– Выше головы, друзья! – шепнул он. – Немногим выпадает такая доля, как нам!
Вы можете мне не поверить: правда очень часто бывает неправдоподобной! Но что бы там ни было, а я увидел на лице Васи улыбку… Самую настоящую улыбку!
Я вам говорил, что, прощаясь с нами, дежурный офицер поднял кулак на уровень головы. Моего ума хватило на то, чтобы понять это не как обыкновенное приветствие, которым обмениваются друзья при расставании, но я не знал, какой глубокий смысл вкладывают люди в этот мужественный жест. Не все так умеют! Поднявший руку со сжатым кулаком сам верит и внушает доверие другим! Он как бы говорит: я дал слово, и это слово выполню, хотя бы мне пришлось трижды умереть!
Кранц спустился в лифте следом за нами. После разговора с высоким начальством он был подавлен. Его дежурная улыбка бесследно исчезла. Он оглядывал нас, стараясь угадать, о чём мы думаем, что намерены делать. Потом достал из кармана большой ключ и, потрясая им, объявил:
– Смотрите! Ключ, которым открываются все камеры. Его доверили нам. На нас возлагают большие надежды. Надо их оправдать!
Кранц не потребовал даже, чтобы я перёвел его слова. Всё было понятно. Он сунул ключ в карман и приказал конвоирам:
– Смотреть в оба! Автоматы на изготовку! Помните, за лишний выстрел вас судить не станут. Но вы совершите преступление, если начнёте раздумывать тогда, когда надо пускать в ход автоматы!
Он помолчал немного и повернулся в нашу сторону.
– Помните, – в последний раз предупредил он, – всё зависит от вас самих!
Нас вели глухими коридорами. Впереди шли два конвоира с автоматами, затем мы, пятеро узников, а позади – ёще два вооруженных конвоира. Шествие замыкал Кранц. Кругом стояла мёртвая тишина; было жутко. Лишь одинокий часовой, обыкновенно укрывавшийся в нише, оживлял этот склеп, созданный для живых людей в век величайшего расцвета человеческого разума. По мере перехода из одного коридора в другой мы шли всё быстрей и быстрей. Конвоирам, видимо, подземелье было хорошо знакомо; они знали, в каких местах не следует задерживаться.
– Шире шаг! Шире шаг! – то и дело напоминали они.
Мы давно отвыкли от длительной и быстрой ходьбы. Болели ноги, не хватало дыхания. Бог весть, сколько коридоров пришлось бы ещё пройти, если бы перед нами вдруг не вырос часовой.
– Стой! Кто идёт? – окликнул он.
– Проклятие! – прошипел Кранц и махнул рукой, давая понять часовому, чтобы тот убирался к себе в нишу и не путался под ногами.
Но солдат и не подумал подчиниться. Он стоял посреди коридора с наведенным на нас автоматом и требовал, чтобы ему доложили, кто идёт.
– «Кто идёт»? – рассвирепел Кранц, выскакивая вперед. – Я тебе сейчас покажу, кто идёт! Смирно!
– Я нахожусь на посту и вам не подчиняюсь, – заявил солдат. – Вызываю начальника караула!
Его зычный голос совсем вывел из себя Кранца. Надо же было напороться на такую дубину как раз возле коридора, в котором помещались мастерские и камеры-общежития и где следовало пройти как можно незаметней и быстрей, не подымая шума!
Вдоль стен коридора замигали разноцветные сигнальные лампочки, послышались резкие звонки. Кранц выхватил револьвер и бросился на караульного, но тот навел на него автомат.
– Бросай оружие! Стрелять буду! – предупредил солдат.
– Взять его! – скомандовал Кранц конвоирам.
Но – удивительное дело – конвоиры не двинулись с места, словно бы и не слышали команды.
Между тем на вызов спешили начальник караула и два солдата. Они выбежали из бокового коридора, узкого и незаметного. Повсюду вспыхнул свет.
– Что случилось? – спросил начальник караула.
– Этот негодяй… эта грязная свинья осмелилась… – кричал Кранц и размахивал рукой с зажатым в ней револьвером.
– Успокойтесь, герр обер-ефрейтор! – прервал его начальник караула. – Расскажите толком, в чём дело? – приказал он часовому.
Солдат доложил:
– Через этот пост дозволяется проходить только с разрешения начальника караула! Я не получал никаких указаний! В ответ на моё требование остановиться господин обер-ефрейтор бросился на меня с оружием!..
– Я тебе покажу, грязная свинья! – заорал Кранц. – Немедленно снять его с поста! – потребовал он у караульного начальника. – Обезоружить и отдать под суд!
Караульный начальник, на две головы выше Кранца, спокойно ждал, пока тот наконец перестанет кричать.
– А куда вы направлялись? – спросил он обер-ефрейтора.
– Я не обязан перед вами отчитываться! Вы мне не начальник! – снова разорался Кранц. – К тому же вам должно быть известно, какое задание я выполняю!..
– Я ничего не обязан знать, я нахожусь на посту! – оборвал его начальник караула и добавил: – Часовой поступил правильно, он не получал приказа пропустить вас! У меня нет на вас заявки, дежурный офицер мне ничего не сообщал. Вам придётся подождать, пока я выясню. Пройдите в караульное помещение.
– Никуда я не пойду! – завопил обер-ефрейтор и бросился на начальника караула.
Тот ловким движением вышиб из рук Кранца оружие и так толкнул его, что обер-ефрейтор пролетел чуть ли не полкоридора и растянулся на полу.
– Доставьте его в караульное помещение! – приказал начальник караула пришедшим с ним солдатам.
Кранц брыкался, размахивал руками, отчаянно мотал головой, угрожал кому-то виселицей, но солдаты крепко держали его. Через минуту все трое скрылись за поворотом. Нас ввели в тесную каморку возле самой ниши.
Мы ничего не поняли. Вся эта сцена длилась много меньше, чем мой рассказ о ней. Мы только чувствовали, что на наших глазах происходят очень важные события, участниками которых мы должны стать, хотим мы этого или нет. Нас даже не удивил начальник караула, убравший Кранца.
К тому же мы услышали слова «дежурный офицер», и в сердца наши вернулась надежда. А потом…
Потом мы снова увидели руку со сжатым кулаком, поднятую на уровень головы. Эта рука принадлежала начальнику караула.
Вася был прав: немногим выпадала такая доля, как нам!
И тут я в третий раз скажу: ад кан! Теперь уже в последний раз. Не знаю даже, как мне приступить к изложению этой части рассказа. Вы уже, наверно, обратили внимание на то, что по натуре я человек спокойный, немножко философ, чуть-чуть мечтатель. Мне гораздо легче рассуждать, толковать со своей мечтой, чем бросаться в неизвестность, действовать, рисковать… Не однажды ловил я себя на том, что самые высокие, самые смелые мои мечты могли бы воплотиться в жизнь даже в условиях нашего маленького, богом забытого Чермина… В подземелье же они почти совсем меня покинули, потому, что там всякое, пусть самое скромное желание становилось просто фантазией. А я никогда не умел по-настоящему фантазировать. Скажите мне, прошу пана, о чём ещё может мечтать человек, по самым скромным расчётам более трёх лет не видавший солнечного света, заживо погребённый глубоко под землёй, глубже всех мертвых?..
Но то, что мне предстоит вам рассказать, слишком велико даже для мечтателя.
Мы остались одни в маленькой, узкой, бог весть для каких нужд устроенной каморке. Начальник караула ушел вслед за солдатами, забравшими Кранца, исчезли и наши конвоиры. Мы растерянно смотрели друг на друга. Но вот открылась дверь, и мы увидели дежурного офицера, прежнего нашего коменданта, запыхавшегося, очень взволнованного. Вася схватил его за руку, и они крепко обнялись.
– Эрнст! Эрнст! – повторял Вася, обнимая немца. Он хотел сказать ещё что-то, но, как ни напрягал память, не мог вспомнить ни одного немецкого слова.
Значит, перед нами стоял уже не дежурный офицер, не комендант, а – Эрнст! Человек, носящий имя Эрнст! Выходит, Вася давно знал это имя, а произнёс его при нас впервые только теперь.
