Восьмой поверенный

— Чудной ты! — рассмеялся Синиша. — Поехали дальше.

— Которым, значит, «…обязуются в своем семейном союзе полностью соблюдать все положения Закона о браке и других законов Республики Хорватии, касающихся брака и воспитания детей, до тех пор, пока им не представится возможность заключить официальный брак на острове Третич или где-либо еще в Республике Хорватии в полном соответствии с законом». Как тебе?

— Ну, знаешь… Стихотворение мне понравилось больше, но вижу, что проза у тебя тоже неплохо получается… И что, мы все вместе это подпишем и всё? О’кей, давайте. Это максимум, на что я могу согласиться без консультации с Загребом. Ё-моё, приспичило ведь на рассвете, посреди моря приспичило… И что, вам не было холодно?

— Хе-хе… Я же сказал, было незабываемо. Значит, так можно, с этим заявлением?

— Да можно… А я слышу, в эту ночь или в предыдущую, что внизу как будто катер идет — ну, думаю, весна пришла, рыбаки выехали на рыбалку или что-то в этом роде… Какой там, это мой кум едет трахаться, ё-моё! И что, вы возвращаетесь, пока мы еще спим? Поверить не могу! А что ты сказал Брклячичу, куда ты у него перед носом каждую ночь выплываешь? Черт, ты что, показал ему ее? Да ведь? И ей показал и его, и медведиц, да сто пудов!

— Все так, но не переживай. Бедняга Домагой совершенно не интересуется, более того, даже ругает себя, если выказывает слишком много интереса по отношению к чему-нибудь, кроме своих вычислений и работы смотрителя маяка. Они мило пожали друг другу руки, он сказал нам, что мы красивая пара, пожелал нам счастья и много детей, после чего уполз в свой рабочий кабинет. Не волнуйся, он живет в своем мире чисел, вероятно более прекрасном, чем наш. Правда, не переживай.

Именно этого Синише и хотелось: не переживать, не думать, позволить событиям идти своим чередом… В конце концов они сами должны куда-то прийти и остановиться, и тогда будет видно, что делать дальше. Он окончательно успокоился, открыл пиво, развалился на диване и стал беззаботно смотреть на экран, где показывали обзор последнего этапа Турецкой футбольной лиги. Тонино сел рядом и довольно зажмурился.

— Знаешь… — устало сказал Синиша несколько минут спустя.

— Знаю… — успокаивающе ответил Тонино. — Не волнуйся по поводу топлива. Послезавтра Великая пятница и итальянцы не приедут, но в следующую пятницу приедут три глиссера вместо обычных двух. Как раз моя очередь покупать, плюс я выиграю в лотерею. Вот увидишь, у меня предчувствие.

Интуиция не подвела Тонино. В пятницу накануне свадьбы он купил полагающиеся ему десять литров топлива, а в лотерею выиграл еще три раза по пять.

— Даже не думайте в первую брачную ночь кружить вокруг Третича или там отправиться в свадебное путешествие в Грецию! — пригрозил ему поверенный.

— Уговор есть уговор! — важно ответил Тонино. — В понедельник мы, мой дорогой кум, вновь будем на Вториче!

Перед обедом они вчетвером, так, для собственного удовольствия, провели генеральную репетицию завтрашней церемонии, во время которой Тонино остолбенел минут на десять, когда Зехра стала медленно, грациозно, глядя ему прямо в глаза, спускаться со второго этажа на кухню. После этого они договорились, что завтра, на всякий случай, во время этой части каждый будет смотреть строго перед собой. Больше всех процессом наслаждался Селим. Он взял напрокат у смотрителя маяка тетрадь в твердой обложке, обернул ее в белую бумагу и написал на ней «Книга регистрации свадеб — Третич». Тетрадь, конечно, была наполовину исписана нечитаемыми математическими уравнениями и формулами, а Брклячич хотел, чтобы ему вернули ее, как только она исполнит свою функцию, но Селим ей так гордился, как будто он сам, вплавь, доставил ее с материка на Третич, а она при этом даже не намокла. Он обещал приготовить сюрприз на свадебный обед и ужин, а по количеству ингредиентов, которые ему привезли итальянцы, можно было заключить, что сюрприз будет весьма впечатляющим. Он помыл окно в кухне, отдраил полы и лестницу, вытер пыль с каждого предмета, убрал паутину из каждого угла…

— Стольк свидетелей было против меня, щто пора и мне побыть чьим-т свидетелем. Да еще и так, в кайф, — повторил он, сияя, не меньше двадцати раз за последние два дня.

Тонино попросил Зехру, чтобы они, хотя бы формально, ради такого важного события соблюли третичскую традицию и в ночь перед свадьбой спали раздельно. Она сразу согласилась, более того, ее голос и поведение были отмечены какой-то неожиданной гордостью, как будто она была счастлива, что вот, наконец-то она, впервые в жизни, стала частью какой-то традиции. Начинало вечереть, Тонино нежно поцеловал ее в губы и отправился домой.

— Я провожу тебя немного, — сказал Синиша и взял его под руку. — Как дела, жених? — спросил он его, когда они отошли на десять шагов от дома.

— Великолепно! — ответил Тонино. — Только я… Прошлой ночью я видел во сне Муону.

— Ох, черт! У тебя что-нибудь болит, ну или там, тошнит тебя?

— Нет, ну и вообще-то я не уверен, она ли это, собственно, была. Да, негритянка-австралийка, это абсолютно точно, но она была повернута ко мне спиной и все время убегала… Вынырнула из-за какого-то куста и, заметив меня, пустилась бежать. Я продолжил идти своей дорогой, не спеша, но она все равно была передо мной, на одном и том же расстоянии, не переставая бежать, а потом я проснулся. Крайне необычный сон, правда?

— Очень… А старик, как твой старик? Он все еще орет по поводу меня?

— Уже нет. Теперь он опять все время молчит.

— Не спрашивает, где ты пропадаешь всю ночь и полдня?

— Ради бога, он никогда в жизни меня ни о чем не спрашивал. С чего вдруг ему начинать?

— Не знаю, откуда я знаю… Просто пришло в голову… Слушай, а что если мы притащим его завтра на свадьбу? Имей в виду, я продолжаю думать о нем то же, что я высказал ему в тот день, но как-то… Я думаю, это было бы не так уж опасно. Он ни с кем не разговаривает, ему некому похвастаться, какая у него хорошая сноха, и некому пожаловаться на нее. Может быть, это как-то размягчит его сердце, и он хотя бы свои оставшиеся дни проживет, не брюзжа, ну или хотя бы брюзжа не так сильно.

— Навряд ли, я в это не верю. Кроме того, скажу тебе честно, мне не хочется часами его уговаривать, чтобы он пришел туда, где все мы из-за него будем чувствовать себя неловко. Представь, каково будет Там… каково будет Зехре, такой горячей, игривой и необузданной, в его присутствии! Нет, в этом нет никакого смысла. Мы можем позвать его на официальную церемонию, когда-нибудь, но завтрашняя пусть останется праздником только для меня и Зехры, вернее, для нас четверых. Ты согласен?

— Согласен, не парься. А могу я спросить у тебя кое-что личное, можно сказать, интимное? Можешь не отвечать, если это уж очень личное, в смысле если это что-то такое…

— Спрашивай давай уже, ради бога, повери! — засмеялся жених.

— Ты вот только что, да и, в принципе, почти каждый раз спотыкаешься… Когда ты хочешь сказать Зехра, у тебя сначала вылетает что-то другое, Тами, или что-то в этом роде…

— Значит, ты заметил?

— Да, как тут не заметить? Мне ужасно интересно, Тами — это какое-то имя, прозвище, откуда это? Повторяю, если вопрос слишком личный…

— Тами — это прозвище Зехры. Я дал ей его, и оно ей нравится. Но мне все же сложно произносить его, когда мы не одни.

— А почему Тами? Откуда это?

Они вышли из леса и двинулись вдоль пристани. Тонино подтянул канат «Аделины» и запрыгнул на корму.

— Ночью может опять задуть южный ветер. Отвяжи «Аделину» и кинь мне швартов.

Синиша так и сделал.

— Тами была Тамара, до этого времени единственная любовь моей жизни, — Тонино говорил все громче, уверенно шагая к носу катера.

— А где она сейчас, уехала в Штрелию?

— Нет… Нет… — ритмично повторял Тонино, медленно доставая якорь. — Тамара уже на том свете. Она покончила с собой из-за того, что мы не могли быть вместе. Я узнал об этом спустя много лет, и только недавно, пару лет назад, я узнал также, что в момент смерти… — Тонино замолчал и с силой забросил якорь как можно дальше от лодки, — что она была в положении.

На последнем слове якорь ударился о воду, и «Аделина» начала медленно, сантиметр за сантиметром, удаляться от берега.

— А поч… Кхм! Почему вы не могли быть вместе?

— Потому что она была моей учительницей в старшей школе… Лови канат! Потому что она была на девять лет старше… Просто обмотай его два раза вокруг кнехта, а я завяжу… Потому что школа была на Вториче… Теперь притяни меня, чтобы я мог спуститься… И потому что мой отец решил, что для жизни мне вполне достаточно средней школы, Третича, что я буду жить с ним и матерью и слушать их постоянные ссоры. Вот… — Тонино спрыгнул на берег, взял у Синиши из рук канат и, отпустив «Аделину» довольно далеко, завязал узел на кнехте. — Это, пожалуй все, что тебе нужно знать о прозвище Зехры.

— Тонино, — произнес Синиша несколько секунд спустя и глубоко вздохнул. — Я как-то раз смотрел одну передачу по телевизору, один наш знаменитый музыкант давал интервью, ну этот, рокер… Он сказал, что двое мужчин, если они не гомосексуалисты, могут испытать максимально возможное чувство удовольствия, страсти и взаимного удовлетворения, только хорошо сыграв в дуэте.

— Да, мне кажется, что я тоже ее смотрел, это было несколько лет назад. Это был этот, Сачер, Зечер, как его, из «Ведьм», правильно?

— Да, Захер, точно. Ты просто супер, черт возьми. Я лишь хотел сказать, что если это так, то мы с тобой пару минут назад сыграли такой дуэт, что весь мир мог бы упасть на задницу. Ты… Серьезно, ты лучший парень, которого я знаю…

— Ты так говоришь только потому, что я основательно подхожу к выбору шафера, — ответил Тонино и обнял своего лучшего друга. Так они стояли почти полминуты. Синиша, сам от себя того не ожидая, был на грани плача и ни за что не хотел отрываться от груди Тонино, пока это не пройдет. В его голове отдавались удары сердца, но он не знал чьи, его собственные или Тонино.

— Но, но, пуойдем ужо, усяк своим путем, а то доадим кому-нибуодь пуовод о нас цьто-то такое пенсоать! — проговорил поверенный, отлепившись наконец от своего переводчика.

— Ого! Отлично! У тебя отлично получается! Но Зе… Тами обгонит тебя через месяц, я это тебе обещаю!

— Могу себе представить, какая это будет буосоанщина! Ладно, жених, иди давай домой, передавай от меня теплый привет своему монструозному отцу, можешь даже влепить ему от меня пощечину, и увидимся завтра. Во сколько ты придешь?

— Мы назначили церемонию на полдень, так что мне нет нужды приходить раньше десяти.

— О’кей, увидимся в десять. И постарайся выспаться ночью, завтра у тебя важный день!

— Какж еще!

Стыдливое сияние камня… Завесы, завесы из звезд. Зазвезды. Позвезды. Рассеивание, хлопья… Мимо темных, но все же прозрачных занавесок, что, слегка собранные, спускаются с ночного неба, бежит Муона. У нее длинные волосы, как будто он может до них дотянуться, как будто я могу… Мягкое, как небо вокруг полной луны… Это Муона? Это не Муона, эта моложе, быстрее. Он не хочет следовать за ней, я иду медленно, он сворачивает в лес, но она все время впереди и все время бежит, как будто боится его, но ей никак не удается сбежать, мы не расходимся, не отделяемся, ни она, ни я, расстояние между ними все время одинаковое. Соленый, соленый, как поцелуй в море… Глубины звука голубого полноты… Муона, кто же еще, если не она, не останавливается ни на секунду. Ветки рвут на ней одежду. Выгорелость ослабевшего огня… Она боится его, страшится моей близости, как от прокаженного, как будто я хочу ей сделать что-то плохое! Или… Или она ведет его! Куда она меня? Источник пенно-пузырящегося крепкого познания… Ее блуза уже совсем изодрана, куски ткани остаются висеть на колючих кустах и молодых побегах. Когда она размахивает согнутыми руками во время бега, выше локтей, по бокам, то тут, то там виднеются полные, вздымающиеся груди. Молодые. Левая моя и его, правая наша. Четыре родинки на ее спине как будто складываются в букву Т… Окруженный крестом… Пение, пронзительное пение песни о… Если бы она убегала, то уже давно бы убежала! Не так ли? Так ли? Нет, она ведет, зовет! Тянет его за нить паутины, единственным своим волосом, который как будто растет с обоих концов сразу, из ее темени и из моей груди! Тонино, я иду, он следует за ней. Кровавыми крестами траура… Он бы и сам побежал, но у него нет абсолютно никакой потребности это делать, когда я с тем уже успехом следую за ней, идя спокойным шагом. Все увереннее. Это не Муона. На ней нет нижнего белья. Это Муона, серая разодранная тряпка, что еще держится вокруг ее талии и шлепает ее по правой ягодице, — это все, что на ней осталось. Это не Муона. Созвучие, обеззвучивание, первостепенная надстроенность… Где она?! Слышен летний шум ночного моря, которого не видно из леса. За деревом? За другим? Дышит где-то. Я дышу. О! Спина, близко, с четырьмя родинками, сложившимися в виде буквы Т. Я считаю, перебираю взглядом. Склоненная, сидит на корточках у основания толстого ствола. Уже в источник воткан ток… Она медленно выпрямляется и поворачивается. Смотрит на меня исподлобья. Видно, что она веселая, улыбается мне, она просто играла, она вертится все быстрее… Полный рот, а я лишился дара речи. Она держит в руке кусочек мела, это чужие пальцы, она дает мне его, чтобы я написал ответ на зеленой табличке, которая висит на самой нижней, самой толстой ветке. Спина с буквой Т разворачивается в сторону прохладной темноты, от него, груди и лицо медленно приближаются к взгляду, ко мне, они смотрят на нас. Т Трециць, Т Тонино, Т ты…

Тами?!

