Если понимать под «культурой» лишь «совокупность сохраняемых традицией культурных ценностей», или попытку «скрасить жизнь» с помощью литературы, искусства, музыки и т. д., то речь идет в этом случае о понятии, охватывающем только очень ограниченное число предметов: культура представляется в этом случае либо чем-то вроде «исторического багажа», либо «добавкой к жизни», от которой в случае нужды можно было бы и отказаться. Если же исходить из более широкого понятия культуры и понимать ее как всеобъемлющий феномен человеческого бытия, который не только пронизывает все сферы жизни, но и который следует рассматривать как основу жизни, то охарактеризованное выше понимание культуры оказывается - хотя оно и широко распространено - неудовлетворительным и поверхностным.
Если попытаться выйти за пределы называемых в нерефлек-тированном дискурсе поверхностных культурных феноменов и постичь культуру в ее способе бытия, то прежде всего следует приняться за поиски ее наиболее универсальных признаков, охватывающих все культурные явления, а также способов функционирования культуры в ходе ее истории. Основополагающим при этом оказывается все же учет по крайней мере двух родов взаимно дополняющих друг друга принципов: тех, чье взаимодействие и делает возможной культуру, и тех, которые проявляются как «взгляд на культуру» исторически определимых идеологий. Лишь тогда, когда всеобщие, более универсальные признаки рассматриваются с определенной метаязыковой точки зрения вместе с признаками исторически проявившихся культурных оценок, идеологий и т. п., оказывается возможным постижение культурных явлений, относящихся к глубинным структурам, и можно будет избежать ущербности культурных дефиниций, в большей или меньшей степени обусловленных привязанной ко времени точкой зрения «изнутри».
К числу минимальных универсальных предпосылок, обеспечивающих существование всякой культуры, принадлежат следующие признаки, гарантирующие существование, преемственность и динамику культуры:
• постоянное самоутверждение,
• попытка индивидуального и коллективного освоения так называемой унаследованной культуры, каждый раз предпринимаемая заново,
• критическое осмысление всякого культурного наследия.
Историческая уникальность каждой определенной культурной формации (эпохи) следует из специфического образа, которым эти наиболее общие предпосылки всякой культуры характеризуются, тем, в каких пропорциях они сочетаются и как они взаимодействуют друг с другом. Наиболее ясно выражается это взаимодействие в формировании определенных идеологий (теорий), играющих, в зависимости от различных этнических, экономических и социополитических факторов, центральную или периферийную роль.
Поскольку идеологии можно рассматривать как частичные интерпретации исторических ситуаций и процессов, то для отдельных людей, как и для целых социальных сообществ, их функция заключается в том, чтобы прояснять отношение к миру в самом широком смысле, но также и в особенности к их социальной реальности, вновь и вновь задавая ориентиры. С этой точки зрения культура является многократно опосредованной реакцией сознания на актуальные исторические ситуации и процессы; это выражение определенных, получивших новые импульсы идеологий, с помощью которых человек в конечном счете анализирует общую и частную ситуацию, в которой он находится.
Реконструкция любых культурных формаций и их развития не может ограничиваться общими положениями о самоинтерпрета-тивном характере всякой культуры или ее рассмотрении «извне». Она должна постоянно сознавать и учитывать их смешанный характер, обусловленный пространственными и временными параметрами, а также различиями, зависящими от интересов соответствующего наблюдателя. Таким образом, при рассмотрении исторически засвидетельствованных культурных формаций мы в принципе имеем дело с несколькими феноменами:
• с моделями, в которых культура отображает саму себя,
• с моделями, в которые в разной степени включены признаки одной или нескольких точек зрения, расположенных вне рассматриваемой культуры, а также
• исследовательскими моделями различных видов обусловленных временем попыток самопонимания, которые, как правило, в свою очередь также основаны на смешении элементов, которые отчасти принадлежат описываемому предмету, отчасти -модели самоописания.
Поэтому в моделях культурной реконструкции, независимо от времени их возникновения, постоянно пересекаются взгляд изнутри и взгляд извне.
В силу этих признаков, а также своего интенсивно интерпретативного характера, будучи интерпретацией не поддающихся однозначной системной фиксации сочетаний идеологем (идеологий), моделирование культурных феноменов, направленное как на актуальные явления, так и на завершившиеся процессы, по своему характеру оказывается до некоторой степени сходным с литературными текстами, а именно в том, что касается специфики художественного моделирования закономерностей действительности. Его структура хотя и задает определенное направление интерпретации, однако в то же время открыта для множества различающихся толкований.
Высказанные относительно понятия культуры, а также реконструкции исторически засвидетельствованных культурных формаций соображения должны помочь осознать, что культура не является относительно самостоятельным феноменом, отделимым от истории в узком смысле, но что понятие культуры в конечном итоге в значительной степени тождественно понятию человеческого сознания, в котором соединяются как психически-экзистенци-альные и социально-психологические моменты, так и исторический опыт, и, соединившись, обретают порядок в образе определенного ментального конструкта лишь благодаря аналитической, равно как и интерпретативной деятельности, осуществляемой с определенных позиций. Подобную интерпретационную операцию мы будем называть реконструкцией культурных формаций или процессов и охарактеризуем ее с точки зрения познавательной деятельности как принципиально сходную с реконструкцией смысла художественного произведения в процессе его восприятия или усвоения.
