Возвращение во Флоренцию

Глава десятая

Теперь ей приходилось вести себя осторожно. Она стала Тессой Бруно — тихой неприметной вдовой с уединенной фермы в глухой долине. Ее документы были поддельными (это приводило в ужас Фредди), но она по ним жила.

Фредди пыталась уговорить ее вернуться домой. Домой — через неделю, день, даже через час после того, как она пересекла границу Италии в конце октября 1938, Тесса поняла, что наконец оказалась дома. Часть груза упала с ее плеч; воздух, которым она дышала, был привычным, успокаивающим.

Сначала она поселилась у знакомого модельера, который жил на озере Комо. С Фабио они часто работали в прошлом; он и его любовник Жан-Клод отнеслись к ней очень тепло. Дом был элегантным, сад, выходивший на озеро, — живописным. Она понемногу гуляла, понемногу читала и много спала. Однако вскоре Тесса догадалась, что Фабио знает: неудивительно, ведь он обожал сплетни, которыми полнился мир моды. Поэтому она уехала — для начала в Венецию, где у нее был непродолжительный роман с одним овдовевшим аристократом. Однако в Венеции на нее напала хандра, очевидно, от созерцания темной, печальной воды в каналах и островков, окутанных зимними туманами. Опустошенная, она покинула город, сама не зная, куда двинется дальше.

Следующие месяцы превратились в сплошной хаос, калейдоскоп встреч и расставаний, любовных приключений и переездов. Ей казалось, что она пытается немного отвлечься; позднее Тесса пришла к выводу, что тем самым стремилась наказать себя.

Один из ее любовников, человек с дурной репутацией, дерзкий и непредсказуемый, постоянно ходивший по острию ножа, раздобыл ей подложные документы. Где-то на пути из Болоньи во Флоренцию Тесса превратилась в синьору Бруно, законопослушную молодую вдову. Она сняла квартирку в Ольтрарно и устроилась на работу в магазин готового платья на Виа де Торнабуони. Научилась жить на свою крошечную зарплату; стала даже готовить, хотя это у нее и не очень получалось.

Во Флоренции она часто вспоминала Гвидо Дзанетти. Он был ее первым любовником; вернувшись в город, где они выросли, она словно заново ощутила наслаждение и боль первой любви, ее особую ранящую сладость. Путем ненавязчивых расспросов она выяснила, что Доменико Дзанетти умер, а Гвидо теперь управляет шелковой фабрикой вместо отца. Он жил с женой и ребенком в палаццо Дзанетти на Виа Риказоли. Гвидо уже исполнилось тридцать. Наверняка его юношеская красота давно померкла, он набрал с десяток килограммов и даже начал лысеть. Женатый мужчина, он теперь, должно быть, выглядел спокойным и слегка самодовольным. Между ними давно не осталось ничего общего.

В сентябре 1939, когда Германия напала на Польшу, Италия, к великому облегчению Тессы, сохранила нейтралитет. Возможно, ей удастся и дальше вести скромную жизнь, которую она избрала для себя. Возможно, война никак не скажется на ее существовании. Шли месяцы; она избегала завязывать с кем-то дружбу, отклоняя приглашения других девушек, работавших в магазине, под предлогом своего вымышленного вдовства. В букинистической лавке под ее квартирой работал один мужчина: за тридцать, добродушный, с брюшком и в очках, который всегда здоровался с нею по утрам. Иногда они вместе пили кофе в его тесном мрачном магазинчике, пропахшем старыми книгами и паутиной.

— Я бы с удовольствием пригласил вас на ужин, — сказал он ей как-то вечером, запирая двери магазина, — если бы у меня был хоть малейший шанс, что вы согласитесь, но такого шанса у меня нет, так ведь?

Она научилась не делать ответных шагов. Если ты не соглашаешься поужинать с мужчиной, он тебя не поцелует. Если не приглашаешь его на вечеринку в честь своего дня рождения, вы не окажетесь с ним в постели. Если ты будешь вести себя осмотрительно, то не влюбишься не в того человека и тебе не причинят боль. Оглядываясь на свое прошлое, Тесса понимала, что большинство ее возлюбленных были «не теми».

Той суровой зимой 1939–1940 она часто чувствовала себя очень одинокой. Хуже всего ей приходилось по воскресеньям, когда не надо было идти на работу, а по улицам прогуливались счастливые семейства в нарядной одежде. Она старалась придумывать себе какие-то занятия — шитье, чтение, стирка, прогулки, — но все равно чувствовала, как отчаяние наваливается на нее, давит, словно стены комнаты, в которой ей приходилось жить.

Как-то раз воскресенье выдалось особенно холодным, небо нависло над головой серым монолитом, и Тесса пошла на станцию, чтобы узнать расписание поездов. Она вернется в Англию, потому что скучает по Фредди. А может, поедет в Париж — ей нравится в Париже. Но на следующее утро облака расступились, и голубое небо отразилось в водах Арно. Тесса всегда прислушивалась к своей интуиции, и сейчас она ощущала, что находится в нужном месте, что должна быть здесь, в этом городе, несмотря на свое одиночество и грозящую опасность. Бежала ли она от чего-то? Возможно, да. Пыталась ли отвернуться от реальности, как предположила Фредди? Нет, вряд ли. Этот город дышал историей. Любовь и скорбь, ревность и раскаяние были впечатаны в камни его мостовых, бесплотными тенями витали в переулках. Некогда там происходили страшные вещи, поэтому город не мог ее осуждать.

Она знала, что ждет, пока в ее жизни появится новая цель.

Пришла весна, и от тепла, плывшего по воздуху, у нее стало легче на сердце. В глубине души Тесса догадывалась, что Гитлер не удовольствуется одной Польшей. В апреле его армия захватила сначала Данию, затем Норвегию.

Тесса подкопила денег и купила на блошином рынке подержанный радиоприемник. Мужчина из букинистической лавки, заядлый радиолюбитель, копался в нем, пока из динамика не начали раздаваться голоса. Напряжение в городе ощущалось почти физически: казалось, будто воздух вибрирует, словно натянута струна. В магазине девушки продолжали хихикать из-за всяких пустяков, но теперь они периодически орошали слезами свои письма к возлюбленным, призванным на военную службу.

Всеобщее беспокойство захватило и Тессу. Она много ходила пешком, много курила и писала письма Фредди в Лондон, убеждая ее переехать из столицы на Лендс-Энд или Джон-о’Гротс — неважно, главное, подальше от Лондона, который могли бомбить. Через несколько дней после сдачи Норвегии она отправилась на прогулку в сады Боболи. Тесса шла по длинной центральной аллее, когда увидела его. Гвидо был с женой и малюткой-дочерью. Он ничуть не располнел и не облысел, и она сразу же его узнала. Тесса хотела было развернуться и убежать или спрятаться за кипарисами, росшими по обеим сторонам аллеи. Тем не менее, что-то — возможно, стремление испытать себя — заставило ее пойти ему навстречу. Скорее всего, он ее не узнает. Она стала старше, подурнела; у нее острижены волосы, а на лбу уродливый шрам. Вполне возможно, он давно ее забыл.

Они подошли ближе; его жена, стройная, светловолосая, в белом костюме, блузке цвета клубники и такой же шляпке, заразительно смеялась. На малышке с льняными кудряшками, сидевшей в коляске, было белоснежное кружевное платьице. Они прошли мимо — он не узнал ее; все было кончено. Кончено — давным-давно.

— Тесса!

Звук его голоса; она вспомнила, как много лет назад он околдовал ее. Она обернулась.

— Тесса, неужели это ты! — Он шел по тропинке прямо к ней.

— Здравствуй, Гвидо, — сказала она. — Как ты поживаешь?

— Прекрасно. А ты? — У него в глазах было замешательство, пожалуй, даже шок. И радость — отметила она.

— Как удивительно вот так случайно снова тебя встретить, — сказал он. — Где ты остановилась?

Жена Гвидо мягко позвала его:

— Дорогой!

— Прошу прощения, Маддалена, это Тесса…

— Тесса Бруно. — Она пожала руку Маддалены Дзанетти, обтянутую белой кружевной перчаткой. — Рада познакомиться с вами, синьора.

— И я тоже, синьора Бруно.

Тесса посмотрела на малютку в коляске и улыбнулась.

— Какая очаровательная крошка.

— Ее зовут Лючия, — сказала Маддалена, — но мы все называем ее Лючиелла.

— Сколько ей?

— Почти три года.

— Вы, наверное, очень ею гордитесь. — Тесса объяснила Маддалене Дзанетти: — Мы с Гвидо знаем друг друга с детства. Когда-то мы играли вместе.

— Ты здесь в гостях? — спросил Гвидо. — Когда ты приехала?

— Я живу во Флоренции, — ответила она. — Что же, — быстрый взгляд на часы, — мне очень жаль, но я должна идти. Рада была повидаться с вами обоими.

Последовали новые рукопожатия.

— До свидания, Гвидо. До свидания, синьора.

Она пошла дальше. Много лет назад, в то лето 1933, она поняла, что чувствует его взгляд. Стоило ей посмотреть на него, сидя за обеденным столом, и ее глаза встречались с его глазами: красивыми, взволнованными, требовательными. Когда она возвращалась домой из школы, то могла внезапно ощутить легкий толчок в спину: это Гвидо смотрел на нее с другой стороны площади, и его взгляд, словно невидимая нить, связывал их. Точно так же она почувствовала на себе этот взгляд и сейчас: как два булавочных укола у нее между лопаток. Она сжала кулаки с такой силой, что ногти впились в ладони, и ускорила шаг.

Через два дня после встречи в садах Боболи Тесса увидела его на улице у своего дома, когда возвращалась с работы.

— Гвидо, — сказала она. — Как ты меня нашел?

— Поспрашивал кое-кого. Это было нетрудно. Ты работаешь у Орнеллы, так ведь? — Это была хозяйка магазина одежды.

— Я знаю всех на Виа де Торнабуони, — добавил он. — Странно, что мы не встретились раньше.

Он окинул взглядом переулок. Прямо у них над головами в неподвижном воздухе свисало с веревок выстиранное белье. Мужчина в вельветовых брюках и вымазанной машинным маслом куртке чинил мотоциклет. Ребятишки играли с деревянным ящиком из-под апельсинов, представляя себе, будто это автомобиль: они с грохотом тащили его по мостовой, споря о том, чья сейчас очередь сидеть внутри. Гвидо едва заметно поджал губы.

— Тесса, я не понимаю, — сказал он. — Почему ты не разыскала меня? Почему не сообщила, что вернулась?

Она вздохнула.

— Пойдем ко мне, Гвидо. У меня был длинный день, я устала и хочу скорее присесть.

— А твой муж…

— Я не замужем.

Она открыла дверь, и он вошел в дом следом за ней. Впустив Гвидо в свою квартиру, Тесса предложила ему бокал вина.

— Нет, спасибо. Сегодня вечером мы ужинаем с родителями Маддалены. Кроме того, я хотел бы повидать Лючиеллу, перед тем как няня уложит ее в кровать. — Он не стал садиться, а подошел к окну и выглянул наружу. — Значит, ты не замужем. Так ты вдова?

— Нет.

Он нахмурил брови.

— В разводе?

— Тоже нет. Я вообще не была замужем.

Тесса объяснила ему, как стала синьорой Бруно, рассказала про одинокую ферму в глухой долине.

— Я решила, что так будет лучше, — добавила она. — Мне было бы сложно жить во Флоренции с английской фамилией. Все в порядке, Гвидо, у меня есть паспорт на фамилию Бруно.

Он прищурил глаза.

— Фальшивый?

— Да.

— Тесса, ты понимаешь, что делаешь?

— Мне нужна была итальянская фамилия, чтобы найти работу. И чтобы снять квартиру тоже. Без документов это было бы сложнее.

— Ты собираешься остаться здесь?

— Да, вне всякого сомнения. Я веду себя осторожно. Стараюсь не привлекать к себе внимания.

— Не привлекать внимания? Ты? — Судя по голосу, он сильно разозлился. — Не смеши меня, Тесса.

— Я сильно изменилась, Гвидо, — тон ее стал ледяным. — Я уже не та, что была прежде. Наверное, мне не надо было рассказывать тебе. Лучше было солгать, точно так же, как я лгу всем окружающим.

— Ты что, не понимаешь, что подвергаешь себя опасности? Подложные документы, в такое-то время! Господи, Тесса, это же безумие!

— Это мой выбор. И тебя, кстати, он совершенно не касается. — Она смерила его холодным взглядом. — Наша с тобой дружба закончилась давным-давно.

Теперь Гвидо был в ярости. Он сорвал с крючка свою шляпу.

— Что ж, так тому и быть. Прости, что побеспокоил тебя.

Тесса подошла к двери и распахнула ее.

— До свидания, Гвидо, — сказала она.

Он побежал вниз по лестнице, и до нее долетело эхо его шагов.

Как только Гвидо ушел, ее гнев растаял. Она закусила губу, чувствуя, как к сердцу подступает тоска. В спальне Тесса выдвинула ящик комода и провела рукой по паре фотографий, детским носочкам и вязаному зайцу, лежавшим там. Это была ее единственная память о сыне. Остальные вещи, принадлежавшие Анджело, хранились у Рея — на тот случай, если она найдет в себе силы снова на них взглянуть.

Она жалела, что не помнит последних дней, проведенных с сыном. Жалела, что не помнит, как в последний раз держала его на руках. Такой большой отрезок такой короткой жизни — и этих воспоминаний она лишена, они скрыты за непроницаемой черной завесой. Врачи в госпитале сказали ей, что амнезия часто случается у пациентов с травмами головы. Возможно, память о нескольких днях, предшествовавших аварии, еще вернется к ней, а может — нет. Несколько недель после аварии, когда она лежала без сознания, а потом находилась под действием сильных обезболивающих, были утрачены тоже. Один из докторов в беседе с ней сравнил амнезию с пляжем: сначала идет чистый сухой песок — это воспоминания о давнем прошлом, которые остаются нетронутыми, потом морщинки на песке там, где на него набегают волны, и дальше авария и дни непосредственно до и после нее — все они смыты водой.

Она пыталась восполнить некоторые пробелы, разговаривая с друзьями. Поскольку у Анджело была простуда, она на той неделе не работала. Ее приглашали на вечеринку, но Тесса не пошла, потому что ребенок плохо себя чувствовал, а она очень устала. Макс звонил ей за день до аварии. Ему показалось, что она немного загрустила, — он решил, что дело в ее вынужденном одиночестве. Тессе всегда нравилось проводить время в компании.

Авария произошла на оксфордской дороге. Тесса предполагала, что поехала в Оксфорд повидаться с Майло. Вряд ли она ехала к Фредди в школу — она никогда не навещала ее по понедельникам, к тому же Фредди сказала, что в тот день ее не ждала. Она даже спросила у своей учительницы, мисс Фейнлайт, не звонила ли ей Тесса, и та ответила — нет, она не связывалась с ней в дни, предшествовавшие аварии. Хотя, конечно, она могла отправиться в Вестдаун, повинуясь внезапному импульсу.

Итак, все указывало на Майло. Она могла бы позвонить ему и спросить, не договаривались ли они о встрече, но Тесса этого не сделала. Много недель прошло до того, как она поправилась настолько, чтобы кому-нибудь звонить или писать, и за все это время Майло ни разу не зашел к ней и не написал. Она не стала обращаться к нему, потому что его молчание красноречивее слов сказало ей, что он ее больше не любит. Это открытие привело ее в отчаяние и вместе с другой, куда более тяжкой утратой повергло Тессу в темную пропасть. Постепенно отчаяние сменилось яростью. Но тут, внезапно и довольно быстро, ярость вытеснили смирение и скорбь, и она поняла, что должна, насколько возможно, распрощаться с прошлым и постараться собрать осколки собственной жизни.

Прошло уже три года, но в ушах у Тессы до сих пор эхом отдавались ее слова, сказанные Майло Райкрофту: «Любовь длится, пока она длится». Как наивно и как жестоко. В те дни она редко вспоминала о нем. Остались только настороженность и осознание чудовищности собственных ошибок.

«Я сильно изменилась, Гвидо. Я уже не та, что была прежде». Тесса сказала правду: она была не тем человеком, которого он знал раньше. Тесса Бруно — фамилия не хуже любой другой. Тессы Николсон больше не было.

На следующий день, когда она возвращалась с работы, он снова ждал ее. В темном, отлично сшитом костюме, в шелковом галстуке, дорогих кожаных туфлях. Она подумала, что его наряд выглядит неуместно в этом переулке с бельем на веревках и надписями на стенах.

— Я прошу прощения за то, что наговорил вчера, — натянутым тоном произнес он. — Я беспокоюсь за тебя — в этом все дело.

Гвидо всегда был очень гордым; Тесса знала, что эти слова дались ему нелегко.

— Пожалуй, я тоже немного погорячилась, — признала она.

Его лицо казалось встревоженным. Он заговорил с ней, понизив голос до шепота:

— Тесса, в Италии многое изменилось. Флоренция изменилась тоже. Если выяснится, что твои документы поддельные, полиция решит, что ты шпионка.

— Я буду очень осторожна, Гвидо, обещаю.

Он посмотрел вверх, туда, где между крышами домов синела полоска неба.

— Какой чудесный вечер, — сказал Гвидо. — Может, прогуляемся?

Они пошли по Виа Романа. Гвидо сказал:

— Я серьезен как никогда, Тесса. Для тебя здесь небезопасно. Через несколько недель Италия может вступить в войну.

Она бросила на него короткий взгляд.

— Ты так думаешь?

— Я надеюсь, что этого не случиться — молюсь, чтобы войны не было, — прошептал он. — Но определенные круги настаивают на ней, подталкивают страну к войне. Им нужна легкая слава.

— А ты сам, Гвидо? Что думаешь ты?

Он вздохнул.

— Пока что нам удавалось держаться в стороне и успешно пользоваться своим положением. Я надеялся, что цинизм итальянского правительства и его продажность позволят нам и дальше идти этим курсом. Вступить в войну на стороне нацистов будет просто сумасшествием. Это прикончит нас.

Полдюжины мальчишек пробежали мимо — они гнались за своим приятелем на самокате. Собака рыла лапами опавшие листья в канаве.

Гвидо снова заговорил:

— Вчера ты сказала, что нашей дружбе пришел конец. Но если и так, Тесса, это был твой выбор.

— Неправда! — Она вспомнила свои первые тоскливые недели в Англии: школу, поезд, разлуку со всем, что она любила. — Я писала тебе, — сказала она, — но ты так и не ответил.

— Я не получил от тебя ни одного письма.

Она остановилась посреди улицы, нахмурив лоб.

— Не понимаю…

— Я не получал от тебя писем — ни единого. И я писал — десятки раз.

Неужели он лгал? Нет, на него это было совсем не похоже.

— Я писала тебе, Гвидо, — сказала она. — Честное слово.

Тесса вспомнила Вестдаун с его учительницами — старыми девами и целым сводом абсурдных правил. Ей запрещалось самой ходить к почтовому ящику; нужно было передать письмо классной даме, чтобы та его отправила.

— Думаю, это из-за моей школы. Наверное, ученицам запрещалось переписываться с мальчиками. Вполне возможно, учителя читали наши письма и рвали те, которые считали неподобающими.

— В конце концов, — сказал Гвидо, — я сдался. Решил, что ты меня забыла.

— Нет, Гвидо. Я никогда тебя не забывала.

— Тогда мне очень жаль, — мягко произнес он. — Почему ты вернулась во Флоренцию, Тесса?

— Потому что здесь мой дом.

— Здесь, а не в Англии?

— Нет. Какое-то время я думала, что он там, но я ошибалась.

— Ты не была там счастлива?

— Поначалу была. — Она улыбнулась. — Я любила Лондон. Мне нравилось самой себя обеспечивать.

— А чем ты занималась?

— Работала манекенщицей. Дефилировала в роскошных нарядах перед богатыми дамами. — Она приняла картинную позу и рассмеялась.

— Ты добилась успеха?

— О да. Я прекрасно зарабатывала, могла оплачивать школу Фредди и очень этим гордилась.

— А теперь ты работаешь в магазине готового платья… Почему, Тесса?

Ее сердце упало.

— Потому что кое-что случилось, — ответила она.

— Шрам у тебя на лбу — из-за него ты перестала работать манекенщицей?

Автоматически она подняла руку и поправила челку.

— Я попала в аварию.

— Ты сильно пострадала?

Она кивнула.

— Бедная Тесса, — сказал Гвидо.

Она остановилась и прикоснулась кончиками пальцев к лепесткам розы, увившей стену. Потом негромко произнесла:

— Я совершила несколько поступков, которых до сих пор стыжусь.

Она была рада, что Гвидо не задавал ей больше вопросов. Это позволило ей немного отдышаться, прийти в себя и сменить тему.

— Ты не терял времени даром, Гвидо. Ты женат. У тебя очаровательная дочь.

— Да, мне очень повезло.

— Как вы познакомились с Маддаленой?

«Маддалена была единственной наследницей обеспеченной флорентийской семьи», — сказал Гвидо. Они были знакомы с давних пор. Их семьи приветствовали этот брак. Маддалена была красивая, воспитанная и очень добрая; хранительница очага, очаровательная хозяйка дома, прекрасная мать для Лючиеллы.

Тессе показалось, что его слова прозвучали слишком бесстрастно. В них не было огня. Она представила их, Гвидо и Маддалену: как они идут воскресным утром в церковь, она невозмутимая, мысленно готовящаяся к религиозной церемонии, он слегка скучающий, по обыкновению обводящий взглядом толпу прихожан, поднимающихся по ступеням церкви.

Они дошли до старых городских ворот.

— Мне очень жаль, что твой отец умер, Гвидо, — сказала Тесса. — Он мне нравился. Он долго болел?

— Два года. Ужасно было видеть его таким. Мама за ним ухаживала.

— Как она?

— Нормально. Они с Фаустиной живут на вилле в Кьянти. Мама всегда предпочитала жить в деревне.

— Фаустина… сколько ей сейчас?

— Двадцать один.

— Она замужем, помолвлена?

— Ни то, ни другое. — Уголки рта Гвидо поползли вниз. — Она охотно согласилась похоронить себя в этой глуши. Это наводит на определенные размышления.

Тесса припомнила Фаустину Дзанетти. «Она ужасно любит командовать», — жаловалась Фредди, когда они, девочками, играли вместе.

— А Сандро? — спросила она.

— Работает в Болонье. — Гвидо улыбнулся, сверкнув белоснежными зубами. — Строит дороги и мосты. А как Фредди, Тесса?

— Очень хорошо. Работает в одной конторе в Лондоне. Я по ней скучаю.

Его темные глаза цвета горького шоколада смотрели на нее в упор.

— Тогда возвращайся в Англию, — сказал он.

— Я не могу, — ответила Тесса. — Гвидо, я никак не могу.

Некоторое время они шли в молчании. Внезапно она сказала:

— Оглядываясь на наше прошлое, я думаю, до чего странные отношения сложились между нашими семьями. Моя мать и твоя мать. Моя мать приходила в дом к твоей матери. Они вместе ужинали, жена твоего отца и его любовница. Мне всегда было интересно — твоя мать была не против? Она должна была возражать!

— Может, она ничего не знала.

— Не знала? Как она могла не знать! Мы и то знали. Ты мне рассказал, помнишь, Гвидо. Как-то раз ты пришел из университета и сообщил мне, что моя мать и твой отец — любовники. Глупо, что я сама не догадалась.

— Наверное, я должен был держать свои соображения при себе. Ты была еще совсем ребенком.

«Я была достаточно взрослой», — подумала Тесса. Вспоминая свое детство, она всегда ощущала некоторый диссонанс: она располагала полной свободой, жила в окружении искусства и красоты, но одновременно слишком близко ко взрослым отношениям с их страстями и злыми помыслами. Она наблюдала за любовью, не понимая ее сути; смотрела, как ее мать и отец ранили друг друга, и думала, что так происходит у всех. Вот почему она стала такой — теперь Тесса это точно знала.

Десятого мая гитлеровские войска вошли в Нидерланды и северную Францию. Во Флоренции фашистские группировки клеили плакаты с требованиями объявить войну Франции и Британии. В магазине, где работала Тесса, о войне говорили так, будто она была уже выиграна — Франция быстро капитулирует, Британия неминуемо потерпит поражение.

Некоторые фонтаны и статуи в городе обкладывали мешками с песком; другие свозили в железобетонный бункер в садах Боболи. Картины снимали со стен галерей и церквей и отправляли на загородные виллы; богини Боттичелли, обернутые в мешковину, тряслись в телегах вместе с героями Караваджо, ударяясь друг о друга на ухабистых проселочных дорогах, прежде чем оказаться похороненными в погребах и подвалах.

Немногочисленные оставшиеся в городе англичане спешно паковали багаж, чтобы успеть на последний поезд до границы. Тесса написала письмо Фредди и пошла с ним на вокзал. Там она попросила одного из соотечественников отправить письмо, когда он доберется до Англии. Паровоз издал пронзительный свисток, выпустив струю дыма, и поезд тронулся; Тесса, стоя на платформе, смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду.

Десятого июня, когда сопротивление Франции нацистскому вторжению пало, а Британия начала эвакуировать свои силы из портов в Ла-Манше, Муссолини вступил в войну на стороне Германии. Идя в тот день домой, Тесса не заметила в городе признаков особого энтузиазма: на улицах и площадях было меньше народу, чем обычно, кафе стояли полупустые, жара и страх нависли над городом мрачной завесой.

У себя в квартирке Тесса присела у окна, глядя на сине-черные тени, которые отбрасывали на брусчатку переулка высокие стены домов. «Какой печальный конец печального десятилетия», — думала она. Нерешительность и трусость западных держав оказались на руку Муссолини с его оппортунизмом и Гитлеру с его жестокостью и стремлением к власти. Но на чьей же стороне она сама — живущая под вымышленным именем, с поддельным паспортом? На стороне людей, которых она любит. На стороне страны, которую, в глубине души, считает правой. Однако теперь она иностранка во враждебной стране, ведь Италия находится в состоянии войны с Великобританией. Заявление Муссолини означало, что теперь ее жизнь постоянно будет в опасности.

Внезапно Тесса увидела Гвидо, идущего по переулку. Некоторое время она наблюдала за ним: Гвидо шел широким шагом, сжав губы. Тесса спустилась вниз, чтобы впустить его.

Он подождал, пока она закроет двери квартиры, и только потом заговорил.

— Завтра я уезжаю из Флоренции, — сказал он. — Еду в офицерскую школу в Модене.

Тесса в этот момент наливала вино; рука ее замерла над бокалом.

— Когда ты узнал?

— Недавно.

— Сколько тебя не будет?

— Не знаю. — Гвидо нахмурился. — Все зависит от того, куда меня направят. Муссолини дождался падения Франции, прежде чем сделать ответный ход. Он убежден, что Британия не продержится долго. Считает, она заключит перемирие с Германией в течение нескольких недель — максимум одного-двух месяцев.

Тесса вспомнила мужчин, с которыми познакомилась в Англии — Рея, Джулиана, Макса, Падди. Чтобы они пошли на перемирие? В это трудно было поверить.

Она налила ему бокал вина и присела.

— А ты, Гвидо? Что ты думаешь?

— Американцы могут вступить в войну. Пока что они держатся в стороне, но это долго не продлится. — Он сидел рядом с ней, барабаня пальцами по подлокотнику дивана. — Вчера вечером я спорил с моим тестем, ярым сторонником Муссолини. Он сказал, что в Америке живет множество итальянцев. С какой стати им сражаться с их соотечественниками? Я ответил, что Америка не захочет иметь дело с фашистской Европой.

— И кто одержал верх в вашем споре?

— Никто. Маддалена расстроилась — она не любит, когда я спорю с ее отцом, поэтому я сменил тему. — Он посмотрел Тессе в лицо. — Тебе придется уехать из Флоренции, Тесса. Рано или поздно люди начнут задавать вопросы. Я написал моей матери.

Она ответила ему недоуменным взглядом.

— Я тебе говорил, что мои мать и сестра живут в нашем поместье в Кьянти. Мама поселилась там после смерти отца и с тех пор активно наводила в поместье порядок. Помогала контадини перенимать новые сельскохозяйственные методики, открыла школу, больницу. Местные жители любят ее и очень уважают; никто не обратит внимания, если на вилле поселится еще один человек. Фаустина…

Она перебила его.

— Гвидо, ты предлагаешь мне переехать жить к твоей матери?

— Да. Там ты будешь в безопасности. — Из внутреннего кармана пиджака он вытащил конверт. — Фаустина написала мне ответ. Вот это письмо — оно пришло сегодня утром. Пожалуйста, прочти.

Тесса покачала головой.

— Гвидо, я знаю, ты пытаешься заботиться обо мне, но я не могу поселиться у твоей матери.

— Почему?

— Это невозможно, как ты не понимаешь!

— Тогда ты ставишь меня, равно как и себя, в очень опасное положение.

— Нет, — резко ответила она. — Это неправда. Я сама принимаю решения, сама делаю выбор. Тебя он не касается.

— Ты живешь среди людей, Тесса, а не на необитаемом острове. Думаешь, я рассказал о тебе Маддалене? Думаешь, сообщил ей, что моя первая любовь вернулась во Флоренцию? Конечно, нет. Если ты останешься здесь, я буду чувствовать себя обязанным навещать тебя. Я буду обязан заботиться о твоей безопасности, следить, чтобы с тобой ничего не случилось. И если что-то пойдет не так, я вряд ли смогу остаться в стороне.

— Но это нечестно! — крикнула Тесса.

— Когда-то мы любили друг друга. Я не могу этого забыть.

Разъяренная, она крикнула ему в лицо:

— Я могу сама позаботиться о себе! Я всегда так поступала!

— Правда, Тесса?

Инстинктивным жестом она прикоснулась ко лбу. Потом вскочила на ноги и подошла к окну. Сложив руки на груди, Тесса выглянула на улицу. В переулке ослик катил тележку, нагруженную пустыми бутылками. У стены целовались влюбленные; их длинные тени ложились на камень мостовой.

Она услышала, как Гвидо вышел из комнаты и захлопнул за собой дверь. В паутине в углу окна запуталась бабочка — она отчаянно билась, пытаясь вырваться из сетей. Тесса осторожно освободила ее и распахнула окно, чтобы бабочка могла улететь. Она полетела медленно, с усилием взмахивая крылышками — наверное, Тесса повредила их, помогая бабочке выбраться.

Год назад она сказала Фредди, что, если начнется война, в Лондоне она будет в не меньшей опасности, чем во Флоренции. Сказала, что хочет избежать мучительных воспоминаний, связанных с Англией. И то, и другое было правдой, но сейчас она в первый раз задумалась о том, правильно ли поступила, оставшись, или ей лучше было уехать из Италии вместе с остальными англичанами.

После аварии, когда самые черные дни, полные тоски и скорби, миновали, у нее внутри осталась лишь пустота. Она не смеялась и не плакала. Ее ничего не трогало. Что бы она ни делала — пряталась от всего мира или бросалась на поиски острых ощущений, — пустота оставалась с ней. Ей казалось, что она никогда больше не сможет испытать подлинных чувств. Она знала — понимала рассудком, — что любит Фредди. Точно так же она знала, что любит Макса, Рея и других своих близких друзей. Но она не чувствовала любви. И теперь, в Италии, какая-то часть ее души наконец начала оживать.

Она присела на диван и закурила. Тесса ощущала следы присутствия Гвидо в ее комнате — она погладила ладонью подлокотник дивана, где лежала его рука. «Я вряд ли смогу остаться в стороне», — сказал он ей. Это было предупреждение. Ей пора уезжать. Она не станет разрушать его жизнь, жизнь Маддалены и Лючиеллы. Некоторые уроки она хорошо усвоила.

Однако куда ей ехать и что делать? Она приходила в ужас при мысли о том, чтобы начинать все сначала, снова быть в полном одиночестве, пускаться в утомительные поиски жилья и работы.

Она взяла письмо Фаустины Дзанетти и открыла его. Тон Фаустины был практичным, но дружелюбным. На вилле всегда найдется работа для еще одной пары рук; Тесса может жить там, если согласна трудиться. Во время войны наверняка будут перебои с продуктами, поэтому им придется интенсивней возделывать землю. Если Тесса захочет, она может помогать в школе или в больнице. В обмен на это ей предоставят жилье и стол.

Вступление Италии в войну все изменило. Гвидо прав: ей небезопасно оставаться во Флоренции. Надо затеряться в сельской местности, спрятаться, потому что в противном случае в опасности окажется не только она, но и другие люди. Если она собирается поселиться на вилле Дзанетти, надо сообщить об этом Фредди. Но письма могут вскрывать и читать, и, если, как предупреждал Гвидо, ее национальность откроется, Тессу могут обвинить в шпионаже. Она должна быть предельно осторожна.

Через три недели итальянская армия дошла до Французской Ривьеры и заняла Ментону. Тем же вечером Тесса написала Фаустине, принимая ее приглашение.

В следующий раз Фредди повстречалась с Джеком Рэнсомом в «Дорчестере», в декабре 1940, в разгар лондонских бомбежек.

Они сидели за столиком впятером: Фредди, Ангус Корстофайн, Джулиан Лоренс, Рей и его девушка Сьюзан, работавшая диктором на Би-би-си. На Фредди было мамино гранатовое ожерелье; камни таинственно мерцали на фоне черного вечернего платья. В другом конце зала шло бурное веселье: там сидела большая компания и из-за столика раздавались взрывы смеха, громкие голоса и иногда аплодисменты.

Сьюзан рассказывала им о том, как столкнулась с Майрой Хесс на ступенях радиоцентра, когда из-за дальнего столика раздались возгласы: «Джек!»

Рей прошептал:

— Черт побери, я даже сам себя не слышу. По-моему, пора заткнуть им рты.