Как бы это сказать?!

Та…

— Мы готовы? Мы ничего не забыли? — спрашивал Синиша уже третий раз только ради того, чтобы что-то сказать. Они с Зехрой сидели за кухонным столом, а Селим, звякая посудой, суетился вокруг плиты, довольно посмеиваясь. Они уже дважды проверили: все было на своих местах, не хватало лишь жениха. Зехра погладила четыре белые рубашки: одна принадлежала Синише, а еще три принес из дома Тонино. Селим полил торт шоколадной глазурью и спрятал его в холодильник… Все было на своих местах, кроме Синишиного сердца, которое, казалось, увеличилось в размере и застряло у него в горле. Он сам себе не мог объяснить, почему он так сильно нервничает. Всю ночь, пока небо освещали молнии и гремел гром, но не выпало ни капли дождя, он вертелся в кровати, потом садился, вставал, опять ложился, снова просыпался, вертелся… Он не мог перестать думать о Тамаре, юношеской любви Тонино, представлять, как она могла выглядеть, как она могла влюбиться в парня-дылду, как она могла убить себя…

— Пять минут одиннадцатого, я иду за ним! Он говорил, что придет в десять.

— Да щто с тобой, сейчас придет! — отозвался Селим, формируя ладонями клубничку из марципана.

— Погоди еще пар минут, — сказала Зехра, осторожно обстригая ногти.

Синиша нервно встал и поднялся в гостиную. Он поправил рукав одной из четырех выглаженных рубашек, висящих на дверях старого шкафа, прочитал еще раз заявление молодоженов, которое Тонино вчера аккуратно переписал на чистый лист бумаги, заглянул в обернутую тетрадку Брклячича, в которую Селим с обратной стороны вписал все необходимые рубрики: молодожены, свидетели, «представитель власти», дата… Включил телевизор, пробежался по всем каналам, потом вздрогнул от донесшегося вдруг снизу смеха Зехры.

— Ну, где он? Пришел? — спросил он, остановившись на середине лестницы. Но внизу все так же сидели только Зехра и Селим.

— Тони ещ не пришел, — ответила она сквозь смех, — зато этот взялсь меня подкалывать.

— Уже нанюхались, да, банда? Не могли подождать, пока мы не проведем церемонию в здравом уме, а потом уже делать, что кому хочется, да? — закричал Синиша.

— Остынь, дружок, что с тобой? Ты что такой нервный, как будт эт ты невеста! Я даж не принюхивалась с тех пор, как мы с Тони вместь, да и Селим тоже… Скажи сам, с каких пор ты тож?

Селим захихикал и почесал у себя под носом:

— Ну вот, с утра.

— Браво, просто чудесно! Знаете что, уже десять пятнадцать, и если существует на свете пунктуальный человек, то это Тонино. Я иду ему навстречу, и если мы не придем — он, я или мы вместе — до одиннадцати, то ты, Селим, тоже выходи в сторону дома Тонино. О’кей?

— Твою мать, ну щито с тобой, правд? — спросил серьезно Селим. — Совсем сдурель! Прихватило парня от возбужьдения где-т по дороге это его состояние, он застыль, ну и придет, как тольк оттает. А ты сраз выдумывайщь триллеры и хорроры! Мож, он ей цветы в лесу собирайт!

Синиша на секунду задумался.

— Неважно, я иду его искать и приведу сюда.

Действительно, обе теории Селима были весьма правдоподобны, даже если объединить их в одну. Синиша шел через сосновый бор, который источал пьянящий аромат. Он засмеялся, представив себе, как Тонино стоит застывший именно в тот момент, когда он нагнулся, чтобы собрать букет цветов для своей невесты… Возможно, ну конечно возможно, что так и есть, поэтому всю дорогу до пристани он внимательно смотрел по сторонам. Но еще более вероятной Синише казалась возможность, что утром Тонино испугался, что, пока он мечтал и готовился к главному событию в своей жизни, до него наконец дошло, во что он, собственно, впутывается. И он просто передумал жениться. Сидит теперь на корточках где-нибудь в углу, в мансарде, и плачет этим незабываемо жутким голосом, который Синиша слышал однажды ночью перед отъездом на Вторич… Как на это отреагирует Зехра? Она будет несколько дней сердиться, это понятно, но ключевой аргумент Тонино, который он прячет в своих штанах, быстро перевесит на чаше ее весов, что бы ни находилось на противоположной. А может быть, Тонино в порыве эмоций все-таки рассказал обо всем старику и позвал его на свадьбу? И теперь отец не выпускает его из дома, орет на него в ужасе от перспективы остаться в полном одиночестве, что, в принципе, уже давно должно было с ним случиться.

Синиша потянул канат, которым Тонино привязывал вчера «Аделину» к пристани, удостоверился, что щеколда и замок на двери в кабину закрыты с наружной стороны, и пошел дальше.

Уже целый месяц с тех пор, как слякотная мокрая зима стала отступать перед теплом весны, вскоре после того, как он переехал к Селиму и Зехре, Синишу стали атаковать различные запахи. Ростки всевозможных растений, почки, молодые побеги на стволах деревьев, теплеющее море… все это стало испускать ароматы, смешивающиеся в пьянящие пряные коктейли, которые прибывшему на Третич осенью Синише до недавнего времени еще не доводилось отведать. Проходя каждый день путь до офиса и обратно, он открыл для себя два чудеснейших места: первым был его кабинет, в который через открытое окно порывы ветра с Трецицьуоанского Пуоля приносили перемешанное благоухание вскопанной земли и первых ростков овощей — ароматы, таящие в себе затуманенные воспоминания о детстве. Вторым таким местом был первый поворот на пути от пристани к деревне, тот, после которого дорога скрывалась между Переним Муром и Фтуорым Муром. Здесь, на достаточной высоте над уровнем моря, бурлила смесь ароматов, которые приносил ветер: спереди и сзади — соснового бора, снизу — моря, со склонов по обеим сторонам тропинки — самых разнообразных растений. Мирта, руозмир, суосна, метиельник, ель, коаменный дуб, кипоарис, споаржа, боазилик, ловоанда… Тонино научил его определять растения по запахам.

Он остановился на этом повороте, выдохнул из легких весь воздух и стал с закрытыми глазами вдыхать ароматы: глубоко, медленно — так медленно, как только мог. Ему показалось, что запахи проникают в него по отдельности, в виде каких-то цветных полосок, слоев, как будто выстроившись в радугу, каждый определенного цвета. Выдохнув вновь весь воздух, он еще несколько секунд стоял с закрытыми глазами и наслаждался этим пьянящим ароматическим калейдоскопом, который за долю секунды пронизал все его мысли и чувства. Он глубоко вдохнул, открыл глаза и на вершине подъема, там, где дорога поворачивает за Фтуорый Мур, после чего начинает спускаться в деревню, увидел — Муону. Она стояла наверху с распущенными волосами, а на ее лице читалась тревога. Она, как обычно, была одета во все цвета третичских ароматов и медленно качала головой влево-вправо. Синиша вздрогнул и заторопился наверх, в ее сторону. Когда ему до нее оставалось всего десять шагов, Муона вдруг развернулась и пошла вниз, в направлении деревни, а поверенный замер в ту же секунду, услышав ее голос, прямо здесь, рядом с собой, как будто она говорила над его левым ухом:

— Кам хоум… Тониноз дэд… Хмар…

Синиша испуганно оглянулся. Нигде не было видно ни Муоны, ни кого бы то ни было еще. А голос снова, так же ясно, произнес:

— Тониноз дэд. Хмар.

— Тониноз дэд? Что «Тонинов папа»? Что значит «хмар»? — прошептал поверенный, хотя ему хотелось закричать… Хмар?! Что значит «хмар»?! Папа Тонино что? Хмар?!

— Господи Боже… — вздохнул он спустя пару секунд. — Да, видно, старый помер!

Он побежал по тропинке, повернул в сторону деревни и снова остановился. Отсюда тоже не было видно ни Муоны, ни кого-либо другого. Он спустился к Пьоцу, бросил взгляд на пустой Сешеви и еще быстрее побежал к дому Тонино. Там перед входом уже собралось с десяток стариков, которые заглядывали друг другу через плечо внутрь дома и перешептывались. Заметив поверенного, они замолчали и расступились, чтобы освободить ему проход. Едва он вошел в кухню, как тут же вздрогнул и сделал шаг назад, будто ударился о толстое прозрачное стекло: за столом в инвалидной коляске сидел обезумевший старый Тонино и что-то с отвращением жевал, а перед ним стояла Муона, вся в черном, и скатывала в ладонях один из своих вонючих шариков.

— Вы! С вами все в порядке?! — крикнул Синиша, придя в себя, и приблизился к столу. Он почувствовал смутное облегчение, хотя, пока бежал сюда, он успел подумать, что теперь, после смерти старого деспота, многое на Третиче могло бы стать гораздо проще. — Боже, я думал…

— Ты-ы-ы-ы!!! — заревел старик в бешенстве, испепеляя его взглядом, и попытался встать с коляски. — Ты-ы-ы-ы!!!

Муона положила руку ему на плечо и усадила обратно в кресло, потом второй рукой запихнула ему в рот новый шарик. Болотно-зеленая слюна стекла у старика из правого уголка губ. Муона не моргнув глазом собрала ее указательным пальцем, после чего вытерла его о черный фартук.

— Вы… — обратился к ней Синиша, растирая затылок. — Вы… Там, на улице, вы мне… или вы, или кто-то другой… Неважно, я слышал именно вас… Во всем разноцветном… Вы сказали мне, что папа Тонино… Тониноз дэд… что он умер. Что хмар… А он… — Синиша в растерянности показал на старика.

— Нот хим, — покачала головой Муона. — Тониноз дэд.

— Это как, и он, и не он?! Дэд — значит «дэд» или дэд не «дэд»? Госпожа Муона… Я прошу прощения, если вы понимаете, что я говорю, но мне насрать на метафизику, на Кастанеду, на ваше чародейство и чудесные открытия, кто кому приходится папой… Что происходит, какого черта? Что здесь делают все эти люди, толпящиеся в дверях? И на ваш английский мне тоже насрать! Я хочу, чтобы кто-нибудь нормальный на хорватском языке сказал, что происходит! Где мой Тонино? Он здесь самый нормальный… Где он?

— Тонино хмар… — сдержанно ответила Муона. — Тонино из дэд. Нот хиз дэд. Пардэн май инглиш.

Кухня вдруг завертелась вокруг Синиши, вокруг Третича, вокруг моря, вокруг Вселенной…

— Кто… Кто умер? — произнес поверенный, когда картинка перед ним вновь обрела четкость.

— Ауа Тонино. Хиз сан. Тонино джуниор… — сказала Муона и снова вытерла указательный палец о фартук, потом показала им в коридор и наверх.

Синиша взбежал по лестнице, едва не сбив по дороге старушку, медленно поднимавшуюся с полным тазом воды, и ввалился в свою бывшую комнату. Бедный Тонино без движения лежал на кровати с разинутым ртом и вытаращенными от ужаса глазами, которые глядели на потолок как на восьмое чудо света. Одна из старушек раскачивала его, пытаясь стянуть нижнюю часть пижамы, а другая мокрым полотенцем смачивала кровь и слюну, запекшиеся вокруг его губ, а также на лице, подбородке, шее, плечах… В это время подоспела третья, которая принесла им таз чистой воды.

Синишу начало трясти. Его жгло изнутри, а снаружи он замерзал.

— То… нино! — позвал он слабым голосом. Старушки удостоили его короткими взглядами, полными дежурного сочувствия, и продолжили свою работу. В окне виднелся уголок белой ткани, украшенный простеньким кружевом, как и в первое Синишино утро на Третиче.

— Как? Как… Когда?

— Пилесия… — ответила та, что раздевала его, Паулина Квасиножич. — Пилесия. Поадучая… — пояснила она, не увидев никакой реакции на лице Синиши.

— Си, вуон откусил язык, воа сне, и подовилсе… — добавила та, что смачивала и убирала кровь с Тонино, потом вытащила откуда-то сложенный белый платок, развернула его и двумя пальцами достала кусочек какого-то темного мяса. Она протянула его Синише, объясняя:

— Л, л, л, л… Куонцик языка, понимоаешь? Його он откусил и им-от и подовилсе! Понимоаешь? Болел, коак и мати йому, но никто не зноал! Пилесия.

Синише захотелось умереть, здесь и сейчас, в эту самую секунду: рассыпаться в прах, растаять как снежинка или взорваться и разлететься на кусочки, словом, перестать существовать, как струя, мгновенно обрывающаяся, если резко перекрыть кран… Печаль, брезгливость, страх, бессилие, гнев… все это разом охватило его, как недавно все те ароматы там, на повороте дороги. Окоченевшими пальцами он соскребал краску со стены, пока спускался на первый этаж, придерживаясь, чтобы не упасть.

Внизу, на кухне, к старику и Муоне присоединился Барт. Он был снаружи, но, когда услышал крики Синиши, пробился внутрь, чтобы помочь жене, если потребуется. Старый Тонино тупо сидел за столом, накрыв ладонью пачку сигарет, как будто она была то последнее, что держит его на этом свете.

— Эврисинг вил би гуд, айм соу сорри… — сказала Муона, в глазах у которой стояли слезы, и обняла Синишу.

— Он умер, да? — проговорил Синиша. — Эти наверху говорят, что он умер. Что ночью во сне с ним случился приступ эпилепсии, что он откусил язык и что он им… Что он этим кусочком подавился.

Муона медленно кивала головой, а ее щека терлась о Синишину рубашку.

— Ладно, а кто-нибудь когда-нибудь слышал, знал, видел какие-то признаки того, что у Тонино была эпилепсия?

— Ни, — отозвался Барт, — но у мати його была.

— Что, и она умерла так же? Я никогда у него не спрашивал…

— Негетив, — Барт холодно посмотрел на старого Тонино. — Уона воа поле упоала на мотыгу, — сказал он, не отводя взгляд от старика в инвалидной коляске. Отец Тонино ничем не давал понять, слышит ли он их и понимает ли вообще, что происходит. Муонины лекарства действовали, как всегда, быстро и эффективно.

Подумав об этом, Синиша задрожал, резко оттолкнул Муону и выбежал из дома.

— Я убью их! Зарежу! Животы им распорю! — орал он, пока бежал обратно по переулку, через Пьоц, мимо Сешеви, в сторону Фтуорого Мура. — Говно боснийское, наркоманское, воровское, бандитское, порнографическое, криминальное!