При изучении культурных феноменов мы имеем, таким образом, дело с особо сложным объектом, который не заключается только в простой совокупности литературных, изобразительных, музыкальных и других произведений искусства. Гораздо более важными ее составляющими являются, помимо уже названных идеологем, выступающих в качестве элементов всеобъемлющих ментальных систем (идеологий), разумеется, и их изобретатели, а также те, кто их пропагандирует, и те, кому они адресованы. В рамках подобной, в каждом случае специфической коммуникативной системы все они пользуются подходящими социальными институтами, чтобы распространять или усваивать соответствующую идеологию. Поэтому культура всеобъемлюща и пронизывает действительно все сферы жизни. Она открывает взгляд на мир в той же степени, в какой она его искажает, она освобождает от зависимости, но она и трясина, в которой истина и ложь переплетены так тесно, что их не разделить. Поэтому наряду с оценкой степени сложности определенной культурной ситуации и ее процессуального характера, а также наряду с ее реконструкцией, среди важнейших задач - уяснение типов исследовательских методов и гипотез.
Вопрос о взаимоотношениях «советской системы» и «национальных государств в Восточной Европе» не случаен. В его основе исторический опыт, полученный восточноевропейскими государствами в отношениях с советской системой в ходе послевоенной истории. Этот исторический опыт в особенности определен тем, каким образом реализовались советские формы захвата и удержания власти с помощью институтов, которые в соответствии с их сталинистским характером следует определить как тоталитарные. Понятие «советская система» относится к формам захвата и реализации власти, которые выработались с конца 20-х годов в социально-политической сфере, а также в области культуры в Советском Союзе и с которыми в той или иной форме, в большей или меньшей степени столкнулись все восточноевропейские государства. Переиначивая название книги Ганса Гюнтера «Огосударствление литературы» (Gtinther H. Die Verstaatlichung der Li-teratur. Stuttgart, 1984), феномен, с которым мы в данном случае имеем дело, можно было бы охарактеризовать как «огосударствление культуры», а в применении к истории восточноевропейских государств, включая Советскую зону оккупации (ГДР), - как трансформацию самостоятельных национальных литератур в так называемых литературных сателлитов, как обозначила этот процесс Милада Соучкова[42].
Соотнесение понятий «советская модель» и «национальные государства» предполагает представление, согласно которому достаточно однородная, почти полностью охватывающая все аспекты проявления культуры советская модель власти, формировавшаяся в Советском Союзе вплоть до первых послевоенных лет и просуществовавшая там в основных чертах до середины 50-х годов, пронизала культурные институты и саму культуру восточноевропейских государств, вступая при этом во взаимодействие с национальными традициями, которые в каждом случае оказывались различными. При этом не имеет принципиального значения, была ли эта советская модель навязана представителям определенных национальных традиций или была «с благодарностью» принята ее рьяными сторонниками в восточноевропейских странах. Гораздо важнее то, что при этом во всех случаях наносился ущерб национальным традициям, традиции трансформировались, с течением времени возникали специфические новые национальные традиции, отчасти проявлявшиеся в интересном сочетании с другими явлениями (ср., например, развитие в отдельных областях культуры в Польше вследствие отказа от социалистического реализма после 1956 г., социально-политические и идеологические изменения в Югославии после ее выхода из Коминтерна в 1948 г. или персональные изменения в партии и государственном аппарате, а также идеологическое переосмысление социалистической идеи во время «пражской весны» и др.).
Если окинуть взглядом различные этапы отношений «советской системы» и «национальных государств» в области культуры, то можно увидеть различные, находящиеся в определенном взаимодействии модели этих отношений. Они характеризовались напряжением между двумя полюсами, каждый из который стремился стать ведущей силой или хотя бы потенциально лишить другой полюс значения, поставить его существование под вопрос. В зависимости от того, каким образом складывались эти взаимоотношения, возможны различные типологические классификации, характеризующие отдельные фазы развития восточноевропейских государств. Так, очевидно, что некоторые восточноевропейские страны после первой фазы консолидации под влиянием советской системы обрели через интенсивное включение в этот процесс национального наследия новое культурное самосознание и смогли шаг за шагом значительно расширить свободное поле деятельности, насколько это было возможно в условиях действующей цензуры. Напряжение между сталинистской советской системой и ее модификациями в отдельных восточноевропейских государствах и развитие советской системы под влиянием различных периодов оттепели в самом Советском Союзе, но также и самостоятельные изменения в странах Восточной Европы, сильнее учитывающие собственное культурное развитие, - все это порождало новые модели, в которых опять-таки проявлялись новые элементы в культурных отношениях восточноевропейских стран друг с другом. Сравнение даже лишь в самых общих чертах развития в Болгарии, Югославии, Польше, Румынии, Венгрии, Чехословакии и Советской зоне оккупации/ГДР хотя и демонстрирует, с одной стороны, со всей очевидностью, тесную связь между властью и культурой (как инструментом политически господствующей партии, служащим идеологической обработке и устранению противников), показывает все же, с другой стороны, возможности культуры в воздействии на закосневшие властные отношения, вплоть до развития альтернатив существующей власти. При взгляде на историческое развитие в Восточной Европе становится ясно, что в дополнение к общему взаимоотношению «советской системы» и «национальных государств» необходимо особо учитывать дифференцированное взаимодействие власти и культуры (ср. в связи с этим важность существенных для отдельных моделей этих взаимоотношений понятий, таких, как культурно-политические заморозки/оттепель, официальный/неофици-альный, конформизм/нонконформизм и многие другие).
