Воздушный колодец

Глава 19

Если предыдущие две недели почти не прояснили мотив преступления, то текущий день расставил все точки над і, и загадочное убийство на Приморском бульваре утратило свою таинственность.

Произошло это так.

Обыск в жилище «офени», кроме кипы порнографических открыток и самодельных карт, отпечатанных впрок, дал в руки следствию несколько снимков Комарницкой на фоне новенького бело-голубого дельтаплана.

Вызванный на допрос «офеня» показал, что дельтаплан купил Храмцов для Комарницкой. Она уже спускалась один раз с горы и в воскресенье снова собиралась полететь. Чтобы не тащиться с ним на гору, они заранее припрятали его в расселине скалы, соорудив тайник.

Климов с Андреем немедленно отправились туда, но обнаружили только пустой футляр из крашеного алюминия. Замок был грубо сбит, вероятно, булыжником, валявшимся неподалеку. Взмокшие во время подъема на гору, они потоптались на каменной площадке и, продуваемые легким сквозняком, заторопились вниз.

Озаренный догадкой, Климов позвонил в пароходство и попросил аквалангистов обшарить возле берега морское дно.

Потянулись часы ожидания.

В три семнадцать пополудни на поверхности моря появилась голова одного из ныряльщиков. Он с силой выдул из дыхательной трубки воду, замахал рукой. К нему, мощно работая ластами, тут же устремились двое других, и вскоре вся троица скрылась из виду.

Через несколько минут они вытолкнули наверх каркас дельтаплапа с кусками оставшейся на нем бело-голубой ткани.

Увязая в песке и оскальзываясь на мокрых голышах, Климов с Андреем заторопились к ним.

Вытащив скелет дельтаплана на сушу, принялись рассматривать его. Глухонемой предупредил, что на одной из перемычек выцарапана надпись: «ЛЮБОВЬ НЕ ЗНАЕТ СТРАХА».

— Вот она! — первым заметил ее Андрей и отер ладонью одно из ребер металлического каркаса. Надпись была сделана недавно: царапины блестели.

Климов поднялся с корточек, выпрямился. Повернувшись лицом к городу, он как бы впервые увидел белые многоэтажки и зеленый купол горы. Пока добровольные помощники разбирали останки дельтаплана, он внимательно наблюдал за парящими в июльском небе чайками. Что-то в их полете показалось ему странным. Вот еще одна из птиц, напрасно работал крыльями, стала резко падать над городом, точно проваливаясь в яму. Скрывшись за высотками Приморского бульвара, она через какое-то время промелькнула над набережной.

— Воздушный колодец, — следя за взглядом Климова, неожиданно произнес похожий на цыгана рыбак с навесным мотором на плече, полчаса назад вытащивший свою лодку на берег. — Не одна уже разбилась…

Климов ощутил внезапный холодок. Его догадка подтвердилась. Он благодарно посмотрел на рыбака, но тот уже топтался возле дельтаплана:

— И что это за рыба, хлопцы? Скумбрия?

— Летающая, батя, — соединяя зачем-то оборванные края ткани, поддержал шутку Андрей. — А что, не нравится?

Рыбак поправил на плече мотор, с досадой сплюнул:

— Нравится! Видать, она и шлепнулась под нос моей шаланды… Тряхнуло так, как будто на торпеду налетел.

Андрей переглянулся с Климовым.

— Когда, не помните?

— Ага, — поскреб щетинистый кадык рыбак, наморщив лоб, — в субботу.

— А число, число какое? — подключился Климов. — Помните?

— Число? — переместив мотор с одного плеча на другое, старик задумался. — Сейчас. Мне свояк дал телеграмму: пятнадцатого буду. Аккурат, под выходной. Ну, точно! — ткнул он пальцем в Климова, — в субботу. В субботу я рыбачить и пошел. В ночь на выходной.

— А может, днем, с утра пораньше?

— Не-е… — старик осуждающе покрутил головой, — какая рыба днем? Одни силявки.

Он сплюнул, посмотрел на море и с видом страшно занятого человека пошагал к пирсу.

Стоило Климову еще раз глянуть на разбитый дельтаплан, как все стало на свои места.

