Восьмой поверенный

— Ты только посмотри на них! И после этого они вешают мне лапшу на уши по поводу того, что политические партии их поссорят, «мои» партии и «мои» списки! Ё-моё, да они каждый божий день сидят здесь, перекидываются в картишки и орут так, как будто готовы друг друга поубивать.

Тонино улыбнулся и молча пожал плечами.

— А самый прикол в том, что выигрывает всегда Барзи, а этот его кореш начинает потом гнать на третьего. Каждый день их здесь вижу, и всегда одно и то же, каждый день… Постоянно именно эта троица. Мне кажется, что они все время повторяют одни и те же слова. Да даже не слова, они, блин, целые фразы повторяют! «Цой кенса, нахе кенсу» — эта присказка целыми днями вертится у меня в башке, а я даже не понимаю, что это значит. В натуре, это связано с игрой, это есть в правилах, или они просто ругаются?

Не успел Тонино вдохнуть, как Синиша его перебил:

— Знаю-знаю, долгая история, у вас тут везде долгие истории: маленький остров с большими, блин, историями. Постарайся ее подсократить, плиз: у меня к тебе потом будет еще один вопрос, на который ты можешь ответить со всеми подробностями. А сейчас давай покороче. И потише.

— М-м-м… Значит, так. Лет двадцать тому назад Барзи вернулся из Австралии и рассказал, что у него рак. Вся деревня ему сочувствовала, односельчане старались во всем идти ему навстречу. Э-э-э, как бы мне продолжить… История вообще-то очень интересная, и жаль, что ты не хочешь услышать ее целиком.

Синиша смерил его строгим взглядом.

— Ну, если коротко, — быстро продолжал Тонино, — Анрико во время игры всегда кричит на Тому, третьего игрока, и ругает его за то, что тот поддается Барзи. А Тома отвечает что-то вроде: «Как же мне не поддаваться, когда у него рак». Это каждый раз злит Анрико, потому что тот уверен, что у Барзи нет никакого рака и он поздоровее не только его, но и вообще всех жителей Третича. Надеюсь, я ответил на твой вопрос. Прости, если получилось слишком пространно, но…

— Погодь. Эта «кенса» — это, что ли, и есть рак? Типа, английское «cancer» у вас превратилось в «кенса»?

— Мне неловко это признавать, но мои компетенции в английском языке не столь высоки. Так или иначе, «кенса» на третичском наречии определенно означает именно рак, карциному.

— Получается «чё рак, на хер рак?» — и вот эта фигня вертится у меня в голове по вечерам? Зашибись, теперь мне, конечно, стало легче. Ну ладно, а почему Анрико никогда не кричит на брата-симулянта, а наезжает вместо этого на третьего?

— Анрико и Эсперо, он же Барзи, не разговаривают с детства. Будь у тебя побольше времени, я бы рассказал тебе и эту историю, но… — остановился Тонино в надежде, что повери захочет услышать хотя бы сокращенный вариант. Но тот в своих мыслях перенесся совсем на другую орбиту.

— Погоди, а где они живут? Вместе или каждый сам по себе?

— Вместе, у Анрико и его жены. У Барзи больше никого нет. Его жена умерла в Австралии еще в начале семидесятых, а двое детей так и остались там.

— И что, они живут под одной крышей и за целый день ничего друг другу не скажут?

— Ни словечка. Они обмениваются сообщениями через бедняжку Паулину.

— Это жена Анрикота?

Лицо Тонино расплылось в блаженной улыбке.

— В чем дело, почему ты смеешься? — сердито спросил поверенный правительства Республики Хорватии.

— Ты нациноаешь говорить по-трецицьуонски!!!

— Чего?!

— Извини. Ты сказал «жена Анрикота» вместо «жена Анрико». Ты начинаешь говорить по-третичски. Это хороший знак, это значит, что ты начинаешь адаптироваться, пускаешь корни.

— Ага, ага, уже бегу искать свободный участок, чтобы построить дом и завести семью с одной из ваших баб, которых на острове ровно пять штук, — саркастически прошептал Синиша. — Не забалтывай меня всякой фигней, Тонино, а скажи лучше такую вещь. Как тебе кажется, сможем мы с тобой эту самую вражду двух братьев, такую непримиримую, как-нибудь использовать? Я думаю провести с ними небольшую работу и настроить их так, чтобы каждый основал, скажем, свою партию или там независимый список, что угодно, — ну ты понял…

— Боюсь, что твои измышления заранее обречены на провал.

— Почему? Можем хотя бы попробовать, что мы теряем?

— Разумеется, можем, но повторюсь: провала нам не избежать. Ведь даже если мы подговорим их выступить друг против друга на политической арене, деревня на это никак не отреагирует. Этих братьев мы считаем эдакими чудаками, но, с другой стороны, очень любим.

— Сорри, ты только не обижайся, — слегка усмехнувшись, ответил Синиша. — Вы все, вот такие, какие вы есть, почему-то именно этих двоих считаете «эдакими чудаками»?!

Тонино посмотрел на него так, словно вспомнил о чем-то грустном, хотел что-то сказать, потом резко повернулся к Барзи:

— Довоайте йо воам помогу? — спросил он старика, который, двигаясь короткими шажками, начал убирать со стола пустые бутылки. Тома и Анрико отправились по домам и уже скрылись за церквушкой, не прерывая каждодневного спора о раке Эсперо.

— Не роби… Ноу нид… — ответил Барзи, медленно проходя мимо них ко входу в Зоадругу. На его лице читалось: «Все равно мне завтра умирать». Тонино быстро схватил шесть бутылок и направился за ним.

— Тонино, дорогой, — обратился к нему примирительно Синиша. — Сорри, оно само как-то вылетело. Ну, в смысле вот это, в самом конце, ты ведь должен понимать, что вы все для меня, ну, как ты сказал, эдакие чудаки. А иначе на фига бы мне в Хорватии потребовался переводчик, согласись.

Тонино еще раз грустно улыбнулся и вошел в Зоадругу вслед за Барзи. Уже совсем стемнело. Синишу пробрала легкая дрожь: от холода и от чувства неловкости. Он ощутил, как впервые с момента его приезда сюда ему вдруг захотелось быть по-настоящему вежливым.

— Прости меня, ну правда, — сказал он насколько мог мягко, когда Тонино вышел на улицу.

— Все в порядке.

— Я правда не хотел сказать ничего плохого, оно как-то само вылетело, я нервничаю из-за того, что у меня все идет наперекосяк, понимаешь…

— Понимаю.

— Правда понимаешь?

— Ну разумеется! Было бы весьма непросто работать, если бы твой личный переводчик тебя не понимал.

— Ох, это было бы совсем хреново, — рассмеялся Синиша. — В этом случае я бы для всех вас был еще более «эдаким», чем сейчас, а?

— Ну, раз уж ты сам это сказал, соглашусь. А теперь скажи, какие у тебя остались дела на сегодня?

— Никаких. Можем закрыть офис пораньше и преспокойно пойти домой, тем более что я уже замерз. И знаешь что: я бы мог сегодня приготовить ужин. Ты ел когда-нибудь мамалыгу со шкварками?

— Мамалыга и шкварки, — задумался Тонино, — это, если я не ошибаюсь, должны быть пуолента и поанциета, да? По-итальянски «полента» и «панчетта»?

— Бог ты мой, ты и впрямь неплохо шаришь в языках. Ты когда-нибудь пробовал это блюдо?

— Сомневаюсь.

— Супер. Тебе стопудово понравится: зимой самое оно, мамалыгу я вообще могу есть только в таком виде. Посмотрим, вдруг понравится не только тебе, но и твоему старику, и он наконец начнет со мной разговаривать. Так что погнали домой, а по дороге можешь рассказать, почему Барзи и Анрико не разговаривают, как ты говоришь, с детства.

В глазах Тонино засиял огонек праведной мести:

— О, это очень долгая история. Иди закрывать офис, а я пока вспомню, с чего она начинается.

С:/Мои документы/ЛИЧНОЕ/Семь самураев

Вот вкратце то, что рассказал Тонино (вообще эта история в целом соответствует тем крохам информации, которые я слышал и раскопал до поездки):

Первый и второй поверенные были со Вторича и Первича. На Третич их нога даже не ступала. Мандаты у обоих длились приблизительно по три месяца. Третий был из Славонии — он сбежал отсюда месяца через полтора после приезда, едва смог вновь оказаться на Вториче. Четвертый, состоятельный господин из Риеки, несколько месяцев откладывал, свой приезд, оправдываясь тем, что его не устраивают условия размещения, а доставка его новой яхты, на которой он планировал жить и работать, задерживается. В конце концов, когда он все же добрался до Третича, он дважды безуспешно попытался зайти в бухту, а потом уехал и больше не появлялся. Пятый, родом откуда-то с далматинско-герцеговинского пограничья, был весьма хитер. Ему почти удалось поделить третичан на два лагеря под предлогом открытия фирмы по производству оливкового масла. Но по какой-то причине у него возник конфликт с итальянцами, из-за чего Тонино пришлось ночью тайно вывезти его на Вторич и помахать ручкой. Шестой снова был с Первича и даже оттуда не уезжал. Его мандат неожиданно отозвали через полгода, когда в Загребе стало известно, что они с шурином, председателем общины, на пару сочиняли протоколы несуществующих заседаний совета. А седьмой пропал с концами спустя пять месяцев после приезда, сказав, что ему нужно смотаться в Загреб для каких-то консультаций. Выходит, что промежутки между мандатами двух поверенных каждый раз длились гораздо дольше, чем собственно их здесь пребывание. Вот и все. Это и есть родословное древо поверенных на острове Третич. Как мне не разочаровать предков, как мне самому сбежать, но не вылететь из политики? Сбежать легко, а вот второе… Старые скоты, я должен найти их слабое место.

С:/Мои документы/ЛИЧНОЕ/Voglio!

Женщины, женщины, женщины, ж-ж-ж-ж-ж-ж… Сиськи, письки, ноги, спины, губы, волосы, прически, макияж, духи, пупки, попки, лак для ногтей, плойки, лямки, бюстгальтеры, месячные, овуляция, целлюлит, депиляция, декольте, каблуки, соски, стринги, сосать, шея, лизать, сзади, украшения, колени, клиторы… Я свихнусь!!!!!!!!!!! Моложе 65 здесь только овцы и козы! Ни одной чертовой женщины, на которую можно было хотя бы взглянуть, я уж не говорю об остальном, ни одной! Впрочем, нет и ни одного мужчины, который бы еще что-то мог, но плевал я на них. Только Тонино и я, на целом острове. Надо будет попросить его познакомить меня с какой-нибудь овцой-давалкой.

Стоит ли вообще заговаривать с ним на эту тему? Что, если он гей и предложит мне простой выход из ситуации? Хотя, даже будучи геем, он ведь не смог бы терпеть, он бы уже наверняка пристроился сзади к какому-нибудь деду? Или дед бы пристроился к нему…

Бедный Тонино, как ни крути.

А мне куда деваться? Сколько я еще буду дрочить в горшок?! Ясное дело: пока не организую выборы.

Ни хрена политика не шлюха! Была бы шлюха — она бы мне уже дала.

Voglio una donna![7] Voglio una do-o-onna-a-a!

Искренне ваш

Нанятые Бонино и его Фандэйшей итальянцы и в самом деле могли привезти на Третич все что угодно: Селим здесь не обманул, — однако количество товара, привозимое за раз, было ограничено. Порт был единственным местом, где можно пристать и разгрузить товар, а риск сесть на мель при преодолении Пиорвого Мура вынуждал их точно рассчитывать загрузку глиссеров. Поэтому-то Бонино и договорился с итальянцами о том, чтобы они приезжали так часто: раз в неделю (что серьезно сказалось на стоимости их услуг), — однако на некоторые товары у третичан все же возникал дефицит. Например, на топливо.

— Месяца через два, — ответил Тонино, когда Синиша первый раз спросил, может ли он свозить его на денек на Вторич. — Как только я накоплю достаточно топлива.

В руках старых третичан уже не было сил, чтобы преодолевать большие расстояния на веслах и работать с парусами. Так что топливо для корабельных моторов очень сильно ценилось на острове. Итальянцы же, в зависимости от веса и объема других заказанных островитянами товаров, могли привезти максимум пятьдесят-шестьдесят литров в неделю.

Поэтому после первых же ссор на этой почве третичане придумали систему равноправного распределения купленной «сольяры» и «газолины». Барзи вел строгий учет и точно знал, кто на следующей неделе сможет купить себе десятилитровую канистру топлива. Иногда у итальянцев было достаточно места на борту и они привозили одну канистру сверх оговоренного количества. В этом случае прямо в порту организовывали экспресс-лотерею: каждый житель получал по билетику. Обсуждались и другие варианты розыгрыша, но так оказалось проще всего.

— Угадай, что у меня есть, — пропел Тонино, входя без стука в кабинет поверенного и размахивая клочком белой бумаги.

— Эт чё? Дай посмотрю… Что «тридцать семь»? Написано «тридцать семь», я что-то не врубаюсь.

— Это твой билет на Вторич и, разумеется, обратно, — продолжал нараспев Тонино. Глаза Синиши округлились.

— Погоди-ка… Ты что… Ты выиграл в лотерею, а? Да ведь? Выиграл?

— Ага, десять плюс еще десять! Мы теперь, если нам захочется, можем на «Аделине» устроить хоть путешествие вокруг света.

— Ух, парень! Это великолепно! Когда выдвигаемся? Я, в принципе, готов хоть завтра…

— С твоего позволения, я бы не рекомендовал это делать.

— Это, блин, еще почему? — удивился поверенный, предчувствуя очередную долгую историю, как обычно старую и трагическую.

— Завтра суббота, в полдень на Вториче все уже будет закрыто. Раз уж нам выпал такой шанс, зачем его тратить столь бездарно? Поедем лучше в будний день, можем прямо в понедельник. Так ты сможешь, я полагаю, спокойно отправить весточку своим работодателям.

— Ты гений, — ответил ему Синиша спустя пару секунд. — Чудо природы. Ты знаешь все на свете. Ты просто молодец.

— Ну-ну, хватит, не преувеличивай, ну… — бормотал заключенный в объятиях Синиши Тонино, искренне тронутый комплиментами, которых он до этого никогда ни от кого не слышал в таком количестве.