«Настоящий Синиша» не спеша выехал на зеленый пригорок и, придержав коня, спокойно прикурил толстую длинную сигару. Ему нравилось то, что он видел…

На повороте над Сешеви, там, где сорок пять минут назад ему явилась Муона, поверенный чуть не столкнулся с запыхавшимся Селимом.

— Гиде вы ходите оба, вертель я вас! Малая там совсем затихла, тольк повторяйт «Подь за ним, подь за ним»…

— Вот как, а я как раз иду за тобой, — прошептал Синиша. Он схватил Селима за куртку, повалил его на землю и, держа его за запястья, встал ему коленями на грудь. — У тебя есть три секунды на ответ… Ты когда-нибудь давал Тонино какой-нибудь наркотик, что угодно? Ты или твоя маленькая сучка?

— Какой…

— Раз!

— Синища, брат…

— Два!

— Ты с ума сощел! Какой наркотик!

— Сейчас будет три!

— Братка, да мне самому не хватайт! Селим еще в отличие от тя не рехнульсь, щтоб делиться проводом с каждым дураком, и Зехру я отщиль!

Синиша вгляделся в лицо Селима, которое, как ему показалось, вдруг как будто постарело лет на десять.

— Слушай сюда, этот твой Джамбатиста — ребенок по сравнению с тем, что я сделаю с тобой, если узнаю, что ты когда-нибудь что-нибудь давал Тонино, тебе ясно? Ты сам… Сам себе яйца откусишь, ясно тебе?

— Пощель ты нах, — пробормотал Селим, вставая и отряхивая рукава от пыли. — Я б мог тебя искромсать на кусочк, еси б ты не биль мне симпатичен… Какой наркотик, братан? Провода тольк для кента! Ладно, гиде ты его спрятал, такой бещеный, хуж него? Малая там завянет без болта…

— Тонино умер, придурок! Умер сегодня ночью!

— Гонищь, братан, с чего б Тони умер?!

— Иди сам посмотри, если хочешь. У него был приступ эпилепсии, вроде во сне. Он откусил себе язык и подавился его кусочком. Бабы его уже обмывают и готовят к погребению. Кошмар, дружище.

— Брещещь, товарищ комиссар…

— Сходи, говорю, сам посмотри… А лучше иди обратно к Зехре и попробуй ей как-нибудь… Да не знаю, делай что хочешь, мне по херу.

Поверенный развернулся и пошел обратно в деревню, сам не зная, куда он, собственно, направляется. Селим остался стоять на том же месте, совершенно растерянный, поворачиваясь в разные стороны и держа руку на затылке, не зная, куда ему идти.

— Ты меня, сто процентов, не помнишь. Так же, как и я сейчас никак не могу вспомнить, что идет после «да приидет царствие твое»… — шептал Синиша. — Но ты точно меня знаешь, я знаю, что знаешь…

Он вновь посмотрел вверх перед собой, в пустые, ничего не выражавшие глаза согбенного Иисуса на церковном распятии, и наконец разрыдался. В ту же секунду он перестал думать и об «Отче наш», и о Тонино, перестал бессвязно молиться и шептать. Он просто плакал.

Спустя почти час, с притупленными чувствами, опустошенный, он пошел в сторону офиса. Где-то посреди Пьоца ему пришло в голову, что он выглядит как ходячие песочные часы: резко перевернутая клепсидра, в которую, песчинка за песчинкой, возвращаются жизнь и вся информация о нем, перемешанная, в случайном порядке. Он вошел в Зоадругу, взял на первом этаже два пива — у Барзи, который носил на лице свою стандартную маску «это еще ничего, если сравнивать с моим случаем» — и направился к лестнице. Он остановился, не успев сделать и двух шагов, потому что в это время Барт Квасиножич и Зани Смеральдич осторожно спускали блестящий темно-коричневый лакированный гроб.

— Что… Откуда это у вас? Куда? — растерянно спросил поверенный.

— Сверху, — коротко ответил ему Барт, движением головы показывая назад и вверх.

Как только они спустились, Синиша быстро, перепрыгивая через три ступеньки, взбежал на второй этаж, как раз в ту минуту, когда Анрико Квасиножич закрывал двустворчатую дверь класса, который до этого момента всегда был закрыт на два замка.

— Подожди! — крикнул Синиша. — Что там, внутри?

Вместо ответа брат Барзи широко открыл двери бывшей классной комнаты. Внутри, вдоль стен, было аккуратно сложено не меньше двадцати одинаковых гробов, идентичных тому, что Барт и Зани только что вынесли из Зоадруги.

— У вас все предусмотрено, да? — цинично спросил поверенный.

— А цьто бы вы? Вы б спетали трей дни, докуоле кто-то не стесает коапсулу? Моартвец зосмердит ужо церез цяс, його треба престо зокопоать.

— Значит, похороны будут уже сегодня, вы сразу его — того…

— Пуосле обеда. Ноадо пиорвое дигоа грейву… Вы ноам не помогёте? Вы молуоже, стронгее…

— Не понял… Не коапию. Что вам нужно?

— Дига грейва! — объяснил Анрико на английском и стал руками показывать процесс копания лопатой.

— Ох! Черт, действительно… Боже милостивый… Так, я сейчас ненадолго зайду в кабинет, мне нужно полчаса, а потом приду на кладбище. Нормально, не поздно будет?

— Пазитив.

С:/Мои документы/ЛИЧНОЕ/Могила

Всегда одни и те же вопросы. И никогда — связных ответов. Старики, друзья, ребенок, родственники — кто бы ни умер, всегда спрашиваешь себя: почему именно он, почему умирают всегда те, кто не должен был, почему не кто-нибудь другой?

Смерть — единственная на свете непознаваемая вещь. Единственное, чего мы не понимаем, единственная вещь, чей смысл до сих пор не уловили ни наука, ни техника, ни метафизика. Кому могло понадобиться, чтобы умер Тонино, мягкий, добродушный Тонино? Ради какого высшего блага это могло произойти? Что на Земле не могло случиться без его смерти? О'кей, бабочка махнет крылом в Сибири, и это спустя месяц вызовет тайфун во Флориде — это я еще могу себе представить. Но это?! Какое добро или какое зло не могло осуществиться где бы то ни было на свете, пока Тонино не откусил язык и не умер в страшных муках? Разве увеличились бы озоновые дыры, если бы одно невинное существо смогло сегодня жениться? Какой апокалипсис удалось остановить, какой гребаный метеорит изменил свою траекторию, какое сраное цунами залегло на дно из-за того, что умер Тонино? Нигде ничего не случилось и не случится. Мой настоящий лучший друг умер для того, чтобы нигде никогда ничего не случилось в ответ. Он просто умер. Как все умирают. Без причины, без цели, без смысла. Просто умирают. Мой дорогой Тонино… Я никогда не произносил речь на похоронах. Кто будет говорить на похоронах Тонино? Что я скажу? Тонино, как бы это сказать?

Я иду копать. Копать могилу Тонино.

Уже больше четырех лет на Третиче не было похорон. Последним умер Лукино Квасиножич, через три дня после того, как на Третич приехала Муона — слишком поздно, чтобы помочь ему своей экзотичной медициной. Об этом не говорили в открытую — потому что жители Третича не то чтобы очень сильно любили Муону — но именно ей, ее умениям и ее вонючим шарикам приписывали бо́льшую часть заслуг в вопросах всеобщего здоровья и долголетия. У покойников здесь на протяжении уже нескольких десятилетий не оставалось наследников, никаких потомков, которые бы заботились о могилах и поддерживали их в надлежащем состоянии. Только дважды в год, перед Пасхой и перед Днем всех святых, женщины ходили чистить дорожки и самые заросшие могилы. До сих пор кладбища не вызывали у Синиши никаких неприятных эмоций, и он прогуливался по ним в самых разных местах, куда его заносило по служебной необходимости. Если у него было время, он гулял между надгробными памятниками, читал на них имена, титулы и эпитафии, всматривался в овальные фотографии и сравнивал вырезанные на камне орнаменты, почти каждый раз открывая или, по крайней мере, угадывая какую-нибудь интересную историю, которую, при благоприятных условиях, вполне можно было бы превратить в литературное произведение.

Однако здесь, на Третиче, кладбище впервые показалось ему скучным. Все каменные кресты и таблички были практически идентичными, на каждой было написано или «Смеральдич», или «Квасиножич», без какой-либо фотографии, без единой эпитафии. Он ходил по нему лишь однажды, в начале мандата поверенного, когда Тонино еще только знакомил его с достопримечательностями острова, и больше его на третичское кладбище не тянуло. Единственное, что ему там понравилось, были высокие прямые кипарисы, возвышавшиеся почти над каждым крестом. Он иногда задумчиво глядел из окна своего кабинета на их темные веретенообразные силуэты, но они никогда не вызывали в нем желания подойти ближе.

Сейчас под одним из этих кипарисов, тем, что рос позади креста с именем Аделины Смеральдич, его поджидал Селим, по пояс в раскопанной могиле. Вспотевший и грязный, он откапывал гроб матери Тонино и подготавливал место для ее сына. С одной стороны рядом с могилой лежала длинная узкая каменная плита с двумя железными ручками, а с другой — выросла гора красно-коричневой земли с вкраплениями темного третичского камня.

— Гиде ты, к черту, ходищь? Старикан мине сказаль, щто повери придет черс полчаса…

— Ты сказал Зехре?

— Сказаль.

— И?

— И ничего. Плачет, не мож поверить. Хотела прийти посмотреть на него, еле отговориль…

— Почему ты оставил ее одну?

— А щто мне делать? Она закрылась в своей комнате, рыдайт, всхлипывайт, а потом замолчала… Я отращиваю через диверь, ты в порядк, грит да, потом внизу постучались — брателло старого Барзи прищель и спращивайт, могу ль я помочь тебе выкопать могилу. И я пощель, сказаль ей, куда пойду и зачем, она грит иди и поддержи его от меня. И вот, я прищель и все сам один раскопаль. Йес, я и раньщ копаль, но то было не так глубоко, и быль песок, в пустыне — эт быстро. А тут — как каторга.

— Дай мне лопату.

Уже четверть часа они молча сидели у могилы Перины Квасиножич и пили пиво, которое Селим принес из Зоадруги, когда из гнетущих мыслей их вывел колокол святого Поллиона. Вскоре из-за угла церкви показался Зани с деревянным крестом, за ним гроб, который несли на плечах сразу восемь стариков, а вслед за гробом — старый Тонино в коляске, которую толкала перед собой Муона. За ее спиной растянулась колонна третичан, около сотни жителей, все в торжественной траурной одежде. Они шли медленно, слишком медленно: ритм им задавали восемь носильщиков гроба, которые шли так плотно друг другу, что могли передвигаться лишь небольшими шагами. Синиша и Селим поднялись, стряхнули грязь с брюк и рубашек, подошли к могиле и встали по разные стороны от ямы, в которую они несколько минут назад засыпали обратно немного земли после того, как лопата поверенного, проломив трухлявые доски, наполовину вошла в гроб покойной Аделины. Обогнав колонну, запыхавшись и прихрамывая, к ним подошел Берто Смеральдич, неся две толстые доски и три корабельных каната.

Хотя сами кладбища и привлекали Синишу, он ненавидел похороны. Причем не сам факт закапывания или сожжения чьего-либо тела, а ощущение слишком высокой концентрации лицемерия в воздухе. Священники говорят красивые слова о людях, которых они совершенно не знают, другие ораторы превозносят до небес покойника, которому еще вчера сами ставили палки в колеса, как, впрочем, и большинство собравшихся, могильщики равнодушно курят в стороне и, не имея ни капли пиетета, абсолютно открыто показывают, что не могут дождаться, когда вся эта церемония закончится. Почти никогда он не верил и в искренность обезумевших от боли женщин, которые пытаются броситься на спущенный в могилу гроб, — он был уверен, что это лишь ритуал, который они выучили еще девочками в своих родных селах.

Теперь же он вдруг почувствовал внутри себя абсолютную растерянность: именно он был в числе больше всего скорбящих об утрате, именно он чувствовал искреннюю потребность произнести речь над могилой покойного товарища и друга, именно он был одним из двух гробовщиков. При этом он знал Тонино очень поверхностно и очень недолго, свою речь он должен был подвергнуть жесткой самоцензуре, чтобы не проговориться о Зехре. А еще никогда в своей жизни он не раскапывал и не засыпал могилы, и…

Когда гроб, несмотря на помощь Синиши и Селима, с большим трудом поместили на доски, положенные поперек ямы, все стеснились вокруг могилы и стали молча смотреть на него. Молчание длилось несколько минут, пока поверенный не решился его нарушить. Он сделал шаг вперед и произнес:

— Дорогой Тонино…

— Ш-ш-ш-ш-ш-ш, — послышалось со всех сторон.

— Мы муолимся зоа нёго и зоа себя, — шепнул ему кто-то из-за спины.

Поверенный вернулся на свое место, а «Настоящий Синиша» внутри него довольно икнул. Прошло еще несколько минут, пока первая бабулька не подняла глаза на небо и, перекрестившись, произнесла: «Оаминь!» Из кармана фартука она достала бутылочку оливкового масла, откупорила ее и пролила тонкую струю вдоль всего гроба, потом вновь перекрестилась:

— Воа моасле ты крещон, воа моасло пуойди. Оаминь!

Как только она вернулась на свое место, из группы вышла другая, с бутылочкой молока:

— Воа молоке ты взруощен, воа молоко пуойди. Оаминь!

Третья пролила на гроб вино, четвертая воду, пятая насыпала щепотку соли, шестая немного муки — каждая произнесла аналогичную символическую фразу и обязательный «аминь». «Яко на небеси, тоак и на земле» пробормотали все в самом конце.

— Дорогой Тонино… — вновь начал свою речь Синиша, когда все взгляды устремились на него.

