Воздушная тревога

Глава VII Синяки и шишки

Прекратить огонь и ждать чего-то, нацелив пушку поверх ангаров, вместо того, чтобы палить по пикирующим бомбардировщикам, которые продолжали атаковать нас, — это казалось мне преступным бездействием. Небо на юге было чистое. В мозгу яркой вспышкой мелькнула мысль о том, что какой-нибудь шпион вполне мог отдать по телефону фальшивый приказ. Но сейчас это мало что значило: стрельбу все равно надо было кончать, потому что мощь налета таяла по мере того, как наши самолеты, подкрепленные отбившимися истребителями с других аэродромов и резервными эскадрильями, которые уже успели вступить в бой, начинали наскакивать на бомбардировщики, нарушая точность их пикирования и мешая им строиться после бомбометания.

Другая трехдюймовка тоже прекратила огонь. Слышался лишь рев битвы над головой да глухие шлепки — бомбы падали на глинистую почву. Впервые с начала боя я осознал, что моя рубаха насквозь промокла от пота, но жара я не чувствовал. По правде говоря, я вообще ничего не чувствовал. Оторви мне сейчас взрывом руку, я бы и этого не заметил. Вот когда мне стало ясно, что в пылу сражения продолжают драться даже смертельно раненые. В тот миг я и сам был способен на такое, и героизм тут ни при чем — я отнюдь не герой. Просто у меня напрочь отшибло все чувства, способность что-либо воспринимать. Я видел, как полыхает ангар, в который рухнул джерри, видел, как команда с пенными огнетушителями и другие пожарные суетятся вокруг, пытаясь сбить пламя, видел, как половина здания офицерской столовой обвалилась, а от одного из бараков возле плаца остался лишь голый остов. Заметил я и то, что на само летное поле упало всего несколько бомб, зато окружающие его постройки были проутюжены на совесть. Все это я отмечал совершенно бессознательно. Я не шевельнулся, чтобы помочь Хелсону, который так и лежал на покрытом шлаком дне окопа; из рваной раны на лбу у него сочилась кровь, но никто из нас не сдвинулся с места, чтобы оказать ему помощь.

На весь этот обзор ушло не больше секунды. С юга донесся зловещий свист скоростных самолетов, идущих на малой высоте. Мгновение спустя свист сменился ревом, в котором потонули все звуки, и над ангарами, словно по волшебству, появились боевые машины. Растянувшись в цепь, они приближались с молниеносной быстротой и летели так низко, что один пилот даже приподнял левое крыло, чтобы не задеть радиомачту возле главных ворот. Когда они откладывали свои яички, высота от крыш бараков не привышала тридцати футов. Я видел, как из-под фюзеляжей каскадами сыплются бомбы.

— Огонь! — резко скомандовал Лэнгдон.

Пушка оглушительно грохнула, и в тот же миг весь казарменный городок исчез за завесой из дыма, земли и взлетавшего в воздух кирпича. Казалось, остатки полуразрушенных казарм приподнялись над землей, рассыпаясь на тысячи осколков. Послышался грохот, подобный грому, и на фоне черных длинных смерчей, непроницаемой стеной перегородивших весь лагерь, появились серебристые самолеты. Громадные с виду, они с ревом неслись на нас в жарких лучах солнца. Это были «дорнье-215» — я сразу узнал их по молоткообразным носам. Казалось, они заполонили все небо. Машины летели в огромном черном облаке дыма; два самолета страшно затряслись, когда по ним полоснула наша шрапнель, но по-прежнему двигались на нас. Наша зенитка выстрелила снова, потом еще, другая трехдюймовка тоже вела огонь, но толку от этого не было: самолеты были так близко, что взрыватель, которым мы стреляли, уже не годился. Цепь разделилась, перестроилась в двухлинейный боевой порядок, и самолеты принялись сметать все, что находилось по бокам посадочной площадки. Внезапно я впервые почувствовал страх, потому что в этот миг разом осознал то, что уже давно подспудно вызревало в моем мозгу: немцы хотят уничтожить наши наземные оборонительные сооружения, и не только их, но и личный состав аэродрома. Громады ангаров остались целехонькими, резко выделяясь на фоне дыма и пламени, взмывавших ввысь над тем местом, где раньше стояли казармы, столовая и палатка ВТС. Но, даже поняв это, я продолжал стоять, как зачарованный, а самолеты все неслись и неслись на нас…

