Возвращение в Терпилов

Глава четвёртая. Терпиловские хроники. Ностальгия. Первые впечатления

Когда‑то нынешний районный центр Терпилов был большой деревней Терпиловкой, относящейся к вотчине их светлостей князей Юсуповых. На всю округу славились её шерстяные платки и особенно – расписная глиняная посуда, которую в лучшие времена сравнивали даже со знаменитой гжельской. Ничем больше не отличившись, Терпиловка всё‑таки попала и на страницы «Истории» Карамзина в качестве одной из штабных стоянок Лжедмитрия Второго, и в воспоминания Герцена, задержавшегося тут во время возвращения из пермской ссылки. Учёным в точности не известна история происхождения названия Терпиловки. Одни утверждают, что деревенька унаследовала фамилию некого Терпиловского, мелкопоместного дворянчика, владевшего ей в начале пятнадцатого века, другие считают, что имя это возникло гораздо позже – в веке семнадцатом, и связано оно с восстанием Ивана Болотникова, бушевавшим в этих местах. Дескать, пока жители окрестных селений вешали господ да пускали красного петуха в их усадьбы, одна Терпиловка продолжала влачить покорное, безмолвное существование…

За время советской власти деревня выросла сначала в большое село, а после, когда в сороковых на её окраине нашли залежи олова – и в небольшой посёлок городского типа. В начале семидесятых здесь жило уже около тридцати тысяч человек, и посёлку присвоили статус города. При Советах Терпилов существовал за счёт швейного предприятия «Красная стрела», продукция которого продавалась по всему Союзу, и завода потребительской электроники «Миг». Сегодня, понятное дело, от былого благополучия не осталось и следа – швейная фабрика, не выдержав конкуренции с китайским ширпотребом, давно закрылась, а на месте электронного завода нынче склады и торговые центры. Из источников дохода у города остались только старые оловянные шахты. Но и на этом, некогда процветающем промысле, сказалась всеобщая деградация. Если в советское время руду, добываемую там, перед отправкой на экспорт подвергали обработке (торговать её вторичными продуктами было выгоднее), то теперь сырьё отгружают как есть – перерабатывающее оборудование ещё в девяностые то ли пришло в негодность, то ли разворовано… Поговаривают, впрочем, что и ресурс шахт на исходе, новой же разведки собственники не производят – для бизнеса это разорительно. Как только закроются месторождения, погаснут и доменные печи заводов, а вместе с тем прекратится и город… Так и живёт Терпилов, пробавляясь подножным кормом и, подобно дряхлой зажившейся старухе, с немощной покорностью ожидая собственной гибели. Не выразились ли в убийствах последние, отчаянные проблески его угасающего сознания? Не бессознательные ли это попытки стряхнуть сонное оцепенение, вернуться к полнокровной жизни?..

Мне же Терпилов памятен в первую очередь по детству. Мы с родителями жили тут до того как мне исполнилось семнадцать, пока отец не получил московскую квартиру, переписав терпиловское жильё на бабку. Та умерла пятнадцать лет назад, и последний раз я был в городе в середине девяностых – продавал ту самую квартиру, доставшуюся мне в наследство. Тогда я только женился, и молодой семье нужно было вить собственное гнездо, обзаводиться обстановкой… Как давно всё это было!

