Воздушная тревога

Глава I План аэродрома

Внутри стояла адская духота — горячий, прокуренный воздух, тускло светят только что зажженные лампы. С нашего места у входа едва видна пивная стойка в дальнем конце зала. А между нами и баром — море блестящих от пота оживленных лиц, выплывающих, будто маски, из сизого табачного дыма. Посидеть тут было нашим единственным развлечением. Таким был Торби в середине августа.

Сперва пребывание там страшно будоражило — как-никак мы находились на аэродроме для истребителей в самом начале блица. Но уже через неделю возбуждение спало и сменилось напряжением. В нашу жизнь прочно вошли бетонные взлетные полосы, кирпичные и железобетонные здания казарменного городка, шум ревущих моторов и пыль. Пыль и шум — они стали для нас воплощением Торби. И даже возбуждение, вызванное боем, не могло разогнать завладевшую мной тоску.

Торби все же был гораздо лучше, чем некоторые другие авиабазы. Он был сооружен в 1926 году, и его проектировщики оказались на редкость предусмотрительными — обнесли дороги травяными бордюрами и понасажали деревьев, а в некоторых стратегических пунктах можно было увидеть даже клумбы с цветами. Ей-богу, я скучал по настоящей, свежей деревенской зелени, но, конечно же, не ее отсутствие мешало мне разделить радость отмечавших свой первый бой, а сама обстановка, складывающаяся там. Торби изменился даже за те несколько дней, что я там пробыл. В июне пала Франция, военно-воздушные силы гитлеровской Германии находились сразу же за Ла-Маншем. В воздухе пахло вторжением. На побережье и на аэродромах для истребителей это ощущалось больше всего — ведь теперь они превратились в передовую. Вокруг нашего аэродрома вырастали заграждения из колючей проволоки. В уязвимых местах поспешно копали траншеи и строили кирпичные и бетонные долговременные огневые точки чтобы защитить летное поле, так же как и внешние оборонительные сооружения. На помощь армии бросили гражданское население. Торби напоминал готовящийся к осаде городок, и атмосфера в нем царила соответствующая. Все ждали, ждали: у каждого из нас нервы были на пределе.

Эта всеобщая нервозность нигде не была так заметна, как в большой палатке ВТС[1] на краю плаца. В увольнение теперь не пускали — даже внутри лагеря. И деться от этого напряженного ожидания было некуда, можно было только придти сюда, пить пиво и обливаться потом.

А до чего ж было душно, господи! За столом напротив нашего один военный инженер заиграл на губной гармонике «Типперэри»[2]. В одно мгновение песню подхватили все присутствующие. И почему в своих песнях нам непременно нужно опираться на прошлую войну? Я с отвращением вспомнил, как в первые дни мы всё пытались (без особенного успеха) затянуть «Беги, кролик, беги» и «На линии Зигфрида развесим мы белье», когда кто-то коснулся моей руки. Я поднял глаза. Это оказался Кэрни Фёрл.

— Ты что пьешь? — спросил он, наклоняясь через стол, чтобы его было слышно.

Я покачал головой.

— С меня хватит, спасибо.

— Нет-нет, дорогой мой, ты просто обязан. Мы уже выпили 65 бутылок. Еще один заказ, и у нас будет 75, а это уже рекорд для нашего подразделения.

Погрузившись в свои мысли, я уставился на строй пустых бутылок. А в это время ребята собрали их и поставили в колонну по три. Она протянулась от одного конца стола до другого и даже переползла на соседний.

Кэн указал на бутылку с темным элем, которая была выставлена впереди колонны.

— Это Огги, — сказал он и встал, слегка покачиваясь. — Ну, ты знаешь… наш малыш… Огилви. Я возьму тебе светлого.

С этими словами он направился по проходу и протиснулся к стойке бара. Это был высокий, стройный парень, несколько узковатый в плечах, чтобы его можно было назвать хорошо сложенным, но весьма грациозный в движениях. Он был актером, страстным поклонником Гилгуда[3]. Благодаря своей профессии, а также привычке носить под форменной курткой шелковый шарф, он был заметной фигурой даже в таком пестром войске, как наше.

Вскоре он вернулся, неся десять бутылок и, раздав их, уселся напротив меня.

— Ну, за эти твои знаменитые последние слова, Кэн: «Глядите, «бленхеймы»!»[4] — сказал сержант Лэнгдон, командир нашего орудейного расчета.