Даже в счастье таится трагедия.

Вернувшись в управление, он позвонил Тимонину. Сказал, чтоб приезжал, затем поинтересовался у криминалистов, когда привезут кинопленку, и доложил начальству о результатах розыска. Отпечатки пальцев, снятые с личных вещей Храмцова, совпадали с дактилоскопическими оттисками на журнале «Плейбой», извлеченном Климовым из-под дивана. Эти же «пальчики» обнаружились и на фотографии Комарницкой, выпавшей из гнусного издания. Храмцов явно бывал у Костыгиных.

Дожидаясь Тимонина, Климов послонялся по кабинету, сел в кресло. Теперь ему было ясно, что в характере Комарницкой присутствовала немалая доля старозаветного ханжества. Для нее лучше было бы оставаться целомудренной до брака, до свадебных колец и поздравлений в загсе. Но вот встретился Храмцов, преуспевающий красавчик, обладатель всех джентльменских добродетелей, чуравшийся любых условностей, мало того, активно презиравший их, и стал ее кумиром. Но, как говорит Шрамко, держать женщину в своих объятиях, еще не значит обладать ее душой. Видимо, она узнала истинную сущность своего красавца, что и послужило поводом для ссоры. Чувство попранной гордыни возмутилось в ней, и она осуществила то, о чем писала в дневнике: лучше умереть, чем пасть в своих глазах. Самоубийца избавляется не от себя, а от того второго, которого ненавидит.

Зазвонивший телефон заставил Климова поднять трубку.

Празднично-срывающимся голосом участковый лейтенант сообщил ему, что час назад в свою квартиру вошла Костыгина Эльвира Павловна. Приехала из Кишинева, привезла два гарнитура. Узнав, что ее сын подозревался в убийстве, а племянник сгорел, разбившись на машине, она малость всплакнула и принялась распаковывать мебель. Вот такая мамочка.

Поблагодарив расторопного лейтенанта за хорошую новость, Климов облегченно вздохнул: чего греха таить, он уже побаивался, что ее нет в живых.

Когда пришел Тимонин, их по селекторной связи вызвал Шрамко, пригласил в кинозал. Надо было просмотреть последнюю ленту глухонемого.

Туда же привели и автора, прячущего взгляд.

Переводчика предупредили о неразглашении того, что он увидит. Заодно попросили говорить погромче.

Работник научно-технического отдела задернул на окнах шторы темного сукна, погасил свет и включил проектор.

На экране появился пляж, кусочек моря и толпа отдыхающих. Затем — вид освещенного вечерними огнями морского порта. На набережной демонстрировали свою внешность и наряды веселые пляжные люди. Курортная публика. Тут встречались и знаменитости, известные кинорежиссеры, артисты, писатели, танцовщицы из различных варьете, с похотливо разукрашенными лицами и устало-взвинченной походкой. Мишурный блеск, рассыпанный на скулах и висках, — последний крик моды! — не давал забыть о существовании расхожих вкусов, жалких радостей и откровенной дешевки. На их фоне дамы в бриллиантах выглядели королевами.

Кто-то празднично фланировал, кто-то вышел на работу. Как вон те, например, две красотки в неестественно коротких юбках, возле подрулившего к ним «Мерседеса».

Десятки фонарей излучали яркий неоновый свет.

Затем пошли кадры, снятые в пышно убранной спальне, где все было выдержано в помпезно-будуарном стиле, уже знакомом Климову, и только обилие фото-, видео- аппаратуры грубо диссонировало с представлением о временах Людовика XIV. Узнать спальню Храмцова не стоило труда. А вот и сам хозяин дома, крупным планом. Безмятежно спокойный взгляд, не допускающий и намека на переживание. Сама галантность но отношению к «дамам». Правда, дамы голые. Одна из них, грудастая брюнетка с японскими часами на руке и ярко-красными губами, грубо облизнулась и погладила живот.

— Что она лопочет? — поинтересовался Шрамко, и переводчик, считывая с губ, стал пояснять:

— Самое приятное занятие, Ириша, задувать одну за другой свечи в спальне с мужчиной, когда он раздевается.