— Дорогой друг… Все это происходит ужасно быстро, все идет, как… Как в каком-нибудь игровом автомате. Не знаю, видел ли ты игровые автоматы, может быть, видел на Вториче… Но сейчас ты уже точно знаешь, почему все должно было произойти именно так: так быстро, так неожиданно и так ужасно грустно для всех нас, кто тебя любит. Я уверен, что каждый из нас, тех, кто присутствует здесь, а также кто-то, кого сейчас нет с нами, задолжал тебе как минимум одно доброе слово, и нам, каждому из нас, ужасно жаль, что мы не сказали его тебе, пока еще было время. Знай мы, что должно произойти, все мы сказали бы тебе эти добрые слова, каждый свое, еще вчера… И тогда твой последний день был бы лучшим днем в твоей жизни, день, который… Который ты так сильно ждал и который ты заслужил больше всех нас, оставшихся здесь… Дорогой друг, я бы сейчас с удовольствием прочитал тебе то твое стихотворение, которое ты мне показал, но у меня нет его с собой, я помню только, что оно называется «Молитва» и что я посчитал его прекрасным. Пускай же хотя бы это единственное слово, это название, «Молитва», будет моим последним посланием тебе от всех нас. Наша молитва, чтобы ты простил нам всю грубость и непристойность, а также твоя молитва за этот особенный остров и всех нас на нем. Спасибо тебе за то, что ты был с нами. И спасибо тебе за то, что ты был моим другом.

— Буон ютуор, а гдей Тонино? — спросил их Брклячич, проходя мимо, вниз по дорожке к морю. Этот вопрос вогнал в ступор Синишу и Зехру. Наконец она выдала первое, что пришло ей в голову:

— Пошел по какому-т делу, щас придет…

Но смотритель маяка их уже не слышал. Он стоял внизу на отполированном камне и тихо прочищал горло, готовясь приветствовать первые лучи солнца.

— Черт, ему-то мы не сказали. Как мы ему скажем? — устало прошептал Синиша, обращаясь к Зехре и к себе самому.

— Я хочу отсюд, — тупо ответила она, в пятидесятый раз за ночь.

«Ке бела ко-о-о-за-а-а!..» — завыл снизу Брклячич. В эту же секунду из воды наполовину высунулась только одна медведица, положила ему под ноги рыбу и, сильно оттолкнувшись, тут же нырнула обратно в море. Он напрасно продолжал благодарить и декламировать стихи: больше она не выглядывала.

— Пиеламида… — отрекомендовал он рыбу, в задумчивости поднимаясь и проходя мимо них в обратном направлении. — Туолько одноа, ни втоурой! Цьто-то не тоак, коак должнуо быть…

— Ты иди домой, выспись, — сказал Синиша Зехре, а сам пошел вслед за Брклячичем.

Спустя полчаса он сидел один на кухне смотрителя маяка и тупо глядел на глаз лежавшей на столе рыбины. Пару минут назад Брклячич отрывисто попросил извинить его на секунду и ушел в соседнюю комнату, закрыв за собой дверь на ключ. Было слышно, как он внутри что-то бормочет и, не останавливаясь, ходит по кругу. Через пятнадцать минут Синиша встал и постучался:

— Господин Брклячич, мне нужно идти в деревню. С вами все в порядке? Скажите, если вам что-то требуется — я закажу на пятницу.

Шаги приблизились, Брклячич повернул ключ и широко открыл дверь большой пустой комнаты.

— Господи боже! — прошептал поверенный. Стены комнаты почти до потолка были мелко исписаны уравнениями и примерами. Из мебели в ней были только лежанка в углу и стул рядом с ней. А пол… Пол густо покрывали тонкие правильные ряды белой фасоли. То здесь, то там, казалось, без всякой логики, каждый ряд прерывался пустым местом или фасолиной другого цвета. Вдоль стен Брклячич оставил дорожки шириной около полуметра, а центр комнаты был полностью покрыт фасолью.

— Какая у вас была последняя оценка по математике? — спросил он поверенного, глядя в пол.

— Тройка, и то с натягом… Еще в старшей школе. Я не особо…

— В таком случае для вас все это — пустой звук, и это хорошо, — продолжал смотритель маяка, стараясь говорить так, чтобы его слова звучали убедительно. — Но я хотел показать вам свой рабочий кабинет по следующей причине. Это — математическая проблема, возраст которой составляет ровно двести семнадцать лет. Я занимаюсь ей уже целых десять лет. Сначала в качестве хобби, а теперь уже всерьез. Эта вещь на первый взгляд кажется совсем простой и безобидной, однако ее невозможно доказать. А знаете ли вы, что мешает мне на пути к ее разрешению? И что мешало всем этим ученым на протяжении двухсот семнадцати лет? Эмоции. Эмоции сотворили человека, но они же его и уничтожат! Моя семейная трагедия, потом война, независимость Хорватии, грязная политика… Все это вызывало во мне бурю эмоций и мешало мне сконцентрироваться на проблеме, на пути к цели. А потом, по воле случая, я приехал сюда, ощутил здесь полную свободу и в конце концов переехал. Здесь нет эмоций, нет ничего, что способно их вызывать, здесь все функционирует, как в муравейнике. Это место просто создано для моей работы… И вдруг, сегодня утром, сначала появилась только одна кошечка, а за ней вы с этой страшной вестью о смерти Тонино. И что это с собой принесло? Эмоции! Проклятые эмоции! Хаос! Вы понятия не имеете, насколько я близок к решению, а теперь я несколько дней буду думать лишь о Тонино и терять время и концентрацию на…

— Боже мой, да это же не… — открыл рот Синиша, обескураженный последними словами смотрителя маяка.

— Как раз да! В этом все и дело! Поэтому я прошу вас, очень прошу, не приходите в мой дом ни с какими эмоциями.

— Договорились, — ответил Синиша, немного помолчав. — Но, пока эмоции все еще здесь, вот что я хочу вам сказать: я уверен, что Тонино заботился о вас не без эмоций. Если бы у него не было эмоций, он бы всем рассказал, например, о ваших кошках, и тогда стопроцентно нашлась бы парочка дедов, которые бы пришли, чтобы убить их чисто ради азарта, просто чтобы вспомнить молодость.

— Будем реалистами: к сожалению, Тонино все-таки был немного отсталый…

— Сам ты отсталый, дебил хренов! — взбесился поверенный. — Ты и твое считание фасоли! Черт возьми, да не будь Тонино, не будь он твоим другом, ты бы эту свою фасоль только бы и жрал каждый день, а не пересчитывал! Он о тебе, блин, как о ребенке заботился! Как о своем старике! А знаешь, что самое замечательное? А? То, что теперь вы оба сидите у меня на шее, чтоб вы провалились! Я даже не знаю, кто из вас больший псих, но вынужден теперь заботиться об обоих! И у тебя сейчас есть ровно пять секунд, чтобы сказать, нужно ли тебе что-нибудь заказать, иначе получишь от меня еще больше эмоций!

— Фасоль, — взволнованно ответил Брклячич, медленно закрывая перед Синишей дверь. — Килограмм белой, килограмм красной и два — пестрой.

С:/Мои документы/ЛИЧНОЕ/Тумороу

Тумороу, говорит Муона. Они с сестрой все еще присматривают за стариком, не дают мне даже войти в дом. Кто знает, что он им мелет про меня, против меня. Тумороу, говорит она. Чтобы я приходил завтра. А сейчас мне что делать? Сходить к муорю? Где ты, Тонино, саботажник ты эдакий? Как мне быть с этими двумя? Кто позаботится об этих безумцах? А без помощи они загнутся через два дня!

Малая тоже совсем сдурела, фиг его знает, к чему это еще может привести.

Пойду домой спать. До зимы. Или, по крайней мере, до тумороу.

— Сёдня опять появилась тольк одна тюленька, — тихо сказала Зехра за утренним кофе, когда Селим отошел в туалет. — Оставила рыбу, но не убежала сраз, как вчера, а…

В этот момент послышался стук в дверь. Зехра быстро взбежала по ступенькам и скрылась в своей комнате, а Синиша пошел открывать незваному гостю. В дверях стояла улыбающаяся Муона.

— Буон ютор, донт би фрэйд, — сказала она и улыбнулась еще шире, когда заметила напряжение на лице поверенного.

— Доброе утро. Вы меня напугали. Как старик, лучше?

— Бэта, мач бэта. Уок?

— Простите?

— Уок виз ми? — пояснила Муона и показала на тропинку за ее спиной. — Хуодить, гуоворить с мнуой?

— А, прогуляться! Да, конечно, я только предупрежу Селима…

Они медленно пошли по дорожке, останавливаясь через каждые несколько шагов, чтобы пояснить жестами только что произнесенную фразу и быть уверенными, что они понимают друг друга. Спустя примерно час поверенный вернулся той же дорогой, очень довольный тем, что ему рассказала аборигенка.

Эли, сестра Муоны, около десяти лет работала санитаркой в одной канберрской клинике. После того как она родила Фьердо третьего ребенка, она ушла с работы и полностью посвятила себя дому и семье. Но ее знаний вполне достаточно для того, чтобы помогать старому Тонино — тем более что ее муж, так же как и Муона, не верит в то, о чем говорит Барт и большинство жителей острова — что старик убил свою жену Аделину. Это был несчастный случай, эпилептический припадок, во время которого бедняжка находилась в винограднике и упала, ударившись затылком о металлическое полотно своей мотыги. Десять лет спустя опять же злой рок стал виновником того, что ее вдовец Тонино упал на землю, спрыгивая со своей лодки, и остался практически полностью парализованным ниже пояса… В любом случае Эли теперь будет заботиться о старике в инвалидном кресле и присматривать за его домом, однако помощь Синиши тоже придется ей весьма кстати: ему не обязательно приходить каждый день, но он мог бы помочь с доставкой продуктов и в тех делах, где требуется физическая сила. Не сегодня же, а через некоторое время, когда они, общими усилиями, успокоят старика и окончательно убедят его, что Синиша непричастен к смерти его сына.

Синиша сразу же принял просьбу Муоны. Этим утром он сам себе ужаснулся, когда осознал, что его больше гнетет не горечь утраты, а постоянный, непреходящий страх того, что ему придется взять на себя все те функции, которые выполнял Тонино. Все, кроме переводческой. Кормить, стирать, переодевать старика, заботиться об овцах и курицах, закалывать их время от времени, обеспечивать продуктами Брклячича, забираться по утрам в пятницу на вершину Фтуорого Мура, чтобы высматривать на горизонте глиссеры, следить за «Аделиной»… Кто знает, что еще входило в этот жуткий перечень обязанностей, с которыми он никогда не сталкивался и которые даже не умел исполнять. А еще он чувствовал свою ответственность за Зехру, чье шоковое состояние в какой-то момент может трансформироваться бог знает во что. К тому же, помимо всего этого, нужно было наконец активно заняться работой, за которую, вероятно, ему на Вторич до сих пор приходит зарплата, — организацией выборов. В конце концов, это все еще единственный способ выбраться отсюда, не опозорившись, и вернуться в Загреб с гордо поднятой головой.

Так что предложение Муоны и Эли его полностью устроило. По крайней мере половину того бремени, что он взгромоздил на себя перед утренней прогулкой, забрала разноцветная аборигенка, дотторесса оф олл боляшши.

— Ты куда, блин, собрался?! — крикнул он, увидев Селима, который выходил из дома в одной футболке и шортах, с перекинутым через плечом полотенцем.

— Я пощель открывать купальный сезон. Ты со мной?

— Ты сдурел? Нет, на улице, конечно, тепло, но море ведь еще холоднющее как лед!

— Сраз видно, щто ты никогда не купалься на Великих озерах. Ты лучщ беги скорей наверх в гостиную, точн похолодеещь!

— Что такое? — испугался Синиша. — Зехра?

— Не, братищ, твой щеф. У него там пресс-конференция по тельку, думаю, он ухоит в отставку.

— Не свисти! Чё, правда? Что ж ты молчишь?! — прокричал поверенный правительства Республики Хорватии и помчался в дом.

В первое время после прибытия на Третич он жаждал новостей из «нормальной жизни», но к тому моменту, когда он переселился к Селиму и Зехре, желание оставаться в курсе текущих политических событий у него почти полностью иссякло. Здесь он иногда посматривал «Вести» или какой-нибудь политический тележурнал, но к новостям о принимавшей нешуточный оборот грызне внутри правящей коалиции он оставался совершенно равнодушен. То рвение, с которым он еще недавно влезал в конфликты, подставы и совместные проекты с этими людьми, теперь совсем угасло. Он знал о них гораздо больше, чем какой-нибудь там журналист, поэтому любую новость по телевизору или на радио он сначала прогонял через фильтр своих знаний. Из того, что оставалось, раньше он мог начать напряженно складывать различные комбинации и побочные варианты, предвосхищая возможные ходы противника и придумывая самые эффективные ответы на них, а теперь все это — когда понимал, о чем на самом деле идет речь — он с брезгливостью выбрасывал из головы.

— Все они — одна и та же шушера, — сказал он решительно как-то вечером, примерно месяц назад.

— Не надо так, наверняка не все, — ответил ему тогда Тонино, хотя слово «шушера» он наверняка слышал впервые в жизни.

Однако сейчас, когда Селим сказал ему, что по телевизору сообщают об отставке премьер-министра, поверенный подскочил как ошпаренный и, перепрыгивая через ступеньки, влетел на второй этаж, где Зехра безразлично таращилась на какой-то показ мод.

— Извини, извини! Я сейчас переключу обратно, только гляну кое-что…

— …Так что, если ни одна из этих дискуссий не принесет плодов в ближайшие десять дней, — заканчивал премьер свою пресс-конференцию на первом канале, — мы будем вынуждены предпринять то, что меньше всего нужно Республике Хорватии в данный момент. Я имею в виду, разумеется, внеочередные выборы, внеочередные выборы.

С:/Мои документы/ЛИЧНОЕ/Выборы

Его развели, он дал себя развести! И после этого он еще мне будет что-то говорить! Он с самого начала знал, что Цици — деструктивный элемент, что он будет поджидать его на каждом углу, чтобы убить при первом удобном случае! С самого начала! «Цици скорее будет последним, чем вторым», ему стопроцентно это говорили, но нет. Ему надо объединяться в коалицию именно с ним, позволять ему все, как будто извиняясь за то, что Цици 30 лет назад попал за решетку, а он нет. Вот тебе и партнер! Цици и подсунул мне эту сучку, сто процентов, какая там оппозиция. Теперь он разваливает правительство из-за идиотской истории с расширением национальных парков, хотя реально все дело, сто пудов, как и раньше, в получении процентов от приватизации электроэнергетики. Почему шеф не размажет его в прессе и на телевидении, почему не шепнет какому-нибудь журналисту о том случае с фабрикой синтетических удобрений? Если уж все равно нужно идти на выборы, пусть тогда Цици тоже хлебнет свою порцию говна, а не только творит херню, а потом, как ни в чем не бывало, выступает как эколог-идеалист! Как только он засел в правительстве, то сразу же стал это самое правительство разрушать: сначала верфи, потом подписание договора с венграми, потом железная дорога… Нужно было дать ему под зад коленом на следующий же день, а не поддакивать ему все время, чтобы в итоге потерпеть крах на совершенно идиотской фигне, на расширении двух с половиной национальных парков!!! Почему мы не расшатали его партию изнутри: наверняка там есть по крайней мере три говнюка, которые сами хотели бы стать новым Цици…

Ладно, хрен с ними со всеми, но что это означает для меня? Варианты:

1. Мы проигрываем выборы, всех старых людей заменяют новыми, и меня в том числе. Двойка.

