пристани, против обычая, никого не было, кроме служебного персонала и нескольких матросов. Это удивило меня самого и, по-видимому, всех находившихся на борту «Св. Анны». Удивление наше возросло еще больше, когда мы заметили, что выходы с пристани заняты часовыми, которые никого не подпускали к пароходу.

Как только сходни, громыхая толстыми, расшатанными колесами, легли на палубу «Св. Анны», на пароход вошел военный патруль во главе с офицером, который немедленно прошел вместе с капитаном в его каюту.

Мы везли оружие. Поэтому меры военной охраны были необходимы. Но, когда капитан заявил, что, по приказанию командующего гарнизоном, никто, кроме его самого, не сойдет сегодня на берег, среди матросов поднялся плохо сдерживаемый ропот. Капитан пообещал лично съездить к начальнику гарнизона и уладить дело. После этого команда успокоилась. Капитан действительно сейчас же уехал, а на судне началась разгрузка и погрузка угля. Впрочем, это была только частичная разгрузка. Снесли на берег почту, кое-какие грузы, тюки, и ящики, адресованные в Мурманск, но люки, ведущие в нижний трюм с оружием, оставались плотно затянутыми брезентами, и у них появились часовые в форме одной из частей мурманского гарнизона.

Старший поднялся на мостик и зло забегал взад и вперед.

— Что это такие строгости? — спросил я его, глядя в сторону, на бухту, где стояли готовый к отходу большой ледокол, серый приземистый миноносец и два-три мелких парохода.

— Черт их знает. Наверное, не от радости, — ответил старший и сплюнул за борт.

Затем трубка переехала у него из одного края рта в другой, и, обернувшись ко мне, он со злою усмешкой спросил:

— А вы что-нибудь уже прослышали?

— Я ничего не слыхал. Я с утра на вахте, — как мог спокойно, ответил я.

— А матросня разве не поведала вам городские сплетни?

— Матросы, — сказал я с ударением, — едва ли знают больше нас с вами. Ведь на берегу никто из них не был.

— Подумаешь! Шепнули словечко-другое. Те же часовые. Мало здесь красных? Вот и пошло.

— Что пошло? О чем вы говорите?

Он осмотрел меня с ног до головы — это была его обычная манера — и, опять отвернувшись, процедил, стискивая зубами трубку:

— Фронт проваливается. Здесь ждут восстания. Из Архангельска нет вестей.

— Вам это капитан сказал?

— Нет. Пока тоже слухи. Ведь в команде не только красные, есть и наши...

При этих словах он опять неприязненно посмотрел мне в лицо, словно хотел подчеркнуть разницу между нами.

— Вот капитан вернется, поеду в город. Сразу все разузнаю. Там у нас свои источники.

Но надеждам старшего не суждено было сбыться. Капитан приехал поздним вечером, когда весь город уже спал. Через несколько минут после приезда капитана к борту парохода подошла небольшая группа людей. Впереди шел офицер с электрическим фонариком в руках. Он немедленно взошел на борт «Св. Анны» и вызвал капитана. Я находился в это время на палубе, готовясь принять вахту, и это позднее посещение меня заинтересовало. С трудом я рассмотрел в темноте остановившуюся у самого борта группу людей, человек в семь-восемь. У некоторых в руках были винтовки со штыками. Эти вооруженные люди окружали трех человек, одетых в штатское. Один из штатских повернулся ко мне, и я услышал, как на ногах и руках его зазвенели кандалы.

Капитан вышел из своей каюты вместе с офицером, и вся группа, по знаку последнего, поднялась на борт «Св. Анны». Сначала прошли мимо меня вооруженные часовые, с вещевыми мешками на плечах, затем походкой измученных, изголодавшихся людей — трое закованных в кандалы. Впереди шел средних лет мужчина с небольшой бородкой, в ветхом пальто, полы которого то и дело распахивал северный ветер. За ним шел, тяжело цепляясь за перила, приземистый хромой человек. Третий был тонок и худ, — он все время прятал лицо в воротник брезентового плаща. Арестованные шли, потупя голову и еле волоча ноги.

— Николай Львович, — сказал капитан, — надо поместить арестантов в одной из пассажирских кают. Всех в одну каюту. А по соседству расположить часовых.

