Воздушная тревога

Глава VIII Все против одного

Никогда я еще так не боялся. Я мог пережить бомбежку, теперь я это знал. Бомбежка, да и вообще война, направлена против всех без разбору, это не прямое нападение на конкретного человека. Бомбардировщик охотился не за мной, и жизнь моя была в руках судьбы — до чего успокоительная мысль! Когда бомбят, ты зависишь от случая, и ничего тут не попишешь. Но это! Это — совсем другое дело. Выстрел в спину предназначался именно мне и не имел ничего общего с пальбой на авось, которую мог открыть какой-нибудь фанатик из пятой колонны. Метили именно в меня, и это уже не война, а убийство. Я мог грудью пойти на пулеметные очереди, которые тоже предназначались не лично мне, но это целенаправленное покушение на мою жизнь повергло меня в такой страх, что волосы встали дыбом. Я более не испытывал умиротворяющего ощущения от сознания того, что моя жизнь пребывает в руках милостивой судьбы. По приказу Вейла меня приговорили к смерти, и я был с нею один на один. Теперь-то я понял, почему изумленная гримаса на миг вытеснила с физиономии Вейла горестную мину там, в ангаре, когда он поднял глаза от тела Элейн.

Похоже, у меня был не на шутку испуганный вид, потому что Джон Лэнгдон положил руку мне на плечо.

— Молодец, что выручил меня и оттащил бомбу, — сказал он. — Я бы не смог. Моего запаса храбрости хватило только на то, чтобы привязать трос к стабилизатору.

Замечание возымело желаемое действие, мне стало легче, от доброго слова потеплело на душе. Мысль о том, что мои страхи не такие, как у всех, даже забавляла. В нашем окопе боялись только одного — предстоящего налета на аэродром, а мне было на него наплевать. Я боялся потому, что убийцы избрали своей мишенью меня, и страх остальных по сравнению с моим представлялся будничномелким. От этой мысли я внезапно испытал прилив самодовольства. Недружелюбие ребят более не трогало меня, я чувствовал, что способен дать достойный отпор всякому, кто полезет ко мне с вопросами.

Но вопросов не было. Исчезла и враждебность. Зная, что произойдет, я оставался на позиции. Это обстоятельство, равно как и история с бомбой, вновь сделало меня своим в глазах парней. А вот бедняге Уэстли, получившему-таки отпуск по семейным обстоятельствам и уехавшему ранним утром на похороны бабки, основательно перемыли косточки.

Наши самолеты возвращались поодиночке и парами, осторожно приземлялись на изрытое летное поле. Тянулся яркий знойный день, в такую жару казалось, что время еле ползет. Даже на открытом пространстве аэродрома не ощущалось ни ветерка, иссушенная жарой земля была горячей наощупь. Беспокойство, нетерпение и страх, смешавшись, беспрерывно терзали мой усталый разум. Кончится эта тревога когда-нибудь или нет? Мне не терпелось узнать, как там Марион, убедиться, что с ней все в порядке. Да и Джон Найтингейл еще не вернулся.

Вскоре после объявления тревоги «танной» передал сигнал отбоя, но нас оставили на посту. По мнению Лэнгдона, начальство здорово перетрусило.

Прикатил Огилви, привез шоколад, сигареты и пиво, извлеченные из-под развалин палатки ВТС, Он был настроен по-доброму, остался поболтать с нами, извинялся за то, что мы вынуждены торчать на позиции.

Постепенно атмосфера в окопе изменилась, тревожное ожидание опасности уступило место раздражению. Все угрюмо умолкли. Кэн едва смог выдавить улыбку, когда в ответ на вопрос Огги о налете описал его как «Мясорубка да и только, разве нет, сэр?» Единственным отрадным обстоятельством было то, что Огилви обладал неистощимым запасом всевозможных припасов от Фортнама и Мейсона. Это избавило нас от неудобств, связанных с потерей ленча. На какое-то время в окопе оживились, обсуждая Мики, который осторожным шагом возвращался из укрытия возле капонира. Пополудни Лэнгдон разрешил мне сбегать на капонир и спросить, что сталось с Найтингейлом. Но там знали не больше моего: он исчез — пропал, и все.

Наконец в 15.49 нам позволили оставить позицию. К тому времени я уже совсем извелся: мне не терпелось расспросить о Марион, и я даже забыл, что должен бояться за собственную шкуру. А тут еще Лэнгдона угораздило назначить меня первым в караул. Очередь была моя, это верно, но я чуть не плакал от нетерпения.

Я недолго оставался в окопе один. Вскипятив на примусе воды, вернулись Лэнгдон и Блах, чтобы прочистить ствол пушки и бегло осмотреть снаряжение. Первые полчаса в карауле промелькнули быстро, но потом время поползло. Уже шесть часов я безвылазно сидел в окопе. Азарт боя сменился расслаблением, я чувствовал себя разбитым и подавленным. К счастью, усталость притупила и страх, я был слишком измотан, чтобы размышлять. Потухло воображение — источник всех и всяческих страхов. Жаркое солнце по-прежнему слепило глаза.

Мне принесли кружку чаю и несколько сигарет. Есть не хотелось, но чай пришелся очень кстати. Покончив с ним, я посмотрел на развалины Торби. Я не задумывался о том, что видели мои глаза. Пожар потушили, лишь кое-где над руинами поднимались столбы дыма. С того места, где я стоял, последствий ужасного налета почти не было видно. Громады ангаров были целы и заслоняли собой картину разорения, которую я наблюдал с плаца. От городка к капонирам и обратно сновали люди, между воронками вдоль края поля петляли машины. Для заделки воронок и обезвреживания бомб замедленного действия прибыло несколько грузовиков с солдатами королевских инженерных войск.