2. Мы проигрываем выборы, всех старых заменяют новыми, но про меня забывают, кому на хрен сдался Третич. Вообще по нулям.

3. Мы проходим на выборах, новая коалиция. Я остаюсь здесь. Снова ноль баллов. Может быть, даже минус единица.

Больше вариантов нет… Или есть?

Нет.

Если только я сам попытаюсь как-то выкрутиться. Связаться с ними, предложить помощь во время кампании? Я, который последние полгода не может организовать выборы даже на островке, где живет меньше сотни людей????? Будь я им нужен, если бы я их хоть немного интересовал, наверняка бы они как-нибудь сообщили мне об этом… Нет смысла ждать, чтобы они связались со мной, это ясно, но есть ли смысл делать первый шаг? Потом смотреть по ситуации.

А что мне делать с этими, здесь? Что мне делать с гонорарами Тонино, как мне передать их старику и Брклячичу? Как мне оформить бумаги о смерти Тонино? Что мне делать с боснийцами?

Что мне делать?

В течение нескольких следующих недель Синиша освоил целую гору полезных умений. Он узнал, как доить овцу, ощипывать ошпаренную курицу и поддерживать медленный огонь в дровяной печи. Он узнал, как перемещать инвалида из коляски в ванну и возвращать его обратно с помощью современного больничного подъемника. Он также узнал, что инвалида лучше вытереть насухо и одеть до пояса до того, как сажать его обратно в кресло, так как иначе его придется поднимать снова. Он узнал, что Зехра не может выдержать без секса, хоть какого-нибудь, больше десяти дней. Он узнал, от Брклячича, что из резинового шланга и примерно тридцати пустых пластиковых бутылок можно сделать солнечный проточный водонагреватель. Он узнал около десятка новых третичских слов и фраз. Он узнал, с помощью Зани Смеральдича, как запускать и останавливать двигатель «Аделины» и как завязывать пять основных морских узлов. Он узнал, как вручную чистить выгребную яму и как целый день перевозить ее содержимое тачками, чтобы сбросить его с Мурицы, утеса в юго-восточной части острова. Он узнал, что самая большая фиешта на Третиче проходит 29 мая, в день Сешеви и Супольо, в день, когда отмечают окончание самого трудного периода в году и начинают ждать осеннего урожая. Он узнал, вернее, теперь уже выучил назубок, что никакому празднику нельзя радоваться заранее: за день до Сешевии умерла Кларица Квасиножич, одна из самых молодых третичанок.

Все говорили, что она умерла от тоски по детям, которые остались в Австралии. Она безумно скучала по ним все девять лет, с первого дня своего возвращения на Третич. Она написала им бесчисленное множество писем: и сыну, и дочери — а в ответ получила лишь одну открытку, когда сын со своей семьей переехал в Сидней. От тех, кто вернулся позже нее, она узнала, что у нее уже как минимум четыре внука, но никто не мог даже вспомнить их имена. Марчелло, ее муж, умер меньше чем через год после возвращения, и с тех пор Кларица жила как самое одинокое существо на свете. Постепенно ее стали избегать односельчане, которых она все больше донимала своей печалью и рассказами о ней. В последнее время она сама стала их избегать, а заодно и Муону, которая начала появляться в ее снах, стучать ей в дверь и оставлять на пороге узелки с лекарствами. Проще говоря, Кларица решила умереть. А Синише, пока они с Селимом копали могилу, в голову пришла такая идея, что ему захотелось стукнуть себя лопатой по лбу из-за того, что он не сообразил об этом раньше.

— Трецицьуоне! Сограждане, друзья… Слушайте! — прокричал он на следующий день в полдень с верхней ступени Супольо. Вся деревня еще час назад собралась на Пьоце и вполголоса, из пиетета к только вчера похороненной покойнице, праздновала Сешевию тише, чем когда-либо. Все было на месте: и корзины, и столы с дарами прошлогоднего урожая — от плодов рожкового дерева, миндаля и оливкового масла до вина, ракии, хлеба и пирогов, но не было громких комментариев и веселых похвальных или, наоборот, глумливых песенок.

— Вчера… — продолжал Синиша, когда большая часть присутствующих повернулась к нему. — Вчера, когда мы хоронили нашу Кларицу, мы все знали, от чего она умерла. Мы знали это вчера, и знаем это сейчас: Кларица Квасиножич умерла от тоски, жалея о том, что она не может быть со своими детьми, их с Марчелло потомками, с теми единственными, кто у нее остался на свете. Она писала им, но они не отвечали. Молодежь бывает нечувствительной, я знаю это по себе. А потому я спрашиваю вас: разве была бы Кларица настолько несчастна все эти годы, умерла бы она или же веселилась бы сегодня со всеми нами, разве были бы ее дети настолько не заинтересованы в общении с ней, если бы у них была возможность хоть иногда сказать друг другу несколько слов? Разве случилось бы все это, сложись обстоятельства немного иначе? Те из вас, кто помоложе, кто вернулся относительно недавно — те, разумеется, знают, что сегодня существуют так называемые мобильные телефоны, в Австралии их, вероятно, называют сейла фоунз или как-то так… В конце концов, у многих из вас, если не у большинства, есть телевизоры, и вы каждый день видите рекламу этих телефонов. Это, собственно, телефоны, которые вы носите с собой, в кармане, и можете разговаривать по ним, откуда пожелаете и с кем пожелаете. Но здесь, на Третиче, они совершенно бесполезны. Вот посмотрите, это мой мобильный телефон. Я привез его с собой прошлой осенью, чтобы общаться со своими начальниками, сообщать им о том, что я делаю и как продвигается работа…

Толпа загудела.

— Хорошо, о’кей, этому вы, может быть, и не обрадовались бы, по крайней мере в первое время. Но я не мог позвонить вообще никому: ни в Загреб, ни куда-либо еще — потому что Третич слишком далеко от ближайшей сотовой вышки и здесь элементарно отсутствует сигнал. На Вториче он есть, и на полпути от него к вам он все еще есть, но на Третиче — нет. Вторицьуоне муожеду говуорить с кем хуоцят и куогда хуоцят, а от трецицьуоне — не. Тутай нету сигноала.

— А зоац його нету? — спросил кто-то, как будто они с Синишей договорились об этом заранее.

— Потому что ближайшая сотовая вышка слишком далеко. Потому что она на Вториче. Но я уверен, что ее могут привезти и на наш Третич, без проблем, если мы проведем эти несчастные выборы и изберем местную власть. Подождите, послушайте меня еще немного… Спасибо, Барт… Так вот, насколько я знаю, по закону сотовую вышку, ну, антенну, можно установить где-либо только с согласия законно избранной местной администрации. Другими словами, вышки на Третиче нет, вероятно, потому, что община Первич-Вторич не дала на это свое согласие, либо из-за того, что ни одна из двух фирм, которые занимаются в Хорватии мобильной телефонией, даже не подавала запрос на установку антенны на Третиче. И то и другое мы легко можем поменять в вашу пользу. Так что выборы зависят от вас. Вспомните нашу покойную Кларицу и ее печаль и решайте сами: вы продолжаете жить так же, как жили до сих пор, или вы хотите жить так же, как жили до сих пор, но с той разницей, что в любое время дня или ночи вы сможете позвонить своим родным в Австралию. Если вам больше нравится второе, все, что вам нужно сделать — составить два списка, в которых будет минимум по три кандидата, найти одну картонную коробку и провести выборы. Все остальное я беру на себя. Я напишу несколько писем, и дело будет решено — я, как-никак, поверенный правительства. Вам не придется ничего платить, более того, они еще сами вам доплатят, а я постараюсь достать для вас бесплатные телефоны. Вот и все. Вы знаете, где меня можно найти: либо в офисе, либо у Тонинота Смеральдича, либо у Селима. Буонарривоала воам Сешевия!

На следующий день никто не принес никаких списков, но в этот раз ничто не предвещало прежних бойкотов и обструкций. Каждый день к поверенному то тут, то там обращался как минимум один третичанин с каким-нибудь серьезным вопросом: как выглядит эта сотовая вышка, насколько она высокая, где он собирается ее установить, на чьей земле, должен ли у нее быть обслуживающий персонал или она стоит сама по себе, гудит ли она, светит ли, как часто на остров будут приезжать чужие люди, есть ли предоплата и сколько нужно платить… Каждый ответ Синиша в обязательном порядке приправлял напоминанием о детях и внуках в Австралии, а спрашивающие уходили в глубокой задумчивости. Как он обо всем этом не догадался раньше? Возможно, дело было в том, что его мозг вновь заработал только тогда, когда он стал регулярно смотреть новости и следить за развитием кризиса в правительстве. Премьер пока не подал в отставку, но досрочные выборы все еще витали в воздухе, а межпартийные переговоры, коалиционные совещания и выступления оппозиции занимали половину эфирного времени каждого выпуска новостей. Синиша после долгой паузы вновь достиг оптимальной рабочей температуры и количества оборотов в минуту.

— Гиляди, щто мне прислаль Джамбатиста, — сказал ему Селим в пятницу, когда итальянцы отошли от берега. — Я ему передаль бабки, щтоб он прислаль мне провод, и вот щто я получиль.

В коробочке лежала фотография мужчины и женщины, сидящих за столиком в каком-то ресторане, но их головы были вырезаны.

— Кто это?

— Билл и Хиллари Клинтон… Я, братк, я и Зехра. В Цюрихе, три год назад.

— А что с головами?

Селим раскрыл сжатые в кулак пальцы: у него на ладони лежали лица, которые отсутствовали на фотографии. Ему кто-то проткнул глаза, а Зехре — и глаза, и рот.

— Эт было в коробочке поменьщ…

— Ёкарный бабай! Это что, какая-то угроза?

— Какая-т? Да нас прост поубивайт, как щенят!

— Погодь, значит, они догнали, что ты их наколол и что малая все-таки с тобой?

— Ясен пень. Щто бы еще эт могло значить?

— Значит, они могут приехать сюда и кокнуть вас, в общем-то, когда им заблагорассудится?

Селим кивнул:

— И тебя могут, еси будещь с нами…

— Супер, твою мать… Погоди, меня они не могут, это будет международный скандал, грязное дело…

— Йес, эт ты правильно сказаль, грязное дело! Мафия думайт о государстве Италия больщ, чем о себе самой, так щто она, конещ, оставит свидетеля, она ведь всегда так делайт. А ты как раз тот калибр, щтоб вызвать межнародный скандаль… Тебя конещ не тронут, ага.

— Ладно, я врубаюсь, херню сморозил, успокойся… Слушай, я решил выйти завтра в море на катере Тонино и пройти половину пути до Вторича. Мне надо отправить пару имейлов и сделать пару телефонных звонков. Я бы и вас взял, раз такой стрём, прямо завтра, но мне самому ужасно стрёмно, ведь я никогда в жизни не управлял лодкой, — но если я пойму, что справляюсь, то послезавтра я переброшу вас на Вторич, топлива должно хватить, а дальше разбирайтесь сами. Идет?

— Идет, раз так над. А гиде мы сёдня будем спать? Мне ссыкотно оставаться дома.

— Блин, щас… Давай так: я дам тебе ключи от своего офиса, ты знаешь, где он находится. Когда совсем стемнеет, вы пойдете туда кружным путем, через лес. Возьмите с собой только самые необходимые вещи и переночуйте там. Закройте здесь, в доме, все двери и окна, а сами запритесь в офисе и не открывайте никому, кроме меня. Я должен вернуться где-то днем, не поздно.

— А как я узнаю, щто ты один, щто рядом с тобой нет Джамбатисты, который приставиль те ножь к горлу? Придумай какой-нить пароль.

— Ну, не знаю, ну это… Блин, что за фигня происходит… Не знаю, на хрен, я постучусь четыре раза.

— А знайщ песню Синатры: «Стрэйнджерс ин зэ найт…»?

— Ту лонли пипл… стрэйнджерс ин зэ найт — как-то так, да, знаю.

— Отличи, договорильсь. Постучись четырь раза и спой это. Еси не споещ, я буду знать, щто ты не один.

Синиша скептически усмехнулся:

— О’кей…

Сам он отправился ночевать прямо на «Аделине», но никак не мог уснуть больше чем на пять минут. Он просыпался, нервничая то из-за завтрашнего плавания, то от предчувствия приближения жаждущих мести мафиози, то от мысли о том, что его миссия поверенного, кажется, и правда близка к завершению, то его будил запах солярки, которую Тонино выиграл во время своей последней лотереи.

Он вышел из порта через полчаса после рассвета, чтобы не напугать последнюю оставшуюся средиземноморскую медведицу и не нарушить таким образом ритм, в котором Брклячич пересчитывал свою фасоль.

— Куды ты поарти, повери? Бежишь, цьто ли? — послышался откуда-то голос невидимого смотрителя маяка.

— Негетив! Йо вернусь уоколо полудня! — ответил он в пустоту.

— Повери, трей куошецьки! Трей!!! Воротилась коа мне Изуольда, у ней…

Стук мотора «Аделины» заглушил последние слова Брклячича, поэтому Синиша коротко отсалютовал ему и стал вновь всматриваться вперед, поверх носа катера. Выйдя в открытое море напротив Лайтерны, он стал оглядываться по сторонам в поисках хоть какой-нибудь точки в западной части горизонта, который становился все светлее. Нигде не было видно никаких плавсредств, тем более мафиозных. Он осторожно наклонил штурвал и медленно пошел вправо вдоль скалистого берега Третича. Заметив в контровом свете темный низкий силуэт Вторича, он направил нос катера на него, включил полный ход и шел так около получаса. Потом он снизил ход до минимума и крепко зафиксировал штурвал на этом курсе. Он установил на часах и телефоне будильники, чтобы они зазвонили через час, а сам задремал на корме.

