2

Изменив позу, Дэвид Эш издал легкий стон. Расхлябанный в стыках стул заскрипел, и он снова замер. Он посмотрел на часы на руке, светящийся циферблат сообщил, что сейчас без десяти три. Ночи.

«Боже, должен существовать образ жизни получше», — сказал себе Эш, осторожно сгибая плечи. Три часа ночи, а он здесь прячется в полутьме среди полок с полотенцами и простынями, стараясь не дышать слишком громко, отчаянно мечтая о сигарете… тоскуя по выпивке. Он чуть распрямился и потер руками лицо, прогоняя усталость. Даже шорох щетины на подбородке казался в этот немилосердный час слишком громким.

Дверь в прачечную была приоткрыта, и свет фонарей, проникая через глазницы окон в коридор, слегка разгонял мрак. Эш тихо пробрался к двери и выглянул в проем. Тишина, ни души. Запах несвежей еды преследовал его, словно пропитал сами обои, и Дэвид подумал: если он поцарапает стену ногтем, не появится ли аромат, как с карточки духов в журнале. Эш бросил пустые измышления и снова прислушался. Нет, ни звука. Старики хранили покой.

Он отошел назад, повернулся к установленной на бельевом стеллаже камере и, нажав на рычажок проверки питания, увидел красный, как глаз демона, огонек. Батарея была в порядке, но разве он не проверял ее всего два часа назад? Дэвид прижал пальцы к вискам и тихо надавил, прогоняя тупую боль в голове. От усталости или от скуки? Или в tie дело в напряжении?

Нужно привыкнуть к этому. Бесконечные часы бездействия, такое долгое ожидание в темноте, что в конце концов даже воображение угасало. Отмахивалось от призраков. Буквально.

Он позволил себе улыбнуться, и улыбка, если бы была видна в темноте, выглядела бы ироничной.

Эш потянулся к термосу рядом со стулом и осторожно налил себе кофе. В кофе очень не хватало бренди, но нет — он обещал Кейт. Он всегда ей обещает. Никакой выпивки на работе. Правила этого, впрочем, он никогда не соблюдал.

«Да, Кейт, знаю, у меня проблема — да, Кейт, знаю, она обостряется», — Эш проговорил про себя эти слова, представляя, что Кейт стоит перед ним в темноте прачечной. Но вспомни, Кейт, вспомни, что было три года назад. Могла ли она упрекнуть его? Могла ли поверить ему?

Он часто задумывался об этом. Кейт была единственная, с кем он говорил о тех трех ночах в Эдбруке, единственная, кто не усомнился в его рассудке. И все же он улавливал неуверенность в ее глазах — нет, это слишком сильное слово; это было не более чем намеком на недоверие. И кто бы мог упрекнуть ее? У него самого возникали сомнения, он сам задумывался, не было ли это ужасным сном, абсурдным кошмаром, преследующим его до сих пор. Его пальцы нащупали шрам на щеке, тонкий твердый рубец, видный только при ярком свете, и Эш задумался…

Нет! Он чуть не выкрикнул это вслух.

Сделав большой глоток остывшего кофе, Эш откинулся на спинку стула. «Сосредоточься, — посоветовал он себе. — Думай только о настоящем, забудь о том, что случилось давно и не имеет никакого смысла». (Но это имело смысл, правда, Дэвид? Все, что произошло в том старом доме три года назад, было совершенно логично, хотя и странно. То есть если верить в злых духов.)

Эти слова в его голове словно произнес кто-то другой, это был коварный, еле слышный шепот, будто кто-то не хотел позволить ему забыть случившееся; но голос принадлежал ему самому, и слова были его собственные, которые он часто повторял себе, чтобы реальность и время не утратили своего значения.

Эш поежился, хотя в комнате с теплыми трубами и запахом выстиранного белья было не холодно. Может быть, эти ночные наблюдения следует оставить психически более устойчивым исследователям и изыскателям, которые смотрят на подобные вещи не так эмоционально. Как когда-то смотрел и он. В Институте хватало сотрудников, чтобы выполнить эту работу, не было необходимости браться за нее в одиночку. И все же это была его идея, это он, после того как месяц исследований ушел впустую, предложил владельцам дома престарелых «Счастливый путь» это одиночное бдение. Он не обнаружил никаких аномальных явлений, никаких призраков — и никакого Ангела Сна.

Ангел Сна. Предвестник смерти, предзнаменование гибели. Во всяком случае, в это верили живущие в доме старики.