Фредди обернулась и посмотрела на мужчину, который шел через зал ресторана. Это был Джек Рэнсом. Он был в военной форме и выглядел совсем по-другому: в добром здравии, подтянутый, чистый — полная противоположность тому, каким Фредди видела его полтора года назад. «Джек», — подумала она, — Джек, который вовлек ее в то опасное приключение в горах. Значит, он в Лондоне.

Ангус проследил за ее взглядом.

— Ты с ним знакома?

— С Джеком Рэнсомом? Да, немного. А ты?

— Я учился в школе с его старшим братом.

Фредди повернулась к Сьюзан.

— Она была в красивом платье?

— Нет, в блузке и юбке.

— Это же радио, Фредди, — заметил Джулиан. — Туда не надо наряжаться.

Фредди улыбнулась.

— Мне казалось, Майра Хесс должна все время быть в вечерних платьях. Даже если она моет посуду.

Официант подал им кофе и пирожные. Джулиан спросил:

— Кто-нибудь знает, где Макс?

— Он предупреждал, что может опоздать, — ответила Фредди.

После захвата Нидерландов и Франции в 1940 все иностранцы из враждебных стран, жившие в Британии, были заключены в лагеря — и Макс в том числе. Когда угроза вторжения миновала, паника утихла, и интернированных начали выпускать. Освободившись из лагеря на острове Мэн, Макс устроился на работу в Министерство информации.

Из-за дальнего столика снова раздался взрыв смеха. Фредди встала и поцеловала Ангуса в щеку.

— Я на минуту, дорогой. Пойду поздороваюсь с Джеком.

Она пересекла зал и подошла к шумной компании.

— Джек! — окликнула Фредди.

Он обернулся.

— Господи боже, Фредди Николсон! — Джек поднялся, широко улыбаясь. — Ну надо же, какая встреча. Очень рад вас видеть.

— Как ваша нога?

— В полном порядке — благодаря вам. А как вы? Выглядите великолепно.

— Да и чувствую себя гораздо лучше, чем при нашей последней встрече.

Джек представил ее своим друзьям:

— Это мисс Николсон. — Дальше последовал длинный список имен. — Вы ужинаете здесь, Фредди?

— Мы почти закончили. Думаю, поедем куда-нибудь потанцевать. Мне пора идти — увидимся, Джек.

Она вернулась к своему столику. Ангус приберег для нее самое аппетитное пирожное — маленький шоколадный эклер.

Фредди теперь работала в военном министерстве. В октябре ей поручили отнести несколько папок в кабинет на втором этаже. Она постучала в дверь, и голос пригласил ее войти. Мужчина, сидевший за столом, бросил на Фредди короткий взгляд и сказал: «Спасибо», — а она передала ему папки. Потом он спросил, как ее зовут. «Николсон, — ответила Фредди. — Мисс Николсон». «А я — Ангус Корстофайн, — сказал мужчина. — Вы не согласитесь выпить со мной сегодня вечером, мисс Николсон? Хотя бы из простого сочувствия — я ведь так далеко от дома. Обещаю вести себя хорошо. Просто у вас такие красивые глаза!»

Они встретились после работы в «Кларидже», где он остановился. После двух мартини (Ангус пил виски), он добился у нее согласия поужинать с ним на следующей неделе, а потом подвез на такси до дома. Его полное имя было Ангус Джеймс Макриди Корстофайн. Майор Ангус Джеймс Макриди Корстофайн. Он жил в замке между Пертом и Бреймаром, в фамильной вотчине Корстофайнов. Ангус был на двадцать лет старше Фредди, высокий, рыжеволосый, голубоглазый. Он воевал во Франции и был эвакуирован из Дюнкерка на одном из последних кораблей, покинувших порт. Периодически он оказывался в военном министерстве, но большую часть времени проводил в тренировочном лагере в Шотландии. Он был симпатичный, прекрасно воспитанный и умел поддержать любую беседу. Ангус не любил танцевать, однако мирился с танцами ради Фредди, хотя сам предпочел бы пешую прогулку или рыбалку. Наутро после их совместных ужинов он всегда посылал ей цветы. Фредди решила, что розы и орхидеи он получал, скорее всего, из какой-то частной оранжереи. Где еще зимой 1940 в насквозь промерзшем, разгромленном Лондоне можно было раздобыть такую красоту?

Покончив с ужином, Рей и Сьюзан удалились: Сьюзан ждала ночная смена на радиостанции. Фредди периодически посматривала в сторону Джека. Когда же какая-нибудь из девушек, сидящих за столом, скажет: «Нет, Джек, не здесь, давайте уйдем», — и он исчезнет, как исчезали люди в военное время, а их случайная встреча встанет в ряд с той, первой: еще одно необычное происшествие на фоне обыденной жизни.

Но тут оркестр заиграл «Да здравствует любовь», и она увидела, что Джек идет к их столу. Джек и Ангус немного поговорили, пока Фредди танцевала с Джулианом. Потом Джек пригласил их компанию пересесть к ним за столик. Приглашение было принято.

Фредди досталось место между Ангусом и женщиной по имени Марсель Скотт. Мисс Скотт была в бледно-зеленом вечернем платье с россыпью блесток на груди, темные волосы собраны в пышный узел на затылке. У нее были потрясающие зеленые глаза — удлиненные, узкие, дерзкие, — накрашенные алым губы и такого же цвета лак на ногтях. Она много курила и поигрывала массивными кольцами на пальцах.

Мисс Скотт сказала:

— Как-то раз мы с Джеком вместе оказались в Италии. Он заставил нас тащиться много часов пешком, чтобы полюбоваться какими-то развалинами: греческими или римскими, не помню точно. Дензел был не против, но меня доконала жара.

Фредди спросила:

— Дензел ваш муж?

— Господи, конечно нет. — Мисс Скотт поглядела на свои руки с алыми ногтями, унизанные перстнями. — Кольца принадлежали моей матери. Я не замужем и не помолвлена. Не вижу в этом никакого смысла. Все равно мужчина все время бы отсутствовал. — Она сделала затяжку. — Мы вместе путешествовали по Европе. Дэнни обычно был за рулем.

— И где вы побывали?

— На юге Франции, в Швейцарии, в Италии… Джек и Дэнни хотели поехать в Грецию, но мне пришлось вернуться домой, к отцу.

— Он заболел?

— Он очень стар и часто недомогает, бедненький папа. А вы, мисс Николсон, как давно вы знакомы с Джеком?

— Как-то раз оказались попутчиками, только и всего. — Фредди вкратце рассказала историю их знакомства: она навещала сестру во Флоренции, познакомилась с Джеком по пути домой, они вместе добрались до Франции — это прозвучало так, будто они вдвоем перекусили сандвичами с яйцом в вагоне-ресторане. Подробности Фредди оставила при себе, поскольку не хотела лишних расспросов со стороны мисс Скотт, а в конце добавила: — Это было больше года назад, и с тех пор мы ни разу не встречались.

— На Джека совершенно невозможно положиться, — заметила мисс Скотт. — Вы знаете кого-нибудь еще из его семьи, мисс Николсон?

— Никого. — Фредди вспомнила их с Джеком беседу в краденом «фиате». — У меня сложилось впечатление, что он не ладит со старшим братом.

— С Джорджем? Так и есть. Правда, Джордж намного старше его. Забавно — похоже, чета старших Рэнсомов предается любви раз в пять лет, исключительно с целью воспроизведения рода. Жена Джорджа, Александра, ужасная зануда. Мы с ней вместе учились в школе, закончили в один год. На балу у нее отпоролся подол, и она подняла страшный шум. Она вертит Джорджем как ей вздумается. Но некоторым мужчинам это нравится, вы не находите?

— Пожалуй, вы правы. Хотя странно, что так говорят только о женщинах. Вам приходилось когда-нибудь слышать, чтобы он вертел ею как ему вздумается?

— Возможно, мужчины так не поступают. — Мисс Скотт пристально посмотрела Фредди в лицо. — Джек часто знакомит нас со своими подружками, но его романы никогда не длятся долго. А вот у вас, на мой взгляд, все может получиться. Надо же, мы не виделись с Ангусом тысячу лет. Вы встречаетесь?

«Подружки», — подумала Фредди, но вслух сказала:

— Да.

— Вы в него влюблены, мисс Николсон?

— Думаю, — ответила Фредди, — что это вас не касается.

— Действительно. Вы должны меня простить, иногда я просто не могу сдержать свое любопытство. — Мисс Скотт ничуть не была обескуражена. — У меня есть теория: двое не могут одинаково любить друг друга. Он любит ее или наоборот, но он не совсем то, что ей нужно. Мужчина может настаивать, и это ей льстит, а может, нет никого лучше на примете, поэтому она решила — или он решил, — и назначается день помолвки, а потом свадьбы. А может, она ему отказывает, и тогда он обращает внимание на девушку, которая все время была рядом, — оказывается, она любит его уже много лет. Его самолюбие уязвлено, и он выбирает ее и женится на ней.

Мисс Скотт вытащила из пачки еще одну сигарету и, зажав ее двумя пальцами, улыбнулась Фредди.

— Как вам моя теория, мисс Николсон?

— Возможно, отчасти вы правы. Но иногда любовь бывает взаимной. Или становится таковой.

Мисс Скотт наклонилась через стол к мужчине, сидевшему напротив, который протягивал ей зажигалку. Снова повернувшись к Фредди, она сказала:

— Хотите, я расскажу вам, кто есть кто?

— Прошу вас.

— Вон там, с краю, сидят Олли Пайпер и Джейн Хедли — на следующей неделе у них свадьба. Правда, у Джейн красивые волосы? Иногда я думаю, что хотела бы быть блондинкой, только я недостаточно хорошенькая.

— А разве блондинки все хорошенькие?

— По-моему, да. Джейн тоже училась в моей школе. Венчание — скука смертная, но вечеринка после него должна быть высший класс. Хедли всегда устраивают потрясающие вечеринки. Высокого мужчину по другую руку от Джейн зовут Монти Дуглас. Он славный, хотя и не очень умен. Недостаточно развит, как сказал бы мой отец. А это Дензел Бекфорд, он сидит возле Монти. У его семьи чудесный дом в Корнуолле. Мы ездили туда на лето — сад спускается прямо к морю. Девушка рядом с Дензелом — Бетти Малхолланд. Очаровательная малышка, Монти много лет был в нее влюблен. Он и сейчас ее любит, хотя отрицает это. Бетти и Фрэнсис — вон та, рыженькая — сестры. Обе поступают в Женскую вспомогательную военную службу. Они поступили бы и раньше, но родители им не разрешали. Теперь они испугались, что Бетти и Фрэнсис пойдут работать на какой-нибудь военный завод, и дали согласие. Они совсем не похожи друг на друга, правда? Конечно, ведь у их матери был роман с Боем Тревильяном, так что всякое могло случиться.

— А та хорошенькая девушка в розовом платье?

— Ее зовут Клер Стюарт. Вы считаете ее хорошенькой? Я нет. Терпеть не могу девиц, которые так кокетливо морщат носик. Мне всегда кажется, что они репетируют дома перед зеркалом, чтобы выглядеть соблазнительно.

Фредди засмеялась.

— По-моему, вы слишком суровы.

— Может и так, но все равно я права. Так, кто еще остался? Льюис…

— Ты говоришь обо мне, Марсель?

Высокий мужчина в морской форме подошел к ним и положил руку Марсель на плечо. У него были темные вьющиеся волосы, прямой тонкий нос, а уголки глаз и рта — чуть приподнятые кверху, что придавало ему сходство с эльфом.

— Перемываю тебе косточки, — ответила она. — Выкладываю мисс Николсон твои страшные тайны.

— Не верьте ни единому ее слову, мисс Николсон. — Он протянул Фредди руку. — Меня зовут Льюис Коритон. Рад с вами познакомиться.

Глаза мисс Скотт заблестели.

— Я знаю все твои секреты, Льюис.

— У меня нет никаких секретов, — спокойно ответил он. — Нечего рассказывать.

Марсель скорчила недовольную гримасу.

— Если ты будешь таким скучным, я не стану с тобой танцевать.

— Дорогая Марсель, я обещаю тебе, что ни в коем случае не буду скучным.

Мисс Скотт поднялась из-за стола, взлохматила его кудрявые волосы и звучно чмокнула в щеку. Прежде чем они направились на площадку для танцев, она еще раз обратилась к Фредди.

— Где вы работаете, мисс Николсон?

— В военном министерстве.

— А я — в Министерстве труда. Давайте как-нибудь пообедаем вместе. Я вам напишу.

Оркестр заиграл «О, Джонни». Мисс Скотт и Льюис Коритон танцевали. Компания за столом начинала редеть. Ангус пересел на другой конец стола и сейчас оживленно беседовал с мужчиной в военной форме. Фредди попыталась привлечь его внимание, но он этого не заметил.

Мужской голос у нее за спиной произнес:

— Вы не согласитесь потанцевать со мной, Фредди? — и, повернув голову, она увидела Джека.

Фредди улыбнулась ему.

— Да, Джек, с удовольствием.

Лавируя между столиками, они вышли на площадку — там уже яблоку негде было упасть.

— Как вам понравилась моя двоюродная сестра? — поинтересовался он.

— Сестра? — Фредди удивленно уставилась на него. — Мисс Скотт ваша двоюродная сестра?

— Мы с ней вместе лазали по деревьям.

Фредди и представить не могла, чтобы безупречная мисс Скотт близко подошла к какому-нибудь дереву. Она заметила:

— Мисс Скотт рассказала мне, что вы частенько знакомите их со своими подружками. Подразумевалось, очевидно, что я — одна из них и что ваши романы продолжаются очень недолго.

Он ухмыльнулся.

— Не обращайте внимания на то, что говорит Марсель.

— Я чувствовала себя так, будто сдаю экзамен.

— Уверен, вы сдали на пятерку. Марсель порой бывает совершенно несносной. Дело в том, что она сильно беспокоится из-за отца.

— Она говорила, что он болеет.

— Он болеет со времен Первой мировой войны. Мать Марсель умерла, братьев и сестер нет, поэтому забота об отце полностью ложится на ее плечи.

— Тогда я склонна ее простить. В любом случае я ее простила бы — она такая забавная!

Танцуя с Джеком, Фредди обвела взглядом зал. Макс стоял рядом с площадкой, и она помахала ему рукой.

Последний вздох саксофона, барабанная дробь, и песня закончилась. Солист поклонился, и они вежливо похлопали. Когда оркестр заиграл снова — какую-то медленную, сентиментальную мелодию, — Джек обнял ее за талию.

— Значит, вы решили, — продолжала Фредди, — отказаться от побега и не пережидать войну в Южной Америке?

С высоты своего роста он посмотрел ей в лицо.

— Без вас это было бы совсем не так весело.

— Подозреваю, что ваши представления о веселье включают в себя холод, голод и разные ужасы.

— Признайтесь, Фредди, — поддразнил он ее, — вам же понравилось!

— Если только немножко. — Она согнула большой и указательный пальцы, оставив между ними около дюйма. — Совсем чуть-чуть.

— Чем вы занимаетесь сейчас?

— Работаю секретарем в военном министерстве. А вы?

— Большую часть времени провожу в армейском лагере в Йоркшире.

— Наверное, ужасно скучаете, Джек? Может, вам попросить командующего отправить вас на какое-нибудь задание? Посложней и поопасней. Тогда вы будете по-настоящему счастливы.

Он сделал недовольное лицо:

— Боюсь, у вас сложилось обо мне неверное впечатление. Я предпочитаю хорошие рестораны и комфортабельные отели. Мне не нравится спать в машине и питаться одним хлебом и сыром. Я вам не верю, Фредди. Думаю, под вашей чопорной внешностью таится мятежная душа.

— Чопорной? — Танцуя, Джек сделал резкий поворот, и она наградила его возмущенным взглядом.

— Ну, можно сказать и по-другому. Приличной… респектабельной…

— Я что, какая-то старая дева?

— О, вы гораздо симпатичней всех старых дев вместе взятых!

— Джек!

Он рассмеялся.

Площадка была переполнена; во время танца кто-то постоянно обращался к нему: «Привет, Джек, как поживаешь», — хлопал по плечу, а Джек в ответ здоровался или махал рукой. У Фредди появилось то же ощущение, которое она испытала несколько лет назад в «Ритце» с Тессой — что она является частью самой интересной компании, привлекающей завистливые взгляды остальных посетителей ресторана. Лейтенант Коритон танцевал с мисс Стюарт, а Марсель Скотт ушла с площадки и беседовала с Максом и Джулианом. Ангус закончил разговор с мужчиной в форме и стоял у стены. У него была привычка постукивать ногой по полу, когда он начинал скучать. Сейчас он явно скучал.

Джек спросил:

— Ангус Корстофайн ваш ухажер?

— Да. Вы знакомы?

— Немного. Мы с ним говорили об Испании, — сказал Джек.

— Значит, вы ездили туда?

— Да.

— И что вы там делали?

— Да так. То одно, то другое.

«Шпионил», — подумала Фредди. Британский морской порт Гибралтар находился у входа в Средиземное море, на южной оконечности Испании. После нескольких лет гражданской войны Испания пока что предпочитала сохранять нейтралитет. Британии было на руку, чтобы так оставалось и дальше.

Фредди спросила:

— Как сейчас в Испании?

— Очень тяжело. Кажется, что страна лишилась своей души.

— Сколько вы там пробыли?

— Полгода. Честно говоря, я испытал облегчение, возвратившись в Англию. Судя по всему, удача опять на моей стороне — чего стоит хотя бы наша неожиданная встреча.

— Уверена, вы и не вспоминали обо мне после того, как мы расстались во Франции.

— Вообще-то совсем не так.

Что-то в его взгляде ее насторожило; она беззаботным тоном произнесла:

— Мисс Скотт предостерегла меня на ваш счет. Сказала: на вас нельзя положиться.

— Какая беспардонность! — ничуть не обескураженный, воскликнул Джек.

— Она намекала, что вы всего лишь томящийся бездельем аристократ.

— Правда? — Они столкнулись с другой танцующей парой, и он тесней прижал ее к себе.

— На мой взгляд, все аристократы томятся бездельем.

— То есть, вы хотите сказать, мы все одинаковые? — Их разговор его явно забавлял. — Тогда девушки из среднего класса все как одна должны быть чопорными.

— Вы ужасный человек! Кстати, я вовсе не из среднего класса. Скорее, из артистической богемы.

— О да, Фредди, конечно! Как это я позабыл?

— Правда, богемный образ жизни мне не очень-то хорошо дается.

— Ну, могу сказать, вы неплохо адаптировались.

— Когда я училась в школе, то мечтала стать похожей на сестру. Она была сногсшибательной. — Фредди вспомнилась квартира Тессы с фотографиями на стенах и камином, выложенным черно-белой плиткой. Она улыбнулась. — Я была ее курьером.

— Курьером?

— Доставляла записки ее ухажерам. — Фредди рассмеялась. — Некоторые из них были очень славные, но попадались и противнейшие типы. Думаю, Тесса просто не понимала, какие они мерзкие. Один попытался меня поцеловать, а другой пригласил на ужин, когда Тесса не смогла пойти.

— А вы согласились?

— Конечно. — Она взглянула ему в лицо. — Видите. Не такая я и чопорная.

— И как вы провели время?

— Сначала чувствовала себя ужасно важной. Но потом он заболтался с друзьями и совсем забыл обо мне, поэтому я вернулась домой одна, на метро.

— Сколько вам было?

— Пятнадцать. Я на него не обиделась. Мне всегда нравилось ездить одной.

— О да, я это знаю. А что с вашей сестрой? Как она? Где она сейчас?

Фредди вздохнула.

— К сожалению, Тесса осталась в Италии. Я получила от нее письмо — она передала его с каким-то знакомым из Швеции. Письмо довольно туманное — наверное, она боялась, что его могут прочесть, — но из него я поняла, что она переехала на какую-то ферму, в глушь. Я отправила ей ответ, но так и не знаю, получила ли она его.

Танец закончился барабанной дробью, и они опять поаплодировали. Фредди сказала:

— Я рада, что мы с вами снова встретились. Не пропадайте больше, Джек.

Он пообещал поддерживать с ней связь, а она привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку.

— У вас шрам, — заметила она, дотронувшись пальцем до его брови.

— Я выпрыгнул из самолета и угодил в крону дерева.

— Очень неосмотрительно с вашей стороны.

— Правда? — Его улыбка стала еще шире. Он поблагодарил Фредди за танец и откланялся.

Она сказала ему вслед:

— Берегите себя, ладно?

Он оглянулся и ответил:

— Конечно.

На улице стоял пронизывающий холод; выйдя из отеля, они услышали доносившийся издалека грохот взрывов. С покореженных водосточных труб свисали сосульки, в приглушенных лучах автомобильных фар, прикрытых светомаскировкой, глыбы льда и осколки стекла в оконных рамах сверкали, словно огоньки на новогодней елке, придавая улице обманчиво праздничный вид.

По обеим сторонам от входа в подъезд, где находилась квартира Ангуса, стояли кадки с декоративными деревцами, подстриженными в форме шара; сверху каждый шар венчала толстая шапка снега, напоминая сливки на рождественском пудинге.

Когда Ангус отпер дверь, прозвучал сигнал отбоя воздушной тревоги. В квартире на стенах висели портреты дородных мужчин в пудреных париках и женщин с глубоким декольте и игривым выражением лица.

Ангус сказал:

— Сейчас я зажгу лампы, и вам перестанет казаться, что они все на нас смотрят. Холодно как в морозильнике, да? Надо скорей разжечь камин.

Фредди присела на мягкий диван с обивкой темно-сливового цвета, стоявший перед камином. Обивка местами протерлась и отливала серебром. Ангус опустился на колени, чиркнул спичкой и поджег растопку.

— Помню, дома зимой стоял такой холод, что замерзала вода в кувшине. В Лондоне такого не бывает. — Ангус сел на диван рядом с ней. — Девочка, дорогая, ты совсем продрогла.

Ей нравилось, как он произносит «дорогая» со своим раскатистым «ррр».

Он налил им обоим виски, и они немного посидели, обнявшись, наблюдая за тем, как разгорается огонь и его тени пляшут на коврике перед камином.

Агнус сказал:

— В канун Нового года мы зажигаем все лампы и свечи в замке, а в саду ставим факелы. Люди говорят, огонь видно за много миль. Потом начинается угощение, музыка и танцы.

— Мне казалось, ты не любишь танцы.

— Настоящие танцы. Горские. В полночь на башне звонит колокол, и все выпивают по бокалу. А потом по традиции надо бежать к соседям, чтобы оказаться у них первым гостем. Видишь ли, считается, что так мы приносим друг другу удачу.

— И как далеко живут ваши соседи, Ангус?

— Ну, до ближайших около двух миль. Всего ничего.

— По снегу?

— Мне приходилось ходить сквозь заносы глубиной по пояс. В Шотландии мы согреваемся с помощью виски и быстрой ходьбы. Правда, существуют и другие способы.

Рассказывая, он гладил ее по волосам, время от времени целуя в губы. Потом сказал:

— Я хотел бы, чтобы ты когда-нибудь встретила Новый год с нами. Как ты думаешь, тебе понравится?

Она встала на колени на диване и поцеловала его.

— Не знаю, Ангус. Боюсь, я бы все время мерзла.

— Ни в коем случае. Я бы об этом позаботился.

Ангус взял стакан с виски у нее из рук и поставил на столик. Потом поцеловал ее ключицу.

— Как крыло у птички, — сказал он. — Эта впадинка, вот здесь. — Он обнял ее обеими руками и усадил к себе на колени. Осторожно расстегнул молнию на платье, спустил с плеч тонкие бретельки и снова поцеловал.

— Итак, моя красавица Фредди, — сказал он. — Если ты хочешь, чтобы я остановился, скажи мне это сейчас.

У нее в памяти всплыли слова Марсель Скотт: «Вы влюблены в Ангуса, мисс Николсон?» И ее теория о любви, которая всегда бывает неравной.

Но она все равно ответила:

— Нет, Ангус. Я не хочу, чтобы ты остановился. Совсем не хочу.

Фредди прикрыла глаза и испустила тихий вздох, когда его рука скользнула вверх по ее бедру.

Проснувшись среди ночи, она пошла на кухню выпить воды. В полной темноте Фредди отодвинула светомаскировочную штору и выглянула на улицу. Шел снег — пушистые белые хлопья медленно кружились в воздухе и падали вниз, покрывая руины и обломки.

Мысли беспорядочно мелькали у нее в голове. Столько событий за один вечер — Ангус, Джек, танцы. А потом это… Она не жалела, что лишилась девственности, наоборот, ей нравились ее новые ощущения, нравилось чувствовать себя по-настоящему взрослой. Ангус принял необходимые предосторожности — памятуя о том, что приключилось с Тессой, она проследила за этим. Она любовалась снегом за окном, вспоминая его руки на своей коже, слияние их тел, слова, которые он шептал ей на ухо, дыхание Ангуса, когда она засыпала в его объятиях.

Марсель Скотт действительно написала ей и предложила встретиться за ланчем. Фредди была удивлена, получив это письмо: она приняла слова мисс Скотт за обычную любезность, простой знак расположения, за которым не последует никаких реальных действий.

Они встретились в небольшом кафе по дороге к Чаринг-Кроссу. В соседнее здание недавно попала бомба, разрушив один его торец, — словно предложение, оборванное на середине. Среди обрушенных стен, некогда служивших кому-то жильем, снег постепенно засыпал погребальный костер из обломков мебели, торчавшей кверху колесами детской коляски и клавиатуры пианино.

В кафе по запотевшим окнам струйками сбегала вода. Марсель Скотт уже сидела за столиком. Она была в черном пальто с меховым воротничком и крошечной черной шляпке. Перед ней стояла чашка чаю.

— Рада повидаться с вами снова, мисс Николсон, — поздоровалась она. — Можно мне называть вас Фредди? Я ненавижу всякие формальности, а вы? Как вам кафе, нравится? Я часто забегаю сюда на ланч. Большинство других девушек приносят с собой сандвичи и чай в термосах, но я просто не могу целый день сидеть взаперти.

Подойдя к стойке, они заказали себе суп и хлеб. Вернувшись за столик, Марсель сказала:

— Надеюсь, вы не против, что я вам написала? Я разыскала бы вас раньше, но мой отец заболел, и мне пришлось поехать домой.

— Я вам сочувствую. Ему уже лучше?

— Да, гораздо лучше, спасибо. — Марсель, опустив глаза, помешала свой чай. — Конечно, мне надо переехать к нему. Он был бы просто счастлив. Как вы думаете, это очень эгоистично с моей стороны, что я живу одна?

— Не знаю, — ответила Фредди. — Я не могу судить.

— Ваши родители умерли, да?

— Да, оба, когда я была еще ребенком.

— Может, вам даже повезло. — Марсель прикусила губу. — О, я не должна была этого говорить. Пожалуйста, простите меня.

Она вздохнула.

— Когда я бываю в Уилтшире, мне кажется, будто я съеживаюсь, — Марсель соединила большой и указательный пальцы так, что между ними почти не осталось расстояния, — вот до такого размера. Я чувствую себя… микроскопической. Если бы я жила там все время, боюсь, скоро от меня совсем ничего не осталось бы. Знаете, война не доставляет мне особенных неудобств. Если бы не постоянное чувство вины, я была бы вполне счастлива. Это чувство бессмысленно, но я все равно никак не могу от него избавиться. — Она закурила сигарету. — Как вам мои друзья?

— Они мне понравились.

— Льюис безумно влюблен в Клер Стюарт.

— Это та девушка в розовом платье? О, ясно.

Когда подали суп, Марсель призналась:

— Вообще-то, я сама была в него влюблена.

— В лейтенанта Коритона? Он очень привлекательный. Вы до сих пор любите его?

— Нет. Давно не люблю. Мы с ним добрые друзья и часто переписываемся. Я вообще склонна влюбляться — есть у меня такая дурная привычка. По сравнению со мной вы кажетесь очень разумной.

— Разумной, — повторила Фредди. — Как приземленно. Джек назвал меня чопорной.

— Не обращайте внимания на Джека, он бывает ужасно невежлив.

Они поговорили о своей работе и о войне, а потом пришло время обеим возвращаться на службу. Надевая пальто, Марсель сказала:

— По пятницам я устраиваю у себя вечеринки. Все приносят с собой какую-нибудь еду. Хотите прийти? Конечно, Ангуса я приглашаю тоже. И вашего друга Макса Фишера. — Она уже натягивала перчатки. — Да, будьте добры, узнайте у Макса, сможет ли он прийти.

— Макса? Не Джулиана?

— Джулиан очень мил, но нет, меня больше заинтересовал ваш Макс. Он сейчас ни с кем не встречается, так ведь?

— В данный момент нет.

— Кто-то говорил, что он был влюблен в вашу сестру.

Любопытство в глазах Марсель подсказало Фредди, что этот кто-то поведал о Тессе гораздо больше, однако она ответила только:

— Да, но это было очень давно. Много лет назад.

Глава одиннадцатая

Вилла Бельканто стояла на вершине холма, в сельской глуши к югу от Флоренции. В пятнадцатом веке древние постройки, включая квадратную башню, объединили между собой — получилось прямоугольное здание с внутренним двором и крытыми галереями. В девятнадцатом веке предки Оливии Дзанетти взялись за обустройство поместья: там появился английский парк, аллея величественных каштанов и несколько пристроек. За много веков стены виллы приобрели мягкий розовато-бежевый оттенок орехового мороженого. Написанный давным-давно яркими красками фамильный герб над внушительными арочными воротами — восьмиугольник с угрожающего вида грифоном — выцвел до приглушенных коричневых и серых тонов.

С одной стороны виллы простирались обширные угодья: виноградники, оливковые рощи и кукурузные поля. Дальние холмы покрывал лес из дубов и каштанов с густым подлеском, изрезанный неглубокими оврагами. Фаттория, самая крупная и доходная из ферм, принадлежавших поместью, находилась неподалеку от виллы. Дюжина других, менее крупных арендаторских ферм была рассыпана по всей долине. Возле фаттории стояли амбары, сыроварня, мастерские и прачечная да еще несколько жилых домов.

В поместье разводили лошадей, свиней, молочный скот, кур, гусей и кроликов. В огороде выращивали овощи, в садах — фрукты, на сыроварне взбивали масло и готовили сыр, из ульев собирали мед. Осенью забивали свиней; их мясо коптили, солили и делали из него колбасы. В поместье Бельканто работало больше пятидесяти человек: повар, экономка, швея и другая прислуга; управляющий Стефано, который жил на фаттории вместе с женой и ребятишками; другие фермеры с семьями, занимавшие соседние фермы.

Весной вода в ручьях взбухала от дождей, а на полях начинали пробиваться зеленые ростки кукурузы. Дни становились длиннее, по лазурному небу плыли пушистые белые облака. В середине лета кукурузные початки наливались золотом, а на лозе появлялись крошечные твердые зеленые ягоды. Фермеры озабоченно посматривали на небо, опасаясь града и внезапных ливней, которые могли уничтожить урожай. Потом наступала пора жатвы: тяжелые снопы пшеницы на запряженных волами телегах свозили в амбары. Лепестки маков, росших по краям поля, увядали и осыпались, сами поля лежали колючие, пустые, и мыши шныряли среди жнивья, торопясь скорее спрятаться от жгучего солнца в тени живой изгороди. В разгар лета жара выжигала все вокруг, так что к августу трава по цвету напоминала мешковину, а поля сверкали золотом в серо-синем мареве.

Потом приходили сентябрьские дожди; они смывали пыль с листьев винограда и олив, и воздух становился свежее. Во дворе фаттории раскладывали сушиться помидоры, фиги и персики; дозревали на солнце тыквы и дыни. Кукурузные початки, нанизанные на бечевку, висели между деревьями, словно янтарные бусы. Начинался сбор винограда — тяжелые кисти светились пурпуром и зеленью. Ребятишки бегали между рядами, собирая алые листья, которые можно было скормить скоту. По вечерам в поместье устраивали праздники с танцами.

Самыми последними, в ноябре, снимали оливки. Все население поместья, за исключением разве что малышей и дряхлых стариков, выходило на уборку урожая, подвязав к поясу плетеные корзины. Серо-зеленые листья олив трепетали под холодным ветром. Из оливок первого сбора делали лучшее масло, холодного отжима. Опавшие оливки шли на второй отжим. Из масла третьего отжима делали мыло, а косточки и кожуру спрессовывали в брикеты, которые потом использовались в качестве топлива и удобрения. Оливковое масло хранилось в прохладном подвале в гигантских глиняных кувшинах, отдельно от вина, чтобы не перемешивались их запахи.

Потом начиналась зима. С северных гор задувала трамонтана — резкий холодный ветер, способный, казалось, проникать сквозь толстые каменные стены виллы. Снег покрывал узловатые обрубки корней винограда, ложился на крыши домов. В такие дни Тессе не верилось, что еще недавно она искала прохладное местечко, словно ящерица, забирающаяся в расщелину в каменной кладке.

Оливии Дзанетти недавно сравнялось шестьдесят. Высокая, худая, седовласая, с крупным носом, она напоминала Тессе Оттолину Морелли, которой ее как-то представили на скачках в Аскоте, только без присущего ей апломба, шика и роскошных нарядов.

Из кабинета на первом этаже виллы Оливия управляла всем поместьем. В переплетенных кожей гроссбухах записывалось время посева и сбора урожая, погодные условия, приходы и расходы — до последней лиры. Она еженедельно лично навещала всех арендаторов, разъезжая по каменистым проселочным дорогам в своей тележке, с запряженным в нее верным пони. Когда приходила пора забивать свиней, Оливия вместе со свинопасом отбирала животных. Во время сбора оливок она вешала на пояс корзину и снимала плоды с деревьев. Если кто-то из работников фермы заболевал, она посылала за врачом.