Письмо в обе телефонные компании он составил за пять минут, а вот придумывание имейла премьеру и Жельке заняло у него несколько дней. В итоге он сочинил что-то вроде телеграммы: «Моя работа здесь наконец подходит к концу. Как там в верхах? Серьезный замес?» В таком формате соотношение отчаяния и абсолютной незаинтересованности, брезгливости и желания быть снова в теме показалось ему идеально сбалансированным. Без криков о помощи, но с намеком на готовность принять участие в новой битве.

Когда однообразный электронный сигнал вывел его из полусна, еще не было восьми часов. Было пока слишком рано для субботнего утра, чтобы кому-то звонить, да и сигнал еще только слабо мигал первой, самой короткой, черточкой на экране. Небо было ясным, а море абсолютно спокойным — он вздремнул еще полчаса, после чего принялся за работу. На дисплее телефона уверенно отображались все три палочки. Он заглушил двигатель и медленно потянулся, а по его лицу разлилась блаженная улыбка. Иногда по ночам, когда не было ни дождя, ни ветра, его поражала стоявшая на Третиче тишина, подобной он не слышал никогда в своей жизни: мягкая, глубокая, добрая — казалось, что ее можно потрогать руками. Однако та тишина, которую он вдруг услышал теперь, когда остановил мотор, была совершенно другой. Посреди спокойного, гладкого, как стекло, моря, под кристально чистым небом, в отсутствие каких-либо живых и искусственных источников звука, он стоял в центре Вселенной, слушая тишину, которая медленно растекалась по жилам, костям, мышцам и мыслям. Он зажмурился и почувствовал, как абсолютное беззвучие поднимает его куда-то ввысь, как будто он наконец выныривает на поверхность, чтобы глотнуть воздуха.

— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! — закричал он что было силы и чуть не сошел с ума, в восторге от того, что в ответ не послышалось даже эха. Он быстро спустился в каюту, где стал наслаждаться звуками, на которые он раньше не обращал внимания: звуками своих шагов по доскам «Аделины», звуками открывания сумки и раскрытия ноутбука, звуками подсоединения кабеля к телефону. Звук печатания на клавиатуре был ему хорошо знаком, но теперь он ясно различал кое-что еще: тихое соприкосновение своих пальцев и пластиковых букв. Он еще раз пробежал глазами заранее подготовленные письма, желая поскорее с этим закончить, чтобы выключить слишком громко жужжавший компьютер. Он отправил все три письма, а потом проверил папку «Входящие», где лежал один-единственный имейл, полученный еще в феврале:

«Здесь намечается полный кавардак. Приеду, как только смогу. Во влож. прикрепляю пару своих фоток из Сеула. Целую, Желька»

С этим потом разберемся, решил Синиша, закрыл ноутбук и вышел на палубу. Он сел, облокотился о борт катера и задрал голову вверх. «Сучка, ни до ни после — ни одного письма» — с такой мыслью он поднимался из каюты. Она висела в его голове всего несколько секунд, после чего ее, как и недавний Синишин окрик, проглотила ароматная голубая тишина. Самым громким звуком на свете в течение следующих пятнадцати минут был шорох ткани, когда поверенный закидывал одну ногу на другую.

Потом вдруг откуда-то послышался тихий рокот. Синиша с удивлением медленно поднял голову и огляделся. Примерно в километре от него, на фоне темно-зеленого Вторича, белел висящий парус. Белело также почему-то и море рядом с ним. Синиша присмотрелся и увидел, что за яхтой, на одной с ней скорости, следуют два глиссера, по одному с каждой стороны. Они тоже были белые, так что это были не итальянцы, по крайней мере не те, появления которых он опасался. В этот момент один из глиссеров отделился и полным ходом пошел в сторону Синиши. Он добрался до него через две минуты, принеся с собой невыносимый шум, запах дыма и во́лны, раскачавшие «Аделину».

— Что вы делаете, уважаемый? — спросил его стоявший на носу патрульного катера полицейский, поправляя кепку. Второй в это время смотрел на него через окно рубки.

— Ничего особенного: дрейфую и наслаждаюсь жизнью.

— У вас все в порядке? Под водой кто-нибудь есть?

— Нет-нет. Здесь только я.

— Точно? Я должен проверить ваши документы.

— Прошу прощения, я не взял их с собой, — ответил Синиша, ощупывая карманы, и покраснел. — Но вы легко можете проверить: я Синиша Месняк, поверенный правительства Республики Хорватии на острове Третич.

— Поверенный?

— Да.

— Поверенный именно правительства?

— Даже не знаю, чьим еще поверенным я мог бы быть.

Полицейский снял кепку, сунул ее под мышку и почесал голову:

— Оставайтесь здесь, не заводите мотор, пока я не вернусь. Как, вы сказали, ваше имя?

— Синиша Месняк.

Двое полицейских некоторое время совещались в рубке, потом глиссер развернулся и с шумом понесся обратно в сторону яхты. Там, под мачтой, загорала женщина в желтом бикини, а из кокпита виднелись еще четыре головы. Полицейский глиссер остановился у кормы яхты и, меньше чем через минуту, когда в него пересел один из сидевших в кокпите, поехал обратно к «Аделине».

— Ха! — воскликнул гражданский с палубы глиссера, оказавшись метрах в десяти от «Аделины». — И правда! Господин Месняк! Как ваши дела? Мы как раз направлялись к вам!

Лицо показалось Синише знакомым, но…

— Звонко! Помните, Дубрава, чевапчичи?.. Я подвозил вас до парома!

— Ё-моё… Откуда… Звонко, в натуре…

По спине поверенного побежали мурашки: вверх-вниз, от копчика к ушам и обратно.

— Да, мы здесь с премьером и советницей, выбрались немного отдохнуть на выходные, — сказал Звонко, ловко перепрыгнув на «Аделину» и протягивая Синише руку. — Как вы узнали, что мы приедем?

Поверенный сделал шаг назад:

— Сначала скажи мне, где скрытая камера.

— Я не знал, что у тебя есть катер, — крикнул премьер вместо приветствия, когда пятнадцатиметровая яхта и «Аделина» соприкоснулись бортами.

— Я тоже не знал, что у вас есть такой танкер, — язвительно ответил Синиша.

— Да нет, это не мое, мне приятель одолжил на время, одолжил на время.

— Я слышал, что у вас теперь есть еще и прелестная советница… Она-то хоть ваша или ее вы тоже одолжили? — спросил едко Синиша как раз в тот момент, когда из каюты вылезла Желька в эффектной майке с вышитой акулой. Она была еще красивее, чем в непристойных мечтах поверенного.

— Приветики, — сказала она. — Как ты узнал, что мы здесь?

Синиша лишь пожал плечами, стараясь сохранить ореол таинственности. Звонко и другие телохранители стали нервно оглядываться по сторонам, как будто они сопровождали премьера в центре Загреба. После недолгого молчания тот произнес:

— Мы выехали к тебе, чтобы наконец посмотреть, где ты и что. Раньше никак не получалось, сам знаешь, какой цейтнот у нас наверху. Да и лето будет проходить в адском ритме, адском…

— Вы отправились на Третич? Да что вы! Тогда поехали! Я первый, вы за мной.

— Подожди, могу я пересесть к тебе? — спросил премьер. — Чтобы не терять время, раз уж мы встретились…

— Конечно. Только у меня тут особо негде загорать.

— Нет, нет, поедем только мы с тобой, если ты не против. Только мы с тобой.

Синиша снова пожал плечами. Премьер осторожно, с помощью Звонко, пересел на «Аделину» и поздоровался с Синишей за руку. Второй телохранитель передал ему пакет с десятком банок «Ожуйского» пива.

Вся процессия выглядела как настоящий морской конвой: во главе «Аделина», за ней яхта, на которой нанятый премьером шкипер наконец убрал бесполезно висевший грот, а за ней два полицейских глиссера.

— Красивый у тебя катер. Это пасара или что-то в этом роде? — спросил премьер, а Синиша меланхолично усмехнулся:

— Гаэтона… Она не моя, мне ее тоже друг одолжил.

— Сколько нам ехать до тебя?

— Полтора часа, максимум — два. Потом еще около получаса пешком.

— Бог ты мой… А как у тебя там идут дела?

— Да как… Сейчас потеплело, так что стало полегче.

— Слушай… Давай решим этот вопрос с Желькой и начнем нормально разговаривать, нормально разговаривать.

— Здесь нечего решать, шеф, зачем нам тратить на это время. Я сбежал сюда, она совершеннолетняя женщина, вот и все.

— Я просто не хочу, чтобы ты думал…

Синиша махнул рукой.

— Ну хорошо. Так, давай я тебе сразу все расскажу, с места в карьер. Я полагаю, ты в курсе текущей ситуации в Хорватии. Цици переметнулся на сторону противника, он просто-напросто повернулся ко мне спиной.

— Да он и был повернут к вам спиной, уже тогда, когда вы договаривались о создании коалиции, только вы не хотели этого замечать.

— Я допускаю такую возможность. В любом случае, самое позднее через две-три недели, я должен подать в отставку, и нам придется идти на внеочередные выборы, внеочередные выборы. Мы уже обо всем договорились, только пока не утрясли с президентом дату.

— И поэтому вы приехали на Третич — чтобы оценить настроения избирателей?

— Нет, я приехал за тобой, за тобой… Молодые кричат, что они разочарованы — не знаю, чего они от нас ожидали, но, очевидно, мы это не выполнили. За последние три года у нас появились тысячи и тысячи новых совершеннолетних избирателей, и никто не умеет работать с молодежью так, как это делаешь ты… Я думаю, что только ты можешь склонить их на нашу сторону, и я уверен, что ты также сможешь вернуть нам большую часть тех разочарованных. Партия со мной согласна.

— А зачем вам я? У вас новая советница, она была моей ближайшей помощницей, она знает все о том, что я делал и как делал.

— Не надо, Синиша. Поверь, она сама сказала мне, чтобы я попросил тебя, попросил тебя. Вот тебе мобильник, позвони ей и спроси у нее сам.

— Шеф… Сигнала уже нет. Мы вышли из зоны доступности, как сказал бы один хороший парень.

— Как нет? — спросил премьер и стал растерянно крутиться на месте с бесполезным телефоном в руках.

Остаток пути они провели, разговаривая о результатах опросов, о возможной величине процентов, которые получит Цици, если вовлечет в приватизацию электроэнергетики своих французов, о составе возможных послевыборных коалиций…. Синиша все это время старался никак не показывать свою реакцию на его предложение. Перед Лайтерной он замедлился, развернул «Аделину» и подождал, пока подойдет оставшаяся часть конвоя.

— Сделаем так, — сказал он премьеру. — Один телохранитель пускай перебирается к нам на катер, а второй с советницей пусть подождут меня: я вернусь за ними. Полицейские и шкипер вместе с яхтой пусть остаются здесь, перед входом в бухту.

— К чему это все?

— Бухта слишком мелкая, и только я могу здесь пройти — полицейским это хорошо известно, но вы им все равно скажите, чтобы они не начали умничать.

— А как к вам подходит паром? Где он швартуется?

— Шеф… Здесь нет парома. Нет сотовой связи, нет даже обычного телефона, нет электричества, нет водопровода, нет канализации. Нет ни врача, ни священника. Нет порта, если не считать маленькой пристани для таких вот катеров.

— А что же здесь тогда есть?!

— Здесь полно солнечных батарей, спутниковых антенн и стариков с весьма своеобразными обычаями и привычками.

— Они опасные, агрессивные?

— Да нет, ничуть. По крайней мере, в отношении людей.

Высадив премьера и первого телохранителя, он вернулся за Желькой и Звонко. Желька села рядом с ним, а Звонко вежливо перешел на нос катера.

— Послушай… — начала Желька.

— Не заморачивайся, все о’кей. Я так и думал, что ты найдешь себе кого-нибудь, ради бога, это нормально. Мы все равно не были в каких-то крепких отношениях. Меня только… То, что ты нашла себе шефа, я имею в виду, нашего Шефа — это вот меня слегка коробит. Как-то это слишком дешево, что ли, я не знаю… Когда вы с ним скорешились? Тогда, на Дальнем Востоке?

— Это абсолютно не важно. И даже не думай заниматься морализаторством: как будто ты здесь не нашел себе какую-нибудь островитянку…

— Ох, блин, погоди-ка, да кто-нибудь из вас хоть представляет, куда вы меня вообще послали!? А? Мы тут пару дней назад похоронили самую молодую третичанку, ей было шестьдесят семь, эй! О чем ты говоришь? Этот твой гений спрашивает у меня, где паром, а ты несешь ахинею про каких-то островитянок, вы что думаете, где я пробыл семь месяцев? На Хваре? Мать вашу…

Синиша в бешенстве прибавил ходу. Они молчали до самого берега, где премьер, как профессор Бальтазар[21], скрестив руки за спиной, медленно делал десять шагов в одну сторону, потом десять шагов в обратную. Синиша аккуратно пристал кормой к берегу, словно делал это каждый день. Он пожалел, что Тонино не мог этого увидеть.

— Вот и мы, — сказал он, сходя последним с поставленной на якорь и привязанной «Аделины». — Бенарриватовать ноа Трециць, энтот стоун тир, энту каменную лакриму!

Из всей хмурой компании лишь один премьер усмехнулся:

— Опа, ты и диалект освоил!

— Еще нет, но я стараюсь. Человеку всю жизнь пристало трудиться.

— Разумеется… Ну, отведи нас в какой-нибудь ресторан, трактир…

— Без проблем, — ответил Синиша и пошел впереди колонны. — Вы были на Вториче, там, где Тонкица Еронимиць утопила своего ребенка? Там сплошные скалы, но внизу есть симпатичный пляжик, просто созданный для купания… — начал рассказывать Синиша, как только они вышли в сторону деревни. — А вот там справа, сейчас не видно за Кейп-Артой, там Анрико и Эсперо Квасиножиць, по прозвищу Барзи, давно, еще будучи молодыми парнями, подрались прямо на лодке из-за того, что не могли решить, кто из них сильнее работает правым веслом, и столкнули с судна отца, который ударился головой о камень и умер на месте. Пока они приходили в себя, того уже бог знает куда унесло течением. С тех пор они не сказали друг другу ни слова, а прошло уже шестьдесят лет, но каждый вечер они играют в карты, вы их еще увидите. А «Аделина», лодка, на которой мы приехали, — с нее лет пятьдесят назад свалился Тонино Смеральдиць-старший и остался инвалидом. Его жена, чье имя, собственно, и носит эта лодка, страдала эпилепсией и лет десять тому назад погибла во время…

Синиша рассказывал о самых страшных и мрачных событиях, когда-либо случавшихся на Третиче, пересказывал все те истории, что он слышал от Тонино и старался записывать в бесполезный компьютер. Периодически он оборачивался и с садистским удовольствием смотрел на обеспокоенные лица своих спутников.