— Но. ведь в каюте только две койки, — попробовал было я возразить.

— На полу места хватит, — резко оборвал меня капитан.

Я вызвал вахтенного матроса, который сейчас же принес ключи от кают, и люди в кандалах и часовые были водворены в каюты. На «Св. Анне» было восемь пассажирских кают, но так как пассажиров, желающих ехать из Плимута в Мурманск, не нашлось, они пустовали.

Почти немедленно после этого я был вызван в капитанскую каюту. Здесь уже собрались все офицеры «Св. Анны».

Пять человек едва помещались в тесной каюте. Давил низкий потолок, и пять сигар быстро наполнили каюту клубами дыма.

Капитан, не садясь, почти шепотом начал свой доклад.

— Не удивляйтесь, господа. По приказу начальника края мы снимаемся рано утром, вернее ночью, и идем в Архангельск, вслед за ледоколом «Соловей Будимирович». Если мы пробьемся сквозь льды в горле Белого моря и придем раньше конца, то мы выгрузим наше оружие, которое будет немедленно двинуто на фронт. Больше я ничего не имею вам сказать и никакими иными сведениями не располагаю. Мой приказ — приготовиться к отходу в 6 часов утра. Я кончил.

Мы встали. По лицам товарищей я видел, — они поражены не меньше моего.

Поход в Белое море в феврале! В гущу сбитых ветрами ледяных полей, в эти горы торосов, столпившихся в узком проходе из Белого в Баренцево море. Даже первоклассный ледокол проделает такой путь с трудом.

Сколько же дней, а то и недель, мы будем идти? И дойдем ли? А если застрянем где-нибудь в проливе до весны? А если унесут нас льдины в Баренцево море, как это случалось не раз с неудачливыми судами?

Мысли тревожные, цепкие, настойчивые проникли в сознание.

Так вот почему ледокол стоит под парами! Так вот почему не пустили нас на берег!

Капитан стоял молча, всем своим видом показывая, что он не намерен вступать в какие-нибудь разговоры.

Но третий штурман, Кованько, не выдержал и спросил:

— А это кто такие? Что за люди — арестанты?

Капитан посмотрел на него тяжелым взором и, немного помедлив, процедил:

— Это с Иоканки. Вызывают в Архангельск. На суд.

Иоканка — это была каторга архангельского правительства, страшная, легендарная тюрьма на холодном Мурманском берегу.

Мы покинули каюту капитана и разбрелись в разные стороны. Я с третьим и со старшим механиком пришел на мостик.

Механик, Иван Степанович Казаков, сухой, костлявый старик, возмущался:

— Ведь угля у нас может не хватить. А ведь до Архангельска сколько идти? Может, три дня, а может быть, и три месяца. И в Архангельске угля нет.

— Что же вы не сказали? — спросил третий.

— Что же говорить-то? Сам знает. Слышали: приказ да и только. Все равно до шести утра ничего не сделаешь. Надо машины осмотреть. Думал, в Мурманске посмотрю не спеша...

— Вы же в Плимуте смотрели.

— В Плимуте, — передразнил третьего Казаков. — В Плимуте о ледяном походе не думали. По льдам — это не по чистой воде ходить. Машины станут, ледокол уйдет, — и мерзни до мая. Да-с. — Он зло сплюнул и ушел.

Как бы то ни было, к шести часам мы были готовы, и, когда ледокол дал сигнал, «Св. Анна» отошла от пристани и поспешила вслед за ним к выходу из бухты.

Никто не провожал нас, кроме патруля да матросов с пристани. Спал город, спали корабли в гавани, мирно дремал в темноте миноносец, и только маяк на высокой скале ронял ослепительные белые лучи на черную поверхность моря.

Впереди, на высокой мачте ледокола, был огонь, и рулевой вел «Св. Анну» вслед за ледоколом, ставшим нашим водителем на несколько дней, а то и недель.

День застал нас у пустынного острова Кильдина, а к вечеру мы уже миновали Териберский маяк. Все чаще на пути нашем стали попадаться отдельные льдины и небольшие айсберги, свидетельствуя о приближении ледяных полей. Гольфстрим отходил на север, а мы вступили в область лютой северной зимы.

