Восьмой поверенный

— Классная у тебя компашка, — были первые слова, которые услышал воскресший Синиша Месняк. Рядом с его койкой в небольшой, но роскошной по меркам переходного периода больничной палате сидела Желька из секретариата партии. Желька вообще-то была не только его коллегой, но довольно часто служила ему — как он это про себя называл — «коллектором избытка энергии». Она и сама периодически подозревала, что между ними нет ничего, кроме этого, отчего ей каждый раз становилось тошно. Все то время, пока она, не особенно подбирая слова, красочно описывала произошедшее, Синиша дергал себя за волоски в паху, надеясь проснуться, чтобы весь этот ужас превратился в обычный ночной кошмар, как тогда, когда ему приснилось, что таможенники задержали его при попытке провезти в фуре восемь тонн контрабандного плавленого сыра из Венгрии.

Синиша, и это было необычно для успешного политика, насколько мог, избегал журналистов, часто сравнивая их с лопатой гробовщика: ее немного приподнимают над землей лишь для того, чтобы получше замахнуться перед сбросом в двухметровую яму. Но с той же силой, с которой он отталкивался от журналистов, журналистов притягивало к нему.

За четыре дня до внеочередных выборов в городскую скупщину Загреба на первой полосе правоориентированного таблоида появился шокирующий коллаж: на центральном снимке полицейский извлекал находящегося в абсолютно бессознательном состоянии Синишу с водительского места служебного автомобиля, а на фотографиях поменьше двое других блюстителей порядка вытягивали из той же машины известного борца за легализацию легких наркотиков и неизвестную полуголую едва ли совершеннолетнюю блондинку, «относительно которой небезосновательно считается, что та является проституткой родом из Белоруссии». Эти двое, как и Синиша, выглядели совершенно не осознающими происходящее. «Камо грядеши, Загреб?!» — гласил заголовок вверху страницы, а ниже в короткой заметке сообщалось о том, как «наш ночной репортер, возвращаясь домой со скандального показа мод (стр. 16), заметил на парковке в Гайнице[1]служебный автомобиль вроде бы авторитетного молодого политика в окружении крайне подозрительных лиц. Увидев, в каком состоянии находятся Синиша М. (33 года) и его спутники, он сразу же вызвал полицию и скорую помощь, не забыв при этом о журналистском профессионализме». Рядом с заметкой возвышалась черная колонка с заголовком «Он любит то же, что любит молодежь?!», где в качестве комментария главного редактора описывалась вся политическая карьера Синиши Месняка, «этой надежды и опоры правящей трехсторонней коалиции, дешевого иллюзиониста, который, будем надеяться, лишь на короткое время сумел завладеть умами молодых хорватских избирателей. Заигрывая с юношеским бунтарством и нетерпеливостью, он завлек их на сторону своей чахнущей партии и совсем уже зачахшей коалиции, после чего, упоенный властью, расслабился и показал, как видно, свое настоящее лицо — лицо наркомана и развратника. Если жители метрополии всех хорватов на воскресном голосовании и вправду выберут Месняка вместе с его партийно-коалиционной братией (полагая, что среди них лишь один Месняк отличается сомнительными склонностями, ну-ну!), то всем нам действительно останется лишь возопить: куда ты идешь, Загреб?!»

Щипай он себя, не щипай, но все это было правдой: вслед за утренней газетой Желька показала Синише свежий выпуск вечерней. На первых полосах обеих было напечатано заявление премьер-министра, сделанное им на внеочередной пресс-конференции: «Это трюк политических конкурентов!»

— Шеф сказал, чтобы ты выключил мобильник и все остальные телефоны, не давал никаких комментариев и никому не звонил, ему тоже. Don’t call us, we’ll call you — такая схема. Я забочусь о тебе, а двое наших верзил отгоняют журналистов, — закончив, Желька сложила газеты пополам и бросила их на пол.

На следующий день Синишу тайно перевели из интенсивной терапии в пульмонологию, а вечером оттуда переместили в неприметный «Гольф», на котором его доставили в Дубраву[2] и поселили в каком-то неплохом одноэтажном доме, о наличии которого в фонде недвижимости партии он даже не подозревал. В воскресенье, в день выборов, его семь раз вырвало, последний — в полпервого ночи, когда по телевизору объявили, что партия собрала меньше голосов, чем предполагалось по самым пессимистичным предвыборным прогнозам.

В понедельник утром, пока не переодевшаяся со вчерашнего вечера Желька еще крепко спала на разложенном кресле, Синиша тихо собрался, намереваясь явиться в центральный офис партии, чтобы объясниться и предложить дальнейшие шаги на муниципальном и государственном уровнях. В соседнем дворе закукарекал петух, как и каждое утро отчаянно надрываясь, словно он это делал в последний раз. В тот момент, когда Синиша уже было взялся за ручку входной двери, неожиданный голос из кухни заставил его вздрогнуть:

— Мне кажется, у нас уже достаточно проблем. И у вас, и у меня.

Сухощавый высокий тип с глубокими морщинами на лице стоял, прислонившись к посудомоечной машине, и смотрел на него с некоторым сожалением, протягивая длинный конверт с логотипом партии.

— Это вам. От шефа.

«Сиди где сидишь и не рыпайся. Жди моих дальнейших указаний. Теперь верни эту бумажку Звонко», — говорилось в письме, написанном, без сомнения, почерком премьера. Как завороженный, Синиша отдал его сухощавому, ожидавшему с зажигалкой наготове. Тот неподвижно держал горящий лист в руках до тех пор, пока пламя не коснулось его пальцев. Обжегшись, он уронил клочок бумаги в раковину и смыл его мощной струей воды.

— Господин Месняк, если вам что-то понадобится, я к вашим услугам, — процедил Звонко, изображая любезность.

— Так, и кто я теперь? Заложник или какого хрена?! — закричал Синиша с вызовом.

— Нет. Но если вы этого хотите — я с радостью исполню ваше желание.

Синиша быстро понял, что кричать не стоит.

— Мне нужна тетрадь и три тонких фломастера. Красный, синий и черный.

— Все это уже в вашей тумбочке. Я еще положил зеленый.

— Спасибо, — буркнул Синиша и пошел обратно в комнату. Вдруг он остановился и обернулся со злорадной ухмылкой:

— Еще хочу чевапчичи от Рахмана из Подсуседа.

— Большие? Маленькие? — отреагировал Звонко, словно он всю жизнь только и делал, что жарил чевапчичи.

— Это самое… Большие, двойную порцию…

— Лук надо? Айвар?

Если бы тем утром кому-нибудь пришло в голову поискать самого опустошенного человека на свете, он бы нашел его где-то в Дубраве стоящим перед раскладным креслом, с которого в этот самый момент поднималась сонная молодая девушка в помятой одежде. Освободив кончик волос из уголка губ, она спросила:

— Ты в порядке?

Коридор, белая дверь и лавка вдоль стены. Белая дверь. В юношеские годы, когда Синиша увлекался театром и поэзией, даже сам писал стихи, белая дверь в конце коридора была одним из самых частых мотивов в его творчестве. Белая дверь, закрывающая от мира, белая дверь, за которой скрываются верные и ошибочные диагнозы, приговоры, интриги, допросы…

Новая записка от премьера пришла только в пятницу утром:

«Завтра, полдень, штаб-квартира. Отдай бумажку Звонко».

Перед этой белой дверью в этом самом коридоре он сидел сотни раз, но такой страх, такую чудовищную неуверенность в себе он ощущал впервые. Было ясно, что именно он, не желая того, стал виновником поражения партии на столичных выборах. Всю неделю Синиша не получал никакой внятной информации, кроме газетных и телевизионных новостей, в которых вряд ли сообщали правду. По крайней мере все те новости, что он когда-либо до этого читал или смотрел, содержали в себе изрядную долю вранья. Он не имел ни малейшего представления о том, что знает премьер, что он об этом думает и что собирается делать. Синиша ежеминутно вытирал потные ладони о подлокотники кресла.

Премьер принял его в своем кабинете на удивление радушно, что не сулило ничего хорошего. Он встал из-за стола, протянул Синише руку и заключил его в свои объятия.

— Ну ты как, едрить твою налево? Как эти скоты сумели тебе так поднасрать? Тебе поднасрать?

— Шеф, я… — все еще заключенный в объятиях премьера Синиша попытался перейти к заготовленным оправданиям.

— Забей, забей… Сядь, выпьешь что-нибудь? Выпьешь что-нибудь?

У премьера имелся странный речевой тик: почти после каждой фразы он повторял два-три последних слова из нее. Заняв пост председателя правительства, он нанял пресс-секретаря, молодого человека, которому Синиша намекнул, чтобы тот потихоньку, крайне деликатно обратил внимание шефа на этот нюанс, моментально ставший мишенью для всех сатириков в стране. Бедное дитя, совсем зеленый выпускник факультета PR в Лунде, через месяц был уволен и отправлен обратно к папаше в Швецию. В Швецию.

— Нет-нет, спасибо, я только хотел сказать, что… — Синиша вновь попытался поскорее перейти к сути.

— Да перестань, не надо… — остановил его утешительно премьер, заправляя в брюки футболку-поло, вероятно только что купленную для какой-нибудь уикенд-фотосессии.

— Я все знаю, мне все ясно. Мы работаем над твоей историей целую неделю и уже вычислили двоих или троих, замешанных в этой подставе. В этой подставе. Банда действует одновременно с нами, все это время: как будто едет по параллельным рельсам. Понимаешь, я в этой профессии, можно сказать, с пеленок, поэтому корю себя за то, что не предостерег тебя. Есть — только дома, пить — только дома, а на публике — лишь целомудренный глоток, даже если это вода из водопровода, который ты только что сам торжественно открыл! Сам открыл.

— Шеф, там была только минералка, в большом стакане…

— Знаю, с кучей льда и тремя дольками лимона. Чтобы ты не почувствовал странный вкус, пока не выпьешь хотя бы половину. Мы все расследовали и все выяснили, можешь мне ничего не рассказывать. Ничего не рассказывать. Кстати, официантку изображала та же девка, которую тебе потом закинули на заднее сиденье, полуголую и укуренную в хлам. Все было просчитано до мелочей, мы в последний момент успели помешать нашей банде депортировать ее в Белоруссию на следующий же день. На следующий день.

Синиша понял, что ему лучше помолчать. Все его собственные соображения и выводы полностью подтверждались словами премьера. Было видно, что специальные люди блестяще выполнили свою работу. Премьер отвернулся к окну и продолжил заталкивать футболку за пояс брюк, хотя в этом не было никакой необходимости.

— Слушай, я тебе прямо скажу. Прямо скажу, — произнес он спустя полминуты. — Если я и видел в ком-то преемника… Или, черт побери, дельного политика для новой Хорватии, какой мы хотим ее видеть… Вот смотри, ну что ты сразу хмуришься, я до сих пор все это вижу, и тебя там… Но сейчас тебя конкретно слили. Ты потерял бдительность. Потерял бдительность. Я виноват не меньше тебя. Если бы ты только знал, что мне пришлось сделать за эти семь дней, чтобы хоть немного все подчистить — да я горы свернул — если бы ты знал, ты бы плакал здесь сейчас, плакал.

— Шеф…

— Погоди, погоди. Погоди… Городские выборы мы просрали, это ты, наверное, знаешь, мне теперь придется бодаться с этим глухим пьяницей по поводу коалиции, по поводу коали…

— Шеф, если есть какой-нибудь способ, какой-нибудь способ…

— Заткнись, твою ж мать, помолчи немного! Ты что, поиздеваться надо мной пришел? Я знаю, что ты молчишь неделю и хочешь мне в пять минут все выложить, но прояви немного уважения, немного уважения! Я три дня придумывал эту речь, дай мне ее наконец договорить. Наконец договорить.

Синиша опустил голову и молча уставился на ножку рабочего стола премьера.

— Ты молодец, у тебя есть талант и будущее в политике, и я не хочу тебя потерять, — медленно продолжал премьер. — Я не хочу, чтобы ты через несколько лет оказался моим конкурентом, мне важно, чтобы ты был моим соратником. И союзником. Но нам придется убрать тебя на какое-то время. Какое-то время. Пока вся эта буча не уляжется, пока мы тебя не очистим и не отмоем от всего этого дерьма.

Синиша знал, что так будет. Он был готов услышать эти слова и повиноваться воле премьера. Прямая дорога уперлась в поворот, за которым его ждет… что? Место помощника архивариуса в Лексикографическом институте? Секретаря в Министерстве сельского хозяйства? Специалиста по… горизонтальной дорожной разметке?!

— Слышал когда-нибудь про Третич?

Поворот, которого ждал Синиша, все же оказался круче, чем он мог подумать.

— Третич? В смысле остров?

— Остров, остров.

— Не знаю… Ну, из кроссвордов только. Двенадцатое по горизонтали, шесть букв: «наш самый удаленный населенный остров». Все, больше ничего.

И пока премьер стоял, продолжая задумчиво глядеть в окно, Синиша вдруг почуял недоброе.

— В следующий понедельник ты отправляешься на юг. Послезавтра правительство назначит тебя своим поверенным, и я хочу, чтобы ты весь свой неоспоримый организаторский потенциал направил на создание органов местной администрации и самоуправления. И самоуправления.

— На острове?! Шеф, я никогда…

— Синиша, я правда не вижу другого выхода. Наш мандат действует еще два года, потом будут выборы, и пока не пройдут эти выборы, нам придется держать тебя в стороне. Чтобы все всё забыли, понимаешь? А потом, потом настанет твой час. Твой час. Либо же ты свободен, ты можешь выйти из партии, и тогда сам решай, чем заниматься. Но я тебе сказал, совершенно искренне, ты мне нужен, и я хочу, чтобы ты остался в нашей партии и в политике. В политике. Пойми, я не пытаюсь от тебя избавиться, наоборот. Но я вижу, что тебе нужно немного отдохнуть и поднабраться опыта. В данной ситуации Третич как будто создан для тебя. Создан для тебя.

— Шеф, извиняюсь, но вы что-то сказали про два года. Два года…

Не успел он договорить, как по всему телу у него пробежали мурашки. Но вместо того, чтобы снова упрекнуть Синишу в передразнивании, премьер посмотрел на него, как любящий отец смотрит на сына.

— Правильно. И?..