Без головного убора, почему-то с перепачканным носом, Эрнст выглядел совсем не так, как всегда. Он был какой-то новый для нас и немножко странный: продолговатое, смуглое юношеское лицо, чуть-чуть прищуренные любопытные глаза ребенка и совершенно седая голова. Он стоял против нас, словно родной брат, вернувшийся после долгой отлучки, смущенно разглядывал каждого, жал нам руки и не знал, с чего начать разговор.
А мне подумалось, что он очень похож на Курта: у него была та же манера чуть заметно кивать головой, слушая собеседника, те же интонации речи…
Мы слушали его. Если закрыть глаза, можно было подумать, что мы сидим за столом и обсуждаем какой-нибудь незначительный семейный вопрос, решение которого может быть отложено на любой срок.
– Полного плана подземелья у нас нет, да и едва ли мы его здесь найдем, – говорил Эрнст. – Такой план находится, надо думать, где-то в Берлине. Следовательно, надо ориентироваться. Мы находимся в седьмом квартале, под нами последний, восьмой квартал, именуемый суверенным. Там – склады. Начальник восьмого квартала – гауптман Вернер. С ним мы, наверно, встретимся в первую очередь! – Он на мгновение умолк, потом добавил: – Скверный человек!
Я переводил. В горле у меня застрял колючий, терпкий ком. После каждого слова приходилось останавливаться.
– Перед самым началом забастовки, – рассказывал Эрнст, – были внезапно сменены все коменданты цехов. У них отобрали ключи. Новым комендантам их не выдали. Ключи доверяются только Кранцу. Сейчас ключи будут у нас! Да, надо ориентироваться, – повторил как бы про себя Эрнст и о чём-то задумался.
Рядом с ним стоял Вася, такой же возбуждённый и настороженный. Он молчал…
Это происходило в маленькой тесной каморке под землёй. К нам возвращалась жизнь, но мы ещё, должно быть, не совсем ясно понимали всё, что с нами происходит.
Эрнст знал это и торопился сообщить нам всё, что он знал о подземелье.
– Мы находимся в предпоследнем, седьмом подземном квартале… Здесь одиннадцать постов, караульное помещение, комендант. Это всё наши люди. Долго пришлось собирать их, чтобы все были в одном квартале. Ещё Курт говорил, что надо всем быть вместе!.. Итак, мы в кругу друзей, которые готовы выполнить любой приказ штаба восстания!..
Он помолчал и, чуть улыбнувшись, добавил:
– Впрочем, пока ещё штаба у нас нет!
– Значит… – задохнулся Вася, – значит, мы можем открыть двери камер и освободить людей?
– Из камер? Да, конечно.
– Понимаю, – сказал Вася тихо.
– Так надо сейчас же выпустить людей! Немедленно!.. – крикнул Али и сорвался с места. Вася успел схватить его за руку, когда тот был уже у самой двери.
– Куда? Куда? – накинулся он на араба.
– Как «куда»? – кричал Али, стараясь вырваться. – Объявить людям, что они свободны!..
– Мало они сидели под замком? – поддержал его Иван.
– Ну – откроем, – стараясь успокоить их, сказал Эрнст. – Ну, выпустим людей из камер…
– И все тут же бросятся к лестницам! – продолжал за него Вася. – Поднимется суматоха, шум, давка. Допустим даже, что одну-две лестницы удастся проскочить, а дальше?..
А там – тупик! Солдаты из верхней комендатуры откроют огонь по бегущей толпе, а бежать некуда… Тупик!
Али стоял у двери растерянный, недовольный. Он всё ещё не мог согласиться с тем, что людей можно хоть минуту держать в камерах, если есть возможность их оттуда выпустить. Но вот Цой, до тех пор молчавший, сказал:
– Самую злую змею может одолеть куча муравьёв! Это была верная и мудрая мысль. Вася и Эрнст переглянулись.
– Сколько же у нас муравьёв? – спросил Вася. Эрнст призадумался.
– По строёвке, поданной дежурному офицеру, на сегодняшний день в мастерских числятся восемьсот восемьдесят шесть человек. Многие из них больны, страдают пеллагрой, почти все сильно истощены… Как видите, армия далеко не первоклассная!
– Мы не можем попусту рисковать людьми! – твёрдо заявил Вася. – Никто нам не дал такого права. Не зная расположения хотя бы ближайших лестниц и коридоров, мы ничего не можем сделать.
Наступило молчание.
– Кранц спустился сюда на восемь часов, – снова заговорил Эрнст. – Он получил задание вместе с вами обойти все камеры. Начальство надеется, что работа сегодня же возобновится, и поэтому решило пока воздержаться от применения силы. Эти восемь часов, пока, по их расчётам, Кранц обходит камеры, в нашем распоряжении. Но возможно, что кто-нибудь из начальников вздумает спуститься на помощь Кранцу. Надо держать ухо востро… Телефонные переговоры будут вестись нормально: у телефона сидит надёжный человек.
– Эти восемь часов нам и надо использовать, – сказал Вася. – Расставить часовых у лифта, у лестниц, на случай, если кто-нибудь из начальства пожелает спуститься к нам…
Вася обвел нас взглядом и задумчиво потёр ладонью лоб.
– Мало нас… – вздохнул он.
– Надо выпустить людей из камер, тогда будет много! – запальчиво крикнул Али.
– Давайте откроем хотя бы одну камеру и приведём людей сюда, – предложил Иван. – Они подскажут, как нам быть дальше.
– Кто начальник восьмого квартала? – спросил Вася.
Гауптман Вернер, – отозвался Эрнст.
– Склады у него? – Да.
– Значит, нам нужно привести сюда гауптмана Вернера, – решил Вася. – Прикажи караульному начальнику, чтобы он его пригласил к нам.
Эрнст оглядел каморку.
– Надо бы найти для штаба что-нибудь поудобнее, – заметил он. – Пройдёмте, поищем более просторное помещение! Туда и позовем Вернера.
Мы направились к выходу. Вася остановил нас.
– Вы, вы и вы, – указал он на Цоя, Ивана и Али, – пойдёте с товарищем Эрнстом! Дашь им оружие! – обратился он к Эрнсту. Тот кивнул. – С автоматами обращаться умеете?
– Мы – солдаты! – ответил за всех Иван. Он посмотрел на Цоя и Али и добавил: – Если нужно – помогу, наука нехитрая.
– А вы, – обратился ко мне Вася так же официально, – останетесь при штабе, будете переводчиком.
– И дежурным! – добавил Эрнст и улыбнулся мне. Спустя несколько минут наш штаб обосновался в просторной комнате, ранее принадлежавшей коменданту седьмого квартала. Рядом находились электростанция и трансформаторный отсек с пультами управления. Пока ещё в подземелье горел свет и можно было ходить по коридорам и комнатам, разглядывать их и удивляться тому, с каким трезвым и точным расчётом они были устроены и оборудованы. «А вдруг погаснет свет!» – подумалось мне. Я вздрогнул, по спине пополз сырой холодок. Мы уже знали, что значит остаться в темноте.
Едва я успел оглядеться в новом помещении, как дверь широко распахнулась, и явился начальник караула вместе с гауптманом Вернером, высоким и прямым, как телеграфный столб, офицером. Белёсые глаза его прятались за круглыми очками без оправы; при ярком свете ламп толстые стекла поблескивали, словно льдинки. На длинном желтом лице, сплошь изрытом морщинами, лежала печать надменной покорности. Ещё не переступив порога, он браво вытянулся, поднял руку и гортанным голосом крикнул:
– Хайль!
Ему никто не ответил. Я стоял в углу, по другую сторону огромного письменного стола, возле канцелярского шкафа, и молчал. Ей-богу, я не знал, как следует себя вести в подобных случаях! Он задержал на мне взгляд. Бесцветные глаза его налились кровью, лицо потемнело.
– Кто впустил сюда эту свинью? – крикнул он, хватаясь за кобуру.