Спустившись по выщербленным ступеням платформы, я пошёл по расчищенной дороге, от вокзала ведущей к центральной магистрали Терпилова – проспекту Шепилова. Город сильно изменился, и я с трудом узнавал приметные по детству места. Вон, слева, Собачий рынок, на котором в старые времена приезжавшие из ближних деревень старухи торговали выращенными на собственных огородах овощами. Туда мы всей компанией бегали покупать на выпрошенную у родителей мелочь пирожки и пряники, там раздавали котят, родившихся у дворовой кошки Джульетты, и там дразнили Цугунду – злую одноглазую торговку, которая свирепо шипела на нас и больно дралась своей длинной палкой с жёлтым костяным набалдашником. Старые прилавки давно снесли, и сейчас на их месте – разноцветные пластиковые павильоны, в которых торгуют, сверкая златозубыми улыбками, бойкие азиаты. За ларьками – округлое бочкообразное здание «стекляшки» – главного городского универмага, получившего своё прозвище за огромную стеклянную витрину. Теперь универмаг расцвечен неоновыми огнями и увешан рекламой, полностью скрывающей фасад. За магазином – низкие холмы, поросшие тонким березняком, а под ними – спуск к речке Пыжне, куда мы с ребятами бегали купаться. А вон, у самого здания вокзала – огромная каланча, та самая «колокольня Ивана Великого», что считается негласным символом города. В наших детских играх это мрачное сооружение из коричневого кирпича было то замком, в котором огнедышащий дракон сторожил прекрасную принцессу, то крепостью свирепого татарского хана, то маяком на берегу бескрайнего океана. По стене каланчи тянулась скобяная лестница, взобраться по которой до самой крыши считалось делом чести каждого мальчишки. Я помню как поднимался по ней, цепляясь за проржавелые и шатающиеся словно гнилые зубы скобы, и как, достигнув вершины, с замиранием сердца глядел вниз, в кажущуюся бесконечной пропасть… Теперь каланча огорожена металлическим забором, через который не перелезть ребёнку. Может быть покалечился, сорвавшись с высоты, какой‑нибудь юный искатель приключений, а может, забор появился просто в дань нынешней моде на запрещение всего и вся…

Я не стал искать жильё в шумном, ставшем незнакомым центре, а, повинуясь ностальгическому чувству, направился на Академическую улицу, где когда‑то располагалась наша квартира. Там тоже была гостиница, вдруг она ещё действует? Только оказавшись на месте, я, наконец, почувствовал себя дома. Всё тут осталось таким как в детстве – те же серые хрущёвки, нахохлившиеся под жестяными скатами крыш, те же деревянные лавочки и косые фонарные столбы. И старая «Аркадия» была на своём месте – между общежитием ткачих – ныне заброшенным двухэтажным зданием с заколоченными фанерой окнами и рабочей столовой «Зенит».

Консьержка – полная тётка с сальными волосами и красным заспанным лицом равнодушно приняла у меня десять тысяч рублей – недельную плату за одноместный номер, и выдала ключ на позеленевшем медном брелке. В моей комнате было сыро и пахло вымытыми полами. Вся мебель в ней состояла из косого шифоньера, кровати, покрытой серым шершавым одеялом, расшатанного стула и лакированного стола у окна. За стеной постоянно слышались глухие звуки голосов, переговаривавшихся басом, и шлепаньё босых ног. Выглянув в окно, я увидел двор бабкиной пятиэтажки. Это был всё тот же знакомый по детству тесный закуток с ржавыми качелями и покосившимся грибком над заваленной снегом песочницей. Возле подъезда дома спали две огромные разлапистые липы. Их посеребрённые инеем ветви поэтически рисовались на фоне стены здания, на которой так растрескалась штукатурка, что казалось, будто стена обтянута паутиной.

Тёплым весенним ветром, словно вырвавшимся из памяти, повеяло на меня от всего этого. От деревьев, которые я знал ещё тонкими подвязанными побегами, от площадки, где с соседскими ребятами играл в войнушку, от домов, кованых оградок, обшарпанных фонарей и милых неуклюжих деревянных лавочек…

Странно, но свой прошлый визит сюда я совершенно не помнил. Может быть тогда, пятнадцать лет назад, меня отвлекли заботы, связанные с продажей квартиры, или я был слишком увлечён начавшейся семейной жизнью и в эгоизме счастья не замечал ничего вокруг себя. А может, дело во мне нынешнем – я просто начал стареть, а сентиментальность, как известно, верная спутница старости…

Я не стал звонить Ястребцову, и сообщать о своём приезде. Во‑первых, начиная расследование, предполагал оглянуться вокруг самостоятельно, без официальной суеты. Во‑вторых же, узнав о моём приезде, Николай непременно пригласит к себе на рюмку чего‑нибудь горячительного. А у меня теперь идёт пятый месяц ремиссии – самое опасное время для нас, алкоголиков. Сейчас к спиртному мне нельзя подходить и на пушечный выстрел. Ненароком сорвусь, уйду в запой, и тогда всё – прощай последний шанс, прощай работа, прощай жизнь… Нет, теперь, в эти последние три недели надо держаться во что бы то ни стало!

