Вот моя деревня

За нашей деревней Равенкой

За нашей деревней Равенкой, если идти по реке вниз по течению, есть Юрский овраг. Он весь зарос ольшаником и малиной. Туда дядя Леша, Саньки с Ванькой отец, стадо наше равенское гоняет. А на другом берегу кильковский пастух пасет.

Кильковский пастух по утрам кнутом щелкает. Вот хозяйки и выгоняют скотину. А наш пастух, дядя Леша, на заре играет в рожок. Встанет он посреди деревни и заиграет сгонную:

«На заре да на зорьки-и-и и эх да па-а-а сыро-о-ой тра-а эх да тра-а-авушки-и!..»

Я, бывает, от этой его игры просыпаюсь. Тихо, светло в деревне, только рожок заливается да птицы в вязах шебуршат.

Гонят пастухи скотину — один по левому, другой по правому берегу. Покрикивают, посвистывают, будто незнакомы, друг на друга и не глядят.

Потом дядя Леша на солнышко взглянет, сумку поправит и крикнет:

— Максим Данилыч!

А с того берега:

— Эй!

— Покурим, что ли?

— Покурим, Лексей, покурим. Ты чего нынче куришь? Все сигареты? А я сигареты не могу, я все больше «Прибой».

Сядут два пастуха друг против друга и беседуют. Максим Данилыч старый уже, как закурит, так и кашляет.

— Чего это, — говорит, — кхы-кхы, Леха, все дожжа нет? Трава горит начисто, не будет нынче покосу…

А с нашего берега дядя Лексей отвечает:

— Будет скоро дождь, вон радио передает.

— А откуда ему знать, твоему радиву? Что они там, в столице сидят, так им видать разве, какая тучка идет к нам в Кильково? Или, допустим, в Брехово? Радиво ведь не бог.

— А бог чего знает?

— Да бог-от знал, да тоже нынче все перезабыл. А я вот думаю, Леха, нет в нашей земле в настоящее время притяжения, вот нет и дожжа. А было бы притяжение, так дожжик бы — кхы-кхы! — он бы и был.

Долгий идет у них разговор, с одного на другое перелетает, я с пастухами сколько раз сидел.

В обед дядя Леша пригоняет стадо ближе к деревне, на стоянку. И сигнал подает Саньке с Витькой, напористый такой, звонкий:

«Ки-ри-ла! Ки-ри-ла!»

Идите, мол, мне на подмену, пообедать надо да по хозяйству кое-что справить. «Ки-ри-ла!»

Мы все ему на подмену идем.

А кильковский пастух на обед не ходит.

Мы говорим:

— Дедка, ты почему на обед не ходишь?

А он отвечает:

— Аппетиту у мене, дети, нет.

Старый Максим Данилыч, мореный, уж, наверно, последний год пасет.

Лежат коровы полусонные, отдыхают, ждут своих хозяек. А бычок один — Фомушка — никогда не ляжет, все бы ему резвиться, овец пугать. Мы когда приходим, он к нам бежит вприпрыжку, чуть с ног не сбивает. У Саньки для него хлеб припасен, он его кормит и приговаривает:

— Фома ты, Фома, нет в тебе ума…

Санька лучше всех знает, как со стадом управляться, у него ни одна корова со стоянки не уйдет.

Мы с Фомушкой играем, играем до устали, а потом Санька скажет:

— Да полно, Фома, бегать-то. Ты поешь, поешь.

Хорошо на стоянке, вот слепни только надоедают.

Мы кричим через реку:

— Дедка, отчего же столько слепней?

— Слепней? Слепень тоже скотина нужная, — отвечает Максим Данилыч. — Что слепень, что комар — имеют значение. Они воздух в полете своем рассекают, а не станут летать, то воздуху застойному быть.

Может, это и так, а зачем же кусаться? Пока сидим на стоянке, я их, окаянных, штук двадцать поймаю. Со слепнем вот что надо делать: в глаза ему поплевать и в пыль опустить. А после подбросить.

Такой слепень за реку почему-то летит.