Вечером Синиша почти целый час копался в своих вещах в поисках зарядки для телефона. В отчаянии он перевернул вверх дном всю свою комнату, дважды скатал и раскатал древний матрас, трижды проверил все карманы висевшей в шкафу одежды, перетряс дорожные сумки, умудрился занозить палец, пока шарил рукой под тумбочкой. В итоге он все-таки лег в постель — гораздо позже обычного, около полуночи. На острове его городские биоритмы перестроились буквально за неделю: раньше он ложился в два часа ночи, а поднимался в семь утра. Недостаток сна он компенсировал кофе, «Ред Буллом» и витаминами. На Третиче же, несмотря на стоявшую перед ним чрезвычайно ответственную задачу, он работал совсем мало, а вариантов проведения досуга было и того меньше. У Тонино-старшего в комнате имелись телевизор и радиоприемник, но Синише казалось глупым проситься к нему или к кому-нибудь еще, чтобы посмотреть свежий выпуск «Вестей». Поэтому тело поверенного подстроилось под третичский ритм жизни, характерный для сезона осень/зима: усталость накатывала уже около девяти вечера, и в пол-одиннадцатого он засыпал, пролистывая перед этим десяток страниц старых газет из архива Тонино. Но в тот вечер все шло кувырком. Хоть Синиша и устал до безумия, он сильно нервничал и не мог уснуть. Выключив свет, он долго ворочался в плохо застеленной кровати. Где может быть эта проклятая зарядка? Куда мог деться этот пластиковый кусок дерьма? Ладно, фиг с ним, завтра при дневном свете окажется, что она лежит в каком-нибудь совершенно идиотском месте, где я уже раз двадцать смотрел. Надо подумать о чем-нибудь другом, о чем-нибудь хорошем… Скажем, о Вториче. Наконец-то цивилизация, всего лишь через два дня. Почта, нормальный магазин, газетный киоск, людная площадь, звон колокола, паром, автомобили… Мать моя! Синиша приподнялся в кровати, с ужасом осознавая, что теперь даже такая дыра, как Вторич в декабре, представляется ему желанным оазисом городской жизни. Кошмар! Что же получается, он так быстро превращается в Тонино? А не начнут ли с ним завтра случаться такие же аутичные провалы: «Какой я по счету поверенный? Седьмой? Нет, восьмой… Погоди-ка, седьмой или восьмой?»

Синиша потянулся за курткой, висевшей на стуле между кроватью и небольшим столиком, чтобы достать из кармана сигареты. Сделав первую глубокую затяжку, он вдруг услышал доносившийся откуда-то приглушенный сердитый мужской голос. Расслышать слова и понять, что говорят, на этом острове было проблематично и среди бела дня, даже если говорящий находился совсем рядом. Однако по интонации было ясно, что мужчина кого-то очень сильно ругает. Прикрыв ладонью огонек сигареты, Синиша подошел к окну. Отсюда было почти ничего не слышно. Тогда он неохотно подошел к двери и вновь прислушался: здесь голос звучал громче. Он тихонько приоткрыл дверь и сразу же определил источник шума. Внизу, в своей комнате, что-то кричал старый Тонино. На кого-то или просто так? На сына или на кого-то еще? Ответ не заставил себя долго ждать. Сначала стихли крики, потом внизу открылась и закрылась дверь, наконец кто-то стал медленно подниматься по лестнице. Синиша нажал на ручку, осторожно закрыл дверь и прислонился к ней плечом. Шаги сначала шуршали по каменным ступенькам, потом послышались рядом с дверью в комнату поверенного, затем продолжили свой путь на верхний этаж, тихо скрипя половицами. Ясное дело, это Тонино, больше некому. Старикан наорал на него, и бедняга ушел в свою комнату, все понятно. Синиша выдохнул, тихо закрыл дверь на ключ, поставил пепельницу на тумбочку, лег под одеяло и зажег новую сигарету. М-м-м, Вторич…

А что, если Тонино задушил старика? Да нет, Тонино не такой. Старикан — тот еще монстр, просто псих и маньяк, но… Нет-нет, конечно, нет. Приподнявшись, чтобы потушить окурок, Синиша вдруг замер: сверху сквозь деревянные перекрытия до него донесся приглушенный плач взрослого мужчины. Плач быстро перерос в рыдания, прерывавшиеся нечленораздельным бормотанием, в котором можно было разобрать что-то вроде: «мами, мами…» и «тами, тами…».

У Синиши, который так и застыл с рукой, занесенной над пепельницей, по спине побежали мурашки. Произошло что-то ужасное или это обычный вечерний ритуал двух Тонино, о котором он понятия не имел, потому что в это время всегда уже спал? Когда плач наверху вдруг резко стих, Синиша решил подняться к Тонино — будь что будет. Он взял пепельницу, тупой предмет на всякий случай, и стал тихо подниматься по темной узкой лесенке.

— Тонино, ты тут? — прошептал он, постучав первый раз. Ему никто не ответил.

— Тонино, мне кое-что нужно, очень срочно! — постучал он еще раз — снова без ответа.

— Тонино! — вполголоса позвал он и нажал на ручку.

Тонино лежал на кровати посреди комнаты, которая оказалась еще меньше, чем та, которую занимал Синиша. Он смотрел в потолок, а на его лице застыла уже знакомая поверенному окоченевшая улыбка. Было видно, что он глубоко дышит, и это успокоило Синишу, несмотря на то что на лице Тонино рядом с ухом блестела скатившаяся слеза. Он лежал раздетый ниже пояса и левой рукой крепко сжимал свой половой орган, достигший максимальной степени эрекции. Сложно сказать, что больше поразило Синишу — толщина или длина упомянутого органа. Он много чего повидал за свою жизнь: и в видеороликах определенного содержания, и собственными глазами, когда служил в армии, но такого не видел никогда… Поняв, что Тонино ушел глубоко в себя, он решил сосчитать до шестидесяти и посмотреть, что будет происходить с этим монстром, зажатым в кулаке несчастного переводчика. Пятьдесят восемь, пятьдесят девять… Ничего: зверь стоял все так же прямо, как в самом начале, будто загипнотизированная кобра. Едва различимый след от слезы на левой щеке Тонино угасал в слабом лунном свете. Синиша закрыл дверь и на цыпочках спустился к себе в комнату.

Он уснул лишь около пяти утра. В доме все это время было тихо, но в голове у него, словно лохматые гусеницы, ползали самые дикие мысли, щекоча его своими лапками и доводя до безумия. Около двух часов он опять подумал, что Тонино все же мог там, внизу, убить своего надоедливого отца. Куда об этом сообщить? И когда? Завтра утром, сразу же, если старик не появится к завтраку? Или подождать день, пока все не станет совсем ясно? Тогда можно будет по-тихому угнать катер Тонино (там ведь полный бак!), доплыть до Вторича и написать заявление: должен же там быть хотя бы один полицейский. Так бы все и решилось: Третич стал бы темой криминальной хроники, у него бы больше не было переводчика, власть применила бы к острову более решительные и организованные меры, если им действительно далась эта дыра, а последний в череде неудачливых поверенных правительства смог бы вернуться в Загреб с незапятнанной репутацией. Да, звучит неплохо. Совсем неплохо…

Синиша поежился, осознавая, насколько цинично и эгоистично его воображение. Рисовать, что Тонино, этот невинный агнец ростом с жирафа, стал отцеубийцей, и пытаться извлечь выгоду из этого ужасного происшествия может только воспаленное сознание. Во-первых, Тонино никогда бы такого не совершил, а во-вторых… А что, если все-таки совершил? Синиша вскочил с кровати, взял стул и подставил его к двери так, чтобы спинка уперлась в ручку. Приподнятые ножки он подпер самой большой сумкой, в которую предварительно засунул два одеяла и подушку. Под конец он аккуратно положил между спинкой стула и ручкой фарфоровую статуэтку, изображавшую охотника с собачкой, чтобы та соскользнула на пол и разбилась, как только убийца дернет дверь снаружи. Из шкафа он достал бутылку виски, которую привез из Загреба и планировал сохранить до того дня, когда он, довольный выполненной работой, отправится домой. Он откупорил ее, сделал глоток и поставил на тумбочку.

Ночью он несколько раз проваливался в полудрему, и каждый раз ему виделась одна и та же картина: он беспомощно лежит, а Тонино стоит над ним на коленях, опираясь на локти, и с безумным хохотом машет у него над головой своим гигантским каменным членом…

Его разбудили стук в дверь и послышавшийся с лестницы крик:

— Синиша, ты живой?! Ради бога, отзовись!

Поверенный испуганно выскочил из постели и чуть не рухнул на пол от невыносимой головной боли. В комнате стояла такая жуткая вонь от выкуренных сигарет, какой не бывает даже в дешевых кабаках.

— Это подстава… Сволочи, шпионы, они что-то подсыпали… — бормотал себе под нос Синиша, потом закашлялся и наконец вспомнил, где он и что здесь делает.

— Кто там? — На слове «там» его голос неожиданно соскочил в трагикомичный фальцет.

— Тонино, кто же еще?! Повери, с тобой все в порядке?

— Да, да… Иди спать…

— Синиша, уже полдень. Я хочу увидеть тебя собственными глазами, чтобы лично удостовериться, что с тобой все хорошо. Открой, я настаиваю.

Его мысли, как испуганные соринки, рассыпанные в сантиметре от то приближающейся, то удаляющейся щетки пылесоса, одна за другой неохотно, но стремительно возвращались к нему, пока он разбирал баррикады перед дверью.

— Да-да, открываю, — громко сказал он, когда Тонино снова забарабанил в дверь. Перед тем как повернуть ключ, он подошел к тумбочке, взял уже полупустую бутылку за горлышко и спрятал ее за спиной. Опять же, тупой предмет на всякий случай.

— Ну и? В чем проблема? — спросил он с закрытыми глазами, не в силах взглянуть в глаза свирепого убийцы.

— Ох, ты живой, слава богу! Как ты себя чувствуешь? Мы уже начали волноваться.

— Чувствую себя… Как ты говоришь, «не знаю, как бы это сказать»… Чувствую себя… Удволь… Удовлетворительно. А кто начал беспокоиться? Кто это вы, «мы»? Ты и кобра? Королевская?

— Мы с отцом, кто же еще? Какая кобра?

— Какой, на фиг, отец, кончай трепаться. Пардон.

Вместо ответа Тонино нагнул голову влево, взглядом показывая вниз по лестнице. Синиша осторожно высунул голову, держась правой рукой за дверной косяк. Внизу, в небольшом коридоре, соединявшем кухню с его комнатой, сидел в коляске старый Тонино и смотрел прямо на него еще более сердито, чем прежде.

— Пардон, — тихо повторил Синиша, вытащил левую руку из-за спины и стал тыкать указательным пальцем в направлении старика, взбалтывая в бутылке остатки виски.

— Господин Тонино… Я несказанно рад… Несказанно… Видеть вас в таком количестве…

Тонино-старший, не меняя каменного выражения лица, резко крутанул колеса и скрылся на кухне.

— Синиша, что случилось? Твоя комната, как я погляжу, в совершенном беспорядке.

— Все о’кей, не парься. Слушай, иди-ка, приготовь мне… Ты помыл руки? В смысле умылся и все такое?

— Конечно. А что?

— Давай-ка, приготовь мне самый крепкий на свете кофе и дай мне какой-нибудь хер… Кхм! Пардон… Кхм! И что-нибудь поесть. Хорошо? Яйца там или… Нет, яйца не надо. Что угодно. Только не яйца. Я буду через десять минут.

В понедельник они выдвинулись в путь задолго до рассвета. «Carpe diem!»[8] — сказал Тонино заспанному Синише, следя за тем, чтобы он не споткнулся, пока они спускались по лестнице. «Аделина» нежно заурчала, словно очаровательная дамочка на исходе своих лучших лет.

— Ахой, муожики! Грядете цой вторицьуонского потроахать? — послышалось с мрачного берега, когда они проходили мимо Лайтерны.

— Какж еще! Мы слыхали, цьто мати твоя и сиестра тож туда собироаюца арривить! — тут же ответил Тонино и засмеялся вместе с невидимым смотрителем маяка.

Ни этих притворных переругиваний, ни смеха, ни наступившей затем тишины Синиша не услышал. Он уснул, свернувшись на лавке в каюте, пока Тонино отвязывал швартов. Обессилевший от двух бессонных ночей и тревожных мыслей (на следующую ночь он не слышал ни старого, ни молодого Тонино, но все равно не мог заснуть), в минувшую ночь он спал как сурок и проспал бы до послезавтра, если бы Тонино тайком не поставил в его шкаф тарелку, в которую положил две ложки и заведенный будильник. Он оделся с полузакрытыми глазами, перекинул через плечо сумку с ноутбуком, на кухне клевал носом, пока ждал Тонино, а потом, качаясь, побрел за ним в холодную ночь, не видя ничего вокруг себя, больше похожий на сонную курицу, чем на единственного представителя власти на этом острове.

Тонино разбудил его, как они заранее договорились:

— Повери, просыпайся, мы достигли точки.

— Шт-ш?..

— Ну, если ты настаиваешь, можем назвать ее так. Мы то бишь доплыли до точки «Штш?», после которой ты вновь окажешься в зоне доступности своей мобильной телефонии! Ау, ты слышишь, что я тебе говорю?

— М-м-м?

— Синиша, я не желаю, чтобы ты потом все сваливал на меня. Изволь сейчас же проснуться. Синиша, в школу опоздаешь!

— Дружище… — простонал наконец поверенный. — Какая, блин, еще на хрен школа… Ты не мог бы ехать помедленнее?

— Carpe diem, мой дорогой поверенный. Используй день. Кто знает, когда еще представится такая возможность.

— Где там твой термос?

— Кофе уже ждет тебя в чашке, а пирожные на тарелке. Вставай скорее и иди завтракать. Я возвращаюсь за штурвал.

На столике действительно дымился кофе в пластиковой чашке, а рядом с ней на небольшой тарелке лежало с десяток итальянских бисквитов с апельсиновой начинкой, в которые поверенный влюбился на второй день своей службы на Третиче. Он довольно улыбнулся, сел, сделал глоток кофе и откусил пирожное. Другой рукой он взял с пола сумку с ноутбуком, поставил ее рядом с собой, отхлебнул еще кофе, потянул бегунок молнии и — замер от ужаса.

— Ой, черт! Дебил, дебил, дебил!

— Что такое? — заглянул в каюту Тонино. — Что случилось?

— Тебе лучше не знать! — прошипел поверенный. «Настоящий Синиша» после длительного отсутствия вновь показался на горизонте во главе бесчисленной орды. Помедлив секунду, он издал бешеный клич и ринулся со своим войском вниз с холма к незащищенным позициям своего альтер эго.

