Восстание на «Св. Анне»

В ту зиму стояли долгие, лютые морозы. Все горло Белого моря покрылось необозримой массой сбитых в одно целое торосов. Давили ветры, работали морские течения, наваливались страшной тяжестью новые, прибывающие с севера партии льдов. Фарватер, прорезанный ледоколом, сейчас же застывал, покрывался тонкой коркой зеленоватого льда. По ночам в тишине раздавался хруст этой свеженаросшей корки под напором острого носа судна.

«Минин» пробивался медленно и упорно сквозь многоверстный барьер ледяных осколков, часто останавливался, брал задний ход для разбега, рушил лед не только крепким стальным бивнем, но и кормой, рискуя поломать винты. Станут винты — станет и ледокол.

«Св. Анна» идет по пятам за ледоколом-водителем. Капитан держится на почтительном расстоянии. Может быть, он боится последствий за ложные показания об одиннадцатичасовом запасе угля.

Дует жестокий норд-ост от Новой Земли, от берегов Сибири. Все прячутся по каютам и кубрикам.

Я отстоял вахту и отправился спать в каюту. Спалось тревожно.

Проснулся я, когда утреннее солнце светило в окно иллюминатора, и сразу же почувствовал, что в обстановке что-то изменилось.

Со сна я долго не мог сообразить, в чем дело. Часы показывали девять, а тиканье часов перемежалось с глухими и далекими ударами по металлу.

Я подумал: почему так тихо? Почему так ясно слышен бой часов и так отчетливо стучит молот где-то в глубине парохода? И тут только я сообразил: тихо оттого, что молчит стучавшая день и ночь машина. А раз она молчит, то, значит, мы стоим на месте. Еще добрые десять минут я лежал неподвижно, прислушиваясь, — все так же мерно бил молоток, тикали часы, и эти немногие скупые звуки облекала какая-то непривычная, большая тишина.

Я оделся и вышел на палубу.

«Св. Анна» стояла неподвижно, уткнувшись носом в ледяное поле, кормой к другой кромке льда уже замерзающего фарватера. На палубе было пусто. На мостике стоял старший и пустыми глазами смотрел куда-то вдаль. Далеко впереди едва видной точкой, черным жучком, ползущим по белой простыне снегов, виднелся «Минин».

— В чем дело, Андрей Никитич?

— Дело табак, Николай Львович!

— Но что случилось?

— Машина стала. Какая-то мелочь, пять — шесть часов работы, но, покуда мы починимся, боюсь, фарватер замерзнет. Двадцать четыре градуса по Реомюру! Видите — стынет на глазах.

— Почему же «Минин» не подождал нас? Почему ему не сообщили?

— Кто вам сказал, что не сообщили? Надрывались, можно сказать. И флагами, и огнями, и из ружей палили. Сигнал выслушали, ответили, что обстоятельства не позволяют ждать: до кромки льда осталось каких-нибудь 20–30 километров, а на борту полторы тысячи народу. Обещали прислать помощь. Ну, да на это надеяться, что на бога.

Мысли тревожные хлынули в сознание.

Брошены во льдах! Теперь только конец февраля — еще два месяца полярной лютой зимы. Самим не пробиться. Помощи ждать неоткуда. Льды могут раздавить судно. И это у самой кромки льда, у чистой воды, у выхода в согретое Гольфстримом Баренцево море! Но что же делать? Почему старший так спокоен? Может быть, что-нибудь не так?

— Скажите, вы не пошутили? Почему так пусто на палубе?

Он посмотрел на меня с удивлением. Обычный лоск и искусственная холодность изменили Чеховскому. Сквозь маску проглядывал живой человек.

— Какие шутки? Механики и кочегары все мобилизованы и чинят машину. А матросы, мерзавцы, довольны отдыхом и спят. Еще сейчас можно было бы двигаться и, рискуя помять нос, догнать «Минина», но через 3–4 часа — гроб! Мы не сдвинемся с места.

— Но, может быть, можно ускорить починку машины?

— Идите помогайте, авось дело скорее пойдет!