— Я имею в виду, когда я закончу на юге, на этом Третиче, это займет месяц-два, самое большее — три, что тогда? Чем я буду заниматься оставшееся время?

Взгляд премьера в этот момент перестал быть взглядом любящего отца. Он стал еще более мягким, еще более понимающим — так обычно дедушки смотрят на внучат. Он взял со столика тонкую потрепанную папку и медленно протянул ее Синише. Заметно побледневшие буквы на обложке складывались в слово «Третич».

Желька неподвижно лежала на спине и смотрела в потолок. Она пыталась вспомнить название то ли фильма, то ли сериала, в котором пара занимается любовью и мужчина постоянно просит, чтобы женщина ему в это время что-нибудь говорила. А она не может, ей не до разговоров: она хочет заниматься тем, ради чего она здесь, голая и возбужденная, — но он продолжает настаивать. Когда он просит ее в пятисотый раз, она выдает: «Красивый у тебя потолок!» И мужчина наконец достигает кульминации. От звука ее голоса, который он с таким трудом выклянчил.

Синиша достиг кульминации добрых полчаса назад. Придя в себя, он теперь тоже глядел в потолок. Но в отличие от Жельки не молчал, а, наоборот, говорил, говорил, говорил…

— …В общем, он так и не рассказал мне, кто эти суки, никаких имен, фамилий, ни хрена — он просто запихнул меня на этот гребаный остров, чтоб его вместе с островитянами, и только когда я сказал: о’кей, о’кей, я поеду, не вопрос — он решился открыть мне, как он выразился, «самую сокровенную тайну Хорватии». «Да пошел ты со своей тайной», — думаю я себе, а он стал рассказывать о том, как за прошедшие десять лет правительство отправило на юг одного за другим семерых своих поверенных, но ни один из них не сумел ничего сделать. Эти идиоты не хотят там никакой власти, ни своей, ни чужой, им ничего не надо, мы все им на хрен не сдались — и вот теперь я должен поехать туда к ним, организовать им партии, выборы и местную администрацию. Я в принципе думаю, что это задачка максимум на три месяца, но вот фигня, как так вышло, что за десять лет никто не смог ничего сделать? Вот этого я не понимаю, что-то здесь не так. Но, хули делать, наказание есть наказание — придется отработать. А если я все сделаю за три-четыре месяца, хорошо, за полгода — это ведь наверняка для него будет слишком быстро. Куда он меня тогда приткнет? Заместителем в какую-нибудь дыру типа пожарного сектора? Ёлы-палы, какой же я тупой, какой дебил! Шлюха подносит мне ведро минералки с половиной сезонного урожая африканских лимонов… Идиот… А представь, вот просто, блин, представь, что у меня ни хрена не вышло, что эти далматинские аборигены перехитрили меня и все у них осталось по-старому. Мне же стыдно будет возвращаться, понимаешь? А такое, блин, вполне возможно: семерых до меня они уже свели с ума — я смог дозвониться только троим, но и те молчат в тряпочку, а седьмой вообще исчез к хренам. У него не было ни семьи, ни знакомых, понимаешь, поэтому теперь ни одна живая душа понятия не имеет, куда он делся с этого Третича, Торчича, Дрочича или как там его… Боже мой, а может, его там просто стукнули по башке и утопили…

Синиша несколько секунд напряженно молчал, потом повернулся к Жельке:

— А ты, яблочко мое кипарисовое, что обо всем этом думаешь?

— Шикарный у тебя потолок! — в ту же секунду выпалила Желька, будто все это время ждала подходящего момента.

— Чего?! Потолок?!? Я… Я… Твою мать, через пять дней я еду в жопу мира! На остров, где не ловят рыбу, не разводят скот, не выращивают виноград, где вообще ни хрена нет! Только кучка идиотов, которых я буду дрессировать! А ты восторгаешься потолком! Гребаным потолком, белым потолком, обычным сраным белым потолком! У тебя, подруга, кажись, проблемы, причем в сто раз серьезнее, чем у меня. Это тебя надо было на юг отправлять, а не меня!

Синиша никогда в своей жизни не видел такого маленького парома. На палубу, пожалуй, влезло бы около пятнадцати автомобилей, но никто не смог бы из них выбраться. Звонко, этот специалист по чевапчичам из Дубравы, молча довез его на «Ауди» с кондиционером до побережья, занес на паром все его четыре сумки, поставил их в капитанскую рубку, а напоследок достал из багажника и протянул ему модный зонт премьера. Моросил косой колючий дождь.

— Вот, возьмите, — сказал он. — Шеф не будет сердиться, он даже не заметит. Мы всегда возим в багажнике две штуки, на случай если один где-то потеряется: он забудет или мы.

Пока Синиша возился с чехлом от зонта, Звонко протянул ему руку:

— Ну… Надеюсь, мы скоро увидимся.

— Да. И я, — усмехнувшись, буркнул Синиша.

Когда он взобрался по крутым узким зеленым ступенькам на верхнюю палубу и посмотрел в сторону берега, он вновь увидел Звонко, который сложил ладони рупором:

— Первым идет Первич, потом паром пристанет к Вторичу, где вас ждет какой-то Тони! У него есть катер, он отвезет вас на Третич!

Глуповатое лицо, выглядывающее из-под клетчатого зонта, покачивалось вверх-вниз, вверх-вниз, пока темно-синий «Ауди» не скрылся за первым поворотом в направлении Загреба. На верхней палубе парома имелась короткая барная стойка, которую от капитанского мостика отделяла ветхая, проеденная червями дверь. Перед ней стояли два стола, за которыми сидели шестеро мужчин и бабка в черном. Может быть, они молчали и до этого, но за все четыре с половиной часа с того момента, как вошел Синиша, и до прибытия на Вторич они не проронили ни слова. Только один усатый дядька спустя полчаса, что Синиша стоял перед баром, вглядываясь в пространство за ним, обратился к нему неожиданно высоким голосом:

— Цево хуоцете? — спросил он, протискиваясь через узкую дверку, ведущую в помещение позади бара.

Синишины брови изогнулись в виде двух мохнатых знаков вопроса.

— Хуоцете мож цево-нить выпить? — исправился усатый в первый раз, потом коротко откашлялся и произнес официально и торжественно, как в какой-нибудь оперетте: — Не изволит ли господин чашу своего любимого напитка?

— Э-э-э… Пива бы какого.

— Бика-Кова, эт наверно японско, його нет. У нас есь туокмо местные биры. Хеникен, гезер, гинес, кликени, милоуки, бравария…

— «Гиннесс»? Здесь, у вас?

— А вы ишшо пойдите и попруобуйте спросить снаружи!

— О’кей, о’кей. «Гиннесс», пожалуйста.

Усатый быстро достал из холодильника три бутылки настоящего «Гиннесса», поставил их вместе со стаканом на барную стойку и положил рядом открывалку.

— Смогёте соами? Коль цево надо — зовите.

Сказал, как узлом завязал. И сел обратно за стол рядом с бабкой. Чтобы дальше молчать. Молчал и Синиша. Делая вид, что не смотрит, он на самом деле следил за их лицами в отражении сильно потемневшего от времени зеркала, на котором красовалась бледная надпись: «Пей мало, пей хорошо!». «Каменные гости», — подумалось ему. Его охватило желание показать Жельке, дуре эдакой, этих людей или хотя бы описать их. Когда он откупорил третью бутылку, усатый встал, вынул из холодильника еще три, поставил их на барную стойку, молча кивнул и вернулся за стол. Спустя три часа морского путешествия у Синиши здорово разболелись ноги. Но единственное место, куда бы можно было присесть, располагалось за спиной у траурной бабки, за столом с другой троицей молчунов. Там ему сидеть не хотелось. Если бы он знал, что кто-то из них с Третича, может быть, он бы и заговорил с ними, а так… Еще в Загребе он пытался морально подготовиться к вероятному неприятию и игнорированию со стороны местных. Он подготовился основательно, а после пары бутылок пива дело должно было бы пойти на лад. Однако теперь, когда он выпил четвертый «Гиннесс», а паром, не подобравший новых пассажиров, отлепился от Первича и пошел, вероятно, в направлении Вторича, он совершенно не представлял себе, как пробить этот лед, как изобразить открытость и простоту, чтобы завязать беседу с каменными гостями. Да, собственно, и зачем они ему? Ему главное как-то добраться до Третича, и, если бог даст, уже к Рождеству он, действуя с холодным расчетом, сумеет организовать эти чертовы выборы и вернется домой. Опять же к Жельке… Боже мой, кто знает, какие там потолки, на этом сраном островке? Черные, покрытые плесенью, с белеющими каплями, которые дрожат над кроватью, до тех пор пока, оторвавшись, не упадут на ледяную простыню? Может, пойти немного поболтать с капитаном? Сделать вид, что пришел взять что-то из сумки, и потихоньку начать разговор об осенней погоде, познакомиться, спросить о его работе и так далее… Хотя что он? Он, может, и неместный, просто работает на этом маршруте.

От мыслей его оторвал печальный гудок теплохода, после которого вибрация под ногами стала быстро смягчаться. Он отошел от барной стойки, сделал шаг и, покачнувшись, чуть не упал. Усатый улыбнулся правым уголком губ. Синиша потянулся за кошельком, но бармен замахал пальцем, поднимаясь ему навстречу.

— Муожете взять и энту шесту, — сказал он, протягивая ему с бара последнюю неоткрытую бутылку «Гиннесса».

— Там, куды грядете, оне пьют туолько штрельско.

— Извините, не понял?

— Туокмо штрельско, уно фистер, фюстер, как-то так си кьяма.

Синишин взгляд заставил усатого вновь попытаться активизировать словарный запас из казино «Эспланада», где он в свое время дослужился до должности помощника крупье, но потом его карьера резко полетела под откос, се ля ви.

— Австралийское пиво, господин. Там пьют только австралийское… — объяснил он, глумливо выделяя слово «австралийское». Левая бровь Синиши из вопросительного знака превратилась в мохнатый восклицательный, но его голова все же рефлекторно закивала, как будто все поняла.

— Йо воам вынесу борсетты, — сказал бармен и исчез за барной стойкой.

— Не нужно, не беспокойтесь… — попытался остановить его Синиша, но в этот момент тыльной стороны его ладони мягко коснулись темные холодные костлявые пальцы траурной бабки. Она молча смотрела ему прямо в глаза, мягко и тревожно, но в то же время строго, как матери смотрят в глаза сыновей, уходящих на войну. Он вспомнил свою тетю и на мгновение ощутил угрызения совести оттого, что он перед отъездом не навестил ни ее могилу, ни могилу своих родителей. Бабка разжала его пальцы, положила ему на ладонь четки и загнула их обратно. Потом, также не сказав ни слова, слабыми медленными шагами она направилась к выходу, не переставая креститься. Синиша посмотрел на черные пластмассовые четки в одной руке и на неоткрытую бутылку пива в другой, затем положил и то и другое в карманы куртки, удивленно пожал плечами и огляделся. Все уже ушли, поэтому он тоже вышел на палубу. Лил дождь, направляемый порывами ветра. Синиша вернулся за забытым зонтом, но не нашел его. На капитанском мостике не было ни души, отсутствовал и его багаж. Он тихо выругался, застегнул куртку, поднял воротник и осторожно вышел. Самый крупный населенный пункт Вторича едва виднелся из-за дождевой завесы, а на причале стоял какой-то костлявый тип в заношенном рыбацком плаще и в брюках, которые явно были ему коротки. У его ног стояли Синишины сумки, и он широко и радостно размахивал руками. В левой он держал раскрытый зонт премьера, а в правой — табличку, на которой большими буквами было написано «ПОВЕРЕННЫЙ!», а ниже, маленькими буквами: «Тонино => катер => Третич!»

Дождь становился все сильнее, поэтому поверенный поспешил залезть в небольшую каюту. Из-за своих размеров она была не слишком удобной, но с первого взгляда в ней была заметна какая-то аскетичная надежность, именно так какой-нибудь неискушенный человек с континента мог бы представить себе каюту своей первой яхты.

— Красивый у вас катер! — крикнул Синиша Тонино, а тот, широко улыбаясь, крикнул с кормы в ответ: «Спасибо!» — и сделал жест, который должен был означать «одну минуту, я сейчас подойду». Большим и указательным пальцами он легко придерживал штурвал и, глядя поверх палубы и носовой части, медленно отводил катер от причала острова Вторич. Когда судно закачалось на первых волнах в открытом море, Тонино взял в руки канат и обмотал его вокруг двух деревянных столбиков, чтобы закрепить штурвал. После этого он снял плащ, повесил его на дверь каюты и сел напротив Синиши:

— Автопилот, хе-хе… Ну, теперь мы наконец можем познакомиться и поговорить как два белых человека. Нравится вам катер, а?

— Да, он, как бы это сказать… Это пасара, да?

— Хм, нет, не совсем. Скорее разновидность лейта, но не забивайте себе этим голову. На Третиче все равно все называется другими именами. Гаэта, гаэтон, гаэтона, гаэтин… «Аделина», например, — это гаэтона.

— Кто?

— «Аделина», этот катер. Гаэтона.

— А!

Они помолчали несколько секунд, потом Синиша решил дипломатично начать:

— Могу я задать вам один вопрос, возможно, немного личного характера? Так сказать, не в бровь, а в глаз.

— Конечно, задавайте, пожалуйста! — улыбаясь, с готовностью откликнулся Тонино.

— Как бы это сказать, чтобы вас, не знаю, не обидеть.

— Боже, к чему это все? Спрашивайте! В конце концов, вы — власть, разве не так?

Синиша посерьезнел. Вот быдло далматинское, сразу провоцирует.

— Хотя ладно, прошу прощения, наверное, еще все-таки слишком рано. Скажите, сколько еще до Третича?

Тонино посмотрел на часы, висящие на стене. Время было где-то час дня с небольшим, но часы показывали десять минут восьмого. При этом они не стояли: секундная стрелка методично отсчитывала секунды какого-то своего личного часового пояса.

— Ну, если с морем и погодой не произойдет серьезных перемен, то… думаю, часа четыре, не больше.

— Сколь… Чет… Четыре!? — вскрикнул Синиша.

— К сожалению, это так. Третич находится не за ближайшим углом, да и «Аделина» уже не в цвете молодости. Зато она непотопляемая. Не волнуйтесь, время быстро пролетит.