— Лучше мне узнать, потому что тогда, возможно, я смог бы пом…

— Не лучше, не знаешь, не можешь! Как ты можешь мне помочь? Черт бы тебя побрал, ты мне уже и так прекрасно помог со своим кофе и кексами!

— Прости, я не понимаю.

— Не понимаешь, естественно, ты не понимаешь! Да если бы ты хоть что-то понимал своей башкой, ты бы на этой вшивой посудине, этом ржавом корыте, этом трухлявом гробу уже давно сделал бы хоть какое-то подобие туалета. Я срать хочу, врубаешься? Я не посрал дома, потому что было не нужно, а сейчас я сделал два глотка твоего кофе, и мне так приперло, что… Что я бы сейчас просрался как гребаный кукурузник, сбрасывающий в поля навоз, если бы только мог! Теперь понял?

— Если мне не изменяет память, до этого ты не высказывал никаких претензий относительно моего кофе, — холодно сказал Тонино, лицо которого с каждым ругательством, которое Синиша адресовал «Аделине», становилось все серьезнее.

— Естественно, нет. Ведь кофе хорош, а дома после него я мог спокойно пойти посрать! А сейчас мне что делать, а?

— Ты был прав, здесь я тебе ничем не могу помочь.

Тонино с каменным лицом развернулся и направился обратно к штурвалу.

Синиша сел за стол, решив думать о чем-нибудь другом: это помогает при малой нужде — поможет, наверное, и при большой. Он открыл ноутбук, включил его, подсоединил кабель для телефона и автоматическим движением, от которого он почти отвык, пока был на Третиче, потянулся к поясу… Ни чехла, ни телефона там не оказалось. В карманах тоже. Куртка, брюки, рубашка… Мобильника нигде нет!!! Это путешествие на Вторич он затеял только для того, чтобы позвонить премьеру, услышать Жельку: после нескольких официальных фраз шепнуть ей о том, сколько раз он трогал себя внизу, думая о ней… И что теперь?! Позвонить со вторичского почтамта? Но все номера записаны в телефоне, ни один из них наизусть он не помнит, даже Желькин… Жар пробрал его от пупка до макушки и опустился назад, напоминая о том, что за эти десять секунд он и правда забыл о своей еще недавно самой большой проблеме. Он осторожно кашлянул, выглянул на корму и со всей любезностью, на какую был способен «Настоящий Синиша», спросил:

— Тонино, ты случайно не видел мой телефон?

Переводчик, оруженосец и кормчий молча коснулся указательным пальцем левого уха и слегка наклонился вперед.

— Я говорю, ты не видел где-нибудь мой мобильник?

— Мобильник?

— Да, парень, мобильник!

— Ты имеешь в виду такой маленький вшивый предмет для болтовни?

— Да, да!

— Это, — ликовал Тонино, — это бесполезное яйцо инопланетянина со слепым экраном и немым динамиком?

— Твою мать, да видел ты его или нет?!

— Эту серебристую…

Тонино замер, улыбнулся и — застыл.

— Черт, черт, черт… — повторял Синиша, вернувшись в каюту и вновь перетряхивая свои карманы. На всякий случай, хотя он знал, что мобильника там точно нет, он засунул руку в футляр для ноутбука, просмотрел все наружные и внутренние карманы — разумеется, пустые.

— О’кей, — нервно зашептал он. — Есть две проблемы. Будем решать их по очереди. Начнем с простой.

Он схватил пустую сумку для ноутбука.

— Ты, говно ты эдакое, все равно мне особо не нужна. На сраном Третиче я могу носить ноут хоть в целлофановом пакете.

Произнеся это, он огляделся: в самом деле, здесь ведь должен быть какой-нибудь пакет, в который можно было бы справить нужду. Но ничего такого не было видно, а на поиски по ящичкам и лавкам уже не оставалось времени.

Он улыбнулся, раскрыл футляр, как книгу, и положил его на пол рядом со столом. Затем он встал к нему спиной, начал расстегивать брюки, как вдруг до него дошло: а ведь все наверняка закончится поносом — что, если «оно» разольется?! Может, тогда раскрыть футляр наполовину и осторожно придерживать его, прижав к ягодицам?.. Когда он начал претворять в жизнь эту практичную идею, за его спиной, от дверей каюты, послышался голос Тонино:

— Эй, не делай глупостей!

Синиша испуганно отбросил футляр, подтянул штаны и, не зная, что делать дальше, продолжал стоять на полусогнутых ногах и смотрел перед собой. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы взять себя в руки.

— А что ты предлагаешь, капитан? — бросил он цинично через плечо.

— Здесь в ящике, прямо у тебя под носом, стоят две мои дорожные сумки, синяя и зеленая. Открой зеленую — сверху лежит твой ночной горшок.

Действительно, едва развязав шнурок на сумке, он увидел свой горшок в прозрачном пакете. Более того, в нем лежал свежий рулон туалетной бумаги. Насколько Синиша до этого ненавидел его и презирал, настолько он теперь обрадовался своему дорогому, милому ночному горшку.

— Можно тебя попросить оставить меня на пару минут? — проговорил он, часто дыша и придерживая брюки у бедер.

— Человек учится всю жизнь. Надеюсь, что ты тоже этим утром кое-чему научился, — ответил ему улыбающийся переводчик и горшконосец, а потом достал из кармана какой-то предмет и положил его на верхнюю перекладину лестницы, ведущей в каюту. Это был телефон поверенного.

— А-а-а-а!!! — завизжал Синиша от радости и облегчения, плотно прижавшись к горшку, как ребенок-переросток, а Тонино в эту же секунду победоносно опустил люк, закрывая вход в каюту. «Настоящий Синиша» и его конница вдруг неожиданно попадали в разверзшийся перед ними кратер вулкана.

— Сначала скажи, что мне делать с этим, а потом я буду полчаса извиняться перед тобой, — сказал поверенный спустя несколько минут, вылезая из каюты с отяжелевшим горшком в руках.

— Подожди, я сейчас перейду на нос, а ты вылей все за корму и хорошенько промой его в море.

Синиша послушался, но едва он опустил горшок в воду, как эмалированная ручка выскользнула у него из пальцев, и море забрало ночную вазу себе в качестве сувенира. Он наблюдал за тем, как она качается на волнах, как море медленно наполняет ее своей водой и, наконец, как она тонет в его пучине. Навряд ли это было то же самое место, но Синиша решил, что именно здесь, с этой самой кормы, два с половиной месяца тому назад Тонино выбросил четки, которые дала Тонкица, а вместе с ними и бутылку «Гиннесса»… Он продолжал стоять на одном колене и задумчиво глядел туда, где в последний раз блеснул его горшок.

— Не расстраивайся, я одолжу тебе свой, пока не привезут новый из Италии, — утешая его, сказал Тонино и положил руку ему на плечо.

Синиша недоверчиво покачал головой.

— Отлично, — сказал он, улыбнувшись, потом выпрямился и посмотрел в лицо Тонино: — Ты мой верный оруженосец, поэтому я, как настоящий рыцарь, которому дорога его честь, должен попросить у тебя прощения. Я вел себя как последняя тварь. И я действительно, ну это, сожалею о случившемся.

— Не переживай, дорогой поверенный, я тебя уже простил.

— Но знаешь, ты мог сразу сказать о горшке и всего этого цирка не было бы.

— Если ты воскресишь в памяти то, как любезно ты со мной разговаривал, то, пожалуй, признаешь, что и сам бы мне его не дал, если бы я вот так себя вел. Представь, что я первый начал поносить твой телефон: разве ты упустил бы случай отплатить мне, сказав что-нибудь неприятное в адрес «Аделины»?

— Угу, — признал Синиша. — Ну да, сорри.

Тонино примирительно закивал.

— Кстати, а где ты нашел мобильник? Где я его забыл?

— Все просто. Утром, когда я понял, что ты не собираешься совершать дома свои утренние ритуалы: пить кофе и, хм, все остальное, я поднялся в твою комнату, чтобы взять ночную вазу. Мобильник лежал на рабочем столе. Вот.

— Хорошо, ты мог мне его сразу отдать.

— Хе-хе, честно сказать, мне хотелось слегка тебя потомить, как говорят, на медленном огне. Подчеркиваю, на медленном, а не на таком, какой бушевал внутри тебя давеча.

— Какое-то у тебя сегодня слишком игривое настроение. Сначала будильник в тарелке, потом горшок, потом мой мобильник…

— Прости, пожалуйста, это все волнение перед дорогой. Я всегда нервничаю, когда куда-то еду.

— Волнение перед дорогой… — улыбнувшись, Синиша посмотрел на него, как на ребенка, потом вдруг посерьезнел и задумался. Волнение перед дорогой, как давно он его не ощущал!

— Да-а, как говорят немцы, райзефибер… — вновь заулыбался поверенный. — Слушай, я хочу тебя кое о чем спросить, что меня уже давно интересует… Но все было как-то неудобно, что ли…

— Конечно, спрашивай.

— Как так вышло, что ты никогда… Я хочу сказать, ведь все третичане так или иначе побывали в Австралии, правильно?

— Все до одного, за исключением меня и моего отца.

— Вот. Почему же вы со стариком там никогда не были? Ну или даже фиг с ней, с Австралией, как так вышло, что ты ни разу никуда не выезжал с Третича, не пытался куда-нибудь вырваться?

Тонино задумался. «Аделина» тихонько тарахтела, мягко покачиваясь на волнах, как будто она тоже помирилась с поверенным и тоже хочет узнать ответ на этот вопрос.

— Это… — начал Тонино, потом улыбнулся и замолчал. На его лице отобразилось напряжение, как будто он сдерживал в себе слова, готовые вывалиться на палубу катера.

— Будучи мальчишкой, я прожил несколько незабываемых месяцев на Вториче, в той самой семье, где для меня теперь собирают газеты. Я начал ходить в старшую школу, но в один прекрасный день за мной приехал отец, забрал меня из школы и вернулся со мной на Третич. Потом, после смерти мамы, он стал еще более строгим и требовательным. Однажды ночью я тайком залез на «Аделину», добрался до Вторича и сел на паром. Но потом на борту я испытал череду таких страшных унижений, таких издевательств и насмешек, что соскочил с парома, едва он пристал в порту Первича.

— А куда ты хотел сбежать?

— Не знаю, куда угодно. Но я так разволновался и испугался, что решил вернуться. Несколько месяцев спустя, пока я набирался мужества для нового побега, в порту случился несчастный случай: отец упал с «Аделины», после чего стал инвалидом. И я остался с ним.

— Понятно, а что было на пароме? Кто там тебя так достал, что вообще произошло?

Тонино зажмурился и сильно сжал зубы, потом открыл глаза и улыбнулся:

— Об этом я тебе обязательно расскажу, но не сейчас. Мне кажется, что в данный момент гораздо важнее, чтобы ты вышел на связь с Загребом. Разве не для этого мы затеяли наше путешествие? Нет смысла тратить время на пустяки.

Синиша просиял:

— Знаешь что? Будь ты женщиной, я бы тебя расцеловал.

Он похлопал кормчего по спине и быстро спустился в каюту.

С:/Мои документы/ЛИЧНОЕ/Жельке

Пушистая моя перепелочка!

Даже если бы я тогда действительно накачался наркотой, а та украинка насиловала меня самыми изощренными садо-мазо способами, такого наказания я не заслужил. Правда! Ты не можешь себе представить, какое безумие здесь творится. Вокруг одни старые психи, которые бормочут на каком-то непонятном диалекте, а выборы им на фиг не сдались. Они трахают мне мозги везде, куда бы я ни пошел. Еще у меня есть переводчик — это вообще вещь в себе. Мобильник не ловит сигнал, я могу засунуть его себе в задницу вместе с компьютером и электронной почтой. Именно поэтому я тебе не писал, хотя очень хотел, ты не представляешь сколько раз!

Я скучаю по тебе, моя плюшевая девочка, я без тебя как булочка без масла. Только сейчас я понял, как хорошо мы сочетаемся в нашей интерлюдии, не говоря уже о прелюдии.

Возможно, я когда-нибудь буду жалеть, что написал это, впрочем, never mind… Иногда я представляю тебя в виде картины над столом в моем кабинете: всю тебя, голую — ты лежишь передо мной, а я медленно начинаю легко водить пальцем вокруг твоего пупка, слышу твой голос, вижу, как вздымаются твои груди, как выступают твои подвздошные косточки… Не знаю, что я скажу, если кто-нибудь из местных спросит, что означает этот выцарапанный кружок над моим столом.

В остальном, я думаю, мне пока нет смысла появляться в Загребе. Не могла бы ты найти какой-нибудь способ приехать сюда, хотя бы на пять минут?

Ты нужна мне, я хочу тебя. Как раньше, ты помнишь?

Твой ужик

P.S. Серьезно, постарайся приехать.

— Два письма, черт бы их подрал!

Тонино поднял голову, делая вид, что до этого момента он всматривался в туманные дали.

— Извини, что ты сказал?

— Два письма, парень! Меня, блин, нет два с половиной месяца, а они прислали мне всего лишь два гребаных письма!

— Они? Кто, Синиша?

— Шеф, драть его в зад! И эта курица, которая черт знает с кем теперь гуляет. Понимаешь, за два с половиной месяца он прислал только одно письмо и она тоже одно, а, как тебе!? «Продолжай в том же духе, я слышал, что ты делаешь успехи», — твою мать, что он слышал, хрен он мой слышал, от кого он мог слышать? А эта: «Эй, ты там живой вообще?» — причем оба месяц назад, в один и тот же день! Ни до ни после — ничего, хрен там! Скоты паршивые! Я тут только о них и думаю каждый день, стараюсь как-то продвинуться в работе, хочу связаться с ними, но не могу… Дряни, ну и перестали бы уже тогда оплачивать мой телефон, раз так!

— Позвони ей, другой у тебя нет.

— Кому?

— Ну ей, твоей девушке. Шеф — это шеф, им всегда можно пренебречь, пусть он даже премьер-министр, а ей нужно позвонить. С твоего позволения берусь предположить, что ей сейчас тоже нелегко.

Синиша немного успокоился. И правда, Жельке должно быть нелегко. Она и так не могла разобраться со своими амбициями, а сейчас осталась совсем одна, предоставленная самой себе и… Он решительно направился обратно в каюту, но, остановившись на второй ступеньке, повернулся к Тонино и сказал:

— Мой адъютант, нам определенно стоит больше разговаривать друг с другом.