На экране появилось и исчезло обнаженное мужское тело.

— Сплошное вожделение…

Брюнетка снова облизнула губы и качнула бедрами.

— А я люблю, чтобы меня валили на пол, — расхохоталась узкоплечая блондинка и подставила лицо под поцелуй Храмцова. Совершенно обворожительная улыбка раскрыла ее губы, и за ними блеснули прелестные зубки юной хищницы.

«Где я мог ее видеть?» — напряг свою память Климов и шепотом спросил об этом у Тимонина.

— На развалинах Помпеи, — так же приглушая голос, отозвался тот, и Климов потер веко: действительно, откуда ему знать?

На экране началась игра в любовь. Тут было не до тонких психологических влечений. Скотство примитивно.

Зрелище бесстыдства и неистовых совокуплений не интересовало следственную группу, и кулак правой руки Шрамко пристукнул ладонь левой: это не то.

Пока перематывалась опенка, Климов сидел еще несколько минут, как в тяжелом дурмане. Оргии, которые разыгрывались в логове Храмцова, могли доставить удовольствие лишь ненормальным, людям с больной психикой. Слушая шорох перематываемой пленки, он подумал, что доведение до самоубийства трудно карать по всей строгости закона. Это преступление скорее нравственного плана, нежели попадающее под действие уголовного кодекса.

Когда проектор вновь застрекотал, Климов, искоса глянув на глухонемого, сидевшего с побитым видом, тревожно понял, что сейчас, через несколько минут или секунд станет свидетелем последней встречи Комарницкой со своим кумиром.

Любительский фильм начался по всем правилам голливудских кинопанорам. Сначала большая морская чайка долго парила в летней синеве полуденного неба, слегка помахивая крыльями, затем она внезапно выпала из кадра и появилась на фоне беспредельно-зыбкой дали…

Зной.

На самой вершине горы, обнявшись, стоят двое. Лицом к морю. Девушка приникла к парню, обхватив его за талию рукой. Ее светлые волосы, обрезанные по лопатки, приподнимаются потоком воздуха, и вдали снова появляется чайка.

Помахав ей рукой, девушка весело тянет своего спутника вниз по каменистой тропке, и вскоре они уже бредут по пляжу, загребал босыми ногами песок.

Климов узнал в светловолосой Комарницкую. Рядом — Храмцов.

Их приветствуют, на них оглядываются. Оживленно переговариваясь, они подходят к лодочной станции, где на причальных мостках обосновался инструментальный ансамбль. На большом барабане крупно выведено алой краской: «Рок-Бэнд Альбатрос». Музыканты изнывают от вынужденной свободы под самодельным тентом. Худой горбоносый конферансье, напоминающий дисквалифицированного за непомерную худобу баскетболиста, перекидывает микрофон из одной руки в другую, успевая при этом оглашать пляж прибаутками расхожего толка. На нем белая куртка гостиничных мальчиков Лас- Вегаса, белые узкие брюки и шикарная, как у сенатора штата Техас, белая шляпа с загнутыми на боках полями. На куртке поблескивают золоченые пуговицы, нашитые в два ряда. В нагрудном кармашке черной хризантемой торчит атласный платок в белый горошек. Конферансье возвышается над толпой пляжных завсегдатаев, которые окружили своеобразный ринг — часть берега, огороженную тонкими канатами. Со стороны моря вход открыт. Болельщики предстоящего ристалища сидят в воде и на песке, закрывая головы и плечи от палящего солнца всем, что подвернулось под руку: мокрыми плавками, штанами, сарафанами. У одного толстяка на макушке — арбузное донышко. Климов удивился: откуда в июле арбузы? Не иначе из Ташкента. Несколько канцелярских столов сдвинуты в Длину, покрыты ковровой дорожкой с синей полосой.

«Единственный в сезоне! — разорялся ведущий в сенаторской шляпе. — Королевский черноморский конкурс красоты! Девушки — до двадцати пяти, мальчики — до тридцати лет! Форма одежды — неглиже! простите, плавки и купальник! Мальчики — в лифчиках, ха-ха, девочки — без! ха-ха! Понятно, все наоборот. Форму друг другу не передавать! Записываться у судьи».

Тимонин наклонился к Климову.

— Ты понял? Не какой-нибудь, а королевский.

Эта тяга молодежи к титулам, гербам и родословным привилегиям его всегда смешила. Климов поддержал его:

— Еще бы! — и тут же добавил: — Но пленка-то какая, цвет как держит, а?

За судейским столиком сидели трое. Томная мамзель лет сорока пяти, рыжебородый крепыш и щуплый юнец, время от времени подергивавший усики, пробивавшиеся над губой. Должно быть, чадо рыжего арбитра.

Девушек выталкивали из толпы, они записывались и сбивались в стайку, готовясь показать себя со всех сторон. Мужчин почти не было. Набралось человек десять, в основном спасатели. Загорелые, с мощными торсами, из местной школы культуристов, поклонники дзюдо. Они изображали суперменов, поигрывали мышцами, шумно фыркали. Так отфыркиваются после тяжелого заплыва метров на пятьсот.

«Дорогие друзья! Буэнос диас!» — конферансье извергал целый каскад приветствий на всех языках мира так неестественно-бойко, что вряд ли его кто-то понимал. Народ волновался. «Задние» пролазили под канаты и садились у ног впереди стоящих. Те выражали недовольство. Назревал скандал. Стоявшие неподалеку от судейского стола Храмцов и Комарницкая переглянулись. Храмцов снял черные очки (оправа «Джимми»), подмигнул своей спутнице и та, в одно мгновение сбросив платье, осталась в узком сетчатом купальнике цвета морской волны. Перед ней расступились, пропустили к судейскому столику. Утопая в песке, она подбежала к рыжебородому, улыбнулась юноше и, не глядя на мамзель, получила от нее ритуальный номер, переправленный черным фломастером с десятого на сорок пятый.

Ударник ансамбля вгрызся палочками в барабан. Зарокотали бонги.

Конкурс начался.

Климов невольно стал переживать за Комарницкую, испытывал тревожную взволнованность.

Незачем и говоріть, что королевой красоты стала она.

Защелкали фотоаппараты, подали свой жужжащий голос кинокамеры.

Счастливая, разгоряченная, выскользнула Комарницкая из круга восхищенных зрителей, болельщиков, соперниц и, подбежав к Храмцову, бросилась ему на шею. Он закружил ее — и все захлопали. Он и она — пара! Полуобняв Храмцова, новоиспеченная «мисс Красота» помахала всем рукой, натянула платье и пошла к стоявшим возле пирса «Жигулям» — ярко- красной «семерке> с номерами 38–38.

Климов потер веко. Внутри его все кипело. Оп чувствовал себя обманутым и оскорбленным.

Затем ролик любительского фильма дал возможность снова побывать в замке Храмцова, снова увидеть музыкальный центр «Шарп», ружья на стене, распятие Христа.

Обмениваясь нежно-пристальными взглядами, Комарницкая со своим любимым прошли в спальню. Он скинул с себя легкую рубашку, стянул джинсы, набросил на плечи халат. Босиком прошлепал к бару, выбрал, чуточку помедлив, узкогорлую бутылку рома, кажется, ямайского, плеснул в бокал. «Будешь?» — спросил Комарницкую, но та отказалась. Тогда он выпил сам и, повалившись на муаровое покрывало, грубо сминая его, поманил ее пальцем: иди.

Сама того не ведая, Комарницкая приблизилась к снимающей ее камере и на мгновение остановилась. Платье мягко облегало ее грудь и прорисовывало бедра. Климов только сейчас заметил, что в спальне горит свет. Довольно яркий.

А камера продолжала снимать.

Вот Комарницкая подошла к магнитофону, хотела выключить, но передумала. Подергалась в такт музыке и, повернувшись к постели, стала раздеваться. Сунув руку за спину, она дотянулась до язычка молнии, jиспустила ее, шевельнула плечами и сбросила платье к ногам. С очаровательной грацией перетупила через него и предстала перед скрытым глазом камеры в одном купальнике. В том самом, в каком участвовала в конкурсе и в каком нашли ее на крыше дома.