Он не видел, как в комнату вошел Вася и остановился позади него. Едва Вернер потянулся к кобуре, как Вася схватил его за руку. Гауптман вздрогнул, лицо его задергалось от бешенства.
– Мерзавец! Грязная свинья! – завопил он. Следом за Васей вошел товарищ Эрнст. Начальник караула взял под козырек и удалился.
– Немедленно уберите эту грязную свинью! – неистовствовал гауптман, указывая на стоявшего рядом с ним Васю. Обо мне он уже позабыл. – Клянусь именем моего фюрера, вы за это ответите!
Эрнст слушал эти вопли с самым невозмутимым видом.
– Успокойтесь, гауптман! – не повышая голоса, сказал он. – Стоит ли так волноваться? Это вредно для здоровья. Хорошо, что ваша кобура пуста.
– Я – офицер армии моего фюрера! – кричал Вернер. – Ему принадлежит моя жизнь! Я не позволю!..
– Дадите показания этому человеку, – Эрнст кивнул в сторону Васи. – Всего лучшего, господин гауптман!
Вася прошел к столу.
Вернер ничего не понимал. Всё происходящее казалось ему глупым и неуместным фарсом. В самом деле, кто мог на такой глубине, при столь тонко разработанной системе содержания заключённых устраивать какие-то восстания и оспаривать у гауптмана Вернера данное ему самим фюрером право командовать в одном из кварталов этой необычной фабрики? Но очень скоро Вернеру пришлось убедиться в том, что Вася вполне серьёзно относится к предстоящему разговору.
– Скажите ему, – обратился ко мне Вася, – что, по имеющимся у нас сведениям, в восьмом квартале есть запасный выход на поверхность. Спросите, согласен он открыть нам этот выход или нет?
Гауптмая не дослушал до конца вопроса и нетерпеливо прервал меня:
– Кому это «нам»? Кто это – «вы»?
– Мы – штаб восстания, – объяснил Вася.
– Ни о каком восстании не знаю!.. – решительно заявил Вернер и повернулся к двери.
Стоявший на посту Цой направил на него автомат и, выйдя в коридор, плотно прикрыл за собой дверь.
А Вася продолжал спокойным тоном не спрашивать, а скорее разъяснять всё более и более свирепевшему Вернеру:
– Под землёй стоят громоздкие и тяжелые моторы, трансформаторы, в течение нескольких лет сюда доставлялись рулоны бумаги, контейнеры с различными машинами. Как же их спускали вниз? На лифте? Или волокли по узким лестницам? Совершенно ясно, что тут есть какой-то другой вход. Господин Вернер не может не знать об этом! Переведите!
Я взглянул на Вернера. Он был смертельно перепуган и изо всех сил старался показать, что слушает самым внимательным образом. Куда исчез его апломб, его вера в своего фюрера! Было похоже, что он ничего не понял, хотя всё время смотрел мне в рот. Я повторил вопрос.
В коридоре послышался шум. Вася поднялся из-за стола.
– Подумайте, господин гауптман! – бросил он и пошел к выходу. – Присмотрите за арестованным! – сказал он мне.
Шум в коридоре усиливался. Вася выскочил за дверь, и мы остались один на один. Гауптман Вернер будто не замечал меня. Он прислушивался к тому, что делается за дверью, и напряженно молчал. Только стёкла очков его блестели и, по мере того как шум нарастал, всё чаще вздрагивали.
Мог ли я ещё двумя часами раньше представить, что мне придётся охранять арестованного гауптмана, одного из начальников подземелья?
Мы оба были безоружны: этот сытый, холеный убийца, представитель так называемой высшей расы, и я, узник, более трёх лет не дышавший свежим воздухом, приговоренный к медленной смерти в подземной тюрьме.
И захотелось мне поговорить с этим гауптманом, захотелось, чтобы он услышал мой голос.
– Вот и кончилась ваша власть, господин Вернер! – сказал я ему.
Он насторожился, повернул ко мне свои стекляшки, но тут же сник и уставился глазами в пол. Он старался угадать, что происходит по ту сторону двери. Шум в коридоре не умолкал, но мне было не до него. Хотелось знать, о чём думает сейчас этот гауптман, не считающий нас за людей, убеждённый в том, что убийство заключённого не должно и не может служить причиной для привлечения его к ответственности. Но гауптман сидел молча, беспокойно прислушиваясь к доносившемуся из коридора шуму и бросая в мою сторону ненавидящие, презрительные взгляды.
На столе лежала стопка бумаги. Я взял один лист, протянул его Вернеру и предложил:
– Чтобы не терять даром времени, вы бы пока, господин гауптман, нарисовали план восьмого квартала со всеми его входами. Прошу вас.
В ответ я услышал рычание. Лицо гауптмана покрылось красными пятнами, руки затряслись, он завыл, выражая таким образом свою злость, ненависть, негодование… Потом он поднял над головой сжатые кулаки и сорвался с места. Последнее, что я успел заметить, были его глаза: они вылезли из орбит и застыли на перекошенном побелевшем лице. Но, вместо того чтобы броситься на меня, Вернер вдруг повернулся к стене и стал с нарастающей яростью биться головой о камень. Он барабанил по стене кулаками, колотил головой, продолжая рычать, всхлипывать и что-то бормотать. Очки его упали, по лицу заструилась кровь.
Сказать по правде, я никак не ожидал подобного взрыва от такого солидного человека, каким казался вначале гауптман Вернер, и порядком растерялся. Больше тысячи дней пробыл я под землёй и впервые за это время видел, как человек терял рассудок, причём удивительнее всего было то, что безумие овладело не заключённым, а начальником. Это было настолько неожиданно и неестественно, что я бросился на помощь к Вернеру. Я старался оттянуть его от стены, предложил выпить холодной воды (графин с водой стоял тут же на тумбочке), пытался ухватить его за руку, чтобы, если это удастся, снова усадить на стул, но все мои усилия оказались тщетными. Продолжая хрипеть, стонать и скрипеть зубами, гауптман бился головой о стену, колотил её кулаками и всё больше и больше терял человеческий облик.
Может быть, мне следовало выскочить за дверь, позвать кого-нибудь на помощь, но я помнил наказ Васи: «Присмотрите за арестованным!» Совсем неопытный конвоир, я понял эти слова в буквальном смысле и не решился выйти хоть на одну секунду, чтобы не нарушить приказа своего командира.
К счастью, дверь открылась, и на пороге показался Цой, дежуривший у входа. Привлеченный шумом, который поднял Вернер, Цой заглянул в комнату и удивлённо остановился на пороге. Уже обессилевший, окровавленный, с почерневшим лицом, Вернер всё ещё продолжал биться об стену. Цой сокрушенно причмокнул языком и вздохнул.
– Парус без ветра – обыкновенная тряпка! – сказал он.
В конце концов пришлось сообщить о поведении гауптмана товарищу Эрнсту. Он прислал двух солдат, и они увели взбесившегося начальника восьмого квартала. Теперь было не до него.
Не успели мы избавиться от Вернера, как в штаб ввалилась целая толпа. Всё это были незнакомые, никогда ранее не встречавшиеся мне люди. Может быть, именно поэтому мне так резко бросились в глаза жестокие, непоправимые разрушения – страшные меты подземелья: быстрые, порывистые движения, вздрагивающие руки, беспокойный взор, нервное подергивание головы, беззвучная, какая-то шелестящая речь и бешеное, неодолимое стремление вступить в драку, вцепиться зубами и перегрызть горло хоть одному коменданту, хоть одному конвоиру…
Таких нетерпеливых было много. Один француз, номер 91, по имени Анри, пожилой человек, гравёр из четвертого цеха, бросился вдруг на Эрнста, когда тот пришел в штаб, и схватил его за горло. Француз кричал, шипел, в чём-то клялся… Немалых трудов стоило вырвать из его рук нашего товарища.
– Вы все предатели! – кричал нам француз.
Его чёрное, как у африканца, лицо, изъеденное глубокими морщинами и обрамлённое густой, совершенно белой бородой, всё время подёргивалось. Он проклинал всё и вся, грозил расправиться с нами при первой же возможности и без конца спрашивал:
– Кого вы защищаете? Немца? Все немцы – фашисты! Всех надо на верёвку!