Будучи глубоко религиозной, Оливия каждое утро ходила к мессе. Ее христианство было практического свойства, оно основывалось на ответственности и чувстве долга. Щедрая душой, с людьми она вела себя сдержанно, порой даже сурово, сторонясь любых проявлений нежности и ограничивая демонстрацию теплых чувств легким щипком за щеку или прикосновением к руке. Очевидно, именно из-за своей природной немногословности и христианского милосердия Оливия отреагировала на объяснения Тессы касательно вымышленной фамилии и поддельных документов лишь быстрым кивком головы да коротким замечанием «ясно-ясно, очень хорошо».

Вскоре после того как Италия вступила в войну, Оливия поручила нескольким рабочим возвести в подвалах и на чердаках фальшивые стены, чтобы за ними можно было спрятать продукты и ценные вещи. Несколько раз она ездила во Флоренцию, чтобы, пользуясь своим влиянием, попытаться отменить распоряжения касательно реквизиции урожая или призыва мужа или сына какой-нибудь крестьянки на военную службу. Она ежедневно писало Сандро, полк которого был расквартирован на побережье Далмации, и Гвидо, в Северную Африку.

В доме близ фаттории она организовала школу для детей, живущих в поместье. В соседней постройке открыла больницу на четыре койки. После приезда Тессы на виллу Оливия переговорила с ней с глазу на глаз. Как у нее дела, как поживает Фредерика? С деловитым видом Оливия спросила, чем Тесса хотела бы заниматься. Она может помогать в больнице или в школе. Тесса предпочла школу. Ей показалось, что больница — вотчина Фаустины, а она не хотела никому наступать на пятки.

Тессу поселили в спальне на втором этаже дома с высоким потолком и белеными стенами. Там стояли кровать, стул, умывальник и комод с резными фамильными гербами. Летом комнату защищали от солнца тяжелые ставни, зимой плотные шелковые портьеры с узорами помогали сохранить тепло. По ночам, когда ей не спалось, Тесса бесшумно пробиралась во внутренний дворик виллы. Его окружали высокие стены дома, образуя прямоугольник. Вдоль стен проходила крытая лоджия, на которой можно было спрятаться от солнца или дождя. В воздухе плыл сладкий аромат хойи и олеандров; с лимонных деревьев, росших в кадках, свешивались тяжелые спелые плоды — в лунном свете лимоны казались золотыми. Высоко над головой прямоугольник ночного неба переливался тысячами звезд.

Тесса завтракала, обедала и ужинала вместе с Дзанетти. Беседы за столом обычно начинались с повседневных тем: погоды, урожая, перебоев то с тем, то с этим, — а потом они переходили на религию, политику и философию. Женщины Дзанетти рассуждали здраво и холодно, хирургически препарируя каждую тему до тех пор, пока не были исследованы все ее стороны, без эмоций и раздражения. Здесь никогда не хлопали дверьми, не вскакивали, разволновавшись, из-за стола. У Тессы вежливо спрашивали ее мнение, внимательно его выслушивали, а потом не оставляли от него камня на камне, опровергая фразу за фразой. Затем Оливия сворачивала салфетку, молитвенно складывала ладони, благодарила Господа и возвращалась к работе.

В школе Тессу назначили ассистенткой синьоры Гранелли. Синьора Гранелли учила самых младших. Тесса раздавала ребятишкам бумагу и карандаши, помогала выводить буквы, умывала чумазые мордашки.

Фаустина Дзанетти была худая, с желтоватым цветом лица; из-под ее тонких, мягких темных волос смотрели умные серые глаза. Поскольку школа и больница находились по соседству, Тесса с Фаустиной часто вместе возвращались на виллу в конце рабочего дня.

Однажды вечером, когда они шагали по каменистой тропинке, Фаустина сказала:

— Когда закончится война, я выучусь на врача. Поеду учиться в Болонью или в Парму — а если понадобится, то даже в Париж или Эдинбург. — Она недовольно фыркнула: — Я всегда хотела поступить в университет, но отец мне не разрешал. Он считал, что девушке незачем учиться. Девушки выходят замуж, говорил он. — Фаустина пожала плечами. — Такие девушки, как ты, может, и выходят замуж, но только не такие, как я.

— Я никогда не была замужем, — сказала Тесса. — И никогда не хотела.

Фаустина бросила на нее короткий взгляд, а потом расхохоталась.

— Если не считать приснопамятного синьора Бруно.

— Да, не считая его, — улыбаясь, кивнула Тесса. — Надо сказать, я не очень-то по нему скорблю.

— Я бы хотела стать хирургом. — Фаустина шла широким размашистым шагом. — Дотторе Берарди позволил мне ассистировать ему в прошлом году, когда удалял аппендицит. Он думал: я упаду в обморок, а я не упала.

Если бы ее спросили, хочет ли она ехать на виллу Бельканто, Тесса наверняка бы ответила, что предпочитает город деревне. Сельская жизнь казалась ей слишком унылой, она нуждалась в разнообразии, в смене обстановки. Иногда она мысленно упрекала Гвидо за то, что он так поспешно написал о ней матери; тем не менее, Тесса была вынуждена признать, что после объявления войны во Флоренции для нее стало слишком опасно.

Обитатели виллы почти не контактировали с властями. Война казалась очень далекой от замкнутого, самодостаточного мирка поместья. Тем не менее, она сказывалась на его жизни, и очень заметно. Мужей, сыновей и возлюбленных призывали в армию; в городах не хватало продуктов и невозможно было достать бензин. Они слушали по радио сообщения о ходе военных действий — о нападении Германии на Россию в 1941 году, о вступлении России в войну на стороне союзнических войск, о продолжающемся противостоянии в Северной Африке, — слушали молча, пытаясь отделить факты от пропаганды. У каждого было, за кого переживать.

На каминной полке в гостиной виллы Бельканто стояла фотография Гвидо, Сандро и Фаустины, сделанная в саду флорентийского палаццо Дзанетти. Фаустина красовалась на ней в белом платье и соломенной шляпе, Сандро казался преувеличенно серьезным. Только Гвидо смотрел в камеру, сунув руки в карманы, в рубашке с расстегнутым воротом, улыбающийся и беззаботный.

Тесса никогда не была религиозной, не знала даже, крещеная ли она, и если да, то к какой конфессии принадлежит, однако и она молилась за то, чтобы братья Дзанетти остались в живых. «Хуже не будет, — думала она. — На всякий случай».

В январе 1942 в начальный класс школы поступила девочка по имени Перлита. Ее мать Эмилия работала в прачечной на вилле Бельканто. В свое первое школьное утро Перлита замерла в маленькой раздевалке, где дети оставляли теплую одежду, безмолвно глядя большущими черными глазами из-под густой челки на то, как другие снимают пальтишки и шали и вешают их на крючки. Она была в теплой куртке, вязаном берете и варежках. Перлита и не собиралась раздеваться; она стояла, замерев на месте, словно деревянная кукла, с ужасом в глазах.

Тесса потихоньку сняла с девочки уличную одежду, потом взяла ее за руку и провела в класс. Она просидела с ней за партой весь день, пока синьора Гранелли вела уроки. Перлита не произнесла ни слова. Когда малышей отвели в комнату к старшим детям на урок пения и построили в ряд, Тесса встала рядом с Перлитой и держала ее за руку; та простояла весь урок, не открывая рта. После обеда малышам раздали листы бумаги с силуэтами животных, которых нужно было раскрасить, а потом вырезать ножницами. Тесса помогла девочке вырезать ее льва, потому что ручки у нее были слишком слабые. Когда Тесса отходила, чтобы помочь другим детям, Перлита неотступно следила за ней напуганными глазами. Она приучилась держать Тессу за юбки, когда руки у той были заняты. Синьора Гранелли прозвала Перлиту «тенью Тессы».

Через неделю Перлита впервые заговорила. Тесса захлопала в ладоши и обняла ее. Это достижение показалось ей гораздо более значимым, чем собственная фотография на обложке Вог. Перлита начала разговаривать сначала с Тессой, а потом, когда стала немного уверенней в себе, с синьорой Гранелли и другими детьми. Однажды утром, когда ребятишки бегали по лужайке, которую использовали в качестве игровой площадки, она вышла поиграть с ними, хотя порой еще оглядывалась назад в поисках одобрения. К весне Перлита начала участвовать в уроках пения и танцев. Конечно, болтушкой ее назвать было никак нельзя; она всегда тщательно взвешивала каждое слово.

В апреле синьора Гранелли ушла из школы и вернулась в Пистойю, чтобы ухаживать за братом, который был ранен в Северной Африке. Вместо нее учительницей в младшем классе стала Тесса. После занятий Перлита помогала ей собирать восковые мелки и складывать их в жестяную коробку из-под печенья. «Ну что, мы закончили?» — спрашивала Тесса, а Перлита важно кивала в ответ и брала ее за руку, выходя из класса.

Облако пыли поднялось в луче света, падавшего в холл через полукруглое окно над дверью, когда Ребекка отперла дверь материнского дома в Абингдоне. Воздух внутри был затхлым и сухим. На полу валялась почта за несколько дней; Ребекка поставила чемодан матери на пол рядом со стойкой для зонтов, подобрала письма с пола и положила на столик.

Потом она вернулась к машине.

— Ну вот, мама, ты опять дома. — Ребекка заметила, что с тех пор как мать заболела, она начала разговаривать с ней фальшиво-жизнерадостным тоном, который постепенно вошел у нее в привычку. Она подозревала, что мать он раздражает тоже, потому что миссис Фейнлайт тяжело вздохнула, пока Ребекка помогала ей подняться с пассажирского сиденья.

Весной здоровье матери сильно ухудшилось, потребовалась операция — удаление матки, — которую назначили на начало мая. Мюриель не могла взять отпуск до конца учебного года, поэтому было решено, что Ребекка поухаживает за матерью несколько недель после ее выписки из больницы.

Они медленно прошли по дорожке к дому; миссис Фейнлайт опиралась на руку дочери. В холле она недовольно втянула носом воздух и сказала;

— Какой ужас! Я-то думала, ты проветришь дом, Ребекка.

— У меня не было времени, мама. Я поехала сразу в больницу.

— Очень жаль, что тебя задержали в этой дыре до последней минуты.

«Этой дырой» миссис Фейнлайт называла ферму Мейфилд. Ребекка хотела было ей напомнить, что пробыла на ферме до сегодняшнего утра, потому что они там выращивали овощи, чтобы кормить страну в военное время. Однако вместо этого она торопливо сказала:

— Я пробегусь по дому и наведу порядок, как только устрою тебя, мама. Все будет блестеть.

Мать стягивала с рук перчатки.

— Боюсь, беглой уборкой тут не обойдешься. Миссис Робертс в подметки не годится старой Гибсон. Ты не представляешь, как с ней бывает тяжело.

Старая служанка миссис Фейнлайт, Гибсон, которая работала у них еще с тех пор, когда Ребекка и Мюриель были детьми, умерла в конце 1941. Ребекка попыталась найти помощницу, которая жила бы в доме, однако поиски не увенчались успехом: отчасти, потому что предложенная зарплата уступала заработкам на заводе или фабрике, отчасти, подозревала Ребекка, потому что немногочисленных кандидаток отпугнула откровенная враждебность ее матери во время собеседования. Пришлось нанять миссис Робертс, которая приходила на три часа каждое утро, стирала, мыла посуду и делала уборку. «Но дом выглядел заброшенным, — думала Ребекка, поднимаясь по лестнице вместе с матерью. — А эти письма на полу в холле — похоже, миссис Робертс не заглядывала сюда уже несколько дней. Надо будет обязательно с ней переговорить».

В спальне она открыла окно, чтобы впустить в комнату свежий воздух. Пока Ребекка распаковывала материнский чемодан, миссис Фейнлайт сидела в розовом бархатном кресле. Она выглядела похудевшей, усталой, и Ребекке было ее искренне жаль. Дальше последовала утомительная процедура переодевания в ночную рубашку. Миссис Фейнлайт придерживалась эдвардианских представлений о приличиях: это означало, что смена повседневной одежды на домашнюю должна была производиться таким образом, чтобы глазам Ребекки не предстало ни сантиметра обнаженной плоти. Наконец с этим было покончено, и мать улеглась в постель, слишком утомленная, чтобы жаловаться или спорить.

— Я привезла с фермы немного яиц, — сказала Ребекка. — Хочешь, я сварю тебе яйцо на ланч, мама?

Мисс Фейнлайт кивнула.

Ребекка спустилась по лестнице в кухню. Она сварила яйцо, положила его на поднос вместе с хлебом и маслом, поставила туда же миниатюрную вазочку с несколькими бутонами роз и отнесла наверх. Вернувшись в спальню через четверть часа с чашкой чаю, она обнаружила, что ланч съеден, а мать крепко спит.

На кухне Ребекка выпила чай, а потом принялась за уборку. Пока она подметала, вытирала пыль и мыла полы, знакомое чувство вины, всегда присутствовавшее в ее отношениях с матерью, снова навалилось на нее. Казалось вполне разумным, чтобы Мюриель навещала мать, пока та лежит в больнице, а Ребекка ухаживала за ней дома, однако кто удовольствуется разумными доводами, когда его матери делают тяжелую операцию? Но ведь Дэвид и Карлотта не могли справиться на ферме одни, потому что Карлотта была беременна и у них осталась всего одна помощница — вторая свалилась с краснухой. Присутствие Ребекки на ферме из добровольного стало необходимым.

Тем не менее, в глубине души она сознавала, что ей не хотелось ехать сюда. Проблема была не только в непростых отношениях с матерью или в скуке, которая всегда одолевала ее в Абингдоне. Будучи замужем за Майло, Ребекка редко задерживалась у матери дольше чем на несколько часов. Казалось, время останавливалось в Хазердине — так назывался ее дом, безличный, типично викторианский. В прошлом даже эти несколько часов были для Ребекки сущей пыткой.

Но одно дело тогда и совсем другое — сейчас. За последние годы Ребекка научилась выдержке. Она стала сильнее. Ей приходилось работать под холодным ветром и дождем, она привыкла к одиночеству — по сути, оно стало частью ее. Перспектива провести шесть недель в обществе матери казалась ей всего лишь не слишком обнадеживающей. Она будет скучать по Мейфилду.

Война привнесла в их жизнь массу перемен. Из их старой компании на ферме остались только сами Майклборо и Ребекка. Дэвид Майклборо, который не прошел медицинскую комиссию, чтобы поступить в действующие войска, изо всех сил старался повысить производительность хозяйства на ферме. Надо было управлять ею эффективно, иначе ферму у них могли отобрать. Люди из местного Военного сельскохозяйственного комитета регулярно наезжали в Мейфилд, чтобы убедиться, что они используют каждый клочок пригодной для обработки земли.

Ребекка по-прежнему выкраивала время, чтобы рисовать. Это стало для нее привычкой, без которой не проходил ни один день. Если она не рисовала, у нее возникало ощущение, что что-то идет не так. Она вспоминала, как Коннор мягко подшутил над ее выбором сюжетов: «А почему вы рисуете только посуду или приборы?» Наверное, в то время у нее просто не было сил придумывать другие темы.

Примерно два года назад, в конце лета 1940, Мейфилд оказался в самом центре военных действий. Битва за Британию разворачивалась в небе над Кентом и Сассексом. В памяти Ребекки навсегда запечатлелась картина: охваченный огнем самолет, штопором падающий в буковую рощицу на гребне холма, который виден из окна кухни. Они с Дэвидом бегом бросились к горящему самолету: она прихватила с собой вилы, думая, что они могут пригодиться. Все оказалось напрасно: в рощице их ожидала лишь покореженная груда металла — обломки разбившегося «спитфайера». Пилот, которому было всего двадцать лет, заживо сгорел в кабине.

С тех пор она постоянно рисовала эту сцену, карандашами и маслом, каждый раз по-новому. Иногда главными героями были они с Дэвидом — они бежали по долине, а самолет превращался в размытое серое пятно в углу. На другой картине она изображала черное кружево деревьев на фоне полыхающего малинового неба. Ребекка пришла к выводу, что масло для этих картин предпочтительней; хотя ее техника была слабовата, только масло давало ей необходимую насыщенность и плотность цвета. Она написала Коннору, что ищет способ, который позволит в полной мере передать драматизм этого сюжета, однако он ответил, что, похоже, она пытается что-то сказать, снова и снова, о смерти двадцатилетнего пилота в буковой рощице Верхнего Уилда.

Они с Коннором переписывались регулярно; поначалу Ребекка сильно колебалась, опасаясь, что ее письма покажутся ему скучными, однако со временем ее страхи развеялись. Коннор, похоже, ждал ее писем с тем же нетерпением, что и она — его. Ему она решилась открыть свои худшие стороны, с ним она была откровенней, чем с кем-либо, даже с собственной сестрой. Переписка стала для нее способом общения с человеком, которого она узнала лучше — как это ни странно — в его отсутствие, постепенно, слой за слоем, избавляясь от своей сдержанности и сомнений. Они с Коннором оба причинили боль другим людям и пострадали сами — у них было много общего.

Она уже закончила убирать на кухне и собралась взяться за гостиную, когда в дверь позвонили. Соседка, миссис Ридли, зашла проведать мать. Ребекка пригласила ее в дом и поднялась наверх. Когда она вошла в спальню, мать сидела в подушках.

— Кто это пришел?

— Миссис Ридли, соседка, — ответила Ребекка. — Заглянула проведать тебя. Она ждет внизу.

Миссис Фейнлайт разволновалась.

— Мне надо в ванную.

— Если хочешь, я попрошу ее зайти позднее.

— Нет-нет. — Миссис Фейнлайт неодобрительно посмотрела на Ребекку. — Ты что, открыла ей дверь в таком виде? Ты одета как крестьянка!

— Я и есть крестьянка. Я работаю на ферме. — Однако мать, похоже, искренне расстроилась, так что Ребекка, на которой были короткие бриджи и хлопчатобумажная рубашка, добавила: — Я же делаю уборку, мама. Ничего страшного, уверена, миссис Ридли все поймет.

— Но ведь раньше ты так красиво одевалась! Ты была такой хорошенькой девчушкой! Незнакомые люди останавливались на улице и говорили мне, какая ты красавица. Ты совсем перестала за собой следить, когда переехала в эту дыру. В твоем возрасте это и без того нелегко, но, если ты станешь и дальше одеваться вот так, тебе никогда не найти другого мужчину.

— Я не ищу другого мужчину, — Ребекка изо всех сил старалась сохранять спокойствие. — Мне вполне хватило одного.

Миссис Фейнлайт злобно пробормотала:

— Я всегда говорила, что он тебе не подходит.

Ребекка почувствовала укол раздражения.

— Майло? — переспросила она. — Что ж, ты была права. Проводить тебя в ванную?

Пока миссис Ридли беседовала с матерью, Ребекка воспользовалась возможностью сходить за покупками. Стоял погожий, солнечный день, начало лета — ее любимое время года. Поверх изгородей свешивались цветущие клематисы; по дороге до центра городка раздражение Ребекки постепенно улеглось. В больнице врач сообщил ей, что у матери в матке обнаружили небольшую опухоль. Он надеялся, что операция остановит развитие болезни, но… Фраза так и осталась незаконченной. Мать была убеждена, что вскоре полностью поправится. В какой-то момент Ребекке показалось, что та просто не хочет ее волновать, однако у миссис Фейнлайт всегда был талант игнорировать сложные ситуации, так что, вполне возможно, причина заключалась именно в этом. В любом случае, если мать отказывается обсуждать свою болезнь, Ребекка должна уважать ее решение. Еще один пункт, подумала она, в списке тем, которые им нельзя обсуждать.

Вернувшись домой, она проводила миссис Ридли и распаковала покупки. Мать всегда хранила продовольственную книжку в своей сумочке. Открыв ее темно-синюю сумку, Ребекка вдохнула запахи пудры и одеколона, с детства ассоциировавшиеся у нее с матерью. Девочкой Ребекка обожала играть с маминой сумкой, вытаскивая оттуда поочередно губную помаду, пудреницу, кошелек, записную книжку и маленький карандаш с золотой кисточкой на конце. Сумочка казалась ей сокровищницей, хранительницей женских тайн.

Однако женственность в последнее время была не очень-то востребована. Ее мать лежала наверху, лишившаяся матки, серьезно больная, а она сама ходила в рабочей одежде и с мозолями на руках. Ребекка вернула продовольственную книжку обратно в сумку и застегнула молнию.

Постепенно миссис Фейнлайт начала поправляться. Через несколько дней она настояла на том, чтобы после завтрака одеваться и спускаться вниз. Вечерами, если погода была хорошей, она отдыхала в саду в шезлонге или вместе с Ребеккой совершала короткую прогулку до почтового ящика в конце улицы.

По мере выздоровления мать снова начала демонстрировать свой язвительный нрав. Она постоянно напоминала Ребекке, что та неправильно готовит и ведет домашнее хозяйство. Ребекка слишком неловкая, от нее слишком много шума, ее тяжелая поступь не дает миссис Фейнлайт как следует отдохнуть днем. Все эти замечания Ребекка выслушивала с тех пор, как стала подростком: она тогда вымахала выше матери и Мюриель, а ее туфли были на три размера больше. В пятнадцать-шестнадцать лет она казалась себе неуклюжим слоноподобным созданием, в то время как ей всегда хотелось быть изящной и грациозной. Только когда выяснилось, что мальчики в восторге от ее роста и им наплевать на то, какой у нее размер обуви, Ребекка почувствовала себя немного лучше.

Миссис Фейнлайт предпочитала ужинать за столом, а не в постели, хотя к этому времени она уже сильно уставала и начинала придираться к Ребекке по пустякам. Ребекке приходилось делать над собой усилие, чтобы причесаться и переодеться к ужину, накрыть стол в столовой, постелить скатерть и салфетки. Ее угнетало то, что за ужином они не обменивались и парой фраз, если не считать просьб передать соль и вежливых вопросов о том, понравилось ли матери то или иное блюдо — на эти вопросы она обычно отвечала ворчливым одобрением. Позвякивание приборов, скрип стула казались преувеличенно громкими в полной тишине. Матери, похоже, тоже было тяжело это терпеть, потому что через пару дней она согласилась включать за ужином радио. Даже новости, которые в те дни были мало обнадеживающими — падение Тобрука под натиском нацистов в середине июня вызвало особенное уныние, — представляли более приятную альтернативу глухому стуку бокалов и тиканью дедовых часов.

В первую неделю доктор заходил к ним ежедневно, потом стал приходить через день. Мать навещали члены церковного кружка, являвшиеся по одному почти каждый вечер. В их присутствии миссис Фейнлайт добрела и становилась не такой раздражительной.

Один такой визит и спровоцировал между ними ссору. «Нет, не ссору, — думала Ребекка спустя некоторое время, — а взрыв давно копившейся злости». Посетительница, некая миссис Макдоналд, двадцатипятилетняя, серьезная, с крупными белыми зубами, привела с собой маленького сына по имени Питер. Питеру исполнился год и два месяца, он уже научился ходить и с удовольствием ковылял по саду, показывая пальцем на цветы и соседского кота и лепеча что-то на своем детском языке.

После того как гости ушли, миссис Фейнлайт задремала в кресле в оранжерее. Через час она проснулась, сердитая на Ребекку за то, что та не разбудила ее.

— Я думала, мама, тебе не помешает отдохнуть.

— Ты же знаешь, что я плохо засыпаю ночью, если слишком долго сплю днем. И ты не занесла в дом молоко, вон оно, стоит на подносе в саду. Не забывай, Ребекка, что у меня нет лишних денег, к тому же у нас так кончатся талоны.

Ребекка вышла в сад, чтобы забрать поднос. Вернувшись в дом, она вскипятила чайник и заварила чай. Когда Ребекка принесла чашку матери, та с подозрением уставилась на нее.

— Надеюсь, ты использовала не то молоко, которое оставила в саду?

— Конечно нет, мама. Я взяла холодное, только что из кладовой.

Ребекка выпила свой чай на кухне. «Другие мать и дочь, — думала она, — посидели бы вместе, болтая о том о сем». На нее накатила волна зависти к таким семьям и злости на свою. Ребекка думала, что раздражает собственную мать, что между их характерами есть какое-то глубокое, непреодолимое несовпадение. Три часа, остававшиеся до ужина, казались ей бесконечностью.

Она сделала глубокий вдох и пошла назад в оранжерею.

— Может быть, поиграем в карты, мама?

— Я не одобряю карточные игры, Ребекка.

— Просто так, для развлечения. Я же не предлагаю ставить на кон накопления всей жизни.

Ребекка хотела просто пошутить, однако в ее словах невольно промелькнул сарказм. Мать поджала губы.

— Ты прекрасно знаешь, что, будучи замужем за Майло, играла с ним в карты на деньги.

— О да. На шестипенсовые монетки.

— Что ж, хоть какая-то польза. По крайней мере, ты перестала играть.

Ребекка застыла на месте.

— Какая-то польза от развода — ты это имела в виду?

— Да. — Миссис Фейнлайт недовольно заворочалась в своем кресле. — Я ничего не сказала в церкви. Думаю, им лучше не знать.

— Ты стыдишься меня, мама?

— Просто не хочу, чтобы все об этом узнали, только и всего.

— Обещаю тебе, что не буду обсуждать грязные подробности со старыми сплетницами из Сент-Эндрю.

— Не надо грубить мне, Ребекка.

— О нет, я просто констатировала факт.

Повисло напряженное молчание. В безмолвном гневе миссис Фейнлайт замерла в своем кресле. А потом внезапно воскликнула:

— Если бы у вас хотя бы был ребенок, мой внук! Тогда это еще имело бы какой-то смысл!

Охваченная яростью, Ребекка не могла больше сдерживаться.

— Ребенок? — повторила она. — Хочешь знать, почему у нас не было ребенка? Я тебе скажу! Потому что у меня не может быть детей! — Она сорвалась на крик. — Все эти годы мы были женаты и не предохранялись…

— Ребекка!

— …но ничего не произошло! Зато у Майло теперь есть ребенок, ты не знала этого, мама?

Миссис Фейнлайт казалась напуганной.

— Нет, — прошептала она.

— Так вот, у него родилась дочь. Он снова женился, полтора года назад. Я не говорила тебе, потому что знала, что ты станешь злорадствовать. Он женился на американке и сейчас преподает в американском университете. Его дочь зовут Хелен. Так что если у нас не было детей, то только по моей вине, а не из-за Майло. Все из-за меня!

Ребекка выбежала из оранжереи. Она сорвала с крючка свой жакет и бросилась из дома, усилием воли подавив желание с грохотом хлопнуть дверью.

За садом Хазердина начинались поля. Ребекка шла по краю кукурузного поля, ничего не видя перед собой, потому что слезы застилали ей глаза. Трясущимися руками она вытащила из кармана платок и высморкалась.

О втором браке Майло она узнала от него самого. Он написал ей и сообщил, что женился на девушке по имени Мона Грир, с которой познакомился в Бостоне, где читал цикл лекций. Ребекка предполагала, что Мона Грир была одной из его студенток.

О ребенке ей рассказал издатель Майло Роджер Фодэй. Они столкнулись с ним в «Хэтчерде», когда она заехала в Лондон навестить Симону Кембелл. «У Майло и Моны, — сообщил Роджер, — родилась дочь Хелен. Думаю, навряд ли вам хотелось бы узнать об этом, увидев обложку новой книги, — добавил он. — Правда, в последнее время дела у издательства идут неважно, да и последние два романа Майло, боюсь, не слишком удались».

Ребенок. Дочь. Хелен Райкрофт. Ребекка убеждала себя, что ее это не касается. У них с Майло больше нет ничего общего. Как типично для него — бросить все и сбежать в Америку, когда дома из-за войны стало тяжелее жить.

Сейчас, шагая по краю поля, Ребекка пыталась понять, злится она на Майло или нет. У него была престижная работа в американском университете, молодая жена и маленькая дочь. Еще один ребенок вместо того, утраченного. Она до сих пор брела вслепую, а у Майло уже сложилась новая жизнь. Что у нее есть — ничего.

Ребекка прошла через рощицу и оказалась на проселке, по обеим сторонам которого росли жимолость и дикие розы. Дождей не было уже целую неделю, и глубокие колеи в земле высохли и затвердели. Ребекка шла быстро, ощущая, как ее боль и жалость к себе с каждым шагом слабеют, отступают. Все-таки кое-что у нее есть, и немало: есть занятие, есть искусство, которое увлекает ее все больше. Она любит свою сестру, любит своих друзей. У нее есть их переписка с Коннором, которой она очень дорожит. Да, она не знает, что сулит ей будущее, — но кто вообще может это знать? Тем более в такое время, которое выпало на их долю.

Что же касается матери… Возможно — почему бы нет, — что мать с самого начала видела в Майло те недостатки, которых она сама долгое время не могла разглядеть. Точно так же вполне возможно, что ее язвительные замечания вызваны желанием защитить дочь — что под желчностью и раздражительностью таится любовь. Ребекка посмотрела на часы. Четверть седьмого. Что ее ангел посоветовал бы сейчас сделать? Она попыталась представить его лицо, его добрую, ласковую улыбку. Наверняка он сказал бы ей, что нужно возвращаться домой и приготовить ужин, подумала Ребекка. А потом — продолжать стараться, даже если они с матерью постоянно действуют друг другу на нервы.

Медленно, не торопясь, она прошла обратно по проселку, через рощу и по краю поля, а потом через калитку в сад.

Миссис Фейнлайт стояла на кухне у раковины, повязав фартук, и чистила картошку. Когда Ребекка открыла дверь, она обернулась.

— Я решила немного тебе помочь.

Ребекка расценила ее слова как предложение перемирия.

— Спасибо, мама, — сказала она. — Смотри только не устань.

Она сняла жакет и повесила на крючок. Потом обваляла в муке макрель и нарезала салат. Они вместе работали, стоя на кухне бок о бок. Через несколько минут мать внезапно сказала:

— Картошка как резиновая. В последнее время у мистера Райта овощи стали совсем никудышными.

А Ребекка ответила:

— Я подумала, что могу вскопать для тебя маленький огород, мама. Рядом с угольным сараем полно места, а Мюриель будет заглядывать к тебе и пропалывать грядки, когда я уеду в Мейфилд.

Позже, когда миссис Фейнлайт улеглась в кровать, Ребекка расположилась за кухонным столом и стала рисовать полевые цветы, которые сорвала по пути домой. Она выпила немного шерри, приняла таблетку аспирина и почувствовала себя гораздо лучше. Карандаш тихонько шелестел по бумаге, дом окутывали летние сумерки, дверь кухни была открыта, и до Ребекки долетали звуки далекой музыки из чьего-то радиоприемника, плывшие над тихими садами.

Квартира Макса находилась над зеленной лавкой на Фирс-стрит. Этажом выше на лестничной площадке маленький мальчик катал игрушечный паровозик: он стоял на коленях и с серьезным видом, пыхтя, подталкивал его вперед.

Фредди постучала в дверь Макса.

— Это я! Я знаю, что ты здесь. — Ответа не последовало, поэтому она постучала снова, еще громче. — Макс! Открой дверь!

Она услышала, как он открывает задвижку. Малыш схватил свой паровоз и побежал по лестнице вниз.

Дверь распахнулась. Макс, разъяренный, стоял на пороге.

— Пришла шпионить за мной?

— Я пришла посмотреть, как ты.

— Ну, как видишь, я в полном порядке.

Он попытался захлопнуть дверь, но Фредди всунула в щель ногу. Сквозь эту щель она могла видеть его комнату: книги, бумаги и одежду, разбросанные по полу, и пустые бутылки на столе.

— Ну да, — язвительно сказала она. — Значит, в полном порядке! Ты ужасно выглядишь, Макс.

— Уходи, Фредди. Найти кого-нибудь другого, над кем квохтать.

— Макс!

— Уходи.

— Я не уйду.

Он прищурил глаза.

— Я так понимаю, это что-то вроде визита жалости?

— Рей рассказал мне, что вы с Марсель расстались.

— Я уверен, ты прекрасно знаешь, что мы не расстались. Марсель бросила меня. — Макс поджал губы. Взгляд его глаз в красных прожилках был презрительным. — Временами ты напоминаешь мне Тессу. Ты точно так же неспособна смотреть фактам в лицо.

Она помолчала, а потом кивнула.

— Ладно. Пускай будет так.

Фредди развернулась и пошла к лестнице, но тут Макс громко вздохнул. Она обернулась.

— Прости меня, Фредди. Я свинья. Даже не знаю, почему ты возишься со мной. Прошу, проходи. Я сварю тебе кофе.

В комнате Макса пахло перегаром и застоявшимся сигаретным дымом. Пока он кипятил чайник и искал чистые кружки, Фредди выглянула через запотевшее окно на улицу. С угольно-серого неба струями лил дождь. Приближался вечер; темные силуэты просачивались в двери магазинов с заколоченными витринами и выходили из зданий, обложенных песком. Несмотря на страхи и лишения, люди продолжали жить. С тех пор как люфтваффе пришлось сосредоточить внимание на России с ее бескрайними просторами, Лондон бомбили гораздо реже и уже не так жестоко, однако продуктов по-прежнему не хватало, и с электричеством были перебои.

Фредди спросила:

— Что случилось?

Макс пожал плечами.

— Ничего особенного. Мы просто поругались. Я даже не помню из-за чего. Наверняка все произошло как обычно — я сказал что-то, что ее разозлило, она устроила сцену, а я обозвал ее испорченной или избалованной. Ну а она в ответ послала меня к черту. — Он горько усмехнулся. — Я выставляю себя на посмешище, опускаясь до уровня девчонки вдвое младше себя.

— Не думаю, что возраст имеет значение.