Одна машина подъехала к самому окопу. Это был автомобиль ВВС, и я не обратил внимания на вышедшего из него человека, потому что наблюдал за «харрикейном», у которого был искорежен хвост и отказало шасси. Он медленно заходил на посадку, готовясь приземлиться на брюхе.

— Простите, могу я узнать, в какой госпиталь отправили стрелка Хэнсона?

Голос принадлежал девушке. Я обернулся, продолжая краем глаза следить за истребителем.

— Как вы сказали?

— Барри!

Я тут же забыл о самолете. Это был ее голос, но я слишком долго смотрел на солнце, и в глазах у меня плясали радужные круги, поэтому я не сразу узнал Марион. Лицо ее было в тени, но я разглядел знакомую прическу.

— Значит, вы целы и невредимы, — голос мой звучал с холодком. Я пытался скрыть свои чувства, и реплика получилась дурацкая, но Марион, похоже, ничего не заметила.

— Это вы или нет? — спросила она после секундной паузы.

— Насколько мне известно, да, — ответил я, и мы рассмеялись. Ощущение неловкости улетучилось.

— Я не узнала вас в каске, — проговорила Марион. — Видите ли, я… я не надеялась найти вас здесь. Одна девушка из лазарета сказала, будто бы на плацу нашли тяжелораненого солдата с фамилией Хэнсон на опознавательном жетоне, но она не знала, в какой госпиталь его отвезли.

— Должно быть, тут есть еще один Хэнсон.

А где были вы?

— В штабном убежище за аэродромом. Легко отделалась, но могло быть и хуже: в крыло здания угодила бомба, и оно обвалилось прямо на убежище. К счастью, никто не пострадал. А в городке дела плохи: казармы выгорели дотла, здание ЖВС, штаб базы и три убежища разрушены. Видели бараки, в которых разместили охрану и отряд инженерных войск?

Я покачал головой.

— Кровавое месиво. Обломки разнесло по всему Торби. Как после американского урагана… — Она поколебалась. — Как я понимаю, вы считаете, что это только цветочки?

Отвечать ей «нет» было бессмысленно: она все равно не поверила бы.

— Они прилетали, чтобы уничтожить личный состав, а не сам аэродром, — сказал я. — Взлетно-посадочные полосы почти не пострадали.

Я почувствовал, что она пытается осознать значение услышанного.

— Вы думаете, немцы хотят воспользоваться нашим аэродромом для высадки войск?

Воцарилось короткое молчание, потом я спросил:

— Вы на пост оповещения?

— Нет, надо возвращаться на квартиру и помогать растаскивать обломки. Разбомбило как раз то крыло, где я ночевала, и почти все мои пожитки пропали.

— Жаль, — проговорил я. — Я провожу вас до главных ворот.

Я передал дежурство своему сменщику, перелез через бруствер и подошел к Марион. Поначалу мы говорили мало, и на этот раз молчание было неловким, но внезапно Марион ни с того ни с сего спросила, видел ли я Вейла.

— Насколько я поняла, он оставался в жилом городке, — добавила она.

Я рассказал ей о гибели Элейн Стюарт и о том, как застал Вейла над ее трупом в пустом полуразрушенном ангаре. Разумеется, рассказал и о рабочем, бредившем по-немецки и упоминавшем ферму Коулд-Харбор.

И тут у меня в мозгу что-то щелкнуло.

— Она говорила во сне про свой день рождения, — сказал я. — Что именно?

— Не думаю, чтобы это имело какое-то отношение к тому, что вас интересует, — задумчиво ответила Марион. — Она лишь сказала: «Это мой день рождения». Кажется, повторила дважды, но это тонуло в общем потоке болтовни, в которой я ничего не разобрала. Да и вспомнить трудно: я же и сама дремала. По правде сказать, я не могу поручиться, что это был не сон, но, по-моему, она и вправду упоминала ферму Коулд-Харбор. Странно, что и этот работяга тоже говорил о ней.

— Я попробую выследить этого типа, — сказал я. — А пока узнайте, когда у нее должен быть день рождения. Сумеете?

— Надеюсь. Кто-нибудь да должен знать. Но неужто вы и вправду думаете..? — Она замолчала, слегка пожав плечами. — Не ахти какая зацепка, по-моему.

Это я и сам прекрасно понимал.

— Других у меня нет.

— Что вы намерены предпринять?

— Не знаю. — Я вспомнил о вмятине на затылке каски. — Выяснить, где эта ферма Коулд-Харбор. А если день рождения Элейн должен был быть в один из ближайших дней, значит, надо думать, все это как-то взаимосвязано.

— Это-то ясно. Но что вы можете сделать?

— Там видно будет, — воскликнул я.

Марион вдруг взяла меня за руку.

— Только без глупостей, Барри. Этим делом должно заниматься начальство.

— Совершенно верно, но я не могу сказать им ничего определенного. Глупо надеяться, что они начнут действовать лишь на основе сомнительных догадок и совпадений!

Мы подходили к остову офицерской столовой, когда я заметил знакомую фигуру, приближавшуюся к нам со стороны ангаров.

— Слава богу, Джон Найтингейл в порядке! — воскликнул я. — Его считали пропавшим.

— Я рада, — сказала Марион. — Мы не знакомы, но в эскадрилье он слывет славным парнем.

Он узнал меня, когда я отдал честь.

— Рад, что ты остался живым в этой мясорубке.

— Поздравляю с тем же, — ответил я. — На капонире сказали, что ты пропал, больше ничего дознаться не удалось. Что у тебя случилось?

— Да так, ерунда, если не считать, что сюда меня с позором доставили на машине.

— Я не видел тебя с тех пор, как ты спикировал на один из бомбардировщиков. Ведь это был ты, да? Крутое пике чуть ли не до самой земли?