Одна бомба упала рядом с постом оповещения, вторая — возле позиции, где находился крупнокалиберный пулемет «испано»; ДОТ из бетона и кирпича в каких-нибудь пятидесяти ярдах от нас был разрушен. Только что он стоял на месте, такой же, как и две недели назад, и вот уже превратился в груду обломков, взлетевших в воздух под напором бездумной жестокой силы. Мгновение — и вот уже первый самолет над нами. В отчаянной надежде на прямое попадание, Лэнгдон приказал стрелять, целясь по горизонтали. По-моему, мы промахнулись. Во всяком случае, самолет пронесся над нами, даже не дрогнув; на миг его широко распростертые крылья отбросили на окоп тень, которая показалась мне тенью смерти. Я разглядел пилота, одеревеневшего в своей кабине. Он оскалил зубы, и мне подумалось, что для дела, которым он сейчас занимается, нужны крепкие нервы.

Как только самолет промелькнул над окопом, по брустверу побежала строчка песчаных фонтанчиков — это поливал нас свинцом пулеметчик из хвостовой кабины. Я пригнулся и втянул голову в плечи, но прежде успел заметить, как «бофорс» на нашей стороне аэродрома открыл по нему огонь — пламенные апельсинчики устремились к самолету, дождем рассыпаясь вдоль фюзеляжа. Одно попадание, второе… Огромная машина споткнулась в воздухе, затряслась и нырнула к земле. Как она разбилась, я не видел: над нами уже был следующий самолет, и его пулеметчик начинял окоп градом пуль. Что-то стукнулось в затылок моей каски, голова дернулась вперед так, что на мгновение мне показалось, что у меня, должно быть, перебита шея. Я слышал, как ударивший меня предмет со свистом ушел в воздух, а мгновение спустя я уже сидел, согнувшись в три погибели, под прикрытием бруствера. Пули осыпали шлаковое дно окопа, прошивали мешки с песком ровными симметричными линиями, на фоне общего грохота слышался лязг и жалобный вой, с которым они ударялись о пушку и рикошетом отскакивали от нее.

И все это время Лэнгдон стоял в полный рост, наводчики сидели на своих местах, а Мики продолжал стрелять. Теперь мы пользовались взрывателем номер один, и грохот разрыва следовал почти сразу же за выстрелом. Склонившись к земле, Худ ставил взрыватели на нужную отметку, а подносчики бегом тащили снаряды к орудию, согнувшись чуть ли не пополам.

Сейчас, задним числом, это кажется невероятным, но у нас оказался всего один лишь раненый — парень по фамилии Стрэнг, да и тот отделался легкой царапиной руки. А ведь каждый пролетавший над нами самолет полосовал окоп крошечными огненными дротиками трассирующих пуль. Слава богу, ни одна из них не угодила в открытые ящики с боезапасом.

Лэнгдон издал торжествующий крик, и секунду спустя в окоп упала какая-то железка. Наш снаряд разорвался совсем рядом с самолетом, и я почувствовал, как машина закачалась, когда ее тень проносилась над окопом.

Сидя под бруствером, я заметил «харрикейн», который почти вертикально пикировал на ангары. Я думал, он разобьется, но самолет выровнялся и сел на хвост шестому по счету «дорнье». Канонада восьми его стволов на мгновение перекрыла шум боя, вырвавшиеся из них язычки пламени были видны даже в слепящем свете солнца. Самолет напомнил мне японскую игрушку со вделанным внутрь кремнем. Я мельком заметил номер на фюзеляже — TZ05. Истребитель Найтингейла! При виде этого дерзкого лихачества в воздухе у меня потеплело на душе.