— Не имею ничего против, — ответил Тонино, будучи уверен, что сделал правильный ход. Ему не хватало жизненного опыта, чтобы быть знатоком гендерной психологии, но все то, что он прочитал и запомнил, вдруг подсказало ему: если Синиша сейчас поговорит со своей девушкой, он точно вернется на Третич и останется там — по крайней мере, пока не накопится достаточно топлива для новой поездки на Вторич. Несколько дней он будет психовать, но потом вновь возьмется за работу и останется.

Этот язык чем-то напоминал китайский, но все же был не совсем китайским. Женский голос автоответчика сообщал бог знает что, но Синиша решил, что произошла ошибка соединения. Он вновь открыл на мобильном телефонную книжку и еще раз выбрал «Zheľka».

— Эй, откуда ты взялся со своим звонком именно сейчас? — прошептали на другом конце.

— Алло, дорогая! Это ты?

— Слушай, я в Южной Корее, с шефом и еще десятью бандитами. Мы обсуждаем двусторонние отношения, какие-то корабли и все такое, вот-вот должен прийти их премьер, у нас тут ужин. Вот он… Ну давай, пока!

Звонок оборвался быстро и резко, как будто его и не было. Почему Желька в командировке с премьером? Она же в партии работает, а не в правительстве. Черт, кто знает, что могло поменяться за эти два с половиной месяца! Только двух людей он хотел и мог сегодня услышать, а они оба в Корее! Кому еще позвонить? Некому: разговор с кем бы то ни было начнет действовать ему на нервы через тридцать секунд, утомит его и призовет «Настоящего Синишу». Его вдруг одолела слабость, и он почувствовал себя как тот утонувший ночной горшок, полный говна и скрытый под толщей морской воды. Тонино с трудом скрывал торжество, которое в нем вызвал подавленный вид Синиши.

— Маэстро, а там вообще есть чего ловить, на этом Вториче, или мы едем просто так, по приколу? — устало спросил Синиша, садясь с другой стороны от штурвала и не ожидая ответа. Ответа действительно не последовало.

Около часа дня они отчалили от вторичской пристани. Несмотря на сильный ветер и колючий косой дождь, провожать их вышел чуть ли не весь городок. Все потому, что по острову, словно зимняя туманная дымка, успела разнестись весть о Тонино, который снова остолбенел сегодня утром во время захода в порт, и о поверенном, который в ужасе всем телом навалился на штурвал и, изображая веселую улыбку, добрых пятнадцать минут кружил перед молом. За минуту до этого из порта вышел первый утренний паром на Первич, но история, которая распространялась со скоростью света, уже в третьем пересказе обрела невероятные масштабы. Рассказывали, что паром, едва отойдя от пристани, оказался в плену кругов, которые нарезал Тонино. Многие будущие поколения вторичан будут представлять себе эту легендарную сцену, которой никогда не было.

Первым делом они отправились на почту: Тонино за своим переводческим гонораром, а Синиша за двумя зарплатами. Обоим все было аккуратно выплачено. Потом они немного прогулялись по городу, Тонино зашел к Синожичам за очередной порцией старых еженедельников. Всю дорогу их преследовали злорадные взгляды вторичан. Обедать они пошли в мрачноватый трактир «Ресторан Пыарус», где им принесли подогретый гуляш из консервной банки. За барной стойкой тут же собралась компания, неумело делающая вид, что пара пришельцев их нисколько не интересует. Они бормотали что-то между собой, периодически разражаясь громким хохотом.

— Блин, эти вторичане и правда долбанутые, скажи? — спросил шепотом Синиша между двумя глотками дешевого фабричного вина.

— Было бы странно, если бы я стал утверждать противоположное, — ответил, хитро прищурившись, Тонино. — К тому же, я бы погрешил против истины, — добавил он, прожевав кусок гуляша.

Синиша несколько раз, и во время обеда тоже, перезванивал Жельке, безуспешно пытаясь сосчитать, сколько времени может сейчас быть в Южной Корее. Высокий, излишне любезный женский голос педантично отвечал ему на непонятном языке, что набранный номер выключен, недоступен или бог знает что еще.

— Чин-тон ва-хао-чен, — передразнил он после очередной попытки дозвониться, когда они уже были на «Аделине», копируя интонацию из трубки.

— Кого это выдворили из страны?! — спросил вдруг с искренним удивлением Тонино.

— Чего?

— То, что ты сейчас произнес, можно перевести с корейского как «вы были выдворены из Южной Кореи».

— Что ты несешь? — засмеялся Синиша.

— Серьезно, мне рассказывал Селим Ферхатович. Его же выдворили.

— Тонино… — рассердился было Синиша, потом выдохнул. — Издеваешься, да?

— Немного… Больше не буду, клянусь.

Синиша кивнул и замолчал. После всех впечатлений сегодняшнего смехотворного путешествия в цивилизацию он хотел только одного: добраться до дома, лечь в мягкую-мягкую постель и смотреть в потолок, слушая, как ветер аккуратно выметает соленый песок из-под черепиц и солнечных панелей. А потом провалиться в сон и спать до тех пор, пока весь этот кошмар не превратится в далекое идиллическое воспоминание.

— Слушай, — сказал он через несколько минут, вдруг вновь загоревшись работой. — Пока ты там на Вториче заправлял катер, мне в голову пришла одна мысль. Насчет вашей истории с топливом: дележка, лотерея и так далее. Ведь вся эта система у вас работает просто идеально, верно? Никакой ругани, споров, все всё понимают.

— Ты прав. Но если бы ты видел, как это было поначалу: доходило и до перепалок.

— Хорошо, и как вы смогли это уладить? В смысле кто придумал, чтобы все работало так, как сейчас, и почему все с этим согласились?

— Бонино.

— Бонино? Этот ваш спонсор из Австралии?

— Да-да, именно он. Жители деревни предложили три противоречащих друг другу варианта и отправили их ему через итальянцев, чтобы он рассудил. Бонино их рассмотрел, выбрал самый удачный, немного доработал, и через две недели мы получили ответ.

— И что, все сразу согласились? Мир, дружба, жвачка?

— Именно так.

— Хорошо, но как… Как у него получается, что его футболка всегда сухая и совсем не пахнет?

— Что-что?

— Ну, знаешь, как в рекламе по телевизору, про порошки там всякие… «Твое платье такое белое! Оно новое?!» Я имею в виду, почему вы все слушаете этого Бонино? Он ведь не был на Третиче больше пятидесяти лет, так?

— Верно. По правде сказать, уже даже больше шестидесяти. Но ты упускаешь из виду тот факт, что весь Третич, его современное население, побывал у него. Практически вся их трудовая жизнь прошла в его шахтах и на других предприятиях.

— Погоди, он там женился и стал владельцем какой-то фирмы, главой совета директоров или что-то в этом роде. Не могло ведь у него быть приятельских отношений со всеми этими шахтерами, или кем там они у него работали.

— Как тебе сказать, разумеется, он не ходил к ним в гости и не выпивал с ними в баре, но для третичан он всегда делал больше, чем для других своих работников. Ты ведь еще не был ни в одном третичском доме, кроме моего, не так ли?

— А как ты себе это представляешь? Меня никто не приглашает, ты меня ни к кому не водишь, не пойду же я сам, просто так. Блин, ты только послушай меня! Говорю, как глупая баба!

Тонино никак не отреагировал на последнее замечание поверенного.

— Я думал, что тебе до этого нет никакого дела, как и всем предыдущим поверенным. Извини, я завтра же свожу тебя к кому-нибудь в гости. Но в какой бы дом мы ни зашли, везде на почетном месте будет висеть портрет Бонино Смеральдича, фотография с личным автографом. Вот увидишь.

— Что, его все прямо-таки обожают? — спросил поверенный, чувствуя, что он, может быть, наконец приблизился к сути всех своих проблем, по крайней мере тех, что касались Третича. К этой яме, вернее, шахте, где зарыта та самая третичская собака. — Он у вас тут вроде местного Тито, да? Товарищ Бонино, мы клянемся тебе…

— Такое сравнение, конечно, имеет право на жизнь, но у нас нет столь выраженного культа личности.

— А как ты думаешь, он знает обо всем этом: о поверенных, о том, что государство хочет создать здесь органы власти и включить остров в юрисдикцию наших законов?

— Разумеется знает, что ты!

— Ага, вот оно! Значит, это он за всем стоит! За бойкотом конституционного процесса и выборов, за всей этой…

— Ах нет, это ты не туда завернул, совсем не туда, — засмеялся Тонино. — За лозунгом Бонино «Трециць трецицьуонам!» не скрывается стремления к авторитарности, автократии или, не дай боже, сепаратизму. Он вмешивается только в тех случаях, когда мы не можем договориться между собой сами. Хочешь верь, хочешь не верь, но лично ему все равно, будет Третич иметь своего представителя в региональной администрации или нет. Это было наше решение.

— Ого, ваше! Значит, и твое тоже?

— Ну, здесь видишь как: можно сказать, что я был в абсолютном меньшинстве. Как, впрочем, и всегда… Как бы то ни было, я был вынужден согласиться с волей большинства. Это и есть демократия, не так ли?

Поверенный минуту сидел молча.

— Ты просто водишь меня за нос. Вы все водите меня за нос… Я одного не могу понять: откуда в вас столько сил и упрямства? Получается, что я уже восьмой по счету дебил, который наступает на эти грабли. Разве вам не проще согласиться провести выборы и жить дальше, как вам заблагорассудится, чтобы от вас наконец отстали?

— Смотри, во-первых, наши боятся любых дележей и споров. Если между третичанами начинается спор, они будут вести его не на жизнь, а на смерть, ты сам видел тому примеры, а ведь это пожилые люди, зачем им начинать между собой новые войны. Да, среди них много неграмотных, но им хватает жизненного опыта, чтобы понять, что лучше всего для них — дожить свои последние годы в мире и благополучии, которое им обеспечивает австралийская пенсия и связи Бонино с итальянскими авторитетами. Во-вторых, напоминаю тебе, что среди нас все еще живы плохие воспоминания о том, как мы когда-то имели дело со Вторичем и вторичанами. Они не желают с нами сотрудничать, и мы с ними тоже. Кроме того, вторичане в совете общины имеют больше трети голосов, а мы, в лучшем случае, имели бы одну седьмую. Как ты думаешь, прошло бы какое-нибудь наше предложение на голосовании? И зачем тогда это все?

— Но… Я должен это сделать, ты можешь это понять? Я труп, если вернусь ни с чем. В своей партии я потеряю весь авторитет, а если захочу перейти в другую — меня, может, и возьмут, но я буду просто шестеркой.

Оба замолчали, Тонино вглядывался в темнеющее небо прямо по курсу, а Синиша закрыл глаза — каждый погрузился в свои невеселые мысли. Вдруг Синиша поднял голову:

— Сколько еще до сумрачной зоны? Как долго мобильник будет ловить сигнал?

Тонино быстро оглянулся и посмотрел на кристально чистое небо:

— Примерно двадцать минут. Если немного сбавить ход, самое большее — полчаса. Но больше нельзя: ветер крепчает, и у нас могут быть проблемы при заходе в бухту.

— Не сбавляй, мне хватит и пяти минут. Пойду все-таки отправлю письмо этой корейской козе.

Шугар, моука, ийзюм, дверепетли, свердло намба сэвэн… Утром Рождественского сочельника Синиша прислушивался к тому, как говорят третичане. Их речь была то певучей, то грубоватой, то напоминала приглушенное бряцание якорной цепи, когда ее втягивают на палубу через отверстие в деревянной обшивке борта. Сначала, в первые дни своего мандата, пока стоявшая перед ним задача казалась ему скучной, но выполнимой, он относился к диалекту островитян с полным равнодушием. Однако со временем, в отсутствие других развлечений, ему стало нравиться отгадывать значение всех этих необычных слов и фраз: чаще всего они напоминали творение Франкенштейна — были составлены из искаженных далматинских итальянизмов, а также англицизмов, произносимых с австралийским акцентом и сшитых при помощи хорватского синтаксиса. Тонино эта игра нравилась еще больше, чем Синише: каждый раз, когда повери самоуверенно пытался изобразить произношение того или иного слова либо отгадать его значение, но попадал впросак, он веселился, как ребенок.

Этим утром Тонино не было рядом: у него нашлось какое-то дело, связанное с их овцами, поэтому поверенный сам, без посторонней помощи, угадывал, какие товары третичане заказывают у итальянцев. Он стоял в небольшой очереди, выстроившейся перед Барзи, решив заказать себе радиоприемник, телевизор и самую дешевую спутниковую антенну с ресивером. Серую осень сменила еще более серая зима, продуваемая со всех сторон ветрами и обливаемая дождями. Пустое просиживание часов в спальне и офисе казалось ему все более бессмысленным, старый Тонино продолжал демонстративно выражать свое к нему безразличие, поэтому покупка собственного телевизора и радио показалась ему самым разумным решением. Две свои зарплаты поверенного, более чем солидные, которые ему выдали на Вториче, здесь он все равно не мог потратить ни на что более полезное. Он думал оставить тысячи три-четыре на балансе: мало ли, вдруг в один прекрасный день они ему срочно понадобятся — но потом передумал и снял все до последней липы[9]. Возвращаясь из сумбурной экспедиции в цивилизацию, он решил: ему никак нельзя возвращаться в Загреб, пока дело не будет сделано — но, с другой стороны, сейчас это дело казалось еще более невыполнимым, чем прежде. Значит, единственная карта, на которую можно поставить, — это Желька. Старая добрая Желька, умница Желька, занудная, ревнивая, но всегда готовая прийти на помощь. А что касается ее прелестей — горшок, лежащий теперь на дне Адриатического моря, мог бы многое рассказать о том, как Синиша вспоминал о них по вечерам. Спустившись в каюту «Аделины», Синиша еще раз прочитал черновик написанного заранее письма, которое он теперь решился отправить. Пока он его писал, его переполняло возбуждение, а сейчас он неожиданно для себя понял, что подсознательно он хотел завлечь Жельку, чтобы она вытащила его из этой глубокой дыры. Через день, неделю, месяц она обязательно найдет способ приехать на Третич и, мечтая о бурном сексе, во время которого он ей что-нибудь убедительно наобещает, сделает все, чтобы эвакуировать его отсюда. Ее сестра работает психиатром — в крайнем случае они вместе могли бы придумать ему какой-нибудь липовый диагноз, а потом, когда он снова окажется в Загребе… Он подключился к интернету, кликнул мышью на кнопку «Отправить» и стал ждать этого заветного дня.

Так что телевизор был лучшим решением, чтобы сократить ожидание. Конечно — убеждал себя поверенный — если что-то изменится, если вдруг появится реальная возможность организовать выборы, после приезда Жельки он останется здесь и доведет дело до конца, чтобы вернуться домой победителем на всех фронтах.