Ошеломленный неожиданными вестями, я не обратил внимания на насмешку старшего и, словно подчиняясь приказу, направился в машинное отделение.

Толстые каблуки моих сапог застучали по железному трапу, ведущему в судовой «ад», и по кружевным металлическим решеткам. Теплый парной воздух охватил меня. В тусклом свете грязноватых, покрытых масляными пятнами электрических лампочек копошились полураздетые, закопченные фигуры. Все машинное отделение гудело, стонало от мерных ударов молота по металлу. Чинили паропроводный клапан. Здесь суетилась целая группа людей во главе со старшим механиком в замасленной грязной куртке, с которой, казалось, ногтем можно было соскоблить слой застывших смазочных масел. Остальные кочегары и младшие механики смазывали и начищали различные части машины. Неподвижные коленчатые валы стояли ровным рядом, как прутья клетки, за которыми притаился зверь невиданной силы. Гигантское цилиндрическое тело гребного вала лежало глубоко внизу, схваченное за горло железной хваткой гаек и связанное системой колен с блистающими медными частями сложной машины. Кингстоны стояли покрытые крупными каплями росы, которую выделяла насыщенная паром атмосфера «ада». В этой тесноте и грязи я ходил, осторожно оглядываясь по сторонам и стараясь понять, что случилось с машиной, этим сердцем нашего корабля.

Никто из работавших не обращал на меня внимания. Полуодетые, черные от масла и копоти люди с тряпками в руках, сидя на корточках, стоя и лежа на грязном решетчатом полу, протирали машинные части и лили масло из больших масленок. Масленки были похожи на жестяные чайники с длинными, тонкими, как шило, носами. Люди что-то мурлыкали про себя и утирали потные лица тряпками и грязными ладонями рук. Посредине машинного отделения стояло большое крашеное ведро с буквами «Св. Анна», из которого все работающие пили то и дело. Ведро опустошалось мгновенно, и юнга поминутно бегал наверх за новой порцией кипяченой воды.

Оказалось, что паропроводная труба дала трещину. Ее чинили, и для этого пришлось остановить машину. Через два часа работа должна закончиться, и мы опять двинемся в путь.

Все это объяснил мне один из младших механиков, Яковчук, кубанец, попавший на «Св. Анну» накануне отплытия из Мурманска в Плимут. Яковчук производил впечатление толкового и грамотного парня.

— Нам бы нужно чиниться как следует, не на ходу, Николай Львович. Удивительно, как до сих пор шли без аварий, да еще во льдах. Нам бы в док неделек на шесть! Покраситься, почиститься да машину перебрать всю по косточкам. У нас и вал хлябает, и лопасть винта поет, и паропроводный плох, и кингстон того и гляди сдаст.

За долгие годы я привык к тому, что механики всегда поскуливают и требуют ремонта уже на второй день по выходе из дока. Но Яковчук говорил уверенно, к тому же и сам я знал, со слов старшего механика и из его докладов капитану, о плохом состоянии машины.

Из машинного я поплелся в свою каюту, помылся и лег на койку с какой-то случайной книгой в руках.

Через два часа машина медленно, но ровно застучала. Я схватил шапку, накинул на плечи меховую куртку и выбежал наверх.

— Как-то «Св. Анна» осилит новый, наросший на фарватере за эти долгие часы лед?

На мостике — весь командный состав во главе с капитаном. Капитан стоит, положив руку в толстой мохнатой варежке на медную начищенную трубу с широким круглым отверстием на конце. Этот нехитрый телефон ведет в машинное отделение и служит для передачи команды машинисту. На баке и на корме матросы. В руках длинные шесты, чтобы оттолкнуться от ледяного поля. Боцман на носу у колокола смотрит вниз на дымную от мороза воду и легкую блестящую корку льда. Из трубы опять повалил густыми клубами сначала белый пар, а затем черный, мохнатый дым. Наконец-то «Св. Анна» оживает! В ее груди глухо стучит машина, пока еще на холостом ходу.

По трапу спешит юнга из машинного отделения.

— Господин капитан, у нас все готово!

— У вас? — презрительно цедит сквозь зубы капитан. — Сопляк!