— Но опыт-то имеет, не так ли? Умом я всегда понимал, что у нас с Марсель нет никаких шансов. Знал, что я — не предел ее мечтаний. Я для нее слишком стар, слишком уродлив, к тому же еще иностранец. — Он махнул рукой, предупреждая ее возражения. — Ты же знаешь, Фредди, что это правда.

Макс стал насыпать кофе в кружки; Фредди заметила, что у него трясутся руки.

— О Макс, — сказала она. — Сколько ты выпил?

— Слишком много. И все равно недостаточно. Это мой порок. У всех есть пороки, даже у тебя. Молока?

— Да, пожалуйста.

Он открыл бутылку, подозрительно понюхал ее и скорчил гримасу.

— Неважно, — сказала она. — Пускай будет черный.

Он протянул ей кружку, потом пошарил среди диванных подушек и в карманах пиджака в поисках сигарет.

— Где же они? У тебя не найдется сигареты, Фредди? Нет? Видно, у тебя и правда нет никаких пороков. — Макс отыскал помятую пачку и вытащил из нее сигарету.

— Я не знаю, чего Марсель хочет, — уже спокойнее сказал он. — По-моему, она и сама не знает. Она красивая, интересная, эмоциональная девушка, которой нравится раздувать ссоры. В конце концов, это не первый раз, когда мы с ней расстаемся.

Он снова принялся шарить по комнате, на этот раз в поисках спичек, разбрасывая одежду и бумаги, отчего беспорядок стал еще более заметным.

— Она ссорится со мной, чтобы отвлечься от мыслей об отце. К тому же ей нравится ощущение власти, которую она имеет надо мной. Не так давно я сделал несколько ее фотографий. Она была в том пальто, с меховым воротником. Выглядела как Снежная королева. Наверное, в сердце у меня застрял осколок льда.

— Бедный Макс!

— О нет, я вовсе не бедный. — Он чиркнул спичкой. — Я не заслуживаю твоего сочувствия, Фредди. Даже осознавая все это, я все равно ее хочу. Она разбивает мне сердце. Как я уже говорил, я смешон.

— Давай-ка я немного здесь приберу.

— Ну уж нет. Садись. Поговори со мной. Есть масса вещей, которые должны тревожить меня гораздо больше, чем эта глупая эгоистичная девчонка.

Фредди расчистила уголок дивана и присела.

— Думаю, это не сработает.

— У меня в Германии остались друзья, родственники. Я понятия не имею, что с ними. Не знаю, живы они или нет. Порой я бываю готов плакать по ним. Но правда в том, что она занимает все мои мысли. — Он бросил на Фредди извиняющийся взгляд. — Прости меня за то, что я сказал про Тессу. Я просто желчный старикашка. Ты знаешь, что я ее очень любил. Ты не получала от нее никаких вестей?

Фредди вздохнула.

— Ничего нового. Только то письмо в 1940 и еще записку полгода спустя. Мне переслал их ее знакомый из Швеции. Там сказано совсем немного, что она здорова и в безопасности. Она не упоминает никаких имен — думаю, Тесса опасалась, что у людей, которые ей помогли, будут из-за нее неприятности. Это пока все. — Как всегда при мысли о Тессе на Фредди навалилось невыносимое чувство утраты и страх. — Но я понимаю, что ты имеешь в виду, Макс. Я сержусь, когда мне не достается места в автобусе, сержусь, когда кончается шампунь и я не могу его купить в магазине. И это при том, что единственное, чего мне по-настоящему хочется, — это чтобы с Тессой все было в порядке.

Она отпила глоток кофе — он был горький и отдавал цикорием. Потом Фредди сказала:

— Вообще-то, я пришла попрощаться.

— Ты уезжаешь?

— Меня переводят в Бирмингем. Я буду учиться на механика — чтобы строить самолеты.

— Господи боже! — Брови его поползли вверх. — Значит, больше никакого перекладывания бумаг в министерстве?

— Оно мне порядком надоело, причем давно. Я незамужняя женщина без специального образования, поэтому меня могут направить куда угодно. Определение, кстати, довольно прискорбное, ты не находишь?

— И в корне неверное. — Своими ласковыми карими глазами он внимательно изучал ее лицо. — Как ты думаешь, тебе понравится строить самолеты, Фредди?

— Надеюсь. Правда, мне жаль расставаться с друзьями. — Она улыбнулась ему. — Даже если у них плохой характер. Я хочу успеть повидаться со всеми до отъезда.

Он вытащил еще одну сигарету и постучал ею по пачке.

— Ты собираешься зайти к Марсель?

— Думаю, да.

— Ты не могла бы передать ей записку от меня?

— Макс…

— Она не отвечает на телефонные звонки. Прошу тебя, Фредди.

От жалости к нему у нее защемило сердце. В его темных волосах появилась седина; ему не мешало подстричься. Под глазами залегли синие тени. Лицо у него совсем исхудало, заострилось; Фредди подумала, что он похож на недовольного всклокоченного грача.

Она сказала:

— Конечно, раз ты просишь, я передам ей письмо, но не лучше ли было бы дождаться, пока она сама свяжется с тобой?

— Набить себе цену? Ты это имеешь в виду?

— Пускай она немного поволнуется. Это заставит ее больше тебя ценить. Почему ты не подождешь, чтобы она сама извинилась?

— Потому что она этого не сделает. Никогда. Я уверен. — Макс казался полностью отчаявшимся и слегка пристыженным. — Я знаю, что люблю ее сильней, чем она меня. Вот почему я бегаю за ней как собачонка, хотя тем самым только усиливаю ее презрение.

Не удержавшись, Фредди спросила:

— И ты согласен этим удовлетвориться?

— Если она не может предложить мне ничего большего, то да.

Фредди ушла четверть часа спустя, с запиской от Макса в кармане. На метро она доехала до Южного Кенсингтона, а дальше пешком добралась до Чейн-Уок. Подходя к дому Марсель Скотт, она уловила запах гнили, доносившийся с реки. Парадный вход был заколочен, поэтому Фредди спустилась к двери, ведущей в подвальный этаж, и постучала в кухонное окно.

Марсель впустила ее в дом. Она была в черном коктейльном платье и бирюзовом ожерелье, подчеркивавшем зеленый оттенок ее глаз.

— Фредди! — сказала она и подставила щеку для поцелуя.

Кухня была большая и холодная. Бетти Малхолланд в бледно-голубой комбинации, стоя у раковины, закалывала волосы шпильками и сбрызгивала их сахарной водой, чтобы закрепить прическу.

— Льюис спит наверху, — сказала Марсель.

Фредди помнила Льюиса Коритона по тому вечеру в «Дорчестере» — темноволосый мужчина с лицом, как у эльфа.

— Мы стараемся не шуметь, — прошептала Бетти. — Бедняжка Льюис не спал целую неделю. Они плавают через всю Атлантику, можешь себе представить? У него сейчас ужасное время.

Фредди рассказала о своем переводе. Бетти вскрикнула, а потом зашептала, что это ужасно — ее, например, отправляют в Плимут, за много миль от Фрэнсис, которая работает на авиационной базе в Восточной Англии. Потом она пошла наверх одеваться.

Марсель убирала в буфет чистую посуду. Фредди вытащила из кармана записку.

— Макс просил тебе передать.

— Ты виделась с ним?

— Да, только что. — Она ожидала, что Марсель поинтересуется, как у него дела; когда она промолчала, Фредди сама сказала: — Он совсем расклеился.

Марсель поставила супницу на полку и закрыла дверцу буфета. Потом распечатала конверт. Быстро пробежав записку глазами, она бросила ее на кухонный стол и снова принялась расставлять тарелки.

Фредди спросила:

— Ты с ним поговоришь?

— Пока не знаю. Может, и да.

— Он тоскует по тебе.

— Я предпочла бы это не обсуждать.

— Но я хочу это обсудить.

Марсель мягко сказала:

— Это не твое дело, Фредди.

— Нет, мое. Макс мой друг.

— О да, как я могла забыть! Макс Фишер, большой друг сестер Николсон. — В ее голосе прозвучала насмешка.

Макс был влюблен в Тессу много лет, но Фредди ни разу не видела его таким несчастным, как сегодня. «Разница, — подумала она, — была в том, что Тесса никогда его не обижала. По крайней мере, осознанно».

Марсель протирала полотенцем ножи. Волосы плавными волнами падали ей на плечи, ногти были накрашены тем же алым лаком, что и всегда. Фредди стало интересно, где она достает этот лак в такое суровое время — а может, она запасла его, много дюжин ярко-красных бутылочек, чтобы ей хватило до конца войны?

— Если тебе наплевать на него, — сказала она, — лучше будет покончить с этим, раз и навсегда. Ты разве не согласна?

Марсель повернулась и посмотрела на нее.

— Мне нравится Макс. — Щеки у нее порозовели.

— Думаю, нравится — это не совсем то, чего он от тебя ждет. Он любит тебя. Так нельзя поступать, неужели ты не понимаешь! Это причиняет людям боль, очень сильную боль.

Дверь кухни распахнулась. На пороге, жмуря глаза, в ярко-красном шелковом халате, принадлежавшем, судя по всему, Марсель, стоял Льюис Коритон.

— Отчаянно хочется чашку чаю, — сказал он.

— Я сейчас приготовлю, Льюис, дорогой. — Марсель налила воду в чайник.

Льюис, нахмурив брови, взглянул на Фредди.

— Я вас помню. Фредди — как ваша фамилия? — о, Фредди Николсон.

— Здравствуйте, Льюис. — Она протянула ему руку.

— Вы были в «Дорчестере», — сказал он. — На вас было длинное черное платье, а на шее ожерелье с пурпурными камнями.

— Надо же, Льюис, у тебя память, как у слона, кто бы мог подумать, — язвительно заметила Марсель.

Фредди было приятно, что Льюис ее запомнил. В их прошлую встречу он показался ей привлекательным; не менее привлекателен он был и сейчас, несмотря на растрепанные волосы и женский красный халат.

В кухню ворвалась Бетти:

— Мои сережки! Вы не видели мои сережки?

— Они на подоконнике, — ответила Марсель.

Бетти вставила серьги в уши.

— Ты идешь с нами, Фредди? Дэнни тоже там будет. И Клер, да ведь, Льюис? А что те летчики, которые ехали с нами в поезде?

— Сказали, что придут. — Марсель залила заварку в чайничке кипятком.

— А Джек? — спросила Бетти.

— Нет.

— Чулки, — всполошилась Бетти. — Надо отыскать приличную пару чулок. — Она снова бросилась наверх.

Марсель налила чай в чашку и подала ее Льюису. Льюис сказал:

— Пожалуй, надо пойти принять ванну. Рад был повидаться с вами, Фредди. Вы будете сегодня на вечеринке?

Она пробормотала что-то неопределенно-вежливое. Когда Льюис ушел, Фредди спросила Марсель:

— Ты виделась с Джеком?

— С моим двоюродным братом? Да, конечно. — Наливая чай, Марсель нахмурила лоб. — Ты что, тоже с ним знакома? Ах да, я и забыла.

— Он приезжал в Лондон?

— На пару недель. Мы здорово провели время. Я с ног валилась от вечеринок и всяких развлечений. — Голос Марсель стал ледяным. — Надеюсь, он влюбится в Фрэнсис. У него светлые волосы, а у нее рыжие, так что у них будут очень красивые дети, ты не находишь? — Она вытащила из сумочки помаду и пудреницу. — Может, тоже придешь сегодня, Фредди? Я могу покопаться у себя в гардеробе, подобрать тебе что-нибудь подходящее.

— Нет, спасибо. Вообще-то, я очень устала. Хочу пораньше лечь спать.

Вскоре после этого Фредди ушла. Дождь все еще лил, поэтому она набросила на голову капюшон и сунула руки поглубже в карманы плаща.

В первый раз за все время она испытывала острое желание скорей покинуть Лондон. С той встречи в «Дорчестере» она существовала где-то на периферии кружка Джека и Марсель. Сейчас, идя под дождем, Фредди ощущала резкую антипатию к ней. Хотя умом она понимала, что Макс отчасти сам виноват в своих страданиях, ей претило пренебрежительное отношение Марсель к его чувствам. Была в ней какая-то отчужденность, позволявшая легко ранить других. Что если и Джеку, ее двоюродному брату, она присуща тоже? Тогда, в 1939, Фредди пришла ему на помощь, но он бросил ее, как только перестал в ней нуждаться. Конечно, не следовало обижаться на то, что он был в Лондоне и не повидался с ней, хотя обещал поддерживать связь, но Фредди все равно была задета. Воспоминания об их бегстве из Флоренции во Францию преследовали ее, а он — подозревала Фредди — наверняка выкинул их из головы, как только они расстались. На той лодке он сказал: «Можно сбежать, вдвоем». Дай она согласие, что произошло бы дальше? Они поселились бы в Буэнос-Айресе или Вальпараисо, Джек начал зарабатывать на жизнь, занимаясь какими-нибудь темными делишками, а она, заткнув за ухо цветок гардении, сидела бы на пляже и потягивала коктейли? Или через месяц-другой он бросил бы ее, потому что бежал от всего, что таило хоть отдаленный намек на постоянство?

Но так ли уж сильно она отличалась от него? Эта мысль смутила Фредди. Ее отношения с Ангусом закончились через три месяца после того, как они стали любовниками, потому что она отказалась выйти за него замуж. Она любила Ангуса, но не так сильно, чтобы связать с ним жизнь. С тех пор у нее были и другие возлюбленные — солдат, с которым она познакомилась на танцах, один канадский пилот, заговоривший с ней в автобусе, — но ее отношения никогда не продолжались долго. Солдата отправили в Девон, а пилота сбили в Германии во время боевого вылета. Самый длительный роман был у нее с американским журналистом, который приехал в Лондон, чтобы писать о том, как война сказывается на ситуации в Британии. Он ушел от нее сам.

— Ты чудесная девушка, Фредди, — сказал он как-то раз в конце приятно поведенного вечера, — и очень красивая, но у меня такое ощущение, что мы разговариваем словно сквозь стеклянную стену. Ты настоящая англичанка. Ничто тебя не трогает, да? Ты как будто ждешь чего-то, только я понятия не имею, чего именно. Но не меня — это же очевидно. Ты возвела вокруг себя стену и никому не позволишь ее разрушить.

Тесса считала, что брака следует избегать любой ценой; что если она, наблюдая за сестрой, пришла к выводу, что избегать следует не столько брака, сколько любви? Или она и в самом деле, как правильно подметил ее американский журналист, чего-то ждала — встречи с Тессой? — и это ожидание отнимало все ее душевные силы.

Ее больно укололо, когда Макс сказал «Любил», а не «Люблю», словно Тесса осталась для него в прошлом. Ее задевало то, что Рей, некогда влюбленный в Тессу, теперь редко упоминал о ней. Но больше всего она расстраивалась из-за того, что за три года, прошедших с их расставания, образ Тессы поблек и теперь, когда Фредди пыталась представить сестру, у нее перед глазами все чаще вставали фотографии из журналов. Казалось, будто образ Тессы постепенно отвердевает, застывает, замороженный в прошлом, отрезанный от будущего.

Фредди была рада, что уезжает из Лондона. Ей хотелось начать новую жизнь, познакомиться с новыми людьми, заняться новым делом. Она сбросила с головы капюшон и побежала по лестнице в метро.

Глава двенадцатая

Маддалена Дзанетти сидела на диване в салотто, большой гостиной виллы. Рядом с ней расположилась Оливия; Фаустина опустилась в кресло. Гвидо ходил взад-вперед по комнате с маленькой дочкой на плечах. Каждый раз, когда он оказывался под люстрой, Лючиелла тянула ручки, пытаясь достать до нее, но Гвидо отскакивал в сторону, и Лючиелла хохотала от удовольствия.

— Дорогой, она слишком разыгралась, — сказала Маддалена. — Будет потом плохо есть.

Гвидо поставил дочку, обессилевшую от смеха, на пол. Тесса присела на ковер рядом с ней. Лючиелла показывала ей свой кукольный сервиз — крошечные чашечки, блюдца и тарелки из прозрачного фарфора, расписанные цветочками, — а за спинами у них продолжался разговор. Тессе казалось, что между Гвидо и его женой возникла какая-то напряженность, что они уже не так близки, как раньше. Он остро реагировал на любое ее замечание на свой счет, в то время как она предпочитала не отвечать на его выпады. Это стало заметно сразу после приезда Гвидо и Маддалены с ребенком и няней на виллу, когда вся семья уселась обедать. «Да-да, — говорила Маддалена, — с родителями все в порядке». Да, в городе жить стало труднее из-за недостатка продуктов, но она надеется, что поставки опять наладятся. Гвидо в ответ издал недоверчивый смешок, и Оливия, чтобы сгладить ситуацию, сказала, что, конечно же, даст им с собой продуктов, когда они поедут назад во Флоренцию.

Гвидо вернулся в Италию в середине года, после ранения, полученного в Северной Африке. Оливия с Фаустиной навещали его — сначала в военном госпитале, а затем во Флоренции. Сейчас у него был двухнедельный отпуск, после которого ему предстояло вернуться в армию.

— Как славно, — сказала Оливия, — что ты смог приехать, Гвидо.

Фаустина, никогда не упускавшая возможности подлить масла в огонь, заметила:

— Думаю, ему уже не терпится уехать. Гвидо нравится геройствовать.

— Геройство тут ни при чем, — резко ответил Гвидо, в упор глядя на Фаустину. — Просто я не желаю отсиживаться в тылу, как мышь в норе.

Фаустина накручивала на палец свой длинный локон.

— Да, ты у нас никогда не любил скучать.

— По мне любая опасность лучше, чем скука.

— А вот нам, знаешь ли, приходится с ней мириться. — Фаустина встала, чтобы взять с блюда еще печенья. — Женщины проводят свою жизнь за самыми скучными занятиями.

— Вообще-то, речь не о скуке. Мы говорим о моем самоуважении.

Маддалена негромко произнесла:

— Гвидо, прошу, не сейчас.

Гвидо взял со стола серебряную ложечку, потом положил ее обратно.

— Я хочу вернуться в Северную Африку, — натянутым тоном сказал он. — Маддалена настаивает на том, чтобы я не уезжал.

— И что, у меня нет на это причин? — В глазах Маддалены внезапно вспыхнул огонь. — С какой стати мне хотеть, чтобы ты вернулся на фронт? С какой стати хотеть, чтобы тебя убили? Какие такие блага это сулит мне или Лючиелле?

— Я ненавижу, когда мной манипулируют. Ненавижу…

— Гвидо! — мягко окликнула его Тесса.

Маддалена поднялась с дивана.

— Что для тебя важнее — твои жена и ребенок или твое самоуважение?

— Это нечестно, — сказал Гвидо холодно. — Ты и сама знаешь.

— Оливия, прошу меня извинить. — Голос Маддалены дрожал. — Лючиелле пора ужинать. А у меня разболелась голова.

Она подхватила ребенка на руки и вышла из комнаты.

Оливия пробормотала:

— Эта жара…

Воцарилось напряженное молчание. Потом Гвидо бросил: «Прости меня, мама», — и вышел за дверь.

Заканчивалась первая неделя сентября, и дождей не было уже целый месяц. Пыльные белые дороги змеями вились по склонам холмов, покрытых выгоревшей сухой травой, а солнце в отливавшей металлом синеве неба напоминало бесцветный плоский диск. Занавески на окнах виллы висели без движения во влажном горячем воздухе, а солнечный свет, пробивавшийся сквозь ставни, ложился на пол огненными полосками.

В тот вечер Тесса кожей ощущала, что в воздухе нависла гроза. Маддалена, с побледневшим от гнева лицом, усадила ребенка с няней в машину, побросала туда же их чемоданы и уехала в загородное поместье своих родителей близ Импрунеты. Гвидо даже не вышел во двор, чтобы их проводить.

Позднее, после ужина, вся семья села послушать радио. В новостях сообщали о новом поражении нацистской коалиции в Северной Африке при Аллам-эль-Хальфе. Временное отступление — так назвал это диктор, однако Оливия выключила радио, и они еще долго сидели в жаркой духоте, безуспешно пытаясь найти тему для разговора.

В ту ночь Тесса никак не могла заснуть. Ближе к утру она надела легкие брюки и блузку без рукавов и спустилась вниз. На кухне она открыла кран, налила воды в стакан, а потом наклонилась над раковиной, поплескала себе в лицо холодной водой и провела мокрыми руками по волосам. Выйдя из кухни, Тесса пошла через анфиладу комнат и коридоров. Мраморные полы приятно холодили босые ноги; в самом центре дома, во внутреннем дворике, горел приглушенный свет.

Гвидо сидел на каменной скамье между терракотовыми садовыми горшками, на мощеном квадратике сада, под открытым небом. Под сводами галереи стояла зажженная масляная лампа; вокруг нее кружились мошки — пыльные, цвета бронзы. Тесса негромко окликнула его по имени.

Гвидо обернулся.

— Тесса, — сказал он. — Тоже не смогла заснуть?

— Слишком жарко. — Она поставила стакан с водой на землю и присела на скамью рядом с ним. — В такую погоду кажется, что что-то вот-вот случится.

— Похоже, будет гроза. Смотри!

Подняв голову, она увидела, что прямоугольник неба над ними затянули облака, закрывающие звезды.

— Я вышел подышать, — сказал Гвидо. — Немного проветрить голову.

— Как твоя нога?

— В порядке. Побаливает иногда, но доктора говорят, что ходьба — лучшее лечение. — Он закатал брючину: вся голень была покрыта шрамами, красными и набухшими, со следами швов там, где хирург сшил края разорванной плоти.

Тесса вспомнила, как Гвидо плавал в бассейне на вилле Миллефьоре, как ей нравилось смотреть за плавными движениями его совершенного мускулистого тела, вспомнила, как капли скатывались вниз по его загорелой коже, когда он вылезал из воды.

— Бедный Гвидо, — сказала она.

— Мне повезло. Врачам удалось сохранить ногу.

— Тебе, наверное, было очень больно.

— До чертиков, но потом мне дали морфин. — Внезапно он рассмеялся. — Хороша парочка — двое калек.

Протянув руку, он убрал у нее со лба челку и большим пальцем провел по шраму. Тесса закусила нижнюю губу, делая над собой усилие, чтобы не отстраниться.

— Ты такая же красивая, как раньше, — мягко произнес Гвидо. — Не верь, если кто-то будет говорить другое.

Она опустила глаза и покачала головой.

— Скажи мне, Тесса, кроме головы, куда тебя еще ранило?

— Я сломала ногу, руку… ключицу.

— И твое сердце было разбито. — Гвидо стиснул пальцы в кулак и прижал его к своей груди.

Она сказала:

— Ты не должен был отпускать Маддалену одну. Должен был поехать с ней.

— Возможно.

— Нет, совершено точно. Она тревожится за тебя. Как ты можешь ее за это винить?

— Тесса, прошу, не вмешивайся. Ты не понимаешь. — В его голосе звенела злость.

— Я понимаю, что Маддалена тебя любит и беспокоится о тебе.

Гвидо встал и отошел на несколько шагов от скамьи, глядя в небо.

— Облака сгущаются. — Она чувствовала, что он пытается подавить свой гнев. — Ты, наверное, тоже мечтаешь сейчас о дожде?

Легкий бриз пробежал по листьям олеандров и лимонных деревьев. Тесса отбросила назад волосы, наслаждаясь прохладным дуновением на своем лице и руках.

— Мне никогда не надоедает солнце, — ответила она. — Я слишком долго прожила в Англии.

Гвидо вытащил из кармана пиджака пачку сигарет и протянул ей. Тесса услышала щелчок его зажигалки, увидела в темноте огонек. Листья шелестели под усиливающимися порывами ветра.

Он снова присел на скамью рядом с ней.

— Это не первый раз, когда мы поругались с Маддаленой. Собственно, — он невесело усмехнулся, — ссоры входят у нас в привычку.

— Все потому, что вы долгое время были порознь. И еще потому, что тебя ранило. Наверняка она очень испугалась. От страха люди часто злятся.

Гвидо рассеянно обводил глазами сад.

— Мы постоянно ссоримся из-за одного и того же. Отец Маддалены очень богат. Ему никогда не приходилось зарабатывать себе на жизнь. Он из тех людей, у кого есть нужные знакомства и которые знают, как ими пользоваться. Я его презираю.

— Ты же знал, что он за человек, когда женился на Маддалене.

— Должен был знать. — Гвидо раздраженно отмахнулся. — Но тогда мне казалось, это не имеет значения. Не имеет значения для нас.

— А сейчас имеет?

— Ей достаточно лишь намекнуть отцу, и меня немедленно направят куда-нибудь в предгорья Альп, где самой опасной моей миссией будет розыск крестьян, уклоняющихся от армейской службы.

— Тогда Маддалена была бы довольна?

— О да. Но, Тесса, я так не могу! Мне будет стыдно за себя! Мое самоуважение… — Гвидо горько усмехнулся. — Каким напыщенным ослом я, должно быть, выглядел сегодня за обедом. Люди, которые развязали эту войну, которые продолжают ее, — у них нет ни грамма чести. Бог знает, что произойдет, если мы понесем еще одно поражение там, в пустыне. У Германии больше нет возможности высылать нам подкрепление. Они и так сражаются на пределе сил, сразу на нескольких фронтах, у них острый недостаток солдат в России. — Он немного помолчал, а потом сказал: — Холодный ветер всегда означает перемену погоды. Похоже, она не за горами. Британия знает, что американцы готовы к войне. У них есть люди, есть самолеты, пушки и танки. Если союзники победят в Северной Африке, что будет дальше?

— Ты думаешь, они придут сюда?

— Думаю, да.

— А что считает Маддалена?

— Она никогда не интересовалась политикой. Я не интересовался тоже — по крайней мере, в молодости. Но сейчас я уже не могу делать вид, что политика меня не касается. — Он устало улыбнулся. — Я поссорился с женой из-за войны, в которой участвую не по своей воле. Неудивительно, что она на меня злится. Только, понимаешь, мои люди — они ведь по-прежнему там, в пустыне. Они переживают такие тяготы, которые мой тесть себе и представить не может. И я просто обязан вернуться к ним, назад. — Он стряхнул пепел на камни. — Когда Маддалена собирала вещи, мы снова поругались. Она сказала… — Он замолчал на полуслове, качая головой.

— Что, Гвидо?

Он поднял с земли опавший листок и сжал его в кулаке.

— Она сказала, что если я не хочу остаться в Италии ради нее, то я должен остаться ради Лючиеллы.

— О Гвидо!

— Я ответил, что именно ради нее и Лючиеллы я обязан ехать! Каким отцом, каким мужем я стану, если откажусь от всего, во что верю? От моей верности, от чести? Если предам их? — Он сделал паузу, дожидаясь ее ответа, но Тесса молчала. Гвидо с горечью произнес: — Ты женщина. Очевидно, ты сочувствуешь Маддалене.

— Это так. Но и тебе я сочувствую тоже, Гвидо. — Она нахмурилась. — Знаешь, я ведь тоже думала, что живу в соответствии со своими убеждениями. Я ими даже гордилась. Они были не такие, как у других людей, но для меня это не имело значения.

— А теперь?

— Мои убеждения разрушили мою жизнь. Теперь они мне совершенно безразличны.

— Я не заметил, чтобы ты сильно изменилась, Тесса. Ты стала немного сдержаннее — пожалуй, немного грустнее. Но внутри, по-моему, ты осталась прежней.

Она затушила сигарету в цветочном горшке.

— Возможно, мне стоило вернуться в Англию.

— Возможно, твой дом здесь.

— Возможно. — Она пожала плечами. — Сейчас я хорошо знаю, что такое верность. Мне потребовалось время, чтобы это понять. Раньше я считала, что, когда любовь проходит, надо идти дальше, двигаться вперед. Что нельзя связывать себя обязательствами. Этому научило меня мое детство, и так я поступала, раз за разом. Я думала, что сохраняю верность себе, что я верна своим убеждениям.

— А потом? — Она не ответила, и тогда Гвидо добавил: — Ведь было же это «потом», да, Тесса?

— Однажды я встретила человека, от которого не смогла отказаться. — Она подтянула колени к груди и обхватила их руками. — Он был умен, красив и обаятелен. И женат. До него я знала немало мужчин, которые тоже были умны, красивы и обаятельны, и многие из них были женаты. Я убеждала себя, что это не помеха, потому что я не отбираю их у их жен. — Она поглядела на небо. — Как изощренно мы обманываем себя, когда влюбляемся! Возможно, все дело было в луне и в инее. Иногда мне кажется, что в тихих уголках Англии есть какое-то волшебство, магические чары.

— Так что же случилось?

— Ничего хорошего, — печально ответила она.

Молния расколола небо, осветив двор фиолетовым сиянием.

— Надеюсь, будет ливень, — сказал Гвидо, подняв голову. — Он был бы сейчас очень кстати.

— Стефано станет переживать, как бы не начался град. Это из-за винограда.

— Ты становишься настоящей сельской жительницей, Тесса. Кто бы мог подумать, — мягко поддразнил ее Гвидо. Потом он вздохнул и сказал: — Кто знает, почему мы влюбляемся? Луна и иней — эти причины ничуть не хуже любых других. Я знаю, что ты думаешь: Маддалена и я, друзья детства, из богатых семей. Наверняка ты решила, что мы поженились по семейным соображениям, чтобы угодить родителям.

— Нет, Гвидо. — Она говорила искренне, с теплотой. — Я знаю тебя. Ты никогда не женился бы без любви.

Вдалеке заворчал гром: словно кто-то передвигал мебель в пустой комнате. Они сидели в молчании, объединенные общей утратой, осознанием того, насколько иначе могла бы сложиться их жизнь.

— Если Муссолини потерпит поражение, — заговорил наконец Гвидо, — это сильно ударит по семье Маддалены. Они всегда были преданными патриотами. Ты говоришь, что теперь знаешь все о верности, Тесса, так посоветуй, что мне делать. Остаться с женой и ребенком, чтобы защитить их, если ситуация сложится не в нашу пользу, или вернуться в Африку к своим солдатам?

Она вгляделась в его профиль, казавшийся еще более суровым в ночной тени.

— Я не могу тебе советовать, Гвидо. Боюсь, это решение ты должен принять сам.

Снова блеснула молния, на этот раз ближе к ним, и практически сразу же загрохотал гром.

— Когда Фредди приезжала ко мне, — сказала Тесса, — мы с ней побывали на вилле Миллефьоре. Сад совсем зарос. Тем не менее, он все еще красивый.

Гвидо с улыбкой взглянул на нее.

— Я помню тот день, когда ты заставила меня одетым нырнуть в бассейн.

— Ты был ужасно горд собой, Гвидо. Я просто не смогла удержаться.

— Тогда мы впервые поцеловались.

Их одежда, намокшая от воды, запах лавров, солнце, рассыпающееся бриллиантовой крошкой у них над головой. Жара — в точности как сейчас, — и его тело, прижавшееся к ней. Тессе отчаянно захотелось возвратиться в прошлое, в те беззаботные времена.

Гвидо негромко произнес:

— Я жалею, что не поехал за тобой в Лондон. Я должен был поехать. Надо было найти способ.

— У нас ничего бы не вышло. — Она сказала это без горечи, просто констатируя факт.

— Мы бы постарались.

Если сейчас протянуть руку и коснуться его — что будет? Вместо этого Тесса поднялась со скамьи и решительно сказала:

— Гвидо, я была дочерью любовницы твоего отца. Неужели ты действительно считаешь, что у нас что-то могло получиться? Нет. Мы жили в разных мирах.

Молния расколола небо, и на камни дворика упали первые капли дождя, оставляя темные следы.

— Кроме того, — добавила Тесса, — мы не подходили друг другу.

— Почему ты так решила?

— Потому что это правда. Мы оба привыкли придерживаться своих принципов. Если ты ссоришься из-за них с Маддаленой, представь, что было бы со мной?

— Раньше ты не была такой циничной.

— Это не цинизм. Но я знаю себя, и я не гожусь для брака. Никогда не годилась.

— Откуда ты знаешь, если даже не была замужем?

— Я слишком ценю свою независимость. Мне тяжело идти на компромиссы — я не представляю, как это делается, я никогда не пробовала. А в браке постоянно приходится идти на компромисс, причем обоим, иначе ничего не выйдет.

Капли со звоном разбивались о каменные плиты. Тесса подняла голову, всей грудью вдохнула посвежевший воздух, напоенный ароматом лимона. Дождь прогонял жару, смывал пыль.

— Видишь ли, для меня это не подходит, — тихо добавила она. — Может, я не очень разбираюсь в жизни, но это знаю точно.

— Тогда чем ты собираешься заниматься дальше, Тесса? Война не продлится вечно. Когда она закончится, что ты будешь делать?

— Боюсь, сейчас задумываться об этом не имеет смысла.

— Мама говорит, ты преподаешь в школе.

— Да. Мне там очень нравится.

— Значит, ты целыми днями возишься с чужими детьми и не собираешься обзаводиться своими?

Деревья в кадках пригибались под порывами ветра.

— Тесса? — переспросил он.

Дождь пошел сильнее; капли колотили по ее лицу.

— Я сказала, что не вышла замуж, Гвидо, — ответила она. — Но я не говорила, что у меня не было ребенка.

За шумом приближающейся бури она не услышала его шагов, когда он подошел к ней.

— Тесса? Я не понимаю.

— Ребенка можно родить и вне брака. — Голос ее звучал холодно, отстраненно, и в его глазах Тесса увидела испуг. — Ты ничего не знаешь обо мне, Гвидо. Говорю тебе, я изменилась. Какие бы предположения ты ни строил на мой счет, все они ошибочны. Какие бы воспоминания у тебя ни остались, выброси их из головы — все до единого!

Тесса пошла прочь. Дойдя до галереи, она оглянулась.