Разобрав вещи, я снова подошёл к окну. В вечернем воздухе тихо кружился крупный снег, безоблачное небо было обильно усыпано звёздами. В этой картине чувствовалось что-то гордое, ликующее. Да, друг Терпилов, не напрасно ты торжествуешь – когда-то я пренебрёг тобой ради грядущего счастья, золотым огнём полыхавшего на горизонте юности, и вот гляди-ка, сломленный и обманутый, к тебе же я вернулся за спасением…

А как всё начиналось! Я навсегда уехал из Терпилова в восемьдесят девятом – поступать на журналиста. В девяносто четвёртом, окончив журфак МГУ, устроился в «Коммерсант», тогда ещё слывший молодым и не очень солидным изданием. Коллектив почти сплошь состоял из молодёжи. Все мы полнились надеждами, у всех кипела кровь, все рвались в бой. Мне повезло с первых шагов – буквально на второй месяц работы, в августе девяносто пятого, меня отправили в Чечню, делать репортаж о войне. Тогда эта тема была популярна, и о происходящем в мятежной республике не писал только ленивый. Однако, в моих статьях разглядели какой‑то новый взгляд, некую свежую струю. В Москву из Грозного я вернулся настоящим героем. Меня называли надеждой зарождавшейся расследовательской журналистики, приглашали на телепередачи, усаживали в президиумы, награждали премиями… В «Коммерсанте» я проработал ещё пятнадцать лет, и за это время успел провести около двух сотен серьёзных расследований. Брался за всё – писал о коррумпированных чиновниках, террористах, наркодельцах, рейдерских захватах, работорговле, тоталитарных сектах, эксплуатации мигрантов и об экологических катастрофах… И хотя первый шумный успех повторить не удалось, на жизнь не жаловался. Работа была интересная, платили хорошо, к тому же постепенно поднимался я и по карьерной лестнице – в две тысячи втором году мне предложили должность заместителя редактора отдела расследований.

Тогда же женился на своей коллеге Рите Антоновой, весёлой брюнетке с непослушной чёлкой и озорными ямочками на круглых щеках. После свадьбы мы вселились в двухкомнатную квартиру на Бережковской набережной, доставшуюся мне в наследство от деда. Родители вскладчину купили нам машину, трёхлетний форд с небольшим пробегом, и помогли приобрести кое‑какую мебель. Проблема была одна – жена долго, больше пяти лет, не могла забеременеть – мешали гормональные проблемы, вызванные перенесённой в детстве инфекцией. Но мы не сдавались – обошли десятки клиник, побывали на приёме у каждого медицинского светилы. И, наконец, добились своего – в марте две тысячи восьмого родилась наша Светочка. Следующие двенадцать лет были лучшими в моей жизни. Интересная работа, любимая жена, ребёнок, обеспеченный быт… Всё казалось навсегда устроенным и налаженным, и кто бы мог подумать, что за какие‑то полгода от моего благополучия не останется камня на камне!

