Восстание на «Св. Анне»

Поздним утром в легком тумане прошли мимо маяки, сторожившие пути на Зюдерзее и Амстердам, а затем на севере показались обрывистые меловые берега Англии.

Блеснуло на минуту солнце, и Дувр, маленький, как игрушка, с белыми домиками и с разбросанными по берегу коттеджами, показался в просвете тумана. Кале дремало на противоположном берегу, невидимое за густой серой завесой. Но вот с юга нахлынули новые облака, и молочно-белый мокрый туман пополз на английский берег и скрыл его с глаз.

У острова Уайта туман несколько разрядился, но Английский канал, этот шумный морской тракт, оказался тихим и пустынным. Не слышно пронзительных морских сирен. Лишь небольшой почтовый пароход перед самым носом «Св. Анны» пересек канал, направляясь, по-видимому, в Шербур.

Барометр резко падал.

— Что это так пустынно? — спросил меня Кованько. — Ведь обыкновенно тут каша из судов. Неужели из-за тумана?

— Разумеется, нет, — ответил я. — Я думаю, что во всех портах выброшены сейчас штормовые сигналы. Вот все и попрятались.

— А кто это дымит позади?

Я посмотрел в бинокль. Какой-то большой пароход, быстро нагоняя нас, шел на запад.

— Слушайте, Николай Львович. Если в океане сейчас шторм, так неужели мы не зайдем в Плимут или Саутгемптон?

— Саутгемптон мы уже оставили позади. Обычно, если в Атлантике буря, суда отстаиваются в Плимуте. Ведь Бискайя не шутит. Сунься туда в шторм, — пожалуй, покормишь рыб. Но что думает наш капитан, не знаю.

Мы зашли вместе с Кованько в рубку радиотелеграфиста.

— Ну что, Николай Андреевич, о чем воздух кричит?

— Буря, Николай Львович! — ответил радиотелеграфист, поворачивая к нам голову в шлеме с наушниками. — Да вы, наверное, и сами об этом догадались.

— А что, большая буря?

— Карнарвон всю ночь передает по всему западному побережью о приближающемся шторме. И французы кричат.

— А мы кому-нибудь что-нибудь передавали?

— Простите, Николай Львович. Капитан строжайше приказал никому ничего не передавать из его телеграмм. Я бы и рад, да знаете... — Он развел руками, виновато улыбнулся и углубился в чтение телеграмм.

— Вот дьявол! — обозлился Кованько. — Третирует нас, как мальчишек. На военном судне и то нет таких порядков. Там офицеры знают, куда идут и где опасность.

Тем временем ветер усилился, разогнав редкие туманные облака. Перед нами пенились волны Английского канала. «Св. Анну» сильно покачивало. Начал накрапывать мелкий дождь. Позади наседал черный трехтрубный гигант.

— Вот этому хоть бы что, — сказал Кованько. — Прет в океан и плюет на Бискайку с ее бурями.

Я навел бинокль на идущий мимо лайнер. Высокий корпус морского гиганта был выкрашен в черную краску, а кольца палуб над корпусом, похожие на пчелиные соты — в белую. Грузное судно покачивалось на волнах; на палубе было пусто. Обтянутые серыми парусиновыми чехлами, вытянулись в две линии спасательные шлюпки. Трубы были слегка наклонены назад. Бесчисленные ряды иллюминаторов на черном борту и на белом фоне палуб тускло блестели. Казалось, огромная стена многоэтажного дома плывет по взволнованному морю. На носу можно было прочесть в бинокль выведенное крупными белыми буквами слово «Америка».

Работая могучими, невидимыми винтами, лайнер прошел мимо, быстро обгоняя «Св. Анну». Чтобы полюбоваться на гордый ход морского гиганта, на палубу высыпала чуть ли не вся команда нашего парохода. Даже кок покинул камбуз, и вахтенный механик Гвоздев, высокий, словно высохший, мужчина, лет тридцати, подошел к борту, вытирая вспотевшее в накаленной атмосфере кочегарки лицо. Но на палубе гиганта было по-прежнему пустынно. Никто не обратил внимания на небольшое суденышко под российским флагом. Только на юте в одном из этажей кормовой пристройки открылась дверь на легкий круговой балкончик, и оттуда выглянул кок в белой плоской кокетливой шапочке. Наш кок замахал ему полотенцем. Американец повернулся и скрылся за дверью.