— Небольшой телевизор, спутниковую антенну и ресивер, подешевле. И какой-нибудь радиоприемник. Пикколоу рэйдиоу, понимаете?

— Ши, повери, но энто биг ордэр. От воас нуожен дипазид, — ответил ему Барзи. — Олсо, усе тутто не муожет прийти враз.

— Кхм! — кашлянул поверенный. — Первое я вроде понял. Нужно дать задаток, правильно? Внести предоплату.

Барзи кивнул.

— О’кей, но вот второе… Шьор Барзи, я не поунял ни слоува, — сказал Синиша извиняющимся тоном.

В этот момент усталый, вроде как смертельно больной, продавец впервые улыбнулся.

— Спик инглиш?

— Йес… — пожал плечами Синиша. — Йес.

— Итс нот посибл фо итэльенз ту бринг ит олл ин зэ сэйм тайм. Смол боатс хэв ту диливэр азэр гудз энд гросэриз фо пипл. Андэстуд?

— Ага. И как тогда, сначала телевизор, а потом через неделю антенна?

— Мэйби, — неопределенно ответил Барзи. Поверенный почувствовал, как на его плечо опустилась чья-то ладонь, и в этот же момент услышал знакомый голос:

— Щто, комиссар? Телевизр покупаем, да? Скущно те на нащем острове?

Общение с Селимом Ферхатовичем было одним из способов разбавить скуку и ожидание, одним из немногих развлечений, о чем Синиша уже не раз думал. Но до сих пор он отказывался от этой идеи. Ему было, с одной стороны, неловко из-за того, что во время знакомства он так наклюкался той сербской сливовицы, что Тонино пришлось поднимать его из-за стола, а кроме того, он припоминал, что препирался с Ферхатовичем по поводу какой-то певицы — так что ему было неприятно вдвойне. С другой стороны, Селим, судя по всему, был здесь кем-то типа нелегального мигранта, не имеющего никакого веса и влияния в делах островитян, что понижало его в глазах поверенного — который смотрел на все через призму стоящей перед ним политической задачи — до уровня какой-нибудь овцы или дерева, растущего на Третиче. Ко всему этому добавлялось его фантастическое вранье, невероятные выдумки, которые он швырял лопатой быстрее, чем Алия Сиротанович[10]. В общем, Ферхатович казался Синише феноменом, которого, ради сохранения психического здоровья, стоило скорее избегать, чем искать с ним встречи. Сейчас, однако, этот субъект стоял у него за спиной посреди опустевшей Зоадруги и улыбался ему, как родному брату.

— Не звонит, не пишт, я уж думаль — сбежаль мой Синища, достало его эт все.

— Да нет, блин, просто… Работы много, все дела…

— Йес, я и смотрю, сток работы, щто без телевизра никак.

Синиша выдавил из себя подобие улыбки. Больше в его репертуаре ничего не осталось.

— Слущ, дай старику две-три тыщ и обожди меня на улице, я тебе щто-то скажу.

Решив, что ему все равно нечего терять, поверенный дал Барзи деньги и пошел к выходу.

— А мине как обычн метр моего оцинкованного белого провода и два метра сребряного. И запищи: Селим сказаль, щито он приедет и прережет Джамбатисте горло, еси провод не будет вставлять так, как Селим хощет. Я и сам им скажу, но ты тож запиши, пусть будет официально, щтоб и нащ мерхаметли[11] Бонино об этом узнал, еси будет нужно. И два ящика того ж пива. И дай мне сраз две жестянки, хощу выпить с братаном.

Синиша с любопытством обернулся и увидел, как Селим протягивает Барзи толстый сверток. Даже если предположить, что внутри были самые мелкие купюры, он все равно казался слишком массивным, чтобы быть платой за три метра провода, пусть даже серебряного, и два ящика пива…

— Это что у тебя еще за провод такой? — спросил он после того, как Селим дал ему банку пива и, обняв за плечи, вывел во двор.

— Да ерунда, так, химичу кое-щто дома. Опыты, знаещь, экспременты всякий. Слущ, а щто ты делаещь на Новый год?

— На Новый год? Представь себе, никак не могу выбрать между рестораном, дискотекой и узким домашним кругом.

— Ай-й, приходи давай ко мне. Телевизр те за эти восьмь дней не дойдет, а у меня уже есь. Есь еще кассеты разные, ну, ты понимаещь.

Синиша секунду подумал, а потом осторожно ответил:

— Селим, чтобы мы правильно понимали друг друга… Я не гей…

— Ой, ви тока послущайте его, он не гей! Братан, ты нормальный, а? Какой гей?! Я щто ль похож на пидораса? А нук скажи мине, похож я?

— Нет-нет, я просто… Ну, просто ты зовешь переночевать у тебя, посмотреть видик и «разные кассеты». Не хватает только, чтобы ты угостил меня конфетами или мороженым. Догоняешь?

Они остановились у входа во двор перед Зоадругой, под переплетенными кронами бугенвиллей, с которых каждым порывом ветра срывало несколько чудом сохранившихся до этого времени потемневших листьев, которые еще в полете стремились скрыться в уголках низкой каменной ограды.

— Сущай сюда. Я не пидорас. Нет, конеш, я был им по отнощению к некторым людям — с кем не бывайт — но я не пидорас в том самом смысле. На хрен мине твой хрен и анус, еси грить дипломатично. Я просто хтель с тобой потусить. Бедняга я, бедняга ты, ну и вот… Мы с тобой тут против своей воли, оба не дебилы — даж я — мног видели, есь о чем поболтать. Я так прикинуль, а ты сраз — Селим пидорас! Сам ты пидорас, все вы, загребчане, такие, имель я вас в зад!

— Ой, вы посмотрите на него, не надо мне тут теперь обижаться. Я отреагировал как любой нормальный человек. Ну, совершеннолетний. Что бы ты подумал, если бы я предложил тебе провести новогоднюю ночь при свечах, под кассеты с порно, на острове, где нет ни одной нормальной женщины? Я приду, конечно, но я просто хочу, чтобы нам обоим было комфортно.

— О’кей, принимается. Мож зайдещь сегодня вечером? Мне не хватайт людей, понимаещь, компании не хватайт. Блин, да мине ли тебе рассказывать?

Синиша смерил его оценивающим взглядом. Селим был явно сильнее его. На несколько лет старше, но сильнее. К тому же способен целый вечер рассказывать свои безумные истории. Возможно, все-таки гей. На другой чаше весов была рутина: еще один вечер с несчастным, помпезным Тонино и его кретинским отцом, потом глядение в экран компьютера, будничный, чисто механический онанизм в ночной горшок (новый оказался еще более старым и вытертым по краям, чем прежний) и провал в сон до следующего дня, который не принесет ничего нового, ничего отличного от сегодняшнего.

— Ладно, приду. Во сколько?

— Буйрум[12], когда хошь.

— Давай часов в шесть? Но у меня есть условие: только пиво, никакой сливовицы. Договорились?

— Вырубила тя в прошлый раз, а, хаджи? Скажи? Да-а, я как-т раз Харрисона Форда напоил, когда он был в Варшаве, о-ё-ёй, эт надо было видеть…

К шести он не успел, а пришел только после девяти. Утром, когда они договаривались, он совсем забыл о Наталине.

С:/Мои документы/ЛИЧНОЕ/Наталина

В те времена, когда Церковь еще не бросила на произвол судьбы эту «каменну лакриму», в те времена, когда на Третиче был свой приходской священник, Наталины еще не было, по крайней мере в таком виде. За последние два десятилетия (приблизительно) островитяне, возвращавшиеся из Австралии, завели новый обычай: вечером в канун Рождества каждый житель приходит к «своей» церкви — урожденные Квасиножичи к Супольо, урожденные Смеральдичи к Сешеви — и устраивают своеобразное соревнование по пению главным образом непонятных рождественских колядок. Первыми начинают те, кто проиграл в прошлом году, а побеждает та команда, которая вспомнит на одну песню больше, чем соперники. Ограничение по времени — десять секунд. Пока те, кто на очереди, вспоминают песню, только что спевшие начинают громко считать через весь Пьоц: «Диесе, диеве, вуосе…» Засчитываются и «чужие» песни: которые поют на других островах и материке, на литературном хорватском и всевозможных диалектах, а также на итальянском и английском. Все, кроме двух однозначно автохтонных песен со Вторича.

Завтра будет канун Рождества. Вертел я на ёлке эти их рождественские песенки, но само действо мне определенно стоит увидеть. И услышать. Может быть, здесь скрыто яблоко раздора, может, найдется какой-то повод разделить их на партии. «Разве вы хотите, чтобы это повторилось на следующее Рождество?» Что-нибудь в таком духе.

— Ты гиде, блин, пропаль? Я уж думаль, ты совсем не придещь!

— Извини, — ответил Синиша Селиму. — Правда…

Как ему объяснить, что он, очарованный пением третичан, задержался на Пьоце на целый час дольше, чем планировал? Как ему сказать (да и зачем), что на Наталине им овладело какое-то странное умиление, чувство, что именно сюда, на этот сраный остров престарелых, стоит приехать и умереть на нем, когда придет время; чувство безграничного облегчения, но в то же время — чувство жуткое, отталкивающее? Зачем Селиму знать, как он в какой-то момент, желая вобрать в себя всю полноту звука, прочувствовать его как можно глубже, сел посреди Пьоца, словно буддист, и задрожал от прилива адреналина, когда Смеральдичи (за которых он из-за Тонино в какой-то степени болел) справа от него, в промежутке между «сиемь» и «шиесь» Квасиножичей замяукали «То иде не кроаль, к ноам прихуоди Джезукрис»? Объяснять все это сейчас у него не было ни сил, ни желания. Он вернулся к этой теме лишь несколько часов спустя, когда, устав слушать бесконечный поток Селимовых выдумок, попросил его все-таки достать сливовицу, Харрисон Форд бы ее побрал.

— Ага-а, и кто победиль в этом году?

— Если… Если ты соизволишь убавить громкость этой своей… гребаной порнушки… то тогда… Высуни голову из окна: ты их, сто пудов, еще услышишь. Я уверен, что они еще не досчитали до четр… четрий… четырие… как там… — отвечал поверенный заплетающимся языком, делая драматические паузы между словами. Тут ему вдруг вспомнилось слово «джуэйнизм» — непонятный термин из научно-фантастического романа Клиффорда Саймака, который он читал в сербском переводе, изданном в серии «Кентавр». Из неясных мыслей, погруженных в туман выпитого за вечер красного вина («Давай кьянти, брата-ан, ну защем нам пиво!»), вдруг всплыло воспоминание о том, что «джуэйнизм» — это марсианская сверхспособность передавать свои чувства и мысли в их чистейшей форме другому человеку, не прибегая к описаниям с помощью отягощающих их неискренних слов.

После этого он выпил всего одну рюмку сливовицы и повалился на старый диван. А может быть, и нет.

Он проснулся как обычно, около семи. Ему показалось, что он слышит, как внизу, на кухне, Селим моет посуду. Медленно, придерживаясь за стены, он спустился по узенькой лестнице на первый этаж. На кухне никого не было, на столе стояло с десяток вымытых рюмок и чашка, на которых блестели капельки воды. Он вышел из дома в ледяной утренний воздух, довольный, что не придется ни с кем здороваться и что-либо объяснять… Ради этого чувства, чувства пустого и ни к чему не обязывающего похмелья, он, в общем-то, и приходил к Селиму.

Проходя мимо открытого Сешеви, он услышал доносящийся изнутри женский голос, нежно и грустно напевающий что-то. Этой ночью, когда он разговаривал с Селимом (точнее, делал вид, что слушает его, а на самом деле старался незаметно, как бы случайно, поглядывать на порнофильм, который веселый босниец сразу же запустил на магнитофоне: смотреть в открытую ему было как-то неловко…), он вдруг понял, что еще ни разу не обмолвился и словечком ни с одной из местных женщин. Более того, он почти не слышал здесь женских голосов, за исключением редких пастушьих окриков, перемешанных с блеянием, топотом и звоном колокольчика, которые доносились до него через окно кабинета. Открыто здесь жили только мужчины, а бабушки держались отстраненно, будто всю жизнь провели на заработках не в Австралии, а в какой-нибудь Саудовской Аравии. По правде сказать, поверенный и сам не слишком нуждался в их обществе. Однако этот тихий, одинокий голос из церкви как будто хотел привлечь его внимание. Но похмелье и пустота в его голове явно не располагали к каким бы то ни было новым знакомствам.

Дома, допивая итальянский эспрессо с третичским овечьим молоком, его поджидал непривычно сдержанный Тонино.

— Адъютант… — пробормотал с порога поверенный хриплым голосом, который удивил его самого.

— Я беспокоился, куда ты пропал, не спал всю ночь… — ответил ему Тонино, помолчав несколько секунд. — К тому же вчера ночью мы проиграли. Мы уже досчитали до одного, когда Квоси вспомнили одну из ваших загорских[13] песен: «Йезушек, детятко», что-то такое…

— Кто, говоришь? Кто вспомнил?

— Квоси. Квасиножичи.

— О! — ответил поверенный, делая вид, что понял, о чем идет речь, и что для него это тоже очень важно, потом отхлебнул божественного макиато. — Никогда не слышал такой песни.

— Вот видишь! Мы чуть не подрались, и все из-за того, что ты куда-то пропал. Планировалось, что ты будешь кем-то вроде беспристрастного судьи, ты понимаешь?

— Ой, блин… — Синиша покрутил головой, в которой его мысли, словно вагоны на сортировочной станции, под болезненный скрип, лязг и удары буферов начали вставать на правильные рельсы.

— Мне об этом никто не говорил, насколько я помню. И ты тоже…

— Не говорил, это правда. Что еще хуже, все думали, что я тебе сказал. Поэтому все теперь сердятся на меня, а не на тебя.

— А ну, блин, погоди. Сказал ты мне об этом? Не сказал. Получается, что это я должен сердиться на тебя, а не ты или еще кто-то на меня. И вообще, какой судья, хердья, если и так понятно, что побеждает та команда, которая дольше продержится?

— Сегодня Рождество, повери, попробуй хотя бы сегодня обойтись без своих обсценных междометий. А по поводу всего остального не беспокойся. Наталина будет и в следующем году, у тебя будет возможность пересдать этот экзамен.