Я машинально считал пролетавшие самолеты. Тот, что мы повредили, был пятым. Следом за ним, буквально у него на хвосте, летел еще один. Что-то ударилось в бруствер напротив того места, где я сидел, меня обдало песком, из ящика на дне окопа покатились снаряды. Бруствер обвалился, а самолет тем временем промчался так низко, что, подпрыгнув, я наверняка дотронулся бы до его крыла.

А когда его гул замер дальше к северу, огонь прекратился, и стало до странности тихо. Я бросил взгляд в безоблачную синеву неба. Налет пикирующих бомбардировщиков закончился; повернув носы в сторону дома, они уходили рваным строем на юго-восток.

В этой неестественной тишине мы услыхали совсем иной звук. Это было потрескивание пламени. Я встал на ноги и ошалело огляделся вокруг. Торби лежал в руинах. Весь казарменный городок к югу от посадочной площадки был окутан дымом, свозь который проглядывали ангары. Они почти не пострадали, зато от других строений остались лишь покореженные и разбитые остовы, а над ними взмывали ввысь огромные языки пламени, особенно яркие на фоне черного дыма. Все пространство между городком и нашим окопом было изрыто воронками от бомб, похожими на старые кротовые норы.

Сомневаться не приходилось: немцы намеревались разделаться с личным составом. Ни летное поле, ни даже самолеты, которых, как ни странно, немало оставалось в ангарах, их не интересовали.

Одному богу ведомо, сколько машин потеряла эта немецкая эскадрилья. Впоследствии нам сказали, что это было одно из лучших воздушных соединений. Охотно верю. Летали они красиво и лихо, причем заранее зная, что Торби надежно защищен. Нужны дьявольски крепкие нервы, чтобы хладнокровно творить такие дела. Один сбитый бомбардировщик кучей покореженного хлама лежал на северной стороне летного поля, второй упал в кустарник недалеко от обломков того самолета, который мы сбили накануне. Его пожирало яростное пламя. Наверное, были и другие сбитые самолеты, а что до остальных, то им еще предстояло добираться домой под носом у наших истребителей и без достаточного запаса высоты.

Пока я стоял, разглядывая хаос, в который погрузился Торби, Лэнгдон все время что-то кричал, обращаясь ко мне. Но я был слишком потрясен, чтобы вникать в смысл его слов.

— Прочь! — вопил он. — Всем покинуть окоп! Вы стоите рядом с бомбой, неужели непонятно? Убирайтесь отсюда!

Внезапно до меня дошло. Я недоуменно посмотрел на Лэнгдона. Где бомба? Я не видел никакой бомбы…

Я оглядел окоп. Худ и Фуллер вытаскивали Хелсона, Четвуд помогал Стрэнгу, остальные очумело стояли вокруг или тянулись вслед за Худом из окопа, будто отара овец. Бледный, объятый ужасом, рыдающий Мики скрючился в углу. Пока шел бой, он оставался на посту, был невозмутим и даже не замечал завывавшей вокруг стальной пурги, но теперь, когда все кончилось, нервы сдали, превратив его в труса. Лицо Кэна было белее мела, когда он вылезал из окопа; бледный, обалдевший Блах истуканом стоял на месте.

— Вылезай или взорвешься! — Я понял, что Лэнгдон орет на меня; он указывал на бруствер перед моим носом. Только теперь мой мозг включился в работу. Бруствер рухнул потому, что в него угодила бомба замедленного действия. Я обернулся. Лэнгдон боролся с Мики. Подхватив его с боков и спотыкаясь о разбросанные снарядные ящики, мы вытащили Мики из окопа. Он трясся, как осиновый лист. Кэн и Блах двинулись за нами, осознав наконец опасность.