— Да, было дело, — признал он. — Я сбил пару штук, но второй разрезал меня очередью чуть ли не пополам. Бензобак и шасси разбило, да и в кабине мало что уцелело. Даже и не знаю, как мне удалось посадить свою старуху на пузо в Митчете, — он с улыбкой покачал головой. — Славно попорхали. Немцы шли на бреющем от самого Танбридж-Уэлса. Когда заходили над холмом на Торби, задевали верхушки деревьев.

— У них, наверное, большие потери? — спросила Марион.

— Думаю, далеко за сотню, — ответил Найтингейл. — Только моя эскадрилья сбила больше тридцати штук, потеряв при этом четыре самолета. Промазать было просто невозможно. Мы встретили их почти над самым побережьем и набросились прямо на бомбардировщики. Солнце было у нас за спиной, а немцы летели такой плотной стаей, что заполонили собой все небо. Я успел подстрелить двоих, прежде чем истребители из первого яруса сели нам на хвосты. А потом уж все смешалось в кучу.

Он говорил нарочито просто, но я, тем не менее, видел эту картину будто воочию — огромное воздушное соединение, настырно летящее вперед, монолитное, оставшееся единым целым даже после того, как наши атаковали его. Безобразные черные кресты на серебристых крыльях, а чуть выше — цепи истребителей, готовых отразить любое нападение. А ведь наших было не больше двух-трех эскадрилий…

— А как же ты оказался на хвосте того самолета над аэродромом? — спросил я.

— Мы получили радиограмму. Я смог выделить только один самолет. Враг превосходил нас в несколько раз. Кстати, — продолжал Найтингейл, — вчера я был в городе и поговорил с твоим приятелем. Он сказал, что уже получил от тебя весточку.

Я рассказал, как ее изловчилась передать Марион, потом спросил:

— А что другие аэродромы? На них были сегодня налеты?

— Были, — ответил Джон и назвал два крупных аэродрома неподалеку от побережья.

— Что именно бомбили немцы, — поинтересовался я. — Ангары, взлетные полосы или казармы и зенитные точки?

— Насколько я слышал, там было практически то же, что и здесь. Больше всего досталось казармам. Это ведь едва ли не самый верный способ вывести из строя аэродром. В Митчете — та же история, у них там страшные трудности с кормежкой и расквартированием личного состава. Случись такое зимой, аэродромы бы практически вышли из строя.

— Слушай, ты можешь сделать для меня одну вещь? — спросил я. — Мне нужны карты юго-восточной Англии. И как можно быстрее. — Спросил я это без всякого перехода, я просто не мог придумать, как бы это получше обставить.

— У меня есть карты ВВС. А зачем они тебе понадобились?

Марион тронула меня за руку.

— Мне пора, — сказала она. — Попытаюсь разузнать все, что вам нужно, а утром забегу.

Она ушла прежде, чем я успел ее задержать, и быстрой деловитой поступью направилась к плацу.

— Так зачем они тебе понадобились? — повторил Джон.

И я рассказал ему все о Вейле и о плане вывести из строя базы наших истребителей. На этот раз я ничего не утаил: пожалуй, кому-нибудь кроме меня, стоило знать, что случилось.

Покончив с этим, я сказал:

— Ты, верно, сочтешь меня дураком, который все выдумывает? Любой разумный человек на твоем месте решил бы именно так, но я говорю совершенно серьезно. Знаю, что в этой версии куча проколов, да и вообще все мои подозрения трещат по швам, но я никак не могу убедить себя, что ошибаюсь. А эта попытка пристрелить меня? Казалось бы, безрассудство, да? И все же это на самом деле было. Пришлось рискнуть и выставиться перед тобой на посмешище, зато теперь ты смекнешь, что к чему, если со мной стрясется беда.

Я ожидал, что Джон начнет прощупывать прочность моих догадок вопросами, но он молчал.

— Карты ВВС по большей части физические, от них тебе проку не будет, — проговорил он наконец. — Придется доставать карты Топографического управления. Где-то на Ромнийской болотистой низине есть ферма Коулд-Харбор, и я слыхал еще об одной с таким названием. Их может оказаться несколько. Как ты узнаешь, которая тебе нужна? И что собираешься делать, когда вычислишь ее?

— Ферма-то должна находиться примерно на одинаковом расстоянии от всех наших юго-восточных аэродромов, — ответил я. — А вот что делать — это один бог знает.

— Если тебе удастся убедить командование прочесать эту местность, они могут не найти там ничего предосудительного просто потому, что приедут не тогда, когда нужно.

— Я прекрасно понимаю все сложности, — с легким раздражением сказал я. — Просто сейчас я беру барьеры по мере того, как натыкаюсь на них, вот и все.

— Хорошо, — согласился Джон, — карты я тебе достану завтра к вечеру, если ничего не случится. А пока — удачи!

Когда я вернулся на позицию, Огилви как раз собирался уезжать. Надо было ставить шатры и строить бараки, требовалась рабочая сила.

— …хорошо, тогда шестерых, сержант Лэнгдон, — услышал я голос Огилви. — Пусть в семь тридцать явятся к развалинам войскового штаба. А пока отдыхайте.

Я отступил в сторону, давая Огилви пройти. Едва за ним закрылась дверь, как Мики, притворявшийся спящим, сказал:

— Господи, дай мне крылья и унеси отсюда…

— Какого черта туда не гонят парней из ВВС? — вопросил Четвуд. — Черт побери, ведь они чуть ли не целый день били баклуши в убежищах!

— Ну, в такую жарищу я бы предпочел оставаться на поверхности, — сказал Лэнгдон. — Да и вообще, вопрос стоит иначе: каждый должен сделать все, что в его силах.