С лица мальчика медленно сползает улыбка. Он поворачивается и, часто цокая каблуками по ступенькам, исчезает из виду.

Капитан наклоняется к трубке.

— Самый малый назад, — скандирует он по слогам.

Матросы на корме у перил втыкают шесты в глубокий снег и налегают на них изо всех сил. Машина глухо гудит. Лед вокруг корпуса «Св. Анны» треснул, раскололся на части, и плоские тонкие льдинки полезли одна на другую.

— Стоп! — командует капитан.

Машина затихает. Матросы еще крепче налегли на шесты. Лица раскраснелись. Шапки сползли на затылок, и на темных лбах надулись синие толстые жилы.

Корма «Св. Анны» чуть заметно отделяется от края ледяного поля. Свежий, тонкий лед громоздится у левого борта длинным узким барьером. У правого борта — полоса чистой воды.

— Задний тихий!

Машина опять стучит, и «Св. Анна» медленно, чтобы не повредить руль, идет назад, отходя носом и кормой от ледяных полей и становясь на середину фарватера.

— Тихий вперед!

Слышно, как вращается коленчатый вал машины, и пароход трогается вперед содрогаясь. Нос режет ледяную корку, и судно раздвигает изломанные льдины в стороны, освобождая узкую темно-зеленую полосу открытой воды.

Капитан отходит от трубки и, не переставая смотреть вперед, ходит по мостику от борта к борту.

Я спускаюсь по трапу и иду на нос. Здесь лучше можно наблюдать борьбу со льдом. Здесь, если посмотреть прямо вниз, вдоль высокого борта, видно то, чего не видят капитан и все находящиеся на мостике. Острый нос парохода с трудом разбивает успевший окрепнуть лед. Льдины, громоздясь одна на другую, ползут вперед, сбиваются в кучу. Куча растет все выше и выше, пока не рассыплется в стороны. Местами на пути встречаются потемневшие от пребывания в воде крупные осколки разбитых ледоколом ледяных полей. Нос «Св. Анны» то и дело натыкается на такие льдины, с трудом сдвигает их с места, и они, ломая вокруг себя тонкий лед, медленно и тяжело ползут вдоль бортов. Порой приходится останавливать машину и шестами расталкивать сбившиеся перед носом парохода льдины.

— Так далеко не уйдем, — услышал я внезапно чей-то знакомый голос. Меня поразило то, что сказано это было легко, без тоски, без досады, может быть, даже с радостью.

Это был Андрей.

— А ты, что же, рад этому, что ли?

— А может быть, и рад.

— Чему же радоваться? Будем сидеть здесь месяца два, если не подохнем от цинги или холода. Веселые перспективы.

— Зачем два месяца? Хватит и месяц. Зато попадем туда, куда нужно, а не будем мыкаться по свету, как неприкаянные.

— А! Ты вот о чем. Пожалуй, верно. Если тут застрянем, попадем к красным. Только не все этому будут рады.

— Да и красные не всем обрадуются, — быстро сказал Андрей. — Не всем сладко и в Англию или во Францию идти. Ну, да теперь, кажись, наша берет. Зима нам на подмогу.

— Ты очень хочешь в Россию? — спросил я его, глядя прямо в глаза.

— Хочу, Николай Львович! Вот как хочу! — вырвалось у него искренне и тепло, и всегда холодные глаза стали мягкими и задумчивыми.

Вскоре выяснилось, что мы идем значительно медленнее ледокола, и к вечеру он исчез из виду в сгущавшихся сумерках.

Ночью двигаться было еще тяжелее.

Под утро ударил крепкий мороз, доходивший до 35° по Реомюру, и мы стали.

Чеховской был прав.