— Четыре часа… Четыре часа от чего, от Вторича?! Скажите, вы когда-нибудь интересовались, почему им там, в Загребе, так важно, чтобы в этих глубочайших, простите, ебенях появилась местная власть?

— Боюсь, господин поверенный, что именно с этим вопросом вы будете чаще всего сталкиваться в ближайшее время…

— Слушайте, Тонино… Можем перейти на ты? Отлично. Так вот, я все-таки задам тебе тот вопрос, который хотел. Можно?

— Разумеется.

— О’кей, э-э-э… Спрашиваю: где ты научился так говорить? В смысле, я бывал на наших островах, слышал три сотни диалектов, два или три из них даже понимаю. Плюс я слышал, хоть и немного, как говорили те на пароме…

— А, это первичане и вторичане…

— Да неважно. Кто бы они ни были, они говорят на каком-то диалекте, каком-то своем наречии, не знаю. А ты… блин, ты выражаешься как какой-нибудь министр! Что, на Третиче все так разговаривают?

— Я стараюсь. Ведь человеку всю жизнь пристало трудиться, — ответил Тонино, страшно гордясь тем, что он так чисто и правильно говорит на литературном хорватском языке.

— А у остальных… с этим как?

— Ну как тебе сказать… Я более чем уверен, что тебе понадобится переводчик. Я бы даже сказал, он будет просто необходим.

Неожиданное предложение повисло в воздухе, под потолком каюты, и закачалось в неправильном ритме высоких морских волн. Синиша представил себе на секунду лицо премьера, сморщившееся над телеграммой: «СРОЧНО НУЖЕН ПЕРЕВОДЧИК ТРЕТИЧСКОГО ТЧК БЕЗ ГОНОРАРА НЕ СТАНЕТ ТЧК ПОВЕРЕННЫЙ СИНИША». Вот это был бы номер! «Ничего, я их заставлю говорить, никому не позволю вешать мне лапшу на уши, — решил Синиша. — Они мне все наизусть закон о выборах читать будут!»

— О гонораре не беспокойся, — прервал ход его мыслей Тонино. — Соответствующие договоренности были достигнуты еще при третьем поверенном. Каждый месяц на мой счет приходит фиксированная сумма. Не бог весть что, но тем не менее. И хотя уже давно не было поверенных, правительство продолжает мне регулярно высылать деньги сюда, на Вторич. Даже если ты откажешься от моего предложения, гонорар все равно будет приходить еще какое-то время.

— А ты этот третичский диалект знаешь в совершенстве?

— Цьто думать, я ж соам трецицьуон! Отец муой трецицьуон, анке мати моя была, покуойна. Тут я родиусе, тут я танта вита! — оттарабанил на одном дыхании Тонино, а его широкая улыбка была как бы восклицательным знаком в конце фразы. Вдруг он резко поднялся, натянул плащ и вышел на корму. Некоторое время он смотрел прямо по курсу, затем ослабил узел на канате, слегка повернул штурвал вправо и вновь привязал его. Синиша сидел в задумчивости. В этот момент его задание, это страшное наказание за неосторожность и греховный помысел, представилось ему в довольно сносном свете. И этот тяжелый южный ветер, и этот странный остров, и Тонино, которому «пристало трудиться», и вся эта история вдруг приняли бледные очертания увлекательной авантюры, в которой не каждому дано поучаствовать. Да, все это, пожалуй, даже здорово! Он вспомнил о бутылке пива в кармане и вытащил ее на стол. Тонино как раз возвращался в каюту.

— Это тебе, вероятно, дали на пароме, да?

— Да, — подтвердил Синиша, посмотрев на Тонино с вопросительной улыбкой. — Пополам?

— Благодарю от всего сердца, но я не буду. Да и тебе не советую.

— Ё-моё! Ты что, трезвенник? Пивоненавистник?

— Нет-нет, совсем наоборот! Но то, что тебе дали — это не пиво. Это проклятие.

— Чего?!?

— А несчастная Тонкица, конечно же, не сказав ни слова, подарила тебе четки, так?

Синиша испуганно молчал.

— Они со всеми это проворачивают, с каждым поверенным. И после этого все терпят на Третиче крах. Если не личный, то, по крайней мере, в плане политической карьеры. Ты знаешь хотя бы одного своего предшественника, который вернулся к полноценной жизни в обществе? Занялся политикой, искусством, спортом, хоть чем-то? Разумеется, не знаешь, ведь все они прокляты! Даже этот…

Тонино внезапно замолчал, как будто сказал что-то лишнее. Синиша продолжал таращиться на него со слегка отвисшей челюстью.

— С твоего позволения и, поверь, для твоего и моего блага, я бы прямо сейчас бросил за борт и пиво, и четки. Можно?

Синиша попытался мыслить быстро и трезво. Он усиленно концентрировался на ситуации, стараясь найти ей логичное объяснение, и поэтому сам удивился, когда его рука достала из кармана четки, положила на стол и медленно пододвинула их Тонино.

— Спасибо за доверие! — обрадовался Тонино. — Правда, большое спасибо! Спасибо! — повторял он, пока надевал плащ. Потом он взял пиво вместе с четками и мигом оказался на корме. Сквозь шум дождя, ветра и волн, а также вторившее ему в унисон тарахтение мотора Синиша услышал лишь «диавоал… геенна… и нихто… проклиатый… аминь!». Потом увидел, как Тонино обмотал четки вокруг бутылки и бросил их далеко в море. Напоследок правой рукой он сотворил в воздухе над морем большой крест.

— Вот ты и очистился, — радостно воскликнул Тонино, возвращаясь в каюту. — А еще теперь ты готов к настоящему трецицьуонскому пиву!

Он поднял крышку лавки, на которой только что сидел. Внутри оказался ящик, в котором лежала туго связанная пачка еженедельных газет, а рядом с ней — десять аккуратно сложенных банок австралийского пива «Фостер’с». Тонино достал две банки и, стоя у открытой лавки, протянул одну Синише. Он взял ее и открыл, не сводя глаз со связки газет. Сверху лежал номер «Глобуса» за прошлую неделю, на обложке которого красовался заголовок: «Бывшие сотрудники спецслужб — истинные властители Загреба?» Синише было хорошо известно, что за ним скрывается. Эту статью он прочитал раз десять за минувшую неделю, и все в ней было написано так, словно он сам диктовал ее автору. В ней подробно разбирался его случай: то, как ему подсунули официантку, активиста, наркотики и фоторепортера — все было изложено до мельчайших деталей. Тем больнее было читать заключительные слова: «Из-за черного пиара подпольных силовиков на его перспективной политической карьере надолго поставлен крест. Неизвестно, сможет ли Месняк, жертва этой квазишпионской аферы, когда-нибудь вернуться к работе, для которой у него несомненно были все данные, но, к сожалению, не хватило интуиции».

Когда холодный край банки коснулся его нижней губы, Синиша вздрогнул.

— Спасибо, извини. А это что у тебя? Собираешь по островам макулатуру?

— Нет, это… Правильнее будет сказать, что другие собирают ее для меня. На Третич не доставляют прессу, а на Вториче живет пара, у которой я какое-то время жил, будучи подростком. Они читают разные газеты, а для меня откладывают еженедельники. Когда бы я ни приехал, у них меня всегда ждет новая связка. Это сегодняшняя, здесь номера за три месяца с небольшим, жду не дождусь, когда я ее развяжу.

Синиша наконец смог разгадать одну, пусть небольшую, головоломку: вот откуда у Тонино такой великолепный хорватский — из газет! Из этого фантастического винегрета, в котором, как когда-то выразился бывший министр культуры, «редкий грамотный автор служит лишь добавкой, консервантом для генномодифицированного концентрата необразованности и верхоглядства». Боже мой, а какой бы у Тонино был язык, если бы эти вторичане откладывали ему еще и ежедневные газеты!

Синиша с удовольствием глотнул пива, посмотрел на банку и вспомнил кафе в Верхнем городе, где он в последний раз пил такое же. Желька тогда защитила магистерскую диссертацию, носила что-то до неприличия открытое, без лифчика, и пахла чем-то вроде макового рулета… В этот момент на Синишу снизошло какое-то романтическое вдохновение. Он решил, что организует выборы на этом несчастном Третиче, самое большее, за полгода. Этого времени ему хватит, чтобы восстановить душевное и физическое здоровье, а общественность, может быть, успеет забыть всю эту историю. Или же за это время откроется нечто такое, что сможет его полностью реабилитировать. А он шесть месяцев будет медитировать посреди Адриатического моря, периодически препираясь с местными неграмотными умниками. Может быть, наконец начнет есть рыбу. Желька пару раз приедет на выходные, а в остальное время под рукой наверняка будет какая-нибудь островитянка. Главное — быть осторожным. Он в сотый раз за последние дни вспомнил фильм «Средиземное море», немного адаптируя сюжет под свою ситуацию (осень и зима, одиночество и негостеприимность), и, прислонив голову к стене в углу каюты, погрузился в легкую дрему. Ее нарушил голос Тонино:

— Эй, повери! Синиша!

— А?!

— Извини, что разбудил тебя, но если ты хочешь с кем-нибудь связаться, рекомендую тебе сделать это в течение следующих десяти минут. Предполагаю, что ты обладаешь мобильным телефоном.

— Мобильник есть, да.

— Так вот, мы покидаем зону доступности.

— Какой доступности? Мобильника?

— Да. Точнее, всех мобильных сетей.

— Ты что, ненормальный? Не может же не быть сигнала!

— Конечно, и он будет еще добрых… Ну, пожалуй, семь-восемь минут, — объяснил Тонино, глядя на свои часы, живущие по иркутскому времени.

— А что, на Третиче не будет? О’кей, а обычный телефон, ну или там почта, муниципалитет…

Тонино сочувственно прикрыл глаза и отрицательно покачал головой. Синиша выхватил мобильник из чехла на поясе и уставился в него. Жельке? Премьеру? Кому?

— Погоди, то есть от этого говна теперь нет никакого толку?

— Пока есть, но это ненадолго.

— Твою мать, три дня назад я отдал за него четыре тысячи кун, это еще со скидкой! Ну на фиг, ты мог сказать мне об этом раньше и выкинуть его в море вместе с теми хреновинами… Как так нет сигнала?

Тонино пожал плечами.

— Мы далеко. Не знаю, какая еще может быть причина.

— Погодь, а итальянцы? Итальянская сеть, роуминг, а?

Тонино изобразил на лице гримасу «не слышал о таком» и вновь покачал головой. Синиша посмотрел на экран телефона: пиктограмма уровня сигнала показывала одну-единственную палочку. Он быстро начал набирать сообщение: «Спаси меня отсюда! Как угод…» Не успел он набрать следующую букву, как увидел, что и последняя палочка начала мигать.

— Разворачивай судно! — закричал он. — Отплывем немного назад!

Тонино выскочил на корму, посмотрел по сторонам и вернулся.

— Не могу, буря усиливается. Существует опасность, что волна перевернет нас при маневре.

— Не ссы! Разворачивай! Задний ход, тысяча чертей!

— Синиша, я отвечаю за тебя. Я не могу. Брось меня в море и управляй судном как хочешь. Но пока ты этого не сделал, «Аделина» находится под моей строжайшей ответственностью.

Синиша несколько раз беспомощно огляделся, потом вздрогнул и пять раз быстро нажал на телефоне кнопку «Отправить», а он ему пять раз на это ответил: «Адресат?» В панике пролистав адресную книгу, он нашел имя «Zheľka», нажал «ОК», потом снова «Отправить». После этого он стал таращиться в экран. Через несколько секунд на нем высветилось: «Сообщение отправлено». Синиша с облегчением вздохнул раз, другой, третий и, довольный, опустил голову. Вдруг его снова как будто ударило током:

— Стоп, так это значит — ни интернета, ни электронной почты…

Тонино, видевший это уже много раз, все равно в подобной ситуации всегда чувствовал себя страшно неловко. С искренним сожалением он посмотрел Синише прямо в глаза:

— Ничего.

Синиша устало опустил взгляд на одну из своих сумок: на ту, в которой лежал ноутбук, который он всеми правдами и неправдами старался выклянчить у Министерства сельского хозяйства, и в конце концов ему это удалось.

— Сколько еще до твоего острова?

— Где-то… часа два, два с четвертью.

— У тебя есть какой-нибудь плед?

— А как же, есть.

Синиша снял куртку, взял оба пледа, которые достал для него Тонино, накрылся ими и свернулся на лавке лицом к стене:

— Ты, разумеется, разбудишь меня по случаю прибытия в счастливую Аркадию, — промычал он насколько мог цинично.

— Конечно-конечно, — ответил ему услужливо Тонино.

Огромная акула плавала по кругу, сверкая во все стороны огромными глазами. Она была голодна и опасна как никогда прежде. Чистая поверхность моря светилась в десятке метров над ней, как вдруг посреди нее возникло что-то наподобие черной цепочки с подвеской. Акула отплыла немного назад и в сторону, выжидая, пока необычный предмет медленно спустится к ней. В тот момент, когда она узнала в нем четки, ее пасть, сжатая в неподвижном голодном спазме, расплылась в довольной ухмылке. Она сначала приоткрылась, а потом разверзлась, словно собиралась проглотить целый танкер. Лицо Спасителя на маленьком распятии было лицом Синиши, с глазами, вытаращенными от небывалого ужаса.

Синиша дернулся, сбросил пледы и выпрямился так резко, что Тонино на мгновение онемел от страха.

— А! Ха… Ха-ха… — задыхался поверенный. — Боже, ну и сон… Охренеть, какой сон, безумие…

— Ничего, ничего… Все в порядке. Мы как раз входим в третичскую бухту.

Синиша сонно посмотрел в круглое окошко, мутное от капель. Он не смог разглядеть ничего, кроме моря, которое почти совсем успокоилось.

— Мы приехали? — спросил он.

— Почти, еще минут десять.

— У тебя есть зеркало? Туалет здесь есть?

— Зеркало есть прямо под тобой, а нужник… Не знаю, как бы это сказать… Я делаю это с кормы.

— У тебя нет туалета?

— На «Аделине» нет. Он здесь не нужен. Тебе я бы не советовал делать это сейчас. Лучше потерпеть еще полчаса.