Когда поздним утром я вышел на палубу, мы уже пробивались сквозь редкие льды, которые ледокол без труда раздвигал своим крепким корпусом. Открытое море с белыми барашками осталось позади. Впереди же — сколько хватал глаз — расстилались неровные, торосистые ледяные поля, иногда прорезанные узкими полыньями и щелями. Местами глыбы льда громоздились одна на другую, и зеленоватые тусклые края их, высунувшись из воды, блестели изумрудными гранями на ярком зимнем солнце. Иногда небольшой, загнанный ветрами к Мурманскому побережью айсберг, у подножия которого особенно густо сбивались в кучу плоские льдины, поворачивал к нам свои размытые волной, изрытые пещерами и щелями бока. Ветер стих, и солнце алмазной россыпью зажигало снега. Воздух был чист и свеж. Такой воздух бывает только далеко в море да среди девственных полярных и горных снегов. Матросы сняли плащи и меховые шапки и подставили обветренные веселые красные лица лучам зимнего солнца и свежему ветру.

Мурманский берег узкой, едва заметной черточкой тянулся на горизонте.

К вечеру льды стали гуще, и ночью ледокол вошел в сплошные ледяные поля. Началась упорная борьба черного дымящего чудовища со льдами. Борьба длилась три дня. Когда ледокол поворачивался к нам боком, меняя курс и лавируя среди льдин, мы видели, как его приподнятое над снегами черное тело взбиралось на льдину, высоко вздымался плоский утиный нос и потом вдруг проваливался в образовавшуюся трещину. Мелкие льдины кувыркались, показывая зеленоватые бока, и синяя узкая щель стремительно бежала далеко вперед по белой скатерти снега.

Иногда, когда толстый лед не поддавался усилиям чудовища, оно пятилось назад и, разогнавшись, вновь устремлялось на льды, повторяя такие набеги до тех пор, пока лед не уступал напору его широкого черного корпуса.

В этой медленной упорной борьбе протекали ясные зимние дни и лунные ночи.

Высоко на грот-мачте «Св. Анны» и ледокола, в глубоких бочонках, точно вставшие на задние лапы серые медведи, раскачиваются вместе с судном «ледяные штурмана». Эти люди родились и поседели во льдах. Они знают все привычки ледяных полей, все капризы бурь и метелей Севера. По каким-то неуловимым признакам они определяют толщину, крепость и направление движения льдов. Обыкновенно это — угрюмые молчаливые поморы, финны или норвежцы. Зимой они по целым дням качаются между небом и землей на высоких мачтах судов, а летом рыбачат или пересиживают непогоду в невзрачных, но теплых избушках, построенных на побережье Баренцева моря.

Команда работает лениво. Окончив вахту, матросы забираются в кубрик. Здесь читают вслух книгу или газету, чаще играют в «три листика», «козла» или в «носы», пьют чай, штопают одежду, чинят брезентовую обувь, или же, лежа на койках, ведут между собою бесконечные разговоры. Стоит войти в кубрик штурману — и разговор сейчас же меняется. Есть у них, у матросов, какие-то темы не для нашего уха. Ко мне лично команда относится с явной доброжелательностью, не так, как к капитану или старшему, но есть у матросов секреты и от меня. Они не любят при мне говорить о своих домашних, о деревнях, о хозяйствах, оставленных на суше. О политике они любят слушать, но говорить сами отказываются. Спросишь их о чем-нибудь:

— А как вы думаете?

— Да мы что... Никак. Мы — необразованные.

Но стоит присмотреться к ним внимательнее, и видишь, что взгляд у них на все свой, крепкий, иногда нелепый, но свой. Теперь бы я сказал — классовый, а тогда я не понимал этого и считал, что они упорствуют, и упорство их происходит от невежества.

Говорили как-то об англичанах и немцах. Я старался доказать матросам, что англичане нам друзья, союзники, а немцы — враги. Один молодой матрос, всегда особенно недоброжелательный к офицерам, сказал:

— А нам что немцы, что англичане — один черт. Чужие люди. Нас бы только не трогали, вот и все.

И все закивали, повторяя его слова:

— Нас бы не трогали, а нам что!