Ветер крепчал. Он то наносил новые волны густого тумана, то разрывал в клочья белесоватые, нависшие от капельной тяжести над самым морем облака. Но где-то наверху все так же прочно сгущалась облачная завеса и, кроме серой убегающей дали, тяжелого неба и темных, бурно перекатывающихся волн, ничего не было видно.

Английский канал превратился в пустыню.

Но нет. Вот впереди загудела, завыла сирена. Сирена «Св. Анны» ответила пронзительным гулом. Затем другая, третья... Раздирающий вой понесся над волнами.

Серый низкий корпус с тяжелыми массивами пушечных башен показался впереди по левому борту. Шторм свирепым порывом сорвал пелену тумана с косматых волн, и перед нами выросла небольшая эскадра военных судов. Впереди — дредноут, дальше, в кильватерной колонне, четыре крупных эскадренных миноносца и транспорт. Кованько, стоявший на вахте, свистнул, и вахтенный матрос помчался на ют, чтобы приспустить флаг в знак приветствия. Купец, по традиции, первый козыряет военному судну. Почти одновременно цветистый флаг на гафеле адмиральского судна поплыл книзу, затем вновь поднялся на свое место.

Международная вежливость была соблюдена.

К вечеру мы вступили в самое широкое место канала, все время придерживаясь английского берега.

Похоже было на то, что мы идем в Плимут.

Волны разгулялись вовсю. Матросы крепко задраили люки, пересмотрели двойные железные шипы, стягивавшие брезенты на люках трюмов. Убрали с палубы все лишние предметы. Проверили крепления якорей, палубного груза, шлюпок и стрел.

Сычев накрепко затягивал замысловатые морские узлы на тросах, которыми были привязаны на палубе не поместившиеся в трюме ящики, поглядывая на них с тоской: все равно-де, если будет буря, гулять вам по морю!

Приближалась Бискайя — бурное море, о котором сложено столько легенд. Бискайя — гроза моряков, коварное море, где от берегов Лякоруньи до острова Ушант волны поднимаются, как горы, даже тогда, когда нет ветра и небо тихо и приветливо. Волны Бискайи — это эхо всех бурь, какие прошли из конца в конец по Атлантике. Прибежит вал из просторов океана, ударит в треугольник берегов Испании и Бретании и отольется вновь в глубину залива. Здесь сшибаются в неистовой бессильной злобе, с последней утихающей и уже сокрушенной силой, все волны Атлантики — и не понять, откуда и куда идут они, но треплют они корабль не величественной килевой качкой, а «болтовней», изнуряющей и противной.

А когда мчится буря над самой Бискайей, тогда корабли здесь гибнут пачками, и Плимут, Брест, Бордо, Лиссабон и Гибралтар составляют синодики ожидавшихся, но не пришедших кораблей.

Ветер спрятал в тучах английский берег. Маяки отступили на север и перестали мигать. Ветер показывал 10 баллов. Палубу омывала теперь высокая океанская волна. По ровному накату убранной палубы — от носа к корме — перекатывались волны озверевшего моря. Они разбивались о люки, о мачту, о спардек, о борта, шумным потоком бежали по ватервейсам. Порой казалось, что по морю идут только труба да верхушки мачт. Матросы, несмотря на многолетний опыт, опасливо пробегали по палубе, держась за штормовые леера ближе к середине корабля. Нельзя было подняться по трапу на мостик, не рискуя упасть в море, и без нужды никто не выходил из кубриков на палубу. Я пошел на вахту, закутавшись в подбитый фланелью теплый непромокаемый плащ. Забившись в самый угол, я думал про себя: какого черта несет капитана в Бискайю, когда еще час назад можно было зайти в английский или французский порт?

В полночь капитан поднялся на мостик и отдал приказ идти на SSW. Я понял, что курс взят на крайнюю западную точку французского побережья — остров Ушант.

Итак, значит, в Бискайю!

К концу вахты на мостик с большим трудом взошли две плотно закутанные фигуры.

— Кто здесь? — спросил я невольно.