Я спустился в каюту, разделся и лег на койку. Проспал я до 10 утра. Никто не будил меня, никто не звал на вахту. По-видимому, все признали борьбу бесполезной. Одевался я медленно. В каюте было холодно. Соседка-машина больше не грела. На толстом стекле иллюминатора нарос слой инея. По потолку каюты у окна тоже пробежала белая пушистая дорожка. Я надел теплый свитер шотландской шерсти, натянул на уши меховую лапландку, надел куртку и пошел на палубу. За ночь выпал густой снег. Ветер неистовыми порывами срывал с места тучи сухих снежинок. Снег уже сровнял и ледяные поля и замерзший фарватер. Белые клочья налипли на вантах, на поручнях трапов, на черной широкой трубе, на мачтах и стрелах лебедок. Даже брезентовые покрышки люков были убраны седой шерсткой инея, и палуба в выемках меж досками светилась тусклым серебром. Ветер жег лицо морозным пламенем, забирался в рукава, за воротник, всюду, заставляя поворачиваться в разные стороны, не позволяя стоять на месте. Тонкой струей шел дым из трубы камбуза. Жизнь на судне была загнана в глубину, на палубе — ни души.

«Св. Анна» казалась покинутым судном, замерзшим среди бесконечных льдов, обреченным на долгую стоянку и, может быть, на гибель.

Вечером состоялся совет у капитана. Капитан сказал нам, что с самого начала был уверен в том, что мы застрянем во льдах. В мирное время ни один черт не рисковал идти в Белое море сквозь льды. Это невиданная вещь! Эта дурацкая война и революция перепутали все на свете! И вот мы сидим теперь в ледяной тюрьме. Нет сомнения: за нами придут, мы не одни во льдах Севера. Но когда придут и кто придет? — вот вопрос. Может быть, придут красные. Скорее всего это будет именно так. Неизвестно еще, что лучше — сидеть во льдах или сидеть у красных.

Затем говорил Чеховской. На этот раз они словно поменялись ролями. Чеховской не причитал и не пророчествовал. Он сообщил нам, что на судне пресная вода на исходе и придется растаивать снег. Хлеба нет. Сухарей хватит на месяц-полтора, солонины — на две недели. Есть консервы, но, кажется, не все хороши. Подвел поставщик в Плимуте. Словом, через две недели будет плохо. Так как нам, очевидно, придется сидеть дольше, чем две недели, то нужно заранее предусмотреть это и сократить паек для команды. Командному составу придется также сократиться, но не в такой мере. В камбузе это сделают незаметно. Кроме того, можно получать консервы в каюту, но придется банки и прочие остатки уничтожать незаметно, «чтобы не дразнить собак».

Никто не возразил Чеховскому.

Кованько наивно спросил, нельзя ли выслать партию людей к берегу. Капитан ехидно предложил ему самому сделать однодневный переход от судна и потом рассчитать, во сколько дней он пройдет 200 километров к ближайшим деревням. Кстати, где эти ближайшие деревни, никто толком не знал.

Я видел, что все, в том числе и капитан, растерялись. Еще недавно все рассчитывали на счастливый исход ледяного похода. Ведь прошли же мы в Архангельск. Годы гражданской войны показали, что при большой настойчивости сильный ледокол может одолеть ледяные пространства. Но «Минин» покинул нас, как покинул раньше «Русанова» и пустую «Ярославну». Капитан «Минина» вез драгоценную жизнь генерала Миллера и ни о ком больше не смел думать. Впрочем, власть на ледоколе принадлежала не капитану, а адмиралу Чаплину, прославившемуся своей жестокостью и ненавистью к матросам.

Легкая порча машины заставила нас отстать от ледокола, и вот мы скованы во льдах надолго, быть может — навсегда.

Ночью вокруг «Св. Анны» с невиданной еще силой завыли, закружились дикие ветры Севера. Словно спущенные с цепи огромные мохнатые птицы, они накинулись на судно. Гнулись, трещали под напором ледяного дыхания высокие мачты. Напор льдов усилился. Они громоздились все ближе к бортам, снежные волны лезли на палубу, нависали над низкой кормой. Тучи спустились чуть ли не до самой поверхности льдов, и повалил густой снег, сухой, блестящий, как нафталин. Он сыпался густыми массами. Его сметало порывами ветра с ровных мест и наметало высокими курганами у бортов корабля. Он заполнял все щели, все выемки, все углубления, залепил толстым слоем окна кают, впадины иллюминаторов, забился под брезент, покрывавший лебедки, закрыл якорную цепь и даже висевший на борту якорь. Об уборке снега нечего было и думать. Метель гуляла по палубе, как в поле. Ночью она разыгралась вовсю. Ветер завывал и свистал в вантах, ломился в двери и окна. Льды напирали и трещали за бортом, и судно потрескивало зловеще и звонко, напоминая всем приютившимся под его защитой, что оно — только тонкая коробка на волнах замерзшего моря.