— «Бленхеймы»! — воскликнул Мики Джонс, неряшливый мужичонка с темным круглым лицом, коротко стриженными рыжими волосами и почти без зубов. — «Бленхеймы»! Черт бы их побрал! Проткнуть бы каждого джерри штыком! Холодное оружие — вот что им нужно. Только этим крохоборам оно не по нутру. Холодное оружие, браток! Они его боятся, правда, Джон? — обратился он к Лэнгдону и уткнулся в стакан.

— И впрямь было смешно, — сказал капрал Худ. — Мы стоим себе кружком и трепемся, а ты вдруг как завопишь: «Глядите!» — и драматически руки вскинул — «Бленхеймы!» А через минуту они уже идут в пике над Митчетом.

— А когда они спикировали — ты слыхал, что он сказал, когда они спикировали? — встрял Мики. — Он сказал: «Они садятся». Он же так сказал, а, Джон? Тут ты, браток, дал маху. Они, сволочуги, бомбили Митчет с пикирования.

— И тут ты заплакал, — сказал Худ. У него хватило такта пошутить и таким образом смягчить резкость замечания. Но я все равно считал, что это уж слишком — ведь Мики пил Кэново пиво.

— Ну, должен признаться, мы тоже думали, что это «бленхеймы», — произнес Филип Мюир, сержант со второй позиции на другом конце аэродрома, где стояла еще одна трехдюймовка. На войну он попал из одного учетного дома[5] и был гораздо старше большинства из нас. — Я смотрел на них в бинокль. Я знал, разумеется, что «Юнкерс-88» похож на «бленхейм», но никак не ожидал, что так сильно, — пока не увидел этих паскудников.

— Ума не приложу, почему нам даже не сообщили засечку цели.

— Я вам говорю, как только я их увидел, так сразу же и понял, что они вражеские.

Это сказал капрал Худ.

— Он всегда прав, — прошептал мне Кэн сценическим шепотом, который услышали все за столом.

Худ метнул в него быстрый взгляд.

— А все-таки, что бы делали одиннадцать «бленхеймов» в расположении истребителей? — с вызовом добавил он.

— А ты разглядел опознавательные знаки? — спросил Мюир Джона Лэнгдона.

— Да, совершенно отчетливо. Я все время смотрел на них в бинокль.

— В бинокль! Да их было видно за версту, браток. Громадные кресты. Чертовы ублюдки!

— Теперь, наверно, очередь за нами.

— Я думаю, они пойдут за нас сегодня.

— Посбрасывали, наверное, все бомбы на Митчет.

Мне невольно подумалось, какой в мирное время вышел бы из всего этого шикарный материал. А сейчас он уложится в одно краткое сообщение: Вражеские самолеты бомбили с пикирования аэродром в юго-восточных графствах. Или, что более вероятно, никакого сообщения вообще не последует. Это казалось невозможным, особенно если вспомнить, что даже крушение поезда вызывало в мирное время страшную шумиху в газетах.

Мы заступили на пост около 16.30. Было засечено неизвестное число вражеских самолетов, направлявшихся с юго-запада. До начала шестого все было спокойно, а затем в тихом летнем воздухе раздался еле слышный гул моторов. Было абсолютно безоблачно, и мы внимательно вглядывались в лазурный небосвод. Звук становился все громче и громче, пока не превратился в глухой рокот, похожий на биение крови в ушных перепонках. Первым их увидел Кэн. Они шли со стороны солнца, и когда один из них слегка накренился, чтобы сохранить боевой порядок, на мгновение сверкнул серебряной пылинкой.

Они находились к востоку от нас и шли на высоте от 15 до 20 тысяч футов, но постепенно снижались и прошли к северо-востоку от аэродрома на высоте чуть более 10 тысяч футов. Тогда-то Кэн и заявил, что это «бленхеймы». Они, безусловно, были очень похожи на наши бомбардировщики, практически с такой же конусностью на носах и задней части крыльев. Оставив Торби в стороне, они, снижаясь, направились к Митчету.

И вдруг ведущий самолет сделал вираж. Два других из первого звена последовали его примеру. На какую-то секунду, действительно, могло показаться, что они описывают круг, чтобы приземлиться либо в Торби, либо в Митчете. Но ведущий самолет лег на левое крыло и стал падать носом вниз, двое, шедшие за ним, проделали то же самое. После этого один за другим перевернулись и пошли вниз остальные. На нашей позиции никто не проронил ни слова. Все затаили дыхание, ожидая, когда начнут рваться бомбы. Бомбометание с пикирования я видел впервые. Казалось, от этого стремительного броска вниз невозможно укрыться. Зенитки молчали, и хоть бы один наш истребитель поблизости! Мне стало тошно. Митчет лежал, беззащитный, на равнине между нами и Норт-Даунсом[6]. Это было похоже на убийство.