Любопытно, что остальные товарищи не только не согласились с Анри, но с явным сожалением смотрели на него. Старик вскоре выдохся, замолчал и опустился на стул. Потом вдруг сорвался с места и закричал:
– Тогда отправьте меня назад, под замок!
Его успокаивали, просили посидеть молча, не мешать, не терять понапрасну сил. Когда стало тихо, кто-то проговорил:
– Кто бы поверил, что Анри может схватить человека за горло. Эх, Анри, Анри…
Товарищ Эрнст снова, на этот раз более спокойно и поэтому более подробно, объяснил положение. Надо было тут же решить, что делать дальше. Пока открыли только одну дверь – четвертой секции, в том же седьмом квартале. Здоровые люди пришли в штаб, они были тут, с нами, но в камере оставалась добрая половина народа – все больные и истощенные. Как быть с ними?
Поднялся невообразимый шум. Я начал было переводить слова Эрнста, но мне не дали говорить. Все, оказывается, знали немецкий язык и понимали Эрнста без переводчика.
– О чём тут совещаться? О чём говорить? Надо немедленно открыть двери всех секции и…
Этого потребовал наш новый товарищ, итальянец Сальваторе, гравёр из четвертого цеха.
– И повесить всех немцев! – крикнул Анри. Сальваторе нетерпеливо теребил двумя пальцами подбородок, поворачивая голову то в ту, то в другую сторону, как бы спрашивая: «Неужели вы даже этого не понимаете? Неужели у вас могут быть какие-нибудь сомнения?»
– Надо немедленно открыть двери, – повторил Сальваторе. – Люди побегут по лестницам. Это будет штурм! Сколько времени потребуется на то, чтобы бегом выбраться наверх? Ну две, ну три, ну пять минут! И вот мы, несколько сот человек, совершенно неожиданно для начальства врываемся в кабинеты, сокрушаем всё на своём пути… Неужели мы не выйдем на поверхность? Кто так смеет думать? Допустим даже, что несколько человек погибнет, зато мы будем воевать! Война без жертв не бывает!
– Мы только напрасно теряем время, – поддержал его Али. – Надо как можно скорей открыть все двери и двинуться наверх!
– А как быть с больными? – спросил Эрнст. – Они тоже побегут наверх?
Сальваторе вспыхнул. Растолкав людей, он выскочил на середину комнаты и, отчаянно размахивая руками, закричал:
– Кому нужна эта демагогия! Да, больные не побегут наверх! На то они и больные! Но кто сказал, что из-за больных должны погибать здоровые? На фронте тоже есть раненые. Ну и что же? Разве здоровые бойцы из-за этого прекращают битву?
Вася стоял позади всех, у стены. Было удивительно, что он так терпеливо и спокойно прислушивается к разговорам и крикам людей, а сам как бы не решается вмешаться. Товарищ Эрнст уже несколько раз поворачивал голову в сторону Васи, молча спрашивая его о чём-то, но ответа не получал. Вася внимательно следил за беседой, выслушивал всех и, видимо, не намеревался пока высказывать своё мнение.
– Вы все предатели! – кричал из своего угла Анри. – Пока вы тут болтаете, можно было… у-у!..
И он влез на стул, желая, видимо, наглядно объяснить нам, что можно было сделать за это время.
– На словах, я вижу, вы – герои! – с издевкой заметил Сальваторе.
Цой, стоявший у настежь открытой двери, крикнул Сальваторе:
– А ты умеешь стрелять?
– Это что же, вызов? Допрос? – снова вспылил итальянец. – Вы, верно, думаете, что начальство само спустится сюда и попросит нас подняться наверх, к сервированному столу?
Вы понимаете, в чём дело? Этот самый Сальваторе говорил верные слова, которые не должны были оставлять нас равнодушными. Казалось, вот-вот все ринутся следом за ним, подземелье зашумит, забурлит… И всё же людей не оставляло какое-то сомнение. Слушая его пылкую речь, мы оглядывались друг на друга, как бы проверяя себя, как бы спрашивая: «Прав он или нет? Может быть, не стоит его слушать?»
До сих пор не могу понять, почему мы до конца верим одному человеку, даже в том случае, если он бывает не совсем прав, и не верим другому, когда он говорит очень верные слова, которые должны бы проникнуть в самое сердце! В чём тут секрет? Помните, я вам рассказывал, что однажды на собрании комитета возник разговор о консульских бланках. Мы все тогда считали, что следует отказаться от выполнения заказа, один Вася возразил: «Пока нет смысла рисковать!» И хотя это решение было нам не совсем понятно, мы согласились с Васей, потому что мы ему верили! Вы понимаете: мы ему верили! Сальваторе же говорил очень верные, справедливые слова, они как будто западали в душу, а вот пойти за ним мало кто решился бы. Слишком уж легковесно всё это звучало.
– По-моему, войны бывают разные! – начал очень тихо товарищ Эрнст, и все тут же замолкли.
Эрнст держался обеими руками за стол и смотрел на собравшихся, стараясь заглянуть в глаза то одному, то другому из товарищей, словно бы он обращался не ко всем, а к каждому в отдельности.
– Я считаю, – продолжал он после недолгого молчания, – я считаю, что никто не дал нам права рисковать людьми. Мы обязаны думать обо всех узниках подземелья, а не только о некоторых. Надо открыть двери камер, это бесспорно, но нельзя вводить людей в заблуждение! Сказать измученным, истощенным людям: «Бегите наверх!» – значит послать их прямо в пасть к дьяволу, обмануть!
Было тихо. Сальваторе досадливо крякнул, но не решился возражать.
– Есть у нас тут один пленник, – продолжал товарищ Эрнст. – Пока он здесь, начальство будет думать, что в камерах всё обстоит благополучно. Мы отобрали у него ключи от камер – это первое. Теперь нам нужно поговорить с ним: он может ещё кое-что сообщить! Думаю, что, если его чуточку прижать, он расскажет нам много полезного. Прежде чем бросаться в драку, следовало бы с ним побеседовать. Это своего рода разведка. А во время войны разведка играет далеко не последнюю роль. Чтобы не терять даром времени, хочу предложить, чтобы группа людей прошла в восьмой квартал, который находится под нами. Там – склады. Начальник охраны этого квартала, как вы сами видели, не в себе, а с командой его, может быть, удастся сговориться… В крайнем случае – у нас есть оружие. Нужно открыть склады и прежде всего накормить людей.
Эти слова вернули нас к действительности. Не знаю, как другие, а я совсем не думал тогда о том, что нам надо поесть, что в камерах сидят истощенные люди… Горячие головы заметно поостыли, Даже Сальваторе, только что требовавший, чтобы мы немедленно с боем бросились наверх, даже он как-то отрезвел и подвинулся ближе к столу, чтобы лучше слышать, о чём говорил Эрнст, – где можно найти продукты, чтобы накормить людей.
Все разглядывали товарища Эрнста так, будто он открыл вдруг величайшую истину. Люди зашевелились, сразу стало как-то тесней, послышался оживлённый гомон… Никто и не заметил, как в комнате появился начальник караула. Высокий, бледный и чем-то очень взволнованный, он протолкался сквозь толпу к товарищу Эрнсту и остановился у стола.
– Разрешите доложить! – обратился он тихо, почти шепотом к Эрнсту и, нагнувшись к самому его уху, произнес: – Только что Кранц и охранявший его часовой бежали…
Вася подошел к столу.
Это неожиданное сообщение меняло всё. Планы, к тому времени, возможно, уже выношенные товарищем Эрнстом и Васей, сразу рухнули. Мы стояли вокруг стола и старались не смотреть друг на друга. Даже те, кто не слышал слов начальника караула, поняли, что случилось нечто чрезвычайно важное, что произошло событие, которое коренным образом меняло положение. Все стояли молча, чего-то ожидая.