— Мы с Загурняком, Николай Львович.

Я узнал голос Андрея.

— А что такое? Чего не спите?

— А вот не верит этот самый тюлень, Николай Львович.

— Во что не верит?

— А вот скажите: какой маяк это там мигает?

Я посмотрел вперед по борту. Едва заметной точкой вспыхивал в ночи крошечный огонек.

— Ушант, я думаю.

— Я ж тебе говорил, дурила! Ушан, а ты не верил. Пойдем в кубрик!

И оба удалились.

Я понял, что в матросском кубрике идет словесный бой. Андрей, неугомонный агитатор, все хочет склонить матросскую братву на выступление против капитана. Он доказывает, что мы идем в Америку, но ему не верят.

Маяк острова Уэссан прошел мимо нас в трех — четырех милях; я сдал вахту и отправился спать.

Но отдохнуть не удалось.

Едва я задремал, как снова проснулся. Удары волн в борта усилились и стали походить на выстрелы из пушек. Судно трепало и бросало во все стороны. Мой маленький будильник, уже однажды пострадавший во время шторма, упал мне на голову. На полу валялись карточки и книги. Их не удержали высокие бортики стола, поднятые по случаю качки.

Было ясно, что мы попали в ураган.

Одевшись, я попытался выйти на палубу.

Но это оказалось делом не легким. Двери прохода под спардеком, куда выходила моя каюта, были сорваны, и по всему коридору бушевала залетевшая с бака волна. Она, как таран, мягкий, извивающийся, но упругий, била в другую дверь, которая вела на ют. Два матроса пытались исправить поломку, но безуспешно.

Я сразу попал в воду. Волна обдала меня до пояса, но я все же решил выйти на ют. Однако и здесь открыть дверь удалось не сразу. Перевалившаяся через борт волна многопудовой тяжестью придавила дверь, и только тогда, когда ют пошел кверху, дверь открылась. Я вышел на палубу, но волна ветра сейчас же с несокрушимой силой приковала меня к переборке спардека. Только впиваясь руками в леера и поручни трапа, останавливаясь каждую минуту, чтобы отдохнуть от напряженных усилий, я медленно, но упорно продвигался к мостику.

Когда я очутился наверху под прикрытием рулевой будки, передо мной предстала знакомая картина вконец разбушевавшегося моря. Кругом танцевали, ходили, нарастали и опрокидывались покрытые облаками пены, широко разбежавшиеся и поднимавшиеся к самому небу волны. Нос судна то глубоко зарывался в борта этих волн, то взлетал над черной пропастью, дна которой не было видно. Гребень волны скатывался на палубу судна, грохотал и лязгал железом, перекатывался через спардек и рассыпался на юте, сбегая в разные стороны каскадами пенной воды. Иногда сбоку подбиралась высокая, неожиданно набухающая волна. Тогда черная труба парохода, словно рука утопающего, высовывалась из волн, наклонялась и казалось, судно вот-вот перевернется. Рулевой озверело крутил штурвал. Буря рвала и свирепствовала, не давала вздохнуть ни на секунду ни рулевому, ни вахтенному. Низкое зловещее небо дымилось. Клубилось и набухало горами пены море, и казалось, нет конца, нет края этой взбунтовавшейся стихии и никогда не кончится этот ад, никогда не уйти из этого круга бури, никогда и нигде больше не будет покоя, ясного неба, спокойной воды.

Это чувство знакомо только моряку. В эти часы самые крепкие морские волки клянут море, дают зарок не возвращаться больше в океан. Несбыточным сном кажутся уютный дом на суше и тихая, некачающаяся постель.

Гляжу на новый вал, встающий перед носом «Св. Анны». Он выше шестиэтажного дома. Его бока лоснятся, гребень бурлит. Приближаясь, он растет с угрожающей быстротой. Нос судна кажется перед ним жалкой игрушкой. Он упадет на палубу и сокрушит эти жалкие хрупкие доски, эти тонкие борта...

Вал прогрохотал, перекатился, рассыпался и ушел. Но за ним встает другой, еще выше. Может быть, это девятый? Но за девятым встанет новая волна, ему на смену, и так без конца. Часы идут, минуты, секунды тонут в напряженном ожидании исхода, но исхода нет. Кажется всем нам на судне, что его и не будет... Разве гибель...