— Знаешь, теперь я могу ответить на твой вопрос, — гневно бросила она. — Вот что ты должен делать: ты должен оберегать своего ребенка. Позаботься о ней, Гвидо. Не допусти, чтобы с ней что-то случилось. Это единственное, что имеет значение.

Когда Поллены в начале войны покинули Мейфилд, они оставили в своей мастерской печь для обжига, сооруженную Джоном, и цветное стекло, из которого Ромейн делала витражи. Осколки стекла лежали, рассортированные по цветам, в старых жестяных банках. Что-то в них привлекало Ребекку — она не раз заглядывала в мастерскую с печью, по одному вытаскивала осколки из банок и подносила к окну, чтобы сквозь них проникал солнечный свет.

Однажды она попыталась сложить из осколков картину. Она работала на верстаке, на котором Джон Поллен расставлял свои горшки и блюда, подбирая кусочки стекла и следя за тем, чтобы не порезать пальцы. Потом Ребекка поискала свинец, которым Ромейн Поллен соединяла осколки. Ей удалось найти совсем немного — либо у Ромейн перед отъездом из Мейфилда закончились ее запасы, либо она увезла свинец, который стоил недешево, с собой. Ребекке пришло в голову, что она могла бы соединить осколки без свинца, сплавив стекло в печи Джона Поллена. Вечером она ее разожгла. На следующий день, когда стекло остыло, Ребекка вытащила картину из печи. Осколки расплавились; цвета перемешались.

Осень выдалась тяжелая. Мейфилд продували ветра, заливали дожди. С Ла-Манша налетали штормы; ливень превращал глинистую почву в липкую грязь. Тем не менее, поля надо было вспахать и засеять. В плохую погоду Ребекка выходила в поле, укутавшись в свитера и пальто, надев шарф, варежки и шапку, в двух парах чулок и тяжелых ботинках. Дэвид Майклборо научил ее стрелять из дробовика, и теперь она охотилась на ворон, которые клевали на полях семена, и кроликов — они шли на жаркое. В начале ноября они с Майклборо и двумя девушками, помогавшими на ферме, отпраздновали победу при Эль-Аламейне в Северной Африке, подняв по стаканчику домашнего сидра.

Всю зиму Ребекка продолжала экспериментировать с цветным стеклом. Иногда в печи осколки не сплавлялись друг с другом, иногда сплавлялись, но раскалывались при охлаждении. Открывая дверцу после обжига и доставая оттуда свою картину, она всегда ощущала приятное возбуждение. Стекло, как оказалось, было очень податливым — если картина не удавалась, осколки можно было использовать вновь. Даже самый неудачный эксперимент порой подталкивал к новым идеям, подсказывал интересное направление для поисков.

Чередуясь с Мюриель, они по выходным навещали мать в Абингдоне. Ее дом всегда казался Ребекке пустым и неприветливым. На ферме она редко чувствовала холод, в то время как в доме у матери постоянно мерзла. В Мейфилде холод успел прижиться за несколько веков; в Хэзердине же он свирепствовал среди наспех свезенных туда вещей, которые, хотя и поизносились, не требовали замены, поскольку покупались — из соображений экономии — с тем расчетом, чтобы служить как можно дольше. Ребекка думала, что одной из причин, по которым она влюбилась в Майло, была его уверенность в том, что каждый человек должен заботиться о своей внешности и об обстановке, среди которой живет. Для нее это стало откровением, пропуском в новый мир, где удовольствие не было отягощено чувством вины.

И все же, в ту суровую четвертую военную зиму привычки, усвоенные ею в детстве, — строгая экономия и бережливость — снова стали жизненно необходимы. Она с легкостью вернулась в те времена: подбирала последние крошки хлеба и пальцем выскребала из скорлупы яичный белок, чтобы ничего не пропадало. Иногда, когда Ребекка вспоминала о шестнадцати годах ее брака с Майло, они как будто сжимались у нее в памяти: то была часть ее жизни, яркая и захватывающая, полная страсти и страданий, но всего лишь часть. Совсем не обязательно, что ее оставшаяся жизнь — чего она так боялась — будет скучной и бесцветной.

«Мне очень понравилось читать описание вашей поездки в Бюррен, — писала она Коннору Берну. — Как хорошо, что Брендон поехал с вами. Похоже, это место по-настоящему дикое и прекрасное. Мне хотелось бы тоже побывать там, когда закончится война. Я представляю его населенным древними богами, существами из камня, ветров и морской воды. Так и вижу, как вы идете вдвоем по пляжу, подбирая раковины и стеклышки, отполированные морем».

В конверт с письмом Коннор вложил фотографию: на ней были они с Брендоном в Бюррене. Брендон показался Ребекке очень симпатичным, но ее взгляд на этом снимке неизменно привлекал его отец. Коннор улыбался; он был в теплом пальто и шарфе, темные волосы разметались на ветру, а на заднем плане волны разбивались о скалы.

В то утро Ребекка, вытащив из печи свою картину из стекла, поднесла ее к окну и в зимнем свете увидела, как зеленые, бронзовые и золотые треугольники превращаются в долину, леса и холмы Верхнего Уилда. Стекло улавливало свет и удерживало его внутри. Охваченная восторгом, Ребекка подумала, что может обработать стекло песком, чтобы оно стало матовым. Может сделать прозрачным как вода. Может создавать из него образы и формы, не уступающие по выразительности каменным богам Коннора Берна.

— К сожалению, он свекольный, — сказала Мюриель, ставя форму для выпечки на кухонный стол в Хэзердине. — На вид довольно странный, да? Конечно, пудинг из свеклы — это немного необычно, но в рецепте сказано, что получается очень вкусно.

Были пасхальные каникулы, и большинство учениц Вестдауна разъехались по домам на четыре недели. Хотя сегодня была очередь Ребекки навещать мать в Абингдоне, Мюриель позвонила утром и сообщила, что хочет приехать на ланч.

Они поели в дальней комнате, окна которой выходили в сад. Поскольку комната находилась на южной стороне, там было теплее всего. Пока Ребекка накладывала всем мясной рулет и морковь, Мюриель рассказывала о своей поездке к подруге Монике в Клиторп.

— Моника страшно расстраивалась, потому что одна девушка из Женской вспомогательной службы была с ней очень недружелюбна. — За этим последовало долгое эмоциональное повествование: очередь в автобус вспомогательной службы, замечание о том, что у Моники слишком много багажа, заболевшая кошка, которую пришлось вести к ветеринару, неприятное перешептывание за спиной.

За десертом беседа совсем увяла. Миссис Фейнлайт казалась усталой, Мюриель притихла: то ли из-за странного вкуса свекольного пудинга, то ли потому, что ее мысли витали где-то далеко — Ребекка не могла решить. Она подозревала последнее.

После ланча миссис Фейнлайт поднялась к себе в спальню немного вздремнуть, а Мюриель взялась помочь Ребекке убрать со стола. На кухне Ребекка наполнила раковину водой и стала мыть тарелки.

Мюриель покопалась в сумочке и вытащила оттуда спички и сигареты.

— Мне надо с тобой поговорить, — внезапно сказала она. — Произошла ужасная вещь.

— Что случилось?

— Дебора. — Мюриель замолчала, не в силах продолжать. Она взяла сигарету и чиркнула спичкой.

Ребекка соскребала с тарелки засохший соус.

— Жена доктора Хьюза?

Мюриель кивнула.

— Она погибла.

— Погибла? — Ребекка уставилась на сестру.

— Да. Я узнала вчера вечером. Милли Фоукс мне рассказала. — Миллисент Фоукс была еще одной учительницей из их школы. — Дебора поехала погостить у своей двоюродной сестры в Вортинге, там был налет, и в дом попала бомба.

— Боже, Мюриель, какой кошмар!

— Дебора и ее кузина сразу же погибли. Я сама слышала, как доктор Хьюз говорил, что она никогда не спускается в убежище. Наверное, кузина осталась, чтобы не бросать ее одну.

Ребекка поставила на плиту чайник, собираясь заварить чай.

— Бедный доктор Хьюз.

— Я ему очень сочувствую. — Мюриель протерла полотенцем стаканы и убрала их в буфет. — Я знаю, что о мертвых плохо не говорят, но с Деборой ему приходилось нелегко.

— Она же сильно болела, не так ли?

Мюриель кивнула.

— Поэтому и поехала в Вортинг — подышать морским воздухом.

— Ты уже говорила с доктором Хьюзом?

— Я звонила вчера вечером, но он ждал звонка от матери Деборы, поэтому я просто выразила ему свои соболезнования.

— И как он?

— Похоже, сильно потрясен, бедняжка. Как ты думаешь… — Мюриель, нахмурившись, сделала глубокую затяжку, — может, мне стоит предложить ему разобрать ее вещи? Наверное, мужчине одному с этим не справиться, а ведь у Деборы не было сестер, и мать ее уже совсем старая и больная. Конечно, я не собираюсь навязываться, и он может нанять кого-нибудь, но…

— Думаю, это будет прекрасный поступок с твоей стороны, — твердо сказала Ребекка.

— Я виделась с Деборой всего пару раз, и, должна признать, она мне не очень понравилась, но я все время думаю, как это страшно — погибнуть, когда ты так далеко от дома да еще на каникулах. Я не хотела ничего говорить за столом, чтобы не расстраивать маму. Правда в том, что я переживаю только потому, что он сам расстроен. Дебора была довольно неприятной особой, поэтому я не скорблю о ней, но мне жаль его. — Мюриель посмотрела на Ребекку. — Как ты думаешь, это ужасно — так думать?

— Вовсе нет. — Желая утешить Мюриель, Ребекка потрепала ее по плечу. — По-моему, это вполне объяснимо.

Где-то между Регби и Ковентри поезд резко затормозил и остановился. Фредди ехала в купе со спящим солдатом и мужчиной в клетчатом пиджаке и фетровой шляпе. Когда она садилась на поезд в Юстоне, там ехали две пожилые дамы — вот почему Фредди выбрала именно это купе. В Вестдауне мисс Фейнлайт всегда говорила им садиться в купе, где едут женщины, и Фредди до сих пор следовала этой привычке. Однако в Регби дамы сошли, и теперь мужчина в клетчатом пиджаке протянул ей бумажный кулек со словами:

— Съешьте конфетку, мисс.

— Нет, спасибо, — ответила она.

— Молоденькие девушки вечно заботятся о своей фигуре. — Фредди заранее знала, что он скажет дальше, и он действительно сказал: — Ну, вам-то беспокоиться не о чем, если мне позволительно будет заметить, мисс.

Очевидно, предполагалось, что она жеманно хихикнет и скажет «Спасибо», но вместо этого Фредди посмотрела в окно, где коричневая, взбаламученная дождями река с заросшими камышом берегами вилась среди пустых полей. Мысленно она взмолилась, чтобы поезд поскорей поехал снова.

— А куда вы направляетесь, мисс?

— В Бирмингем, — ответила она.

— Ну надо же, и я тоже. Правда, должен сказать, на коренную жительницу вы не похожи. Сигаретку? — Доставая из кармана пачку сигарет, мужчина словно невзначай прикоснулся к ее колену.

В саквояже на верхней полке у нее лежала книга. Фредди собралась было достать ее, чтобы спрятаться от назойливого попутчика, однако ей не хотелось тянуться за саквояжем: она подозревала, что он станет заглядывать ей под юбку.

— Нет, спасибо, — сказала она.

— Вы любите ходить в кино?

— Иногда. С моим женихом.

— Могу поспорить, у такой красавицы должна быть толпа кавалеров.

— Так и есть, — холодно отрезала Фредди.

Поезд дрогнул, стронулся с места, проехал несколько метров и снова остановился.

— Извините, — сказала Фредди, встала и вышла в коридор.

Она прошла несколько вагонов, думая, что, если ее не будет достаточно долго, мужчина в клетчатом пиджаке заснет, как и солдат. Фредди устала и сама была не против немного вздремнуть. Подавив зевок, она шагнула в трясущийся переход из резины и металла, соединяющий два вагона. Что-то заставило ее заглянуть в окно одного купе: там у окна дремал мужчина в морской форме — Льюис Коритон.

Она открыла дверь. Кроме Льюиса в купе никого не было. Фредди подумала, что он может ее не узнать, но тут он открыл глаза и одарил ее сонной улыбкой.

— Боже всемогущий! Фредди Николсон.

— Здравствуйте, Льюис. — Она зашла в купе.

Льюис поднялся и протянул ей руку.

— Я очень рада вас видеть, — сказала Фредди.

— А я счастлив видеть вас. Путешествие скучное — аж зубы сводит. Я уже думаю, стронемся ли мы вообще с места. Вы только что сели?

— Нет, я села в Юстоне. Мне пришлось сбежать из моего купе, потому что какой-то мужчина стал приставать ко мне со своими конфетками и сигаретками.

— Вы должны перейти в мое купе.

— С удовольствием. Только схожу за вещами.

Льюис предложил пойти с ней и помочь. По коридору они проследовали в ее купе. Мужчина в клетчатом пиджаке бросал на Фредди обиженные взгляды, пока Льюис снимал с полки ее саквояж, а она сама дожидалась его, стоя в дверях. По пути в купе Льюиса они переглянулись и расхохотались.

— Он гладил меня по колену, — сказала Фредди, когда Льюис захлопнул за ними дверь. — Наверняка попытался бы ущипнуть за зад.

Льюис вытащил из кармана серебряную фляжку и протянул ей.

— Что это?

— Ром. Что еще, по-вашему, может иметь при себе моряк? Выпейте, это вас немного согреет.

Фредди отпила глоток, наслаждаясь тем, как от рома по телу побежало приятное тепло.

— Как поживаете, Льюис? Вы в отпуске?

— Возвращаюсь обратно, на корабль. Был в отпуске две недели — незабываемо!

— А как Клер?

Он нахмурил лоб.

— Мы расстались пару месяцев назад.

— Мне очень жаль.

Он сделал щедрый глоток из фляжки.

— Поначалу я немного переживал, но теперь все в порядке. Все равно ее родители меня не любили. У Клер больное сердце — вы не знали? — и они вечно трясутся над ней.

— Больное сердце?

— Какие-то шумы. Она часто падает в обморок. Она их единственный ребенок, неудивительно, что ее здоровье их страшно заботит. Ну и конечно, они желают для нее только лучшего. Определенно это не я. — Он снова отпил из фляги, потом завинтил крышечку и сунул ее в карман. — Она теперь встречается с другим, с каким-то парнем, за которого родители давно хотели выдать ее замуж.

— О, Льюис…

— Конечно, я по многу месяцев в плавании, это не очень-то способствует романам. — Он пожал плечами. — Ну да ладно, в море полно рыбы — так ведь говорят?

— Вы уверены, что с вами все в порядке?

— Если честно, то я прекрасно себя чувствую. А вы, Фредди? Где вы сейчас?

— Живу в Бирмингеме.

— Вам там нравится?

— Да, нравится. У меня появились друзья, работа отнимает массу времени, и к тому же я давно устала от Лондона. Теперь я работаю на заводе.

— Да что вы? — В его глазах блеснул насмешливый огонек. — И как там?

— Нормально. Теперь я квалифицированный механик с базовыми навыками.

— Просто чудесно. Только вам не кажется, что это… ну, довольно тяжелая работа для молоденькой девушки?

— Работа и правда тяжелая, — призналась она. — Поначалу я ужасно уставала, но теперь привыкла. В цеху такой шум — там все время играет радио, «Музыка во время работы», но ее почти не слышно из-за станков. И мой рабочий комбинезон весь блестит от металлической пыли. Смотрите! — Она показала ему свои руки с темными полосками под ногтями. — Пыль забивается под ногти и ее невозможно вычистить — я несколько часов терла их щеткой, собираясь на свадьбу к Рею.

— Рей Ливингтон снова женился?

— Вчера. Скромная церемония, как пишут в газетах. Вот почему я ездила в Лондон. Макс сказал, это триумф оптимизма над реализмом.

— Свадьба удалась?

— О да. Почти как в прежние времена.

— В тот вечер в «Дорчестере» мне показалось, что между вами и Джеком что-то есть.

— Между мной и Джеком? — Фредди усмехнулась. — Боже, нет. Каждый наш разговор заканчивается ссорой. Кроме того, я уже сто лет с ним не виделась.

— Кажется, он за границей. Кто-то говорил, что он выполняет там секретное задание.

И наверняка опасное — в этом нет никаких сомнений. Фредди посмотрела в окно, но оно так запотело, что окружающий пейзаж превратился в мешанину зеленых и коричневых пятен.

— Этот поезд когда-нибудь тронется с места? — воскликнула она.

— Вы куда-то спешите?

— Не то чтобы; просто накопилась стирка, глажка, надо написать несколько писем…

Льюис опустил оконную раму и высунул голову наружу.

— Ничего не происходит — насколько я могу судить. Пара парней слоняется вокруг паровоза; они о чем-то говорят. Может, двигатель сломался?

— Вот это меня и выводит из себя, — нетерпеливо сказала Фредди. — Все стало ужасно ненадежным.

— Слишком много вещей сейчас приходится чинить и ремонтировать.

— Мне нравится, когда все идет по плану. Я люблю организованность.

— Значит, сюрпризы вам не по душе?

— Не такие, когда вы застреваете на несколько часов в какой-то глуши. Ну а как вы? Как ваш корабль? Все еще плаваете через Атлантику?

«Все еще плаваем», — подтвердил Льюис. Она почувствовала, что ему неприятна эта тема и стала лихорадочно соображать, о чем еще с ним заговорить, когда он внезапно сказал:

— Теперь я на эсминце. Там немного лучше — не чувствуешь себя таким беззащитным, как на корвете. Но мне все равно приходится нелегко — пускай и не в том смысле, в котором можно предположить. То есть самое худшее это вовсе не обстрелы, хотя приятного в них мало: по крайней мере, ты знаешь, что делать, и у тебя нет времени на размышления. Самое худшее — это ночные вахты; вот тут-то на меня нападает тоска. Чувствуешь себя так, словно ты — единственный человек в мире. Все вокруг серое, и, насколько хватает глаз, кругом одно море, на многие мили. В такие моменты я ощущаю… не знаю… какую-то безнадежность. Как будто ничего другого нет и никогда не будет.

— О Льюис, — мягко произнесла она.

— Прошу прощения. — Льюис улыбнулся. — Ужасные вещи я говорю, да? Пока мы встречались с Клер, я пытался разогнать тоску, думая о ней. Что я ей напишу — и все в этом роде.

— Если хотите, вы можете писать мне. Я знаю, это не то же самое, что писать ей, но если эти письма помогут вам отвлечься… Я сама очень люблю писать разным людям.

— Вы будете писать мне? Я был бы безгранично счастлив. Как мило с вашей стороны, Фредди. — Лицо его оживилось, но потом помрачнело снова, и он неодобрительно нахмурился. — Похоже, нервы у меня расшатались. Видели этих парней в пабах — как они напиваются до полусмерти, прежде чем вернуться к себе на корабль? Не хотелось бы стать на них похожим.

Фредди вспомнила флягу с ромом и то, как Льюис прикрыл глаза, отпивая глоток. Она вытащила из сумочки записную книжку и карандаш и написала свой адрес.

— Вот, держите, — сказала Фредди, вырвала страничку и протянула ему. — Пишите, когда захотите. Можете писать о чем угодно, я не против. Всегда приятно получить письмо.

Льюис сунул листок себе в карман.

— Вы много с кем переписываетесь?

— С Максом и Джулианом, конечно, и еще с несколькими девушками, с которыми познакомилась, когда работала в Лондоне. — Она сделала паузу, а потом добавила: — Иногда я пишу моей сестре Тессе, хотя и не знаю, доходят ли мои письма.

— А где она живет?

— В Италии. В последней записке, которую я от нее получила, говорилось, что она находится в поместье у своих друзей, к югу от Флоренции. — Фредди нахмурилась. — Я чувствую, что начинаю надеяться, и это, пожалуй, самое плохое. Я начинаю думать, что война когда-нибудь кончится. Раньше я не думала об этом: мне казалось, что война будет длиться вечно.

— Если Восьмая армия возьмет Тунис — а так, скорее всего, и получится, — Роммель будет вынужден сдаться. Северная Африка станет нашей, и мы сможем взяться за Европу. Вы считаете, что Италия будет следующей?

Фредди провела рукой по запотевшему стеклу — получилось окошко в форме арки.

— Похоже, все к тому идет? — Она повернулась к Льюису и улыбнулась. — Вы любите пироги? Жена Рея, Сьюзан, дала мне с собой несколько кусков свадебного пирога.

Они съели пирог, сидя в неподвижном поезде и наблюдая за тем, как небо темнеет до цвета прусской лазури. Льюис опустил затемняющую штору, и они обсудили заманчивую перспективу выйти из вагона и прогуляться по полю — оказывается, им обоим этого очень хотелось.

— Держу пари, как только мы отойдем подальше, — заметил Льюис, — эта развалюха тронется с места.

Потом они взвесили возможность ночевки в поезде: Льюис слышал, как однажды состав из-за бурана на целую неделю застрял где-то в Кумбрии. Разговаривая с ним, глядя, как быстрая озорная улыбка мелькает на его лице, когда он говорит что-нибудь забавное, Фредди подумала, что поездка перестала казаться ей утомительной и скучной — она была не против, чтобы поезд так и стоял неподвижно в сгущающихся сумерках на равнине еще много часов.

Однако в конце концов паровоз поднатужился, словно набрав в легкие побольше воздуха, и состав стронулся с места. День был долгий; от мерного перестука колес у Фредди начали слипаться веки. Когда поезд въехал на станцию Нью-стрит и она открыла глаза, Льюис сидел рядом и ее голова покоилась у него на плече.

— Мне показалось, вам не помешает подушка, — сказал он.

— Спасибо. — Сонная, Фредди встала на ноги. Пока она застегивала жакет, он снял ее саквояж с верхней полки и открыл перед ней дверь купе.

— Я вам напишу, — сказала она.

Они пожали друг другу руки. Фредди спустилась на платформу и пошла к выходу. У турникета она вдруг услышала за спиной быстрые шаги. Обернувшись, Фредди увидела Льюиса, пробиравшегося к ней через толпу.

Ликование накрыло ее словно волной.

— А как же ваш поезд? — спросила она.

— К черту поезд. Я понял, что хочу провести остаток вечера с вами. Вы не против, Фредди?

Она покачала головой.

— Конечно, нет.

— Отлично. Я надеялся, что вы так скажете.

Они стояли на платформе лицом к лицу. Льюис взял ее за руку. Паровоз двинулся вперед, из трубы вырвалось облако пара, и поезд отъехал от станции.

Льюис смотрел ему вслед, пока он не превратился в темное пятно, окутанное дымом. Потом он рассмеялся.

— Наверняка будет следующий.

Фредди настояла на том, чтобы проверить расписание, прежде чем уйти.

— Я не хочу, чтобы вы целый месяц чистили картошку — или что там еще заставляют делать моряков, которые побывали в самоволке. — Поезд на Ливерпуль отправлялся через час.

Она взяла его под руку, и они вместе вышли на улицу. Недалеко от вокзала располагался небольшой отель. Бар отеля напоминал пещеру — с высоким потолком и стенами, выкрашенными грязноватой бежевой краской. Стойка из красного дерева была вся поцарапана, на пианино, стоявшем возле стены, остались кружки от стаканов. Солдаты, моряки с девушками и бизнесмены с атташе-кейсами стояли возле стойки и разговаривали; некоторые дремали, присев на чемоданы, или устраивались за столиками, коротая время за напитками и сигаретами.

Льюис подошел к бару и вернулся с двумя бокалами.

Фредди сказала:

— И часто вы так делаете?

— Отстаю от поезда? Достаточно редко. Боюсь, я забыл, что вы не любите сюрпризы.

— Не все. Некоторые мне нравятся.

— Лучший сюрприз, который судьба преподнесла мне за последнее время, — это наша случайная встреча в купе. — Он обвел глазами бар. — Местечко не самое привлекательное, так что я прошу прощения. В следующий раз надо будет подыскать что-нибудь посимпатичней.

— В следующий раз? — переспросила она.

— У нас же будет следующий раз, правда, Фредди?

Неожиданно для себя она сказала:

— Очень на это надеюсь.

— Отлично. — Он вытащил из кармана сигареты и предложил ей. — Оказывается, вы совсем не такая, какой я вас считал, — сказал Льюис.

— Что вы имеете в виду?

— Я думал, что вы похожи на остальных, но теперь мне так не кажется.

— На остальных? Вы говорите о Марсель и ее друзьях?

Он закурил и кивнул головой.

— Думаю, мы с Марсель перестали быть подругами, — заметила она.

— Почему?

— Да так, всего понемножку. Мы дружили какое-то время, но больше не общаемся. Знаете, мне казалось…

— Что?

— Что я могу вписаться в любой круг. Когда я впервые приехала в Англию и оказалась в пансионе, я несколько недель почти ничего не говорила. Я смотрела, слушала и постепенно поняла, чего от меня ожидают люди. Однако, похоже, я утратила навык — а может, мне просто стало все равно. Я устала и не хочу утруждать себя тем, чтобы говорить исключительно правильные вещи.

Он с любопытством посмотрел на нее.

— Значит, вы родились не в Англии?

— Нет, в Италии. Я приехала сюда только в двенадцать лет. — Она слабо улыбнулась. — Это стало для меня настоящим потрясением. Все время холодно, а другие девочки… они были такие… ну, видимо, нормальные, но из-за этого мне они казались совершенно необыкновенными. У них были семьи, были мать и отец, они жили в одном и том же доме всю свою жизнь, а не кочевали с места на место.

— Черт побери!

— В чем дело?

Он медленно покачал головой.

— В последние пару часов я изо всех сил старался вести себя подобающим образом и поглубже запрятать скелеты у себя в шкафу, а вы тем временем, наверное, думали, что старина Льюис — скучнейший на свете тип.

Она рассмеялась.

— Вовсе нет. Значит, у вас все же есть скелеты?

— Парочка. Дядюшка, сбежавший в Ирландию, — о, и еще один из моих предков, по легенде, бросил свое судно и поселился в Шанхае. Надо будет как-нибудь поехать в Китай, проверить, нет ли у меня там родни. Как видите, я не принадлежу к высшему обществу, Фредди.

— Я тоже. — Ей было приятно ощущать с ним некоторое родство.

— Иногда мне кажется, — заметил Льюис, — что у некоторых людей есть что-то вроде списка контрольных вопросов.

— Что вы имеете в виду?

— Я говорю о людях вроде Марсель и ее компании. Титулованные родители — галочка. Родовые развалины в Уилтшире — галочка. Портреты предков — галочка. Моя мать умерла, когда мне было два года, отец сбежал годом раньше. Меня вырастили три мои тетки. Тетушка Флорри, владелица паба в Бермондси, тетушка Лол, танцовщица, и тетушка Кейт: она была учительницей — о да, и заодно коммунисткой и пацифисткой. Я переезжал от одной к другой: к тетушке Флорри, когда тетушка Лол уезжала на гастроли, а потом к тетушке Кейт, потому что дядюшка Мортон вновь запивал.

— И у кого вам нравилось больше всего?

— У Кейт. С ней было спокойней. Она приохотила меня к чтению, водила по музеям и картинным галереям. Она добилась, чтобы я получил стипендию в хорошей школе. Без нее из меня ничего бы не вышло.

Фредди покачала головой.

— Я в это не верю. Похоже, вы очень энергичный человек, Льюис.

— Да, я не люблю стоять на месте, это верно. Так или иначе, но Кейт умерла от пневмонии, когда мне было шестнадцать. Я был в школе, когда это случилось. Ужасное потрясение. Бедняжка Флорри отправилась на тот свет пару лет назад. В ее паб попала бомба — она была в бомбоубежище, но до того расстроилась, что вскоре умерла. Лол еще до войны уехала в Америку. Периодически я получаю от нее весточки. — Он затушил сигарету. — Мне кажется, что между людьми вроде Джека и Марсель протянуты невидимые нити. Похоже, у них всегда есть что-то вроде… спасательной сетки.

— Вас это задевает?

— Вообще-то нет. — Он откинулся на спинку стула, глядя на нее. — Давайте-ка проверим, много ли между нами общего. Назовите три ваших любимых фильма, Фредди.

Она прищурилась, а потом начала перечислять:

— Касабланка… Газовый свет… такой упоительно страшный… о, и Вперед, путешественник. У меня не хватило носовых платков.

— Не Унесенные ветром? Женщины всегда говорят Унесенные ветром.

— Скарлетт слишком уж экзальтированная — будь мы с ней подругами, я бы быстро от нее устала.

— А песни?

— Так нечестно. Сейчас ваша очередь, Льюис. Хотя ладно, вот: «Ревность» — обожаю танго. И «Яблоневый цвет». Сентиментальная, но мне нравится. А еще «Пока течет время».

— Из-за Касабланки.

— Совершенно верно. — Она взглянула на пианино. — Жаль, что нет музыки.

— Вы умеете играть?

— Боюсь, что нет. А вы?

Он покачал головой.

— Правда, тетушка Лол научила меня петь.

Льюис начал напевать: сначала тихонько, потом все громче — мелодию «Пока течет время». Поначалу люди бросали на них короткие взгляды и продолжали разговаривать, но потом подружка одного из солдат подхватила песню; ее прозрачное сопрано слилось с приятным баритоном Льюиса, и вот уже, на глазах у Фредди, которая наблюдала за этой сценой, разрываясь между неловкостью и смехом, большинство посетителей бара пели вместе с ними. Она запела тоже — не в силах удержаться, не устояв перед ним, а когда он встал из-за столика и взял ее за руку, обращаясь к ней словами песни, слегка театрально, но одновременно с забавной и покоряющей искренностью, она поняла, что влюбляется в него, что здравый смысл и осторожность отступают на второй план — впервые в ее жизни.

Когда песня закончилась, весь бар разразился аплодисментами, и Льюис поклонился. Фредди отвела глаза. Сердце отчаянно колотилось у нее в груди, голова кружилась, казалось, что ей не хватает воздуха.

Она встала — ноги у нее дрожали.

— Нам пора идти.

Они пошли по направлению к вокзалу. У входа Льюис сказал:

— Возьмите, доедете на такси, — и сунул ей в руку купюру в десять шиллингов, которую она попыталась вернуть, уверяя его, что прекрасно доберется на автобусе.

— Берите, Фредди. Это я виноват, что вам придется ехать так поздно. Если вы не возьмете, я пойду провожать вас до дома, и тогда меня точно заставят чистить картошку.

Потом он сказал:

— Это был потрясающий вечер. Спасибо вам.

Они остановились — словно скала посреди реки из припозднившихся пассажиров, огибавших их с обеих сторон, — и Льюис ее поцеловал. Его губы были прохладными, руки легко прикасались к ее спине, и в груди снова было сладкое чувство, будто она тонет, погружается куда-то с головой.

Глава тринадцатая

Первые шестеро детей прибыли весной — в возрасте от четырех до одиннадцати лет, беженцы из разрушенной бомбежками Генуи. Одежда у них была рваной и грязной, на коже сыпь и нарывы, а в волосах — вши. Тесса и Фаустина выкупали их, смазали царапины и болячки, подыскали им чистые вещи. Головы тех, у кого было больше вшей, пришлось побрить, сбившиеся колтуны у остальных они вычесали частыми гребнями. Потом детям дали хлеба и молока. Их уложили в большой комнате, которую превратили в дортуар. В первую ночь большинство детей уснули в слезах.

Через три недели прибыли еще десять ребятишек и двое младенцев с матерями. Среди них был шестилетний мальчик по имени Томмазо. Волосы Томмазо кишели вшами: казалось, можно было видеть, как они шевелятся. Он ел, словно дикий зверь, заталкивая еду в рот обеими руками и опасливо озираясь по сторонам, словно боялся, что его порцию могут отобрать. На лице у него были незаживающие язвы, потому что он постоянно сдирал с них корки. Томмазо не говорил ни слова. Тессе вспомнилась Перлита, которая молчала целую неделю, но Томмазо не был похож на Перлиту. Он не плакал, как другие дети, и не улыбался, а скалил зубы в ужасной гримасе. Единственным звуком, который он издавал, был утробный вой. В школе он не занимался вместе с остальными, а сидел на скамье, раскачиваясь взад-вперед и периодически разражаясь своим страшным воем. Когда кто-то подходил к нему слишком близко, Томмазо кусался — резко бросаясь вперед, словно ящерица, выбрасывающая язык, чтобы поймать муху.

Лина, помощница учительницы, которая сопровождала детей из Неаполя на виллу Бельканто, сказала, что Томмазо нельзя пускать в класс до тех пор, пока он не придет в себя, потому что он пугает других детей. Против воли Тесса была вынуждена согласиться. С этого момента Томмазо большую часть дня проводил в прачечной, под присмотром матерей и бабушек, работавших там. Ему нравилось, когда его возили по саду в плетеной коляске, которой они пользовались, чтобы вывозить выстиранное белье во двор и развешивать на веревках. Иногда, когда коляска катилась быстрее, он издавал странный горловой смех, который был, пожалуй, еще страшнее воя. Проблема в том, сказала Тесса как-то раз Фаустине, что они не знают, каким был Томмазо до того воздушного налета. Рос он в любящей семье, или его били? Его родные, судя по всему, погибли при бомбежке, потому что мальчик бродил один среди руин в Неаполе. Даже настоящее имя ребенка было им неизвестно: Томмазо его назвали сестры из благотворительного ордена, которые подобрали мальчика и переправили в относительно безопасное место, на виллу, вместе с Линой и остальными детьми.