Началось всё с пустяка – в начале восемнадцатого у меня вышла какая‑то незначительная ссора с редактором отдела Андреем Пановым. Теперь я уже и не могу вспомнить, из‑за чего мы сцепились – то ли он не хотел брать какой‑то мой материал, то ли я отказывался от неинтересного задания. Подобные споры у нас, журналистов вообще дело нередкое. Но в этот раз дело зашло как-то слишком далеко. Мы с Андреем Бог знает в чём обвинили друг друга, обменялись оскорблениями, вспомнили старые обиды… Разгорелся скандал, я пошёл на принцип и, не слушая уговоров коллег, пытавшихся помирить нас, уволился. Впрочем, особенно не переживал, веря, что с моими связями и известностью работу найду мгновенно. Однако, прошло несколько месяцев, а подходящая вакансия не попадалась. Предложения были, но то газета казалась недостаточно солидной, то должность невысокой, то оклад не устраивал. Всё бы ничего, но наши с Ритой сбережения подходили к концу, и надо было на что-то решаться. Я ухватился за первую попавшуюся возможность – устроился корреспондентом в «Вечёрку». Это был серьёзный шаг вниз по служебной лестнице, да и платили мало. Чтобы выжить, приходилось суетиться, унижаться, искать халтуру…

И беда не приходит одна – в январе двадцатого умерла наша Света. Девочка где-то подцепила простуду, которая быстро развилась в менингит, и несмотря на все усилия врачей, угасла за несколько дней. Эта смерть унесла с собой и наш с Ритой брак. Ещё у гроба малышки между нами начались ссоры, посыпались бесконечные взаимные претензии, соревнующиеся друг с другом в нелепости. Одному упрёку жены суждено было стать моим проклятием. Засев в мозгу подобно личинке, он развился в отвратительную гусеницу, которая и ныне грызёт мой мозг своими маленькими острыми зубами. Случилось так, что за две недели до болезни нашей девочки мы с ней оказались в магазине игрушек. В одной из витрин Света увидела фарфоровую куклу «Синди» – глянцево-розовое существо, утопающее в синих шифоновых волнах. Она стала просить купить эту куклу, у меня же не хватило денег. Света от обиды расплакалась и отказалась идти, так что мне пришлось взять девочку на руки и вынести из магазина. Это ничтожное событие стало главным камнем преткновения в наших с женой отношениях. Все мучительные две недели, когда умирала Света, наши страдания, волнения и переживания странным образом слились на этом ничтожном факте подобно тому как солнечные лучи, пройдя через стекло лупы, объединяются в жалящий сгусток света. Не проходило дня после похорон, чтобы Рита не вспомнила об этой проклятой кукле. Она упрекала меня в чёрствости, в жадности, строила на этой истории целые многоэтажные теории, подтверждающие чуть ли ни то, что именно из-за меня заболел ребёнок. Я оправдывался как мог, выдумывая многочисленные оправдания. В один день говорил, что не купил куклу потому, что игрушки той марки опасны для детей из-за химических красок, в другой рассказывал об опасении, что девочка разобьёт фарфоровое чудище и поранится осколками, в третий выдумывал полудетективную историю со ждущим товарищем, опоздавшим автобусом и глючным банкоматом. Эти ссоры, наконец, начали преследовать меня настойчивых кошмарах, от которых я не могу отделаться и ныне.

Первое время я не понимал Риту, не понимал зачем ей нужны эти бесконечные скандалы, зачем она мучает себя и меня. Но, наконец, осознал, что жена попросту ищет причину уйти. Порвать со старой жизнью, оставив в прошлом всё: мёртвого ребёнка, мужа-неудачника, весь наш постылый, скомканный быт, в котором холодно и неуютно, у которого, как у увядшего цветка, нет будущего.

В последнее время она часто говорила фразу «я больше не могу». Ей заканчивались все наши ссоры и конфликты, случавшиеся в последнее время каждый день. Я и сейчас вижу её, роняющую эту фразу – высокую, тонкую, с нервно заострившимися чертами лица, с опущенными плечами… Этими же словами начиналась и короткая прощальная записка, которую я обнаружил однажды вечером на кухонном столе…