А ждать больше нельзя было. И товарищ Эрнст и Вася понимали, что времени для разговоров и совещаний больше нет. Надо немедленно, сию минуту приступать к действиям, что-то делать, если ещё осталась хоть какая-нибудь возможность спастись. Кранц, конечно, не заставит себя долго ждать; никто не сомневался в том, что в эти самые мгновения там, наверху, по приказу начальства уже объявлена тревога и отряды эсэсовцев подняты на ноги…
– Нужно перевести всех людей в восьмой квартал! – сказал Эрнст.
– Зачем? – не понял Вася.
– Восьмой квартал называется суверенным. Там – склады, готовая продукция, свои электродвижки, лифты. Начальство восьмого квартала не подчиняется приказам местной власти. Это – государство в государстве… Сейчас, по случаю забастовки, там всё заперто, осталась только охрана, которую возглавлял гауптман Вернер…
Товарищ Эрнст всегда говорил очень тихо, теперь же он произносил слова почти шепотом и при этом рассеянно смотрел на дверь. Может быть, он сам не был уверен в том, что предлагаемый им план – единственно возможный, и на ходу проверял себя? Я с трудом улавливал его речь и тут же шепотом переводил её Васе. Но вот товарищ Эрнст совсем умолк и о чём-то мучительно задумался; вспомнил ли он что-нибудь, или не знал, что сказать дальше? Тишина с каждым мгновением становилась всё напряженнее, люди замерли, не в силах ни говорить, ни двигаться.
– В восьмом квартале люди будут в относительной безопасности, – продолжал товарищ Эрнст. – Там должен быть выход из подземелья. Мы находимся в Саксонии, в одной из долин между Рудными горами и Тюрингским лесом. В восьмом квартале надо искать и найти подъезд, ведущий к какой-нибудь горной дороге или в долину.
Он снова замолчал.
Теперь Вася стоял рядом с товарищем Эрнстом.
– Прежде всего, необходимо открыть склады и накормить людей! – сказал он, воспользовавшись наступившей тишиной. – Сейчас мы пойдем по камерам… Нужно как можно быстрее перевести всех в восьмой квартал!
Пока Вася говорил, товарищ Эрнст расспрашивал начальника караула, всё ещё стоявшего против него:
– Как тебе удалось вызвать сюда гауптмана, Фридрих?
Лицо начальника караула осветилось еле заметной улыбкой.
– По телефону! – ответил он.
– А какой сегодня пароль в восьмом квартале? Начальник караула развёл руками.
– Надо узнать! Что, если спросить у гауптмана? Фридрих безнадёжно махнул рукой,
– Да, обязательно переведи его вниз! – как бы вспомнив, приказал товарищ Эрнст.
Когда откроете ворота квартала, поставьте нашу охрану! – распорядился Вася.
– Слушаюсь! – ответил начальник караула.
– Мы отправимся в камеры и подготовим людей к эвакуации!..
Эти слова были сказаны товарищем Эрнстом уже громко.
Решение было принято.
Вася протянул руку, и товарищ Эрнст крепко пожал её.
…Я вышел последним из комнаты, прослужившей резиденцией нашему штабу немногим более часа. Мы шли быстро. Широкие коридоры сменялись узкими, в одних был яркий свет, в других стоял полумрак. Мы еле поспевали за товарищем Эрнстом. Не было ни малейшей возможности остановиться, чтобы проверить, не находится ли кто-нибудь за углом, не наблюдают ли за нами, не провожает ли чей-нибудь недобрый взгляд эту странную процессию. Всё было поставлено на карту. Мы действовали без оглядки, да и на что было оглядываться?
Впереди маячила белая голова товарища Эрнста, мы поспешно следовали за ним.
Нам предстояло подняться выше, потому что основная часть камер-цехов и общежитий помещалась в шестом и пятом кварталах. Когда товарищ Эрнст остановился возле первой камеры и стал отпирать её, я почувствовал, что ноги у меня подкашиваются.
«А вдруг это та самая камера, в которой я прожил три с лишним года?» – подумалось мне.
И тут мне представился Хуан – только не безногий, не инвалид, прикованный к своей тележке… Огромный, он возвышался над нами и, как тогда в бане, говорил уверенно и громко. «Хуан видел смерть и не боится её!» У его ног лежали оба «капуцина», Пророк… и ещё Амадей…
Совсем забыл, что уже нет Амадея. Что с ним сделали? И Хуана нет… и Михеля… и Шарля, и Отто…
…Я стоял позади всех и не мог видеть, что произошло, когда товарищ Эрнст, а вслед за ним Вася вошли в камеру и приказали людям немедленно выходить в коридор. До меня долетали только обрывки слов, я услышал плач. Казалось, плакала женщина. Женщина! Разве в подземелье были женщины?
А может быть, и были? Кто знает?
Я стоял у двери и считал людей, выходивших из камеры: один… два… три… шесть… одиннадцать… восемнадцать… девятнадцать… Все!
Вася вышел последним и сказал стоявшему рядом со мною Сальваторе:
– Проводите этих людей до лестницы. Сами вернетесь назад!
Сальваторе нахмурился.
– Я могу отказаться от вашего предложения? – спросил он.
– Нет! – ответил коротко Вася. – Это не предложение, а приказ!
Он вернулся в камеру и вынес на руках человека. Я не видел лица этого человека, но видел лицо Васи. Оно совершенно преобразилось: в глазах было страдание, губы плотно сжаты, на лбу выступили капельки пота. Кто-то принял из его рук больного, и Вася бегом вернулся в камеру. Вскоре он снова появился на пороге, на этот раз, держа на руках длинного тощего старика. Голова старика запрокинулась, клочья белой бороды падали на лицо. Стоявший у самой двери Анри бросился было к Васе, намереваясь помочь ему, но Али отстранил его, сказав:
– Куда тебе такая тяжесть? Сам еле на ногах стоишь.
Вася передал старика арабу.
Товарищ Эрнст между тем открывал двери другой камеры, помещавшейся в соседнем коридоре. Вскоре из-за угла показалась группа в несколько человек. Они остановились вдали от нас, испуганно озираясь по сторонам. Мы махали им руками, звали к себе, но люди продолжали стоять, не решаясь подойти ближе.
Потом появился товарищ Эрнст. Он тоже нёс измученного, истощённого человека. Только тогда кучка людей двинулась следом. Это было скорбное, страшное шествие.
Теперь почти у каждого из нас была тяжелая, непосильная ноша.
Я вел под руку невысокого светловолосого, почти прозрачного человека, видимо, ещё молодого, хотя вряд ли кто-нибудь смог бы определить его возраст. На его куртке стоял номер «32». Этот человек принадлежал к первой группе мучеников и был одним из старожилов подземелья.
«И с такими-то бойцами Сальваторе хотел бежать наверх, сокрушать все, что попадется на пути!» – с горечью подумал я.
Теперь мы шли по узкому коридору. Люди молчали, никто ни о чём не спрашивал, не жаловался. Ни у кого не было сил не только разговаривать, но даже вздыхать или всхлипывать.
Когда мы подходили к лестнице, к нам подбежал начальник караула.
Ворота восьмого квартала открыты! – взволнованно доложил он. – У входа наша охрана!
– Отлично! – кивнул ему товарищ Эрнст. – Доставь туда людей, Фридрих. – И он показал на нашу процессию.
Подошел Сальваторе.
– Ваше приказание выполнено! – отрапортовал он Васе совсем по-военному.
Мы отправились обратно, в камеры, за другими заключёнными. Нас было человек десять. Сальваторе шел рядом со мной.
– Восьмой квартал совсем не похож на этот, – сообщил он мне.
– А какой он? – поинтересовался я.
– Там коридоры шире, потолки выше, больше света. Это целый город!
Мы привели ещё одну группу в восьмой квартал и снова пошли обратно. На этот раз мы решили подняться на шестой этаж, где, по словам Эрнста, также помещались мастерские и камеры. Для этого следовало пройти по всему коридору до лестницы, охраняемой, нашим патрулем.