Анализ и интерпретация отношений между «советской системой» и «восточноевропейскими государствами» могут быть столь же просты в реконструкции, как и целый ряд так называемых простых исторических ситуаций, если исходить из общих положений об огосударствлении, бюрократизации, захвате и потере власти, опираясь на соответствующие формальные признаки. Это верно прежде всего в том случае, когда не предполагается совершенно полная реконструкция, а исследователь удовлетворяется определением тенденции развития или же установлением симптоматического характера отдельных, на первый взгляд изолированных, явлений и изучает лишь общие свойства структур более высокого порядка, оформляющих соотношение интересов, компетенции или властных полномочий (например, дело Пастернака, процессы над писателями в Советском Союзе 60-70-х годов). То же относится к дискуссиям о социалистическом реализме и отказе от него, например в Югославии (с 1952 г.) и Польше (с 1956 г.), или постепенному отходу от этой художественной доктрины в художественной практике Советского Союза (с конца 50-х годов) и ЧССР (с начала 60-х), или же к истории таких институтов, как союзы деятелей искусства и их печатные органы.
Реконструкция подобных изолированных областей культуры во всяком случае важна и дает представление о влиянии, которое «советская система» оказывала на определенные культурные процессы и обеспечивавшие их институты, или - и в этом случае каузальные связи уже становятся более сложными - институты, которые в отдельных восточноевропейских странах по своей направленности были связаны, подобно тому как это имело место и в Советском Союзе, с целями, по большей части имеющими отношение к консолидации или демонтажу власти.
Для обозначения «национальный» не очень существенно, были ли советские методы контроля в области культуры навязаны (Польша) или заимствованы соответствующими государствами в качестве желанных инструментов власти (ср. Югославию), были ли они реализованы на практике сразу же или с некоторой задержкой (ГДР, ЧССР). Из того, как протекало развитие, с достаточной ясностью следует, что при образовании взаимоотношений для обеих сторон в конечном счете речь шла о достижении дальних целей, даже если в первой фазе сначала создавались общие условия, в рамках которых до определенной степени еще принимались во внимание специфические культурно-исторические предпосылки. Эти, с позиций дальнейшей истории еще осторожные, меры воздействия, которые можно объяснить определенными тактическими соображениями, но которые в то же время были выражением неуверенности в новой, еще не знакомой области деятельности, в более дальней исторической перспективе нельзя рассматривать в отрыве от конечной цели консолидации власти коммунистической партии в центральной области культуры (ср. наличие в Советской зоне оккупации и затем в ГДР до 1961 г. открытой границы или тот факт, что в ЧССР благодаря существованию сравнительно сильной группы левых пролетарских и левых авангардных художников и писателей были сравнительно благоприятные предпосылки для добровольного заимствования определенных организационных структур творческой деятельности из Советского Союза; ср. также и энтузиазм многих, часто очень молодых представителей творческой интеллигенции, происходивших из неимущих слоев населения, в Польше, советской зоне оккупации/ГДР, ЧССР, которые после освобождения от фашизма - не зная в полной мере об ужасах сталинизма и культурной политике ждановщины - верили в возможность воплощения мечты о бесклассовом обществе социальной справедливости).
Специфическое для каждого нового исторического этапа национальное своеобразие проявляется и в задержке, с которой происходило заимствование частей инструментария сталинской культурной политики, и не позднее 1956 г. в связи с этим вырисовывается проблема, состоящая в том, что восточноевропейские государства (включая ГДР) при упрочении политической власти не смогли инструментализировать культуру в той же степени, как это было сделано в Советском Союзе начиная с 30-х годов. Это объясняется прежде всего тем, что культурно-политические послабления в Советском Союзе после 1956 г. совпали, например, в ГДР, с новой фазой культурно-политического ужесточения, в то время как в других восточноевропейских государствах (Югославии, Польше) дело дошло до явного смягчения определенных нормативных принципов художественного творчества.
Важнее чем временная задержка, с которой в восточноевропейских государствах была установлена и начала действовать
сходная господствующая система ограничений для регулирования и использования культуры в качестве инструмента политической власти, для порождающих специфические признаки особой национальной разновидности факторов оказывается, по-видимому, то обстоятельство, что новая, возникшая после Второй мировой войны культурная система насчитывала гораздо более короткую историю, чем культурная система Советского Союза, и достаточно рано была поставлена в совершенно иные исторические условия. Другие культурные и политические предпосылки вызывали в отдельных странах специфическую модификацию «советской системы» (ср., например, роль церкви в отдельных странах и т. п.).
Однако значение «национальных парадигм», которое может быть точно зафиксировано на множестве явлений культуры, остается - как и при констатации формальных признаков «советской системы» - достаточно поверхностным, пока речь идет только о рассмотрении изолированных фактов, как в указанных примерах. Их значение, их место в общей ситуации в полной мере может быть оценено только тогда, когда их рассматривают не только в аспекте упрочения или демонтажа власти, но и в аспекте сохранения или возникновения культурной автономии. В этом случае культурные феномены приобретают не только изолированное значение, служат не только реконструкции определенных (в тенденции статических) системных связей, организованных по принципу релевантности власти, но и могут быть рассмотрены в качестве составляющих более сложной системы с двумя и более плоскостями ориентации. При этом возникает также возможность включить в анализ системно-динамические моменты и постепенно, шаг за шагом приблизиться к реальному образу бытия объекта, именуемого «культурой», который первоначально представлялся конгломератом по-разному взаимодействующих идеологических систем. Место гомогенной, иерархически структурированной по принципу релевантности власти, потенциально регулирующей все сферы жизни модели занимает модель, в которую могут быть включены не только сохраняющие систему принципы, но и элементы, систему изменяющие или нарушающие. Тем самым элементы, с точки зрения власти «опасные», с точки зрения доминирующей официальной культурной модели «чуждые», с точки зрения их происхождения «находящиеся вне системы», получают теперь место в рамках одной и той же, но теперь уже противоречивой системы. Конкуренция или взаимное оспаривание права на существование становится характерной для формирующейся новой культурной ситуации.