Синиша спокойно сложил пледы и положил их на столик. Потом он поднял крышку лавки. Зеркало оказалось не во внутреннем ящике, а с обратной стороны сиденья. Он вяло посмотрел на улыбающегося Тонино, встал на колени, просунул ступни под привинченный к полу столик и стал кое-как приводить в порядок отражение в этом диком зеркале. Тонино вышел на корму и снизил ход двигателя до приятного урчания.

Поднявшись, Синиша опустил сиденье с прикрепленным к нему зеркалом, обошел столик и достал из ящика соседней лавки новую банку «Фостер’са», после чего тоже вышел на палубу.

— Вуот воам! Нуовый трецицьуонский повери! Соамый лутший! — прокричал Тонино и в три прыжка перескочил с кормы на нос катера.

На небольшой набережной перед рядом одноэтажных каменных домишек стояло два десятка людей под зонтами. Один мужчина вышел вперед, Тонино бросил ему швартов, который тот с готовностью поймал и обвязал вокруг полуразрушенного каменного столбика. Синиша, не придумав ничего лучше, поднял банку с пивом в знак приветствия. Все зонтики на берегу тут же приподнялись в ответ, будто направляемые рукой невидимого дирижера. Приятно удивленный Синиша поднял банку еще раз, чуть выше, но на этот раз реакции не последовало.

— Тонино, вы что, живете все вместе в этих нескольких домиках? — тихо спросил Синиша.

— Да нет, ну что ты, это просто порт, а деревня наверху, позади.

— Позади?

— Не торопись, ты все увидишь. А сейчас спускайся с «Аделины». Осторожно, не поскользнись.

Синиша подошел к переднему краю катера, оттолкнулся левой ногой и ловко спрыгнул на мокрую пристань в миллиметре от господина, вышедшего из толпы, чтобы помочь ему спуститься. Он покровительски похлопал мужчину по плечу, улыбнулся ему, а потом, не переставая улыбаться, обратился к остальным:

— Здравствуйте, люди добрые!

— Бенарриватовать, шьор повери! — ответил ему кто-то из собравшихся, а все остальные закивали. — Бенарриватовать ноа Трециць, энтот стоун тир, энту каменную лакриму!

Синиша мало что понял, но по интонации оратора можно было заключить, что речь идет о витиеватом местном варианте «Добро пожаловать!».

— Благодарю вас! — сказал он и снисходительно оглядел всех присутствующих. — Я думаю, что мы быстро найдем общий язык. Мне, конечно, понадобится некоторое время, чтобы познакомиться с вашим диалектом и вашими обычаями, но я обещаю приложить все усилия. Разумеется, мне не обойтись без вашей помощи, тем более что в наших общих интересах разобраться с этой ситуацией как можно скорее. Если вы не против, я начну сейчас же. Во-первых, почему вы все зовете меня «повери»? Сначала Тонино во время нашего путешествия на катере, теперь вы. «Повери», насколько мне известно, в переводе с итальянского означает «бедный», «несчастный» или что-то в этом духе. Почему вы считаете, что это применимо ко мне?

Местные стали хмуро переглядываться, а Тонино в это время как раз спрыгивал с катера со связкой газет в руках:

— Подождите, господин поверенный, думаю, произошло недоразумение. Повери не бедный и не несчастный, совсем наоборот. Мы просто немного сократили слово «поверенный», которое было для всех нас новым, и получилось «повери». Повери — это по-третичски «поверенный», понимаете? Здесь нет никакого злого умысла.

Синиша внимательно посмотрел в светившиеся непорочной искренностью глаза молодого человека. Его удивил официальный тон, с которым Тонино к нему обратился. «Видимо, он тоже хочет иметь капельку авторитета. Что ж, пускай. Понятное дело, что его не устраивает роль простого переводчика». Пауза затягивалась, и Синиша чувствовал, что все взгляды устремлены на него. Нужно было что-то ответить. Он знал, что от его слов зависит, как к нему будут относиться в дальнейшем все эти кислые лицемеры.

— Ага, тогда совсем другое дело, — сказал он наконец, с трудом удерживая на лице голливудскую улыбку. — Ну что, мы закончили протокольную часть? Где, говоришь, ваша деревня?

Он обратился к Тонино на ты, чтобы капелька авторитета со временем не начала разрастаться.

— Там, наверху… Хм, как бы это сказать… За этой горой.

— Прекрасно. Пойдемте, чтобы успеть до темноты.

— Хоците верхуом? — тут же спросил его один из встречавших, левой рукой подводя осла, а правой показывая на животное. Эта пантомима помогла Синише понять смысл вопроса.

— Спасибо, я пойду пешком. Идти, наверное, не так далеко?

Никто не ответил.

Дорога шла вверх вдоль моря. Первые несколько метров она была вымощена камнем, а далее переходила в грунтовку и сужалась настолько, что рядом, плечом к плечу, могло идти не более двух человек. Синиша, впереди которого шел лишь нагруженный его сумками ослик, обернулся и посмотрел на торжественную делегацию, члены которой разбились на пары, из-за чего она стала напоминать группу школьников на экскурсии. Но кто же классный руководитель? Он или осёл? Или это он осёл? А может, этот деревенщина, что идет рядом с ослом и держит зонт над его сумками?

— Обрати внимание на низкие заросли маквиса[3]справа от нас, — вывел его из задумчивости шепот Тонино. — Ты, без сомнения, заметишь, что он высажен с определенной логикой, а за его внешним видом следят с особой тщательностью. Он-то и скрывает тропу от глаз незваных гостей.

Сделав еще пару шагов, Синиша остановился, чтобы внимательно осмотреть окружавший его ландшафт. Действительно, низкий кустарник вдоль дороги, через который тут и там прорастали редкие ветвящиеся деревца, делал тропу совершенно невидимой с моря. Но еще больше его поразила сама бухта. С катера он этого не заметил, но отсюда, с высоты десятка метров над уровнем моря, третичская бухта выглядела как озеро, со всех сторон окруженное сушей. Там, где берег спускался ниже всего, на северо-западе, если он не ошибся и это был именно северо-запад, под низкими облаками можно было разглядеть бледно-красные отблески далекого маяка.

— Вот это да! Классно же вы спрятались, да? — спросил Синиша у Тонино, на что тот лишь пожал плечами и глуповато улыбнулся.

— А это маяк светит, вон там? — показал рукой Синиша. Тонино посмотрел на отблески, пульсировавшие на низком небе, и слегка дернул головой. В ту же секунду на его лице появилось детское выражение восхищения впервые увиденным зрелищем.

— Ты видишь? — спросил Синиша. — Что-то розовеет там, за холмом. Тонино, прием! Земля вызывает!.. Эй!

— Не гомози, повери, энто ж Тонино… Энто пасаре, как обыцно, — подошел к нему мужчина, который приветствовал его на пристани.

Синиша сделал глубокий вдох, потом выдох. После этого он сказал:

— Уважаемый, я вас не понимаю. Мой переводчик, судя по всему, превратился в каменного истукана. Я, чтоб вы знали, в пути уже более десяти часов и слишком устал, чтобы по достоинству оценить забавные местные обычаи. Объясните, ради бога, что происходит?

Мужчина нахмурился, его лицо исказила гримаса высшего напряжения, он изо всех сил старался подобрать слова, которые будут понятны повери.

— Тонинот… кажды день… вуот так. Церез пяць минут пасаре. Насинг!

— Столбенеет на пять минут?! Вот так замирает и отключается?!

— Си.

— И что, потом приходит в себя как ни в чем не бывало?

— Пазитив.

Все остальные согласно кивали, подтверждая каждую фразу своего оратора.

Синиша вдруг, впервые за двадцать лет, вспомнил одного мальчишку, который переехал в их район в тот год, когда он ходил в пятый класс, а уже на следующее лето вновь куда-то уехал. С ним происходило что-то похожее. Было особенно жутко, когда это случилось в первый раз: около школы играли в футбол, и новенького поставили на ворота. Он остолбенел как раз в тот момент, когда нужно было прыгнуть за мячом. Вся команда рычала на него из-за пропущенного гола, а он стоял без движения. Безумный Рыба, который играл в команде противника, первый смекнул, что к чему, и начал носиться с мячом вокруг кирпича, символизировавшего штангу: «Гол… гол… гол… и еще один…» Все жутко перепугались, а Рыба продолжал бегать с мячом и успел насчитать 32:1 в свою пользу, когда паренек наконец пришел в себя. Он стоял и непонимающе глядел на ребят, повторяя: «Чё случилось? Чё случилось?» После того случая бедняга стал выказывать отсутствие всякого присутствия сначала раз или два в неделю, а потом и каждый день. Когда он сам и вся школа к этому более-менее привыкли, наступило лето и парень с родителями уехал, говорили, в Словению, где мягче климат. Синиша вспоминал о том парне всего два или три раза в жизни, а теперь встретился с его двойником, который был для него единственной связью с логично устроенным миром.

— И что нам делать? Он точно придет в себя через пять минут? А если он схватит воспаление легких?

— Ноадо ицци, он ужо прибигёт за ноами.

— А если он станет лунатиком и упадет в море?

— Донт би фрэйд. Он никогда не муви ни на милиметур.

— Хм-м… Если я правильно понял, вы предлагаете идти дальше, а он нас догонит, когда очнется?

— Пазитив!

Синиша попытался снять с плеча Тонино связку газет, чтобы она не промокла, но бедняга так сильно сжимал веревку, что его пальцы даже посинели от натуги.

— Ну ладно, пошли, — сказал Синиша.

Через сто шагов тропинка сворачивала влево, огибая утес. Рядом с Синишей позади ослика теперь шел этот подозрительного вида глава торжественной делегации. Мужчина лет семидесяти, невысокого роста, коренастый, с непропорционально крупными ладонями, в поношенном черном костюме и потертой шляпе — он напоминал Синише дона сицилийской мафии старой закалки. Кто знает, может, на внутренней стороне входной двери у него висят две обрезанные двустволки: вроде бы для красоты, но всегда заряженные. Дождь слабо моросил, а ветер поменял направление и становился все холоднее и холоднее. Перед поворотом Синиша обернулся: Тонино стоял на том же месте подобно статуе героя, бдящего над вечным покоем этой бухты.

— Господи… — пробормотал Синиша, потом посмотрел на старого «сицилийца» и сочувственно ему улыбнулся. Тот ответил такой же улыбкой и коротко пожал плечами, после чего положил свою огромную ладонь ему на спину и слегка подтолкнул вперед.

— Ницево…

За поворотом Синиша ожидал увидеть первые третичские дома, но за ним оказалось лишь продолжение дороги, которая теперь вела через ущелье между скалами. Она шла немного вверх и упиралась в следующий поворот. Синише вдруг очень захотелось занять эти сто с небольшим метров пути разговором, пусть даже на местном «суахили».

— А что это за дорога? У нее есть какое-нибудь местное название?

— У доруоги но, — ответил ему старик, потом показал на левую скалу, что повыше, которую они только что обошли. — Но энто Перений Мур, а вуот энто, с эта стороны — Фтуорый Мур. Фронт уол — Секонд уол…

— А! Значит, это Передняя стена, а вот это — Вторая стена! Прошу прощения… Вы ведь немного говорите по-английски, да?

— По-штрельски.

«Штрельский, штрельский», — повторял про себя поверенный хорватского правительства, пытаясь поскорее вспомнить, где он это уже слышал и что это значит.

— А, австралийский! Штрельский — это австралийский! Правильно? Ну вот, я прибыл меньше получаса назад, а уже делаю такие успехи! — молол чепуху Синиша, сам удивляясь тому, что он несет. Старик серьезно кивнул, и это вдохновило его на продолжение экспромта.

— Ай Синиша! — ударил он себя в грудь, потом положил руку на плечо собеседника. — Энд ю?

— Ми Бартул, — ответил он. — Барт.

— Барт! Барт Симпсон! — решил пошутить Синиша, о чем сразу же пожалел. Лицо Бартула вдруг окаменело, как будто он услышал гром среди ясного неба.

— Негетив. Барт Квасиножич, — пробурчал он и ускорил шаг.

Остаток пути они поднимались молча. А там, где Перений Мур и Фтуорый Мур почти сливались в поцелуе гигантских губ, Синиша вдруг обомлел подобно застывшему несколько минут назад Тонино. Внизу, за поворотом дороги, простиралась долина, как будто сошедшая с нарядной открытки. Вдоль ее дна тянулась самая широкая улица поселка, вымощенная камнем и блестевшая от дождя. По обе стороны от нее на пологих склонах в два-три правильных ряда разместились каменные, в основном двухэтажные, дома: около тридцати по левую сторону и приблизительно столько же по правую. В начале и в конце главной улицы стояло по церквушке: у них не было колоколен, но у каждой имелась небольшая плоская звонница над порталом. Деревня была окружена каменными стенами, за которыми виднелись зеленые насаждения. Вдоль левого склона рос только виноград, а…

— Уф-ф, вы недалеко убежали, — услышал застывший от изумления Синиша у себя за спиной знакомый голос на знакомом языке. Задыхавшийся и вымокший до нитки Тонино по-детски улыбался. Вдоль его носа свисала мокрая прядь волос.

— Ну, что скажете, господин поверенный? Впечатляет, не правда ли?

— Да, да… Очень красиво. А ты как? Все в порядке?

— Все нормально, все нормально, — отмахнулся Тонино. — Я вам потом все объясню, поверьте, это ерунда… Вы только посмотрите на нашу деревню, а?

Тонино положил мокрую связку газет на землю, потом соединил ладони в горсть, как будто собирался умыться.

— У вас две церкви? — спросил Синиша, не зная, что еще сказать.

— Да, — ответил Тонино, на лице которого не осталось и следа от недавнего глупого выражения. — Святого Евсевия и святого Поллиона, как в Винковцах[4]. Только у них там одна общая церковь, а у нас каждому поставлена своя… Сешеви и Супольо.

— Сешеви и Супольо… — повторил Синиша после недолгого молчания. Он почувствовал, что безумно устал и его тело изнутри начинает бить легкая, невидимая со стороны дрожь, как это бывает после долгого и тяжелого путешествия.

— Думаю, с меня на сегодня достаточно, — сказал он. — Где вы меня разместите, чтобы я хорошенько выспался, а завтра мы бы вместе принялись за работу?