Редкий алкоголик может вспомнить момент, когда запил по‑настоящему. Не могу и я. Та часть моей жизни прошла незаметно, как сон, как бред, оставив по себе обрывочные воспоминания. Помню, что на какой‑то редакционной вечеринке я слишком увлёкся коктейлями, чего раньше никогда не бывало, и для меня пришлось вызывать такси. Помню вечер на даче у знакомого, где я спьяну подрался с одним из гостей – полным узбеком с широким рваным шрамом, отчётливо розовевшим на его смуглой щеке. Помню какие‑то бары и клубы, новых знакомых, то появлявшихся, то исчезавших, бессмысленные плаксивые разговоры, за которые было стыдно утром, шумные, ничем не мотивированные скандалы. Помню ещё, что однажды очень удивился, впервые обнаружив у себя на кухне целую батарею пустых водочных бутылок… Сначала друзья из деликатности обходили вопрос о моей зависимости, ожидая, что я разберусь с ней сам. Потом пытались помочь, невзначай предлагая телефоны наркологов и психологов. Наконец, со мной устали возиться, и, махнув рукой, вычеркнули из списков контактов…

Вниз с горы покатилась и карьера. Из‑за запоев я проваливал одно задание за другим, и, в конце концов, из престижного отдела расследований дошёл до службы новостей, работа в которой традиционно считается уделом молодёжи, ещё не определившейся в профессии, и неудачников, ни на что, кроме написания коротеньких заметок о происшествиях, не годных. Я оказался на ментальном кладбище слонов, в склепе для журналистов, вышедших в тираж. Но даже и на несложной хроникёрской службе продержался недолго и был, наконец, определён на самое унизительное и скучное занятие – составлять телепрограмму для пятничного выпуска.

От увольнения и, может быть, окончательной деградации, меня отделял один пьяный прогул, один скандал, устроенный с похмелья.

И этот срыв произошёл: как-то я принял на грудь в кабинете, посреди рабочего дня, и в коридоре столкнулся с Володей Шаховским – редактором моего отдела. Вообще-то Володя – отличный парень, много раз выручавший меня из беды. Однако, увидев меня пьяным на этот раз, он взбесился. Наговорил грубостей, потребовал отчёта о работе, пообещал чуть ли ни поставить вопрос обо мне перед главным редактором. Мне бы стерпеть, как уже бывало, а потом по-тихому извиниться, но то был день годовщины со смерти Светы, мои мысли вертелись вокруг ушедшей дочери, и вторжение в мир горьких воспоминаний пошлой казённой действительности до бешенства возмутило меня. Мы разругались. В пылу ссоры Володя назвал меня неудачником и профессиональным трупом, заявил, что мне не место в журналистике. Я же (и откуда во мне взялось это молодечество?) ответил ему, что при желании засыплю газету сенсациями. Разъярённый Шаховской дал пять недель на выполнение этого щедрого обещания. С условием что если ничего не выйдет, я положу заявление на стол.

Эта глупая полудетская ссора имела неожиданное последствие: она заставила меня по-новому взглянуть на собственное положение. Придя тем вечером домой, я долго лежал без сна на нерасправленной кровати, кожей чувствуя сгущающиеся, словно съедающие пространство московские сумерки. Такой была и моя жизнь – и она в последние годы сгущалась, скукоживалась под холодным гнётом отчаяния. Что же мне делать? – рассуждал я, ворочаясь на холодном одеяле. – Извиниться? Попроситься обратно? Володя, конечно, простит, и я как прежде смогу ходить на работу. А после неё – запираться в душной квартире и тихо сжигать себя алкоголем. Нет, что угодно, но не эта постылая, сырая жизнь! Надо было вырываться из отвратительного существования, на которое обрекло меня горе. И требование Володи – прекрасный к тому повод. Получится принести Шаховскому сенсацию – отлично, моё будущее обеспечено. Не получится – я вырвусь из кошмара, которым стала моя жизнь, иным способом. Признаюсь, это решение дало мне некоторое облегчение, словно освободило от тяжёлого груза, который я нёс всё время после смерти дочери…