Мы оттащили Мики в барак. На пороге я оглянулся. Из разбитого бруствера торчал стабилизатор бомбы, нос ее зарылся в песок. Сброшенная с высоты в тридцать футов, она не смогла уйти глубоко. Мурашки побежали у меня по спине, когда я подумал, что было бы с нами, окажись взрыватель этой бомбы ударным, а не замедленного действия. Господи, ну и повезло же нам!

— Придется оттаскивать ее оттуда, — сказал Лэнгдон. — Пушка должна быть готова к бою как можно скорее.

— В складском ангаре есть трос, — вспомнил я. — Можно взять твой велик?

— Разумеется.

Я вскочил на велосипед и покатил по дороге, петляя воронок. Я был слишком потрясен, хотелось хоть какого-то дела. Сильно пахло кордитом, особенно возле воронок, а когда я приблизился к ангарам, в ноздри мне шибанул едкий дымный дух. Я проехал мимо развалин офицерской столовой и повернул к плацу. В это время одинокий громкоговоритель объявил, что всем, кто не занят обслуживанием самолетов, надлежит явиться на плац для борьбы с огнем.

Царивший на плацу погром не поддается описанию. С трех сторон площадь окружали пылающие здания; немцы бросали не только разрывные бомбы, но и фугаски. Для борьбы с таким огнем наше противопожарное оборудование не годилось. Дым слепил глаза, у меня выступили слезы. Повсюду носились солдаты и девушки, громко кричали. Все вокруг было пропитано болью изнемогавших от нервного напряжения людей. Я миновал блиндаж, в который угодила бомба. Наверх вытаскивали убитых и раненых. Мне казалось, что я чувствую запах крови, меня подташнивало. Повсюду валялось битое стекло, и вскоре я проколол заднюю шину. Начали прибывать кареты скорой помощи и пожарные машины со всей округи. Мне повезло — я добрался до учебного центра, а меня даже ни разу не сшибли. От здания не осталось ничего, не стало и госпиталя, который превратился в груду битого кирпича. Девушка в изодранной форме ЖВС, шатаясь, тащилась по развалинам. Она прошла сквозь помпезную дверь в единственной уцелевшей стене и тщательно прикрыла ее за собой. Лицо и волосы девушки были укутаны в плотный кокон из кирпичной пыли, с рук текла кровь.

Внезапно я с тошнотворным страхом подумал о Марион. Где она была во время налета? Успела ли укрыться? Должна была успеть, как же иначе? А может, она была как раз в том убежище, которое разбомбило? Вопросы мелькали в голове, не находя ответов. Я понимал, что Марион мне небезразлична, но какое место она занимала в моей жизни — этого мой смятенный разум еще не постиг. Я вспомнил ее лицо — ясные глаза, вздернутый нос, прямые белокурые волосы, и воспоминание это причинило мне боль, боль оттого, что лицо ее было лишь крохотным островком красоты среди моря мерзости — красоты, без которой просто нельзя жить и к которой мы тщетно простираем руки. Марион для меня была символом надежды на лучшее, символом, который так нужен человеку, волею судеб прикованному к ужасам рукотворной катастрофы, ставшей реальностью его сиюминутного бытия.

Я свернул на дорожку, которая вела к самому дальнему ангару, и почти тут же был вынужден спрыгнуть с велосипеда: путь преграждал разбросанный вокруг битый кирпич. Здесь упал сбитый нами бомбардировщик, и ангар развалился как карточный домик. Хвост самолета с намалеванной на нем свастикой торчал из развалин рухнувшей деревянной крыши, которая каким-то чудом не загорелась.

Нужный мне ангар примыкал к разбитому с противоположной стороны, дорога впереди была перерезана грудой обломков от палатки ВТС, и я, бросив велосипед, полез через развалины. Северная стена осталась стоять, и я довольно легко прошел под ней. В дальнем конце, там, где она примыкала к следующему ангару, еще оставался уцелевший кусок крыши. Я торопился в складской ангар, где хранился нужный нам трос. Кроме того, меня душили пыль и дым, поэтому Вейла я заметил лишь тогда, когда чуть не налетел на него.

Я вздрогнул и поднял глаза. Вейл был не похож на себя: одежда изодрана и покрыта пылью, обычно тщательно прилизанные волосы взлохмачены. Что-то в его лице испугало меня. Рот был искажен гримасой боли и горя, глаза утратили свою холодную настороженность и лихорадочно блестели. Вейл смотрел на меня, не узнавая.

Я торопливо двинулся дальше, но тут увидел то, что лежало у его ног, — скрюченное тело девушки. Ее мертвенно-бледное лицо и одежда были покрыты коркой из запекшейся крови и пыли. Я в нерешительности остановился. До меня дошло, что эта девушка — Элейн Стюарт. Я поспешил уйти. Воспоминание о сухих, дико блестевших глазах Вейла не оставляло меня, когда я входил в складской ангар.

Элейн мертва, это несомненно, как несомненно и то, что она была очень дорога ему. Этот безумный блеск сухих глаз! Я вспомнил фотографию. Что побуждало Вейла хранить ее все эти годы? А если Элейн была его женой? — вдруг подумал я, и тут же меня словно озарило. Налетчики бомбили личный состав, не трогая ангаров. Вейл заранее знал, что будет именно так, поэтому они с Элейн укрылись в ангарах, а не в убежище. Присущие женщинам дурные предчувствия вселили в Элейн страх, и она плакала во сне, не желая идти туда, но наутро Вейл успокоил ее, и вот теперь она лежит мертвая у его ног только потому, что мы сделали удачный выстрел и сбили самолет…

Я взял большой моток троса, лежавший рядом с грудой сигнальных ракет. Сам того не желая, я сочувствовал Вейлу. Он-то полагал, что ангары будут самым безопасным местом на аэродроме… Я мог представить себе его состояние!

Возвращаться пришлось тем же путем: я знал, что другие дороги завалило. Огибая груду обломков рухнувшей крыши, я был вынужден пройти мимо Вейла.

Он посмотрел на меня. В его ошалелом взгляде мелькнуло какое-то непонятное изумление, когда он меня узнал. Похоже, он поразился, увидев меня здесь. Я подумал, что Вейл хочет заговорить со мной, и быстро обошел его. Что я мог ему сказать? Когда Вейл узнал меня, его лицо изменилось, но выражение глубокого потрясения по-прежнему оставалось. По крайней мере в эти минуты Элейн значила для него больше, чем все его честолюбивые замыслы.

Подобрав велосипед и закинув на плечо моток троса, я покатил обратно на плац.

Даже за те считанные минуты, пока я ездил за тросом, на плацу произошли изменения. Тут и там под выкрики команд бегали солдаты; прибыли новые кареты скорой помощи и водометы армейской пожарной бригады. Были и гражданские автомобили, принадлежавшие главным образом врачам. Убитых и раненых укладывали на газон возле плаца; раскатали пожарные рукава, и мощные струи воды били внутрь пылающих зданий.

Чуть поодаль от плаца я приметил армейскую машину с включенным мотором. В кабине никого не было. Я подумал: ведь нам понадобится буксир, чтобы оттащить бомбу подальше. Я бросил велосипед и сел за руль автомобиля. Вернуться на позицию было делом нескольких секунд. Я ехал по тряскому газону летного поля: дорога была сильно изрыта воронками. Не успел я затормозить, как Лэнгдон уже схватил трос и решительно бросился прямо к бомбе, разматывая его на бегу. Мы следили за ним и со страхом ждали, что бомба взорвется прежде, чем Лэнгдон привяжет конец троса к стабилизатору. Проделал он это быстро, но без малейшей нервозности. О таких вещах лучше не думать загодя, а между тем, когда я доставал трос, Лэнгдон уже знал, что иметь дело с бомбой предстоит именно ему как командиру расчета.

Он побежал обратно, а я уже привязал второй конец троса к заднему бамперу машины. Трос был длинный, ярдов пятьдесят, но тем не менее я залез на водительское сиденье без особой радости. Слабину я выбирал медленно, на самой низкой передаче, потом дал полные обороты. Машина поползла вперед, и я почувствовал, как бомба скользит и болтается на конце троса. Ощущение было такое, как будто меня преследует исчадие ада. Но это продолжалось недолго. Я оттащил бомбу подальше на летное поле, отвязал трос и поехал назад к орудию.

— Замечательно, Барри! — сказал Лэнгдон, когда я выбрался из машины.

Я почувствовал, что краснею. В юности это свойство мгновенно заливаться краской доставляло мне немало огорчений. А я-то думал, что уже перерос его.

— Это ерунда по сравнению с тем, что сделал ты, — промямлил я, пытаясь скрыть смущение.

— Верни машину на место. Заодно подбрось Стрэнга до санчасти, у него изрядно болит рука.

Стрэнг заартачился, но он был бледен, как простыня, а рука, несмотря на грубую, наспех наложенную повязку, кровоточила. Ребята усадили его на соседнее сиденье, и я повел тяжелую машину через летное поле.

Когда мы въезжали на плац, единственный уцелевший громкоговоритель объявил:

— Ожидается воздушная тревога. Всему персоналу, свободному от аварийных работ, укрыться в убежищах. Ожидается воздушная тревога…

Толпа на плацу поредела и рассеялась как по волшебству, и я повернул прямо к ближайшей карете скорой помощи. Медсестра, внимания которой я добивался, была занята каким-то беднягой с раздробленной ногой. Она старалась остановить кровь, вид у нее был холодный и равнодушный. Не прекращая работы, девушка мельком взглянула на руку Стрэнга.

— Потерпите, пока мы подлатаем тяжелораненых, — сказала она. — Это недолго. Все будет в порядке.

Медсестра была из канадского отряда скорой помощи.

Сперва я хотел потребовать, чтобы Стрэнгом занялись немедленно, но, оглядевшись по сторонам, убедился, что бригады всех стоявших поблизости карет скорой помощи работали одинаково напряженно. Делать было нечего, пришлось оставить Стрэнга дожидаться своей очереди.

Я усадил Стрэнга на траву.

— Скоро тебя перевяжут.

Он не отозвался. От боли и потери крови парень совсем осоловел.

Объявили тревогу, и надо было возвращаться на позицию: при той неразберихе, которая царила в Торби, можно было ждать любых неприятностей. Самое главное сейчас — полностью укомплектовать орудийные расчеты.

Я пошел назад к машине и уже хотел лезть в кабину, когда заметил неподалеку лежавшего на траве человека в штатском. Я остановился. Кровавые полоски на его покрытом испариной лбу казались багровыми, бледно-голубые глаза были широко раскрыты, губы шевелились — человек бормотал что-то себе под нос, левое плечо и рука были раздроблены и наспех перевязаны отрезанным от одежды рукавом.

Я узнал его по башмакам — грубым рабочим башмакам с большими гвоздями. Человек стонал и бредил, и я подошел поближе. Заглянув ему в лицо, я понял, что не ошибся. Это был он, тот самый рабочий, который подсунул план аэродрома в мою расчетную книжку.

«Вот и поделом тебе», — подумал я и уже повернулся, чтобы уйти, но тут он пробормотал: «Ничего с тобой не случится, если ты побрызгаешь на него водой». Воспоминания о детских играх в кораблики. Но поскольку произнес он это по-немецки, без малейшего шотландского акцента, который слышался в его речи в прошлый раз, мне стало любопытно, и я наклонился к нему, напрягая слух. Мне вспомнилось, как болтала во сне Элейн и как я сумел извлечь пользу из ее слов. Однако бред раненого состоял в основном из всякой несуразицы или обрывков детских воспоминаний. Он бормотал по-немецки, временами выговаривая не те слова или произнося их с ошибками. Если этот человек немец, что вероятнее всего, поскольку бредят всегда на родном языке, стало быть, он уже давно не бывал в Германии.