На следующий день пришлось проделать проходы в снегу от выходов из кают и из кубриков к камбузу и к трапу, который вел на командный мостик. Но метель свирепствовала по-прежнему, и проделанные проходы были завалены снегом в 10–15 минут. В воздухе быстро неслись пушистые снежинки, сливаясь в белое полотно, которое отрезало «Св. Анну» от всего мира.

Матросы и помощники капитана спали по кубрикам и каютам, не находя способов бороться с разгулявшейся стихией.

Метель продолжалась три дня.

На четвертые сутки снегопад прекратился, тучи рассеялись и в небе сверкнуло яркое зимнее солнце.

Капитан велел свистать всех наверх, и началась дружная уборка палубы от снега. «Св. Анна» представляла собою огромный, усыпанный снегом торос, внезапно поднявшийся среди снежного поля. Я оделся, вышел на палубу и тоже взял лопату. Медленно, кусок за куском, отвоевывали мы палубу «Св. Анны» у нахлынувшего на нее снега. Постепенно, уступая усилиям тридцати человек, освобождались доски палубы, борта, леера, цепи. К обеду носовая часть была очищена от снега, а к вечеру обнажилась и корма. Усталые, измученные, мы завалились спать, чтобы на следующий день попытаться расчистить снег, прилепившийся к бортам корабля.

В этой работе прошло еще два дня. Время летело быстро. До заката солнца мы не выпускали из рук лопат. Потом валились на койки и спали как убитые.

Вахты не было, и спать можно было до позднего зимнего утра. Погода исправилась. Стоял легкий для Севера мороз в 10–15°. Солнце опять светило вовсю, но ветер по-прежнему дул с севера. Невидимые, скрытые снегами льдины продолжали тесниться к берегу и нажимали на борта «Св. Анны». Если движение в эту сторону усилится, судно будет раздавлено и нас ждет гибель.

Единственная надежда на южный ветер! Он может отогнать плавучие льды в океан, — тогда напор ослабнет и, может быть, даже откроются трещины и полыньи, которые выведут нас на свободную воду. Ведь мы всего в 30–40 километрах от мест, где уже господствует теплый, благодатный Гольфстрим.

Во второй солнечный день, впервые после долгого перерыва, вывели на прогулку арестованных. Они жадно глотали морозный воздух и все время старались смотреть на солнце. «Старший», как называл его Кашин, худой, невысокий, все время закрывал рот поднятым воротником и сдавленно кашлял, прикрываясь рукой. Арестованные гуляли полчаса, и затем их увели в каюту.

Прошло еще два дня, и температура поднялась до нуля. Снег на солнце размяк, отяжелел и осел. Опять обнажились кое-где острые зубцы торосов. На другой день стало еще теплее, а на третий — утром мы вышли на палубу и ахнули: на много верст вокруг вся снежная равнина покрылась желто-черными точками. Это самки тюленей выбрались на лед рожать детей.

Вскоре около самок закопошились маленькие тюлени. Беспомощные, неуклюжие, они ползли вслед за матерями. Матери оставляли за собой на снегу длинные кровяные следы. Маленькие тюлени хлопали крошечными ластами о снег и оглушали воздух надрывным детским криком. Стоял невероятный шум и визг. Казалось, пароход окружили голодные дети и плачут, молят впустить их внутрь, где только и нет пронзительного ветра.

Ночью на койках, под этот жалобный, несмолкаемый хор завываний, беспокойно ворочались и бормотали проклятья матросы и кочегары.

Затем началась охота на молодых тюленей. Не могу сказать, чтобы эта кровавая картина доставила мне удовольствие!