Если проанализировать культурное развитие отдельных восточноевропейских стран с этой точки зрения, предполагающей сложность объекта, то в принципе станет явной не только многообразие советской культуры «за пределами советской системы» и специфика культуры других стран, но и то, что как раз существующие в общей системе советской культуры и культуры восточноевропейских стран процессы интерференции порождают особое культурное многообразие, потенциал которого создает более благоприятные возможности для стимулирования новых активных действий в восточноевропейской культуре. При известных условиях они могут оказаться более конструктивными, чем, например, прямые заимствования из западноевропейской культуры, не говоря о том, что это направлено против в конечном итоге деструктивной тенденции «принесения в жертву» какой-либо культуры. Практика взаимоотношений «советской культуры» и «национальной культуры», которая, хотя и негласно, постоянно пыталась - по крайней мере частично - «использовать» многообразие имеющихся процессов культурной интерференции, однако осуществляла это не открыто и «с санкции властей», а уровнем ниже, из «подполья» действующих властных структур. Чаще всего это была единственная возможность обойти эти структуры и шаг за шагом подрывать их изнутри. Подобные обманные маневры не полностью официальной или неофициальной (подпольной) культуры, направленные на то, чтобы перехитрить «официальную культуру», происходили, например, когда сотрудники чешского журнала «Plamen» в середине 60-х годов публиковали произведения советского нонконформистского искусства или раннего советского авангарда, пользуясь ими как своего рода троянским конем, чтобы с помощью этих, так сказать, «образцов советского искусства» (которые, правда, в Советском Союзе не были признаны) придать динамику своему собственному чешскому искусству. Сходным образом поступали и некоторые литературоведы ГДР. Семиотика Московско-Тартуской школ, которая в Советском Союзе годами подвергалась ожесточенным нападкам, рекомендовалась собственному пугливому научному руководству со ссылкой на то, что эти работы интенсивно обсуждаются, например, в Польше и Западной Германии (так действовал, скажем, К. Штедтке). Подобная аргументация использовалась и в отношении «успехов словацкого литературоведения» (школа Нитры), которое, в противоположность «отсталому литературоведению ГДР», изображалось особенно «прогрессивным».
Сложный вариант культурных контактов предстает перед нами в том случае, когда, скажем, советская культура и культура ГДР вступали в отношения, осуществляли обмены или взаимодействовали еще каким-либо образом на «высшем политическом уровне» не только как официальные, идеологически гомогенные (для внешнего партнера) культуры, но и когда встречались существовавшие помимо того в обеих культурах альтернативные культурные представления. В этом случае обе стороны могли использовать существующие процессы интерференции и обоюдно функционализировать их в культурно-политической сфере. Возникала возможность как бы проводить культурную политику «снизу», в обход центрального контролирующего и руководящего аппарата культурной политики. Так, в 70-80-е годы в ГДР, где советским авторам нелегко было найти себе читателя из-за общего предубеждения ко всему русскому, усиленно переводились авторы, выступавшие с острой социальной критикой, которая воспринималась как критика системы. Тем самым литературная жизнь получила дополнительное разнообразие (ср. влияние произведений Айтматова, Распутина, Шукшина, Трифонова и др.).
В связи с этим представляют интерес те случаи, когда так называемые либеральные советские культурные функционеры 20-х годов, высказывавшие мысли, еретические для доктрины социалистического реализма, вновь публиковались в России в 60-70-е годы и оказывались в противоречии с догматической концепцией социалистического реализма (ср. публикации Луначарского, Во-ронского и др.), или когда в 60-70-е годы в современную советскую культуру вновь входили произведения Ахматовой, Булгакова, Мандельштама или Пастернака, а с 1988 г. - произведения Гумилева и Набокова, а также эмигрантов так называемой третьей волны. И наконец, еще один пример: с весны 1987 г. в изобразительном искусстве Советского Союза произошло одно из серьезнейших изменений - бывшие художники-нонконформисты получили доступ к общественности и существенным образом изменили иерархию советского изобразительного искусства.
Если рассматривать названные примеры лишь как запоздалое возвращение культурных богатств, которые до недавнего времени «не были доступны», то речь шла бы только о ликвидации табу и постепенном устранении «белых» или «черных» пятен советской культурной истории. Этот процесс как таковой следовало бы рассматривать как поступательное обогащение культуры -взгляд, который можно обнаружить у официальных функционеров от культуры, до того регулировавших культурный процесс по своему вкусу или по соответствующим указаниям «сверху». Однако с точки зрения культуры ситуация иная. Ведь так называемые идеологически и эстетически «чуждые» тексты были «чуждыми», потому что представляли позицию, отличную от официальной доктрины. Занимая снова свое место в жизни (или получая его вообще впервые), они оказываются в качестве - чаще всего запоздалых - исторических интерпретаций системы потенциалом новых идей, мощным во многих отношениях и трудно-оценимым в отдаленных последствиях его воздействия. Они несут не доступную до того в общественной сфере интерпретацию социально-политической предыстории современного состояния, а также ее ранние идеологические трактовки, эти «чуждые» тексты косвенно или прямо оказываются в оппозиции к сегодняшним возможным социально-политическим высказываниям, объяснениям или попыткам оправдания. К тому же они вскрывают, делая доступными сознанию, манипуляции, осуществлявшиеся тогда, когда их замалчивали. Их запоздалое признание с необходимостью ведет к множеству интерпретаций, затрагивающих в наиболее удачном случае принципиальные составляющие собственной культуры и экзистенциального окружения или даже ставящие их под вопрос.