Фигура в ниспадающих одеждах, испускающая зеленоватое свечение, около трех часов пополуночи появилась перед тремя старейшими постояльцами и сообщила, что им пришло время умереть. И они последовали инструкции — двое через несколько дней, а третий, кажется, немедленно. (Еще одна обитательница, пожилая женщина, которая из-за слабого мочевого пузыря не раз выходила ночью из комнаты, засвидетельствовала, что так называемый «ангел» вошел в комнату к умершему, когда она возвращалась из туалета. Сама она поскорее нырнула в постель и с головой спряталась под одеяло, чтобы гость не заметил ее и не решил тоже навестить.) Первые двое пересказали слова Ангела Сна, обращенные к ним, и повторяли до тех пор, пока тоже не выполнили указание.

Клер и Тревор Пенлоки, владельцы приюта «Счастливый путь», постарались смягчить происшествие и успокоить своих клиентов, но у тех почти не было занятий, кроме как сплетничать, все больше приукрашивая историю, и Пенлоки испугались, что неблагоприятные слухи об их доме скоро распространятся в округе. Поскольку смерть в таких заведениях, учитывая возраст обычных постояльцев, была обыденным явлением — если не ожидаемым, — весть о том, что неземные силы активно поощряют «уход», определенно повредила бы репутации дома престарелых. Хозяевам пришлось связаться с Институтом экстрасенсорики, и были приняты меры для осторожного, но всеобъемлющего исследования.

Сначала Эш подумал, не было ли это неземное видение какой-то заразной галлюцинацией, возникающей у человека перед смертью (религиозные верования вполне могли вызвать видение небесного проводника в иной мир), и он потратил некоторое время на разговоры с обитателями дома, осторожно прощупывая их умонастроения и состояние психики, но не нашел достаточных свидетельств массовой истерии и даже повышенного интереса к сверхъестественному. Он также допросил персонал, от хозяйки, самой миссис Пенлок, до младших сиделок и кухарки, уделив особое внимание двум старшим надзирательницам, которые еженедельно сменялись в ночной вахте. Он убедился, что здание ночью охраняется, и был удовлетворен тем, что окна и двери запираются на засов или на замок. Каждую ночь он устанавливал на треногах в конце коридора и у главного входа камеры с автоматическим детектором, а также размещал термометры в определенных точках, чтобы в любое время регистрировать как сильные, так и еле уловимые изменения температуры. Снаружи, за дверями спален самых престарелых обитателей дома и тех, чье здоровье внушало опасение, он рассыпал пудру, чтобы наутро увидеть следы материальных или неземных ног. Он изучил архитектурные планы самого здания, включая детализированные чертежи недавних перестроек, и заглянул в его историю, интересуясь прежними аномальными явлениями. Все напрасно. Никто, кроме одной болезненной старой леди, не засвидетельствовал никакого проявления чудес, ничто не было потревожено за время его исследований, и камеры засняли только старших надзирательниц, совершающих положенный обход, да некоторых почтенных обитателей, навещавших туалет.

И все же Эш не был вполне удовлетворен. Поэтому предложил свои секретные ночные бдения. И только в определенные ночи.

Дважды хозяйка заведения тайно впускала его в дом, пока надзирательница была занята обходом и отдачей распоряжений медицинскому персоналу, но Эш уже начал подозревать, что впустую тратит время.

Однако в эту ночь его терпение оказалось вознаграждено.

Он услышал поблизости какой-то звук. Затем опять воцарилась тишина.

Эш подождал еще несколько секунд, потом тихонько приподнялся, чтобы стыки стула — и собственные суставы — не издали ни звука. На цыпочках пробравшись к двери, он выглянул в узкую щель.

Прямо напротив был лифт, обслуживающий все три этажа дома, а справа располагался короткий спуск для кресел-каталок, ведущий в другой коридор, куда выходила центральная лестница. Эш открыл дверь пошире и осторожно высунулся наружу: коридор слева был пуст, все спальни казались закрытыми. Открыта была только дверь в ванную.

Он прикрыл дверь в прачечную, оставив снова лишь узкую щель, и шмыгнул назад в темноту.

Снова звук. Может быть, здание оседает? Или кто-то спускается по лестнице?

Эш отодвинулся еще глубже в темноту, так, чтобы неяркий свет снаружи не падал на него, и сосредоточился на своем дыхании.

Он также осознал, что оранжевое свечение ночников в коридоре едва заметно изменилось — в нем появился зеленоватый оттенок.

Эш почти перестал дышать, когда мимо двери проплыла фигура.


Джесси Динкл вдруг проснулась. В сновидении все ее члены стали гибкими, кожа разгладилась, а в сердце ожили чувства Она бежала по полю, заросшему лютиками, их сверкающая желтизна на фоне яркой зелени радовала душу, и каждый шаг был грациозным прыжком, с каждым прыжком она описывала чудесную дугу, — и вот она уже летела, плыла и каждый раз возвращалась на землю, в цветы, но легко взлетала вновь, вверх, к сапфировому небу, парила и опускалась, парила и опускалась, радужные дуги становились все длиннее и длиннее, все выше и выше, она уже совсем не касалась земли и действительно летела, летела к…

Она застонала, недовольная пробуждением, опечаленная, что снова стала старой развалиной с хрупкими костями, со сморщенной коже#, с сердцем и душой, уставшими от усилий жить.