Матросы и кочегары взяли толстые палки, спустились на лед и стали бить палками крошечных зверьков. Зверек доверчиво смотрел на человека с палкой и мигал красными глазами. Удар палкой по носу — и зверек падает на лед мертвый.

Жестокая нужда вынудила продлить это занятие. Тысячи маленьких трупов покрыли палубу «Св. Анны», и свежая тюленья печенка увеличила больше чем вдвое скромные продовольственные запасы команды.

Прошла еще неделя. Время тянулось нескончаемо долго. Люди сидели по своим углам, спали по двенадцати часов, ели и опять укладывались спать.

Однажды утром постучал ко мне в каюту Кованько.

— Николай Львович, ветер с юга! Так и гонит, так и прет! Теплый и сильный!

Он вошел с пылающим лицом и сел на койку, в ногах.

— Капитан говорит: еще три — четыре дня такого ветра — и льды разгонит. А ветер как будто бы всерьез. Тучи какие — темные, серые, того и гляди дождь пойдет.

— Ну, что вы! Дождь в марте — за Полярным кругом!

— Вы не думайте! Здесь — Гольфстрим, совсем рядом. Здесь погода капризная. То мороз, то дождь, то штиль, то буря. Я ведь здесь ходил.

— Ну, давай бог!

Я оделся, и мы вышли на палубу. Ветер действительно дул крепкой, теплой, густой волной. Низкие облака неслись над верхушками мачт; похоже было на то, что пойдет мокрый снег. Солнца не было видно, горизонт протянулся зловещей, темной полосой.

Команда повеселела, высыпала на палубу. Смех, шутки, словно лед уже расступился под ударами теплого ветра и «Св. Анна» вот-вот понесется по свободным океанским волнам.

Я плохо знаю северные моря. Но среди матросов команды «Св. Анны» немало поморов, опытных рыболовов. Льды для них — привычное дело. По оживленным лицам этих ребят я заключил, что перемена ветра действительно дает надежду на избавление от ледяных оков.

Мы подошли к группе матросов. Пожилой, заслуженный рулевой Степан Жигов, помор Архангельской губернии, что-то оживленно рассказывал.

— По весне льдина — что твой корабль, — услышали мы. — Парусов не надо. Несет ее по ветру, только держись. Как пойдет лед, выбираем мы всей деревней старшего. Айда лодки на льдину — и в море! Угадать только нужно цельную льдину большую, в версту или две, а то и три. До Соловков ходили. Несет, бывало, ветром в горло Белого моря. А мы знай бьем тюленей, рыбу ловим, на медведей охотимся. Полные лодки набьем. А потом, как льдина подтает, лодку стащим на воду, да и домой с добычей. А случалось, льдину ветром побьет да буря начнется!.. Горя не оберешься. Ни туды ни сюды: кругом лед битый — ни свободной воды нет, ни льдины нет, одно месиво — ни плыть, ни ходить. А то как поднимется буря да как начнет льдину волной бить, тут намолишься всем угодничкам. А то еще может буря льдину к Мурману или в окиян угнать, тогда пиши пропало. Много наших не верталось домой. Надо знать, когда на льдину сесть и когда с нее убраться. Ходил я, помню, в двенадцатом году...

Мы отошли в сторону. У кормы стоял Андрей и Сычев. При нашем приближении Сычев ушел. Я спросил Андрея:

— Ну как дела? Скучно?

— Чего скучать! Книжки есть, не скучно.

— А что читаешь?

— Больше по учебе. Физику, географию и еще какие...

— Вот что. А Маркса читал?

— Читал, только понять трудно.

— А помочь некому?

— На земле помогали, а на судне — кому ж тут?

— А кто тебя обучил всему этому?

— Учителей было много. На заводе я мальчонкой был. На металлическом. Там дядька был. В Сибирь в 12-м угнали за политику. У нас дома народ собирался... Батьку потом выслали в Архангельск, и я с ним поехал. А в Архангельске опять знакомые ссыльные были, дядю знали. Один со мною занимался. Да только недолго. Война пошла, меня забрали во флот. А во флоте я все по Северному морю ходил. Суденышко маленькое — траулер. Никак до настоящих людей было не дорваться. Революцию прохлопал. Вот у белых и служу.