Но и после этих слов все продолжал ворчать, пока не вернулся Худ, ходивший на вторую позицию.

— Как у них дела? — спросил его Лэнгдон.

— Приписывают себе наши самолеты, — ответил Худ. — Естественно… А вообще-то им тоже несладко пришлось, окоп буквально в кольце из воронок. Раненых, правда, нет, один молодой Лейтон. Отправили в госпиталь, контузия от разрыва. Необстрелянный еще, вот и расклеился.

— Не один он такой, — заметил Четвуд.

— Оно, конечно, так, только остальных в госпиталь отправляют без всякой нужды, — произнес Худ, и в его голосе не слышалось ноток сочувствия. — Перетрусят и просятся туда от греха подальше.

— Ну, не знаю, — вставил Кэн. — «Так в трусов нас воображение превращает»[27], — процитировал он, совершенно неосознанно давая нам полюбоваться своим профилем в одобренной Гилгудом манере. — В этом-то и беда Мики. Он невежда, а несет проклятие воображения.

— Это кто невежда?! — Мики сел на койке. — И какого черта ты говоришь о парне за глаза, когда он спит? Только попробуй еще раз такое ляпнуть! Чем я хуже тебя, браток? Я работал мастером, командовал людьми, понял? Думаешь, если ты богатей, значит, можешь говорить, что хочешь?

Я Хитонов не кончал, — в тоне, каким он произнес слово «Итон», была изрядная доля презрения. — Я пахал, чтобы жрать. Можешь себе лыбиться, но так оно и было, браток. И не такой уж я невежа, мой дядька строил дворец Александры[28].

— А Бёрн Джонс был твоим отчимом — это мы знаем, — сказал Четвуд. В целях повышения своего авторитета Мики приписывал себе родство со всеми знаменитыми Джонсами.

— Не пойму, чего ты ко мне прикололся. Я ведь пытался тебя оправдать, — обиженно проговорил Мики.

Эта внезапная вспышка лишила Мики последних сил. Он снова лег и жалобно сказал:

— Поспать не дадут…

— Можешь опять зарыться в свою нору, — злобно заявил Худ.

— Слушай, будь мы в пехоте, я бы тебе показал, как надо драться. Уж тогда бы не ты, а я таскал эти нашивки, браток. А это и не драка вовсе — так, одно название.

Чтобы сменить тему разговора, Лэнгдон спросил Худа, пострадал ли барак на второй позиции. Судя по всему, он был почти в таком же состоянии, как наш. Крышу и северную стену изрядно побило шрапнелью. Стеля постель, я обнаружил, что мои одеяла усыпаны битым стеклом — уцелело всего одно или два окна. То и дело попадались сувениры в виде зазубренных осколков. Один угодил в чей-то вещмешок, другой разбил стоявшую на столе бутылку молока.

Я попал в шестерку, которую отрядили ставить палатки, и в 19.30 мы уже стояли возле гарнизонной канцелярии. Штаб базы превратился в груду обломков, дорога была перегорожена выгоревшими дотла останками армейского грузовика, позади нас на плацу валялись стекло и битый кирпич, и все это окружали разбитые и выпотрошенные здания. В дальнем углу по-прежнему торчал уцелевший флагшток. Его белая краска теперь почернела, а знамя королевских ВВС безвольно свисало с верхушки, поникшее в неподвижном вечернем воздухе.

Палатки разбивали на ближнем к жилому городку краю летного поля. Тут работали сотни людей, армейских и из ВВС. Земля была твердой, как камень, брезент, пропитанный маскировочной краской, почти не гнулся. Мы вкалывали до десяти часов, а потом, в слабеющем вечернем свете, мы вдвоем с Кэном потащились обратно к нашему бараку. Я оглянулся, и тут страх, охвативший меня днем при мысли о том, что кто-то пытался со мной разделаться, вновь овладел всем моим существом. Не знаю, почему. Разве только потому, что, когда я повернул голову, кто-то был у меня за спиной. Я заметил размытый силуэт, бродивший в сумрачном вечернем свете среди воронок. И не то чтобы я думал, будто кто-то меня выслеживает. Наверное, меня пугал сам факт чьего-то присутствия за спиной.

Мы сразу же отправились на боковую, но, казалось, едва я задремал, как сразу же был разбужен топотом бегущих ног. И точно — последовала команда «К орудию»… Не успели мы пятеро натянуть форму, как завыли сирены. Была полночь. Тревога оказалась недолгой, и к половине первого я остался в окопе один — была моя очередь нести караул.

Удовольствия мне эти полчаса не доставили. Странно, до чего же нервы человека зависят от его настроения. До той ночи охранники меня вообще не волновали, да и позиция наша была не на отшибе. Она находилась в хорошо охраняемом лагере, и когда я видел, что кто-то движется или идет, я автоматически принимал его за своего. Теперь же, из-за этой вмятины на каске я обнаружил, что напряженно прислушиваюсь к каждому звуку. Удивительно, что звуков, которых я раньше не замечал, оказалось так много. А когда кто-то шевелился у блиндажа охраны или шел по дороге, я ловил себя на том, что крепче сжимаю в руках винтовку.

Но ничего не случилось. Просто я страшно устал, и нервы у меня совсем расшатались. Когда вышел мой сменщик, сирены дали отбой.

Субботний рассвет сулил жаркий день, воздух был знойный. Около половины десятого дивизионный грузовик привез нам сухие пайки и большой бак воды. Побриться-то мы побрились, а вот на купанье воды не хватило. Вода в Англии — нечто само собой разумеющееся, и становится ужасно неприятно, если ты вдруг почему-то не можешь помыться. Из-за такой мелочи порой можно надолго пасть духом.