В погожие вечера Тесса часто вывозила Томмазо покататься в плетеной коляске. Она толкала ее по траве, и Томмазо заливался своим пугающим смехом, а Тесса говорила с ним, называя разные предметы, которые попадались им по пути. Стоило ему чего-нибудь испугаться — собачьего лая или шороха в кустах, — как он выскакивал из коляски и прятался в живой изгороди. Он устроил внутри что-то вроде гнезда из сухих веточек и листьев и хранил там свои сокровища — ржавую консервную банку с дождевой водой, обрывок старого одеяла, хлебные корки. Как-то вечером, испугавшись грохота армейского грузовика на ближайшем проселке, он наотрез отказался выходить из своего укрытия. Тесса просидела на траве возле живой изгороди, пока не стемнело и Томмазо не заснул, а потом взяла его на руки и отнесла в дом.

Доктор Берарди сказал ей, что Томмазо умственно отсталый и его надо поместить в сумасшедший дом. Тесса ответила, что умственно отсталый не Томмазо, а сам доктор. Любой, кто в одночасье лишился бы привычного окружения, рыскал по помойкам в поисках пищи и спал в одиночестве под открытым небом ночи напролет, захотел бы спрятаться где-нибудь в укромном местечке, где чувствовал бы себя в безопасности. И точно так же заталкивал бы еду себе в рот, боясь, что ее могут отнять. Тесса знала, что Томмазо еще не безнадежен, что ему можно помочь, надо только быть с ним терпеливой и ласковой.

В то лето армия союзников, одержав победу в Северной Африке, повернула в сторону Италии, используя острова Пантеллерия и Сицилия в качестве авиабаз и перевалочных пунктов на Средиземном море. На Сицилии еще шли ожесточенные бои, когда по радио объявили о смещении Муссолини — это решение было принято на Большом фашистском совете. Маршал Бадольо, герой Первой мировой войны, встал во главе правительства, а фашистская партия была расформирована.

Обитатели виллы прятали оливковое масло и окорока за фальшь-перегородки, сооруженные в подвалах и на чердаках. Запасы продуктов зарывали в ямы, вырытые в земле. В хранилища на дальних фермах свозили еду, одежду и обувь. Купить одежду в то время было практически невозможно — наезжая во Флоренцию, Оливия и Фаустина рыскали по блошиным рынкам, пытаясь приобрести хоть что-нибудь. Обуви не продавали совсем. Они делали пеленки для малышей из старых простыней и полотенец, а платья и рубашки для старших детей шили из занавесок. Вязальных ниток больше не продавали, поэтому женщины из поместья Бельканто снова стали прясть. У некоторых старух отыскались маленькие переносные прялки, которые можно было носить, зажав под мышкой, и они ходили с фермы на ферму, постоянно вращая между пальцами веретено. Одна из старух, чья-то прабабка, на голову ниже Тессы, с лицом, сморщенным, как скорлупа грецкого ореха, научила ее прясть. Тесса обнаружила, что есть нечто гипнотическое в плавном вращении веретена, в том, как пушистая мягкая овечья шерсть превращается в нить.

Союзнические самолеты все чаще пролетали над поместьем. Некоторые дети как зачарованные глядели в небо, но Томмазо с диким воем бросался в свое укрытие в живой изгороди. Иногда до них доносилось эхо взрывов, но само поместье ни разу не бомбили.

Вернувшись на виллу жарким летним вечером после поездки во Флоренцию, Фаустина отбросила с лица липкие пряди мокрых от пота волос и бросилась в кресло. Подол ее платья был белым от пыли.

— Я страшно устала, — сказала она. — Сидя здесь, мы даже не знаем, что происходит в стране на самом деле, лгут нам или говорят правду. Как понять, что в действительности творится вокруг?

Тесса налила в бокалы холодного белого вина и протянула один Фаустине.

— А что во Флоренции?

— Обстановка очень напряженная. Может случиться все что угодно. Пару дней назад были волнения. Маддалена постарается уехать как можно скорее.

— Как она?

— Нормально — и она, и Лючиелла. Правда, она сильно встревожена. Ее отцу приходится скрываться. Продукты, которые я привезла, оказались очень кстати. — Фаустина сунула руку в карман, вытащила оттуда смятый листок бумаги и протянула его Тессе. — Самолеты союзников разбрасывали их над городом.

Тесса развернула листовку и вслух прочла: «Убирайтесь вместе с немцами или попробуйте наши огонь и сталь».

— Если бы все было так просто: выгнать одну армию и встретить другую.

Фаустина раздраженно фыркнула.

— Боже, как мне надоели мои волосы! — Резким движением она отбросила их с лица. — Все, я немедленно их остригу.

Она покопалась в сумке и вытащила оттуда маникюрные ножницы.

— Фаустина, не надо!

— Почему это? Я ношу их только потому, что мама считает, будто незамужние девушки должны обязательно ходить с длинными волосами. Так смешно и старомодно! Надо было их остричь сто лет назад.

— Если ты говоришь серьезно, то давай я тебя постригу, — сказала Тесса, протягивая руку за ножницами. — Только не этими.

— Какая разница? Я предпочла бы вообще обрить голову, как мы делаем детям со вшами.

Тесса отправилась за расческой и портновскими ножницами. Идя по темным прохладным коридорам виллы к своей спальне, она думала о листовке, которую принесла Фаустина. «Убирайтесь вместе с немцами или попробуйте наши огонь и сталь». Бомбардировки Турина, Генуи и многих других итальянских городов наглядно продемонстрировали силу стали и огня.

Тесса усадила Фаустину на табурет и стала расчесывать ей волосы.

— Стриги как можно короче, — сказала Фаустина.

— Я постригу так, чтобы тебе шло. Расскажи, что тебе удалось узнать во Флоренции.

— Одни только слухи. Что произошел государственный переворот, что где-то коммунисты расстреляли фашистов, что Гитлер совершил самоубийство. Вот это действительно было бы здорово.

Фаустина дернула головой, и Тесса сказала:

— Сиди спокойно, иначе с одной стороны стрижка будет длинней, чем с другой.

— Мне наплевать.

— Не говори так, — спокойно ответила Тесса. — Когда я закончу, ты будешь чудесно выглядеть. Длинные волосы, забранные назад, никогда тебе не шли — у тебя слишком высокий лоб.

— Это потому что я такая умная, — мрачно заметила Фаустина. — Ты ужасная оптимистка, Тесса. Я что-то сомневаюсь, что стрижка скажется на моей внешности.

Тесса продолжала щелкать ножницами, взмахивая расческой.

— Есть еще новости?

— Я зашла в госпиталь, чтобы запастись бинтами и ватой, и услышала, что союзники собираются высадиться на побережье Тосканы. Конечно, это полная чушь — зачем им плыть в Тоскану, когда достаточно переплыть пролив в Мессине? А Гвидо…

— Гвидо? — Щелканье ножниц на миг прервалось.

Оправившись от ранения, Гвидо не вернулся в Северную Африку: его перевели в Болонью, в военную школу.

— Маддалена получила от него письмо. Она дала мне прочесть.

— И что он пишет? Как у него дела?

— Пишет, что все в порядке. Их хорошо кормят, но ты же знаешь Гвидо — ему вечно не сидится на месте.

Фаустина пробежала пальцами по волосам, потом поднялась и посмотрелась в зеркало.

— О! Спасибо тебе, Тесса.

Короткие, легкие как перышко волосы обрамляли ее лицо, смягчая заостренные черты.

— Ты выглядишь ужасно модно — похожа на мальчишку, — заметила Тесса.

Фаустина повернулась. Улыбка сползла у нее с лица.

— Во Флоренции говорили, что Бадольо выжидал слишком долго — надо было заключить договор с союзниками уже месяц назад. Они гадали, что правительство станет делать, когда союзники высадятся на побережье, будет ли объявлено перемирие, и если да, то как поступят немцы. В госпитале я переговорила с одним из хирургов: он сказал, что германские войска подходят к северным границам Италии. Ты же понимаешь, что это значит. Они будут сражаться за каждый дюйм итальянской земли.

У них не было газет, не было почты. Телефонные провода давно перерезали. Поезда не ходили, потому что на железнодорожных путях стояли баррикады.

После падения Сицилии в конце августа союзнические войска высадились в Реджио, на побережье Калабрии. Через пять дней, восьмого сентября, Италия капитулировала. В тот вечер в поместье устроили праздник с кострами, песнями и танцами.

Запасы бензина давно были закопаны под деревьями во фруктовом саду, а колеса со старой «альфа-ромео», на которой когда-то ездил еще отец Оливии, сняли и спрятали отдельно. Бесполезно — через несколько дней после капитуляции германские солдаты явились в поместье и реквизировали машину. Капитан был вежлив, но непреклонен — неважно, что автомобиль без колес, они их где-нибудь раздобудут. На следующий день на вилле появились двое рядовых с колесами и канистрой бензина; они увезли машину.

Надежды их постепенно таяли: новости, которые передавали по Би-би-си и швейцарскому радио, были неутешительными. В погожие дни ранней осени колонны немецких танков и бронированных грузовиков двинулись по проселочным дорогам на юг, к месту высадки союзнических войск близ Неаполя. Зачем посылать войска на юг, если вы не собираетесь сражаться?

Десятого сентября нацистская армия заняла Рим. Это означало оккупацию. Были захвачены другие города в Северной и Центральной Италии, а двенадцатого сентября германские десантники совершили дерзкую вылазку, освободив из плена Муссолини. Через три дня он объявил о своем возвращении к власти и созвал фашистское правительство в Сало на озере Гарда.

По глухим тропам поместья Бельканто потянулись многочисленные чужаки. Они стучали в двери виллы и фермерских домов, моля о пище и ночлеге. Среди них были итальянские солдаты, которых после капитуляции принуждали присоединиться к германским войскам — в ответ они снимали форму и пешком отправлялись домой. Были военнопленные, которые, опасаясь депортации в Германию, бежали из лагерей и шли на юг, торопясь добраться к союзническим войскам. Беглецы наводнили леса вокруг Бельканто. То и дело чей-нибудь муж или сын, несколько лет назад ушедший на войну во Франции или Югославии, объявлялся на одной из ферм поместья. Время от времени англичанин-военнопленный, в крестьянской поношенной одежде, вспахивал поле или убирал камни с огорода в обмен на стол и ночлег. До них доходили слухи о том, как британских военнопленных расстреляли при попытке побега, а итальянских солдат, не успевших покинуть казармы, затолкали в грузовики и вагоны и увезли в неизвестном направлении, якобы куда-то на север.

На вилле ничего не было известно о судьбе Гвидо или Сандро.

Однажды утром в дверь больницы постучался австрийский военнопленный. Его звали Сэм Роббинс; у него была высокая температура и открытая рана на боку — след от колючей проволоки, которой он поранился, когда бежал из лагеря. Фаустина промыла рану и наложила ему повязку; они устроили Сэма на верхнем этаже виллы.

Каждый итальянец, в доме которого оказался военнопленный, должен был в двадцать четыре часа уведомить об этом германскую комендатуру, иначе ему грозил военно-полевой суд. Однажды, когда Сэму было особенно плохо, Тесса помогала Оливии перестелить ему постель.

— Почему вы заботитесь обо мне? — внезапно спросил Оливию Сэм. — Вас же могут за это расстрелять!

Оливия разгладила вышитую оборку на наволочке.

— Потому что ты тоже чей-то сын, — ответила она. — Я делаю это потому, что где-то другая мать, возможно, так же заботится о моем.

Мужчина шел по тропинке, пересекавшей дорогу, которая вела к вилле. Он был высокий, поджарый, с волосами цвета соломы и красным от солнца лицом, нос у него шелушился. На мужчине было поношенное, заплатанное пальто, тяжелые башмаки и рваные брюки. Кто он — дезертир, а может, сбежавший военнопленный? Или фашистский шпион?

Внезапно он остановился и сказал:

— Здравствуйте, Тесса.

Тесса замерла. Светловолосый незнакомец шел ей навстречу, широко улыбаясь, протягивая руки.

— Десмонд Фицджеральд, — сказал он. — Друг Падди. Помните меня?

«Десмонд Фицджеральд… Друг Падди». Тесса воскликнула: «Мирабель!» — и тут же зажала ладонями рот.

— Это было сто лет назад — Джулиан тогда чуть не подрался с Максом. А я проиграл целое состояние на скачках, — со вздохом добавил Десмонд. — Потом поехал на вечеринку в честь дня рождения одного парня, с которым встречалась моя сестра — там была пирамида из бокалов с шампанским, и кто-то ее уронил, а я здорово поранил ногу осколком. Хромал потом целую неделю. Потрясающий вечер.

Она обняла его.

— Я так рада вас видеть! Но что, ради всего святого, вы здесь делаете, Десмонд?

— Я в бегах. — Похоже, он ужасно гордился собой. — А вы?

— Я здесь живу, — ответила она.

Тесса спросила, не хочет ли он позавтракать, и он ответил, что смертельно проголодался, не ел уже больше суток, так что они направились к вилле. По пути Десмонд рассказал ей свою историю: как он служил в кавалерии, а больше года назад попал в плен при Тобруке. Его перевезли в Италию и поместили в лагерь между Флоренцией и Болоньей.

— Неплохое местечко, — философски заметил он. — Некоторые охранники были вполне сносными ребятами, но кормили отвратительно. Впрочем, не хуже, чем в школе.

После капитуляции охранники предупредили заключенных, что лагерь будет передан под контроль германских войск.

— Так что мы проделали дыру в колючей проволоке и сбежали, — рассказывал Десмонд. — Никому не хотелось провести остаток войны в Фатерлянде.

Часть пленников поймали на следующий день, однако Десмонд с приятелем отправились на юг, планируя присоединиться к союзническим войскам. Его спутник вывихнул лодыжку, поскользнувшись в овраге, и, хотя пытался идти, опираясь на импровизированный костыль, в конце концов они решили расстаться — друга Десмонда укрыли крестьяне на ферме.

Десмонд продолжил путь один. Иногда ему везло, и он мог подремать в телеге с сеном, трясущейся по ухабистым сельским проселкам, но в основном он шел пешком, предпочитая уединенные тропинки широким дорогам и стучась в двери фермерских домов и сараев, где ему давали поесть и предоставляли ночлег. На некоторых фермах он задерживался по нескольку дней, помогая хозяевам в поле; когда пора было уходить, ему указывали безопасную дорогу и советовали, у кого остановиться на следующую ночь. «Конечно, старый сукин сын до ужаса прижимист и попробует подсунуть вам свое самое кислое вино, зато его жена отлично готовит. Держитесь подальше от этого места, у владельца связи с фашистами». Несколько раз ему удавалось чудом избежать опасности: днем раньше он нырнул в реку как раз вовремя, чтобы спрятаться от колонны немецких солдат.

— Они тут повсюду, — сказал Десмонд. — Целые толпы.

Идя рядом с Десмондом, Тесса время от времени посматривала на него, не в силах поверить, что он действительно здесь. Десмонд Фицджеральд был частицей ее старой жизни, которая за годы, проведенные в Италии, стала казаться ей ужасно далекой, почти нереальной.

Видимо, у него возникло схожее чувство. Ухмыльнувшись, Десмонд покачал головой.

— До сих пор не могу поверить — Тесса Николсон, в чертовой Италии. Как долго вы здесь?

Она рассказала. Они уже подходили к вилле; Тесса заметила, что Десмонд нахмурил брови.

— В чем дело? — спросила она.

— Значит, вы не слышали про старину Падди?

Сердце ее упало. Тесса покачала головой.

— Его сбили во время битвы за Британию. В сентябре 1940. Самолет загорелся и упал в море. — Десмонд почесал пальцем шелушащийся нос. — Мне очень жаль. Ненавижу сообщать людям плохие новости. Он погиб мгновенно — если вас это утешит.

Она подумала: «О Падди!» Ей вспомнился их полет в Париж, и как она вскрикивала от удовольствия, когда самолет подпрыгивал на взлетной полосе аэропорта Ле Бурже. Вспомнилась горячность Падди, его любовь к жизни и вспыльчивый нрав — как он однажды напился и насмехался над другими гостями, как при ней подрался в пабе. Как он радовался, когда с бешеной скоростью мчался на автомобиле по пустой дороге, каким на удивление нежным и внимательным оказался любовником.

То были последствия ее бегства — она оказалась вдалеке от всех, кого любила. Что произошло с остальными ее английскими друзьями? Хотя логика подсказывала ей, что их жизнь, как и у нее, сильно переменилась, в глубине души она предпочитала представлять их себе такими, какими знала много лет назад. Она замуровала себя в замке, от которого у нее не было ключей. Что угодно могло случиться за это время.

На вилле, в кухне, Тесса накрыла для Десмонда завтрак. Заваривая кофе, она расспрашивала его об остальных: о Рее, Максе, Джулиане и, конечно, Фредди.

Десмонд ничего о них не знал. Они вращались в разных кругах. Правда, выяснилось, что несколько общих друзей у них все же было. Кого-то убили в Дюнкерке, еще одна девушка, манекенщица, вместе с маленькой дочкой погибла при бомбежке. Лондон уже не тот, хотя там по-прежнему можно славно повеселиться.

Потом они заговорили о войне. Он сказал:

— Боюсь, нам предстоит еще тяжкий и долгий путь. Приближается зима — с ее приходом вести военные действия станет еще сложнее.

Десмонд собирался покинуть виллу завтра рано утром. Чем скорей он будет идти, тем больше у него шансов присоединиться к союзникам. Вражеские войска концентрируются на юге, скоро через них будет не прорваться.

— Я даже помыслить не могу о том, чтобы снова вернуться в лагерь, — сказал он. — Конечно, идти в одиночку, скрываясь, было нелегко, но до чего прекрасно снова оказаться на свободе. В эти несколько недель люди были ко мне удивительно добры. Я почти не говорю по-итальянски, а они не знают ни слова по-английски; совершенно очевидно, что большинство из них терпят сильную нужду. Я для них чужой человек, и все равно они пускают меня в свой дом, кормят, укрывают от преследователей. Невероятно. — Десмонд снова покачал головой. — Просто невероятно.

Он ушел на следующий день, на рассвете. Осенний воздух дышал прохладой, деревья на склонах холмов переливались золотом и медью. Тесса поцеловала его на прощание и пожелала удачи. Дойдя до опушки леса, он оглянулся и помахал ей рукой. А потом скрылся из виду.

Неделю спустя на виллу попала записка, доставленная кем-то из беглецов. Это был просто листок бумаги с адресом поместья Бельканто и парой строк, нацарапанных беглым почерком. Записку выбросили в окно железнодорожного вагона; кочуя из рук в руки, она проделала долгий нелегкий путь из Северной Италии в Тоскану.

Записка была от Сандро. Он попал в плен, после того как отказался присоединиться к фашистской армии. Его посадили в поезд и везли в неизвестном направлении. Он здоров, говорилось в записке, и шлет им всем свою любовь.

Потом пришло другое письмо, на этот раз от Маддалены. Сослуживец Гвидо навестил ее во Флоренции. Он сообщил, что после капитуляции Гвидо покинул казармы своего подразделения в Болонье. Никто не знал, куда он направился, и с тех пор никаких вестей от него не поступало. Что касается самой Маддалены, она собиралась ехать на север, пожить вместе с дочкой у своей тетки в окрестностях Римини. Без отца и Гвидо оставаться во Флоренции ей было слишком страшно. Она нуждается в компании, писала Маддалена. Она устала быть одна.

Поезд Льюиса опаздывал больше чем на два часа. Двое мальчишек, сидевших рядом с Фредди в зале ожидания, постоянно пинали друг друга ногами. При каждом попадании они поднимали истерический вопль. Их мать сказала, обращаясь к Фредди: «Если этот поезд задержится еще хоть ненадолго, я придушу их обоих. Гилберт! Брайан! Прекратите немедленно!» Она с силой шлепнула мальчишек по ногам. «Хотите, чтобы я рассказала отцу, как вы себя ведете? Хотите, да?»

Из динамика донеслось неразборчивое бормотание; Фредди вышла на платформу, чтобы лучше расслышать. Завидев Льюиса, пробивающегося сквозь толпу к турникету, она бросилась ему навстречу. Он спешил тоже — это было заметно по тому, как загорелись его глаза и как он потряс билетом перед носом у контролера.

— Извините, — крикнул он, заметив ее. — Простите, что заставил вас так долго ждать, Фредди. Все этот дурацкий поезд.

— Ничего страшного.

Они поцеловались, но тут какой-то солдат задел Фредди своим заплечным мешком, чуть не сбив ее с ног.

Льюис рявкнул на него, и солдат пробормотал себе под нос извинение.

— С вами все в порядке, Фредди?

— Да, ничего страшного.

— Что за невежа!

— Если честно, со мной ничего не случилось. Я очень рада видеть вас снова.

— Выглядите чудесно!

— Вы очень добры, Льюис, — улыбаясь, сказала она. — У меня закончилась помада, и я не смогла отыскать ни одной незаштопанной пары чулок.

— Не люблю девушек с наштукатуренными лицами.

Его комментарий разозлил Фредди. Говоря так, мужчины на самом деле имели в виду, что им не нравится, когда грим слишком заметен — они ничего не имеют против помады и пудры, если косметика делает девушку хорошенькой.

— Утро уже заканчивается, — сказал он, поглядев на часы.

Они вышли из здания вокзала на улицу, залитую дождем. Лицо у Льюиса было недовольное.

— До чего мерзкая погода!

— Она нам неподвластна, Льюис.

— Льет как из ведра, и даже нельзя заскочить в какой-нибудь музей или галерею, потому что все закрыто.

У Фредди в душе нарастало неприятное чувство — не так представляла она себе их следующую встречу. Что если ее симпатия к Льюису была надуманной? Что если она увлеклась им только из-за одиночества и скуки?

Фредди решила, что лучше выяснить это сразу.

— Я вас разочаровала? — спросила она.

Он обернулся и поглядел ей в лицо; с козырька фуражки капала вода.

— Разочаровали? Разве такое возможно?

— В реальности люди не всегда оказываются такими, какими мы их запомнили.

— Фредди, вы лучше любых моих воспоминаний. Почему вы спрашиваете? Может, это вы разочаровались во мне?

— Нет, конечно нет. Просто вы не выглядите особенно счастливым, только и всего.

— Извините, — хрипло сказал Льюис. — Простите, что я так разворчался. Просто поезд ехал страшно долго, и свободных мест не было, а мне хотелось лишь одного — поскорее оказаться рядом с вами. — Он ласково ее обнял. — Как вы могли разочаровать меня? Вы — мой идеал. Я просто хотел, чтобы этот день был идеальным тоже. Считал часы до нашей встречи. Все, что мне было нужно, — это чтобы поезд пришел вовремя, чтобы было голубое небо и легкий морозец. Неужели я желал слишком много?

Она поцеловала его холодную щеку.

— Погода нам не помеха.

Они зашли в кафе на Юстон-роуд. Заказав кофе, Льюис спросил Фредди о ее работе. Ее перевели в Слау, на фабрику, где делали пропеллеры.

— Все в порядке, — ответила она. Но потом добавила: — Я скучаю по друзьям из Бирмингема. Правда, мне нравится жить в пансионе. Некоторые им недовольны, но я очень рада, что больше не надо ютиться в общежитии. Как здорово снова иметь свою комнату!

— А что за люди работают с вами?

Она пожала плечами.

— Обыкновенные.

— Похоже, что не совсем. — Уголки рта Льюиса поползли вверх в хитрой улыбке. — Ну-ка, расскажите мне.

— Это очень скучно…

— Уверен, мне так не покажется.

— Вот увидите. Мужчины ненавидят выслушивать от девушек истории об их отношениях с подругами. Они находят это страшно утомительным.

— Мне все равно, о чем вы будете говорить. Я наслаждаюсь, слушая ваш голос.

— Ну ладно. Но обязательно скажите, если заскучаете. Я познакомилась с одной девушкой по имени Ширли. Все остальные ее просто терпеть не могут. Мы работаем в одну смену — если остальные идут в кино, они никогда не приглашают ее пойти с ними.

— А что с ней не так?

— Она просто странная. В том-то все и дело: если бы она была грубая или невоспитанная, я игнорировала бы ее вместе с остальными. Но она совсем не такая. Просто она вечно говорит не к месту, одевается ужасно и причесывается кое-как. Поэтому другие девушки не хотят с ней общаться, а я так не могу.

— Не хотите, чтобы все были против одного? Я восхищаюсь вашей верностью принципам, Фредди.

— Правда? — мрачно поинтересовалась она. — Я уже подумываю отказаться от них. Из-за них мне приходится сидеть с ней за обедом, отдельно от остальных, а Ширли, если честно, может быть ужасно утомительной.

Он внезапно рассмеялся.

— У меня на корабле когда-то был похожий тип. Вечно говорил невпопад. Помощник капитана устроил ему веселенькую жизнь. Мне его было жаль, но, бог мой, он как будто сам напрашивался на неприятности. — Льюис выглянул в окно. — Похоже, погода налаживается. Может, пойдем?

Они сели в автобус до Оксфорд-стрит. В «Селфридже» Фредди заглянула в галантерейный отдел: ей нужны были пуговицы для плаща, но подходящих не оказалось. Потом Льюис сказал, что хочет купить что-нибудь ей в подарок, а она ответила, что это совершенно лишнее, и между ними даже вышло нечто вроде ссоры. В конце концов она согласилась, но подарок должен быть совсем небольшой, что было не очень-то любезно с ее стороны; в поисках подарка они безуспешно обходили этаж за этажом, отчего Льюис снова начал злиться. Чтобы немного его ободрить, она предложила пообедать.

В ресторане они повстречали знакомых Льюиса, семейную пару: морского офицера из Дартмута с женой, хорошенькой кудрявой брюнеткой, которая была беременна. Поскольку в ресторане оказалось полно народу, их посадили за один столик. Во время разговора, который вертелся в основном вокруг их службы на флоте, Фредди поняла, что сомневается в своих чувствах. Во время их случайной встречи в поезде три месяца назад Льюис признался ей в своих слабостях, и она это по-настоящему оценила. Но сейчас, в компании сослуживца, он вел себя как все самоуверенные молодые мужчины, с которыми судьба сводила ее в последние годы: он был привлекателен, но слишком уж стремился произвести впечатление, вел себя нарочито, смеялся напоказ. Она чувствовала, что он не слишком-то следит за беседой: взгляд его блуждал по ресторану, однако время от времени он глядел на нее и улыбался своей приветливой, успокаивающей улыбкой. Вдвоем им было легче — а может, они просто оба устали. Фредди с испугом поняла, что знает его совсем мало; она была вынуждена признаться себе, что возлагала на этот день слишком большие надежды.

Когда с едой было покончено и они распрощались с четой, встреченной в ресторане, Льюис сказал:

— Простите, что так вышло.

— Ничего страшного.

— Вы говорите так из любезности. — Он потряс головой. — Черт, ужасно неловкая ситуация.

— Почему?

— В Дартмуте Тревор был помолвлен с другой девушкой. А потом, пару лет назад, Клер сказала мне, что он заключил помолвку еще с одной.

— Две невесты сразу?

— А теперь еще и жена. Не представляю, знает ли Салли об остальных. Я все боялся сказать что-нибудь не то.

Снова пошел дождь, поэтому они заглянули в кинотеатр на Лестер-сквер, где показывали Человека в сером. Во время фильма Льюис взял Фредди за руку, сплетя ее пальцы со своими. Сидя в темноте, она вспомнила, что так привлекло ее в нем: его основательность, ощущение того, что под задорной внешностью скрывается человек серьезный и надежный. Она вспомнила, как спала в купе поезда, положив голову ему на плечо, как приятно и покойно ей было. В мерцающем свете кинопроектора она смотрела на его профиль, пытаясь понять, что в его внешности так ее покорило. Он не был красавчиком вроде Кларка Гейбла, но его озорное лицо легко меняло выражение, и по нему часто пробегала живая улыбка, а в глазах загорался огонек. Возможно, в этом было все дело.

Без слов ей было легче находиться рядом с ним. Фредди знала, что и сама стала раздражительной, устала от бесконечной работы, необходимости подчиняться чужим распоряжениям и постоянных лишений. Усталость сделала ее желчной, придирчивой и склонной судить других людей. Это было даже хуже, чем чопорность, — склонность к осуждению, боже всемогущий!

Когда они вышли из кино, на улице уже стемнело. Рука об руку они двинулись по Чаринг-Кросс-роуд, а когда снова полил дождь, заскочили в магазинчик букиниста.

Льюис листал детективы в бумажных обложках, пока Фредди обходила стеллажи. Ее внимание привлекло имя на корешке, и она сняла с полки книгу. На суперобложке была картина; Фредди сразу распознала итальянский пейзаж — темно-зеленые кипарисы на фоне кобальтового неба. Роман назывался Далекие и темные холмы, а написал его Майло Райкрофт.

Фредди понадобилось всего мгновение, чтобы вспомнить, откуда ей знакомо это имя. Майло Райкрофт был другом Тессы. Его телефон она нашла в ее записной книжке. Он не пришел на похороны Анджело, но вместо него пришла жена. «Я решила прийти сама, от его имени», — сказала она. Как ее звали? Точно — Ребекка. Ребекка Райкрофт.

— Нашли что-то? — спросил Льюис.

Фредди показала ему книгу.

— Моя сестра была знакома с писателем. — Она покрутила роман в руках. — Майло Райкрофт, — сказала Фредди, обращаясь больше сама к себе. — Почему-то о нем я не подумала.

— Что вы имеете в виду?

Она посмотрела ему прямо в глаза, решительно вздернув подбородок.

— Думаю, Марсель рассказала вам про Тессу.

— Что-то она говорила; вроде бы, у вашей сестры был ребенок, и он погиб. А что? Вы боялись, что я стану ее осуждать?

— А вы не осуждаете?

— Нет. Конечно, нет. — Похоже, он был задет. — Как я могу кого-нибудь осуждать? Это не в моих правилах.

— Простите. — Она чувствовала себя виноватой за то, что поспешно судила о нем. — Извините меня, Льюис.

— Такого и врагу не пожелаешь — вот что я тогда подумал.

Внезапно на глаза у нее навернулись слезы, и Фредди изо всех сил заморгала, чтобы остановить их. Льюис погладил ее по волосам, его губы коснулись ее губ.

Потом он взял у нее из рук книгу, открыл ее и прочитал аннотацию на клапане суперобложки.

— Действие происходит в Тоскане, — сказал он. — Ваша сестра сейчас живет там, так ведь?

— Да. — Ей снова захотелось заплакать.

— Я все время за нее беспокоюсь, — сказала Фредди. — Постоянно о ней думаю, хотя стараюсь гнать от себя эти мысли.

— Если она будет вести себя разумно… не станет лезть на рожон…

— Тесса никогда не была разумной. И я не думаю, что она хотя бы раз в жизни удержалась от соблазна полезть на рожон.

— Похоже, вы сердитесь на нее.

— Но она же уехала! — не удержавшись, воскликнула Фредди. — Бросила меня!

Льюис заглянул ей в глаза.

— Бедная моя малышка Фредди, — сказал он, а потом опять ее поцеловал.

— Давайте-ка я куплю вам эту книгу. А потом мы кое-куда поедем — я вспомнил одно местечко, где можно спокойно поговорить.

Они пошли к автобусной остановке.

— Не знаю, понравится ли вам там, — по пути сказал Льюис. — Даже не знаю, существует ли еще это кафе. Когда я учился в Винчестере, моя тетя Кейт встречала меня на вокзале в конце семестра и водила туда на ланч.

На автобусе они доехали до Блумсбери и вышли возле Британского музея. Кафе находилось в подвальном этаже высокого дома, который, как и большинство домов в Лондоне, выглядел полуразрушенным. Крышу над крыльцом поддерживали деревянные балки, каменные ступени, ведущие в подвал, растрескались.

В зале стояло полдюжины столиков. Фредди присела за один из них, а Льюис подошел к стойке бара. На стенах были развешаны полки с книгами. В углу гудела черная эмалированная печка с коленчатой металлической трубой, стойку украшал русский самовар. Кафе пришло в упадок: кожаная обивка на стульях пошла трещинами, корешки книг были заклеены или прошиты, в щели в окнах затекал дождь.

Пожилая женщина, закутанная в несколько дырявых вязаных кофт, с седыми волосами, небрежно заколотыми в пучок на затылке, работала за стойкой.

Льюис принес им чаю.

— Соня — коммунистка, — сказал он, кивнув головой в сторону хозяйки кафе. — Она в восторге оттого, что Дяде Сэму приходится выступать заодно с нами. Они с тетей Кейт были большими друзьями. — Он огляделся по сторонам. — В детстве мне казалось, что тут интересно пахнет.

— Дымом от печи и сигаретами.

— А еще сыростью и мокрой шерстью. А что думаете вы? Вам здесь нравится?

Она потянулась к нему через стол и взяла его руку в свои.

— Очень. Я могла бы просидеть тут целый день — здесь так уютно и тепло.

— Я рад. Сколько вам было лет, когда умер ребенок вашей сестры?

— Восемнадцать.

— Вы были совсем девочкой. Наверное, вам пришлось нелегко, когда вы лишились племянника.

Потрясенная, Фредди подумала о том, что ни один человек раньше не заговаривал с ней об этом. Льюис понимал, что она тоже понесла тяжелую утрату.

— Это было ужасно, — сказала она. — Самым тяжелым оказалось устройство похорон. Я не знала, правильно ли поступаю — понравилось бы это Тессе или нет. Надеюсь, мне больше никогда в жизни не придется заниматься подобными вещами.

Она уже давно не вспоминала про мужчин Тессы, но тут подумала о них снова. Она не помнила, чтобы Майло Райкрофт когда-нибудь бывал в ее квартире или ужинал с их компанией в «Ритце» или «Мирабель». Что само по себе казалось необычным. «Похоже, вы сердитесь на нее», — сказал Льюис и оказался прав. Она злилась на Тессу за то, что та оставила ее, злилась, что сестра не открыла ей имени отца Анджело. От этого у Фредди возникало ощущение, что с ней обращаются как с ребенком, что ей не доверяют. Тесса говорила, что любила этого человека, но сейчас Фредди казалось, что ее любовь оставила по себе слишком много разрушений. Именно из-за нее между ними теперь пролегала пропасть.