— Вон они, посыпались, — сказал вдруг капрал Худ.

Из-под первого самолета брызнул каскад бомб. При солнечном свете они казались белыми. Я испугался, что этот поток никогда не кончится, но прежде чем весь боевой порядок завершил атаку, бомбардировщики и бомбы распрощались друг с другом — первый самолет уже вышел из пике. Другие, казалось, повисли прямо у него на хвосте. Мой взгляд устремился на землю. От жары по ней плясало марево, но я все же различил перекрещивающиеся взлетные полосы и ангары Митчета. И вдруг прямо посреди всего этого в воздух взметнулись огромные фонтаны земли и камня, а мгновение спустя донесся глухой, тяжелый звук фугасного разрыва, от которого у нас под ногами, казалось, задрожала земля.

Потом кто-то сказал:

— Они поворачивают сюда.

И, действительно, выходя из пике, самолеты снова выстроились в боевой порядок и повернули в сторону Торби, все время набирая высоту. На мгновение душа у меня ушла в пятки, но нахлынувшее вскоре возбуждение подавило чувство страха. Самолеты шли обратно над нашим аэродромом на высоте около 10 тысяч футов. То, что было потом, я вспоминаю довольно смутно. Помню оглушительный грохот выстрела. Меня предупреждали, что трехдюймовка — одно из самых шумных орудий, но к такому я готов все равно не был. Казалось, будто разверзлась сама преисподняя — из жерла вырвалась вспышка, и пламя, когда орудие откатилось, метнулось назад за казенником. Помню, что подал снаряд Мики Джонсу, который был заряжающим. Помню еще, что вдруг увидел эти самолеты прямо над головой: строгий боевой порядок, большие черные кресты на светло-зеленых крыльях и маленькие белые облачка от разрывов наших снарядов. Команда Лэнгдона «Прекратить огонь!» застала меня со снарядом в руках и оставила с чувством глубочайшего разочарования, что мы не сбили ки одного самолета…

— Привет, ребятки!

Я поднял глаза. Над столом возвышалась огромная фигура Тайни Треворса.

— По этому плац-параду я вижу, что все пьют светлый эль. Сколько же это — десять? Мики, сходи, будь добр, для меня за пивом. Я как чувствовал, что найду всех вас здесь.

Треворе был старшиной батареи, да к тому же весьма популярным. Громадный и игривый увалень, он мог быть очаровательным, когда хотел этого.

— Честно, Тайни, мне, пожалуй, хватит, — возразил Джон Лэнгдон. — Мне пора возвращаться на позицию.

— Брось, Джон, не надо. Случай требует, чтобы мы выпили. К тому же мне нужно поболтать с тобой и с Филипом. — Его блуждающий взгляд упал на двух представительниц ЖВС[7], стоявших у стойки бара. — Ага, вон Элейн. Я обещал встретиться с ней тут. Я мигом. Возьми тринадцать, хорошо, Мики? — Он бросил на стол перед Мики Джонсом десятишиллинговую банкноту и направился к бару.

— А кто это с Элейн? — спросил Филип.

— Не знаю, — ответил один из пожилых членов расчета с его позиции. — Новенькая, наверное. Я ее здесь раньше не видал.

— На прошлой неделе прибыла новая партия, — сказал другой парень их же расчета, фамилии которого я не знал. — Я видел, как они третьего дня проходили «газовую камеру».

— Весьма недурна, правда? — бросил Мики, вставая. — Напоминает мне одну потаскушку, которую я как-то подцепил в Маргите в последний понедельник августа[8]. У той тоже были белокурые волосы и все такое.

— И все такое, — повторил Мюир под общий взрыв смеха. — Ты уверен, что у нее было «и все такое»?

— Кто поможет мне принести бутылки?

Встали двое ребят. Кто именно, я не заметил, потому что мое внимание переключилось на девушек, которые беседовали с Треворсом. Они обе были весьма недурны собой. Та, что пониже росточком, — ее я принял за Элейн, так как Треворе обращался в основном к ней — была маленькая и смуглолицая, с довольно-таки округлыми чертами лица и коротким прямым носом. Однако мой взор приковала другая. Она была высокая и стройная, с прямыми светлыми волосами под кепкой с козырьком. В ней было что-то исключительное. Во время беседы она выразительно жестикулировала руками, и хотя лицо у нее было чересчур вытянутое, а рот великоват, чтобы можно было говорить о красоте, она, несомненно, была привлекательна.