Матросы любили анекдоты, сказки, пословицы, заговоры, причитания и северные былины. Потому общим любимцем был Оська Слепнев — сказочник, задорный, молодой розовощекий парень с русой головой. Волосы у него торчали во все стороны, а на мускулистых руках золотилась мягкая пушистая шерсть цвета хорошо начищенной медной кастрюли. Глаза голубые смотрели с легким холодком. Говорил он обыкновенно спокойно, положив голову на руки, но все покатывались от его рассказов и особого густого матросского языка, в который вошли слова из всех северных и средиземноморских наречий, — жаргон всех европейских портов.

Палубные матросы жили дружной компанией. Особняком держались только украинец Павло Вороненко, чернявый парень, задумчивый певун с маленьким приятным тенорком, и 40-летний сверхсрочный матрос — Фомин. Это был человек себе на уме, лицемер и ханжа. Перед бурей он всегда надевал чистую сорочку, утром и вечером по получасу клал поклоны в углу каюты или просто на койке, не обращая внимания на насмешки, а иногда и толчки соседей. Крестился после каждого богохульства, которыми изобиловала речь молодых матросов, с крестом садился за еду и вставал от стола, а по вечерам при свете лампы читал псалтырь, книжку в блестящем черном переплете с широкой, когда-то малиновой, а теперь просто грязной лентой.

Механики и кочегары жили в другом кубрике на корме.

Появление арестантов произвело на команду большое впечатление. Матросы то и дело ходили по коридору и, несмотря на окрики часового, задерживались у дверей каюты, занятой арестантами. Капитан приказал закрыть правый коридор под спардеком. Тогда матросы стали ходить с юта на бак и обратно через другой коридор, шедший по другому борту. Каждый день после обеда арестованных выводили на прогулку, причем капитан или старший удаляли на это время с бака всех, кроме вахтенного матроса; команде запрещалось разговаривать с арестованными. Во время одной из прогулок мне удалось получше рассмотреть всех троих. Впереди шагал худой, изможденный человек. Острые плечи его выступали углом из-под выцветшего драпового пальто. На ногах ботинки и галоши со стоптанными задниками. Из-под шляпы торчат черные, прямые, почти до плеч волосы. Второй, хромой, по-видимому, из мастеровых, тянул собачью лапку. У него широкое, добродушное лицо с толстым носом и светлые маленькие глаза. Одет он в потрепанную, подбитую мехом кожаную куртку. Третий — молодой в оленьих сапогах, худой и тощий, как жердь, одет по-городскому. Арестованные медленно двигались вдоль бортов, молчали и глядели на льды и на дымивший впереди ледокол.

Через полчаса их опять уводили в каюту, и они на сутки скрывались от наших взоров.

На пятый день пути ледокол вступил в поля торосов, неровных ледяных глыб, согнанных из просторов Баренцева моря северными бурями в горло Белого моря.

Если трудно пробиваться сквозь ледяные поля, где ровный и ломкий лед легко поддается усилиям ледокола, то движение среди сбитых в одну крепкую массу торосов похоже на титаническую борьбу черного чудовища с ледяной стихией.

Тяжелый ледокол разгоняется и налетает с разбега на ледяной барьер. С треском и грохотом рушится лед. Подгоняемое могучим напором винтов широконосое чудовище вздымается над льдами все выше и выше, словно стремясь взобраться на снег всем туловищем. Кажется, вот-вот вылезут из воды черные тюленьи плавники-лапы и ледокол, карабкаясь и цепляясь, ухватится за край упорных, не поддающихся льдин.

Но льдины не сдаются, — ледокол замер, подняв кверху плоский черный нос. Секунда — и он сползает назад. Винты работают задним ходом, — ледокол опять берет разбег. Опять стучит машина, и судно прыгает на глыбы льда. Еще неудача, еще — разбег и новый скачок. И так, пока не рухнет с громом и плеском сокрушенная ледяная глыба и не откроется путь вперед на десяток-другой метров.

В этой битве нельзя не победить. Стоит ледоколу остановиться — и вода кругом замерзнет. Льды, назойливые, упорные, полезут вдоль бортов, взберутся на палубу, и тогда не вырваться из их объятий. Корабль станет ледяной темницей, и только весною, когда теплые ветры погонят ледяные поля в океан, освободится он от ледяных оков. Но холод, цинга и голод задолго до освобождения превратят эту плавучую темницу в кладбище.

День и ночь идет борьба со льдами. Но даже по пробитому ледоколом фарватеру трудно идти обыкновенному морскому кораблю.

Льдины глухо стучат в тонкие стены корпуса. Иногда их налеты похожи на удары тяжелых молотов. Ударит такая льдина — и прошелестит вдоль борта так, что зазвенят все переборки. Долго ли образоваться щели в тонкой обшивке?!

Идем медленно, даже тогда, когда ледокол успевает уйти далеко вперед, чтобы не усиливать опасность пробоины быстрым ходом.

День и ночь, и еще день и ночь.

Проснувшись утром, когда судно должно было находиться примерно на середине Белого моря, я почувствовал, что мы идем ровнее и быстрее. В кают-компании я узнал, что ледокол случайно встретил проделанный каким-то другим мощным ледоколом фарватер. Трещина шла в направлении к Архангельску. Это был след ледокола, прошедшего здесь не дальше как вчера, позавчера. Это позволило нашему ледоколу, а за ним и «Св. Анне» без задержек идти вперед к устью Северной Двины, ломая тонкую, появившуюся за ночь корку льда.

Еще сутки, и мы увидели высоко поднимающий свои скалы угрюмый остров Мудьюгский. Казарменные постройки на берегу, мрачные и неприветливые, — это одна из самых ужасных каторжных тюрем в мире.

Еще немного, и мы уже в покрытом ровным речным льдом устье Двины, в одном из рукавов ее дельты — Маймаксе.

На прибрежных холмах то и дело показываются высокие двухъярусные избы, сложенные из толстых бревен, с балконами, коньками на крышах, с высокими резными крыльцами, с расписными воротами. Около изб суетятся дети, выходят за околицу бабы в пестрых платках и крестьяне в оленьих шубах. Они машут нам красными платками и меховыми треухами.

Еще час, и мы увидим столицу Северной области, старый Архангельск.

Вот уже церковь видна и какие-то каменные здания на левом берегу. Это Саломбала. Здесь, по преданию, Петр Великий устроил ассамблею, но гости перепились сверх меры, и он велел их выпороть солеными розгами. Вот и получился «соленый бал» — Саломбала. Теперь здесь рабочий поселок. А вот и архангельские бульвары с рядами белых каменных зданий выплыли из тумана, но вдруг...

Резкий, тревожный гудок нашего ледокола, какие-то сигналы флагами, и мы останавливаемся.

Спешу на капитанский мостик и только теперь замечаю, что на реке — какое-то необычайное движение и что во всем окружающем есть что-то особенное и прежде всего тревожное.

Широко раздвинулись у Архангельска берега северной реки. Тонкий речной лед местами изрезан, исколот движением ледоколов и судов, а кругом залегают сплошные белые поля чистого, сверкающего снега.

У пристаней Саломбалы и Архангельска и на середине реки стоит больше десятка судов. Вот серый, не по современному высокий, громоздкий броненосец «Чесма», ветеран царского флота. Он разоружен, и пушки его, теперь безвредные, тупо уставились на город, словно пытаются кого-то испугать. У Саломбалы два небольших ледокола — «Канада» и «Сусанин». Вот еще несколько торговых судов, ошвартовавшихся у пристаней и стоящих на якоре во льдах. А у большой архангельской пристани стоит ледокол «Минин» и рядом с ним красивое судно с легким изящным корпусом, яхта «Ярославна». На ней помещается штаб командующего морскими силами Северной области. Из ее трубы вырываются пышные белые клубы дыма.

Берега и пристани полны народом. Из улиц и предместий города бегут на берег все новые и новые толпы людей. В руках и на плечах — свертки, чемоданы, ящики, корзины, узлы.

Зловеще гулко, сотрясая морозный воздух, гудит «Минин», гудок оборвался, рассеялся белый султан дыма у высоких труб, и судно отделяется от пристани.

На берегу еще большая суета. Около пристани тысячная толпа. Издалека над снегами и льдами реки несется к нам гневный рев этой толпы. А люди, как муравьи, все прибывают, бегут по белому снегу, и шум и рев нарастают отовсюду.