Внезапно Льюис сказал:

— Простите, я сегодня не слишком разговорчив. Плохо спал этой ночью. — Он усмехнулся. — На корабле вообще особенно не поспишь — постоянный шум и часто приходится вскакивать среди ночи. Но я привык спать по три-четыре часа, а теперь не могу. Я лежу без сна и думаю о разных вещах. Пытаюсь думать о вас, Фредди, но иногда у меня не получается — только короткие эпизоды мелькают перед глазами. Тот вечер в «Дорчестере», а потом еще несколько минут в доме у Марсель. И наша встреча в поезде. Кажется, будто вы не связаны ни с каким конкретным местом, не нуждаетесь ни в каком конкретном человеке. Я все время боюсь, что вы ускользнете от меня. А я просто не вынесу, если это произойдет.

Он крепко сжимал пальцами ее руку. Фредди покачала головой.

— Я никуда не ускользну от вас, Льюис.

— Нет? — Он осторожно улыбнулся. — Это обнадеживает. Потому что, видите ли, Фредди, я влюбился в вас.

Время от времени к Тессе возвращалась память: это было странное чувство — воспоминания ускользали от нее, словно пух одуванчика, который невозможно поймать, потому что он улетает прочь, подхваченный воздухом от движения ваших рук.

Обрывки воспоминаний приходили к ней в момент пробуждения. Тесса открывала глаза и смотрела на бледный квадрат окна с задернутыми занавесками, через которые просачивался рассвет. Перед ее мысленным взором расстилалась длинная прямая дорога, серая от дождя. Сбоку что-то шевелилось — вывеска или знак, пятна оранжевого и синего. Потом воспоминание таяло, и она крепко зажмуривала глаза, чтобы вернуться в состояние полудремы, в котором рождались эти образы. «У Анджело была простуда», — напоминала она себе. Она не работала, погода стояла плохая. Приходилось постоянно сидеть взаперти, лил дождь, а ребенок плакал, потому что не мог нормально есть. Макс заходил проведать ее — Тесса сама этого не помнила, а узнала лишь потом, когда он рассказал ей.

Это было все равно что заметить что-то краешком глаза. Вспышку, забрезживший свет, который постепенно обретает форму. Тесса старалась не спугнуть эти воспоминания, боясь, что, если будет слишком стараться, они исчезнут и больше никогда не вернутся.

Зимой, когда на земле толстым одеялом лежал снег, она каждый вечер после наступления темноты спускалась в долину. Тесса надевала мамину шубу и пару резиновых сапог, в руках она несла две больших корзины. Обрубленные узловатые корни винограда черными точками выглядывали из-под снега, словно дожидаясь, пока карандаш соединит их в одну линию.

Добравшись до опушки, она на несколько метров углублялась в лес и останавливалась в ожидании. Вскоре между деревьями появлялся неяркий свет, до нее доносился звук шагов. Потом кто-то из мужчин — Десмонд, Рой или Крис — выступал вперед из темноты. Все они выглядели как разбойники: небритые, с всклокоченными волосами, в обносках, кое-как защищавших их от холода. Она передавала им еду из своих корзин, они пару минут разговаривали, а потом мужчина снова скрывался в лесу, а Тесса возвращалась на виллу.

Тессе казалось, что еще никогда им не приходилось так тяжело, как теперь. Мировая и гражданская войны велись одновременно на территории маленькой гористой страны. Войска союзников сражались под Анцио, одновременно пытаясь прорваться сквозь укрепленную линию Густава к югу от Рима. По горам и лесам кочевали партизанские отряды — разношерстные группировки из итальянских дезертиров, патриотов и военнопленных из числа союзнических войск, которые пользовались любой возможностью, чтобы напасть на фашистский отряд, подорвать мост или расстрелять немецкий конвой. Расправы над партизанами и их семьями были стремительны и жестоки.

В заросших лесом холмах поместья Бельканто скрывалось около сотни человек. Многих из них Тесса знала по именам. Среди них были британцы, канадцы, австралийцы, новозеландцы, индусы, французы. Некоторые, например, Десмонд Фицджеральд, не раз пытались присоединиться к союзникам, но были вынуждены повернуть обратно. Десмонд вернулся в Тоскану в середине декабря — он попал в плен во второй раз и снова бежал.

В окрестностях Рима шли ожесточенные бои, и поток беженцев устремился на север. Их дома, города и деревни были стерты с лица земли в ходе сражений. Мужчины, женщины и дети, изголодавшиеся, с осунувшимися лицами, раненые при бомбардировках и больные, измученные тяжелой дорогой и пережитыми лишениями, стучали в двери виллы и прилегающих ферм в поисках пищи и пристанища. Оливия не отказывала никому; однако их запасы истощались, и она опасалась — о чем в минуту откровенности поделилась с Тессой и Фаустиной, — что скоро им придется выбирать: помогать беженцам или кормить постоянных жителей поместья.

Военнопленные, дезертиры и партизаны приходили в больницу. Рано утром раздавался тихий стук в дверь; бывало, что Фаустина, выглянув в окно, видела в садике перед больницей раненого, лежащего в тени старого каштана. Они лечили больных и пытались найти безопасное убежище, где те могли бы немного прийти в себя. В конце мая с аэропланов начали разбрасывать листовки: каждый, кто предоставит пищу или укрытие партизанам, будет расстрелян. Каждый дом, где скрывается мятежник, будет уничтожен.

Однажды вечером Тесса возвращалась на виллу с одной из ферм. Дорога шла по краю поля; приближаясь к вилле, она услышала, как хлопают двери машин и хрустит под тяжелыми ботинками гравий. Укрывшись за живой изгородью, Тесса остановилась. Потихоньку она раздвинула ветки и увидела два германских бронированных грузовика, стоящих перед входом; по двору бежало около полудюжины солдат. Один остался возле машин. Пока Тесса во все глаза смотрела на него, солдат стащил с головы фуражку, почесал в затылке, а потом медленно обернулся и нацелил автомат прямо на нее.

Тесса отступила назад. Дорожка спускалась по склону холма, вниз в долину. Торопливо шагая прочь от виллы, она, казалось, чувствовала взгляд солдата у себя на спине. По ее спине пробежала дрожь.

Однако ее никто не окликнул, автоматная очередь не прорезала воздух. Когда Тесса оглянулась, на тропинке не было ни души. Она быстро спряталась в рощице каштанов. Тесса решила, что немецкие солдаты обыскивают виллу. Возможно, до властей дошел слух, что Дзанетти сочувствуют партизанам или что беглый военнопленный может рассчитывать найти прибежище в поместье Бельканто. Достаточно было лишь намека, тихого шепотка, подкрепленного взяткой или угрозой. Слава богу, в этот момент на вилле не пряталось ни одного беглеца. Однако на некоторых платьях, висевших у Тессы в гардеробе, были английские этикетки, а за одним из кирпичей в камине ее спальни лежала записная книжка с именами и адресами английских друзей и письмо, которое она получила от Фредди в начале 1941. Что если они вынут кирпич и найдут записную книжку — сразу станет ясно, кто она такая на самом деле. Им не раз приходилось слышать истории о людях, которых увозили из дому, обвиняли в предательстве или шпионаже, бросали в тюрьму или казнили.

Над головой у нее сквозь прорехи в зеленой листве каштанов сияло сапфировое небо. Кое-где солнце проникало сквозь кроны, и на траву падали пятна золотистого света. Еще совсем недавно ей было все равно, будет она жить или умрет. Но сейчас Тессе отчаянно хотелось выжить, остаться свободной, пережить войну.

Только в сумерках она решилась вернуться на виллу. Фаустина встретила ее во дворе. Она сказала, что немцы искали в поместье трех беглых военнопленных. Они обшарили все дома и фермы в округе.

Оказавшись у себя в спальне, Тесса первым делом проверила, на месте ли ее записная книжка. Она по-прежнему лежала в тайнике за кирпичом. Тесса с облегчением выдохнула и присела на край постели. Ноги ее дрожали; одну руку она прижала ко рту.

Тесса подумала о Гвидо. Что если он в плену — но ведь тогда они узнали бы об этом через Красный Крест. А может, он скрывается в горах, как многие другие итальянские солдаты? Она вспомнила их разговор летней ночью во дворе виллы — как страстно он говорил о своей верности, о чести. Верность и честь в последнее время стали весьма опасными свойствами. Многие поплатились за них жизнью.

«Пусть только он будет жив, — думала она, — жив и в безопасности. Пожалуйста, пусть только он не погибнет!»

Фронт приближался. Все жители поместья были заняты, недостатка в работе никогда не ощущалось. Днем и ночью по небу плыли клубы пыли от бомбардировок. Холмы и долины сотрясал грохот орудий. Боевые самолеты обстреливали дороги, мосты и проезжающие машины. Столбы дыма поднимались от разрушенных домов и сбитых самолетов. Иногда к земле скользил серебристый пузырь парашюта.

Когда самолеты пролетали над виллой, они спешили увести детей в подвал. В Бельканто к тому времени собралось двадцать ребятишек, в том числе полуторамесячная малышка Кара, мать которой умерла при родах. Кара часто засыпала во время кормления; Тесса тихонько тормошила ее, щекотала пяточки, чтобы кроха допила свое молоко.

Услышав разрывы неподалеку от виллы, некоторые дети начинали плакать и кричать, но большинство, привычные к грохоту, продолжали играть, почти не поднимая головы. Стоило Тессе различить вдалеке приближающийся рев бомбардировщиков, она торопилась взять за руку Томмазо, чтобы он не убежал и не спрятался в своей норе в живой изгороди.

В подвале она старалась отвлечь детей, рассказывая им сказки или напевая вместе с ними песенки. Холодное каменное помещение освещали пара свечей и призрачный свет, проникавший в зарешеченное окошко под самым потолком. В углах лежали черные тени. Однажды Тесса, читая детям вслух, почувствовала, как кто-то уткнулся головой в ее колени — приподняв книжку, она увидела, что это Томмазо. «Настоящее чудо», — думала Тесса, поглаживая его по кудрявым волосам.

Было пятое июня — днем раньше союзнические войска заняли Рим.

Первым, кто его обнаружил, оказалась Фаустина, хотя сначала она не узнала брата. Приближались сумерки, летучие мыши кружили над крышами сараев. Фаустина собиралась запереть больницу и вернуться на виллу, когда в дверь постучали. Открыв, она успела услышать лишь удаляющийся звук шагов и заметить, как двое мужчин бегом скрылись за поворотом дороги. Потом ей на глаза попался третий — он лежал на краю пыльной лужайки перед больницей. Идя к нему через дорогу, она издалека услышала его судорожное, затрудненное дыхание.

— Все хорошо, — ласково заговорила она. — Вы в безопасности. Постарайтесь дышать медленней, вот так, да, еще медленней, да, так хорошо.

Потом она убрала с его лица спутанные темные волосы и сама сделала такой же судорожный вдох.

— Гвидо, — сказала она. — О Гвидо!

Они занесли его в клинику и разрезали на нем рубашку, чтобы осмотреть рану. Гвидо был ранен в плечо, кроме того, Фаустина заподозрила у него пневмонию.

Стефано, управляющего, послали за доктором Берарди. Дожидаясь врача, Фаустина взялась распутывать импровизированную повязку на плече брата. Одновременно она разговаривала с ним:

— Как это похоже на тебя, Гвидо — сбежать, никому ничего не сказав. Мама, конечно, волновалась, но я была уверена, что ты непременно объявишься, негодяй ты этакий. Ну и конечно, ты явился в самый неподходящий момент, как раз когда я собиралась ужинать.

Слабая улыбка появилась на лице Гвидо, искаженном от боли.

Доктор Берарди вытащил пулю и зашил рану. Диагноз, поставленный Фаустиной, подтвердился — у Гвидо оказалась пневмония. Дотторе отвел Фаустину и Оливию в сторону. Если Гвидо выживет, ему потребуется тщательный уход в течение нескольких недель. Ему нужно будет как следует отдохнуть и набраться сил.

В ту первую ночь его оставили в больнице. На рассвете следующего дня Стефано и еще один фермер подняли его, завернутого в одеяла, и осторожно перенесли в телегу. Оливия попрощалась с сыном, и Стефано повез его, Фаустину и Тессу прочь от виллы.

За ночь они втроем выработали план: Гвидо надо отвезти на самую дальнюю ферму в поместье. Они будут ухаживать за ним поочередно, по два-три дня. Маленький каменный фермерский домик — две комнаты и кладовая для дров и инструментов — пустовал уже много лет, но все еще был пригоден для жилья. С одной стороны к нему подходил лес, с другой — широкая долина. Люди редко там появлялись; в случае крайней необходимости они смогут укрыться в лесу.

Телега свернула с дороги и покатила по заросшему травой проселку. Примерно через полмили проселок превратился в тропинку. Гвидо неподвижно лежал на дне телеги. Время от времени Фаустина просила Стефано остановиться и проверяла, как чувствует себя брат. Потом они трогались с места — снова и снова. Вокруг расстилались поля, на которых цветы сверкали, словно драгоценные камни, воздух был прохладен и свеж. На дальнем склоне холма начинался густой темно-зеленый лес.

Вскоре тропинка затерялась в густой траве — теперь никто не смог бы проследить их путь.

Рано утром, просыпаясь, чтобы проверить, как дела у Гвидо, Тесса слышала в лесу щебет птиц. Обмывая его пылающее тело и стирая пот со лба, она прислушивалась к их веселому гомону, шелесту деревьев в лесу, а еще к тяжелому дыханию Гвидо — свистящим глубоким вдохам и коротким, прерывистым выдохам. Когда дыхание учащалось, она брала его за руку и считала: вдох, один-два-три, выдох, один-два-три, и опять — пока дыхание не успокаивалось.

Когда жар у него спал, он спросил, где находится. Потом, поморгав, сказал: «Тесса? Это ты?» — но закрыл глаза, не дождавшись ответа. Она помнила, как сама лежала в госпитале после аварии, не понимая, где она и что происходит вокруг. Скулы Гвидо заострились; от него остались только кожа да кости. Он был дочерна загорелый, все тело покрывали старые шрамы. Когда она обмывала ему спину, как ее научила Фаустина, то чувствовала у себя под пальцами торчащие ребра. Когда Гвидо начинал кашлять, она подносила ему ко рту чашку с водой. Между ними возникла новая, неизведанная дотоле близость, — думала она, — новое знание, которое стало для Тессы благословенным даром.

Она спала на полу возле его раскладушки, хотя вряд ли это можно было назвать сном: короткие провалы, чередующиеся с пробуждениями. Она просыпалась, стоило ему только заворочаться или застонать, клала ему на лоб холодный компресс, говорила с ним, пока он не успокаивался. Однажды ночью ему стало хуже: на коже выступил липкий пот, а дыхание участилось. Чтобы сбить температуру, она обмывала его тепловатой водой. В ее действиях была какая-то ожесточенность, нежелание признавать свое поражение. Она не позволит ему умереть, ни за что на свете. К утру температура понизилась, и Гвидо крепко уснул.

Очень странно было оставлять его с Фаустиной или Оливией и возвращаться на виллу. Ее тамошняя жизнь казалась менее реальной, чем странные дни на дальней ферме.

Однажды из окна фермерского домика она заметила пастуха со стадом овец, похожих на облачка дыма на фоне зеленой травы. Еще как-то раз ей попались на глаза две фигуры на гребне холма — черные, словно дагеротипы. Она прикинула расстояние от домика до опушки леса и подумала, хватит ли ей сил протащить Гвидо по траве, чтобы укрыться с ним под деревьями. Однако два черных силуэта перевалили через вершину холма и скрылись из виду; убедившись, что они не вернутся, она закрыла окно и снова присела у его постели.

Знаменательные события войны — падение Рима и высадка союзников в Нормандии двумя днями позже — казались ей ужасно далекими. Сидя возле Гвидо по ночам, Тесса вместо войны размышляла о любви, о том, как иногда, несмотря на время и расстояние, она живет в человеческой душе. Как все вокруг озаряется ее очарованием — так произошло у нее с Майло в тот морозный вечер с его инеем и лунным светом, — а потом, когда волшебство проходит, ты даже не можешь вспомнить, что именно так околдовало тебя в другом человеке. В последние годы, думая о Майло, она вспоминала только тщеславие, похоть и эгоизм.

Но любовь не только не исчезала — она изменялась. Тессе было семнадцать, когда она влюбилась в Гвидо Дзанетти. Она полюбила его, потому что он быстрее всех плавал, готов был прыгнуть ради нее одетым в бассейн и еще потому, что от его взгляда сердце таяло у нее в груди.

И пускай ее любовь изменилась под воздействием времени и пережитых невзгод, сидя у постели Гвидо, она понимала, что все еще любит его. Любит за его решительность и мужество, но одновременно и за его ранимость. «Странно, — думала она, — как можно заново влюбиться в мужчину, прочитав у него в глазах невысказанные вопросы?»

— Тесса?

Она смотрела в окно; услышав его голос, она обернулась и заулыбалась.

— Доброе утро, Гвидо. Как ты себя чувствуешь?

— Лучше.

Он недоуменно огляделся по сторонам, поэтому она сказала:

— Ты был болен. Оливия, Фаустина и я по очереди ухаживали за тобой.

Он попытался сесть. Тесса поспешила ему помочь, подложив подушки под спину. Потом она присела рядом с ним на раскладушку и ладонью потрогала лоб. Он был прохладным.

Гвидо сказал:

— Сколько я здесь пробыл?

— Десять дней.

Казалось, он был потрясен.

— Я ничего не помню…

— Двое товарищей доставили тебя в больницу.

Гвидо нахмурился.

— Меня ранили.

— Да, в плечо. Рана уже заживает. — Она не хотела утомлять его разговорами. — Как ты думаешь, ты сможешь что-нибудь съесть?

— Попытаюсь.

На керосинке Тесса разогрела суп. Она кормила его с ложечки; проглотив пару ложек, Гвидо покачал головой.

— Боже… меня кормят как ребенка.

— Через день-два ты будешь есть сам, обещаю. — Она отставила в сторону тарелку и ложку. — Просто надо набраться терпения.

Он улыбнулся и от уголков его глаз разбежались тонкие морщинки.

— Как тебе известно, терпение никогда не входило в число моих добродетелей. — Внезапно он стиснул ее руку.

— Лючиелла, Маддалена — ты что-нибудь знаешь о них?

— У них все в порядке. Всего неделю назад Оливия получила от Маддалены письмо.

— Слава богу. — Он медленно выдохнул, закрыв глаза.

— Они сейчас в Римини.

— Римини? — веки его широко раскрылись.

— Маддалена увезла Лючиеллу к своей тетке. Решила — там они будут в большей безопасности. Не надо за них беспокоиться. Как только тебе станет лучше, напишешь им письмо.

— Она сердится на меня?

— Я не знаю. Но наверняка она тоскует по тебе, Гвидо.

Голос его стал тише.

— Убегая из казармы, я отдавал себе отчет, что дезертирую и от нее тоже.

Тесса снова взяла со стола тарелку и ложку.

— Постарайся поесть еще немного. Чем больше ты будешь есть, тем быстрее к тебе вернутся силы.

Она рассказала ему о записке Сандро, выброшенной из окна вагона.

— Теперь мы знаем, что он жив.

— Был жив, тогда. — На лице Гвидо мелькнула злоба. — Сандро никогда не годился в солдаты.

— А ты?

Он хотел было пожать плечами, но поморщился от боли в плече.

— Поначалу мне даже нравилось. Но потом меня стало тошнить от войны. Я предпочитаю ясность и порядок, а война по большей части — это кровавая неразбериха.

— Тише, — прошептала она. — Постарайся не думать об этом.

Он посмотрел в окно.

— Мальчишками мы с Сандро, — мягко заговорил Гвидо, — часто играли в здешних лесах. Однажды мы заблудились. Бабушка послала людей искать нас. Нас нашли только к полуночи. Став постарше, мы изучили каждую дорожку и каждое дерево в этом лесу. Могли свободно ходить по нему даже в темноте.

Он снова откинулся на подушки и закрыл глаза. Тесса знала, что могла бы по памяти нарисовать его портрет — выступающие скулы, изгиб подбородка… Она накрыла его руку своей и стала смотреть, как поднимается и опускается его грудь.

— Поначалу, — рассказывал Гвидо, — убежав из казармы, я считал, что поступлю вполне разумно, если спрячусь среди холмов и подожду, пока все уляжется. Но в глубине души я уже тогда понимал, что чем дольше стану выжидать, тем труднее мне будет потом добраться на юг. Поэтому в конце концов я остался там, где был. Мне попадалось множество людей вроде меня, дезертиров, скрывающихся от преследований. Постепенно нас набралось несколько дюжин. Зима выдалась особенно холодная. Мы строили хижины, но нам приходилось следить за тем, чтобы кто-нибудь не заметил дым от костра. Да и хворост отыскать было нелегко.

Он улыбнулся, глядя на Тессу.

— Когда шел снег, я мечтал о том, чтобы оказаться здесь, в Бельканто, в разгар лета. Представлял, как лежу под солнышком на траве — почти как сейчас. А потом, благодарение господу, пришла весна. Нам повезло — мы обнаружили склад боеприпасов и обзавелись оружием и взрывчаткой. Динамитом мы подрывали железнодорожные пути, а один раз даже поезд с вражескими солдатами. Через некоторое время стало ясно, что эффективнее будет действовать небольшими группами. Мы устраивали засады, перерезали телефонные провода. Всех, кого убивали, мы обязательно хоронили, потому что, если отсутствовали мертвые тела, вероятность расправы была меньше. Но тут я заболел. У меня начался кашель, который никак не хотел проходить. Мы все обессилели и практически голодали. Я не хотел быть обузой для остальных. Очень глупо с моей стороны — я представлял угрозу не только для себя, но и для других.

— А потом? — спросила она. — Что с тобой случилось, Гвидо?

— Кто-то предложил взорвать мост. Я выступил против — мост наверняка хорошо охраняли, а у нас не хватало оружия, — но в конце концов мы отправились на вылазку. Это стало настоящей катастрофой. Силы противника значительно превосходили наши, у нас не было ни малейшего шанса. Меня ранили в плечо, нескольких человек убили, многих захватили в плен, что означает, по сути, смертный приговор. Мы больше не могли скрываться в холмах, поэтому решили разделиться. Пара товарищей решились помочь мне добраться на юг. Без них я бы ни за что не проделал такой путь.

Он надолго замолк; Тесса решила, что Гвидо заснул. Однако он сказал:

— Я говорил, что мечтал оказаться здесь. Но были у меня и другие мечты. Я вспоминал ту ночь во дворе, когда мы сидели и слушали гром. Я видел тебя своим мысленным взором. Я пытался в точности припомнить, как ты выглядела и что говорила. Только финал у меня получался другой. В моих мечтах ты не покинула меня, Тесса. Ты осталась со мной под сводами галереи, и мы сидели обнявшись, глядя на дождь.

Тесса прилегла рядом с ним на раскладушку, устроив голову на его здоровом плече. Она слышала стук его сердца, и от этого ее собственное стало биться ровнее. Она прикрыла глаза, и весь мир сосредоточился для нее в звуке его дыхания.

Фаустина сказала, что легкие у Гвидо чистые, а рана на плече заживает хорошо. Гвидо измерял свои возвращающиеся силы расстоянием, которое способен был пройти. В первый раз он два раза обошел вокруг домика. Потом ему пришлось лечь на кровать — сердце выпрыгивало у него из груди, на лбу выступил пот. На следующий день он дошел до леса и прогулялся по тропинке, петляющей между деревьями.

Иногда у них над головами кружили самолеты, издалека долетало эхо взрывов, а из сине-зеленой дымки на горизонте в небо поднимались столбы черного дыма. Тесса и Гвидо любили лежать на прогалине в лесу, в пятнистой тени листьев и веток. Они могли проводить там по многу часов, просто целуясь и касаясь друг друга. Она уже забыла, что поцелуи могут быть разными — как цвета радуги. Нежные поцелуи, голодные поцелуи и поцелуи, от которых все вспыхивает внутри. Поцелуи неуловимые и легкие, как прикосновение пуховки, скользящей по коже.

Они целовались, словно подростки, думала она. Подростки, не осмеливающиеся сделать следующий шаг. Подростки, которым кажется, что у них впереди еще целая жизнь.

Стоило сделать несколько шагов в глубь леса, и листья образовывали у них над головами плотную зеленую крышу, сквозь которую кое-где просвечивало небо. Землю выстилал густой подлесок; шиповник и другие кустарники вставали на пути непроходимой стеной.

Гвидо знал все тропинки, вившиеся по лесу, зеленые туннели из листьев, веток и кустов. Он знал, где неподалеку от хижины находился крутой обрыв. На его вершине пробивались молодые деревца, плющ отчаянно цеплялся за крошечные клочки земли. Гвидо вел ее за руку, показывая путь. На вершине обрыва, в березовой роще, они опять целовались.

Они уже шли назад к ферме, когда вдруг услышали голоса. Рука Гвидо окаменела у нее на запястье. Они замерли на месте, неподвижные, словно деревья.

Трое мужчин в серой полевой форме шли к домику по склону холма. Гвидо приложил палец к губам. «Не двигайся», — прошептал он. Тесса жалела, что надела розовую блузку — ярко-розовую, как у Скиапарелли. Такой цвет не встречается в лесу; что если кто-нибудь из них заметит ее среди деревьев?

Немцы зашли в домик. До Тессы донеслись их радостные возгласы. Какой-то солдат вышел на крыльцо — в одной руке он держал бутылку вина, а в другой большой ломоть хлеба. Он присел на верхнюю ступеньку и начал есть. Солдат был молодой, светловолосый, его форма — изношенная и грязная. Следом за ним показались остальные, нагруженные продуктами; они расселись на траве перед домиком, на опушке. Тесса ощущала запах табака от их сигарет. От неподвижного стояния все ее тело ныло.

Наконец солдаты загрузили провизию в заплечные мешки и двинулись вверх по холму. Она услышала, как Гвидо с облегчением выдохнул. Через несколько минут они смогли возвратиться в домик.

Корзины, где хранились их припасы, стояли пустые, одежда и постельное белье были в беспорядке разбросаны по полу. Они стояли лицом к лицу, переплетя пальцы. Он коснулся губами ее губ, потом лба над бровями. Расстегнул на ней блузку и ладонями провел по обнаженной коже.

Она познакомилась с ним давным-давно. Больше десяти лет прошло с тех пор, как они впервые занимались любовью в саду виллы Миллефьоре. Но сейчас, занимаясь с ним любовью снова, она поняла, что почти совсем его не знала. Она познавала его заново — контуры и тайны его тела, вкус его кожи, прикосновение рук. Познавала, что это такое — полное созвучие с мужчиной, когда ты закрываешь глаза и понимаешь, что стала частью его, а он — частью тебя, и вместе вы — единое целое.

Через некоторое время она сказала:

— Я хочу рассказать тебе о моем сыне. Его звали Анджело, Анджело Фредерик Николсон. Мне всегда казалось, что это слишком длинное имя для такого крошечного малыша. Он погиб в автокатастрофе. Это была моя вина. Я вела машину. Вместе с ним умерла и часть меня. Я совсем не помню день аварии. Позднее мне сказали, что была плохая погода и автомобиль занесло. Я до сих пор боюсь, что села в тот день в машину просто от скуки, потому что мне надоел дождь, надоело сидеть взаперти. Мне невыносимо думать, что Анджело погиб по такой банальной причине. Он умер, а я выжила, но долгое время жалела, что не разбилась вместе с ним.

Он поцеловал ее в макушку.

— А сейчас жалеешь, Тесса?

Она сказала:

— Нет. Больше не жалею.

— А я жалею, что я не поехал за тобой в Англию, — сказал он. — Жалею, что позволил тебе уехать. Жалею, что был слишком гордым, чтобы последовать за тобой. Ты говоришь, мы бы все время ссорились — я в этом не уверен. Мне кажется, наша жизнь была бы совместным приключением. Мы никогда не устали бы друг от друга.

Ее голова лежала у него на плече; дыхание Гвидо постепенно успокаивалось, потом Тесса поняла, что он заснул. Спиной она ощущала перекладины и бугры раскладушки, смотрела на их одежду, разбросанную по полу: всплеск розового — ее блузка, туфли, скинутые на пороге… Она лежала с открытыми глазами, слушая птичье пенье и шепот деревьев в лесу.

На следующее утро Гвидо покинул ферму. Он сказал, что пойдет на юг, в сторону союзнических войск. Если по дороге ему попадется партизанский отряд, он примкнет к нему.

Тесса проводила его через лес до обрыва. Они попрощались — дальше Гвидо предстояло идти одному. «Любовь длится, пока она длится», — думала Тесса, глядя, как он карабкается по тропинке вверх. Гвидо обернулся и помахал ей рукой.

Когда он скрылся из виду, Тесса крепко зажмурила глаза. «Береги себя, Гвидо, — прошептала она, — будь осторожен. А когда все это закончится, возвращайся к жене и ребенку и будь счастлив».

Глава четырнадцатая

На вокзале Чаринг-Кросс было полно народу, очереди от билетных касс растянулись по всему залу. Ребекка направилась к набережной Виктории, чтобы сесть в метро. Там тоже было людно; пассажиры, дожидающиеся поезда, столпились на платформе, и ей пришлось пропустить два состава, прежде чем она смогла уехать. Ребекка посмотрела на часы: без четверти два. Посещения в частной лечебнице, в которой ее мать лежала уже две недели, разрешались только на короткое время: с трех до четырех часов пополудни и еще полчаса по вечерам. До вечера она задержаться не сможет: сложно уехать, когда у поездов нет четкого расписания, а ей обязательно надо вернуться на ферму, кроме того, как сказала Мюриель, когда они в последний раз разговаривали по телефону, маме давали такое количество обезболивающих, что она почти не замечала никого из посетителей.

Вокруг происходили эпохальные события, но для Ребекки их заслонила болезнь матери. Хотя она испытала большую радость и облегчение, узнав о высадке союзников в Нормандии, новости она воспринимала как нечто, ее не касающееся. Две недели назад миссис Фейнлайт упала в обморок у себя дома, и ее отвезли в больницу. Рентген показал, что у нее опухоли между ребрами и в левом бедре. Затронут тазобедренный сустав; вскоре он не сможет выдерживать вес ее тела. Из больницы ее перевели в частную лечебницу в Кенсингтоне, где матери предстояло оставаться — как сказал Ребекке и Мюриель ее лечащий врач — до тех пор, пока ее состояние не стабилизируется. «А потом?» — спросила Ребекка. Слегка смущенный ее прямотой, он сложил ладони домиком. Они должны понимать, что их мать умирает. Врачи могут облегчить боль, но остановить развитие рака не в их силах. Если миссис Фейнлайт пожелает вернуться домой, то обслуживать себя она не сможет. Нужно сделать необходимые приготовления. Обе сестры покидали лечебницу со слезами на глазах. Позднее Ребекка осознала, что они плакали по очереди: Мюриель — по дороге к автобусной остановке, а она сама — уже в автобусе, словно признавая, что теперь у них никого нет, кроме них самих, и необходимо держать себя в руках, чтобы было кому купить билеты и найти нужный автобус.

Ребекка приехала заранее. Она зашла выпить чашку чаю в маленькое кафе возле Голландского парка. В воздухе висел табачный дым, а чай пах помоями, но она, не обращая на это внимания, все равно проглотила его. Женщина, с усталым видом сидевшая за соседним столиком, накладывала макияж — изо всех сил терла щеки и лоб серой пуховкой, раз за разом выскребая ею остатки пудры из почти пустой пудреницы. Потом пудреница отправилась в сумочку, а вместо нее женщина достала баночку с румянами. Она тоже была практически пустая. За румянами последовали тушь и губная помада. Ребекка отчаянно жалела, что у нее нет с собой карандаша, чтобы запечатлеть ее преображение, движения пуховки, то, как она сжимает и выпячивает вперед губы, как, нахмурившись, придирчиво смотрится в зеркало. Закончив, женщина встала из-за стола и разгладила платье на бедрах. Потом, пошатываясь на высоченных каблуках, вышла из кафе.

Ребекке надо было подождать еще примерно полчаса; этот район был хорошо ей знаком, так как она жила здесь после разрыва с Майло, поэтому она решила немного прогуляться. Она прошла мимо кафе, в котором иногда завтракала, если не могла заставить себя перешагнуть порог гостиничного ресторана, мимо маленькой галантерейной лавки, где покупала чулки и пуговицы. Оглядываясь назад и вспоминая себя прежнюю, она ощущала одновременно жалость и раздражение. Она была такой растерянной, такой уязвимой.

Ребекка пошла дальше. Лондон выглядел унылым, обветшалым. Лишь некоторые здания не пострадали от бомбежек, от многих остались одни остовы. Между домами зияли пустыри, иногда с воронками от бомб, засыпанные мусором, осколками кирпича, щепками и камнями. Руины зарастали высокой зеленой травой. Тут же играли дети в грязной, слишком тесной или, наоборот, не по размеру большой одежде; кофточки у девочек были в дырках, шорты у мальчишек вытертые или залатанные. Они толкались, задирались, дразнили друг друга, бегая среди развалин. Мальчишка лет восьми мочился в лужу; его тощее крысиное личико было сосредоточенным и злорадным.