Подобные «культурные события» происходили в истории всех восточноевропейских государств. Они показывают, что исходный вопрос о соотношении «советской системы» и «национальных государств» является по сути вопросом о сложной системе, характеризующейся разного рода внутренним напряжением, в которой разные самоинтерпретации могут соседствовать друг с другом. Далее, они делают очевидным, как через эти события, а также сопровождающие их изменения оценок, количественные и качественные изменения, возникают новые культурные системы с повышенной динамикой, системы, все больше отдаляющиеся от управления из одного-единственного центра власти, приобретая тем самым характер «национальных культур нового типа».
Из всех этих рассуждений следует, что обсуждаемые системы нужно реконструировать не только на поверхностном уровне, по их формальным свойствам, но и рассматривать с точки зрения оценки нарушения ими социокультурных норм. Кроме того, как показывает реальное и возможное взаимодействие качественно различных культурных моделей, возникших в Восточной Европе в результате изменения баланса политических сил после Второй мировой войны, несмотря на засилие «советской системы» с течением времени под воздействием специфического для каждой страны и замедленного процесса эрозии этой «чужой» системы возникли преображенные национальные культуры, которые оказались, по причине особенно мощного потенциала развития, внутренним источником не всегда контролируемых процессов в культуре Восточной Европы.
Соотношение «советской системы» и «национальных государств» в области культуры применительно к последним четырем десятилетиям может быть охарактеризовано на основе понятий захвата и обеспечения власти лишь в особых, ограниченных условиях. Чтобы понять его во всей широте в период с 1945 г. по конец 80-х годов, следует не только интерпретировать это соотношение как взаимодействие, но и дополнить его понятием культурной интерференции явлений культурного разнообразия, возникшего в результате формирования национальной специфики отдельных государств, разнообразия, частично разрушающего создаваемое единство «власти» и «культуры» и ведущего к противопоставлению «власти» и «культуры». Поэтому отношения Советского Союза и восточноевропейских государств следовало бы изначально понимать более широко и прежде всего не односторонне, с однонаправленной каузальностью, а определяя их с помощью системно-сравнительных, типологических исследований, в которых можно было бы исходить из ситуаций, близких по исходным параметрам или функционально. При такой методике, по всей видимости, можно было бы лучше выявлять сходства и различия, а также прежде всего выделять внутрисистемные и функционально эквивалентные в соответствующих ситуациях признаки отдельных культурных моделей и процессов.
Перевод: Сергей Ромашко
Одновременно с постепенным распадом сталинской культурной модели, происходившим при Хрущеве, Брежневе, Андропове и Черненко, начали формироваться элементы альтернативной модели культурной деятельности, не ставшие однако доступными широкой общественности. В 1986 году обе модели начинают благодаря гласности открыто конкурировать друг с другом, претерпевая при этом из-за хлынувшего на Советский Союз извне огромного потока информации дальнейшие изменения. Под влиянием политических и экономических перемен, которые можно считать следствием конфликта между «консервативными силами» и «реформаторами», а также произошедшего в конце 1991 года распада Советского Союза, в конечном итоге образовался, несмотря на доставшиеся по наследству трудно изменяемые стереотипы мышления и действия, совершенно новый тип культуры, последствия чего, конечно, учитывая влияние усиливающейся региональной самостоятельности, трудно полностью оценить. Для того, чтобы лучше оценить эти принципиальные изменения в тектонике российской культуры, произошедшие за последние годы, частично необходимы дальнейшие пояснения.
Перемены, начавшиеся с приходом к власти Горбачева, повлияли на всю систему в целом, на все сферы государственной и общественной жизни. Исходя уже из одного этого, следует рассматривать понятие культуры в широком смысле этого слова, а не ограничиваться литературой, изобразительным искусством и киноискусством. Это понятие включает в себя как старые формы политической культуры, так и все организации и их финансирование; экономическая ситуация, социальная структура, структура и уровень образования и т. д. - состояние каждой из этих областей на свой манер определяет характер культуры. Широкое толкование понятия культуры оказывается особенно полезным во времена исторических реконструкций, когда не существует четкой иерархии среди отдельных влияющих друг на друга областей культуры, или когда распадается или переформировывается культурная система, имеющая более или менее единую структуру, и когда неясными остаются отношения взаимной зависимости ее отдельных областей. Периоды, когда не существует однозначной иерархической структуры, отличаются от тех, когда одна область культуры явно господствует над другой или над всей культурой в целом (что можно сравнить, например, с тем, когда одна специфическая идеология определяет политику, или один-единственный миф определяет общество, или одно литературное или художественное направление пытается формировать общественное сознание).
Перемены в области культуры в периоды 1985/87 и 1990/91 годов и связанные с ними дискуссии находятся в интенсивном взаимодействии с передававшейся из поколения в поколение советской культурной моделью, создававшейся в течение почти 70-ти лет и продолжающей действовать и по сей день. Исходя из этого вполне понятно, что находятся функционеры, желающие сохранить данную культурную модель в ее принципиальных чертах, другие же выступают за ее преобразование и даже ставят ее полностью под сомнение. В то же самое время дискуссия о новом определении характера культуры беспрерывно обогащается за. счет информации и опыта, поступающих извне, которые затем интерполируются и функционализируются в новом контексте в зависимости от групповых интересов.
Ввиду этой специфически напряженной и противоречивой ситуации в области культуры, следует не только проследить за особенностями распада и преобразования российской культуры, но и задаться вопросом, носит ли этот процесс существенный или лишь поверхностный характер, и можно ли его считать показателем действительной способности к изменениям (и этим самым, возможно, способности к реформированию). Тем более, что при трансформации изначальной сталинской культурной модели речь идет о ее деидеологизации и деполитизации. Более того, взаимодействие между «распадом» и «новым формированием» означает именно способность конструктивно перенять остатки старой культурной системы, а также способность соединить отдельные, чуждые этой системе фрагменты (по возможности) в единое согласованное целое. При этом можно по характеру и степени интеграции гетерогенных системных элементов различного происхождения прежде всего судить о гибкости, фантазии и воле общества, да собственно говоря, и о его ведущих личностях, придающих преобразованиям существенный характер.