За утро лишь дважды объявляли тревогу. Марион не появлялась, и после ленча я сам отправился на плац в надежде встретить какую-нибудь знакомую девушку из ЖВС, чтобы узнать от нее, что случилось с Марион. После немецкого налета приказ безвылазно сидеть на позиции утратил для меня значение, и я знал, что Лэнгдон не станет особенно возражать против моей отлучки.

Но мне не повезло, знакомых девушек я не встретил. На территории жилого городка копошились рабочие, разбиравшие руины и грузившие обломки на машины. Я невольно подумал о том, что если каждая база, подвергнувшаяся нападению, вынуждена прибегать к услугам гражданских рабочих для наведения порядка, значит, на всех аэродромах должно быть полным-полно шпионов. Для меня это казалось естественным, и я чувствовал себя очень неважно, возращаясь на позицию.

И тут сердце мое ушло в пятки от страха. Может, это была случайность, не знаю: на аэродроме прежде такое бывало. Но теперь, когда это произошло со мной, когда я чуть не отправился на тот свет, случайность приобрела совсем другой смысл и значение.

Я проходил мимо ближайшего к позиции капонира, ярдах в двухстах от орудия. Там стояли «харрикейны», я заметил это потому, что обратил внимание на сильно потрепанный хвост одного из них. Достав из портсигара сигарету, я резко остановился, чтобы прикурить, и тут же раздался треск пулемета. Мимо меня пронеслась очередь трассирующих пуль, пронеслась так близко, что стоило мне протянуть руку, и ее оторвало бы напрочь.

Стрельба оборвалась так же внезапно, как и началась. Я ошалело огляделся по сторонам. Способность соображать вернулась ко мне лишь после того, как горящая спичка обожгла мне пальцы. Отшвырнув ее, я метнул взгляд в сторону капонира. Там ничего не изменилось: по-прежнему стояли два «харрикейна», почти касаясь друг дружки кончиками крыльев, по-прежнему дрожал над гудроном раскаленный воздух. Никакого движения я не заметил, а ведь эта очередь трассирующими пулями раздалась именно с капонира.

Вот когда меня прошиб холодный пот… Не остановись я так резко, чтобы зажечь сигарету, лежал бы сейчас посреди дороги, изрешеченный пулями!

Мною овладело неистовое желание бежать. Каждую секунду пулемет мог заговорить снова, а я теперь был неподвижной мишенью. Я насильно заставил себя подойти к капониру. Там никого не было, как не было никого и в обеих машинах. Это меня озадачило: обычно пулеметы не стреляют сами по себе, какая бы ни стояла жара.

У выхода в задней части капонира появился вдруг дежурный, протирая со сна глаза.

— Мне послышался какой-то шум, — сказал он.

Я рассказал ему, что произошло, и он осторожно осмотрел носки крыла ближайшей к нему машины.

— Ну вот, — сказал он и показал мне почерневшую амбразуру одного из пулеметов. — Не могу, правда, понять, почему он выстрелил. Тут сейчас никого, кроме меня, нет, все пулеметы стояли на предохранителях.

Почему он выстрелил, я так и не узнал, но я нисколько не сомневался в том, что очередь раздалась не случайно и что она должна была прикончить меня.

Когда я вернулся на позицию, меня всего трясло.

— Что это с тобой? — спросил Четвуд. — Встретил привидение?

— Н-нет. А что?

— Господи, да скажите ему, кто-нибудь! — воскликнул Мики.

— Ты бледен, как полотно, — сообщил Кэн.

Я рассказал им, что произошло.

— Надо подать рапорт, браток, — сказал Мики. — Это все из-за халатности. В мае то же самое случилось с одним парнем по фамилии Теннисон. Пули просвистели буквально рядом с ним.

— Эге, — подал голос Худ, — наш Джонс снова ожил.

Утром Мики сидел на своем посту у орудия, но все время угрюмо молчал, что было совсем на него не похоже.

— Я не потерплю выльгарности ни от тебя, ни от кого другого, — заявил Мики, который терпеть не мог, когда его называли по фамилии.

— Да, выльгарности! — вскричал его партнер Фуллер, и все захохотали.

— К орудию!

Когда мы выбежали из барака, эскадрилья «Тигр», уже по меньшей мере минут пять гонявшая двигатели на полных оборотах, потянулась от капониров к взлетной полосе.

На этот раз мы сидели у пушки почти два часа. Над Мейдстоном дрались истребители, и мы видели этот бой, но в нашу сторону ни один самолет не пошел. Эскадрилья «Ласточкин хвост» поднялась вслед за «Тиграми», и я мельком увидел Джона Найтингейла, когда тот пронесся мимо в своей маленькой зеленой спортивной машине. Я с тревогой подумал, не забыл ли он о картах. Сегодня он взлетал уже в третий раз, вряд ли у него нашлось время и силы на поиски каких-то там карт для явно спятившего артиллериста.

Но этот вопрос недолго волновал меня, потому что вскоре вернулся страх и вытравил из моей головы все остальные мысли. Предварительного оповещения о налете не было. Телефонную линию, связывающую наш окоп с капониром к северу от нас, чинили трое рабочих, и спустя какое-то время я вдруг заметил, что один из них — низкорослый человечек с резкими чертами лица, в очках в стальной оправе — то и дело прерывает работу, чтобы поглазеть на нас. Сперва я просто спросил себя, что в нас такого уж интересного, потом принялся следить за рабочим специально, карауля момент, когда очкарик поднимет глаза. По-моему, однажды наши взгляды встретились, хотя расстояние было слишком большим, чтобы утверждать это наверняка. Только после этого он больше не смотрел в нашу сторону, причем, похоже, сознательно заставлял себя не делать этого. И вот тогда-то я по-настоящему встревожился. Я попытался убедить себя, что из-за событий последних дней у меня поистрепались нервы и что надо просто хорошенько выспаться. Но толку от этого не было. Да и как я мог найти доводы, способные развеять это чувство тревоги, столь похожее на ощущение, испытанное накануне ночью в карауле, когда я подскакивал, заслышав какой-нибудь безобидный звук, которого прежде и не заметил бы? Слишком ярки были воспоминания о резком толчке в шею, когда в мою каску угодила пуля, и о трассирующей очереди, чудом миновавшей меня час тому назад.