«Настоящий Синиша» захотел выругаться как-нибудь посочнее, а потом хлопнуть кухонной дверью так, чтобы ручка осталась у него в руке и он швырнул бы ее потом прямо в лоб этому длинному дебилу, чтоб ему…

Вместо этого:

— Тонино, я приехал сюда не по своей воле и не для того, чтобы играть по вашим правилам. Поэтому не издевайся надо мной. Если меня кто-то будет искать — я в своей комнате. Ты оставил мне какие-нибудь газеты?

— Все десять последних номеров «Глобал». Рождественский обед начинается в полдень, как и в других третичских домах. Для моего отца и для меня будет большим удовольствием, если ты к нам присоединишься.

Поверенный иронично улыбнулся:

— Без проблем. Все для вашего удовольствия…

С:/Мои документы/ЛИЧНОЕ/Ягуонь(?)

Ужас… Мое задание ужасно само по себе: бессмысленное, никому не нужное, глупое и безотрадное, — но есть кое-что пострашнее. Остров очень красивый — я, дурак, в общем-то жду, когда уже наступит весна, чтобы увидеть его во всей красе, в цвету. И люди в принципе ОК. Старые твердолобые чудаки, но совершенно не агрессивные. Они, конечно, бурно реагируют на мои инициативы, но не нападают. Отмахиваются: я муха, а они коровы, машущие хвостом. И это ОК. Идиллия, в которой они приехали мирно доживать свои годы. Они чувствуют себя как тогда, когда они были молодыми парнями, только теперь им немного помогают итальянские мафиози. Все это ОК, но истории… Все то, что происходило тогда, когда они были детьми и еще раньше, — это страх и ужас, чистый хоррор. Бонино и Тонкица, Барзи и его брат, которые не смогли решить, кто из них больше виновен в трагичной гибели отца, и не разговаривают уже больше пятидесяти лет. И у этого моего невольного Санчо Пансы — в чем-то гения, но вообще-то идиота — тоже есть своя турбо-мрачная история, сто пудов, я уже слышал некоторые ее фрагменты, но не рискую расспрашивать о деталях… Наверное, боюсь, как бы она не испугала меня настолько, что я сбегу отсюда раньше времени. Хотя это было бы не так уж и плохо…

И все-таки самое страшное на сегодня — это «ягуонь», как-то так они это произносят. Почти в каждом доме здесь держат овец: не много — не более десяти. Приблизительно в первой половине ноября одну «нуосящу» (суягную, беременную) овцу отделяют от стада и начинают кормить специальной смесью трав, среди которых есть съедобные и ядовитые, свежие и сухие. Ее откармливают этим коктейлем с одной-единственной целью: чтобы у нее случился выкидыш прямо перед Рождеством. Ягненок, выкинутый в нужное время и приготовленный к рождественскому обеду, является знаком того, что следующий год для этого дома будет успешным и плодотворным и что в уходящем году хозяева как следует потрудились. Ягнят при этом почти всегда бывает больше одного — обычно два или три. Говорят, у какого-то Ренцо Смеральдича «пуосле туой войны» из несчастной овцы вышло сразу девять абортированных ягнят. Обычай велит хозяину похвалиться таким благословением, поэтому каждый, кому привалило это счастье, вывешивает на передней части дома снятую с ягнят кожу. Во второй половине дня, после рождественского обеда, жители ходят по деревне, а хозяева, у которых на дверях висят кожи, ждут гостей и зазывают их угоститься ракией и пирогами.

Вот так: эта комбинация, этот коктейль пенсионерской идиллии и жутких историй, прекрасного и ужасного, сводит меня с ума, пожалуй, больше всего. Мои двое — Крамер против Крамера, Бонни и Клайд — получили сегодня от своей овцы три «ягуоня», около десяти утра, и едва успели их освежевать и приготовить к обеду. Они сказали, что времени хватило идеально, лучше не бывает. Одного Санчо сварил с картошкой, морковкой и тремя видами какой-то местной капусты («зимский капуоз», как-то так), а двух других запек, тоже с картошкой, в печи. Даже не знаю, как лучше. «Молодая ягнятина», — сказал он, когда я спросил, что это, что за мясо. Молодая, ё-моё, да, но… Мягкая, тает во рту, кости жуются как хрящики. А что за вкус такой, как будто травы какие-то? «Да, это травы, которые их мама ела во время, хм, беременности». Он мне отвечает как-то пространно, а старик в своем репертуаре. Молчит и жует себе. Но когда я спросил в третий раз, старый, впервые заговорив со мной, начал рассказывать монструозную историю. Но, едва открывшись, он вновь закрылся после своего монолога. Я сначала обрадовался, что он заговорил, подумал, что из этого может что-то получиться, а теперь не знаю. Потому что — а надо ли оно мне? У старика на острове нет никакого влияния, его все избегают. Как и его сына.

Как и меня.

Ё-моё, на двери висят три кожицы, а постучалось только два человека! Нечестно.

Селим выглянул из-за двери с неоткупоренной бутылкой шампанского в руках.

— А гиде твой дружбан? Как ты стряхнуль его с себя?

— Без проблем, — соврал ему Синиша и тут же пожалел («стряхнул с себя»?!?), что не взял с собой Тонино. Не то чтобы он хотел пойти к Селиму вместе с Тонино, но ему было его жалко. Тонино ушел в себя еще накануне, когда узнал, что его повери, его лучший друг, уже договорился встретить Новый год с Селимом, а не дома. Он ни о чем не спрашивал, а отвечал сухо, произнося только необходимые для взаимопонимания междометия. Вечером он оделся во все праздничное, а когда Синиша спустился поздравить его — пожелать, как принято, всего наилучшего в новом году — и пойти к Селиму отмечать, он дал ему большую стеклянную миску с фритулами[14], накрытую кухонным полотенцем:

— С тертым яблоком и изюмом. Отнеси и угости Селима, не пойдешь же ты к нему с пустыми руками.

«И куда мне это теперь девать», — думал Синиша, выходя из дома с теплой миской в руках, думал, неся ее мимо одного Мура, другого Мура, вдоль моря, через лес… Он боролся с угрызениями совести, останавливался каждые двадцать шагов, ненадолго зажмуривался, тихо ругался и возвращался к мысли о том, что все, что ни делается — к лучшему: по крайней мере ладоням тепло, на таком-то ветру. Так же, как им было бы тепло в глубине карманов. Всю дорогу он думал только об этой миске, а о Тонино вспомнил только теперь, когда Ферхатович не моргнув глазом «стряхнул его с себя». Тонино, глупого и гениального, с комично короткими штанинами и рукавами единственного праздничного костюма, Тонино, который заботится о нем как соратник, как хозяин дома, как друг, как мать… Мать, которая еще один Новый год проведет дома, без радостного галдежа, суеты — без всего того, что делает Новый год праздником, — и ляжет спать уже в полпервого ночи… Все угрызения совести, которые Синиша отгонял от себя по дороге, собрались здесь, перед домом Селима, на входе, во дворике, и зажужжали, словно осиный рой, у него над ухом.

— Ставь на столь… А я думаль, щто ты привдещь клеща с собой, приготовиль еды на него тож…

— Перестань, не говори, что он клещ. Ты меня этим тоже обижаешь.

— А щто ж ты его не привель? Я когда тя зваль, имель в виду и его тож.

— Хочешь, я тебе честно скажу? Я боялся из-за твоей порнографии, из-за нее больше всего, плюс из-за твоего алкоголя и твоих сказок. Он, бедняга, и так весь забитый, не хватало, чтобы ты его окончательно довел до ручки. Я пришел сюда, чтобы напиться, посмотреть немного телевизор, а с ним я бы думал только о нем. С ним как с ребенком. К тому же, не думаю, что он бы оставил старика одного дома.

«Щто ж тогда ты не сказаль ему, щтоб приходиль? — засмеялся воображаемый Селим в его голове. — Он б те спасиб сказаль, а сам б осталься дома со старым и не обиделься так». Так и есть, в том-то все и дело.

— Те видней. Твой друган, твоя проблема, — говорил в это время настоящий Селим. — Давай, идь наверх, жди меня, приду через минут.

…В этом все и дело, за это меня теперь и имеет моя совесть, думал Синиша, поднимаясь на второй этаж, подгоняемый волной новых угрызений: я боялся, что он все-таки оставит старика и пойдет со мной, будет мне обузой. Когда мне хорошо — он мне не нужен, а когда я в жопе — он единственный, кто мне помогает… Твою мать, я просто боялся, что из-за Тонино мне будет неудобно перед Селимом! Какое же я говно.

— Слу-ущ, у меня есь супер кассета, она уже в видаке, — покричал снизу хозяин дома. — Запускай ее на фиг, хочу узнать, щито ты о ней думащь.

Стол, ломящийся от вяленой мясной нарезки — все стопроцентно итальянское, промышленного производства, каждый кусочек блестит от долгого лежания в вакуумной упаковке, но все же какое-то домашнее, не такое, как у Смеральдичей, — привлек гораздо больше его внимания, чем видик и эта очень важная для Селима кассета. Он уже довольно давно перестал смотреть порно, чувствуя, что его больше нервирует неубедительная игра актеров, чем возбуждают собственно сцены полового акта. Причем игра не во время «сюжетной линии» и идиотских побочных историй, а во время самого секса. Однако сейчас, спустя почти три месяца великой суши, собственноручных совокуплений с собственными фантазиями и эякуляций в ночную вазу (иногда пустую, а иногда содержащую в себе пару сотен миллилитров жидкости), его в некотором роде возбудила возможность посмотреть пару минут в одиночестве порнушку. Лучше в одиночестве, чем под сочные, по-солдатски грубые комментарии Селима. Да и нужно как-то отвлечься от мыслей о Тонино и Тонино, молча сидящих перед телевизором в эту бог знает какую по счету однообразную новогоднюю ночь. Он взял в рот ломтик копченой шейки, положил себе кусочек сыра, налил бокал вина, взял пригоршню оливок, развалился на диване и включил видеомагнитофон.

Спустя минут двадцать он нажал на пульте паузу, радуясь, что Селима все еще нет, но в то же время беспокоясь из-за болезненной эрекции, которая не спадала даже во время идиотских сюжетных вставок. Что, если дикий инстинкт заставит его кончить просто так, без единого прикосновения, прямо здесь, посреди гостиной в доме Селима, за два часа до Нового года? Если он сейчас спустится в туалет, то ему хватит и тридцати секунд, но Селим сразу все поймет и будет подкалывать его каждый раз при встрече. У него не было поллюций даже в подростковом возрасте, но теперь он был уверен, что ему их не избежать, если он посмотрит еще хотя бы минуту «Похотливой Крошки». Основной причиной всех этих переживаний и страхов была исполнительница главной роли: миниатюрная, но совершенная фигура, без капли силикона, волосы подстрижены коротко под мальчика и покрашены в красный цвет, внизу идеально выбрита, лет двадцати пяти… И, что самое важное, ведет себя чертовски убедительно. Если в порнофильмах кто-нибудь когда-нибудь по-настоящему наслаждался процессом — это была она. Без шаблонных хватаний воздуха широко открытым ртом, без лишних слов и уговоров, только намеки. Легонько дернется уголок губ, немного расширятся ноздри, она тихо зарычит, сама себя ущипнет, укусит или шлепнет, где ей нравится, и продолжает отрываться, а мужчины — по крайней мере те два здоровяка, которые уже побывали в кадре — в момент кульминации выглядели совершенно изможденными, как будто их недавно приговорили к смерти, а потом помиловали. Эта девочка по-настоящему наслаждалась своей работой, и ей, судя по всему, было на все наплевать. Нимфоманка, наверное, но такая нимфоманка, с которой определенно стоило бы периодически встречаться. Он решил продолжить смотреть фильм — будь что будет.

— Ну, щто скажешь? — прервал его Селим. Он вошел без стука, вытирая ладони кухонным полотенцем.

— Нез… Кхм! Не знаю, я посмотрел только начало. Малая очень классная, ну эта, главная…

— Да, классная! Не дай те бох попась к ней в руки!

— Хех, а что бы со мной случилось?

— Бра-ат, тебе б просто сил не хватило. Вот бы щто слущилось. Я каждый раз взрываюсь за пять минут. В тихом омуте щайтан водится.

— В смысле взрываешься? От этого фильма?

— Нет, мой дорогой. От нее. И в нее, на простыню, на себя, на стену, повсюду. Я еще ни разу не трахаль ее дольщ пяти минут. Невозможьно, она истощает тя в момент.

— Ты ее? Селим, хватит мне пудрить мозги… Тебе там внизу Северина готовит ужин, а ты тут несешь какой-то бред.

— Я свое слово сказаль, — ответил враль. — Смотри давай дальщ, наслаждайся, еще и половины не посмотрель. Я приду через десять минут. Постущусь.

— Твою мать, ну как так можно?! — прошептал Синиша, оставшись один в комнате. — Ну что за человек?

Такого вруна, брехуна, обманщика, пустобреха, обер-враля… другого такого просто нет на свете, такого больного на голову! Хороший психиатр бы на нем сто процентов получил своего Нобеля по медицине! Психиатр. Хороший психиатр. Мирна, сестра Жельки. Желька…

Вторжение Селима и его новое вранье, первое за предстоящую долгую ночь, усмирили ситуацию в трусах поверенного. Но мысли о Жельке и о ее сестре, которую он еще не испытал в деле, несмотря на несколько попыток, быстро вернули его на старый диван перед экраном.

— Плэй, детка!

«Похотливая Крошка», разумеется, и дальше представляла собой совершенно никчемный фильм. Две другие актрисы имитировали все, что только можно — от первой улыбки до последнего сладострастного вздоха, а мужики в их компании выглядели как мускулистые станки для бездушной механической перекачки спермы. Но Крошка продолжала в том же духе, теперь даже немного жестче. Сцены, в которых ее не было, Синиша быстро перематывал, уже расслабленно посмеиваясь над комичностью ускоренного секса и своим собственным либидо, которое то ослабевало, то вновь подскакивало, когда на экране появлялась Крошка. Как только постельные сцены закончились и пошла «развязка» сюжета, он перемотал немного назад, на последний кадр с ней, на ее яростный взгляд, которым малышка как бы говорила своему заключительному партнеру, истощенному двухметровому негру: «Ты, котик, мне и в подметки не годишься». Он оставил этот кадр на экране и встал, чтобы взять еще немного ветчины и сыра, когда раздался осторожный стук в дверь.

— Заходи, старик, я не дрочу! — крикнул он, продолжая смотреть на деликатесы, выбирая, что бы еще положить себе на тарелку.