— А ты не боишься, Андрей, что я выдам тебя?

Он холодно и насмешливо посмотрел на меня.

— Хотели бы выдать, уже бы выдали. Да теперь и выдать-то некому.

— Почему некому? А вот скажу капитану. А он тебя военным властям в Мурманске выдаст.

— Мурманск-то тю-тю, Николай Львович!

— Почему ты думаешь?

— Еще, Николай Львович, когда мы в Мурманске были, дошли до нас вести, что фронт еле держится. Генерал Скобелицын уже тогда в Финляндию отошел со всем отрядом. Мурманск давно уже наш, будьте благонадежны.

— Так. А кто же тебе сообщил все это... про генерала и вообще?..

— Свои люди. Наших везде много, — что песку морского.

— А как ты думаешь, Андрей, выйдем мы из льдов?

— Почему не выйти? Выйдем. Разве только северный опять подует, тогда раздавит нас льдами.

— Ну, ладно. Скажи мне, Андрей, ты вот хотел взорвать судно... Что же, со всеми нами, со всей командой?

— Хорошего же вы обо мне мнения. Я хотел все подготовить к взрыву, конец шнура вывести в кубрик, хорошенько его замаскировав. А поджечь его можно было бы в последний момент, предупредив кого надо. Только бы оружие не попало в руки врагов... Это уж ни за что!

Я потрепал его по плечу и пошел дальше. Мне все больше и больше нравился этот парень — молодой, задорный, прямой и решительный, и я невольно дорожил доверием, которое он оказывал мне с той памятной ночи.

Ветер с юга дул весь день и к вечеру еще усилился.

Ночью мне приснилось, что подул северный ветер и опять ударил мороз.

Встревоженный, я вышел на палубу. Дул все тот же теплый, крепкий ветер с юга.

«До чего развинтились нервы!» — подумал я и прошел с бака на корму. Прислонясь к белой переборке спардека, я долго смотрел на светлеющие в ночи снега у бортов «Св. Анны». Вдруг над спардеком, почти над моей головой, послышалось мне чье-то странное шарканье. Что там могло быть? Спардек — часть верхней палубы, расположенной над каютами около юта, там нет поручней и туда без нужды никто не ходит. Там на шлюпбалках висят четыре шлюпки, закрытые парусиновыми чехлами, и пройти туда можно только по трапу с кормовой части палубы. Я стал прислушиваться. Шорох повторился. Казалось, кто-то тянет поверху мешок с кладью или брезент. Я тихо отошел к борту и заглянул наверх: чернеют силуэты шлюпок, но больше никого не видно. Тогда я опять подошел вплотную к переборке и замер без движения. На этот раз мне показалось, что по наружному борту тянут какой-то сверток. Я быстро наклонился к борту и заглянул за надстройку. К моему величайшему удивлению, я действительно увидел небольшой сверток, опускавшийся по отвесной стене на веревке в расстоянии метра от моего плеча. Сверток с минуту болтался в воздухе, а затем чья-то рука высунулась из иллюминатора и сверток исчез.

«Но ведь это каюта арестованных», — сообразил я.

Шорох на верхней палубе усилился. Я вновь прижался к стене, но не прошло и минуты, как по трапу, стараясь не шуметь, спустилась какая-то фигура. Я немедленно двинулся навстречу.

Таинственные события на палубе «Св. Анны» начинали меня тяготить.

Фигура остановилась.

— Андрей?

— Я.

— Ты к арестованным лазил?

— Я.

— Когда же это все кончится? Ведь я должен тебя арестовать!

— Арестуйте!

— Но я не хочу.

— Так идите, Николай Львович, в каюту и спите!

Голос его звучал решительно и строго.

— Коли в трюм я с динамитом полез, то уж к арестованным товарищам наверное полезу. И вообще скажу вам: «Святая Анна» будет наша. А вы подумайте, с кем будете, когда бой будет. Вот вам мой сказ.

Он повернулся и ушел. Я спустился в каюту, придавленный тяжелыми думами еще больше, чем в ту памятную ночь.