Когда исправленный «танной» передал сигнал предварительного оповещения, трое рабочих собрали свой инструмент и быстро зашагали по гудрону мимо нашего окопа, направляясь в убежище. Я пристально посмотрел на очкарика, когда он поравнялся со мной. У него были выцветшие, слишком близко поставленные глаза и тонкий нос, весь его облик показался мне каким-то таинственным. Очкарик ни разу не взглянул в нашу сторону, не заговорил с приятелями. Я обратил внимание на его мягкую пружинистую походку.

Я попытался позабыть о нем, и на какое-то время, пока наблюдал за воздушной схваткой к юго-востоку от нас, мне это удалось.

Затем вдруг я снова увидел его — он стоял у капонира, между нами и лагерем, у того самого капонира, с которого меня чуть не убили. Не знаю, почему, но у меня душа ушла в пятки, когда я его там увидел.

Я с опаской огляделся, пытаясь прикинуть, с какой точки сподручнее всего было бы пустить в наш окоп пулю. Ждать удара свинцового комочка, который может последовать каждую секунду и в любом месте, не ахти как сладко. Несмотря на жару, меня знобило, а ладони были потными от страха.

Воздушной тревоге, казалось, не будет конца. Мы следили за нашими истребителями, заходившими один за другим на посадку, и жадно смотрели в бинокль, сорваны ли брезентовые заслонки пулеметных портов — верный знак того, что самолеты побывали в драке.

На пару минут забежал поболтать знакомец Лэнгдона, офицер-летчик. Он участвовал в воздушном бою над Мейдстоном и сбил два «мессершмитта-109». Офицер рассказал, что видел, как Найтингейл выпрыгнул с парашютом из горящей машины, предварительно бросив ее в пике на таран немецкого истребителя. Больше всего меня расстроило известие о том, что мишенью налета на сей раз стал аэродром Крейтон и что утром нападению подверглись еще две базы. Все это прекрасно укладывалось в мои представления о плане немцев.

Именно тогда я впервые подумал о необходимости выбраться из Торби.

Интересно, так ли уж много в мире людей, испытавших в своей жизни настоящий страх? Чувство жуткое. Я замерзал и в то же время обливался потом, ощущал противную слабость в коленях и не смел посмотреть в лицо ребятам, чтобы они не увидели того, что отражается в моих глазах. Я утратил всякую веру в собственные силы; ощущение, что мы сидим в Торби, будто в клетке, обострилось как никогда. Мне была видна загородка из колючей проволоки посредине холма между нашим бараком и рощицей в низине; она, казалось, отмечает, будто ниточкой, границу между смертью и жизнью. И я знал, что не буду в безопасности, пока не окажусь по другую ее сторону. Ведь на мою шкуру покушались уже дважды, и жив я только по воле случая. В следующий, третий раз, может не повезти. Из Торби надо бежать. Непременно. Бежать, бежать, бежать, — это слово барабанной дробью билось в моем перепуганном мозгу до тех пор, пока я не почувствовал, как в ушах пульсирует кровь…

— Эй, проснись-ка!

Я вздрогнул и разом очнулся от оцепенения. Блах протягивал мне сигарету. Я взял ее и сказал:

— Прости…

Блах вытащил зажигалку, которую ему подарили ко дню рожденья в начале недели. Зажигалка была тяжелая, серебряная и у Блаха еще не улеглось чувство гордости от обладания ею. Он щелкнул крышкой, сверкнула искорка, но огонь не загорелся. Сколько Блах ни бился, фитиль упорно не желал загораться, а все подразделение с интересом наблюдало за этим поединком. Наконец, измучившись, Блах воскликнул:

— Вот же свинья! — и убрал эту штуковину в карман.

Пустяк, казалось бы, но он благотворно подействовал на мое настроение. Я от души рассмеялся — как он это сказал! А уж после этого Торби уже не казался столь неприdетливым. Оглядевшись вокруг, я увидел мирно гревшийся на солнышке аэродром, а не тюрьму с решеткой из колючей проволоки.

Оnбой дали незадолго до пяти. Выпив чаю, я предложил Кэну партию в шахматы — хотелось хоть как-то отвлечься. Не просидели мы и десяти минут, как соперник съел моего ферзя. Я в сердцах смел фигуры и сдал партию, сказав:

— Бесполезно, не могу сосредоточиться, извини.

Мое место занял Четвуд, а я принялся стелить себе постель. Эта потеря ферзя казалась такой символичной… Все виделось мне в черном цвете: Марион так и не появилась; Найтингейл прыгнул с парашютом, и бог знает, когда теперь он сможет достать необходимые мне карты. В довершение ко всему я должен был как-то выбраться из Торби — непременно, пока меня не убили. Я чуть не плакал, когда разворачивал свои одеяла. Как же отсюда выбраться? Главные ворота? Об этом не может быть и речи. Вдоль ограды с внутренней ее стороны днем и ночью ходят патрули. Единственная возможность — прокрасться в темноте сквозь колючую проволоку в надежде, что меня не заметят. Но это — слишком большой риск. Остаться было лишь немногим опаснее. Да и в лесу, в низине, тоже понатыкано немало охраны. Я машинально отметил про себя, что пролезть сквозь проволоку удобнее всего позади нашего барака. Но я не мог уйти, не выяснив, где находится эта ферма Коулд-Харбор и когда немцы намерены осуществить свой план.