— Разумеется, у меня — как это подобает поверенному. Вы поужинаете, расслабитесь…

— Нет, Тонино, я хочу просто лечь и заснуть. Отведи меня куда нужно и, пожалуйста, больше ничего не говори.

Последние слова Синиша произнес медленно и холодно, в его голосе послышалось предупреждение. Он почувствовал, как им овладевает «Настоящий Синиша». Так Желька называла интенсивные приступы жуткой раздражительности, порой даже бешенства, которые с ним периодически случались. «Настоящий Синиша» не слишком беспокоил ее вплоть до того дня, когда она, собственно, и придумала это прозвище. Она впервые его так назвала спустя полчаса после того, как он разорвал свою рубашку, которую она собиралась погладить, а он не дал. Он много размышлял об этом своем демоне, искал звоночек, призывающий его, но единственное, к чему он пришел, был тот факт, что момент появления «Настоящего Синиши» связан с иррациональным и очень сильным желанием, чтобы все — по щелчку пальцев — оставили его в покое. Учитывая то, с какими персонажами он общался последние годы, в этом не было ничего удивительного. Удивляло скорее то, что «Настоящий» мог овладеть им и тогда, когда он находился в самой приятной компании. Со временем Синиша научился обуздывать и скрывать «Настоящего» до момента, когда он оставался наедине с собой, но тогда он обычно уже был слишком изнурен, чтобы праздновать победу на два фронта.

Вот и теперь ему вдруг захотелось остаться на этом бессмысленном и лишнем острове, торчащем посреди Адриатики, в полном одиночестве, а не в компании этих мутных личностей, так зловеще его встретивших. Он стал быстро спускаться по неровной дороге, обогнав ослика и его погонщика, а длинноногий Тонино молча поспевал за ним. Наступив на отполированный камень, первый из тех, которыми была вымощена главная улица, Синиша слегка поскользнулся и остановился. Справа от него стояла церковь, а перед ней — небольшая лоджия[5]. Он решительно повернулся назад, произнося:

— Господа…

Господа, однако, к этому времени отстали от него и Тонино шагов на пятьдесят. Их не гнал никакой «Настоящий Синиша», и они продолжали идти в своем монотонном ритме. Отсюда, снизу, плохо различимые в вечерних сумерках, они напоминали ему гигантского черного червя, который, кроша под собой гравий, медленно подползает к нему. Здоровенный грузный червь с маленькой ослиной головой…

— Господа, — начал он снова, когда ослик, фыркнув, остановился и опустил голову в метре от него. — Завтра воскресенье. Во сколько у вас месса? Я спрашиваю, потому что хочу, чтобы после мессы все…

Тонино кашлянул прямо у его уха.

— Кхм… Мессы не будет. У нас не служат мессу, — сказал он вполголоса. «Настоящий Синиша» смерил его яростным взглядом.

— Не будет? У вас не служат в воскресенье?

— Не служат, — пожал плечами Тонино, показывая, что ему очень неловко.

— У вас две церкви, в этой вашей… Целых две церкви, и ни одной мессы? Чем же тогда у вас занимается преподобный отец?

— Его у нас тоже нет. Я тебе потом объясню.

«Настоящий Синиша» затрубил наступление, и его кавалерия галопом начала слетаться со всех сторон. Восьмой поверенный, демонстрируя отвагу, воззвал к своим отрядам:

— О’кей, нет так нет! Завтра в одиннадцать я хочу, чтобы все были здесь, в этой лоджии и вокруг нее! У нас много работы, поэтому чем быстрее мы за нее примемся — тем лучше. Завтра в одиннадцать. И… спасибо за встречу. У нас все получится. Доброй ночи!

В ту же минуту толпа стала расходиться под нечленораздельный бубнеж отрывистых прощаний.

— Где я буду спать?

— У меня, я ведь уже сказал.

— Веди меня, Вергилий!

Синишу разбудил крик петуха. Он испуганно приподнялся в кровати, первые несколько секунд будучи уверен, что он все еще находится в секретном доме в Дубраве. Ослепленный лучом солнца, проникавшим через окно, он осторожно открыл глаза — мебель из разных гарнитуров и неравномерно оштукатуренные свежепобеленные стены как будто говорили ему с немым злорадством: «Нет-нет, дорогой, никакая это не Дубрава…»

— Боже, почему это не Дубрава… — простонал он и зарылся с головой в одеяло. В течение следующего получаса он перекатывался с боку на бок в чересчур мягкой постели и в полусонном состоянии пытался вспомнить события прошлого дня. В сумерках он как загипнотизированный, целиком сконцентрировавшись на борьбе с «Настоящим Синишей», прошел сначала по главной улице, потом через лабиринт переулков и, наконец, поднялся за Тонино сюда, на второй этаж, в эту комнату. Он снял брюки и носки, нырнул под холодное одеяло на перину и… Собрание!

Во сколько он назначил собрание перед церковью? В одиннадцать? Сейчас семь, хорошо, можно еще поспать. Но тут ему захотелось по малой нужде, и каждую секунду становилось все больнее: вечером он совсем забыл о переполненном мочевом пузыре. Он вылез из-под одеяла, спустил ноги на вытертый половик и встал. Доски под ним скрипнули, а исходивший от них холод пробрал его до самого паха.

— Ёкарный бабай!

Он вспомнил еще одну деталь вчерашнего вечера: пока он в полубессознательном состоянии снимал штаны и повторял про себя: «Исчезни, свали уже и ты, наконец!» — Тонино с порога объяснял ему, что туалет у них на первом этаже, а «на случай крайней необходимости ночной горшок находится под кроватью у тебя в ногах». Синиша приоткрыл дверь, ведущую из комнаты — снизу доносилось приглушенное звяканье посуды — и быстро закрыл ее. Он достал из-под кровати эмалированную чашу, расположил ее поудобнее и присел.

— Ау! — вскрикнул он, когда холодный металл коснулся его причинного места.

— Ау! Твою мать… — повторил он, дотронувшись бедрами до ободка. Струя дергалась и прерывалась — впервые в жизни ему было так сложно помочиться. Ближе к окончанию процесса, когда ему было уже все равно, он посмотрел в окно. Красота этого голубого прямоугольника окончательно разбудила его и привела в чувство. На фоне неба в правом верхнем углу он заметил кружевной угол какой-то то ли простыни, то ли скатерти, который колыхался от легкого ветерка, будучи закрепленным где-то снаружи. Лишь этот белоснежный кусок ткани портил идеальную синеву окна и утреннего неба. Впрочем, он ее, может, и не портил, может, своим стыдливым трепетанием он, наоборот, добавлял ей очарования, усиливая ощущение какой-то вечной благодати. Синиша неожиданно почувствовал умиление, которое было отчасти вызвано тем фактом, что в этот момент он как раз отправил в ночной горшок последнюю каплю своего поэтического нутра. Он отодвинул наполненную чашу к кровати и подошел к окну, приготовившись увидеть какой-нибудь нечеткий, до боли средиземноморский пейзаж, панораму, что окрылит его на всю жизнь и оставит глубочайший отпечаток в его памяти.

— Черт возьми, а это что за хрень?! — выругался он шепотом, увидев крыши третичских домов: все они, насколько хватало глаз, были покрыты солнечными батареями! Он заметил их еще накануне в сумерках, но тогда быстро списал эту идиотскую фата-моргану на свои нервы и усталость.

Тонино стоял перед каменной раковиной и мыл тарелку, а за столом в инвалидной коляске сидел старик с хмурым морщинистым лицом и медленно, без особого энтузиазма, ел вилкой хлеб, накрошенный в кофе с молоком. Черная роговая оправа очков с правой стороны была заклеена старым куском пластыря.

— Доброе утро! — изображая любезность, поприветствовал их Синиша.

— О, и тебе, поверенный, — благодушно ответил Тонино. — Удалось ли тебе укрепить дух и тело для предстоящих задач? Садись, позавтракай с нами.

— Спасибо, я не привык есть с утра.

Старик движением брови, взлетевшей над пластырем, только теперь дал понять, что заметил его присутствие.

— Познакомьтесь… Мой отец, Тонино Смеральдич, а энто ноаш нуовый повери.

Тонино-старший на этот раз поднял на него оба своих глаза, но вновь лишь на секунду, после чего, не говоря ни слова, перевел взгляд обратно на стоявшую перед ним миску. Его сыну сделалось неловко, но Синиша равнодушно убрал протянутую было руку и пожал плечами.

— Тонино, где я могу умыться, ну там, привести себя в порядок?

— Ах да, извини, вон там… Сейчас покажу.

Минут пятнадцать спустя поверенный вернулся на кухню умытый, гладко выбритый, благоухающий и страшно сердитый на обоих Тонино.

— Может, ты хотя бы кофе выпьешь? — опередил гостя молодой человек, пока тот формулировал вопрос по поводу увиденного в ванной комнате. — По-турецки, эспрессо, с молоком?

— Ух, блин… Эспрессо, вернее, макиато: капни туда молока.

— Могу предложить овечье или козье. Коров на Третиче нет.

— Без разницы.

Козье молоко и итальянская керамика в ванной комнате. Солнечные панели и каменная раковина. Ночной горшок и этот старый нелюдим в новехонькой инвалидной коляске. Древние, склеенные пластырем очки и сверкающий больничный механизм для укладывания парализованных пациентов в ванну. Вакуумная пачка кофе «Лавацца» в буфете, который едва не разваливается от старости. Слишком много противоречий, слишком много нескладностей для утреннего Синиши. Мысли мешались в его голове, перескакивали одна через другую, он пытался успокоить их, периодически зажмуривая глаза, но ничего не выходило. Физически, как ни странно, он чувствовал себя прекрасно. Отдохнувшее тело наполняла легкость, оно было готово решать любые задачи… которые теперь не были так очевидны, как вчера, и на которые у него не осталось ни капли вчерашнего энтузиазма. Похожее состояние у него было полгода назад, когда он бросил курить и пережил первую неделю без никотина: тело жаждало активных действий, а мозг, не способный расставить приоритеты на день, повторял: «Закури, сконцентрируйся!» Закурить? Здесь, пожалуй, можно: они с Желькой бросили, когда шеф велел им перестать дымить, по крайней мере на публике. Здесь публики все равно нет. Как, впрочем, вероятно, нет и сигарет, а вместо них тут курят маквис и прочий кустарник.

Будто читая мысли заядлого курильщика, старый Тонино достал из кармана джемпера белый «Мальборо» и потемневшую от времени бензиновую зажигалку, которую некогда называли «товарищ в пути». Он медленно вытянул одну сигарету, закрыл пачку и молча отправил ее на другой конец стола, где она остановилась в двадцати сантиметрах от Синиши. Потом легким отточенным движением пальцев он оторвал фильтр и стал не спеша заталкивать сигарету в мундштук. Наконец он прикурил, втянул дым глубоко в легкие и отправил в противоположный конец стола зажигалку. Синише сразу захотелось курить, как будто он никогда не бросал, но политическое чутье не дало ему прикоснуться к пачке. Нет, этому старому зануде не удастся его перехитрить! Вы только посмотрите на него: отвернулся к окну, как будто ему фиолетово, старая провокаторская свинья!

Тонино с готовностью подставил отцу пепельницу, а потом перевел поверенному невысказанное предложение:

— Угощайся, если хочешь курить…

— Нет, спасибо, я буду только кофе.

Все приятные вкусы Синиша привык переводить на своеобразный язык собственной геометрии. Хорошее вино всегда имело форму эллипса того или иного цвета. Салат айсберг, приправленный как полагается, был равносторонним треугольником, копченая колбаса — равнобедренным, а вкусный горячий кофе — вращающейся окружностью наподобие колеса без спиц. Тот кофе, который он пробовал сейчас, вызвал у него ассоциацию с двумя концентрическими окружностями, медленно вращающимися в противоположных направлениях. Внешним кругом был сам кофе, качественный и ароматный, а внутренним…

— Тонино, это вот ты добавил козьего молока?

— Овечьего, овечьего. Молодой овцы.

— Парень, этот кофе восхитителен. Это…

Пока Синиша придумывал подходящий комплимент, ему снова захотелось курить, и тут он сообразил: эта парочка дурит его, пытается для чего-то заманить его на свою сторону. Э нет, дорогой, так не пойдет! Он быстро допил кофе и встал.

— Тонино, а покажи мне вашу деревню, пока не началось собрание.

— О, разумеется! С превеликим удовольствием! Ты только подожди пять минут, я тоже приведу себя в порядок. Налей себе еще кофе: в кофеварке немного осталось, а вот молоко. Я мигом!

Он отсутствовал четверть часа, а потом появился с мокрыми зачесанными волосами. На нем был старый черный костюм, брюки которого тоже оказались ему коротки. Пока его не было, Синиша даже не пытался заговорить со стариком. Он решил выждать, пока противник первым не откроет свои слабые стороны. В тот момент, когда Бандерас (когда он увидел его, то подумал: «ты смотри — вылитый Бандерас!») наконец появился в дверях кухни, поверенный уже находился на грани своих слабых абстинентных нервов. Он как раз размышлял над тем, как вытащить у старика сигарету, чтобы тот ничего не заметил.

— Теперь ты немного подожди меня, — сказал он. — Я схожу в свою комнату за курткой и блокнотом.

Спустя несколько минут, когда они немного отошли от дома, он спросил Тонино:

— Это ты слил и вымыл мой ночной горшок?

— Что ты имеешь в виду? А, это… Да, я, кто же еще? В доме сейчас живем только мы втроем.

— Тонино, это был мой горшок. То есть посуда, разумеется, твоя, но содержимое было моим. Я бы сам все сделал, рано или поздно, а так получилось как-то глупо, не знаю…

— Да не переживай ты по мелочам. А чем, ты думаешь, я занимаюсь, сидя целый день дома с отцом? Кто постоянно достает горшок из-под его коляски? Он ведь хлещет пиво как сумасшедший!

— О’кей, но пойми, мы всего полдня как знакомы, а ты мне уже горшок вымыл, кровать застелил… Я прямо чувствую себя не в своей тарелке. Давай договоримся кое о чем. Если я сам тебя не зову и не прошу, ты, пока я у вас живу, вообще не заходишь в мою комнату. Хорошо?

Тонино помолчал несколько секунд.