— Добрый вечер, — вывел его из задумчивости приятный дикторский альт, хрипловатый, видимо от курения, и уж точно не принадлежащий Селиму. Поверенный стал медленно поворачиваться, как в конце какого-нибудь фильма ужасов. В дверях с бокалом вина в руках, в теплом джемпере слишком большого размера и чересчур свободных джинсах с подвернутыми штанинами стояла — она! Крошка! Ее волосы были еще короче, чем в фильме: стриженные под машинку и черные, но… Он посмотрел на экран, потом на нее, снова на экран, опять на нее…

— До… Де… Где Селим?

— Добрый вечер.

— Безусловно… И вам тоже… Кхм… А он где? Где этот свинтус?

— Сейчас будет… и он, и свинтус. Он сбрызгивает его пивом в духовке, у него своя схема, рецепт какой-т.

— Да… Вот поросенок… А вы?..

— Зехра… — тут же ответила ему Крошка (Крошка??? Крошка!!!), протягивая руку. Коснувшись ее, Синиша вспомнил одну старую присказку в стиле девятнадцатого века: «Глядите, такая маленькая ручка, а сколько всего в нее помещается…», но промолчал — больше от волнения, чем из соображений пристойности.

— …для друзей Джулиана.

— Синиша, очень приятно. А-а-а… Кх-х-хм… Как вы здесь очутились?

— Эт долгая история…

Поверенный понимающе закивал.

— Садитесь… Кх-хм… Где хотите…

— Да нет, я тут пока немного приберусь, пока он несет свинину, чтоб было куда ее поставить.

Крошка стала раздвигать тарелки и блюда с закусками, тихо напевая, вроде как случайно, старую песню Балашевича «Мирка»: Я знаю вас, пардон, из телевизора… Синише стало не по себе, он схватил пульт и выключил телевизор.

— Простите…

— Дружок, ты что? Тебе неловко? Пожалуйста, не волнуйся, ты ж просто смотрел.

— Крош… Джулиана, Зехра, это… Это в самом деле вы? Ну, в фильме?

Крошка засмеялась.

— Не, эт мой братик… Я, дорогуша, кто ж еще?

— Выше всяких похвал, правда… И все-таки скажите, почему вы здесь? На Третиче.

— Я ж говорю, долгая история. Расскажу тебе сегодня чуть попозж.

Синиша никогда не был большим любителем поросятины, особенно с кожей, но этого поросенка он уминал за обе щеки. Как племянница Ельцина, когда ее одолела анорексия, и Борька спрашивает, Селим, что мне делать, дорога мне малышка, одна она у брата моего единственного, пропадает ведь, в лучших клиниках я спрашивал лучших врачей, и ничего, а я сказаль, батющка, щас мы приготовим ей Селимову поросятину, и уж если эт ее не вернет к жизьни, то нищто не вернет, ну вот, она уж трое детей родила, а все еще вполне могла бы сниматься для обложек журналов, я тогда тож только переднюю полвину запек.

— Селим, ты мне сразу скажи, если я лезу не в свое дело, но… Я вот думаю: ты ведь Селим, к тому же Ферхатович — значит, сто процентов мусульманин. Но все равно уплетаешь свинину…

— Ой, чего я тольк не уплетаю. А ты ж католик, да?

— Ну так… Католик типа…

— Ну вот и я так. Мусульманин типа… — сказал Селим, повторяя интонацию Синиши и жест «более-менее». — Никто меня не спращиваль, хощу ль я, щтоб мои отец и мать были теми-то или теми-то. И хощу ли я, чтобы ходжа мне запрещаль то иль другое.

Селим замолчал, вытер губы и руки и налил всем еще вина. Зехра ела молча, изящно и аккуратно, поднося ко рту маленькие кусочки на кончике вилки, бросая взгляд то на телевизор с выключенным звуком, то на Синишу. Когда их глаза встречались, у Синиши бежали мурашки по коже и он выдерживал не больше двух секунд.

— Есь одна вещь, которая прищла мне в голову, когда я биль еще пацаном, — продолжал Селим после того, как они втроем чокнулись бокалами, а Синиша вновь отвел взгляд от темных глаз Зехры. — Я эт говориль всем знакомым попам. И Рацингеру[15] тож говориль.

— Кому?

— Рацингеру, ну ты щто, кардиналу ватиканскому, второй человек после папы! Католик ты или где? Говорю вот щто: надо б проанализирвать все эти святые писания, все библии, кораны, агады, торы, веды, фигнеды, что там еще бывайт, и найти то, в чем все они совпадают. А совпадают они в самой сути, сто процент. Ну и посмотреть, можно ли от этого оттолкнуться и начать все сначал иль признать, что настоящие атеисты на самом деле самые верующие.

— И что, прости, на это ответил Ратцингер?

— Да ничего, ты ж знаещь, какой он: посмеялся и…

— Ой, уже! — перебила их Зехра, показывая на телевизор. Часы на экране беззвучно отсчитывали последнюю минуту уходящего года.

— Ой, черт, я ж забыль щампаньское в холодильнике! — вскрикнул Селим и побежал на первый этаж.

— Потрахаемся мы сегодня иль нет? — вдруг спросила Зехра, отрывая кончик уха с невинно улыбающейся головы поросенка. Поверенный вздрогнул.

— Понятия не имею, это ваше дело.

— Мы, ты и я, будем сегодня трахаться? Я эт имею в виду.

Синиша уже привык к прямым вопросам, даже к гораздо более грубым, но этот все же поставил его в тупик.

— А ты что думаешь? — все, что он смог сказать, быстро разбудив в себе уснувшего политика.

— Бокалы! Бока-а-а-алы! — кричал Селим, взбегая по лестнице из кухни. — Щесь, пять, четырь…

Пробка вылетела из бутылки ровно в полночь. Шампанское белым потоком разлилось на тарелки, стол, пол, попало в миску с оливье, на поросенка… Зехра завизжала и первая подставила бокал под пенную струю. Когда полопались все пузырьки, он оказался заполнен не более чем на четверть.

— За новое тысячелетие! — произнес тост Селим.

— За всех нас! — присоединился Синиша, не зная, что придумать.

— За… Блин, за все хорошее и за все, что нужно каждому из нас! — закончила тост Зехра, поднимая бокал и решительно глядя Синише прямо в глаза. Когда он посмотрел на нее тревожным взглядом в ответ, она коротко кивнула ему и выпила шампанское.

— Давай-к, Джули, принеси торт. И тарельки, ты знаешь, гиде они.

— Сорри, но я должен задать тебе вопрос, — тихо сказал Синиша, едва Зехра закрыла за собой дверь. — Как она здесь оказалась? Вы с ней парень и девушка или как?

— Не, скорей деловые партнеры, — ответил Селим, лукаво улыбнувшись.

— Деловые, то есть ты ее этот… кх-хм… скажем так, менеджер?

— Да нет, мы правд партнеры, равноправные. Тольк дела нащи накрылись медным тазом.

— Какие дела?

— Слущ, даж если будещь меня мучить, как немец пленного партизана, я те все равно ничего не расскажу. Не имею права, братищка, правда. От этого моя жизнь зависит, и ее тож. Я те открыто говорю. Мы взялись провернуть кой-че по-крупному с этими ващими итальящками, они сами рисковали, ну а делать взялись мы: я, она и этот ее, как ты сказаль, менежер. Этот гад нас кинуль, сдаль другой стороне. Вот так, а итальянцы спрятали нас через свои связи, нормальные ребята. Только мне прищлось провезти ее контрабандой, потому щто мафия говорит, моль, сюда может только один. Я знаю почему: Джамбатиста планироваль ее оттрахать вместе со своей бандой, а потом прирезать по-тихом, так щто мне прищлось упаковать ее в чемодан вместе с деньгами, ничего больще я не взяль. Да даж если б чемодан биль весь набит деньгами — малыщка все равно дороже.

— А почему тебя решили спрятать именно здесь?

— А куда б ты спряталься от межнародного розыска?

— Интерпол?!

— Ха, если б только Интерполь…

— Дружище…

— Щито? Обосралься, товарищ комиссар?

— Да нет, но… Ну ладно, то есть ты теперь прячешь ее и от островитян, и от мафиози?

— Йес, вот тольк от высщего представителя хорватского правительства я не спряталься… — подытожил Селим, с лица которого не сходила все та же лукавая улыбка.

— Ваши отношения, то бишь твои и Зехры — это…

— Ничего, чист деловые. Не, ну бывайт трахнемся разок-другой, еси припрет, но я ж те говориль, максимум — пять минут. Мой болтик маловат и нетерпелив, а ей нужно больше, во всех смыслах. Ну, и щтоб уж тя не томить… Я рассказаль тебе, какие нащи отнощения, между ней и мной. А знаешь, какие будут между ней и тобой?

— Хех… Чисто деловые?

— Нет, старик. Ой-ё-ё-ой… сначала он думайт, щто я педик, теперь — щто сутенер. Ты будещь моим новогодним подарком для нее, а она мой подарок тебе. Дощло? Ты ж не трахалься уже месяца три, а она, еси не щитать меня и моего вялого, уж больще года. А я обойх вас люблю, и щто мне делать?

— Я тебе ничего не принес. И ей тоже, не считая, кхм, твоего подарка. Это все как-то глупо выглядит.

— Еще успейщь. И ты ж принес эти круглящки, которые тебе весь день мамочка пекла.

Оба засмеялись и тут же затихли, услышав шаги Зехры, поднимавшейся по деревянной лестнице.

— Тут будем иль пойдем в мою комнату? — спросила Зехра, когда Селим ушел, пожелав им, голубочкам, доброй ночи. Они сидели на диване перед выключенным телевизором.

— Не знаю… Как скажешь. А мы что, должны прямо вот так сразу?

— Ни фигась сразу! Ты тут уже пять часов, четырь часа мы знакомы, что нам еще-т делать, нам с тобой, сразу ему, тож мне романтик!

Зехра быстрым движением скинула теплый свитер и, высоко подбросив, отправила его куда-то себе за спину. Он упал на стол, прямо на большую тарелку с остатками торта, а один рукав лег на безухую, выпотрошенную поросячью голову, как будто хотел, на всякий случай, накрыть и без того зажмуренные, пустые, давно ослепшие глаза.

— Уф, осторожно, джемпер ведь измажешь.

Синиша встал и направился к столу, но Зехра потянула его за руку и посадила обратно на диван.

— Да и фиг с ним.

Если до этого он все еще немного сомневался, то теперь был абсолютно уверен: да, это и есть Крошка из порнушки, точно она. Груди «подладошки» (так данную форму грудей под конец послевыборной пьянки определил председатель одного из славонских филиалов партии: большие в диаметре, но маленькие по объему — помещающиеся аккурат в слегка раскрытую мужскую ладонь) прорисовывались под белой футболкой с застиранной надписью «Pirelli».

— Родинки… — выдохнул Синиша, а Зехра сняла футболку. Обе были на своих местах, обе как с экрана: одна на несколько миллиметров ниже левого соска, а другая — на таком же расстоянии выше правого, обе темные, почти черные, цвета Крошкиных глаз. Подладошки… Зехра не стала мешать Синище проверять правой рукой теорию славонца, потом нетерпеливо и страстно поцеловала его и стала своей миниатюрной ручкой ощупывать его пах.

— Конь! Правда ж? Ты конь.

— К-к? Кх-хм… Кто?

— Ты читал Камасутру?

— Нет… Но, думаю, я мог бы написать, скажем, предисловие к следующему изданию.

— Эт те так только кажется. Индусы, чтоб ты знал, оч хорошо описали размеры. Если я ничего не путаю, идут заяц и зайчиха, конь и кобыла, слон и слониха. Ты, как я виж — конь.

— Спасибо… В смысле спасибо, если это можно считать комплиментом.

— Фигня. Любой дурак мож быть конем. Но опять ж, бывают кони и кони… Смотри, солнышко, как мы поступим. Щас мы немного друг друга понежим, потрогаем, погладим, полижем и все такое. Ты мног выпил, мног съел, давно не трахался. Ты кончишь за минуту. Потом мы пойдем наверх, в мою комнату, отдохнем, выспимся, а утром поглядим, как ты танцуешь вальс перед Венским концертом[16]. Идет?

Синиша все это время легко, миллиметровыми движениями приоткрытой ладони махал партийному коллеге из Славонии. В какой-то момент ему показалось, что Зехрин сосок буравит ее насквозь.

— Идет… Но я могу тебя заверить, что у меня никогда не было так, чтобы я был с кем-то в первый раз и сразу кончил. Как бы классно мне ни было.

Зехра подалась назад, встала на колени у него между ног и стала расстегивать его брюки:

— Процитирую Крлежу: пришло время испытать и это. М-м-м-м, ну вот, что те Джулиана говорила? Конь!

Касаясь пальцами, где нужно, сжимая как полагается и в ритме, которому позавидовали бы лучшие венские филармонисты, она продолжала повторять диагноз:

— Душа моя… Ты взорвешьс через минуту… Уже поздно, ты наелс и напилс… Когда ты последний раз был с девушкой? Мы оба это знаем. А что ты на самом деле мож, эт мы утром-м-м-м-м… увидим-м-м-м… М-м-м-м?

Так и было.

Ему потребовалось четверть часа, чтобы более-менее отделить воспоминания вчерашнего вечера от сна. Ночью он кончил лишь через четыре с половиной минуты, и эта победа над прогнозом Зехры дала ему силы, чтобы взять ее на руки, подняться с ней в мансарду и попытаться отплатить ей кунилингвистическим способом. Зехре было приятно, но вскоре она сказала ему:

— Хватит, солнц. Ложись, выспись маленьк, ты щас никакой, так ты тольк еще больше обслюнявишь и себя, и меня. Отдохни до утра.

Держа правую «подладошку» под контролем, он уснул раньше, чем его голова утонула в подушке. Он проснулся от щекотки и прикосновения к губам.

— Вот те жвачка, чтоб от нас с тобой не воняло, — сказала Зехра, села на него сверху и надула огромный пузырь. — Щас посмотрим, кто ты и что ты, мой жеребенок.