— Я должен, должен выбраться. — Я вдруг поймал себя на том, что бормочу эти слова вслух, вновь и вновь повторяя их. От усталости и расстройства глаза мои наполнились слезами, разум отказывался повиноваться, мысли путались в лабиринте смутных страхов, которые наверняка рассеялись бы, будь у меня возможность обдумать все спокойно.

— Хэнсон! Тебя хочет видеть девчонка из ЖВС.

В дверях стоял Фуллер, следивший за воздухом.

— А? — тупо переспросил я. Мозг никак не мог осмыслить то, что совершено четко уловил слух.

— С тобой хочет поговорить девчонка из ЖВС. Она ждет возле окопа.

Я почувствовал, как мое тело вновь наливается силой.

— Иду, — сказал я, бросил одеяло, которое расстилал, и вышел на улицу.

И правда, это была Марион. Подойдя к ней, я не нашел ничего лучшего, как спросить:

— Узнали, когда у нее день рождения?

Я понимал, что пытаюсь скрыть нервозность и оттого говорю так резко.

— Узнала, — ответила Марион. В ее взгляде мелькнула растерянность, или мне только показалось. — Он был бы в воскресенье.

— То есть завтра?

Она кивнула.

Близость опасности привела меня в равновесие. Я молчал, «Завтра», конечно же, следует понимать как «завтра утром». Чтобы вывести из строя аэродром с истребителями, нужен воздушный десант, и его почти наверняка выбросят на рассвете. Времени оставалось совсем мало, меньше двенадцати часов.

— Что с вами? — спросила Марион.

— Так, ничего. Просто если я хочу что-то сделать, надо спешить. А я даже не знаю, что предпринять.

— Я не об этом. Я знала, что вы встревожитесь. Но когда вы вышли ко мне, у вас был очень странный вид.

— Простите, — проговорил я, внезапно почувствовав, что боюсь потерять своего единственного союзника. За стеной слов, которые мы говорили друг другу, незаметно возникала какая-то близость, но связывающая нас паутинка казалась слишком непрочной, слишком тонкой и эфемерной. — Просто я устал и очень встревожен.

— Может, лучше рассказать все, что вы знаете, Уинтону. Или еще кому-нибудь из начальства? — с мольбой в голосе спросила она.

— Разумеется, только что я, собственно, знаю? Ровным счетом ничего. Я уже говорил с Джоном Найтингейлом. Слава богу, он хоть не стал смеяться надо мной! Нет, в этом отношении я сделал все, на что был способен, дальше придется действовать на свой страх и риск.

— Но что вы можете?

— Не знаю. Надо будет сегодня же ночью добраться до этой фермы Коулд-Харбор.

— Да, но каким образом? Увольнительную вам никто не даст, верно?

— Верно. Остается только самоволка. Придется рискнуть.

— Нет! — страх в ее голосе как-то странно взволновал меня. — Нет, вас могут подстрелить!

— А мне не привыкать, — с нервным смешком заявил я. — В меня уже два раза стреляли.

— Барри! — Марион стиснула мне руку. — Вы шутите! Вы ведь шутите, да?

Я рассказал ей о пуле, попавшей в затылок моей каски во время налета накануне, и о пулеметной очереди, которая прошла мимо утром возле капонира.

— Почему вы не доложили офицеру? — спросила Марион.

— Да потому, что не могу ничего доказать! — вспылил я.

— Ладно, если вы решили упрямиться, упрямьтесь себе на здоровье, это ваше личное дело, — ее глаза расширились, на щеках вспыхнул сердитый румянец.

— Ну как вы не понимаете! — воскликнул я. — Ведь все это могло произойти совершенно случайно. Огилви просто решит, что у меня нервное расстройство после вчерашнего налета, и отправит меня в дивизион, на отдых. Я должен нынче же ночью добраться до Коулд-Харбор. Да, кстати, только что вспомнил, — спохватился я, — Джон Найтингейл обещал мне достать топографические карты юго-востока Англии, но теперь не сможет этого сделать: днем был воздушный бой, и ему пришлось прыгать с парашютом. Черт его знает, где он сейчас, а карты нужны до зарезу. Может у вас на посту оповещения найдутся какие-нибудь?

— Разумеется, только их ведь нельзя выносить.

— Зато вы можете их просмотреть. Конечно, на это уйдет время, но…

— И не подумаю, — отрезала она. — Не хватало еще, чтобы я потворствовала этой вашей безумной идее уйти в самоволку!

Все мои тревоги, казалось, разом куда-то исчезли, когда я посмотрел на ее дерзкое испуганное личико.

— Спасибо, Марион… Но вы должны мне помочь, умоляю вас. Здесь мне угрожает ничуть не меньшая опасность. К тому же, если я никуда не пойду, а то, чего я опасаюсь, действительно произойдет, вы себе никогда этого не простите, я знаю.

Она заколебалась.

— Пожалуйста, — попросил я. — Это наш единственный шанс.

— Но почему вы так уверены, что сонная болтовня Элейн и впрямь имеет какое-то значение?

— Вы забываете о бреде раненого рабочего.

— Оба плели что-то про Коулд-Харбор, и это совпадение показалось вам важным? Ладно, тут я еще готова вас понять. Но вот день рождения Элейн почти наверняка не имеет никакого отношения к делу.

— Сегодня немцы атаковали еще три аэродрома, — сказал я, — За последние три-четыре дня практически все базы истребителей на юго-востоке Англии подверглись мощной бомбардировке. И большие, и малые. Я думаю, что день рождения Элейн случайно совпал с датой главного удара. Если, конечно, его вообще нанесут. Ваши доводы ничем не отличаются от тех, которые привело бы начальство, вздумай я к нему сунуться. А я убежден, что стою на верном пути, и вопрос сейчас заключается лишь в одном — будете вы мне помогать или не будете. Ну же, Марион…

Она молчала.