— Хорошо, если ты так хочешь. Ты только скажи, как тебе понравился вид из окна сегодня утром? Эта нижняя юбка, развевающаяся на ветру…

— Какая нижняя юбка?

— Вечером я подвесил старую мамину белоснежную юбку за окном мансарды, чтобы скрасить тебе утро, когда ты проснешься.

Синиша остановился.

— Тонино, а вы с твоим стариком каждого поверенного вот так с ума сводите?

— Не знаю, что ты имеешь в виду. Если ты о юбке — то эта идея пришла мне в голову вчера, пока ты спал в каюте. Ни для кого из твоих предшественников я ее не вывешивал. Более того, после маминой смерти я ее даже ни разу не доставал из шкафа.

— О боже, боже, боже… О’кей, о’кей, забудь. Спасибо за заботу, я правда очень тронут, но больше не надо. А сейчас, пожалуйста, покажи мне достопримечательности Третича. Можем начать с этих вот солнечных панелей на крышах.

Полтора часа спустя восьмой поверенный правительства на острове Третич вместо толпы народа предстал перед пустым алтарем небольшой церкви святого Евсевия. В течение пятнадцати минут после назначенного времени снаружи, на условленном месте, никто так и не появился. Причем не только в лоджии — весь Пьоц (название главной улицы было только сотой частью всего того, что Синиша узнал от Тонино во время утренней прогулки) зиял пустотой. Так пусто не было даже в его голове, из которой, казалось, все то, что поверенный знал до сих пор, и все новое, что он узнал за сегодняшнее утро, словно расплавленный свинец вытекло ему под ноги и застыло между подошвами ботинок и булыжниками мостовой. Никто, ни одна живая душа не пришла на собрание! Этого, конечно, стоило ожидать: не зря же этот остров стал лобным местом для семерых его предшественников — но все же… Это был бойкот эпического масштаба, самое страшное событие во всей политической карьере Синиши, даже больший провал, чем та афера, из-за которой он здесь оказался. Бывало, на его выступление или пресс-конференцию приходило всего два человека — случайные прохожие или те, кого заставили прийти, — но такое с ним произошло впервые. А если к этому прибавить то, что он за эти полтора часа узнал от Тонино, становилось еще страшнее.

— Безумцы! — крикнул он, отвернувшись от алтаря и глядя против света на длинноногий силуэт Тонино, который остался стоять в небольшом дверном проеме при входе в церковь. — Вы все безумцы, — сказал он тише. — И ты вместе с остальными. Чем вы тут занимаетесь? Что вы хотите создать? Какую-то утопию, Аркадию, какого хрена?

Тонино слегка кашлянул: — Кхм, мы в церкви…

— Да что церковь, какая церковь? У вас нет ни священника, ни службы, а этот тип, что нарисован наверху, — вылитый святой Георгий, если только Евсевий не участвовал по молодости в рыцарских турнирах, а потом покаялся! О чем ты говоришь, парень?!

— Как бы тебе объяснить… хм… это тоже долгая история. Эта церковь изначально и была посвящена святому Георгию, но в шестнадцатом веке, если мне не изменяет память…

— О, нет! Нет-нет-нет, пожалуйста, прекрати… Не надо, я прошу тебя… Все эти твои долгие истории. А вот эта святая вода при входе — которая на самом деле морская вода — это, конечно же, опять долгая история?

— Ну, если нужно, я могу ее сократить. Ты, возможно, слышал, что в консервативных католических общинах на побережье есть такой обычай, когда настоятель вскоре после Пасхи идет благословлять море. У нас нет настоятеля уже почти шестьдесят лет. Следовательно, у нас некому благословлять обычную воду. Но если ты воскресишь в памяти античное изречение «опусти палец в море, и обретешь связь со всем миром», то сможешь заключить, что самая святая вода на этом острове — это и есть морская вода. Поэтому…

Синиша устало пожал плечами.

— Логично. Все очень логично. Но это не отменяет того факта, что вы конченые психопаты. Лично ты мне симпатичен, но и ты тоже псих, стопудово.

— Я просто стараюсь тебе помочь. На острове ты определенно не найдешь другого такого человека. Звучит банально, но здесь я твой единственный друг, по крайней мере пока.

Пораженный в самое сердце, поверенный взял своего переводчика под руку, вывел его из церкви и сел с ним в углу лоджии.

— Ладно, блин, друг ты мой единственный… Извини, если я тебя обидел, я правда не хотел: просто после всего, что ты мне наговорил, еще и этот тотальный бойкот… Скажи, что мне теперь делать? Я здесь новичок, а у тебя уже есть опыт в подобных ситуациях.

— Сразу хочу тебя предупредить, что если ты сейчас пойдешь по деревне и начнешь расспрашивать, почему никто не явился, все будут отвечать, что вы друг друга неправильно поняли и они думали, что собрание в одиннадцать вечера. Ни в коем случае не соглашайся. Если ты и вправду решишь устроить собрание за час до полуночи, они объявят тебя душевнобольным и недееспособным и будут бойкотировать любую твою новую инициативу до тех пор, пока ты таким действительно не станешь. Как третий поверенный. Или четвертый, погоди-ка… Третий или четвертый?

Тонино глубоко задумался, погрузившись в анализ этой дилеммы с таким видом, будто речь шла о вопросе вселенского масштаба.

— Тонино… Эй, Тонино! Да насрать, кто из них это был, эй! О, чтоб тебя, опять, что ли, тебя прихватило… Тонино! Твою ж мать…

Уперев согнутый указательный палец в кончик носа, Тонино неподвижно глядел на каменную лавку в противоположном конце лоджии или даже сквозь нее. На его лице застыла припоминающая улыбка.

— Ох, черт побери, ну что это такое? — отчаянно пробормотал Синиша и стал мерить шагами лоджию. Потом со значительным видом посмотрел на часы. Без десяти двенадцать. Что вчера вечером говорил этот Симпсон, сколько это длится у Тонино? Пять минут? Десять? А что, если он будет так сидеть пять часов? Прохаживаясь взад-вперед, он краем глаза заметил какое-то движение: сгорбленный старик пытался, как это бывает в мультфильмах, на кончиках пальцев незаметно перейти Пьоц и уже успел добраться до его середины.

— Стой!!! — закричал Синиша и быстро оглянулся на Тонино, который даже не шелохнулся. Мультяшный персонаж остановился, огляделся по сторонам, потом выпрямился и уже обычным шагом продолжил свой путь в том же направлении, не обращая на Синишу никакого внимания.

— Эй! Стой, стрелять буду! — крикнул поверенный и выбежал из тени на солнце. В это время одна половина его мозга удивлялась второй: «Стрелять буду?!?» Двенадцать ровно, солнце тебя возьми, вот ты и попался, ровно в двенадцать часов, ну плюс-минус, думал он, быстро приближаясь к застывшему мужчине.

— Ну и куда ты? Куда ты идешь, когда я тебя зову? — набросился он на несчастного старика, остановившись в шаге от него.

— Ты что, родня этому моему парнишке, ты тоже остолбенел? Куда ты идешь, спрашиваю я тебя? Может быть, на собрание жителей острова, а?

— Я бы онли пош до…

— Онли-анли, пиш-пош! Ду ю парларе кроэйшен?

Мужчина испуганно закивал.

— Супер! Тогда, во-первых, скажи мне, был ли ты в составе той банды, что встречала меня вчера вечером?

Старик отрицательно покачал головой. Синиша посмотрел ему в глаза, пытаясь отыскать хоть искорку лицемерия, хотя бы малейший налет лукавства, что-нибудь, что позволило бы ему взять над ним верх. Ничего такого он не увидел. В конце концов, если бы бедолага и вправду был чуть похитрее, он бы, конечно, обошел Пьоц переулочками, а не перся бы прямо через центр. Ну и если бы он действительно хотел подложить ему свинью, он бы сейчас не трясся вот так от страха. Обдумав все это, поверенный продолжал более спокойным тоном:

— А что тебе сказали, во сколько сегодня собрание перед церковью?

— У-уно уро до пуолноци…

— Как и всегда в первый раз, да? — сказал Синиша, изображая дружелюбие, и положил руку ему на плечо.

Старик с облегчением кивнул, довольный, что события, кажется, развиваются благоприятным образом.

— Как вас зовут, уважаемый? Я Синиша Месняк, поверенный правительства Республики Хорватии на вашем острове.

— Зани… Смеральдиць Зани, — ответил старик, немного помедлив перед тем, как пожать протянутую ему руку.

— Шьор Зани, собрание было назначено на одиннадцать утра, то есть час тому назад. Завтра оно состоится вновь, в это же время, на том же месте. А если вы снова решите меня кинуть, я вызову сюда спецназ, чтобы все живое на острове было арестовано из-за угрозы конституционному строю Республики Хорватии. Так всем и передайте. Завтра в одиннадцать. В о-дин-над-цать ут-ра. Это ваш первый и последний шанс исправиться. Иначе я обо всем расскажу, и ваша идиллия полетит к чертям собачьим. О’кей? Можете идти.

Зани повернулся в ту сторону, откуда пришел, и, крестясь, быстро зашагал прочь. Когда он скрылся в узенькой улочке, Синиша не спеша направился обратно к Сешеви. В кино подобная сцена сопровождалась бы музыкой, намекающей на скорую месть праведника.

— Третий! — закричал Тонино, вскакивая с лавки и оглядываясь по сторонам. — Все-таки это был третий!

— Я здесь, Тонино. Слушай, а Зани Смеральдич — случаем не твой родственник?

С:/Мои документы/ЗАМЕТКИ/Заметка 001.doc

Фандэйша! Примерно так произносится. Фонд старого Бонино, в А. уехал мальчишкой, рудники, разбогател. Жутко, миллионы. Адвокаты опекают, тут говорят — авокады. 1 р. в неделю приходят два глиссера из Италии, пятница: пиво, мука, сахар, все. Солнечные б. и тов. для дома. Еще сигареты, конечно, чай, кофе… И австралийские пенсии. Задруга[6] — магазин. «Зоадруга». Все дешево, копейки, бабки идут итальянцам, контрабандисты 100 %, постоянно. Для Фандэйши. Замкнутый круг. Им хорошо. Всем хорошо. Две церкви, нет священника, сами молятся. Когда захотят. А вообще, прекрасный остров. Всех бы выселить да наслаждаться!

Первое собрание — облажался.

На следующий день он решил специально помедлить, чтобы они лишних десять минут прождали его перед лоджией. Потом он появился из тенистой боковой улочки: не спеша, вальяжно, засунув руки в карманы, он вышел на залитый солнцем пустой Пьоц. И что же — перед Сешеви ни души!!! За пятнадцать минут до этого он отправил Тонино на разведку и сказал ему, чтобы тот возвращался, если никого не будет в пять минут двенадцатого, а если придет больше десяти человек — чтобы оставался с ними.

— Какого же… — громко спросил он и развел руками, потом беспомощно уронил их на бедра. — Ох, солнце вас сожги…

Он медленно повернулся, едва сдерживаясь, чтобы не выкрикнуть какое-нибудь ужасное ругательство, и вдруг перед Супольо — церковью святого Поллиона на противоположном конце Пьоца — он увидел группу из полусотни жителей деревни. Все до одного смотрели прямо на него с выражением крайней серьезности.

— Хорошо, — строго сказал Синиша, подойдя к ним, — хоть вас пришло слишком мало и не на то место, мы начинаем наше первое собрание. Если кто-то еще не знает, я поверенный правительства Республики Хорватии на вашем острове. Мое имя Синиша Месняк, но мое имя не так важно. Важно, что мне поручено наконец создать здесь орган местного самоуправления, округ Третич, в полном соответствии с конституцией и законами нашей страны. Я не знаю и меня мало интересует, почему это не удалось сделать моим предшественникам. Я заинтересован только в том, чтобы это удалось мне и чтобы я как можно скорее оставил вас жить так, как вам хочется, но с демократически избранным советом округа и двумя избранными членами совета общины Первич-Вторич.

— А зоац? — громко спросил кто-то из толпы.

— Простите, что?

— Кто-то задал вопрос, зачем, ради чего? — с готовностью сказал переводчик Тонино, первый раз официально выступая в своей должности.

— Зачем? Затем, что для всех граждан Хорватии существует закон о местном управлении и самоуправлении. Вы все — граждане Республики Хорватии, поэтому вы обязаны иметь представителей в муниципальных органах власти. Исполнением этой обязанности вы также обеспечиваете себе многочисленные права, имеете возможность отстаивать свои интересы во время принятия коллективных решений.

— Ноам анке тоак бене! — произнес кто-то из задних рядов.

— Нам нравится и текущее положение дел, — прошептал Тонино.

— Не сомневаюсь, — продолжал поверенный, — но вы нарушаете закон. Многим нравится нарушать закон, но рано или поздно все попадаются и несут наказание. Не обязательно ведь доводить до того, чтобы и с вами случилось то же самое.

— Си, энтово не ноадо, — уверенно вышел из второго ряда Барт Квасиножич, — зоато ноадо кулемесить, создоавать партии, списки, зодолбоать соседа, роздилить село! И ке! А зоац? Анли шоб сидеть с эцим вторицьуонам, котуорых буольше ноас фор таймс и котуоры будут сигда иметь буолыпе голосоу?

— Так, подождите, — сказал поверенный, не дослушав шепот Тонино. — Мы можем спорить здесь до вечера, но так ни к чему и не прийти и ничего не сделать. Я понимаю, что вам так лучше: с вашей Фандэйшей и товарами из Австралии, которые вам привозят итальянские контрабандисты, — но и вам придется смириться с тем, что я приехал для того, чтобы обеспечить исполнение закона, обычного, банального закона, который во всей Хорватии мешает только вам. Да все довольны, как слоны, что он существует, все радостно пользуются его привилегиями. Так что давайте мы введем его в действие и дело с концом: можете и дальше жить, как жили — просто два ваших делегата, после того как мы проведем муниципальные выборы, будут каждый месяц ездить на Первич и участвовать в работе совета общины Первич-Вторич. Вот и все.

— А на кой ноам нужна энта робуота и энтот совет? — послышалось из рядов.

— О, господи! — в сердцах воскликнул Синиша. — У вас наверняка есть проблемы с инфраструктурой. Вода, электричество, канализация… — стал перечислять он, с каждым словом все лучше осознавая, что у местных на самом деле нет всех этих проблем. — У вас нет никакой связи с материком, наконец! Парома даже нет! А что, если кто-то вдруг заболеет? Разве не будет здорово, если на острове, скажем, появится вертолетная площадка?