Треворе кивнул в нашу сторону, и они направились по проходу к нашему столу. Элейн, похоже, знала всех.

— Познакомьтесь с зенитчиками, Марион, — сказала она.

Некоторых она называла по фамилиям, но большинство знала по именам. На мне она запнулась:

— Простите, вашей фамилии я не знаю. Мне кажется, мы не встречались.

— Хэнсон, — ответил я. — Барри Хэнсон.

— Барри Хенсон, — повторила другая девушка. — Вы, случайно, не журналист?

— Ну, положим. Как вы догадались?

— Из «Глоба»?

— Верно.

— О боже, ну и тесен же мир, правда? Я тоже работала в «Глобе».

Озадаченный, я уставился на нее.

— Простите, — сказал я, — но я вас что-то не припомню.

— Да, по-моему, мы не встречались. Я сидела в офисе в Сити, секретарь Нормана Гейла. Вы, возможно, помните меня как мисс Шелдон. Помнится, вы еще периодически названивали мне и просили представить вам статистические данные о безработице в промышленности? Не забыли?

— Боже милостивый! Еще бы! Конечно, помню. Странно! Вы были для меня всего лишь голосом в телефонной трубке, и вот мы встречаемся в таком месте. Идите, посидите со мной.

Кэн пододвинулся, и она уселась на скамью рядом с ним. Противогаз и каску затолкала под стол, а кепи сняла. Прямые волосы падали ей на плечи. У нее были голубые глаза и привычка смотреть собеседнику в лицо.

Треворе протиснулся у меня за спиной.

— Присядьте здесь, Элейн, — сказал он. — Мне надо потолковать вот с этими двумя ребятами.

Он сел рядом с Филипом Мюиром. Принесли и раздали пиво. Мы с Марион Шелдон принялись говорить о газете и о наших общих знакомых по работе в ней.

— Странно, что вы никогда не заходили в наш офис, — недоумевала она. — Ведь вы были другом Нормана Гейла, правда?

Я объяснил ей, что мы с ним обычно встречались или на Флит-стрит, или в одной из забегаловок Сити.

— Не понимаю, зачем вы пошли в армию, — заметил я. — У вас ведь была очень хорошая и интересная работа. По-моему, работать на такого славного парня, как Норман, одно удовольствие.

— Самого славного, — улыбнулась она, — ее улыбка мне понравилась. — Но заметки о Сити становились все короче и короче, я стала чувствовать, что уже не стою тех денег, которые мне выплачивают, да и жизнь кажется какой-то мертвой, когда просиживаешь в офисе шесть часов, а работы только на час. Вот так и случилось, что я оказалась в ВВС.

— А в чем заключаются ваши обязанности?

— Ну, мне довольно-таки повезло. Я подала заявление около шести недель назад и сумела попасть в оперативный отдел. Это и впрямь здорово — засекать передвижение неприятельских самолетов. А здесь я уже с неделю, прямо после подготовительных курсов.

— Странное совпадение! Мы оба тут почти одно и то же время.

Я как раз собирался спросить ее, как ей жизнь на аэродроме, когда до меня вдруг дошло, что все замолчали и слушают Треворса.

— …Беда в том, что неизвестно, как они попали в руки этого агента. Либо он сам проник сюда, либо получил эту информацию через кого-то.

— Ну, проникнуть сюда пара пустяков. Охрана у главных ворот, похоже, пропускает чуть ли не любого, кто в форме, и даже документов не спрашивает.

— А все эти работники, которые приходят и уходят, — вставил Худ. — Любой из них может оказаться членом «пятой колонны». Насколько я знаю британскую организацию, их не очень-то проверяют.

— И не только работники, — сказал Джон Лэн-гдон. — Это с таким же успехом может оказаться и кто-нибудь из военнослужащих. Когда я записывался, никто даже не поинтересовался, не фашист ли я и не настроен ли пронацистски. За семь лет Германия вполне могла подготовить шпионскую сеть. Можно дать голову на отсечение, что их шпионы не только среди гражданского населения.

— Беда в том, что шпионом может оказаться любой, кто имеет доступ к нашему аэродрому, — сказал Треворе. — Им может оказаться даже кто-нибудь из нашего подразделения.

— Например, Уэстли, — вставил Худ. Уэстли никому не нравился, и было известно, что одно время он принадлежал к БСФ[9].

— Сегодня днем, когда мы вступили в бой, он сидел в окопе и дрожал, как будто до смерти напугался, как бы мы не сбили немецкий самолет.