В тот же вечер я выбросил из дома все бутылки и прибрал в квартире так, чтобы не сохранилось никакого напоминания о спиртном. Затем купил в хозяйственном толстую верёвку и сделав петлю, положил перед собой на столе, чтобы ни на секунду не забывать о принятом решении. На работе я отказался от любого примирения с Шаховским (тот, впрочем, делал только очень робкие попытки), и все силы сосредоточил на поиске тем, подъёме старых контактов, изучении новостной повестки. Первые две недели невероятно взбодрили меня – кажется, в таком темпе я не работал с юности. Однако, они же в итоге и разочаровали – за всё время ни одного значимого информационного повода, ни одного намёка на интересное расследование… Я всё явственнее ощущал, что нахожусь на нижней точке карьеры, что выбился из инфопотока, что устарел и потерял чутьё. Первые несколько дней я поглядывал на петлю, змеиным кольцом свернувшуюся на столе, с высокомерным пренебрежением, к концу же второй недели её вид всё чаще вызывал у меня горькое чувство обречённости.

Принятие Колиного предложения было, конечно, жестом отчаяния. Но чем больше я размышлял о терпиловской истории, тем дальше уходил первоначальный скептицизм, и тем ярче разгоралась надежда. Попробовав дело на зубок, я отчётливо ощутил в нём давно забытый пьяняще-терпкий вкус – вкус сенсации…

…Сенсация, синяя птица журналистики, квинтэссенция профессии и её философский камень, добывается по-разному. В одном случае она – результат невероятного везения, в другом – гомункул, взращённый на субстрате грамотно подобранных связей, в третьем – тщательно спланированная акция, включающая множество участников и состоящая из десятков математически рассчитанных ходов. Но главные сенсации, те, что запоминаются на годы и вносят имена своих авторов в анналы ремесла, не продуцируются банальной новостной повесткой, не имеют ничего общего со звёздными скандалами или криминальной хроникой. Они не завоёвываются, а угадываются, кристаллизуясь из архетипов, мифов и городских легенд. Вернувшись затем в информационное пространство в виде газетных статей и телерепортажей, задействуют сложные механизмы коллективного бессознательного, обращаются к потаённым страхам, сомнениям и надеждам социума, эксплуатируя всеобщие наивность, невежество и страсть к парадоксам. Так, уже подзабытую сегодня панику накануне миллениума, когда мир застыл в ожидании техногенной катастрофы, породил страх перед начавшимся засильем компьютеров, шум вокруг продуктов с ГМО спровоцировала ненависть к крупным корпорациям, готовым на всё ради наживы, ежегодные страсти по новым штаммам гриппа (птичьему, свиному, и так далее) черпают энергию из иррационального ужаса перед внезапной смертью и недоверия медицине. Подобные сенсации – я называю их великими – не лежат на поверхности, чтобы заметить их мало одних дотошности и везения. Необходим или яркий, надземной талант, дающийся одному из десятка тысяч, или, как в моём случае – обострённое годами неудач новостное обоняние, сочетающееся с застарелой, иссушающей жаждой успеха, ставшей моим благословением и проклятьем одновременно.

Терпиловский случай, безусловно, имеет потенциал именно великой сенсации. Последние несколько лет страна томится в нервном предгрозовом состоянии. Казалось бы, на фоне происходящего, никому не может быть дела до коррупционных скандалов. Но отчаяние, как писал пацифист Герман Гессе даётся не для того, чтобы человек погиб, а чтобы он переродился. И это перерождение начинается. Страна постепнно обращается к себе, в себе, а не в происках Запада, начинает искать источник своих бед. И не это ли время для того чтобы вспомнить старую пластинку? Коррупционные скандалы, один за другим сотрясающие информационное пространство, поставили власть и общество в патовую ситуацию. Чиновники, у которых расследователи находят зарубежные счета, виллы и яхты, или блеют в своё оправдание что-то невразумительное, или отмалчиваются вовсе. Оппозиция в свою очередь негодует, но сделать ничего не может – собираемые ей протестные митинги пока не насчитывают необходимых для переворота миллионов участников. Дело в первую очередь в экономике – относительная сытость общества долго препятствовала бурному развитию антагонизма. Однако, в последнее время власть словно специально льёт масло в огонь народного недовольства то увеличивая налоги, то проводя пенсионную реформу и меняя Конституцию. Конфликт с Украиной эти проблемы только усугубляет. Напряжение нарастает с каждым месяцем. Сытость и Жажда Справедливости – два хтонических чудовища, два страшных призрака человеческого надсознания, с оскаленными клыками замерли друг против друга в предвкушении нового раунда той борьбы, что вершит историю. Схватка неизбежна, и её с нетерпением ожидают все – и недовольные, и сторонники власти. Первые мечтают о реванше, вторые жаждут проверить кулаки, убедиться в собственной устойчивости.