— Энтово нету доаже на Пиорвице, у котуорый день оно прийдёт ноа Трециць? И на кой оно ноам? У ноас жеж тута Муона, дотторесса оф олл боляшши. Паруом — злуо! — раздалось сразу несколько голосов.

— А доаж коли бы ноам все энто боло ноадо, как бы мы это полуцили мимо вторицьуоноу. Вториць — Трециць, сикс ту ту! Зиро поинтс фор ас! — добавил Бартул.

— Подождите… Если я правильно понимаю, то проблема заключается в ваших отношениях со Вторичем. Еще по пути сюда я заметил, что они не любят вас, а вы — их. Из-за чего это все? Объясните мне, и мы найдем дипломатическое решение, которое устроит обе стороны.

— Я еще не успел тебе об этом рассказать. Все не так просто, за этим скрывается целая цепь обид и недоразумений, — озабоченно ответил ему Тонино.

C:/Мои документы/ЛИЧНОЕ/Бонино и Тонкица.doc

Вот что рассказал Тонино:

Бонино Смеральдич и Тонкица Еронимич полюбили друг друга с первого взгляда в тот далекий день, когда она прыгнула в море с палубы небольшого парохода «Обилич». Это произошло меньше чем через минуту после того, как переполненное судно отошло от пристани Первича в направлении Греции — пересадочного пункта, откуда несметные толпы бедняков со всей Европы большими кораблями переправлялись в Австралию. Тонкице на тот момент исполнилось десять лет. Вместе с родителями она приехала со Вторича, чтобы проводить старшего брата Зорзи. Вдруг, когда матросы уже доставали швартовы из воды, ее отец, не сказав ни слова и не глядя на мать, быстро наклонился к дочке, приподнял ее за талию, поцеловал в темя и подбросил вверх, в руки ошарашенному Зорзи, который, заплаканный, стоял на палубе, перегнувшись через ограждение. Такое тогда было время — попадались родители, которые в последнюю секунду забрасывали на борт парохода даже совсем маленьких детей, часто в руки совершенно незнакомых людей, оказавшихся волею случая в этот момент у перил. Голод и бедность толкали отчаявшихся взрослых на эти страшные поступки, пронизанные невыносимой болью и суровым рационализмом. Да, им было больно, но они знали, что так будет лучше их детям. Такое было время.

Тонкица недолюбливала Зорзи. Можно сказать, что она была даже в какой-то степени рада, что ее старший брат уезжает куда-то, откуда он, быть может, уже никогда не вернется. Тонкица любила маму, младшего брата и двухлетнюю сестренку. А отца — того просто обожала. Поэтому крик, вырвавшийся из ее груди в тот момент, когда брат подхватил ее и занес на палубу «Обилича», был в сто раз громче и пронзительнее, чем тот, который она издала в ночь своего появления на свет. Она с ужасом посмотрела на пристань, по которой, не переставая бить себя кулаками по голове, торопливо шел в направлении трактира ее отец. Мать неподвижно стояла на прежнем месте, в ужасе закрыв рот ладонью, а двое детей со слезами пытались забраться на нее. Тонкица вырвалась из объятий Зорзи и побежала через толпу заплаканных мужчин, женщин и детей, спотыкаясь об их узелки, коробки и сундуки. Оказавшись на корме, она, ни разу не обернувшись, уверенно перелезла через ограждение и бросилась в море. Не для того, чтобы доплыть до берега, ведь плавать она не умела, а для того, чтобы умереть.

Тринадцатилетний Бонино Смеральдич стоял на палубе гаэты и махал своему отцу. Мать осталась дома на Третиче, а они с отцом и дядей весь день и всю ночь — то под парусом, то на веслах — спешили сюда, чтобы успеть посадить Бонино-старшего на корабль в Австралию, где он обещал пробыть ровно три года и ни днем больше. Шею, подбородок и лицо Бонино-младшего свело судорогой от невыплаканных слез, которые он сдерживал, пока махал отцу, качаясь на волнах, оставляемых пароходом «Обилич». Вдруг он увидел, как одна девочка перелезла через ограду и бросилась с кормы в море. Она падала как-то неловко, будто труп, — в эту секунду Бонино понял, что малышка раньше никогда не делала ничего подобного и сейчас утонет. Он тут же скинул шапку, разулся и спрыгнул с лодки.

- Бони, най, винтоум жеж зотянет!!! — закричал дядя, но парень его не слышал. Он плыл и плакал, нырял и всхлипывал, до тех пор пока не увидел девочку, которая уже не подавала признаков жизни и медленно опускалась на дно бухты, будто собиралась отдохнуть. Он ухватил ее за косу, вытащил на поверхность и доплыл с ней до берега быстрее, чем подоспевшие к ним со всех сторон лодки.

- Тонки, Тонки, Тонки!!! — кричала мать. Малышка выплюнула воду, повела глазами, а потом как-то смиренно и нежно посмотрела в лицо Бонино, облепленное прядями мокрых волос:

- Ты муой ангел… о ты муой диабел?

Бонино после отъезда отца стал старшим мужчиной в доме и должен был выполнять все работы как взрослый. Он рыбачил, помогал матери в их маленьком саду, подрабатывал в виноградниках и оливковых рощах, ассистировал корабельным плотникам и каменщикам. Он радовался, если удавалось найти какую-нибудь работу на Вториче, потому что тогда он оставался там на несколько дней и каждый вечер мог ненадолго увидеться с Тонкицей: в церкви и после мессы. Прошло три года, отец все не возвращался, а Бонино к этому времени вырос в крепкого подтянутого юношу. Прошло еще три — Тонкица одаривала его все более долгими и чудными взглядами, которые проникали в него все глубже. Вторичане, несмотря на то что это было весьма консервативное и закрытое сообщество, на эти переглядывания молодых людей смотрели со снисходительной нежностью, вспоминая тот день, когда храбрый Бонино спас отчаянную малышку Тонкицу. Кроме того — об этом никто не говорил вслух, но все имели в виду — их брак мог бы помочь в разрешении десятилетнего спора по поводу вторичских виноградников на Третиче.

- Зайтра гряду на Пиорвиц тебе зоа пиорстнем, — прошептал в один прекрасный вечер Бонино, извлекая еловые иголки из распущенных волос Тонкицы, пока она застегивала блузку. — Зайтра пиорстень, а на Рожество — в церкву.

Она посмотрела на него как тогда, в первый раз, смиренно и нежно.

- Муой ангел… — произнесла она медленно и уверенно, обретя наконец опору на этом свете, и обняла Бонино так, словно желая в нем утонуть, только теперь она увидела в нем своего спасителя.

Утром она встала с первыми лучами солнца и, счастливая, поспешила на пристань, чтобы пожелать ему счастливого пути, но лодки Бонино уже нигде не было видно. Значит, он еще затемно отправился на Первич за обручальным кольцом для нее.

Он не вернулся ни на следующий день, ни через день. Никогда. Через два дня после его исчезновения родственники с Третича нашли лодку Бонино пришвартованной по всем правилам в порту Первича, но никто из жителей острова, включая ювелира и жандармов, не мог вспомнить видного молодого человека — ни по описанию, ни по имени. Утонул ли он в море или поплыл на материк, ограбил ли его кто-то, поколотив насмерть, вернется ли он — все эти вопросы и возможные ответы на них изнутри разрывали голову Тонкицы сильнее и больнее, чем толкался ребенок в ее чреве. Тетя Марта, ее лучшая подруга, которой она первой доверила свою печальную тайну, сразу же предложила ей два верных способа прервать беременность на ранней стадии, но Тонкица решила сохранить ребенка.

- Зноаю, цьто никой бы не узноал, но йо не стоану убивоать свойово рибёноцькя, — сказала она и запретила продолжать разговор на эту тему.

ЗАМЕТКИ ДЛЯ ОКОНЧАНИЯ:

- Она рожает прекрасную девочку, дает ей имя Бонина. И продолжает ждать и надеяться.

- Когда ей около года с половиной, брат Зорзи первый раз приезжает домой. Уже на пристани начинает хвастаться, как здорово у него идут дела в Австралии, и загадывает всем собравшимся загадку: угадайте, кто мой шеф! Ни больше ни меньше — Бонино Смеральдич! Он прибыл два года назад и уже дослужился до бригадира шахты! И это еще не все — он женился на приемной дочери владельца рудников, на его единственной дочери! Все — молчок, а Зорзи из крокодилового бумажника достает сложенную вырезку из какой-то газеты и сует ее прямо под нос Тонкице: на фотографии Бонино в рабочей одежде, шляпа сдвинута на затылок, позади — большой автомобиль, а рядом с ним элегантная, но некрасивая блондинка с двух-трехмесячным младенцем на руках.

- Той ночью Тонкица нежно связала спящей маленькой Бонине ручки и ножки, завязала ей глаза и рот и бросила девочку в море: «Йди ж и ты!» Зорзи поседел и сошел с ума в ту же ночь.

- С тех пор ни один вторичанин не эмигрирует в Австралию, только на американские континенты. Все проклинают и Штрелию, и Третич. Никто из вторичан уже несколько десятилетий не появлялся на Третиче, а третичан, которые заезжают на их остров, они продолжают полностью игнорировать.

- ВАЖНО: выяснить у Тонино или как-то еще про этот гребаный диалект.

- Тонкице одиннадцать лет тюрьмы за детоубийство, потом постриг у клариссинок. Вернулась в глубокой старости на Вторич, где у нее все давно умерли. Молчит и шлет проклятия на Третич. Пока безуспе

Синиша перестал печатать, медленно достал сигарету и зажигалку, стал перечитывать заметку Жуткая история, мороз по коже…

Завтра будет ровно полтора месяца с тех пор, как он прибыл на Третич, а у него еще конь не валялся: результатов — ноль. Все вроде движется куда-то вперед или, по крайней мере, вращается вокруг своей оси — вот только дело, ради которого он сюда приехал, совершенно не продвигается. Две недели подряд он пытался убедить третичан создать как минимум две партии. Хотя бы две. А они в ответ всё повторяли, что никакие партии им не нужны, потому что они ссорят людей и «плоадят фарисеев». И лишь когда он стал каждый час по любому поводу созывать всех на собрания перед церковью, угрожая введением войск и чрезвычайного положения, к нему подошли два жителя деревни и сказали, что, вот пожалуйста, они создали ДП и TILP: Демократическую партию и «Тёрд Айленд Лейбар Парти». Облегчение, которое испытал поверенный вкупе с нарастающими внутри него гордостью и оптимизмом, продлилось всего несколько секунд.

— Токо в них никто не хуоцет вступоать! — сообщили ему в один голос новоиспеченные председатели, изображая искреннюю озабоченность.

Как организовать легитимные выборы с двумя партиями, в каждой из которых по одному члену? Кто будет выдвигаться в кандидаты? Вот эта хитроватая парочка? Десять дней он ждал, чтобы кто-то откликнулся на объявление, каждый экземпляр которого он лично писал от руки, а Тонино добросовестно расклеивал на фасадах домов, выходящих на Пьоц, — и вступил в любую из двух ненавистных партий. Ни одна живая душа не отреагировала, а его вдруг осенило, что эти несчастные партии, даже если в них кто-нибудь и вступит, еще придется каким-то образом регистрировать. На следующее утро он пошел и сам сорвал все объявления, заменив их на новые. Теперь это были приглашения к созданию списков независимых кандидатов. Зарегистрировать такие списки будет гораздо проще, для этого нужно пройти через меньшее количество формальностей, тем более что речь идет всего лишь о незначительном органе местного самоуправления. Бартул Квасиножич, основатель, председатель и единственный член TILP, пришел к нему уже на следующий день с перечнем из десяти подписавшихся кандидатов независимого списка TIIL, «Тёрд Айленд Индепендент Лист». Последующие же дни принесли то, чего Синиша ожидал уголком своего мозжечка: никто не явился со вторым списком. Старому Симпсону не с кем было соперничать, что, вероятно, и побудило его так быстро все сделать. Гниды-саботажники! Срок подачи независимых списков истекал завтра в полдень, так что с каждым движением секундной стрелки и этот план приближался к своему бесславному финалу.

Синиша отчетливо слышал тиканье наручных часов. После первого собрания на Пьоце свое рабочее время (с девяти до часу и с четырех до семи) он стал проводить в офисе поверенного на втором этаже Зоадруги, бывшей третичской школы — длинного узкого двухэтажного строения, стоящего на краю деревни, за Супольо. Внизу, в двух бывших классных комнатах, расположился магазинчик, в котором продавали то, что каждую пятницу привозили итальянские контрабандисты, получающие деньги от Бонино, вернее, от его Фандэйши. В магазине можно было купить все что угодно по цене ниже себестоимости, а заведовал им Эсперо Квасиножич, по прозванию Барзи, — чрезвычайно неторопливый дедок лет восьмидесяти. Его движения были медлительны, но мозг работал так же бодро, как и в молодости, поэтому никому даже не приходило в голову заменить его кем-нибудь порасторопнее, несмотря на то что Барзи выписывал квитанции по несколько минут, а заказы на следующий приезд итальянцев — и того дольше: сначала на третичском, потом на итальянском. Перед входом в Зоадругу росли четыре бугенвиллеи, в кроны которых вплеталась виноградная лоза. Здесь, в освежающей тени деревьев, за длинным четырехметровым деревянным столом третичане проводили свой досуг. По краям столешницы через каждые двадцать сантиметров были вделаны открывалки класса люкс: подставляешь бутылку, слегка дергаешь ее вниз — и порядок. Барзи, собственно, подавал здесь только бутылочное пиво: еще в конце семидесятых он решил, что ему гораздо проще собрать вечером крышки и поставить пустые бутылки обратно в ящики, чем заморачиваться с жестянками и таскаться с полными мешками к Стармице — бездонной яме, в которую третичане испокон веку сбрасывали мусор и до сих пор не заполнили ее. Кроме того, большинство мужчин предпочитали пиво в бутылках, «ботлд биа», пиву в банках, «кэнд биа».