— Ну… — повторил я.

— Конечно, помогу, — просто сказала Марион. Говорила она медленно, словно прикидывая что-то в уме. Потом вдруг разом стала чересчур деловитой, манеры приобрели резкость. — Пойду посмотрю эти карты прямо сейчас. При первой возможности вернусь и расскажу, что и как.

— Скорее всего ферму вы найдете поблизости от центра окружности, по которой расположены базы истребителей, — сказал я, когда она повернулась, чтобы уйти.

— Ясно, — ответила Марион.

Она быстро пошла прочь, а я глядел ей вслед и думал, до чего же все-таки разнообразны проявления человеческой личности. Только что я впервые увидел в Марион прекрасную секретаршу и подумал: «Что за жена для журналиста!» И тут же выругал себя за эту невольную мысль. В самом деле, я вдруг понял, что думаю лишь о том, что может дать мне Марион. А вот что я в силах предложить ей взамен — об этом я как-то не поразмыслил.

— Черт! — вслух выругался я и вернулся в барак, так как заметил, что Фуллер с любопытством меня разглядывает.

Следующие несколько часов были томительно тягучими. Но страха я больше не чувствовал. Ему просто не осталось места в моих мыслях: ведь теперь передо мной стояла конкретная задача. И все же с наступлением вечера я ощутил тяжелое волнение, как перед важным футбольным матчем. Часть времени я убил на то, чтобы вновь продумать способ побега. Проскользнуть сквозь проволоку нетрудно: ее витки стояли на земле стоймя. Разъединив два соседних, можно было с легкостью пролезть между ними. Что меня всерьез тревожило, так это часовые. Я сходил к соседнему блиндажу и перекинулся парой слов с капралом из охраны. Задав несколько настойчивых, но не слишком лобовых вопросов, я выяснил, что на каждые пятьсот ярдов проволоки приходится в среднем по одному часовому. Еще несколько человек несли караул в поросшей лесом долине, но их было мало — по одному на каждой из двух опушек. Им надлежало ежечасно встречаться посреди леса на пролегавшей сквозь чащу тропе. Казалось, часовые не должны были меня волновать, но я боялся их куда больше, чем охранников у изгороди: страх неизвестной опасности всегда сильнее.

Марион появилась только около десяти часов, когда я стоял в карауле. Я вышел из окопа ей навстречу.

— Кажется, все в порядке, — сообщила она. — Нашла две штуки. Первая — на Ромнийской болотистой низине. Не та, наверное?

— Найтингейл говорил мне о ней, — сказал я. — Не та.

— Вторая — в самом центре юго-восточной зоны, не так уж далеко, в сторону от шоссе на Истборн, в Эшдаунском лесу.

— Вот это, пожалуй, вернее. Других нет?

Она отрицательно покачала головой.

— Нет. Я изучила карты Кента и Суссекса буквально по миллиметру. Кажется, ничего не проглядела.

— Простите, — смутился я. — Наверное, это был чертовски тяжкий труд.

— Нет, даже в каком-то смысле интересно — разные местечки, о которых прежде и слыхом не слыхивала, а среди них вдруг бах — и знакомое. Любопытно. Вы ведь знаете Истборнское шоссе, правда? Надо идти через Ист-Гринстед и Форест-Роу до самого Уич-Кросса, где развилка на Льюис. Оттуда по шоссе влево и где-то через полмили увидите по левую руку один-два коттеджа. Минуете их, а еще через полмили вправо пройдет тропинка. Сверните на нее и шагайте по правой стороне вдоль проселка. Попадете прямиком на ферму.

— Замечательно, — сказал я.

— Когда вы отправляетесь?

— Как стемнеет, часов в одиннадцать. Луна сейчас появляется поздно. Наш расчет заступает на пост в час ночи, стало быть, хватятся меня только через два часа.

— Удастся ли вам ускользнуть незаметно?

— Это нетрудно. Разве что очень уж не повезет.

— Тогда желаю удачи, — сказала она и стиснула мою руку. — Я должна возвращаться, а то ваши ребята уже моют нам косточки.

Она уж было повернулась, но остановилась.

— Кстати, незадолго до восьми Вейл уехал куда-то на своей машине и сегодня уже не вернется.

— Откуда вы знаете?

— Сказал один знакомый с поста оповещения. Он учится на штурмана. Этот парень видел, как Вейл садился в машину, и спросил, можно ли зайти попозже поговорить о какой-то премудрости. Обычно Вейл с готовностью помогает людям, но тут он ответил, что нельзя, поскольку сегодня-де его больше не будет.

— Все совпадает, — проговорил я.

Марион кивнула.

— Я тоже так думаю. Если вы не вернетесь до рассвета, я сама пойду к Уинтону.

— С богом, — сказал я.

Она задержалась еще на мгновение, глядя мне в глаза. Может быть, хотела запомнить мое лицо, опасаясь, что мы больше никогда не увидимся? Не знаю. Но в этот миг мы были очень близки. Секунду спустя Марион быстро повернулась на каблучках и ушла.

В окопе меня не преминули осыпать разного рода шуточками, но я, занятый другими мыслями, не обратил на них никакого внимания.

— Вы с Мики — идеальная парочка, — заявил Че-твуд. — У обоих одинаково перепуганный и таинственный вид.

— Не плети чепухи, — яростно огрызнулся Мики.

Злость, прозвучавшая в его голосе, должна была навести меня на кое-какие мысли, но я был слишком погружен в собственные думы и едва заметил ее. Приближался решительный час.