Бегу в каюту, хватаю морской бинокль и спешу на мостик, на ходу передвигая стекла. Облокотившись обеими руками на перила, я приникаю к биноклю и смотрю с любопытством и тревогой.

«Минин» отошел и, раздвигая речной лед, медленно шел к середине реки. На пристани бушует толпа. Я вижу, как сотни рук тянутся к ледоколу. Здесь и женщины, и дети, и кучи баулов, корзин и свертков. А изо всех улиц города к пристаням тянутся, спешат новые толпы людей в военном и штатском платье. Я хорошо различаю солдат с винтовками, офицеров в походной форме.

Неужели это люди с фронта? Неужели это эвакуация?!

«Минин» уже был на середине реки, когда из улицы, ведущей от пристани к вокзалу, выползли на берег какие-то большие черные предметы. Неуклюжие черные жуки... Что это — автомобили? Нет! Они медленно поворачиваются и гуськом устремляются к пристани. Теперь узнаю. Это — танки! Вот они остановились у пристани, и какие-то люди выскакивают из металлических коробок и устремляются к берегу. Они энергично машут руками и, по-видимому, что-то кричат. Но ледокол все так же медленно движется к середине реки, и расстояние между ним и берегом растет.

Тогда люди, вышедшие из танков, устремляются опять к своим машинам.

Я вижу ясно в бинокль, как медленно поворачиваются танки, и пулеметные башни их глядят теперь на «Минина».

Я перевожу бинокль на ледокол. На палубе «Минина» паника. Борт, обращенный к берегу, быстро пустеет. Люди в ужасе жмутся к другому борту, ложатся на доски палубы, спешат укрыться за стенами кают и командного мостика, толпятся у входов в переполненные каюты.

Но в это время сигнальные флаги взвиваются на мачте ледокола, и он медленно идет к берегу.

Белые танкисты одержали последнюю победу и попали на пароход.

Но не успел «Минин» отчалить во второй раз, как новый отряд военных спешит по льду прямо к ледоколу.

Позже я узнал, это были датчане-добровольцы, брошенные на произвол судьбы бегущим в панике штабом генерала Миллера.

Но ледокол, энергично ломая речной лед, идет к нам. За «Мининым», по проделанному во льду фарватеру, идет яхта «Ярославна».

Толпа на берегу растет и растет. Теперь уже для всех нас ясно, что белый фронт рухнул, что штаб бежит, бросая фронтовиков на произвол судьбы. Генералы, офицеры бегут, спасаясь от натиска красных, от гнева восставших белых солдат, и уходящий ледокол и яхта, переполненные штабными, — их последняя надежда.

Вот некоторые офицеры бросают вещи, чемоданы и баулы, хватают сложенные в штабеля длинные доски и спешат по льду к ледоколу и яхте. Один артиллерийский капитан уже добрался до высокого черного борта «Минина» и по спущенному для него штормтрапу взбирается на палубу. Другой, в форме сапера, проваливается в прорубь. Застывшие пальцы не в силах удержать доску; вот он опять вынырнул и, хватаясь за края льдины, пытается выбраться наверх, но коченеющие руки не в силах больше бороться, и голова в папахе исчезает под водою.

На мачте «Минина» взвивается сигнал: «Ледоколам идти за мною».

Это относится к «Сусанину» и «Канаде».

Но оба ледокола безмолвствуют.

«В случае неисполнения приказа буду стрелять», — командует «Минин».

Ледоколы молчат.

Теперь «Минин» уже близко от «Св. Анны». Толпа бежит вслед за ним вдоль берега. Нарастает шум голосов. Слышатся выстрелы.

Это фронтовики стреляют по ледоколу, по бегущим, как крысы с тонущего корабля, штабным.

Тогда кормовая пушка «Минина» поворачивается к архангельскому берегу. Гул выстрела гремит над рекой.

Толпа неистовствует. Шум усиливается.

На крыше одного из домов пехотный офицер с солдатами поставили пулемет и целятся в «Минина». Я вижу, как мечутся люди на палубе, лезут на мачты. Я вижу, как под дождем пуль падают отдельные фигуры на палубе ледокола.

— Своя своих не познаша! — шепчет внизу на палубе, прямо подо мною, Фомин. Он мелко крестится дрожащим быстрым крестом.