Тихий галдеж собравшегося перед Зоадругой общества никак не мешал Синише: он его просто не слышал. Кабинетом ему служила учительская в противоположном конце здания, окна ее выходили на кладбище и виноградники. О том, что снаружи есть жизнь, Синише время от времени напоминали небольшие стада овец и коза, которая, ведомая какой-нибудь бабушкой, а то и сама по себе, проходила по тропинке через виноградник или пробиралась между крестами, после чего исчезала за холмом, уходя вглубь острова. Вечером он наблюдал, как она возвращается. Все остальные помещения на этаже были закрыты, на одной из дверей висело аж два замка. «Система двойной изоляции» — именно так в одной из заметок Синиша описал свое положение: на острове он не только оказался изолирован от остального мира, но и сами местные жители изолировали его от себя, поместив в эту часть здания. В долгие пустые часы ожидания, что кто-нибудь все же вступит в одну из двух партий, сменившегося позже надеждой на то, что будет создан второй независимый список, поверенный поначалу развлекал себя написанием заметок о своей работе, потом стал играть на ноутбуке, иногда просто смотрел в окно, пока наконец не начал записывать третичские истории и собственные впечатления. Помимо незаконченной «Бонино и Тонкицы» он до этого написал еще одну, тоже незаконченную, заметку «Гуманитарная мафия»: об итальянцах, которые по пятницам привозят сюда провиант по заказу местных иногда на одном, а чаще на двух глиссерах. Он подробно описал их внешность и поведение, но еще лучше, в красках, — их отношения с хорватской береговой охраной, которая с ними тоже по-своему торговала. Полицейские пропускали небольшие партии контрабанды на мирный Третич в обмен на сведения о криминальных рыбах покрупнее, а также о браконьерах в хорватских водах. Да, отличный получился рассказ. Синише захотелось перечитать его и написать достойный финал, но тут раздался хорошо знакомый стук в дверь: тук! тук-тук!

— Входи, Тонино, — произнес он усталым голосом.

— Повери, у меня две новости. Как это обычно говорят, хорошая и плохая, — выпалил Тонино, даже не поздоровавшись.

— Да? — равнодушно ответил Синиша, не отрываясь от компьютера.

— С какой начать? — продолжал Тонино в восторге оттого, что ему впервые в жизни подвернулся случай поучаствовать в этом анекдотическом диалоге.

— Ну, давай сначала хорошую, хотя я понятия не имею, что здесь может…

— У нас есть второй список! — воскликнул, сияя, Тонино.

— Да ладно! Серьезно?! — обрадовался поверенный и наконец повернулся лицом к своему ближайшему соратнику. — Второй список? Второй список независимых кандидатов для проведения выборов?

— Точно!

— Ё-моё, это же офигенно! А чей? От кого, кто его подал?

— Селим Ферхатович, — все так же радостно отвечал Тонино. Синиша вдруг весь обмяк.

— Тонино… Дорогой мой переводчик… Я бы даже сказал, господин государственный переводчик… Ты что, тоже взялся меня подкалывать? А? Какой, блин, еще Сезим? Ахалай-махалай, сезам, откройся!?

— Не Сезим, а Селим. Селим Ферхатович. Пришлый. Вообще, он босниец, а к нам попал год тому назад. Первое время случались недоразумения, но он быстро освоился.

Поверенный выпрямился в кресле и уставился на трещину, зиявшую в стене чуть пониже подоконника. Оба молчали с полминуты.

— Ладно, — произнес наконец поверенный, а оставшийся ни с чем «Настоящий Синиша» смиренно прошмыгнул мимо Тонино и нырнул под дверь. — Этот Ферхатович, я так подозреваю, и есть плохая новость? Или есть что-то еще хуже?

— К сожалению, есть. Он сказал, что выставит свой список только в том случае, если ему разрешат объединиться в предвыборную коалицию с TIIL Бартула.

— Повтори-ка еще разок, Тонино…

— Хм-м, я говорю, что Ферхатович не станет выставлять свой список, если ему не будет позволено объединиться с его единственным противником еще до выборов.

Синиша уже сбился со счета, сколько раз за эти полтора месяца он думал, как хорошо было бы сбежать с Третича, послать все к черту и вернуться к привычной загребской жизни. Но каждый раз он возвращался к тому, что ни о какой привычной жизни в таком случае не могло быть и речи. Он потеряет остатки своего авторитета в партии, а шеф в лучшем случае задвинет его в самый темный угол — и тогда все эти пятьдесят дней здесь насмарку… Перейти в другую партию, к союзникам или конкурентам, тоже представлялось сомнительным предприятием: даже если бы его кто-нибудь взял, закрыв глаза на эту злосчастную аферу, то на какую должность? Уж точно не для чего-то ответственного или хотя бы номинально важного… Что бы он ни сделал и куда бы ни сбежал, это только усугубит ситуацию. Так что…

— О’кей. Скажи, пожалуйста, какую игру затевает этот твой Али-Баба из Боснии? — спросил он после долгого молчания.

— Ох, я бы и сам хотел это знать. До сих пор он сидел тихо. К нам он прибыл сразу после окончания мандата твоего предшественника, седьмого повери, и… Погоди, сразу после или незадолго до… Хм-м…

— Эй! Слышь, Тонино! Алло! — поверенный испуганно выскочил из кресла. — Эй, не вздумай мне тут сейчас погружаться в эти свои пучины, в данной ситуации только этого не хватало. Слышишь меня? Ты слышишь, мать твою?!

— Разумеется, слышу. Что с тобой?

— Ничего, сорри, извини. Скажи, а когда можно будет зайти на огонек к этому боснийцу?

— Что до меня, то я готов хоть сейчас.

Они вышли из кабинета минуту спустя, но потом простояли добрую четверть часа на лестничной площадке между первым и вторым этажами: ведь раньше здесь была школа, в которую когда-то ходил Тонино, — так что погружения в воспоминания избежать не удалось.

С:/Мои документы/ЛИЧНОЕ/Селим

Третич, прежде всего его населенная западная часть, отдаленно напоминает перевернутую вверх ногами букву «е», чья поперечная черточка чуть-чуть не достает до кончика широкой внешней дуги. Этот кончик — по сути скала, образовавшаяся под постоянным натиском волн, накатывающих с открытого моря — когда-то назывался просто Арта, а теперь Кейп-Арта. На ее вершине находится маяк, «Лайтерна», а верхние ветки растущих за скалой сосен почти достают до его входной двери. Кончик же самой поперечной черты, как это ни странно, своего названия не имеет, зато весь мыс целиком называют просто Чиорта. От кончика Чиорты под водой тянется высокий риф под названием Пиорвый Мур, а метров через пятьдесят он соединяется с «дугой», благодаря чему в защищенную от ветра гавань могут зайти только суда с осадкой менее метра, а во время отлива это не удается сделать даже им. Единственное абсолютно безопасное место для причаливания и есть гавань, а наличие рифа и мелководность бухты, расположенной за ним, как раз и стали причиной того, что Третич никогда не являлся объектом стратегической важности. В небольшом слабо защищенном от ветра пространстве между Чиортой и Кейп — Артой, перед рифом, на день или два мог бы кое-как укрыться от бури корабль побольше, но в саму тихую гавань проходили только легкие лодки с минимальной осадкой и практически плоским дном, какие третичане строили испокон веку — гаэты, гаэтоны, гаэтины… Закругленная мелководная бухта и крошечный, едва различимый даже на самых точных профессиональных морских картах риф Пиорвый Мур — вот главные виновники того, что Третич остался островом без истории. За несколько столетий здесь побывали венецианцы, французы, англичане, австрийцы, итальянцы и югославы, но никто из них так и не смог придумать, как без особого ущерба сделать риф пониже, а бухту поглубже — и превратить это благословенное место в стратегический пункт, дающий контроль едва ли не над пятой частью Средиземноморья. Югославы старались больше всех: они даже заложили в Пиорвый Мур несколько центнеров взрывчатки, — но когда во время триестского кризиса они решили ее активировать, на поверхности моря появилось лишь несколько пузырей, как будто море слегка «пиорнуло», сам риф при этом остался цел и невредим.

И вот на этот-то остров Третич в один прекрасный день, без приглашения и предупреждения, прибыл Селим Ферхатович. Его привез пятничный итальянский глиссер, с собой у него была большая сумка и документ — гарантийное письмо, выданное предъявителю оного, а внизу стояла подпись Бонино. Третичане выделили пришельцу пустой дом покойного Йоландо Смеральдича на северном склоне Перенего Мура рядом с тропинкой, проходящей через густой бор и соединяющей порт с маяком на Кейп-Арте. Раз Бонино хочет спрятать этого типа именно здесь — ладно, но пусть это будет подальше от них. Босниец приложил немало усилий, чтобы найти общий язык с островитянами, но у него плохо получается, да и они не идут на контакт. Они до сих пор относятся к нему очень настороженно и не могут до конца понять, кто он такой: безбашенный авантюрист или же завзятый враль, каких мало.

(ПРОДОЛЖИТЬ, РАЗВИТЬ, ПОЯСНИТЬ, НАПИСАТЬ О СЕЛИМЕ ПОДРОБНЕЕ, ВСТАВИТЬ ЦИТАТЫ ЭТОГО КАДРА! РАССПРОСИТЬ ТОНИНО, ЧТО ОН ЗНАЕТ!)

— Вы, значит, шутки шутите, решили немного поразвлечься?

— Та не-е, брат, какий щутки? Мине просто в кайф общаться с оптимистом, — ответил поверенному Селим с характерным выговором, порой проглатывая целые слоги, как будто он только вчера покинул родной городок Фойницу в центральной Боснии, если он действительно там родился. — А раз уж ты заговориль о развлеченях, знащь анекдот, где Муйо звонит вечером Фате, она в постели, берет трубк, а он ей: «Фата, приду поздно — мы с Хасо в парке развлечений!», она кладет трубк, поворачивается на другой бок и грит: «Хасо, представлять, звонил Муйо, сказал, щто вы с ним в каком-т парке».

Несмотря на то что анекдот уже давно оброс густой бородой, на лице Синиши нарисовалась улыбка — очевидно, не последнюю роль здесь сыграла манера Селима рассказывать.

— Во-о, вищь, я ж те говорю. Улыбнулся — и все путем. Я и Мейджору сто раз повторял: брата-ан, ну подыми верхнюю губу: она ж у тя под носом, нос упирается в лоб, а за лбом-т у тя мозг, все взаимосвязано, ну. Ты мож быть серьезный, как пророк, но быть таким дольш трех дней — вредно. А он, собака, все серьезный и серьезный. Ну и гиде он теперь?

— Прошу прощения, а кто этот господин, которого вы упомянули? — спросил Тонино. Синиша, к этому времени уже сильно повеселевший от выпитой сливовицы («Ка-ак откуд ракия, итальянцы те сюда щто хошь привезут!»), весело взглянул на него одним глазом.

— Слущ, кто такой Мейджор?! — взорвался Селим. — Джон Мейджор, парень! Премьер бывши, Великобритани! Да я ж те рассказывал, да-да, тебе! Когда меня депортирали с Кореи, я приехаль в Лондон и работаль там в маркетинговом агентстве «Сачи энд Сачи», а они как раз разрабатываль кампаню для тори, тамошнего консервативного крыла. Вот мне и поручили са-амое сложное — как раз так работать с Мейджором, щайтан его забери… Да я те сто процентов рассказывал, щито ты выкобениваешься?

— Селим, давай оставим эту историю до следующего раза, — произнес заплетающимся языком Синиша. — Вообще я хочу сказать, что это все очень здорово, как ты тусовался с этим Майором. Тьфу ты, с Мейджором! Джоном Мейджором… И этот бан Младен, Карл Младен, ну этот… Ну чувак, который собирается долбануть по Вашингтону пассажирским самолетом, это тоже отличная история, ее было бы неплохо продать Голливуду…

— Не по Ващингтону, а по Ню-Йорку, друг, а чувака звать Усама бен Ладен. Он мине об этом сам рассказывал, мы встречались в Эр-Рияде, а потом как-т раз в Бильбао я грил с одним из его людей. Я доложил об этом во все инстанци, — но, блин, вы ж политики, вы ж никого не слушате. А Усама тот еще фрукт, он это сделайт, от увидите.

— Ничего, мы сами с усами, а о политике можешь мне не рассказывать — посмотри, где я из-за нее очутился. Знаешь что… То, как ты сбежал из тюрьмы в Коп… Копенгагене, — это, конечно, круто, а уж то, как… да в общем-то все, что ты рассказал, — это высший класс… Но сейчас я хочу задать тебе серьезный вопрос, врубаешься? А ну поклянись, это самое… в глаза мне смотри: ты что, правда трахал певицу Северину? Нет, вот прям в натуре? Или ты сейчас трахаешь мозги мне и нашему бедному молодому островитянину?

— Я-я? Режь меня от тут, еси я совраль, — провел Селим указательным пальцем по горлу. — Дело было в Бельгии, на гастролях, можь у ней сам спросить.

— Все понятно. Список твой, как ты понимаешь, я отклоняю. Мне тоже в кайф, а уж я-то в кайфе понимаю, но это переходит все границы. Смекаешь? Северина — это Северина, а политика — это политика. Андэстуд? Вообще-то я такую музыку не слушаю, она мне, я бы сказал, противна, но…

Синиша даже не почувствовал, как Тонино мягко подхватил его под мышки и помог подняться из-за сучковатого стола в небольшом саду перед домом Селима. Горячий южный ветер набирал силу, и им нужно было торопиться, чтобы успеть домой до дождя.

Зимнее солнце, пряча последний теплый лучик, медленно садилось за склон погружавшегося в темноту Перенего Мура. Во главе длинного стола перед Зоадругой сидел поверенный, а справа от него — его верный оруженосец и переводчик. На противоположном конце трое стариков энергично сражались в карты, не обращая ни малейшего внимания на разливающуюся в воздухе прохладу. Партии разыгрывались стремительно, непосредственно сама игра занимала гораздо меньше времени, чем громкие перепалки в перерывах. Ругались всегда одни и те же два деда, а третий — продавец Барзи — самый старый из них, опустив глаза, молча подсчитывал очки: всем своим видом он давал понять, как ему неловко, как он сам опечален тем, что все время выигрывает. Синиша уже полчаса наблюдал за процессом, глядя то на игроков, то как бы сквозь них. Наконец он тихо сказал Тонино: