Возвращение к истокам (СИ)

Глава 23. Еще одно безумство

Один шляпник однажды сказал, что безумцы всех умней.

Наверное, так и есть. Во всяком случае, мне хотелось в это верить.

Лара всегда утверждала, что я чокнутая, но Роберт смотрел на меня так впервые.

Молчал. Теребил рукава свитера, отчего его ладони были едва видны. Странно, что сам он смуглый, а ладони светлые.

— Ты не шутишь, — констатировал он, наконец. И глаза отвел, будто смотреть на меня вдруг стало невыносимо сложно. Скрывать жалость, осуждение и еще много эмоций, не столь значимых сейчас.

Впервые мне было плевать на жалость. Я знала, на что иду.

— Не шучу.

— Ты понимаешь, что возврата назад не будет? Что ты никогда больше…

Не стану скади. Не почувствую их, не соединюсь с племенем у очага. Не смогу ощутить единство.

— Понимаю.

— И Алан…

— Не воспринимает меня как мать. У Даши с ним получается гораздо лучше.

Роберт вздохнул, отошел к окну. По прямой спине мало что можно было прочесть. И по задумчивому профилю. По сжатым губам и взгляду, устремленному в окно.

Я думала, что буду делать, если он сейчас откажет. Если отвернется, отмахнется, мол мне нужно время на раздумья. Пойдет к Даше.

Если выдаст, Даша тут же расскажет Владу. И у меня ничего не выйдет. Он прогнет меня, убедит, и я отступлю. Я уже сейчас готова — отречься от собственных слов, сказать, что пошутила, бежать подальше от опасной просьбы.

— Хорошо, — сказал, наконец, Роб и повернулся ко мне. — Будет непросто, но я это сделаю. Когда?

— Сегодня. Сейчас.

Иначе передумаю.

Страшно. Действительно страшно, и страх этот, холодный, липнет к груди, расползается по коже. Я и подумать не могла, что однажды у меня возникнет мысль… Нет, раньше они были, конечно. Когда казалось, не осталось цели идти дальше. Но сейчас-то все по-другому. Есть масса того, ради чего стоит жить. И боль вроде бы утихла, отпустила.

А потом ушли бы и сны. Метка Эрика не останется на моей жиле вечно.

Город отдавался весне. Раскинулся улицами, прикрылся крышами домов, призывно покачивал ветвями деверьев с набухшими уже, готовыми лопнуть почками. От города пахло свежей зеленью, влажным асфальтом и кофе.

Я впитывала этот запах, стараясь насладиться, запомнить каждую составляющую, каждый аккорд пронзительного аромата.

У источника скади было уютно. Земля, казалось, дышала кеном предков, делилась теплом и вниманием. Успокаивала. И в саду, под нависшими ветвями сонных деревьев я дала волю собственной слабости.

Камни на могиле твердые и холодные. От прикосновений к ним покалывает пальцы и щемит в груди, а горло дерет подступившими слезами. Я впервые здесь со дня похорон, и это действительно странно. Не похоже на скорбящую вдову. А еще я не ношу черного и не соблюдаю траур.

Амулет снимать не хочется, но, по сути, мне он больше не нужен. Не понадобится там, где я буду. Там не действуют никакие виды защиты, так что придется самой.

— Привет, родной…

Опускаюсь на колени, упираясь ладонью в твердую землю могилы. Амулет сверкает в лучах теплого апрельского солнца и рад, что его сюда принесли. Вернули владельцу. Во всяком случае, мне так кажется.

— Потерпи немного, — шепчу, закрыв глаза и из последних сил стараюсь не разреветься. И понимаю именно здесь и сейчас: я приняла верное решение. — Совсем чуть-чуть осталось…

Осталось действительно чуть-чуть.

Нож скользит по ладоням, выпуская кровь. Я сижу в круге. Вернулась в начало пути.

Это было давно.

Лес. Ночь. Посвящение в атли. Клятва глубинным кеном, от которой я отрекаюсь сегодня. И это единственное правильное решение из принятых мной за последнее время.

Жила противится, выпускает белую ярость. Сегодня она мне не нужна, и я глушу ее воспоминаниями. Светлая прядь, выбившаяся из хвоста, падает Эрику на лоб. Он хмурится, глядя в экран ноутбука. Вчитывается в строки длинного документа. Еще один образ: он смотрит на меня, и внутри клокочет, стучит. Внутри горячо, и грудь распирает от нежности.

Ритуальный круг защищает меня в последний раз.

Роберт тихо читает заклинание, и его голос кажется грустным, но грусть не отравляет. Придает сил. Сердце стучит все сильнее в предвкушении. Мне хорошо — впервые за последнее время. Кен в жиле кажется обузой, и я отрекаюсь от него без сожалений. Он выходит с кровью, и от этого горят и плавятся вены. Мне все равно. Мыслями я уже не здесь.

Кен — единственное, что у меня осталось, и я обменяла его на мечту.

— У тебя есть сутки, Полина, — сказал Роберт, обтирая нож светлой тканью. На нем все еще были остатки моего кена, остальной ушел на жертву. Я лежала на полу и смотрела в белый в трещинах потолок. — Успеешь?

— Да, — выдохнула я, и голос показался мне чужим. — У меня не так много дел.

За сутки можно успеть многое.

Например, выспаться, вымыть квартиру, приготовить еды на неделю и выгладить белье.

Прокатиться на воздушном шаре и отужинать в тихом ресторанчике у реки, а затем ночь напролет гулять по городу, наслаждаясь весенними запахами, огнями витрин и тихим смехом обнимающихся парочек.

Можно поплавать на параходе.

Прыгнуть с парашютом.

Посмотреть двенадцать фильмов, укрывшись пледом и обняв банку с мороженым…

Попрощаться со всеми, кого любишь.

Когда закончился ритуал, уже стемнело. На город обрушилась ночь — прохладная, темная, она слепила огнями встречных машин и отблескивала покрытыми тонкой коркой льда лужами. Мрачное графитовое небо без единой звезды нависало куполом.

Меня провожал мрачный мой, необъятный мир. Он смотрел в меня тысячами огней, оседал на душе чувством вины, которое сегодня, как никогда, было неправильным.

Находясь у черты, я поняла, насколько сложна жизнь. Здесь все так остро, так глубоко и переживательно. Так нестабильно. Чтобы выжить, нужно постоянно бороться. Стоять, когда тебя пытаются сбить с ног. Быть начеку с каждым, кто говорит о доверии.

Нужно уметь принимать боль и ценить радость, как награду за слезы, а редкие крохи счастья хранить недоступными чужим глазам, чтобы никто не позавиловал, никто не отнял.

У меня так было. До сегодня.

Дом скади дышал тяжело. Прерывисто. Ветви клена царапали когтистыми ветвями крышу крыльца. Скользили под кроссовками влажные от мороси ступени, а перила холодили пальцы и мочили бинты на ладонях.

Роб молчал. Шел на шаг впереди, сутулился и делал вид, что меня нет. Наверное, это и правильно, я ведь уже не была скади.

И хищной не была.

Была никем. Во всяком случае, в этом мире.

Ничего, меня ждет другой. Опасный, переменчивый, туманный. Придуманный Эриком мир. Примет ли он меня или вытолкнет, как чужеродное тело, как лишнюю часть мозаики?

Нет, я не дам себя прогнать. Не для того я пожертвовала всем, что у меня есть.

Даша ждала нас в гостиной. Радостная, воздушная, с сияющими глазами. Одетая в полупрозрачную голубую тунику, Она взяла меня за руки и… застыла. Улыбка медленно, словно густой мед, стекала с ее лица, окрашивая его тревогой. Непониманием. Страхом.

— Ты… — выдох вырвался со свистом, и Даша отступила от меня, как от прокаженной. Моргнула, будто пыталась проснуться, сбросить наваждение. Не вышло. Случившееся наваждением не было. — Зачем?!

— Я нужна ему, — ответила я спокойно.

— Но Алан… и мы… и… вообще…

Она присела на диван и уперлась ладонями в подлокотник, будто старалась удержаться в реальности.

— Алан привязан к тебе больше, чем ко мне, Даша. Эрик всегда говорил, что наследника скади суждено воспитать тебе. Он был прав.

— Но ты ведь…

…умрешь.

Это слово замерло у нее на губах, застыло инеем.

Даша не понимала, что смерти я больше не боялась.

— Справлюсь.

На лестнице я столкнулась с Ларой, и защитница отшатнулась от меня, как от отреченной. В каком-то смысле так и было. Странно, но меня больше не трогали ничьи косые взгляды. Я была свободна. Легка. И шла к своей цели. Только решившись на отчаянный поступок, ты навсегда прощаешься со страхом перед ним.

Алан делал аппликацию в детской. Нахмурившись, мазал клочок цветной бумаги клеем и лепил его на лист. Получалось ярко-синее небо с обрывками белых облаков. Небо плавно опускалось в закатное море, и волны лизали его размытый край.

— Красиво, — восхитилась я и присела рядом с сыном.

— Папа на небе, — сообщил он очень серьезно и ткнул пальчиком в большое пухлое облако над горизотом. — Теперь у него есть мягкая подушка.

— Ты очень заботливый сын.

Грудь сдавило запоздалым сожалением. Глубокой грустью. Мне не хотелось прощаться, отпускать его. Уходить. Скорее всего, он не поймет. Обозлится, как Эрик когда-то обозлился на мать. Будет страдать.

Но, в отличие от Эрика, у него рядом будут близкие, которые всегда поддержат. И если честно признаться, не вышло из меня путевой мамы…

Я долго сидела у детской кроватки и держала его за руку. Смотрела, как он спит и думала… О чем-то думала, наверное. Не помню. Помню темно-синие занавески, перетянутые бантами. Машинку без колеса у ножки комода. Плюшевого медведя на софе в углу.

Жарко было. Жгло в груди, першило в горле, и оттого, наверное, слезы катились — крупные, горячие.

В коридоре отпустило. Стена, к которой я прислонилась, холодила лопатки, и дышалось легче. Слезы высохли, только глаза горели и щеки. И руки тряслись — скорее всего, от усталости.

— Я говорила, что ты чокнутая?

Лара подошла бесшумно, как кошка. Встала рядом и подняла глаза к потолку. Я молчала и, наверное, поэтому она пояснила:

— Роб мне сказал.

— Будто тебе не радостно, — ответила я и отвернулась. Говорить с ней сейчас хотелось меньше всего. И еще меньше хотелось, чтобы она видела меня слабой.

— Чему я должна радоваться?

Я пожала плечами.

— Ты никогда меня не любила.

— Я тебя ненавидела. — Она вздохнула. — И сейчас ненавижу. То, что ты делаешь… У тебя было все! Ты не ценила никогда. И сейчас — ты хоть понимаешь, что ты делаешь сейчас?

— С собой? — усмехнулась я и посмотрела на нее. Раскрасневшуюся, яростную. Живую. Настоящую Лару, которую редко увидишь такой. — Или с ним?

— Ты меня мало волнуешь.

Взмах ресниц, заправленная за ухо прядь. Всегда правильная и ослепительная, сейчас Лара старалась не выглядеть потерянной и несчастной. Выходило не очень. За масками, которые мы надеваем, всегда скрываются живые люди — уязвимые и слабые. Маски, как панцирь, защищают нас от ударов судьбы.

— Я не обязана быть с ним лишь потому, что ты так сказала.

— Он любил тебя. Всегда.

Гнев защитницы медленно оседал и впитывался в ворс ковролина.

— Как и я его.

— Тогда почему уходишь?

— Эрик — мой муж. Я вышла за него не от безысходности и одиночества — сольвейги всегда в чем-то одиноки. Мы — единое, как бы пафосно это ни звучало. И со дня венчания я не могу иначе.

— Никогда не понимала тебя, и сейчас не понимаю. Но если ты уверена, что так правильно… — Она повернулась и впервые в жизни посмотрела на меня, а не сквозь меня. Странное ощущение. Будто мне было дело до того, что она меня заметила. Пришла. Говорит. — Удачи, Полина.

И лишь потом я поняла, что Лара впервые в жизни назвала меня по имени.