Специфика культуры периода перестройки проявляется особенно ярко, если проанализировать, почему группа ведущих функционеров, сплотившаяся в 1985-87 гг. вокруг Горбачева, посчитала необходимым проведение реформы коммунистического режима. Ситуацию отличали среди прочего следующие особенности:
- За 70 лет часть номенклатуры осознала две вещи:
(а) «порядок в государстве» - а не идеологическое единообразие, как было принято считать в 50-е и 60-е годы, должен быть первым гражданским долгом;
(б) любой «беспорядок» опасен и поэтому должен быть предотвращен любым возможным способом.
- Непосредственно перед приходом к власти Горбачева было также вполне ясным, что «слишком много порядка», особенно если он будет слишком длительным, может неизбежно завести в экономический и внутриполитический тупик, что может в конечном итоге означать потерю власти или даже конец в прямом или переносном смысле. Неизбежным считаюсь также то, что номенклатура потеряет свое влияние, а Россия - господствующее место в мире.
- Анализируя за кулисами общественную ситуацию и ее будущее развитие уже при Андропове и Черненко был сделан вывод, что коренной пересмотр в области экономики неизбежен. Решение проблемы виделось в активном, однако опять же контролирующем вмешательстве «сверху» с целью мобилизовать «снизу» резервы экономического развития, которые смогли бы оживить, восстановить и сохранить всю общественную систему в целом.
Иллюзорный и примитивный характер предпосылок, из которых исходила перестройка, а также первые мероприятия, сопровождавшиеся громогласной пропагандой (антиалкогольная кампания, кампания по повышению производительности труда и т. д.) и их последствия широко известны.
Механизмы взаимодействия между «верхами» и «низами», собственная динамика, а также с трудом дающееся претворение решений в жизнь были как всегда так же мало учтены, как и то глубокое недоверие, которое проявляли все стороны по отношению к любому новаторству.
В подобной ситуации было более чем логично, что «сверху» говорили о необходимости «коренных перемен», а не только лишь о корректуре исходной системы, и что на фоне всеобщего общественно-политического застоя семидесятых годов любой вид преобразований должен был выглядеть как революция. В то же время было относительно ясно, что учитывая пресловутую медлительность государства и партии, будет, конечно, недостаточно просто начать изменения. Большая часть государственного и партийного аппарата была во всяком случае не способна к переменам, да и не желала их. Исходя из этого было вполне понятно, что следовало заранее учесть и сломить возможное «внутреннее сопротивление». Провести подобную акцию можно было доверить лишь одной небольшой группе людей, в первую очередь это были люди, как правило, находившиеся в течение многих лет вне партии или в изоляции внутри партии, и поэтому стоявшие «вне» самого руководящего состава. В качестве «рычага» для проведения нового общественно-политического начала также не годились и те, кто хорошо устроился внутри партийного и государственного аппарата, но с годами потерял веру в преобразования. Исключением в этом смысле оказались очевидно только те активные комсомольцы, которые (как вскоре оказалось) очень быстро распознали признаки времени и в течение кратчайшего времени сумели перевести партийное и государственное состояние по своим каналам (в банки).
В конечном итоге, сначала сложилось то состояние неопределенности, когда было неясно, менять ли что-нибудь в политической ситуации или нет. Проблема состояла таким образом лишь в том, достаточно ли сильным окажется толчок и желание добиться проведения структурных изменений. Особенно много при этом зависело от характера и способности действующих лиц преодолеть упрямую настойчивость партийных функционеров и аппаратчиков и их страх лишиться влияния и привилегий. Для того, чтобы преодолеть предубеждение по отношению к новому, немало зависело также от умения преодолеть страх оказаться жертвой собственной биографии. Конечно одними призывами к новаторству нельзя было повлиять на зачастую важнейшее качество -способность мыслить по-новому. Кроме того, учитывая развитие, произошедшее за прошлые десятилетия, никто не мог себе представить, что дело закончится лишь поверхностными преобразованиями системы, то есть устранением перегибов (несправедливостей прошлого). Итак, одна сторона означала - жить в спокойствии, от другой же исходила угроза собственному существованию.
Даже для тех, кто в первую очередь был призван проявлять преобразовательные инициативы, теория резко отличалась от ее практического воплощения в жизнь. По этой причине вместо того, чтобы действовать, сначала лишь много и безрезультатно говорили и писали. Таким образом шансы прагматически связать концепт с его реализацией вновь оказались лишь только на бумаге.
Такая же ситуация, хотя и по другим причинам, сложилась у тех, кто должен был «снизу» участвовать в провозглашенных «коренных преобразованиях» и «перестройке общества». Это были в первую очередь те, кто уже после окончания Второй мировой войны питал надежды и стремления на «коренные преобразования», кто вновь надеялся с началом оттепели 1955-1956 годов на действительную внутреннюю и внешнюю разрядку и оказался в конечном итоге обманутым в своих ожиданиях. В отличие от находящихся «сверху», эти люди «снизу» не были вынуждены в той же мере как и «верхи» сами проявлять инициативу. Итак, «низы», разве что за исключением диссидентов 60-х и 70-х годов, игнорировали как и прежде «верхи», старались быть незаметными, уединялись для спокойной жизни на своих дачах, умело уклонялись, внося также как и многие другие свою лепту в циничную игру, в которой дело расходилось со словом. Они были обмануты историей и довольствовались тем, что было возможным на практике. Эти люди были реалистами, выглядевшими лишь издалека безобидными, на самом деле они вели дома за кухонным столом бурные дискуссии. Благодаря им в конце 50-х годов создалась бытовая культура со специфической структурой, которая постепенно разрослась по другую сторону официальной власти в неофициальную деятельность мужественных диссидентов, превратившись в настоящее течение. Этими людьми, остававшимися в тени официальной и неофициальной деятельности, была создана собственная, самоорганизующаяся и сама себя поддерживающая культура товарообмена, соседской взаимопомощи и доброго согласия, которая незаметно пронизала не только все сферы официально разрешенного и выставленного напоказ, но Трансформационные процессы в русско-советской культуре 139 также и те сферы неофициальной жизни, которые не были категорически запрещены.