В первый раз я шел по этим коридорам без конвоя. Рискуя отстать от товарищей, я заглядывался на тяжелые двери, бывшие безмолвными свидетелями многих тайн. «Кто там, за этими дверьми?» – спрашивал я себя. Я измерял взглядом длину коридоров, останавливался против каждого узкого ответвления, против каждого поворота, задирал голову к потолку, словно там можно было прочесть, кто строил эти бесконечные переходы и лестницы, кто жил в этих бесчисленных казематах…
Мы шли быстро. На этот раз товарищ Эрнст особенно спешил, и очень скоро мы оказались в шестом квартале. Впереди, сколько видел глаз, тянулся пустынный коридор. Долго пришлось идти до первого поворота, а затем снова прямо, прямо… Мы уже подошли к одной из дверей и товарищ Эрнст достал ключ, когда вдали послышался хорошо нам знакомый треск морзянки. С каждым мгновением треск этот усиливался, становился всё злее. Мы переглянулись, кто-то схватил мою руку. Казалось, что вокруг трещат стены, потолки, что пол под нами вот-вот провалится, а из-за угла выползет какое-то огромное чудовище… Это была тревога.
Товарищ Эрнст быстро повернулся к нам.
– Мы выпустим людей из камеры! – решил он. – Надо успеть!
Щёлкнул замок, и я услышал знакомый скрип, протяжный и тяжелый. Да, это была наша камера, я сразу узнал её… Здесь мы проводили ночи. По утрам нас выстраивали и вели по длинному коридору. За углом с правой стороны первая дверь – баня, дальше – узкая каморка коменданта, а следом за ней дверь мастерской…
Шум всё усиливался. Уже почти рядом с нами что-то трещало, гудело… Продолжала ли стучать морзянка, или это стучало у меня в висках? Гудело ли поблизости, или мне это только казалось?
В глазах у меня потемнело. Я нащупал прохладную стену и приник к ней головой. Мимо шли люди. Всех их я знал, но сейчас не помнил ни одного имени. Кого-то вели под руки, кого-то быстро пронёс Цой. Возбуждённые до крайности, люди действовали с лихорадочной поспешностью. В одно мгновение камера опустела. Все побежали к лестнице, совсем позабыв обо мне.
Когда я опомнился, рядом со мной уже никого не было.
Долго пришлось бежать по коридору, пока удалось догнать товарищей. Вася шел последним, неся кого-то на спине. Я подошел ближе и встретился взглядом с Пророком. Он прижался головой к Васиному плечу и, вытаращив маленькие подвижные глазки, не то испуганно, не то обрадовано смотрел на меня.
Мне захотелось вдруг схватить за руку Васю, крикнуть ему, что он несет Пророка, напомнить о нашей камере… Но сделать это было невозможно, потому что все мы, напрягая последние силы, – нет, не спешили! – бежали к лестнице, чтобы поскорее проскочить за ворота восьмого квартала…
И вдруг треск прекратился. Теперь мы уже видели последний поворот. Ещё каких-нибудь пятнадцать – двадцать шагов – и мы у лестницы… Ещё несколько секунд, несколько мгновений…
– Хальт!
Это кричали нам. У самой лестницы выстроились по меньшей мере два или три десятка солдат-эсэсовцев с автоматами. Они заполнили небольшой коридор, заняли всю лестницу… Они ждали нас. Сзади послышался топот. Там были солдаты. Мы оказались в клещах.
– Хальт! – кричали нам, на этот раз сзади.
Я не видел, как приближались эсэсовцы. Впереди нас стоял товарищ Эрнст, и я смотрел в ту сторону, где белела его голова, гордая я спокойная…
Это, прошу пана, всё!
Дальше идёт финал трагедии. Надо ли рассказывать его? Солдаты расступились, и мы двинулись к лестнице, в ту самую сторону, куда направлялись прежде. Нас погнали вниз. Огромные ворота восьмого квартала были открыты настежь. Там стояла толпа эсэсовцев, среди них много офицеров. Предстояла расправа с восставшими узниками.
Помню только, что Вася и Эрнст шли впереди. У открытых ворот мы увидели Кранца. Он подскочил к Эрнсту и со всего размаху ударил его по лицу. Эсэсовцы поливали Эрнста самой отборной руганью. Кранц снова бросился на него, крича:
– Сними мундир! Сейчас же сними мундир! Ты больше не солдат фюрера! Ты опозорил это высокое звание!
Коротышка Кранц подпрыгивал, брызгал слюной, размахивал кулаками, рычал, ревел… Он был до того омерзителен в своей неистовой злобе, что даже эсэсовцы не обратили внимания, когда он потребовал, чтобы с Эрнста сорвали мундир.
Эрнст не поворачивал головы и упорно смотрел в одну точку, словно вся эта сцена не имела к нему никакого отношения. Рядом с ним стоял Вася.
В восьмом квартале всё ещё продолжалась схватка. Начальник караула Фридрих и его верные товарищи вели неравный бой. Пока были патроны, они отстреливались и отступали вглубь квартала. Оттуда слышались выстрелы. Но это продолжалось недолго. Вскоре всё затихло.
Я – человек штатский, не мне судить о военных делах, но всё же, думается, тут не обошлось без предательства. Это более чем очевидно. Прежде всего – кто помог бежать Кранцу? Во-вторых, почему каратели не стали искать нас в лабиринте коридоров, а двинулись прямо к восьмому кварталу? На двух часовых, поставленных у лестницы Фридрихом, бросили несколько десятков солдат…
Наконец эсэсовцы пропустили Эрнста и Васю в ворота. Мы прошли за ними.
Сальваторе сказал правду: коридоры восьмого квартала оказались шире и света в них было больше. Следуя за эсэсовцами, окружившими нас тесным кольцом, и подгоняемые сзади, мы шли по этим ярко освещенным коридорам, то и дело спотыкаясь о трупы наших товарищей… Страшно усталый, вконец измученный, я в душе завидовал им. Они уже отмучились, а у нас всё ещё было впереди…
Я шел и думал о смерти. Право же, мы не всегда справедливы к ней. Изображаем её костлявой, омерзительной старухой с косою в руках, пугаем ею и себя и своих недругов, а проклиная кого-нибудь, частенько желаем им смерти, будто она-то и есть самое страшное проклятье. Я же тогда видел перед собой не костлявую старуху… Смерть представлялась мне прекрасной, долгожданной. Скорее бы, наконец, попасть в её объятия…
Я и представить себе не мог, что подземелье так велико! Трудно сказать, сколько времени шли мы по этому восьмому кварталу. Наконец нас привели на большую круглую площадь. Я успел заметить, что там были проложены рельсы, уходившие в разные стороны и пропадавшие за высокими железными воротами. А что было за этими воротами?..
Нас поставили лицом к стене.
Вскоре послышался равномерный скрип – ворота раздвигались. Солдаты толкали впереди себя платформу. Мы не должны были смотреть в ту сторону, где она остановилась.
На площади началась какая-то возня, возле нас зашныряли эсэсовцы: они толкали нас в спину, кого-то искали, кого-то отбирали… Когда наконец эсэсовцы отошли и мы повернули головы, то увидели, что на платформе стоят товарищ Эрнст и Вася. Правая рука Васи и левая рука Эрнста были крепко связаны. Теперь они были неразлучны. Платформу окружили эсэсовцы с автоматами.
По площади пронесся глухой ропот, затем сразу наступила гробовая тишина. Теперь уже никто не стоял лицом к стене. Мы смотрели в ту сторону, где были наши товарищи…
Послышалась короткая, резкая команда:
– Включить рубильник!
Видел ли меня Вася? Странно, почему белая голова Эрнста вдруг почернела? Или мне так показалось?
В эти мгновения я забыл обо всем. Хотелось только протянуть руку, да так далеко, чтобы она коснулась платформы, на которой стояли Вася и Эрнст.
– Прощайте, друзья… Прощайте… – шептали наши губы.
Платформа медленно двинулась и исчезла за воротами. Не было ни криков, ни слёз, потому что никакими слезами, никакими криками невозможно было выразить нашу горечь, нашу боль…
Потом нас погнали дальше.