Мозг соображает. Выдержит машина — будем целы, нет — погибнем. И в памяти встает вечное ворчанье старшего механика, который все говорит, что «машина дышит на ладан». Старший механик кажется теперь мудрейшим человеком.

Буря разорвала связь между отдельными частями парохода. Нужны нечеловеческие усилия, незаурядная смелость, чтобы пройти на бак или из машинного кубрика пробраться на шканцы. Кочегары идут в машинное отделение на вахту, ежеминутно хватаясь за леера, когда вал налетает на палубу, стараясь проскочить, когда отхлынет обратно в море пенный поток. Кок прекратил варку пищи, — камбуз так летает, что не держатся на плите сковороды, нельзя развести огонь. Хлеб и консервы заменили горячую пищу.

На мостике качает меньше, — здесь ближе к середине корабля. Но ветер проносится здесь с такой силой, что нельзя выставить лицо навстречу воздушной волне. Сырой воздух хлещет, бьет, сечет, словно чья-то широко размахнувшаяся рука. Водяные брызги залетают сюда каждый раз, когда встает и разбивается особенно высокая волна. Только в самой рубке у руля, под защитой стекла и стен, можно кое-как работать. Сюда с начала бури забрался капитан и не уходит вниз. Всякий, кто попадает сюда, предпочитает остаться на мостике, как ни тяжело коротать часы на ногах. Пугает обратный путь по трапу, по палубе, под ударами волн, под диким напором свистящего ветра.

К вечеру буря еще усилилась. Стонало, дрожало, летая с волны на волну, судно. О курсе, о том, куда мы идем, никто больше не думал. Не все ли равно?! Главное, нужно было держаться против волны. Пока руль в порядке и машина в действии, можно надеяться, что корабль устоит. Станет машина, ослабнет действие руля — и корабль, став бортом к многосаженной волне, перевернется и погибнет. Но машина пока работает без перебоев. Ветер все время с юга, и, следовательно, идя навстречу ему, мы продвигаемся куда-то в океан, но, куда именно, никто не знает, да и всем было не до этого. Глазов с большим трудом принес капитану термос с горячим кофе и коньяком, налитый еще вчера. Капитан так к не спустился вниз до ночи.

В мою каюту хлынула гулявшая по коридору волна, залила пол, замочила койку. Неприятно было вспомнить о разгромленной, неуютной, крошечной каморке. Волна забралась и в каюту старшего, и в помещение механиков. Кованько, который занимал каюту в другом, параллельно идущем коридоре, рядом с помещением арестованных и караула, избег этой участи.

Буря, не ослабевая, продолжалась и на другой день. Море неслось вдоль бортов, изрытое и взволнованное, низкие облака наклонялись к вершинам волн, все вокруг нас неистовствовало и бушевало, а мы жалкой щепкой носились по волнам и ждали гибели.

Барометр падал.

Еще день и еще ночь бушевала буря.

На четвертый день сломалась грот-мачта. Она с треском рухнула на командный мостик, ударила в крышу спардека и накренилась за борт. Вахтенные топорами обрубили ванты и бакштаги, и длинное крашеное бревно сорвалось за борт и мгновенно исчезло из виду. К вечеру ударом волны сорвало шлюпку. Дверь в коридор, починенная плотниками, опять была сорвана с петель и выброшена за борт. Теперь все каюты, выходившие в этот коридор, в том числе и моя, окончательно стали необитаемыми. Зная по опыту, что самое спокойное место на корабле в бурю — это машинное отделение, я взял одеяло и подушку и отправился вниз.

Сюда еще не залетала волна. Здесь на решетках над машиной уже приютилось несколько человек. Здесь меньше качало, и стук машины, огромного медного чудовища, методически перебиравшего поршнями и коленами валов, позволял на время забыть о свирепствовавшем наверху урагане. Шум машины заглушал вой, свист и визг воздушных струй, игравших, как на струнах, на тугих тросах и задувавших во все щели и углубления.

Идя на вахту и покидая теплый угол, люди прощались с соседями. Перейти каких-нибудь тридцать метров от кормы на бак было труднее, чем перейти вброд разлившуюся горную реку.