Джесси лежала на кровати, опершись на высоко поднятую подушку — только так она могла теперь спать, не задыхаясь от мокроты в горле, — и силилась вспомнить. А, этот сон… такой чудесный сон… где сила тяжести и возраст не имели власти и тело было слугой духа. Покой, что принес этот сон. Свобода…

Но что ее разбудило? За окном все еще было темно.

Она пошевелилась на постели, но старческие глаза не могли разглядеть циферблат часов на столике у кровати. Она снова легла на спину и затуманенным взором пошарила по комнате, стараясь вспомнить, все ли прописанные таблетки и лекарства приняла за день — верапамил от сердца, сайнмет от болезни Паркинсона, тиоридазин от помрачения сознания, лактулозу для кишечника. Да, да, хозяйка или надзирательница проследили за этим. Они даже подтрунивали над ее знанием всех предписаний и требований, как будто она опасалась, что они не справятся со своей работой. Что ж, Джесси сама была сестрой милосердия во время двух мировых войн, когда была молода… когда была молода… так давно, целую жизнь назад… когда Говард был жив, а дети… дети любили ее, заботились о ней, а она так заботилась о них! Но теперь они живут своей жизнью, они не могут тратить свое с трудом выкраиваемое свободное время на такую старую рухлядь, как она — ведь за спиной осталось восемьдесят два года жизни; дети не могут приходить каждый день, каждую неделю, каждый месяц, у них есть работа — очень важная работа, — о которой надо думать, есть любимые семьи, о которых нужно заботиться… ухаживать… как она когда-то ухаживала… за ними.

Слезы затуманили ее взор, темный силуэт распятия на стене напротив стал еще неопределеннее. Трясущейся рукой Джесси поднесла край пододеяльника к глазам и вытерла слезы.

Теперь ты здесь, глупая старая развалина. Становишься в старости все более и более сентиментальной. А ума все меньше и меньше. Ведь они завтра придут, а если не завтра, так послезавтра. Они очень заняты. Но очень заботливы. Заведения вроде этого недешевы, но дети никогда не ворчат. Ее мальчики добры к ней. Но когда она видела их последний раз? Вчера? Нет, нет, позавчера. Ох, старая тупая клуша! Это было давным-давно, давным-давно. Месяц назад? Раньше, Джесси, гораздо раньше. Они приходили, когда могли, вместе с женами и внучатами. Не каждый раз, но часто. При случае. Иногда. Да, а младшие ребята теперь уже подростки — или еще старше? Трудно вспомнить, трудно представить их — что им делать в таком ужасном месте? Это место для стариков, не для молодежи. Молодежь не любит этих запахов и болезней, невнятного бормотания и забывчивости — и напоминания, что когда-нибудь то же ждет и их. И в этом нет ничего удивительного. А что, ведь будь она самостоятельной, а не такой никчемной и беспомощной, то тоже предпочла бы какое-нибудь другое место!

Ее тонкий, безгубый рот растянулся в улыбке. Какое-нибудь другое место. Ох, Джесси, для тебя есть лишь единственное другое место, девочка моя. Это если Он примет тебя. Она закрыла глаза и помолилась, чтобы Он принял ее, и ее мысли о Небесах были сродни ее сну.

Она снова открыла глаза, не услышав, а лишь ощутив, что дверь в спальню приоткрылась.

В дверном проеме стоял Ангел Суа, и зеленоватое сияние оттеняло белизну ниспадающих одежд. Его лицо было в тени, но Джесси знала, что оно излучает добро.

Ангел приблизился, грациозно, бесшумно, и Джесси представила его улыбку.

Он заговорил так тихо, что Джесси еле расслышала слова, и сказал, что ей пришло время уйти, что ее ждет лучшее место, где нет страданий и печали, а ей нужно только отдать свою душу, отбросить свою жизнь…

И он наклонился к ее беззубому рту, словно для поцелуя, но Джесси засомневалась, улыбка ли это — или усмешка, усмешка ли — или оскал, оскал — или гримаса ненависти. Джесси вдруг стало страшно, что-то одеревенело в ее костлявой груди, сжалось и в то же время, казалось, разбухло, вызвав боль, какой она еще не знала. Удар был бесчеловечен в своей жестокости и не имел ничего общего с мирным отказом от жизни.

Схватившись за свое борющееся сердце, Джесси заметила сверху ослепительный свет и поняла, что в комнате есть кто-то еще. Ангел Сна отшатнулся от нее, и раздался вопль… раздался вопль… раздался вопль — это кричала она сама...



Загрузка...