— Как бы там ни было, завтра Огги собирается прочесть нам небольшую лекцию о Британской империи и о наших обязанностях как солдат короля, — продолжал Треворе. — Рабочих всех проверяют. И нам выдадут специальные пропуска, чтобы любому нетабельному лицу не так-то просто было проникнуть в лагерь.

— В чем тут дело? — спросил я Кэна. — Я прослушал начало.

— Тайни говорит, что у одного нацистского агента обнаружили подробный план нашего аэродрома.

— А зачем он немцам? — поинтересовался я. — Я хочу сказать, можно подумать, что у них нет всей необходимой информации.

— Да не все так просто, — возразил Кэн. — Видишь ли, положение с каждым месяцем меняется. Вероятно, они намерены сделать авиабазы истребителей своей целью Номер Один. Вполне возможно. Если бы аэродромы для истребителей удалось парализовать хоть на двадцать четыре часа, вторжение могло бы оказаться успешным. Еще два месяца назад наша база была защищена всего шестью ручными пулеметами «льюис»; два были укомплектованы людьми из ВВС, четыре — из другого подразделения нашей батареи. А сейчас у нас две трехдюймовки, два самоходных «бофорса»[10] и один «испано»[11], не говоря уже обо всех наземных оборонительных сооружениях. Для успешного нападения на аэродром информация обо всех этих новых средствах обороны была бы в высшей степени важной.

— Ясно.

Это было очевидно. Каковы бы ни были взгляды Верховного командования два или три месяца назад, я знал, что Министерство военно-воздушных сил[12] никогда не обманывалось относительно того, что произойдет, если основные базы истребителей будут парализованы даже на кратчайший срок.

После первой вспышки рассуждений за столом все, казалось, как-то странно примолкли. Представив себе картину, которую обрисовал Кэн, я ощутил внутри неприятное чувство, какое бывает, когда человек тонет. Конечно, это мог быть обычный сбор информации немецкой шпионской сетью. Но весть о том, что Германии понадобились подробные планы оборонительных сооружений аэродромов, пришла сразу же за бомбежкой Митчета, и я не мог рассматривать ее иначе, как указание на то, что немцы решили уничтожить британские базы истребителей, и что теперь наша очередь.

Кажется, именно тогда до меня впервые дошло, что Торби — это закрытое пространство, в котором мы были, как в тюрьме. Выбраться отсюда невозможно. Придется оставаться здесь и ждать то, что нам уготовано.

— Ужасно, правда? — сказала Марион. — Я о том, что их интересует расположение каждого орудия, каждой траншеи, каждого куска колючей проволоки.

Она натянуто улыбнулась.

— Вы знаете, — продолжала она, — когда я сюда попала, я думала, это так романтично. Смотреть, как взлетают самолеты, для меня было удовольствием. По «танною»[13] объявляется готовность, на капонирах гудят моторы. Затем подготовка к взлету, рев моторов у старта взлетной полосы. Особенно мне нравилось смотреть, как летчик ведущего самолета каждого звена резко опускает руку, давая сигнал. Я прямо вся трепетала от восторга. Только что они были на земле, и вот уже едва заметные пятнышки в небе. А еще через несколько минут они могут оказаться в отчаянной схватке с врагом, защищая берега Британии. Было здорово, находясь в оперативном отделе, держать руку на пульсе событий, засекать налеты вражеских самолетов, — она пожала плечами. — А сейчас моего девичьего трепета как не бывало. Новизна пропала, осталась неприглядная картина — пыль, провода, шум. Это можно в какой-то мере объяснить усталостью. Но я также начинаю отдавать себе отчет и в том, что противовоздушная оборона — не приключение, а самая настоящая война, такая же жестокая и изматывающая, как и в 1914, вот и все. Сознание того, что я держу руку на пульсе событий, уже не доставляет мне удовольствия. Я лишь испытываю примитивную радость от понимания того, чго помогла нашим машинам встретиться с врагом.

— До чего же мы с вами похожи в этом, — не удержался я. — Сначала и я был в восторге, не то, что теперь.

— По-моему, это за нами, — сказал Кэн, глядя мимо меня на вход в палатку.

Я обернулся. Там появился один из наших ребят. Он был в каске, а противогаз держал наготове. Он остановился, ища кого-то глазами в дыму палатки, затем направился прямо к нашему столу.

— К орудию!

— О, черт! — не удержался Треворс.

— Что-нибудь интересное?

— Обычные визитеры. Один как раз сейчас над нами.

— Пошли, ребятки, допивайте.

Треворс скопировал одну из официанток вечерней столовой, это вызвало взрыв смеха. Торопливо доглатывая пиво, все вскочили на ноги.