Поднявшись на мостик, штурманы и рулевые не уходили до тех пор, пока рубка не набивалась людьми до отказа, и капитан кричал, стараясь заглушить вой бури:

— Какого черта собрались все? Видите, — места нет. Идите в каюты.

— В каюты, — ворчал Кованько, — попробуйте-ка!

— Ну, куда угодно, хоть к черту в ад.

— Уже, кажется, приехали, — попробовал шутить старший.

А барометр все не поднимался. Буря, казалось, еще усиливалась, а люди и судно уже изнемогали в борьбе.

На шестой день залило и каюту Кованько. Очевидно, мачта, падая, повредила спардек и пробила щель в подволоке каюты. С одеялом и подушкой в руках Кованько стоял рядом со мной. Пострадал и машинный кубрик. Волна разбила выходную дверь и залила койки и пол, — кочегары и механики перебрались на решетки. На палубе теперь свободно гуляли волны; небо и море слились в один беснующийся клубок. Это было так страшно, что людей обуял ужас. Кок сидел на решетке в углу и выл, ворочая остеклянелыми глазами. На просьбы, крики и ругательства соседей он отвечал еще более жалобным воем. Фомин молился, стуча грязным лбом о железо решетки. Матросы лежали, уткнув в подушки желтые лица. Ни сухарей, ни консервов никто не ел. Никто больше не играл в карты, никто не шутил, не острил. И если в первые дни шторма многие еще храбрились, вспоминая пережитые бури, то на шестой день уже никто ни одним словом не заикнулся об урагане, как будто самое имя грозного чудовища было «табу».

Но буря не окончилась и на седьмой день. Она унесла еще одну шлюпку. Она, словно шутя, слизнула один из больших ящиков на баке. Она сорвала с петель вторую дверь в коридоре, и теперь волна гуляла под спардеком, перекатываясь без задержки с бака на ют, а на восьмой день Оська Слепнев, матрос второй категории, «сказочник», был снесен волной за борт на глазах у товарищей, когда он нес консервы из кладовой в машинное отделение. Волна сбила его с ног, но он не бросил ношу и не схватился за леера. Волна вспухла на палубе высоко поднявшимся валом и швырнула Оську за борт.

Никто не кричал «человек за бортом!», никто не бросился к шлюпкам, никто не завопил «полундра!» Человек погибал, а товарищи его угрюмо лежали на койках. Люди были бессильны ему помочь.

Матросский кубрик еще держался. Высокие борта на баке защищали его от волн. Волны перелетали через него, падая тяжелыми грузами воды на доски палубы, и бешено неслись к спардеку. Но зато из кубрика нельзя было выйти на палубу. Если вышедший не успевал между двумя наскоками моря добежать до спардека, волна обрушивалась на него и сбивала с ног. Трудно было не очутиться за бортом, когда по всему судну шел бешеным галопом темный, крутящийся вал.

Мало-помалу матросы также перекочевали в машинное. Отсюда коридором ходили на мостик на вахту, отсюда по очереди шли в кладовую за сухарями. Здесь, на решетках, кают-компания смешалась с кубриком.

Капитан не сходил с мостика. Он спал в углу, опустившись на пол, сидя, так как лечь было негде, пил коньяк из фляжки и кричал то на рулевого, то на Глазова.

Однажды, когда я стоял на вахте, я увидел Андрея. Он пробирался в матросский кубрик. Он падал на колени, прижимаясь к леерам, когда налетал очередной, вставший из моря вал; поднимался и бежал тяжелыми, неуклюжими шагами, когда нос вздымался над водяной ямой. Ветер рвал на нем одежду. Андрей задыхался. Вот он почти добежал до кубрика, но здесь его встретила новая волна. Андрей упал перед входом, держась обеими руками за высокий порог. На мгновение вода скрыла его из виду, но потом он вновь поднялся на ноги и исчез в проходе, ведущем вниз. Под мышкой он держал небольшой сверток. Я уже раньше заметил, что такие рискованные походы он затевал почти каждый день. Но теперь за Андреем следил и капитан. Его маленькие, заплывшие глаза загорелись.