— Эх ты, холера!.. — огрызается в его сторону всегда сдержанный рулевой Загурняк, плюет и отворачивается.

Тем временем на броненосце «Чесма» взвивается красный флаг.

Через несколько минут такие же алые флаги, должно быть, заранее приготовленные, взвиваются на мачтах «Канады» и «Сусанина».

«Все суда за мной!» — командует «Минин».

Ледоколы «Канада» и «Сусанин» по-прежнему стоят у пристани, но наш пароход поворачивает вслед за «Ярославной».

Капитан кричит что-то в трубку. Машина «Св. Анны» застучала, и мы потянулись вслед за вереницей уходящих судов.

Архангельску больше не нужно наше оружие!

В Архангельске больше некому судить большевиков, которых мы везем в трюме!

Я размышлял о случившемся, по-прежнему не отрываясь от бинокля, но шум на палубе отвлек мое внимание.

— Куда?! — загремел внезапно над моим ухом голос капитана. Я обернулся. Капитан стоял рядом со мною. Его круглое лицо было залито краской, серые глаза стали злыми и острыми. Он смотрел на бак. Я опустил бинокль и перевел взгляд в ту же сторону.

У выхода из переднего кубрика толпилась группа матросов. В центре, суетливо размахивая руками, ораторствовал Андрей Быстров. С высоты командного мостика я видел его возбужденное лицо. Клок русых волос выбился из-под шапки и развевался по ветру. Кругом тяжелой неподвижной толпой сгрудились матросы. Меховые воротники полушубков и кожаных курток были подняты, лиц не было видно.

Но капитанский окрик относился не к Андрею и его товарищам.

У лееров левого борта, посредине между мостиком и кубриком, стоял высокий матрос. Из-под полы его длинной куртки торчал конец палки. Матрос тяжело дышал. По-видимому, он бежал на бак, но капитанский окрик застиг его врасплох и приковал к месту. Подул резкий ветер, и я сразу все понял: из-под распахнутой ветром полы куртки выглянула красная, накрученная на палку материя.

Но размышлять долго не пришлось. События завертелись, как в быстро пущенной кинокартине. Раздвинув руками толпу матросов, Андрей бросился к человеку с красным флагом. Матросы двинулись за Андреем вниз, к мостику. Но человек с флагом неожиданно юркнул в проход, на корму под спардеком, и скрылся.

— Унтер-офицер Кашин! — закричал капитан. — Вывести команду! Всех под ружье! Занять проходы!

Старый солдат секунду стоял как столб, потом козырнул, повернулся на каблуках и побежал за командой к проходу.

Тогда на корме у лебедки промелькнула черная спина матроса с флагом и быстро скрылась в кубрике, занятом командой машинного отделения.

Андрей и матросы остались на месте, никто не последовал за бегущим. Но когда, стуча коваными каблуками тяжелых солдатских сапог, внизу перед мостиком пробежали пятеро солдат с винтовками наизготовку, на палубе уже было тихо, матросы один за другим, цепочкой, молча стягивались к черной дыре входа в носовой кубрик.

— Стой! — скомандовал капитан. Солдаты остановились.

— Поставить часовых у обоих проходов, — спокойно сказал капитан и, подняв бинокль, стал смотреть вслед «Минину» и «Ярославне».

— Хладнокровный, сукин сын! — прошептал мне на ухо неизвестно откуда взявшийся Кованько. — Словно ничего и не было... А могло бы случиться! — прибавил он, глядя в сторону.

Я ничего не ответил Кованько. Река опять привлекла мое внимание. Архангельск медленно уходил из виду. Караван судов во главе с ледоколом прорезал во льдах реки широкую черную дорогу. Дорога пенилась, волновалась и вертела глыбы льда.

Далеко позади, на старой «Чесме» и других судах, крохотными лоскутками трепетали красные флаги. За нами шло какое-то суденце, и берега Северной Двины провожали нас тревожным молчанием. «Минин» дымил далеко впереди. Белым паром клубилась труба «Ярославны».

Высокие скалы и мрачные серые казармы Мудьюги открылись и проплыли мимо, и вновь замерзший океан, разрезаемый носом «Минина», окружил нас со всех сторон.