Мы брели мимо пересекающих коридор узких и тесных переулков. В одну из таких щелей толкнули несколько человек, в другую загнали ещё несколько, в том числе и меня. Там было темно, мы не видели друг друга, и это, может быть, было к лучшему… Не подгоняемые больше, Мы бросились на пол и старались ни о чём не думать. Да о чём в нашем положении можно было думать?
Но мы ещё жили, потому что чувствовали смертельную усталость. Силы были на исходе, а потрясение и темнота довершили дело…
Мне показалось, что я вдруг очутился в одном знакомом доме, где, к слову сказать, мне не так давно и вправду довелось побывать… За окном шумела гроза, и я хорошо знал, что это первая весенняя гроза, первые раскаты грома. Удар… снова удар… Скажите, прошу пана, как же я, до полусмерти замученный человек, смог разобрать, что на этот раз я слышал гром уже не во сне? Гремело где-то совсем недалеко, и слышался вой. В памяти ожили картины давно минувших дней. Это было ещё там, на земле. Тогда гром, сопровождаемый воем, наводил ужас. Обезумевшие женщины прикрывали телами детей. Бушевал огонь, а по земле стлался едкий, удушливый дым. Случалось, что ясный полдень мгновенно превращался в тёмную, страшную ночь.
Я продолжал лежать в темноте, стараясь забыть, не вспоминать ни о чём и досадуя на этот неожиданный гром, который разбудил меня. Зачем?
А гром всё нарастал. Стоял такой грохот, словно все черти и ведьмы выскочили из ада и стучат и гремят сковородами, на которых поджаривают грешников. Вот наша нора задрожала, покачнулась и рухнула куда-то ещё глубже, в самую бездну…
Мой сосед, толкнув меня, крикнул:
– Слышишь?
– Ну, слышу!
Мы лежали на полу, тесно прижавшись друг к другу, и прислушивались к тому, что делалось где-то совсем недалеко от нас, может быть даже в коридоре. Сосед что-то кричал мне в самое ухо, но я так ничего и не понял. Потом стало тихо, и мы, словно одержимые, побежали, не думая, куда и зачем бежим. Сколько нас было? Кто бежал рядом? Как я могу знать! Может быть, мне и захотелось бы посмотреть на людей, бегущих со мной, но в коридорах стоял мрак. Кто же выключил свет? И зачем это сделали? Мы хорошо помнили, что ещё совсем недавно везде ярко горели огни. Потом нас загнали в боковую щель…
Сколько же мы там пробыли? И сколько времени продолжался этот гром? Неужели повредило электростанцию?
Мы продолжали бежать по коридорам, рискуя натолкнуться на стену, разбиться или попасть в тупик, откуда не будет выхода. И всё же мы бежали. Вы хотите знать, что нас подгоняло, откуда взялись у нас силы? Я вам отвечу: ветерок! По коридорам тянуло свежим ветерком, и мы сразу его почувствовали. Это был первый вестник свободы, и он нас не обманул…
Ветерок!
Откуда он? Как нашел дорогу в подземелье? Кто его сюда пропустил?
Мы бежали навстречу ветерку – и вдруг увидели звёздное небо…
Это было настоящее небо!
Не следует думать, однако, что мы тут же вышли из подземелья и каждый пошел своей дорогой. Как бы не так! Между нами и землёй был обрыв, громадная отвесная скала. Спускаться по ней в темноте даже мы не рискнули. Я говорю «даже мы» потому, что тогда мы меньше всего думали об осторожности. Как мы провели ночь, чего нам стоило высидеть на этой скале в ожидании рассвета? Лучше не спрашивайте…
Скажу только, что утро застало нас в долине. Мы успели уже километра на два отползти от скалы. Издали она была похожа на развалины древней крепости. Теперь мы могли хоть представить себе, каким образом нам удалось выбраться оттуда.
Накануне пролетали тяжелые бомбардировщики, и летчики, видимо, заметили в районе гор нечто такое, что вызвало у них подозрение… А может быть, разведчик обнаружил дорогу, проложенную в горах. Вероятно, это был тот самый запасный выход, который так стремился найти Вася… И бомбардировщики стали бомбить горы. Дорога была разрушена, кусок скалы оторвало воздушной волной, и подземелье обнажилось.
Надо думать, что подземелье было повреждено и в других местах.
Прошло несколько часов после бомбежки, но никто из начальников так и не явился к нам. И погони за нами не было! То ли в подземных кварталах вообще больше никого не осталось, то ли начальству было не до нас?..
Так или иначе, мы не стали дожидаться своих мучителей. Вернее сказать, мы делали всё, чтобы как можно дальше уйти от них.
Переползая через каменные глыбы, часто проваливаясь в ямы, засыпанные рыхлым и колючим снегом, мы всё брели и брели вперед, не ведая, куда придем. Сначала шли почти без остановок, потом стали всё чаще делать привалы. Как ни медленно мы продвигались, всё же приходилось то и дело останавливаться, чтобы передохнуть и подождать отставших товарищей.
Так прошло несколько суток. Чтобы не замёрзнуть, мы ложились вповалку, тесно прижавшись друг к другу. Добывали из-под снега прошлогодние ягоды и жевали их, обманывая мучительный голод… До предела истощенные, мы всё же продолжали путь, иногда ползком, вгрызаясь окостеневшими пальцами в снег… Жизнь, прошу пана, это такая штука, с которой не так-то легко расстаться!
К тому же не следовало забывать и о том, что лес с ушами, а поле с глазами. Мы выбрались из ада и не хотели попасть в другой ад. В этой долине мы оставили под снегом двух наших товарищей. Слишком резок оказался для них свежий воздух. А может быть, их убил голод.
Вот что я вам хочу ещё сказать: сердце человека не так уж велико, а вмещается в него много, очень много. Но наши сердца уже больше ничего не принимали. Когда из-за гор выглянуло солнце, мы пошли вперед, не думая больше о том, что нас ожидает.
Дороги не было; кругом простиралась бескрайняя долина. Надо было выбраться из неё так, чтобы не попасть на глаза немецким солдатам.
Это нам удалось, но угодили мы прямо к американцам.
О! Они приняли нас хорошо… Первым делом нам предложили поесть.
Голодные, отвыкшие от нормальной еды, мы забыли, что истощенный желудок не может принять сразу много пищи. После еды началась невыносимая рвота. У кого-то пошла кровь горлом. Я провалялся три недели в госпитале.
В общем, подтвердилась та самая истина, которую мне вдалбливали в голову ещё в раннем детстве: если суждено жить, ты даже из ада выберешься.
Мне, видимо, суждено жить! Даже врач в госпитале как-то признался (конечно, когда я уже шел на поправку):
– А мы, сказать по правде, и не надеялись, что вы выкарабкаетесь!
Между прочим, этот самый доктор и ещё один майор, некий Мак-Нил, частенько подсаживались ко мне и предлагали совершить с ними турне по Соединенным Штатам. Они, прошу пана, создадут мне рекламу, продадут билеты по высоким ценам, а я должен буду рассказывать собравшейся публике о подземелье, где пробыл больше тысячи дней.
– Это сто тысяч долларов чистого дохода! – уверял меня Мак-Нил. – Вы представляете себе, какую мы создадим вам рекламу: «Человек номер 1269 из подземного ада!», «Больше тысячи дней в могиле!», «Живой мертвец разговаривает с публикой!» Доллары потекут к нам рекой!
Мне, разумеется, не хотелось бы вас огорчать: американцы – ваши союзники, я это знаю. К тому же у меня вовсе нет желания говорить о них плохо. Но предложение, сделанное доктором и этим самым майором Мак-Нилом, так растравило мне душу, такую причинило боль… Ну, объясните, может быть, я отстал и не понимаю: скажите, как можно величайшие страдания людей превратить в товар, торговать им и выручать за него деньги? Я готов скорее перерезать себе горло, чем выступать за деньги перед праздной толпой с рассказом о том, кем были для меня товарищ Эрнст, Вася…
Человек должен прожить свою жизнь так, чтобы людям, знавшим его, было больно и тоскливо, если он умрет. Таким человеком был Вася! Таким же был и товарищ Эрнст.