— Во время карнавала они не переодеваются ни в какие костюмы, а просто поджигают самую старую и больную козу и пускают ее бежать вон туда, это называется Пьоц, а потом не дают ей сворачивать в переулки. Я не мог на это смотреть, но я слышал ее, господи, как она визжала, стенала, просто ужас, почти полчаса… А знаете, что они делают в канун Рождества? У них есть обычай, «ягуонь» называется, когда они выбирают одну овцу и…

Синиша говорил без остановки, не позволяя никому даже подумать о том, чтобы задать какой-нибудь простой, будничный вопрос и, тем самым, хоть на минуту разбавить его садизм. К Зоадруге гости подошли уже совершенно измученными.

— А вот и место, где я работаю! — торжественно объявил он и, войдя в Зоадругу, покричал:

— Шьор Барзи, муожте ноам портоаре пьет бир?

Потом он отвел их на второй этаж и показал на двери, закрытые на два замка:

— Тут мы храним гробы, на случай чьей-нибудь смерти и похорон, у меня там внутри есть своя лопата — кто-то же должен копать могилы, верно? А здесь… здесь располагается офис поверенного правительства Республики Хорватии.

Синиша опустил правую руку в карман брюк, тот, в котором он всегда хранил ключи от своего офиса, и замер. Растерявшись от невероятной встречи посреди моря, а потом увлекшись запугиванием премьера и Жельки, он напрочь забыл о Селиме и Зехре!

— Твою ж мать! — тихо выругался он, стоя перед дверью. Ничего, скажу им, что забыл ключи на «Аделине».

— Синиша, эт ты? — послышался изнутри слабый голос Зехры. — Синм-м-м-м-м…

Синиша снова выругался, а телохранители в ту же секунду встали у него за спиной, загораживая своими телами премьера.

— Да, Зехра, это я… Селим, отпусти ее, все в порядке, можешь открывать!

Премьер медленно попятился назад к лестнице, Желька за ним.

— Все под контролем, господин Месняк? — шепнул Звонко, сунув руку под куртку.

— Да, абсолютно, — успокаивающе ответил ему поверенный. — Вот только я сейчас буду выглядеть как полный идиот.

Он четыре раза постучал в дверь:

— Ты слышал, четыре раза, это я! Открывай, не бойся, здесь нет Джамбатисты, со мной только председатель правительства! Тьфу ты, черт… Твою мать, я серьезно тебе говорю! Селим? Все ясно, придется петь… Стрэйнджерс ин зэ найт, ту лонли пипл, ви вёр стрэйнджерс ин зэ найт… Селим, собака, открывай! Я не знаю, смеяться мне или плакать, черт бы тебя подрал!

Замок дважды клацнул, и дверь немного приоткрылась.

— Щто за херня? Ты один? — спросил его Селим вполголоса.

— Нет, говорю тебе, — ответил Синиша и захохотал, показывая пальцем назад. — Пре-хе-дсе… Премь-хе-хе-ер… И со-хо-хо-ветница! Вот черт, ну и дела…

Селим высунул голову в коридор. Он вздрогнул, увидев Звонко и его мрачного коллегу, но потом заметил рядом с лестницей премьера:

— О, братан, я тя с Лиссабона не видель!

— Фейз… Ферхатович? Ты?! — удивленно пробормотал премьер, потом раскинул руки и направился к Селиму.

— Привет, солнц, — сказала, выбегая, Зехра и быстро поцеловала изумленного Синишу в губы. — Если б ты ток знал, как я хочу писать… — добавила она и побежала вниз по лестнице мимо обескураженной Жельки.

— Ну, вот и все, — закончил Синиша. В офисе сидели только они с премьером.

— Честно сказать, когда ты начал рассказывать, я думал, что будет страшнее. Ферхатовичу я в любом случае помогу: это плут и лохотронщик, каких мало, но я уже давно задолжал ему услугу, задолжал услугу… С вышкой тоже проблем не будет: я отправлю письмо, и все решится за неделю-две, можешь не беспокоиться.

— Хорошо, пусть приезжают с антенной и экскаваторами, но не прямо сейчас. Надо будет это как-то встроить в общий ритм с организацией выборов. Чего мы достигнем, поставив им антенну еще до голосования?

— Конечно, конечно… Значит, когда мы с этим разберемся, ты вернешься на работу в Загреб?

— Разумеется. Как только Селим и Зехра дадут мне о себе знать из какой-нибудь третьей страны: не из Хорватии и не из Италии.

— Отлично, тогда договорились. Значит, я могу рассчитывать на тебя где-то через месяц. Поехали на яхту, пообедаем.

— Еще кое-что… Вы можете постоять на якоре перед входом в бухту, так же как вы стоите сейчас, до утра? Прямо с полицией? Чисто чтобы боснийцы успели собрать вещи, все дела.

— Даже не знаю, мы планировали быть в Загребе уже завтра вечером.

— Успеете, главное, чтобы шкипер был готов выйти не позднее семи утра.

— Им что, до вечера времени не хватит? Кто собирается по ночам?

— Могу я рассчитывать на приватность? Все случилось так быстро, а я бы…

— А ты бы хотел провести прощальную ночь с этой бритоголовой малышкой, да? Ну хорошо, ну хорошо…

Пока Синиша закрывал свой офис, премьер спросил его:

— Они что, правда хранят внутри гробы?

— Ага. Это логично. Кто у них сможет сделать гроб за один или два дня?..

— А ты, ты правда подрабатываешь могильщиком? Подрабатываешь могильщиком?

— Да не то чтобы подрабатываю, но… За последние полтора месяца умерли два человека, а мы с Селимом здесь самые молодые и самые сильные, вот нас и попросили. Раз уж мы заговорили об этом, могу я вас попросить еще кое о чем?

— Эй, смотри только, чтобы это не вошло у тебя в привычку, знаешь ли… Что еще?

— Не затруднит ли вас сходить со мной ненадолго на кладбище, очень быстро. На одну из упомянутых мной могил.

— Хватит, прошу тебя, ты уже целый час мурыжишь нас своими ужастиками, а теперь хочешь, чтобы я пошел еще и на кладбище, еще и на кладбище… Чья это могила, которую нужно почтить, кто в ней?

— Самый верный и ревностный сотрудник, когда-либо служивший нынешнему правительству. Тонино Смеральдич, мой переводчик и палочка-выручалочка для всех на этом острове.

— Подожди, по документам, если я правильно помню, этот тип должен быть твоим ровесником, верно? От чего же он умер?

— Он откусил себе язык во время приступа эпи…

— Ладно, ладно, хватит, хватит! На этом острове есть хоть что-нибудь хорошее, что-нибудь нормальное?! Нет, я не пойду на могилу: отнеси человеку венок, цветы, что-нибудь от моего имени и от имени правительства, а я сейчас хочу попасть обратно на яхту, хочу пообедать и немного расслабиться, немного расслабиться. Я тебя, разумеется, приглашаю, но только при условии, что ты не будешь рассказывать свои жуткие истории, по крайней мере за едой.

— Поверьте, для него это бы много значило, да и для меня тоже, потому что…

— Прошу тебя! — перебил его премьер. — Мы можем сделать это в другой раз. Это может стать частью нашей кампании, нашей кампании. Да, точно: запустим в эксплуатацию сотовую вышку и положим конец тысячелетней изолированности Третича и его жителей! Я договорюсь с сотовой фирмой, чтобы они позвали меня просто так, независимо от предвыборного турне, и мой приезд удачно, совершенно случайно совпадет с тем, что здесь наконец будут проведены муниципальные выборы. Тогда-то мы и сходим на могилу этого твоего переводчика, скажем, что он был, не знаю, самым упорным борцом за благо своего острова, своего острова, маяком на пути Третича в двадцать первый век. А? Ну что, что ты хмуришься?

— Ничего… Ничего, просто размышляю над этой идеей.

— Тогда поехали обедать.

— Спасибо, шеф. Я вас закину, а сам вернусь, чтобы объяснить все боснийцам, помочь им, и все остальное.

— Как хочешь.

— К тому же, мне нужно помочь Эли, это очень милая женщина, австралийская аборигенка. По вторникам и субботам мы с ней купаем старого Смеральдиця, потому что она не может в одиночку переместить его из инвалидного кресла в ванну, помыть его, вытереть и вернуть…

Премьер молча развернулся, быстро преодолел оставшиеся ступеньки и вышел на свежий воздух. В это время дня перед Зоадругой обычно еще не было никого, кроме двух-трех медлительных кошек. Теперь же вокруг длинного стола, под сенью распустившейся листвы бугенвиллей, собралось довольно много народу. С одной стороны сидела немногочисленная компания людей, прибывших с Синишей и премьером, а с другой, заняв свои обычные места, сражались в карты Анрико, Тома и Барзи. Рядом с ними густо столпилось еще человек двадцать островитян, которые делали вид, что их не интересует ничего на свете, кроме этой карточной партии. В тот момент, когда премьер вышел и остановился, глядя на эту картину, Анрико хлопнул ладонью по столу и хрипло зарычал на Тому:

— Цой кенса! Нахе кенсу!

Телохранители тут же вскочили из-за стола и потянулись во внутренние карманы своих курток. Синиша жестом успокоил их, а потом трижды хлопнул в ладоши:

— Трецицьуоне! Вуот воам шьор премьер, пиорвый воа всей истуории, цьто приехоал ноа Трециць!

Все, как один, повернули головы в сторону премьера и пробормотали «Бенарриватовать», потом продолжили делать вид, что сконцентрированы на том, как Тома тасует карты.

— Господа, — обратился к ним премьер, — к сожалению, данный мой визит очень короткий и носит лишь ознакомительный характер. Я и раньше слышал много хорошего о Третиче, но теперь я поистине впечатлен, поистине впечатлен. Ваш поверенный, господин Месняк, очень вас хвалит и уверяет меня, что ваше плодотворное сотрудничество скоро принесет пользу обеим сторонам, но в первую очередь — пользу этому великолепному острову. Продолжайте в том же духе, мы вас полностью в этом поддерживаем: и правительство Республики Хорватии, и я лично. Через несколько недель я планирую приехать вновь, чтобы пообщаться с вами в том формате, в котором мне бы этого очень хотелось, и обещаю вам, что мы так и сделаем. Сейчас, как я уже сказал, мне, к сожалению, нужно уезжать. Спасибо вам большое и, повторяю, продолжайте в том же духе, в том же духе. До скорого свидания.

Третичане все вместе молча кивнули и вновь напряженно склонились над игроками. Премьер посмотрел на Звонко и слегка качнул головой, после чего обратился к Селиму:

— Синиша тебе все расскажет, до завтра.

— Идите домой и начинайте собирать вещи, — шепнул поверенный Селиму и Зехре. — Завтра вы поедете с ним, а он сделает вам документы и отправит вас, куда захотите. А теперь давайте домой: я приду через часа два-три.

— Щайтан возьми, скажи, щто ты нас не разыгрывайщь! — обрадовался Селим.

— Не разыгрываю, мы наверху обо всем договорились.

— А могу я сперва сходить к Тони на могилк? — тихо спросила Зехра.

— Дамы вперед, — сказал премьер и предложил Жельке первой забраться на «Аделину». — Мы с Мирко хотим еще немного насладиться этим островом жутких историй.

Звонко вновь деликатно ушел на нос катера, а Желька осталась рядом со штурвалом, напротив Синиши.

— Давай не очень быстро, — сказала она, когда лодка тронулась. — Сорри, я так ошибалась на твой счет. Я думала, что ты жаришь островитянок, а ты жаришь босниек.

Синиша молча увеличил ход.

— Я серьезно, давай помедленнее, мне кажется, я должна тебе кое о чем рассказать… Я имею в виду, что раз уж ты возвращаешься, то должен знать, куда ты, собственно, возвращаешься.

— Да? И куда же?

— Вся эта ерунда с выборами — они разыгрывают ее вместе с Цици. Это все спектакль, причем очень дешевый. Они смекнули, что откусили больше, чем смогут проглотить за четыре года, из-за чего могут запросто просрать следующие выборы. Неисполненные обещания и прочая фигня. А если просрут, то приватизацию будет заканчивать кто-то другой, а не они, прикидываешь? А кому в таком случае достанутся их проценты?

Синиша уменьшил ход до минимума.

— Тогда они договорились, что Цици будет принципиально шантажировать правительство, — продолжала Желька, — чтобы форсировать проведение внеочередных выборов сейчас, два с половиной года спустя. Мы получим много голосов, так как мы все-таки запустили маховик: типа, мы движемся вперед, но нас тормозят клоуны в собственных рядах, вернее, партнеры по коалиции.

— А Цици, конечно, за свою принципиальность тоже в обиде не останется?

— Да. И ему неважно, будет это десять, семь или двенадцать с половиной процентов. Главное, что он и еще два-три его суслика останутся в игре, остальные — расходный материал. Мы все еще не можем составить правительство в одиночку, поэтому после выборов будет организована трогательная примирительная встреча: ах, все это было одно большое недоразумение, все друг другу всё простили. Смекаешь? Они сейчас просто продлевают свой первый мандат.

— Шесть с половиной лет вместо четырех. А за это время…

— Точно. Башка у тебя еще варит, как ни странно. За это время уже наверняка появятся какие-нибудь позитивные результаты, с которыми можно будет пойти на следующие выборы и постараться выцарапать еще четыре года.

— Пес бы их подрал… — сказал Синиша. — Ты абсолютно уверена в том, о чем мне только что рассказала?

— Звонко! — крикнула Желька в сторону носовой части катера. — Я знаю, что ты все слышал, скажи ему, ты ведь был на тех же самых встречах и ездил в тех же автомобилях, что и я.

Звонко сочувственно посмотрел на Синишу и спустя несколько секунд молча кивнул.

— Ох, черт… Ёлы-палы, ради чего все эти игры? — застонал от отчаяния поверенный.

— Монополия, дорогой мой.

«Аделина» нежно прильнула к яхте, а шкипер сверху сразу же сбросил металлическую цепную лестницу.