Спереди и сзади, сверху и снизу, с одного бока и с другого — поверенный сохранял стойкость только благодаря тому, что он видел перед собой. Напряженные груди Зехры, раскрасневшуюся попку, чуть крупнее самого большого генетически модифицированного персика, черные глаза, которые периодически закатывались и становились белыми, либо, наоборот, сходились к носу, слегка дергающийся уголок губ, пальцы, хватающие простыню, как бы желая разорвать ее, полосы света, падающие через полузакрытые ставни и освещающие те или иные части ее тела, делая Крошку больше похожей на зебру, чем на Зехру. Только благодаря визуальным раздражителям Синише удавалось удержать эрекцию, потому что внизу он не ощущал ничего, кроме теплой влажности. Никакого трения, движения — ничего, под каким бы углом он ни входил… Если верить тому, что она почерпнула из Камасутры: про зайца, коня и слона, — если это не очередная выдумка Селима, на которую она купилась, то Крошка… она не просто слониха, а самая настоящая праматерь всех слоних! Если я ничего не ощущаю, то и она, естественно, тоже — ужаснулся Синиша и в ту же секунду почувствовал, как ослабевает его агрегат. Он быстро собрал в голове несколько кадров из вчерашнего фильма, некоторые моменты прошлой ночи и сегодняшнего утра, вперил глаза в попку перед собой, добавил щепотку воспоминаний о Жельке (зайчиха, ну максимум — кобылка, пони!) и перешел на самый жесткий галоп, на который был способен. Зехра, Похотливая Крошка, стала отвечать ему еще активнее и, наконец, застонала…

— Твою мать, пидорас, твою ж мать, ты что, не мог еще минуту продержаться? Не мог, хрен собачий? — зарыдала она от отчаяния в подушку, когда Синиша стал брызгать ей на спину.

— Черт…

— Конь чертов, мне всего минуты не хватило…

Синиша молча лег рядом, погладил ее по затылку и легко поцеловал в разгоряченное плечо. Она опустила руку и, не глядя, взяла что-то с пола, чтобы вытереть спину. Из всего того, что там валялось, она выбрала именно его рубашку. Синиша про себя выругался.

— Извинь, золотко, — сказала она примирительно, перевернувшись на бок и положив ладонь ему на грудь. — Ты сам видел, полторы слонихи… Знаешь, что мне сказал один в Боснии, когда я была еще девчонкой? Как будт, грит, бросил сосиску в автобус.

Синиша прыснул от смеха, скорее из-за жестокости шутки, чем ее сомнительной остроумности. Потом он вдруг почувствовал прилив нежности, просунул руку под Зехрину шею и обнял бедняжку. Она благодарно положила согнутую ногу ему на живот. Он снова засмеялся:

— Вот говнюк бессовестный, как ему такая хрень вообще могла прийти в голову?

— Идиот… А ты молодец, у тя талант. Тебе б подкачаться немног, и можно делать карьеру в порно. Я серьезн говорю. Ты б мог быть инженером.

— Каким инженером?

— Ну, знаешь, как бывайт, «маленький, но техничный»? Так вот, мне все время техники попадаются, пора б уже инженера найти.

Синиша опять засмеялся. Давно, очень давно он не смеялся от души и не расслаблялся до такой степени.

— Зехра… Джулиана, Крошка… Как мне тебя называть?

— Как хошь. Мож сам придумать мне прозвище, что мне подходит, как те кажется?

— М-м-м… Дай мне время хорошенько это обдумать, ладно? Ну, чтобы и тебе, и мне понравилось… А сейчас давай поспим маленько. Я дохлый, как…

— Давай.

— Слушай… А ты пробовала анальный? Ну, есть женщины, которым…

— Этого со мной еще никто не делал, и ты не будешь, — прошипела Зехра. — Еси хошь кого потрахать в задницу — попроси у Селима иль у этого твоего помощника.

— О’кей, давай спать.

— Давай.

Перебрав и сложив воедино все отрывки этой истории, отделив их от сна, в котором его сначала по всему Загребу, а потом по какому-то лесу гоняла старая негритянка, австралийская аборигенка, Синиша протер глаза и осмотрелся в пустой комнате Зехры. Повсюду была — частью аккуратно сложена, частью разбросана — самая разная мужская одежда. Ни одной женской вещицы. Кстати, нигде не было видно и его испачканной утром рубашки. На месте были ботинки, брюки, трусы, носки, майка и джемпер на пуговицах. Все, кроме рубашки. Перед Селимом и Зехрой он без проблем может появиться и с голым торсом, но как ему идти домой? Он порылся среди глаженых мужских рубашек, нашел самую неприметную, оделся и спустился в гостиную.

Еще на лестнице он услышал веселый визг Зехры.

— Восемьсят шесь с половиной! Что те Джулиана говорила? Восемьсят шесь с половиной! — радостно кричала она и записывала что-то на бумаге. — Входи, солнц, — сказала она, заметив поверенного в дверях. — Мы ставим на прыжки, мож с нами.

— Салют инженерам! — поприветствовал его Селим. — Кофеёк бущь?

— Можно. На что вы ставите?

Селим быстро встал и вышел из комнаты.

— На прыжки, с трамплина. Меня рахметли[17] бабушк моя научила. Старушк была в этом мастак, знала, какой буйт результат, пока лыжник еще в полете. А ведь неграмотная! Прикинь, перед смертью она съездила на олимпиаду в Сараево, чтобы впервые увидеть все вживую, мой отец ее возил. Стоит, знач, бабушка внизу и кричит: «Девяност! Восемьсят пять с половиной!» — и все время угадывает. Народ начсто одурел, ее по телевизору даж показали. Ну, а ты как? Выспалсь? Погоди, погоди секунд, смотри — летит, восемьсят четырь, точняк. А! Что Джулиана говорила? Восемьсят четырь!

— Я у тебя взял вот эту рубашку, не знаю, куда моя подевалась…

— Без проблем, твою я постирала, уже сушится.

— Почему у тебя в комнате столько мужских вещей? Любишь одеваться в мужскую одежду?

— А ты как думайшь? — ответила Зехра, глядя в экран телевизора.

— Понятия не имею — поэтому и спрашиваю.

— Погоди секунд, этот завершающ в первой серии. Маленький швейцарец, чудеса мог б совершить в этом сезоне. Смотри, восемьсят шесь с половиной! Ай, блин, восемьсят семь… Ладн, тем лучш для него. Что говоришь, у меня мног мужской одежды? А Селим те рассказал, как я сюда приехала? Спрятанная в его чемодане, засыпанная баблом, чуть не задохнулсь. Майка, джинс и кроссы. Больш я ничего не могла взять, кроме сберкнижки и паспорта.

— Да, но ведь уже прошло…

— Хошь сказать, почему Селим не купит у итальянцев, да? Ты, блин, вообще нормальный? Я ж как раз от них и сбежала, спряталась от них здесь, как я буду у них покупать бюстгальтеры и блузки? У меня ни косметики, ничего, на прическ мою посмотри — я сама стригусь машинкой и маникюрными ножницами.

— Слушай, я где-то через месяц смогу опять поехать на Вторич — составь мне список, там наверняка есть магазин.

— Ты сдурел? Селим грит, что они грызутся как кошка с собакой — этот остров и тот. Как тольк ты там купишь женский крем или тряпку, сраз пойдет слушок. Кому покупайт? Какой бабе? Да какой бабе ему покупать, люди, мож себе иль овце, иль своему помощнику, чтоб трахать его в зад? Дошло? Толстому Джамбатисте потребуется меньш недели, чтоб найти меня и убить. И Селима, по-любом, потому что он ему соврал и провез меня сюда у него под носом, а мож и тебя, раз ты тоже замешан.

— Так, — отозвался поверенный спустя несколько секунд. — Ты что, готовишь почву для какого-то вашего маленького грязного шантажа?

— Какого шантажа, милый, ты глянь, где я и какая я. Единствен, чем я могу тя шантажировать — это еси скажу, что больш тебе не дам, если ты не привезешь мне — тольк не с Вторича — кроссы тридцать шестого размера и целую пачку прокладк.

— Боже, и правда… Как…

— Тебе лучше не знать, — ответила Зехра коротко и безапелляционно, потом продолжила уже спокойно. — Меня мож не бояться. А Селима… Понятия не имею, что у него в голове, но думаю, его тож. Важно, чтоб итальянцы ничего не узнали. Кассета, которую ты вчера смотрел, пришла в прошлую пятницу с глиссером, хотя ее никт не заказывал: «Lussuriosa Bimba», да еще и в переводе на сербохрватский, при том что в договоре было написано, что она не выйдет на местном рынке. «Похотливая Крошка», мать их похотливую, по-любом что-т подозревают, начали угрожать Селиму.

— А щто такое? — прервал их появившийся в дверях Селим, внося на подносе три чашки и итальянскую кофеварку, из которой тянулась струйка пара. — Ты щто не садищься?

— Да-да, сейчас сяду.

— Садись, друг, я б на твоем месте еще спал, хе-хе… Знаещь этого полковника, иль майора, иль кем он там был, который трахаль принцессу Диану, — этот спал до двух, так она его укатывала.

— Да? Он это, разумеется, сам тебе рассказал, когда… где вы с ним были… на параглайдинге в Монголии?

— Не, братан, Диана мне рассказала. На Мальте. Слущ, есь одно предложение. У нас еще где-т полметра хорощего белого провода, хочещь нюхнуть с нами?

Селим достал из кармана очечник, открыл его и положил на стол рядом с подносом: внутри находились две стеклянные трубочки и маленький пакетик, наполовину заполненный белым порошком.

«Настоящий Синиша» еще никогда не побеждал так легко и быстро.

— Все, братва, мне пора. Вы отрывайтесь, я дам знать о себе завтра или, самое позднее, послезавтра, — выпалил поверенный на одном дыхании, схватил куртку и заторопился к выходу. Он не оглянулся ни на окрик Селима: «Да хоть кофейку-т выпей!», ни на тихий топот шагов Зехры по скрипящим половицам. «Синиша, стой!» — кричала она, выбежав за ним из дома. Ее голос и аромат лесного воздуха, проникший в легкие, все же заставили его остановиться.

— Ну чего ты? Прости этого дурня — имей он чувство меры, мы б никогда здесь не оказались. Не уходи, прошу тебя. Не сейчас, не так… И тебь тяжело, и мне, давай поможм друг другу, пока можем.

— Не боись, еще увидимся, — сказал Синиша после долгого молчания, глядя в ее влажные умоляющие глаза. — Да, слушай, мне кажется, сейчас подходящее время, чтобы спросить. Ты чиста? В смысле, у тебя нет СПИДа, триппера, сифилиса, трихомоноза, ничего такого?

— Твою мать… Ничего у меня нет, если ток от тебя не подцепила.

— До встречи.

С:/Мои документы/ЛИЧНОЕ/Обвинения

Просто для информации.

Первое и главное: Местные жители отказываются уважать конституцию и законы Республики Хорватии о местном управлении и самоуправлении.

Второе: Все продукты и вообще все необходимое, от базовых вещей до предметов роскоши, приходят контрабандой из Италии с ярко выраженного, хоть и немого, согласия хорватской полиции. Поставщики — итальянские мафиози, вероятнее всего вплетенные в международные криминальные структуры. Торговля людьми, наркотиками, сигаретами, нефтью…

Третье: На острове живут как минимум двое иностранных граждан без документов и разрешения на пребывание. Похоже, что они находятся в крайне подозрительных отношениях с итальянскими криминальными авторитетами, скорее всего, сами имеют криминальное прошлое, а кроме того — употребляют тяжелые наркотики.

Четвертое: Ритуальное жестокое обращение с животными.

Пятое…

Есть, разумеется, и пятое, и шестое, но перечисленного выше уже достаточно, чтобы потопить весь этот остров.

В новогоднее утро дел у Тонино было невпроворот. Помимо ежедневной рутины, о содержании которой Синиша толком ничего не знал, он должен был заколоть бедняжку Билину, овцу, которая никак не могла оправиться от рождественского выкидыша. Опечаленный, с кровавыми пятнами на руках и одежде, он стоял на кухне и вздрогнул, когда поверенный появился в дверях.

— Привет, дорогой Тонино. С Новым годом тебя.

— О! Привет! И тебя. Как встретили?

— Да так, ничего особенного. Как отец? — быстро добавил он, заметив кровь на Тонино и на большом ноже, который тот как раз стал мыть в каменной раковине.

— Ты знаешь, замечательно. Сегодня утром он даже спрашивал о тебе, а это он делает поистине нечасто. У тебя новая рубашка.

— Да нет, это Ферхатовича. Я облился вином, и он дал мне свою.

— Давай сюда свою, я постираю.

— Не нужно, к тому же она осталась там. Тонино, скажи мне одну вещь. Я… Я знаю, что это будет звучать глупо, но… На Третиче случайно не живет какая-нибудь негритянка?

— Ты что, видел ее?

— Дружище, даю голову на отсечение, что видел. Вот только что, в лесу. Между домом Селима и Переним Муром. Я чуть не обосрался от страха, а она в ту же секунду исчезла.

— А она тебе случайно не снилась на днях?

— Да, в прошлую ночь что-то такое снилось. Но только что я видел ее вживую, сто процентов.

— Муона. Это плохой знак.

— Кто? Она что, правда существует?

— Разумеется существует, ты же сам ее видел. Муона Квасиножич, супруга Бартула. Аборигенка из Австралии.

— Вот черт, аборигенка! А какого дьявола она здесь делает? Откуда, как, почему?!

— Да что с тобой? Она его жена, вот и приехала вместе с ним, когда он решил вернуться.

— А как так получилось, что я только сегодня ее первый раз увидел?

— Не знаю, наши женщины не слишком общительны.

— О’кей, о’кей, о’кей… Ты только что сказал, что это плохой знак, если я ее видел. Я понимаю, что для меня это та еще встреча, но почему ты тоже считаешь это плохим знаком? И откуда ты знаешь, что я видел ее во сне?

— Ты сказал, что видел ее во сне, я только спросил, потому что…

— Погоди, погоди, еще кое-что, самое главное, — перебил его поверенный, набрал в грудь побольше воздуха и продолжал медленно, выделяя каждое слово. — Сколько еще аборигенов живет на этом острове?

— Ни одного, — засмеялся Тонино. — Уверяю тебя, только Муона.

— А палестинцы, эскимосы, курды… Или там чеченцы, шошоны… Как с ними обстоят дела?

— Никого из них, дорогой поверенный, здесь нет. Была еще тетя Изольда Смеральдич, с Филиппин, но она умерла лет пятнадцать тому назад. Сейчас Муона и твой приятель Ферхатович — единственные иностранцы на Третиче.

— Ты так думаешь…

— Точно, Синиша.

— Хорошо. А теперь расскажи мне об этом твоем плохом предзнаменовании.

— Ты, может быть, не поверишь, как, впрочем, поначалу не верили и мы. Муона, скажем так, владеет определенными сверхъестественными способностями, с помощью которых предупреждает людей о болезнях, которые им угрожают в ближайшее время.

— Да? А как она их предупреждает?

— Она является сначала во сне, а через пару дней и наяву.