Возможно, терпиловские события – как раз и есть тот первый удар гонга в начавшемся противостоянии. Будучи правильно преподнесёнными, грамотно увязанными с общероссийской повесткой, они произведут эффект разорвавшейся бомбы. Терпиловская история соединяет в себе всё: и скопившееся недовольство, и исконный страх москвичей перед дикой провинцией, и мещанский вековечный ужас перед революционной дубиной, голодом и войной. Все эти кошмары полезут из Терпилова как ядовитые змеи из гнилой коряги после долгой зимовки. Они воплотятся в газетных публикациях, станут темами дневных телешоу, радиоклинчей и лонгридов на модных либеральных сайтах.

И надо всем этим праздником ужаса и надежды будет пламенеть имя Игоря Кондратьева. Оказавшись в центре внимания после терпиловских публикаций, я пойду на каждое телешоу, куда пригласят, дам интервью любому заинтересованному СМИ, вплоть до районной стенгазеты. Засвечусь везде, где возможно, и, дай Бог, обо мне снова заговорят. Вспомнятся былые заслуги, воскреснет пропавшая репутация. Не пройдёт и полугода, и я поквитаюсь с прошлым, займу причитающееся мне по праву место в профессии и вернусь к нормальной человеческой жизни… Да, успех – моя цель, мой бог, мое спасение. И, предупреждая критику, своей роли в этой истории я не стыжусь. Как бы ни развивались события, к каким бы последствиям ни привели мои публикации, мне себя винить не в чем. Журналист не создаёт общественные настроения, а лишь отражает их, в политическом пространстве он не актор, а резонатор, не комбатант, а наблюдатель. Если эффект от моих расследований окажется нежелателен для одних, я всегда смогу ответить, что другие ждали их с отчаянным нетерпением. Отказаться от освещения терпиловских событий с точки зрения журналиста означает отнюдь не сохранить нейтралитет, а занять одну из сторон. Так что гори всё синим пламенем и да здравствует беспристрастность – золотая броня нашей профессии!

Впрочем, предстоит ещё много работы. Раскрутить дело непросто и, возможно, придётся попробовать сразу несколько способов – нервной ноткой присоединить терпиловскую историю к хору недовольных очередным грабительским законом, пятым колесом пристегнуть её к громыхающей телеге какого-нибудь коррупционного скандала или сассоциировать с некой, хорошо себя зарекомендовавшей гражданской кампанией – например, за реформу судебной системы, раз уж один из убитых – судья. Предстоит побегать, напомнить о себе здесь и там, может быть, иной раз и унизиться, но в конечном результате я не сомневаюсь. Рано или поздно моё расследование взорвёт информационное пространство. Оппозиция, конечно, сделает эту историю эмблемой закончившегося народного терпения и начнёт наступление на власть по всем фронтам. Небольшой подмосковный городок станет символом всероссийского сопротивления, в его неустроенном быту, подробности которого растиражируют оппозиционные блоги и СМИ, себя узнает вся Россия.

Всё это, конечно, в самом лучшем случае. Фортуна – дама непостоянная, и, как не велики мои шансы, успех может не прийти вовсе, или оказаться гораздо скромнее ожидаемого, ограничившись двумя-тремя передовицами в заштатных изданиях. Но даже ради такой возможности стоит в последней раз расставить фигурки на шахматном поле.

Итак, жребий брошен, Рубикон перейдён!

Терпилов, встречай своего блудного сына!