— Шикарный был тот имейл от тебя, серьезно… Если бы я могла, приехала бы в тот же день и изнасиловала тебя на глазах всех твоих старух и босниек прямо посреди деревни… Когда ты вернешься? Я бы хотела снова работать с тобой, правда…

— Понятия не имею. Спасибо тебе.

— Не за что, я подумала, что тебе стоит знать. Дай мне знать, когда определишься с датой приезда.

— Хорошо, пока… Береги себя.

Она поцеловала его в щеку и стала медленно подниматься на яхту. Синиша оттолкнулся от яхты и медленно пошел обратно. Будь его воля, он бы сделал десять кругов по бухте, прежде чем забрать шефа.

— Не знаю, что случилось: еле едет, а прибавить газу я тоже боюсь, чтобы не всосало больше топлива, чем нужно, — соврал он премьеру, извиняясь за задержку.

— Главное, что едет, — крякнул премьер, когда Мирко подсадил его на палубу «Аделины».

— Слушай, — продолжал он, садясь рядом с Синишей. — Мы еще пересечемся завтра с утра, когда ты привезешь Ферхатовича и малышку. Если я, конечно, встану в такую рань… Я хотел сказать, чтобы ты, если у тебя есть время, начинал готовиться, намечать проекты, планировать, — как только ты вернешься в Загреб, я отправлю тебя на передовую, сам понимаешь.

— Понимаю, и уже думал об этом: мне кажется, что самое верное для нас сейчас — это ударить по Цици из всех орудий. Любые пикантные случаи, связанные с ним или с кем-нибудь из его партии, особенно с молодыми, собирайте, пожалуйста, для меня в отдельный файл — я уже и Жельке сказал…

— Смотри, я не уверен, что нужно прямо-таки палить из всех пушек, всех пушек. Мы должны атаковать его, наступить ему на ногу, но есть одна чертова загвоздочка… Не обижайся, но даже с твоей помощью мы не сможем получить достаточно голосов, чтобы в одиночку сформировать правительство. Нам придется снова влезать в коалицию, это точно. А Цици, черт бы его побрал, все-таки идеологически нам ближе всего, и он точно наберет процентов десять — больше, чем кто-либо другой из наших потенциальных партнеров. Понимаешь, если мы слишком сильно на него наедем: на него или на всю его партию, — он может переметнуться к той банде, и тогда мы в пролете. Мы слишком много начали делать в этой стране, слишком много реформ и проектов, чтобы позволить себе роскошь утопить это все из-за чьих-то детских капризов. Кроме того, лично я не люблю оставлять после себя незаконченные дела, незаконченные дела.

— Значит, как? Мы снова будем с ним в коалиции? И будем опять ждать, когда же Цици повернется к нам спиной: завтра или послезавтра?

— Он больше не станет этого делать, я уверен. Если после выборов мы объединимся в коалицию, то выдвинем ультиматум, причем еще до подписания соглашения.

— Но во время кампании он будет долбить нас как сумасшедший, это совершенно точно.

— Не думаю, не думаю. Поверь, я знаю его лучше тебя, лучше тебя.

— Я в курсе.

— Ну, давай тогда, увидимся утром, а потом через несколько недель, — резюмировал премьер, когда они подошли к яхте. — Ты уверен, что не хочешь пообедать с нами? У нас есть ризотто с чернилами каракатицы и свежевыловленный лаврак.

— Да нет, спасибо, у меня правда много дел, — рассеянно ответил Синиша. — До встречи утром.

— А щто, еси появится Джамбатиста? — спросил Селим. — Щто ты ему про нас скажещь?

— Первым делом завтра мне нужно будет переехать обратно к Тонино, как минимум перевезти самые необходимые вещи. Всем на острове я скажу, что вас увезли телохранители премьера и полиция, без объяснений, куда и почему. Ты заказывал что-нибудь на следующую пятницу?

— Да, Барзи вчера передаль им целый списк и бабки.

— Отлично, мы им все вернем и объясним, что тебя вместе с Зехрой увели копы. Вот номер моего мобильника. Как только выедете из Хорватии, начинай каждое утро, около восьми, отправлять мне какое-нибудь сообщение, чтобы я знал, что у вас все нормально. Мне сейчас нужно будет довольно часто выходить в море, из-за сигнала, и в какое-нибудь утро я обязательно его получу. Поэтому пиши каждый день, понял, до тех пор пока я тебе не отвечу. Потом можешь перестать и начинать радоваться жизни. Даже если, не знаю…

— Щто? Думайщь, он можт нас кинуть? Не переправит черз границу?

— Да нет, не в этом дело. Я о другом, вы здесь ни при чем. Мне важно знать, что с вами обоими все нормально, вот. Мне не обязательно знать, где именно вы будете, главное — за границей. Я сказал ему, что, пока не получу от вас известия, я не вернусь в Загреб.

— Погодь, он щто ль за тобой приезжаль? Щтоб забрать тя в Загреб?

— Ага.

— А ты ему подсунуль нас? Да ты гений! А щто ты сам не едещь?

— Да не знаю, мне просто кажется, что с этой сотовой вышкой мне здесь наконец удастся провести какие-никакие выборы, а я, как сказал бы твой приятель из Лиссабона, не люблю оставлять после себя незаконченные дела… У тебя есть еще капля той твоей сливовицы?

— Есь, братан, на кухне еще пол-литра, ща буйт… — Селим поднялся и пошел к двери, потом остановился. — Сущай, у меня есь еще децл последнего провода, разделим, еси хощь, на прощание.

— Спасибо, не надо, принеси только сливовицу.

— У меня никогда не было такого друга, как ты, — сказала Зехра, когда Селим вышел из комнаты. — Вашу ж мать, никогда…

Уже более получаса Синиша сидел на диване, а она свернулась рядом, положив голову ему на колени. Разговаривая с Селимом, он гладил ее пальцами по макушке, шее, плечам и худеньким предплечьям, как будто убаюкивал ребенка.

— А Тонино? — спросил он.

— Тони — эт другое. Он был моей любовью, а ты друг, ты мой брат.

Она села, потом встала коленями на диван и посмотрела ему в глаза:

— Пойдем посмотрим утром в последний раз на бедную тюленьку? Ты и я? Я две недель там не была.

— Пойдем, — улыбнулся Синиша. — Знаешь, я и сам хотел тебя об этом спросить. И знаешь, что еще? Сегодня утром Брклячич мне что-то кричал с берега, я не уверен, что именно, но мне показалось, что к нему вернулась и вторая медведица тоже.

— Не думаю, — ответила с сомнением Зехра. — Ты наверняка его плох понял.

Слева от Лайтерны, перед самым Пиорвым Муром, на волнах покачивались яхта премьера и один из двух полицейских глиссеров, на корме которого попеременно загоралась то одна, то другая сигарета. Синиша вдруг приглушенно засмеялся.

— Чё т ржешь?! — шепнула Зехра.

— Ё-моё… — отвечал он, давясь от едва сдерживаемого сиплого смеха. — Представь, как эти двое… На глиссере… Дежурят… Представь их фейс… Когда Брклячич тут… Когда на… Когда он начнет «О со… О соле мио!»… Они, на фиг, ракеты… Сигнальные ракеты пустят… На помощь, SOS. Сос-с-с-с… Ха-ха-ха, блин…

Они сели под ближайшей сосной, обнялись и истерически смеялись, уткнувшись друг другу в шею, пока Зехрин смех не превратился во всхлипывающий плач.

— Что такое, малышка? — спросил озабоченно Синиша.

— Ничего… Что со мной буит? Что я буд делать?

— Ты возвращаешься к жизни, к людям, блин… Вспомни, сколько времени ты провела, как в заключении, в том доме…

— Что мне делать с собой, со своей жизнью? Пойду опять в порнушк, в криминал, ты не знайшь, каково это… Куда мне еще идти?

— У тебя есть брат в Норвегии.

— Как его найти? К тому ж, у него жена, двой детей, ток меня им и не хватало.

— А как же твое парикмахерское мастерство?

— Глянь на эт мастерство у меня на голове! Мне больш ничего не остается, душа моя, кромь как опять в порно и блядство иль же в аферы с Селимом. Иль все сраз. Больш нет вариантов.

— Ну, в таком случае я могу сказать, чего желаю тебе я.

— Чего ты мне желайшь, солнц? — перебила его Зехра, вытирая слезы и нос тыльной стороной ладоней. — Скажи, чего ты мне желайшь?

— Я желаю тебе богатого, чертовски заботливого и чертовски статного трахаля с во-о-от таким стволом в штанах.

— Да ты еще больш идеалист, чем я, — улыбнулась она. — Скажи-к, эта с яхты — эт твоя курочка?

— А… И да, и нет.

— Глупенькая. Полторы дурехи.

— Да нет… Пойдем вниз, сейчас появится медведица, — сказал Синиша, крепко обнял ее и повел вправо от Лайтерны. — Она не глупая, она просто… Как девочка-подросток, которой кажется, что она умеет общаться со взрослыми на равных.

— Как и я.

— Ну… Как-то так, да. Как и ты.

Он нежно поцеловал ее колючую макушку.

— Слушай, Тонино как-то раз показал мне одно стихотворение, которое он тебе написал. Не знаю, видела ты его или нет, но… Я через день бываю в их доме, поэтому немного покопался в его вещах и нашел его. Его и много других стихотворений, но я хочу подарить тебе это, потому что оно написано именно для тебя. Только обещай мне, что прочитаешь его не раньше, чем окажешься на яхте.

Он достал из нагрудного кармана рубашки сложенный пополам запечатанный белый конверт.

— Оно красивое? — спросила Зехра, принимая его из рук Синиши.

— На мой взгляд, великолепное.

Зехра убрала конверт в задний карман джинсов и крепко обняла поверенного. Так они стояли, прилепившись друг другу на вершине крутого спуска рядом с Лайтерной, около минуты, пока снизу не послышалось ужасающее блеяние Брклячича: «Ке бела ко-оза, ла юрната фреска-а-а…» Оба прыснули от смеха и закрыли себе рты ладонями, потом, помогая друг другу, стали спускаться к морю.

Брклячич стоял на своем обычном месте, но стихи, которые он декламировал этим утром, отличались от привычного репертуара.

— Когда я был — три моих брата и я, когда я был — четверо нас…[22] — кричал он все громче.

— Ты был прав, вон вторая, вернулась! — в восторге прошептала Зехра, и в этот момент рядом с двумя качающимися головами появилась третья: она выглядела точно так же, но была раза в два меньше. Она повисела несколько секунд над водой, а потом снова нырнула.

— Боже… Да… Да это… — произнес, заикаясь, Синиша.

— Она окотилась! Она родила маленького, тюленика! — завизжала Зехра и хлопнула в ладоши. — Ха! Мы думали, она погибла, а она ушла рожать! Ха! Помнишь, когда эт было, когда она пропала?

Синиша молча сидел на камнях и смотрел на море между двумя скалами.

— Мой брат, мой брат и мой брат! — декламировал сияющий Брклячич, поднимаясь к ним и показывая двух рыб. — Сенпьери!

— Эт был детеныш с ними? — спросила его Зехра, и он с гордостью кивнул. — А вы знаете, когда она окотилась? Я знаю!

Брклячич кивнул с еще большей гордостью:

— Зноаю! Знаю, печальная моя, знаю. Вернее, у меня есть весьма вероятное предположение. Вы не станете возражать, если я нареку этого потомка Тристана и Изольды именем Тонино?

Зехра бросилась обнимать смотрителя маяка, едва не сбив его с ног. Сидевший у них за спиной Синиша медленно встал. Продолжая смотреть на море, он несколько раз медленно кивнул.

«Аделина» в очередной раз кокетливо заурчала, стартовав с первого раза, как старая подруга. Зехра села на крышу надстройки, обняла руками колени, натянув на них свой джемпер, и стала смотреть вперед поверх носа катера. Селим сел напротив Синиши и уставился на две сумки, которые ему накануне отдал поверенный. Они были доверху набиты вещами боснийца.

— Вот так я как-т раз бежаль с Гаити… — начал было он и глубоко зевнул. Даже если бы он кричал, Синиша бы его все равно не услышал. Заметив это, Селим решил оставить историю до более подходящего случая. Они сидели молча, пока не подошли к яхте на расстояние нескольких метров. Наверху никого не было, поэтому поверенный заглушил мотор, взял крюк и с его помощью подтянул «Аделину» к белому судну.

— Добро ютро, море! — крикнул он.

— Доброе утро, — ответил ему с глиссера полицейский.

— Доброе утро, доброе утро, — послышался голос премьера из каюты. — Уже пора выдвигаться?

Меньше чем через минуту он появился на палубе вместе со шкипером и двумя телохранителями. Первой с «Аделины» стала подниматься Зехра. Она молча поцеловала Синишу в губы и ловко, как гимнастка, в два движения забралась на яхту.

— Спасиб за сумки, — сказал Селим.

— Господи, ну не мог же я отправить тебя в Европу с этим твоим чемоданищем.

— Спасиб тебе за все эт. Когда хощ, еси щто нужно, позвони Селиму, и Селим придет к те в течение двадцати четырех часов. Я те серьезн говорю.

— О’кей, но куда я буду тебе звонить? В Мадрид, в Куала-Лумпур, в Хельсинки?

— Я буд те сообщать, где я, не парьсь. О любой смене адреса и тельфона ты бущ узнавать первый, даж раньще Северины.

— Ох, мать твою, да я и впрямь вип-персона.

— Сам знайщь, так и есть.

Они крепко обнялись, и Селим тоже перешел на яхту. Из каюты, жмурясь, выползла Желька. Синиша молча помахал ей, она ответила ему тем же.

— Погоди секунду! — крикнул премьер, потом продолжил, но уже тише:

— Ты что такой смурной, еще со вчерашнего дня? Мы обо всем договорились, тебе все ясно? Я работаю в столице, ты здесь, периодически созваниваемся, а когда ты закончишь, за тобой приедет Звонко.

Синиша улыбнулся и посмотрел в сторону Лайтерны.

— Что такое? Все в порядке или нет?

— В порядке, в порядке…

— Значит, как только мы с этим разберемся, ты возвращаешься в Загреб и мы их всех размажем. Договорились?

Синиша посмотрел сначала на премьера, потом на Жельку, потом на Звонко, который стоял на корме, потом на Мирко, расположившегося на носу яхты, потом на улыбающегося Селима, потом на Зехру, которая в одной руке держала разорванный конверт, а в другой «Молитву» Тонино.

— Какж еще! — крикнул он и с силой оттолкнулся крюком от яхты.