Я наклонился еще ниже и сказал по-немецки:

— Жаль, что вас не будет с нами в этот день.

Никаких признаков понимания. Я встряхнул его и повторил фразу. Невидящие пустые глаза раненого по-прежнему были широко раскрыты, но мой голос, похоже, просочился в его подсознание. Он забормотал:

— Со мной все в порядке… Я буду… буду там… Я поведу один из грузовиков… — Он попытался приподняться, глаза его были все так же слепы. — Все сойдет как надо, правда? Скажите, что все сойдет как надо…

— Вы помните день? — по-немецки спросил я.

— Помню… — ответил он так тихо, что я едва расслышал.

— Вряд ли, — проговорил я. — Вряд ли вы запомнили дату.

— Помню… помню… это… это… — Он отчаянно рылся в памяти. — Это… Я заберу груз из Коулд-Харбор в…

Короткий период просветления закончился, от напряженных усилий по пепельно-серому лицу раненого заструился пот. Он снова принялся бормотать что-то неразборчивое, но я уже почти не замечал этого, мертвой хваткой вцепившись в главное. Коулд-Харбор! Элейн тоже говорила во сне о какой-то ферме Коулд-Харбор. Коулд-Харбор… — довольно редкое название.

Я разволновался и попробовал вновь навести раненого на предмет разговора. Ничего не вышло, и тогда я попытался прошибить его лобовыми вопросами. И все-таки толку я не добился, хотя тряс беднягу до тех пор, пока струившийся по его лицу пот не смыл напрочь всю кровь.

Наконец я сдался, залез в машину и поехал туда, где нашел ее. Велосипед Лэнгдона валялся на месте. Я уже собирался вскочить на него, когда меня схватил за руку подбежавший ефрейтор.

— За каким чертом тебе понадобилась эта машина?

Я начал было объяснять, но тут подскочил какой-то запыхавшийся штабной чин. Я отдал честь.

— В чем дело?! — возопил он. — Машина… Вы взяли мою машину! По какому праву?

Я объяснил, что к чему.

— Это не причина! Возмутительно! Фамилия? Подразделение? Ефрейтор, запишите!

Отдуваясь, штабист исчез в кабине. Похоже, ему не терпелось поскорее убраться отсюда.

Я покатил на позицию. Наши молча сидели в окопе и не сводили глаз с неба, вид у всех был измученный. Я почувствовал, как моя рубаха липнет к телу; воздух дрожал от жары. Я снял каску и принялся носовым платком протирать ее изнутри от пота.

— А где Мики? — спросил я.

На месте стрелка сидел Кэн.

— У него неважное настроение, — с легким сожалением ответил Лэнгдон. — Пошел в укрытие возле капонира. Вон туда.

— Неважное настроение! — вскричал капрал Худ. — Да он просто свихнулся от страха. Слабак…

— Ладно, положим, нас тоже не больно-то тянет на подвиги, — сказал Лэнгдон.

Примчался на велосипеде Мейсон. Теперь он был единственным связным между нами и постом оповещения, поскольку телефон разбило. Но я не слышал, какие распоряжения он передал Лэнгдону. Я неотрывно смотрел на свою каску. Сзади зияла продолговатая вмятина. Сзади! А между тем я прекрасно помнил, где я был и куда смотрел в тот миг, когда пуля рикошетом отлетела от каски. По спине иголочками пробежала холодная дрожь. Я же стоял лицом к летному полю, и самолеты проносились либо передо мной, либо над самым окопом. Сзади ни один из них не пролетал, и тем не менее вмятина была на затылке каски. До той минуты я не снимал ее и не мог надеть задом-наперед, это точно. Кроме того, я помнил, как мою голову толкнуло вперед. Кто-то выстрелил мне в затылок!

И тут я вспомнил, с какой изумленной миной глазел на меня Вейл, когда я проходил мимо него в ангаре…