Кроме того, еще существовали обманутые в период оттепели в своих надеждах и стремлениях и поэтому разочарованные либералы, целью которых было достичь на основе некоторых преобразований исходной системы компромисс для практической будничной жизни. Этот компромисс основывался на идее, что изначальную сталинскую общественную модель можно преодолеть лишь путем согласования интересов «верхов» и «низов», а гуманное общество можно создать только на основе свободного развития личности.
Эти либералы были, начинал с 60-х - 70-х годов, борцами, не имевшими соответственной арены борьбы, диссидентами, не имевшими собственного общественного мандата. Их сильная сторона заключалась в разоблачении и критике партийных недостатков, а иногда и всей господствующей системы в целом. Во времена же неожиданно наступившей перестройки их слабость состояла в том, что они не были в достаточной мере подготовлены и обучены думать одновременно концептуально и прагматически. Как следствие, они не сумели распознать возможности, открывшиеся после 1985 года и были не в состоянии хотя бы разработать альтернативные концепты. Таким образом у них преобладало два вида проектов совершенно разного направления, касающихся деятельности и общества: во-первых, это были проекты, предусматривающие постепенное улучшение в тех сферах деятельности, которые были им с их точки зрения хорошо знакомы, во-вторых, это были проекты, претворение которых в жизнь при царивших тогда в Советском Союзе условиях было невозможным.
Таковыми были основная направленность и исходное состояние начавшейся в 1985 году перестройки, а также соотношение сил как на уровне тех, кто прежде стоял у власти, так и на уровне тех, кто должен был в конечном итоге в определенной степени выгадать от дальнейшего развития. В период между 1985 и 1987 годами, то есть в то время, когда гласность была разрешена только в «маленьких дозах», мы имеем дело с типичной для переходных времен ситуацией, когда страх смешивается с надеждой, и когда всем группам неясно, как все разовьется в дальнейшем. На словах, во всяком случае, «верхи» предлагали «низам», а также всему обществу в целом, как это было и в период оттепели 50-х годов, оживить и развить все виды общественной деятельности.
Развитие в период между 1985/87 и 1996/97 годами можно подразделить на две большие фазы (1-я фаза: до 1990/91 года; 2-я фаза с 1991/92 до выборов осенью 1996 года), когда почти незаметно произошла смена культурной парадигмы. Доминанты старой и новой парадигмы имеют совершенно разные установки и соответствуют двум общественным моделям с совершенно разной структурой, характерным для которых однако остается наличие скрытых подводных течений, состоящих из тяжелого наследия элементов сталинской культурной модели.
Это необычное состояние между упорным желанием сохранить старые культурные формации, их распадом и возникновением новых, происходившее в условиях выжидания и осторожных преобразований (после первых сигналов, начавшихся летом 1986 года) и в условиях окончательной победы гласности в средствах информации (весной 1987 года) заметно изменило общество, сделав его более открытым и положило начало тому процессу, который собственно и называют периодом перестройки. Гласность заканчивает характерное для периода 1985-1987 годов состояние неопределенности между «стремлением идти вперед» и «желанием вернуться назад». Это оказалось благоприятным для тех, кто в свое время содействовал оттепели (в 1956 году и в последующие годы) и теперь вновь оказался в центре общественного внимания, а также для всех тех, кто сохранил способность думать необычными категориями. Это были люди, стоящие «вне», никогда однако не выступавшие открыто против партии и государства, а также молодые люди из круга бывшего руководящего состава, распознавшие свой исторический час, которые исходя из прагматических соображений быстро настроились на будущее, в создании которого они были теперь вправе участвовать, и начали использовать в своих целях возможности, открывшиеся в средствах информации. Это было время, когда цензура довольно часто вела себя сдержанно и не вмешивалась (цензура была отменена только в 1991 году), время, когда начали анализировать «белые» и «черные» пятна истории, когда в общество постепенно проникало неофициальное искусство, начавшее свое развитие в конце 50-х годов, когда в средствах информации появилась официально запрещенная прежде литература, произведения как российских писателей, так и писателей-эмигрантов, когда начало выходить в свет множество газет и создавались новые театральные студии и вообще публиковалось невообразимое количество новых книг как своих, так и иностранных авторов, это было время, когда культурная и политическая общественность приобрела совершенно новый характер.
Основным отличием начавшегося тогда развития было то, что стабильность господствующей до этих пор общественной системы оставалась под контролем, несмотря на изменения в средствах информации. Гарантией тому служили почти не тронутые тогда еще управленческие и имущественные отношения. Пресса, охваченная со временем настоящей лихорадкой, где одно событие, казалось, шало другое и чуть ли не каждый день публиковались новые разоблачения из советской истории и советского общества, десятилетиями представлявшихся идеальными, вызвала в конечном счете лишь незначительные сдвиги в принципиальных для власти основах исходной системы. Новое и, конечно, освобождающее состояло в том, что можно было иметь казалось бы бесконтрольный и полный доступ почти ко всей информации, а также в том, что появилась возможность совершать поездки (при наличии годного заграничного паспорта).