Ребекка поняла, что сбилась с дороги. Целые улицы исчезли с лица земли, здания, по которым можно было ориентироваться, стали неузнаваемы. Дети, похоже, заметили ее растерянность. Один мальчишка остановился на вершине большой горы мусора, а девочка, толкавшая перед собой каркас коляски с колесиками, уставилась на Ребекку. Что-то упало в лужу у нее за спиной — один из детей бросил в Ребекку камнем. Мальчишка наклонился и поднял с земли обломок кирпича. Ребекка заметила, что у девчонки радостно загорелись глаза. Та пальцами подхватила юбку и пошла рядом с Ребеккой, преувеличенно виляя бедрами и надувая губы. Остальные дети разразились хохотом. Обломок кирпича попал Ребекке в спину, и она прикрикнула на мальчишку; все они стали кричать и улюлюкать у нее за спиной, словно одичавшие скворцы.

Наконец, она поняла, где находится, — до лечебницы оставалось всего пару минут пешком. Ребекка отряхнула грязь с плаща там, где в нее попал кирпич, и вошла в холл. Ее мать, исхудавшая и съежившаяся от болезни, лежала на подушках — аккуратно причесанная, в своей лучшей ночной рубашке. Ребекка приехала специально, чтобы выяснить, хочет ли мать вернуться домой или предпочитает остаться здесь. Однако беседа пошла не по плану: миссис Фейнлайт была на удивление разговорчивой, явно в приподнятом настроении. Ребекка уже читала газету? Война подходит к концу. Там есть один абзац… — Ребекке пришлось пролистать всю газету, отыскать нужную статью и прочитать ее вслух. «Ну?» — выжидающе спросила мать, глядя на нее, и Ребекка сказала: «Да, это просто потрясающе, правда, мама?» Потом миссис Фейнлайт взялась рассказывать длинную историю об одной медсестре родом из Шрусбери, где она сама жила когда-то в детстве. Рассказ не увенчался никаким заключением, вместо этого мать закрыла глаза и неожиданно заснула. Через несколько минут в палату постучалась сиделка и сказала: «Похоже, вы слишком утомили ее разговорами». Было уже четыре часа, поэтому Ребекка поцеловала мать и вышла из комнаты.

Она подумывала еще раз переговорить с кем-нибудь из врачей, но потом отказалась от этой идеи, понимая, что разговор не имеет смысла. Решать предстояло им с Мюриель; в понедельник она начнет обзванивать агентства, предоставляющие сиделок. Если мать захочет вернуться домой, надо будет кого-то для нее нанять. Ребекка будет навещать ее во время учебного года, а Мюриель — на каникулах.

Выйдя за двери лечебницы, пропахшей полиролью и антисептиками, Ребекка ощутила облегчение. Ей не хотелось возвращаться назад в тесном, душном вагоне метро, поэтому она решила пройтись. На нее навалилось привычное чувство вины, на этот раз смешанное со скорбью. Всю жизнь она стремилась угодить матери, понимая, что та все равно будет в ней разочарована.

Ребекка прошла по короткой дороге до Кенсингтон-роуд, потом свернула в сторону Глочестера. Эти кварталы выглядели не так мрачно, как пострадавшие от бомбардировок, через которые ей пришлось пройти по дороге в лечебницу. С голубого неба светило солнце, пышно цвели розы. На Глочестер-роуд люди заходили в магазины; перед лавкой мясника скопилась небольшая очередь. Платиновая блондинка высунулась в окно третьего этажа и звала кого-то. В переулке на другой стороне из подъезда выходили две девочки-подростка. Им было по четырнадцать-пятнадцать лет; одна была в голубом платье, с корзинкой для покупок в руках, вторая — в сарафане в зеленую полоску.

Ребекка услышала странный шум. «Хмммм, хмммм» — гул, нарастая, превратился в рев. Люди подняли головы. Наступила тишина, и Ребекка, за мгновение до взрыва, разглядела в небе черную тень.

Взрывной волной ее отбросило к стене. У нее перед глазами вспыхнул яркий свет, взметнулись в воздух обломки, пролетело по воздуху мертвое тело. Оглушенная, она видела, словно в замедленной съемке, как машина поднимается вверх, будто ее затягивает гигантским пылесосом вместе с велосипедом, детской коляской и дорожным знаком, видела грациозный изгиб тела той самой блондинки, вылетевшей из окна и упавшей на асфальт.

К Ребекке вернулся слух. Вокруг кричали люди, завывали сирены, со звоном падали на землю осколки кирпичей и стекла. Когда звон прекратился, Ребекка поднялась на ноги. Она проверила, не ранило ли ее. Эпицентр взрыва пришелся на перекресток между переулком и Глочестер-роуд. Она вспомнила двух девочек — в голубом платье и полосатом сарафане. Ребекка сделала несколько шагов. Она не понимала, откуда взялись розово-красные ошметки на тротуаре — что это, товар мясника или человеческая плоть? К горлу подкатила тошнота. Осторожно перейдя улицу, она увидела обрывок полосатой зеленой ткани.

Девочка в сарафане была мертва. Второй, в голубом платье, нигде не было видно. Ребекка начала руками разгребать кучу кирпичей и камня. Белая пыль висела в воздухе, осколки кирпича нещадно резали руки. Она стояла на коленях среди мусора, вытаскивая из него доски и отбрасывая их в сторону, налегая всем телом на большие куски кирпичной кладки. Ребекка копала изо всех сил, боясь, что девочка задохнется прежде, чем она доберется до нее. Она слышала, как подъезжают машины полиции и пожарных, но ни разу не оглянулась, сосредоточив все свои силы на разборе завала.

Наконец среди белой пыли показался край голубой материи. Ребекка стала копать еще ожесточеннее, зачерпывая ладонями мелкие осколки и грязь, обломком доски отгребая битое стекло. Она была уже на пределе, мышцы отказывались работать — от бессилия Ребекка готова была расплакаться.

Какой-то человек склонился над ней, положив руку на плечо.

— Вы тут здорово потрудились, а теперь давайте мы закончим. Мы вытащим ее быстрее, вот увидите. — Мужчина помог ей подняться на ноги.

Ребекка настояла на том, чтобы оставаться на месте; она во все глаза смотрела, как пожарные достают девочку из-под обломков. Кто-то набросил одеяло ей на плечи, кто-то сунул в руки кружку с чаем. Ребекка попыталась сделать глоток, ее зубы застучали о край.

Когда девочку наконец-то извлекли из-под завала, Ребекка увидела, что та практически обнажена — силой взрыва ее платье разорвало на мелкие клочки. Тем не менее, тело девочки, покрытое густым слоем белой пыли, казалось целым.

Один из пожарных пальцами пощупал пульс у нее на шее.

— Она жива? — спросила Ребекка.

Пожарный кивнул.

— Успели вовремя. Вы с ней знакомы?

Ребекка покачала головой. Две женщины подняли девочку, положили на носилки и понесли к машине «скорой помощи». Ребекка молча двинулась прочь, оскальзываясь на кучах мусора, обходя обломки стен и покореженные машины. С удивлением обнаружив, что оказалась на Кромвель-роуд, она повернула к станции Южный Кенсингтон. Сумочка по-прежнему висела у нее на плече; она открыла ее и достала оттуда мелочь. Ребекка чувствовала себя до странности спокойной и очень удивилась, когда кассир в метро спросил ее, все ли с ней в порядке. «Да, благодарю, все хорошо», — кивнув головой, сказала она. Однако, выйдя на набережной Виктории, Ребекка замерла в растерянности, не зная, куда идти дальше; мысли у нее в голове разлетались в разные стороны, словно осколки стекла.

На вокзале Чаринг-Кросс, словно по волшебству, у платформы оказался поезд до Танбридж-Уэллз. Ребекка отыскала свободное место в одном из купе. Напротив нее сидела женщина примерно того же возраста в серой юбке, жакете и шляпке, украшенной искусственными вишнями. Она посмотрела на Ребекку и спросила: «С вами все в порядке, дорогуша?» — и Ребекка, на которую внезапно навалилась страшная усталость, снова ответила, теперь уже с раздражением: «Да, благодарю, все хорошо».

— Вы вся в пыли, — сказала женщина.

Ребекка опустила глаза и поглядела на себя. Она была покрыта густым слоем белой пыли: в точности как та девочка, которую извлекли из-под обломков.

— Я не заметила, — сказала она. — Там была бомба. Бомбардировка.

— Держите, — сказала женщина, протягивая Ребекке зеркальце и носовой платок.

Ребекка посмотрелась в зеркало. Вид у нее был пугающий, странный: на фоне белоснежных волос и лица выделялись только зеленые глаза.

— Боже, — смутившись, сказала она. — Я похожа на пугало.

Ребекка попыталась платком стереть с лица пыль, но ее руки так дрожали, что ничего не получалось. Женщина в шляпке взяла у нее платок и аккуратно вытерла Ребекке лицо. Ребекка вспомнила, как в детстве мать вытирала лица им с Мюриель, поплевав на носовой платок. Женщина в шляпке с вишнями плевать не стала.

Поезд плавно катился по зеленым просторам Кента. Ребекка прикрыла глаза и погрузилась в полудрему. Картинки, живые и объемные, мелькали у нее перед глазами. Мальчик, писающий в лужу… ее мать, со странным воодушевлением рассказывающая о медсестре из Шрусбери… женщина в кафе, накладывающая макияж. А потом, по какой-то непонятной причине, она вдруг вспомнила поездку в Лондон с Майло, когда купила себе два костюма, коричневый твидовый и красный.

Она подумала о девочке в голубом платье. Ребекка помнила, как важно ей было ее спасти. «Почему?» — спрашивала она себя. Чего ты хотела — уравнять счет? Думала, тебе станет легче, если ты спасешь жизнь девочки взамен той, отнятой? Раскапывала завал, чтобы искупить свою вину?

«Нет, — подумала она. — Ничего подобного — я просто хотела, чтобы она жила».

После падения Рима войска Вермахта отступили в Тоскану, преследуемые Пятой и Восьмой союзническими армиями. Линия фронта проходила в непосредственной близости от виллы Бельканто. Германская пехота реквизировала дом, установив орудия в амбарах и позади ограды. Капитан, оказавшийся достаточно цивилизованным, следил за тем, чтобы его люди не преследовали женщин, живущих в поместье.

Здание, в котором когда-то находилась школа, превратилось в склад топлива и боеприпасов. Тесса с Фаустиной перенесли детские кроватки, одежду и игрушки в конюшню. Вечером они пошли за своими вещами. Тесса положила в чемоданчик немного одежды, пару туфель, записную книжку, кусок мыла, полотенце, щетку для волос и несколько шпилек. Что еще? Она выдвинула ящичек туалетного стола и окинула взглядом его содержимое, потом подняла глаза и посмотрелась в зеркало. За годы, прожитые в Италии, волосы у нее отросли и выгорели на солнце. Теперь она собирала их в узел на затылке. Лицо было загорелое, в веснушках, а старенькое платье из голубой хлопковой ткани, которое она сшила сама, выцвело и протерлось на швах. На руках розовели царапины — она не помнила, откуда они взялись, — вокруг глаз появились морщинки. Мама всегда говорила, что итальянское солнце вредно для английской кожи. Неудивительно, что солдаты, оккупировавшие виллу, не обратили на нее внимания. Тесса пошарила в ящичке рукой и вытащила оттуда маникюрные ножницы, пинцет и тюбик с губной помадой, красной, как мак. Потом защелкнула замки на чемодане и спустилась вниз.

Два дня назад во дворе фаттории упала бомба. Взрыв разрушил одну из стен фермерского дома, выставив напоказ находившиеся за ней комнаты; в окружающих постройках не осталось ни одного целого окна. На фасаде виллы, принявшей на себя основную силу удара, появились трещины. Виллы Бельканто, какой ее помнила Тесса, — места отдохновения, прохлады, красоты и покоя — больше не существовало. Полы усыпали осколки стекла. Дождь промочил шелковые портьеры из дорогих шелков Дзанетти, и они печально обвисли, поблекшие, в белесых подтеках. Солдаты растащили стулья, одеяла и дорогой фарфор по своим квартирам в фермерских домиках, а в салотто устроили общую столовую. Они дремали, развалившись на диванах, или бродили по вилле в поисках еды и вина. На ковре валялась рассыпанная колода карт; в камине горели, съеживаясь и чернея в огне, какие-то бумаги.

На улице под деревьями стояли армейские грузовики, закамуфлированные ветками деревьев. Солдаты отдыхали в тени, курили или спали, кто раздетый до пояса, кто в расстегнутой нижней рубахе. Кто-то вынес из дома портативный граммофон, и в вечернем воздухе плыли мелодии квартетов Моцарта. В такт музыке издалека доносилась дробь пулемета.

Время от времени стрельба становилась громче, и тогда солдаты бежали к своим орудиям. Поднимался оглушительный грохот — как приливная волна из вибрации и звука. Неподалеку, в долине, в воздух поднимались столбы огня от разрывающихся снарядов.

В конюшне Тесса упаковала еще один чемодан, на этот раз для детей, положив каждому смену белья и носков. Она собрала теплые свитера и плащи, пеленки и рубашечки для малышей и сложила их в коляску. Убедившись, что все дети заснули, она пошла на кухню.

Фаустина паковала сыры и колбасы в корзины с соломой. Тесса вызвалась ей помочь. Они говорили о том о сем: о жаре, о путешествии по Марокко, проделанном Тессой много лет назад, о девушке, которую часто приглашали на обеды к миссис Гамильтон, и о том, как ужасно кормили на этих обедах — обо всем, кроме войны.

В одиннадцать Тесса отправилась спать. Лежа на узкой раскладушке, она гадала, смогут ли они раздобыть достаточно молока для малышей. А Оливия — достанет ли у нее сил на пеший поход? Как перенесут его младшие дети?

И самое главное — куда и когда они пойдут? Эти вопросы не давали ей уснуть. Днем раньше Тесса переговорила с немецким капитаном. Он посоветовал ей увести детей с виллы, которая из-за возвышенного положения на холме являлась прекрасной мишенью.

Тесса никак не могла принять решение. Стоит ли рисковать жизнью детей, уводя их из относительно безопасной виллы? Сколько времени остается до того, как сама вилла окажется в эпицентре сражения? А если уходить, то куда и по какой дороге, ведь холмы простреливаются, а дороги заминированы?

«Решу завтра, — сказала она себе. — А сейчас надо поспать». Она думала о Гвидо — где он сейчас и что делает. Ей отчаянно хотелось услышать его голос, увидеть его улыбку, ощутить тепло обнимающих ее рук. Их любовь снова оказалась не ко времени, подумала она, у нее, как и раньше, не было будущего. Гвидо мог жалеть, что не поехал за ней в Англию, — Тесса не жалела ни о чем. Его место было во Флоренции. Ни в одном другом городе мира он не был бы счастлив. Он не был бродягой, странником, как она.

Тесса закрыла глаза и заставила себя заснуть.

Рано утром ее разбудила непривычная тишина. Тесса посмотрела на часы. Была четверть шестого.

Она вышла на улицу. Позади конюшни сохранилась нетронутой часть палисадника. На узких клумбах цвела лаванда, по перголам карабкались вверх вьющиеся розы. В конце посыпанной гравием дорожки расстилалась просторная долина. Снаряды теперь падали ближе: один разорвался в оливковой роще на склоне холма и разнес в щепки узловатые серые стволы деревьев. Вдоль дороги кипарисы, напоминавшие черные языки пламени, поднимались высоко в небо. В рассветных лучах роса на траве сверкала, словно драгоценные камни. Тесса подумала о том, каким обновленным и чистым выглядит окружающий мир.

Перед пробуждением она видела сон. Сейчас, стоя на крыльце, Тесса попыталась восстановить его в памяти. В голове ее эхом прозвучал голос: «Он нашел себе другую. Новую женщину. Какую-то потаскушку из Оксфорда». Казалось, будто голос доносится из соседней комнаты.

Кто это сказал? Жена Майло, конечно же. Тесса вспомнила, зачем поехала в Оксфорд. Она должна была увидеться с Майло, потому что боялась потерять его. Шел дождь, Анджело все время плакал, потому что простудился, она была усталая и расстроенная. Она увидела капли дождя на лобовом стекле, металлическую вывеску, раскачивающуюся на ветру, велосипедиста в желтом плаще, фару его велосипеда, словно светящийся глаз циклопа. И грузовик, взбирающийся вверх по холму.

Потом орудия на вилле заговорили снова, разорвав рассветную тишину. Тесса развернулась на каблуках и пошла назад в конюшню.

Они покинули виллу тем же утром. Снаряд попал на террасу, где на рассвете стояла Тесса; капитан приказал перетащить запасы топлива и боеприпасов в подвал. Больше на вилле скрываться было негде. Оливия обратилась к капитану, который посоветовал им поскорее увести детей. Им нельзя здесь оставаться, говорил он, потирая рукой небритый подбородок. Теперь каждый сам за себя.

Они направлялись в Грев — длинная цепочка женщин и детей. Дети были в панамах и несли в руках теплые свитера; взрослые — Тесса, Фаустина, Оливия, мать Перлиты Эмилия и Мария, работавшие в прачечной, — взяли чемоданы и корзинки. Эмилия, невысокая и коренастая, толкала коляску по неровной тропинке.

Они двигались по краю поля, параллельно дороге, от которой их закрывали кусты шиповника. В траве пламенели маки. Надо было скорее дойти до возвышенности, заросшей кустарниками и низкорослыми деревцами, с ложбинками и оврагами, в которых можно было укрыться. Дороги постоянно обстреливались с самолетов. Оглянувшись назад, Тесса заметила на дороге труп — серое пятно возле обочины. Что ж, она не будет больше оглядываться. Не будет думать ни о чем, а только ставить одну ногу впереди другой и следить, чтобы детям не угрожала опасность.

Они миновали поле и стали подниматься вверх по холму. Тесса время от времени пересчитывала детей, проверяя, чтобы никто не отстал. Добравшись до березовой рощицы, они остановились передохнуть. Приближался полдень; нещадно пекло солнце. Некоторые ребятишки стали бегать между деревьями, другие прилегли в тени, сунув в рот пальцы. Тесса проследила, чтобы все получили по глотку воды и ломтю хлеба с колбасой. Она дала Оливии, лицо которой побледнело от усталости, несколько лишних глотков. Малыши мирно спали в коляске; можно было сказать, что пока все идет неплохо. Фаустина, разбиравшаяся в подобных вещах, изучала карту и сверялась с компасом. «Осталось пройти шесть миль, — негромко сказала она. — Надо постараться попасть в Грев до наступления темноты. Пора отправляться».

Тесса собрала детей, пересчитала их еще раз, убедилась, что у всех при себе теплые свитера. Сейчас в них было бы слишком жарко, однако вечером они пригодятся. Двое детей плакали; Тесса взяла их за руки и стала напевать песенку. Вскоре к ней присоединились все остальные, даже Фаустина, не попадавшая ни в одну ноту. Внезапно раздался оглушительный рев, и в небе над их головами появился самолет; они бросились к неглубокой ложбинке. Пули рикошетом отлетали от земли. Острые камни царапали Тессе колени, в рот набился песок. Самолет поднялся выше и скрылся из виду. Они выбрались из ложбинки и в молчании двинулись дальше. Вскоре тропинка стала сужаться, петляя между сосен, и они остановились, чтобы посовещаться. Катить коляску по лесу нельзя. Эмилия сказала, что повезет ее по тропинке у подножья холма. Пускай Перлита идет с Тессой поверху — там безопаснее. Оливия решила пойти с Эмилией. Тропа на холме для нее слишком крута.

Оливия с Фаустиной шепотом сказали друг другу несколько слов. Потом они обнялись, и Оливия с Эмилией двинулись по тропинке вниз с холма; Оливия придерживала коляску за ручку. В глазах у Фаустины стояли слезы. Она подхватила на руки младшего из детей и зашагала по тропинке вперед. Девочки шли парами, мальчишки пинали ногами сосновые шишки. Фаустина, шедшая первой, показывала дорогу.

Под соснами было немного прохладнее. Тропинку устилал мягкий ковер из сухих игл. Дети немного оживились. Наверное, стоило сделать небольшую передышку, но тут в стороне Тесса заметила среди деревьев какое-то движение. По лесу бежали солдаты. Она поспешно стала подталкивать детей вперед, пересчитывать, путаясь и сбиваясь, потому что сама была напугана. Внезапно ей отчаянно захотелось вернуться домой, хотя она и не знала, где этот дом.

Они снова оказались под палящим солнцем. Тропинка забирала вверх, на камнях мелькали юркие ящерицы. Самолеты, казалось, обстреливали всю округу. Стоя на опушке, Тесса оглянулась: с неба в долину сыпались снаряды. В воздух столбами поднимался дым.

Фаустина присела на поваленное дерево, разложив карту на коленях. Мокрые от пота волосы прилипли у нее ко лбу. Тесса раздала всем воду и немного фруктов. Было почти три часа; воздух дрожал от жары. Некоторые дети уснули, подложив под головы вместо подушек свернутые свитера. Тесса заклеила пластырем мозоль, вытряхнула камешек из туфли. Одна из девочек рисовала прутиком в пыли; другая укачивала куклу. Томмазо лежал на спине, согнув колени и уставившись темными глазами в небо.

— Не надо смотреть на солнце, глазки могут заболеть, — мягко сказала ему Тесса, и накрыла лицо мальчика соломенной шляпой. В следующую секунду он сбросил ее и снова стал глядеть в небо.

Тесса присела рядом с Фаустиной. Фаустина улыбнулась и сжала ее руку, но ничего не сказала. Перлита подошла к Тессе и уткнулась головой в ее колени. Тесса погладила девочку по голове и зажмурила глаза. Ей вспомнился ее сегодняшний сон и тихий сад ранним утром. «Вот, значит, как все случилось», — думала она. Теперь она помнила, как тяжело было в одиночку заботиться об Анджело, насколько материнство в реальности отличалось от того, как она его себе представляла. Как молода она была, как неопытна, как нуждалась в поддержке. Она поехала в Оксфорд из-за телефонного звонка миссис Райкрофт, потому что любила Майло Райкрофта и боялась его потерять. В этом не было ничего тривиального — любовь никогда не бывает тривиальной, незначительной, ничтожной, теперь она это точно знала. Может, жизнь ничему особенному ее не научила, но этот урок Тесса затвердила накрепко.

«До Грева осталось около трех миль, — сказала Фаустина, вставая и отряхивая с подола пыль. — Надо поторапливаться». Тесса пересчитала детей: восемнадцать, все на месте. Самых младших она взяла за руки; Перлита, хныча, побрела у нее за спиной. Фаустина посадила маленького мальчика себе на спину, и они стали спускаться с холма. Теперь Тесса думала только о том, чтобы снова и снова ставить одну ногу впереди другой. Ни о Гвидо, ни об Анджело. Остались только эти мгновения, палящий зной и тропинка под ногами.

Самолеты появились прямо у них над головой: эскадрилья из шести машин, грохот которых эхом прокатился по холмам. Они бросились в овражек, спеша укрыть детей, прося их пригнуться. «Один, два, три, четыре, — торопливо считала Тесса. — Где же Перлита?» Подняв голову, она увидела, что девочка стоит на тропинке, замерев от ужаса. Тесса выбралась из овражка и подхватила ее на руки. Самолеты уже пролетели мимо, но тут в воздухе вспыхнул ослепительный свет.

Они снова оказались в овражке. Перлита была в безопасности. Тесса наклонилась и увидела у себя на животе, на голубой ткани платья, алое пятно. В недоумении она прикоснулась к нему рукой. Потом отняла ладонь — та была вся красная.

Тесса почувствовала усталость и странный холод. Она села на землю. Фаустина опустилась на корточки рядом с ней. Она дотронулась до красного пятна и что-то сказала, но Тесса не услышала ее. Она хотела сказать Фаустине, что ее ранили и ей надо отдохнуть, прежде чем идти дальше, но не смогла произнести ни слова.

Ей было совсем не больно. Только очень холодно. Она прилегла на дно оврага. Еще мгновение Тесса видела перед собой верхушки деревьев и синее небо. Потом наступила темнота.

Глава пятнадцатая

Письмо от Фаустины Дзанетти добралось до пансиона, где жила Фредди, только в начале сентября. Фаустина сообщала о смерти Тессы. Ее сестра погибла, писала она, сопровождая группу детей с виллы Дзанетти в Грев. Ее задело осколком снаряда, который перерезал артерию. Смерть была безболезненной и практически мгновенной. Письмо завершали соболезнования и выражение глубокой и искренней симпатии к Тессе. «Тесса была героем, — писала Фаустина, — она была сильной, мужественной и верной, мы всегда будем ее помнить и скорбеть по ней».

Присев на краешек кровати в своей комнате в пансионе, Фредди пробежала глазами письмо. Потом попыталась прочесть его еще раз, но не смогла из-за слез.

Она написала Рею, Максу, Джулиану и еще нескольким старым друзьям, хотя в последнее время их стало гораздо меньше. Джулиан, который находился в отпуске по болезни — его ранило в Германии во время рейда, — позвонил ей, чтобы сообщить, что они решили устроить вечер памяти Тессы, в «Ритце», где ей всегда так нравилось. Фредди сказала, что не сможет приехать, потому что слишком занята. Это была правда: она работала на заводе шесть дней в неделю, с восьми утра до шести вечера. Во время авралов им приходилось задерживаться еще на несколько часов. В свой единственный выходной она почти весь день спала — точнее, раньше спала. Теперь сон к ней не шел.

На работе она никому не рассказывала про Тессу. Несколько подруг, с которыми она сошлась на новом месте, некоторое время назад покинули завод — одна родила ребенка, вторая уехала ухаживать за братом, которого ранили в Нормандии, третью перевели в другое место. За работой Фредди старалась вообще ни о чем не думать. Она избегала разговоров во время обеденного перерыва и радовалась тому, что в цеху постоянно стоит шум, делающий любые разговоры невозможными. Она с горечью думала о тех месяцах и годах, когда еще надеялась встретиться с Тессой. Она вспоминала о том, какое облегчение испытала в начале августа, узнав, что союзники освободили Флоренцию, и злилась сама на себя. К тому времени Тесса была уже мертва. Она ничего не знала и продолжала надеяться — как оказалось, напрасно.

Она написала Льюису и сообщила ему о Тессе. Он не ответил. Его письма часто задерживались: порой за несколько недель не приходило ни одного, а потом сразу дюжина. Однако на этот раз Фредди показалось, что она лишилась и его тоже. Вполне вероятно, что в судно Льюиса попала торпеда, и оно затонуло. А может, Льюис просто решил не тратить силы на их вялотекущий прерывистый роман.

Однажды, сидя на рабочем месте на заводе, Фредди начала плакать. Слезы никак не хотели останавливаться, и в конце концов пришлось послать за доктором, который велел ей отправляться домой и не возвращаться на работу как минимум две недели. В пансионе она продолжала плакать, сморкаясь, пока у нее не закончились носовые платки. Хозяйка принесла ей чаю и проследила, чтобы Фредди его выпила. На следующее утро жена Рея Сьюзан явилась в пансион, упаковала ее чемодан и увезла Фредди в их квартиру на Пикадилли. Фредди долгое время считала Сьюзан недалекой, поверхностной, однако на самом деле та оказалась очень благожелательной и тактичной, так что Фредди было стыдно, что она не оценила ее раньше. Рей служил во Франции, а Сьюзан целыми днями пропадала на Би-би-си, кроме того, она не была знакома с Тессой, что избавляло Фредди от необходимости поддерживать разговоры, каждый раз начинавшиеся со слов «А помнишь…», которые ей отнюдь не хотелось вести. Столько людей считали, что хорошо знали Тессу; стольким казалось, что она принадлежала им… Они пытались разделить с Фредди свою скорбь, а одновременно и воспоминания. Сьюзан же просто спросила ее, не хочет ли она поговорить о своей сестре, на что Фредди ответила «Нет», «Не хочу», «Большое спасибо», поэтому в дальнейшем они разговаривали в основном о Би-би-си, о семье Сьюзан и своих увлечениях.

Днем, пока Сьюзан была на работе, Фредди куда-нибудь выходила. Как правило, она просто бродила по городу без всякой цели. Ощущение полного упадка, жизни на пределе сил, царившее в Лондоне, соответствовало душевному состоянию Фредди. С появлением ракет V-1 и V-2 в городе опять поселился страх, сопутствовавший первым бомбежкам, однако теперь, по прошествии четырех лет, у людей, казалось, не осталось больше сил бояться. Иногда Фредди думала о том, что станет делать, если ракета пролетит у нее над головой: побежит она в бомбоубежище или нет, однако ракета не пролетела, и она так этого и не узнала.

— Телефон, — позвала Сьюзан. — Это тебя.

Фредди подняла трубку. Голос на другом конце провода сказал:

— Фредди?

— Льюис? Это ты?

— Я разыскивал тебя повсюду. Еле-еле смог найти.

— Я писала тебе много раз — извини, что так вышло.

— Я не сержусь, просто я волновался.

— Я тебя слышу, — невпопад сказала она. — Ты в Ливерпуле?

— В Лондоне. Приехал, как только смог. Я остановился у Марсель. Приглашаю тебя вместе поужинать.

— Я не хочу есть. — Фредди поняла, что ее слова прозвучали грубо, и добавила: — Прости, Льюис, я и правда не голодна.

— А я умираю с голоду. У меня заказан столик в «Куаглино» на восемь часов. Надевай платье, прыгай в такси — встретимся там.

В «Куаглино» официант проводил Фредди до столика в углу. Льюис поднялся и поцеловал ее.

— Фредди, — сказал он, заключая ее в объятия. — Мне очень жаль, что твоя сестра умерла.

— Спасибо, — автоматически ответила она и села за стол.

Официант подошел принять у них заказ. Когда они остались одни, Льюис сказал:

— Представляю, как тяжело тебе пришлось. Марсель сказала, ты не очень хорошо себя чувствуешь.

— Марсель? — Удивленная, она подняла на него глаза.

— Новости распространяются быстро.

— Я не больна, просто сильно устала. Даже не знаю, почему эта новость так меня потрясла — я ведь волновалась за Тессу уже много лет. Тем не менее, это был шок.

— По-моему, твое потрясение вполне объяснимо, — мягко сказал он. — Ты так долго ждала. Была такой преданной.

— Много лет назад, — Фредди чертила узоры на скатерти, — после смерти ребенка, я попыталась выяснить, кто его отец. Видишь ли, я винила его в том, что произошло с Тессой.

— И как, тебе удалось узнать?

— Нет. Сейчас, оглядываясь назад, я не могу понять, зачем мне это было нужно. Как будто это что-то могло изменить. Как будто я могла что-то изменить. Тесса всегда делала то, что хотела. И никого не слушала.

Льюис взял ее за руку.

— Как бы мне хотелось облегчить твою боль, Фредди.

— Это невозможно.

Официант принес им суп; когда он отошел, Фредди резко сказала:

— Как такую боль можно облегчить? Ты же не можешь вернуть Тессу обратно.

— Я это знаю. Я не это имел в виду. — Он нахмурился, и она заметила уже знакомую ей обиду в его глазах. Фредди боялась, что, если скажет об этом вслух, его ответ может ранить ее.

— Я только пытаюсь сказать, Фредди, что ты не одинока в этом мире. Позволь мне помочь тебе.

— Мне не нужна ничья помощь.

— О да, я понимаю.

Они оба замолчали. Фредди сожалела о своей несдержанности — ей всегда не нравилось это в себе.

— Я люблю тебя, Льюис, — негромко заговорила она. — Но сейчас я не чувствую любви. Я вообще ничего не чувствую.

— Это пройдет, Фредди. Поверь мне, пройдет. На это потребуется время, но так оно и будет.

— Все так говорят.

— Возможно, они правы.

Она опустила глаза, глядя себе в тарелку.

— У меня совсем пусто внутри. Я боюсь, что ничего не смогу тебе дать.

— Я ничего от тебя и не жду. Просто хочу, чтобы ты была рядом. Выходи за меня, Фредди.

У нее перехватило дыхание.

— Льюис…

Он сжал ее руку в своей.

— Знаешь, я всегда сомневался, что доживу до конца войны, однако до сих пор меня потрясают известия о гибели других людей.

— Но сейчас же с тобой все в порядке, правда?

— О да, конечно. — Однако взгляд у него был встревоженный. — Но у меня такое чувство, будто я нахожусь в постоянном ожидании.

— Ожидании чего?

— Наверное, того, что придет мой черед. — Он натянуто усмехнулся. — Меня тошнит от страха, когда мы выходим в море, и тошнит от плохих предчувствий, когда мы ждем выхода. Думаю, я жду, когда все это закончится.

Теперь она крепко вцепилась в его руку, словно боясь утонуть.

— Все дело в том, — сказал он, — что пять лет моей жизни я провел в ожидании и больше не могу этого выносить. Я много лет прождал Клер, но с тобой все будет иначе, Фредди. Я не стану больше ждать. Если ты не хочешь выходить за меня, скажи об этом сейчас. Но сначала все-таки подумай. Хочешь ли ты выйти из этой войны ни с чем? Я — нет. Я знаю, чего хочу. Я хочу чего-то лучшего. Хочу иметь дом, семью — будущее. Как тебе кажется — ты не хочешь того же? Думаю, хочешь, в глубине души. Думаю, ты, точно так же как я, устала дожидаться, пока что-нибудь не случится с тобой. Думаю, бывают моменты, когда надо схватить жизнь за горло и как следует встряхнуть. — Он махнул рукой официанту, который подошел забрать у них со столика суповые тарелки, а потом склонился к Фредди, горящими глазами глядя ей в лицо. — Думаю, ты хочешь того же, что и я, Фредди. Если да, то, бога ради, скажи об этом. Мы сможем начать новую жизнь, я уверен, что сможем. Потому что я люблю тебя. Я люблю тебя и хочу быть с тобой, хочу, чтобы мы никогда не разлучались. Так каков же будет твой ответ? Ты выйдешь за меня замуж?

Фредди так устала быть одна. Ее рука все еще держалась за его руку, ей хотелось никогда ее не выпускать.

— Да, Льюис, — ответила она.