— Куда это его носит? Ведь там никого нет, — пробормотал он почти про себя. — Свалится в море, подлец.

— А вам жалко? — буркнул старший.

— Не жалко, а любопытно, зачем он это делает. Эй ты, — крикнул он вахтенному матросу, который сидел на мостике, забившись в угол и закрываясь от ветра бортами. — Зови боцмана!

Через четверть часа на мостике появился мокрый, взъерошенный Шатов.

— Шатов, сходи в матросский кубрик и доложи мне точно, кто там есть и что делает Быстров. Живо!

— Есть, капитан!

Опять наблюдаю я борьбу человека с волной. Опытный моряк, видавший даже и не такие бури, как этот дикий ураган, Шатов ловко скользит по подветренной стороне судна. Он встречает волну с наклоненной вперед головой, стоя боком и держась железной хваткой за леера. Одна волна пронеслась над ним, вылилась за борт, — и вот он уже в кубрике. Обратно он скатывается по палубе сидя, как на салазках, и спешит на мостик.

— Ну что?

— Виноват, господин капитан!

— В чем дело?

— Виноват, не доглядел.

— Да в чем дело? Что там такое? Говори, голова бестолковая!

— Там Кас.

— Что? Какой Кас? Наш матрос?

— Он самый.

— Ах, сукин сын! Это Быстров его пристроил. И все, сволочи, молчали. Так этот бунтовщик здесь? Да я его за борт вышвырну.

Капитан даже выскочил из рубки. Но он не рассчитал, — по баку шла высокая серо-зеленая волна, и порыв ветра, кружившийся над белым гребнем, швырнул капитана обратно. Соленые брызги обдали сухой капитанский плащ с ног до головы.

— Ну, ладно! — проскрипел он, сжимая зубы. — А ты, Шатов, скажи Быстрову и Касу, что на первой земле — будь то хоть Святая Елена — обоих вон с судна. И пусть еще благодарят, что не выдал военным властям.

Он опять сел на пол в углу рубки и, подняв воротник, засопел и стал примащиваться, чтобы заснуть.

Боцман в точности передал слова капитана Андрею, и в этот вечер в машинном отделении впервые на некоторое время забыли о буре и говорили только о судьбе Каса и Андрея. Но судно так трещало и звенело под ударами волн, так неистово размахивалось море, швыряя наш корабль с гребня на гребень, что никто ни о чем всерьез не думал, кроме как об опасности.

Ураган бушевал еще целых три дня. Люди лежали пластом, изредка бродили, как тени. Исчезли последние признаки аппетита. Только у машины и на мостике в вахтенные часы пробуждались некоторые проблески энергии. Но, отработав положенное, матросы и кочегары опять валились на чугунный пол, где спали все вповалку, подостлав кое-какую одежду, и затихали. Во сне стонали, бредили, кричали. Но никто не обращал внимания на чужие всхлипывания и задушенные крики. Лица матросов обросли бородами. Немытые, нечесаные, в грязном белье, люди походили на обитателей заброшенной ночлежки. Но на вахту шли безропотно. Знали, что исправность машины и руля — это последняя надежда, с которой никак нельзя было расстаться.

На одиннадцатый день в дальнем углу машинного раздался выстрел. Это было так неожиданно, что все мы подняли головы. В самом углу, с воспаленными глазами, с обгорелыми, растрескавшимися губами, сидел матрос Вороненко. Он держал в руке маленький браунинг, купленный еще в Гамбурге. По виску текла кровь. Лежавший рядом с ним Сычев, не поднимаясь, одним рывком руки отнял у него блестящую игрушку. Тогда Вороненко упал головой на голую закопченную решетку и скорбно, тоненьким голоском, по-собачьи завыл. Бедняга хотел застрелиться, но только оцарапал себе висок.

На двенадцатый день сошел с ума судовой кочегар, молодой парень Фома Юшков. Его пришлось связать и уложить на полу, тут же в машинном.

В этот день судно, как бешеное, плясало по волнам. Оно ложилось на бок, так что мы то и дело катились друг на друга, вздымалось носом кверху, ныряло в глубину, и море гигантскими тяжелыми тряпками хлестало по бортам и по палубе «Св. Анны».

Но этот неистовый день был последним днем бури...