Я ушел из госпиталя, как только почувствовал, что смогу пройти хоть полкилометра без посторонней помощи. Не попрощался ни с врачом, ни с майором. Мне было не до них… Я, прошу пана, шел домой.
Кто меня ждал там, дома? Да и был ли у меня дом? Над этим я не задумывался, точно так же, как не задумывался над тем, почему мне хочется жить. К слову сказать, эти два желания – жить и быть дома – стоят рядом, их почти нельзя отделить друг от друга! И чем больше вы хлебнули горя, тем сильнее хочется жить: чем больше довелось страдать на чужбине, тем дороже становится родной дом!
Я шел домой. Казалось бы, на этом можно закончить. Но вот в пути случилось так, что однажды я проснулся среди ночи и пошел в обратную сторону. «Иди! Иди!» – твердил мне какой-то внутренний голос. «Иди, возвращайся в подземелье! Посмотри, не остался ли там кто-нибудь из твоих товарищей? Узнай, кто из них спасся. Может быть, ты найдёшь хоть останки Васи, товарища Эрнста, Али, Цоя, Ивана… Это дело твоей совести – найти их и предать земле, рассказать о них людям! Иди!..»
И я шел – день, другой, третий, десятый… Я возвращался по знакомой мне дороге.
Уже возле самой долины меня задержал патруль. Привели в комендатуру.
Допрашивал меня офицер, по всей вероятности, американец. Очень важный был офицер. Он долго со мной возился: всё хотел узнать, что меня привело в этот горный район. Я чистосердечно рассказал о своём намерении пройти в подземелье.
– Что за подземелье? – удивлённо и вместе с тем не скрывая раздражения, спросил офицер.
– То самое, где мои товарищи и я пробыли много месяцев! Мы там работали…
– А у вас не бывает галлюцинаций? – уже совсем разозлился офицер. – Я вам покажу подземелье! – И он нажал кнопку на столе.
Пришел конвой, и меня увели.
На этот раз, как оказалось, моя жизнь висела, как слеза на реснице. Я был ближе к смерти, чем в ту ночь, когда нас поставили лицом к стене на подземном плацу. В камере, куда меня бросили, сидел молодой чех Прохазка – один из тех, кого война взяла подростком и всё же не сумела уничтожить. Он рассказал мне, что из этого района ещё никто не выбрался.
Горячий и отчаянный, Прохазка помог мне, и мы вместе бежали.
Восемьдесят четыре дня длился наш путь. Должен сказать, что в эти дни дороги цивилизованнейшего континента были усеяны людьми, подобно нам напрягавшими остатки сил, чтобы добраться до родного угла. Питались мы большей частью у солдатских кухонь, укрывались от дождя в казармах, а на ночь забирались в развалины. О, в них недостатка не было!
Если бы мне довелось прожить не одну, а несколько жизней, то и тогда я не встретил бы столько людей, сколько встречал в те дни. И если бы мне суждено было родиться великим судьей, и тогда, верно, не довелось бы мне выслушать такого множества разговоров о справедливости и неправде. И если бы мне понадобилось рассказать обо всём этом – не хватило бы целой жизни. Да и рассказчик я, как вы сумели убедиться, неважный.
С Прохазкой мы дошли до Одера. Тут наши пути разошлись: он повернул на юг, я продолжал брести на восток.
Оставшись один, я вдруг затосковал. Слишком большой груз тяготил душу. Мучили воспоминания, а вспоминал я тех, кого уже не было в живых. Я возвращался на родину, но кто ждал меня там? Шел я теперь куда медленней, часто останавливался, подолгу валялся на траве. Не было ни желания, ни сил подняться, и только дождь и непогода гнали меня вперед.
И вот однажды дорога привела меня в лес. Был жаркий летний день, безветренный и сухой. Тишина, царившая в лесу, заставила меня вздрогнуть: вспомнилась мне та тишина… там… вы знаете где. Было непонятно, почему в этот яркий тёплый день лес стоит такой безмолвный, такой неживой. Всё это, однако, тут же разъяснилось. Я вышел на поляну и остановился с поникшей головой. Это была выжженная термитными снарядами площадка – плешь, созданная войной. Даже трава не росла здесь, а деревья вокруг были угольно-чёрными; их не питала уже своими соками земля, не оживляло солнце. А посреди поляны, словно зловещее напоминание о бывшей здесь некогда жестокой схватке, темнел остов бомбардировщика с двойными крестами на боках. Рухнув в лес, бомбардировщик глубоко врезался в песчаный грунт, да, видно, земля не захотела принять его. Так и остался он – наполовину ушедший в могилу, наполовину на поверхности, будто собираясь ещё, при первом удобном случае, подняться, чтобы снова сеять по земле ужас и смерть.
Вот почему лес и поляна были так безмолвны и грустны.
Но мне только так показалось.
Я уже собрался было пойти своей дорогой, как вдруг услышал тоненький, нежный писк. Нет, мне не почудилось, писк раздался где-то рядом, где-то совсем близко. Не успел я повернуть голову, как мимо меня пролетела небольшая пёстрая птичка, и я услышал её резкий, тревожный крик. Она улетела, но теперь ясно слышался другой, более протяжный голосок, шедший откуда-то снизу.
Долго пришлось мне искать и прислушиваться. Гнездышко было укрыто надёжно. Четверо дроздят, трогательно-смешных и беспомощных, устроились в металлической нише, рядом с пружиной, которая действовала, когда нажимали на гашетку… И вот сюда-то отважный дрозд натаскал вдоволь сухого сена, несколько тоненьких клочков пакли – и наладил семейную жизнь.
Не знаю… Не смог бы вам объяснить почему, но мне вдруг стало стыдно. Больше я уже не валялся на траве, не спрашивал себя, куда и зачем иду.
Это – всё!
Ну вот, я, как мог, кратко и не всегда последовательно, рассказал о том, что пережил. Все эти мои страдания, может быть, достойны сожаления, сочувствия или ещё чего-нибудь в этом роде. Пустяки, прошу пана! Не я один пережил, не я один потерял! По-моему, говорить надо не о том, что я потерял, а о том, что нашел…
Сегодня я рылся в развалинах моего домика, разгребал рыхлую, пересохшую глину и откопал два резца. Они мне служили ещё в той, прежней жизни. Очищал я их от грязи, пальцами стирал ржавчину и, как водится, думал при этом. Сердце моё наполнилось волнением, тревогой. Ожила давнишняя мечта… Вы помните, как терзался я в поисках образа, как долго и мучительно его вынашивал? Хотелось мне создать образ человека, в котором сочетались бы мужество борца, безграничное доверие и любовь к людям труда и нужды, немеркнущая мудрость, орлиная зоркость. Но сколько ни искал я тогда, образ этот виделся мне только в мечтах, причём каждый раз представлялся другим.
Теперь я точно знаю, каков он, потому что видел его. К нему обращены взоры людей, ищущих опору, лелеющих мечту о жизни, поднимающихся на борьбу со злом.
Говорят, голос птицы поймет только птица! Может быть, потому я так глубоко понял я почувствовал рисунок, увиденный на стене камеры. Я не знал в ту пору, что случится через несколько минут, и, если хотите, не верил, что подземелье выпустит хоть одного живого свидетеля на живую землю. Но уже тогда понял, что образ, о котором я так долго и мучительно думал, найден и живет в моем сердце.
Теперь мне ничего не надо выдумывать. Я знаю, чего хочу!
А хочу я создать этот портрет на металле. До мельчайших подробностей мне запомнились его черты, взгляд, морщинки на огромном лбу, где-то притаившаяся, но ясно видимая улыбка… Таким он навсегда запечатлелся в моем сердце, так же как и в сердцах Васи, Ивана, Цоя, Али…
Вот уж и резцы мои нашлись. Сегодня же раздобуду остальной инструмент. Есть у меня и медная доска, надо её только откопать. Одним словом, начинаю заново!
И знаете, что я вам скажу? Начинать жизнь заново – это то же самое, что родиться на свет взрослым: ни корь, ни дифтерит, ни скарлатина – ничего уже не страшно! Всё осталось позади. Не так ли?
А вы как думаете?..