— Ты создана, малышка, искушать сердца мужчин! — наигранно-восторженно сказал Храмцов, и Комарницкая счастливо засмеялась. В ее облике сквозила безмятежность.

Подвинувшись, Храмцов освободил ей место, и они забылись в долгом поцелуе.

Климов отвел взгляд. Час от часу не легче: не хватает стать свидетелем их сексуальной близости. Послал бог работенку! Но в «режиссуру» фильма это, видимо, пока что не входило.

Храмцов слегка отстранил Комарницкую и, перегнувшись через кровать, достал из дальней тумбочки большую пачку фотоснимков. Сев на подушку, он рассыпал их в ногах.

— Как ты себя находишь?

Комарницкая игриво потянулась, взяла в руки снимки и вдруг смахнула их с постели:

— Фу, какая гадость!

— Гадость? — с пьяной наглостью Храмцов притиснул ее грудь коленом. — Вот это тело и свою любовь ты называешь гадостью? — он засмеялся. — Странно…

— Свое тело? — ошеломлешю-нервно спохватилась Комарницкая. — Так что же… это… — омерзение скривило ее губы. — …мы с тобой?

— А ты что, плохо видишь? — с язвительной ухмылкой произнес Храмцов, небрежно поправлял под собой подушку. В его глазах был вызов. — Ведь за тебя, мисс Красота, неплохо платят. Чтобы обладать такими серьгами, как у тебя, не обязательно иметь разнообразные таланты, достаточно и сотенных банкнот. А где ты их берешь, скажи? Не у меня?

Страшная растерянность отразилась на лице Комарницкой.

От прежнего восторженного пыла не осталось и следа.

— Господи! — воскликнула она. — Это ужасно! Что же делать?

Храмцов захохотал:

— Снимать кинушку! Маленький садистский фильмик… тысяч так на сорок-пятьдесят.

Он цепко ухватил ее за волосы и стал срывать купальник.

— Сволочь, — напуская на себя безразличие, выдохнул Климов. Горло перехватил спазм, и застрявший ком заставил несколько раз сглотнуть слюну.

— Сволочь! — содрогаясь от негодования, ощерилась Комарницкая и каким-то образом сумела вырваться, скатившись на пол. Климов невольно зажмурился: как, однако, злоба унижает женщину.

— Фашист! — бросила в лицо насильника пропитанную ненавистью фразу Комарницкая и стала пятиться к дверям, выдергивая из ушей сережки:

— Тварь! Ублюдок! Подавись!

Теперь, когда обман раскрылся, когда она увидела себя на грязных и паскудных фотографиях, она до крика осознала свою роль: игрушка, кукла в руках циника, мерзавца и маньяка.

— Выпусти меня, сейчас же, ненавижу!..

Узнать, что тебя никогда не любили, а только использовали — это страшно. Чудовищное открытие! Уверившись в счастье с тем, кто не переставал говорить об этом самом счастье, невозможно не испытать отчаянья и яростной обиды.

— Не подходи, убью!

Последние кадры — эта короткая схватка — доконали Климова. Возбуждение сменилось ужасной усталостью, каким- то тупым бешенством.

Комарницкая швырнула радиоприемник в надвигающегося на нее Храмцова, и фильм оборвался.

В зале вспыхнул свет.

Глухонемой продолжал настойчиво и виновато жестикулировать. Переводчик еле поспевал за ним:

— Майкл мне сказал, что фильм будем снимать с насилием, он ее знает, она с собой покончит обязательно, а под сенсацию и мы озолотимся. Когда утихнет шум, конечно… Я их всегда фотографировал через фантом, через второй телевизор: кинескоп у него липовый, а чтобы камеру было не слышно, Майкл врубил магнитофон… В тот вечер она бешеная стала, все расколотила, вырвалась на улицу в одном купальнике, и больше я ее не видел. И дельтаплана не нашел…

Выходя из кинозала, Климов окончательно уверился, что, если бы не воздушный колодец, Комарницкая упала бы вместе с дельтапланом в море, а так она стала падать над бульваром, испугалась, что останется калекой, и разжала руки…

Высота над крышей была небольшой, метров семь.