Неожиданная же либерализация в области культуры, начавшаяся с приходом к власти Горбачева, явилась, несмотря на выжидательное отношение со стороны большей части центральных руководящих и административных органов, чем-то совершенно неожиданным, революционным по отношению ко всем прошлым периодам советской истории, последствия чего в то время еще невозможно было распознать. Она основывалась в общем на впечатляющем количестве новой информации, поступавшей как изнутри страны, так и извне, позволяющей совершать критическое осмысление прошлого и настоящего и особенно свойственных этим временам мифов. Особенный эффект состоял в конечном итоге в том, что в течение нескольких лет прошлое (со всеми свойственными ему нерешенными проблемами, которые теперь можно было обсуждать) сумело «наверстать» настоящее. Итак, прошлое было не только оживлено и постепенно обретало «лицо», но и стало из-за своей большой актуальности равнозначной частью настоящего, не став при этом однако «преодоленным». События, расставленные историей в хронологическом порядке, обрели теперь в сознании новое значение: события прошлого не предшествовали теперь непосредственно настоящему, а как бы пространственно объединились с ним, не будучи при этом полностью проанализированными и понятыми. Такая же ситуация сложилась и со всем тем, что до этого времени было «чужим» (или «другим»), которое вдруг оказалось (а нередко и просто казалось) «своим» (сравни среди прочего интеграцию эмигрантской литературы, а также многие к тому времени переведенные тексты из источников, имевших совершенно иные культурные традиции). Совокупность всех до этих пор сложившихся представлений, убеждений и т. д. вступила таким образом в конкуренцию с теми представлениями, которые сформировалось на фоне других культурных традиций и общественно-политических моделей.
Исходя из одного только изобилия и разнородности подобной новой или считавшейся новой старой информации, а также стремительно определившегося направления средств массовой информации, можно распознать, что сформировавшееся из этого новое сознание и связанное с ним эйфорическое чувство свободы должно было неизбежным образом оказать обратное влияние на прежнюю структуру организаций и позицию их руководства.
Вследствие этого внешне еще сохранившиеся вертикальные структуры власти потеряли свои теснейшие связи, стали неработоспособными, разделились и были приватизированы. Появление новых смешанных административных форм, а также наличие параллельных и создание совершенно новых органов настолько изменило и сделало настолько непонятным разделение функций внутри учреждений и организаций, что во многих случаях оставалось только констатировать факт их самостоятельности и почти полной независимости друг от друга. При этом некоторые их новые отделы получили широкую независимость и вступили в конкуренцию со старыми. Лежащий в основе этого процесса принцип, однако, не равнозначен издавна известному принципу разделяй и властвуй, исходящему «сверху», это скорее осуществление власти отдельными органами, не имеющими однозначной связи с вертикально построенной структурой и механизмами власти.
Таким образом, изменения означали одновременно распад старого и формирование нового. Это касалось всех государственных, партийных и прочих органов.
В конечном итоге упрямые и неспособные к переменам оказались в проигрыше, а гибкие и творческие люди вышли победителями. Новым при этом однако было то, что этот процесс оказался выгодным не только для тех, кто уже прежде держал власть в руках, но и для тех, кто только теперь проявил инициативу к действию «снизу». Открывшаяся теперь в обществе свобода действий должна была вызвать неуверенность прежде всего у неспособных на изменения людей и вынудить их к ответной реакции. В разрозненной коммунистической партии к 1989 году сформировались скрытый «правый» полюс вокруг неославянофилов - сторонников «русской идеи» с одной стороны, и воинственное ядро наступательного оппозиционного движения во главе с Ниной Андреевой с другой стороны, ставшие в конечном итоге эмоциональной и идеологической основой для произошедшего летом 1991 года путча против Горбачева.
По ходу событий между концом 1990 года и первой половиной 1991 года можно ясно видеть, что бывшие административные аппараты власти разрушались и поэтому чувствовали себя неуверенно, но как и прежде ожидали в сущности восстановления статус-кво анте. Прежние институты власти перестроились на самом деле лишь внешне и поэтому принципиально отличались от средств массовой информации, работавших действительно по-новому. В отличие от этого вузы и академии, как и многие другие традиционные учреждения, не были до этих пор в большой степени затронуты преобразованиями. Разве только то, что некоторые их сотрудники, например, писатели, ушли в публицистику и стали активно использовать возможности общественного влияния. На внутреннюю структуру исследовательских направлений, предметы обучения, экзаменационные темы и т. д. это однако не оказало никакого влияния.
Существенным для данной фазы оказалось, наряду с фактом «только преобразования» старой общественной и культурной системы, еще и кое-что другое. Тот, кто видел в своем уходе в публицистику последний шанс своей жизни, придти путем изменения сознания к более гуманному обществу, тот безоговорочно придерживался принципа, что каждый должен всегда активно работать в интересах всего сообщества. Каждый индивидуум должен был таким образом жертвовать собой как самостоятельной личностью для блага всего общества и не являлся более рупором дирижерской общественной модели, зависящей от партии и государства.
Разнородность информации, наблюдаемая в основной тенденции этого, в общих чертах здесь описанного процесса преобразования культурной модели соответствовала некоторой противоречивости событий. Данная противоречивость характерна для фаз отторжения и перехода, представляющих собой своего рода тигель, где в процессе распада и перемешивания одновременно образуется что-то другое, новое.
Если считать фазу, начавшуюся с приходом гласности, революцией из-за совершенно новой по сравнению с прошлыми десятилетиями информационной политики и доступности информации, то переход от первой фазы ко второй (это значит от периода 1985/87-1990/91 годов к периоду 1991/92-1996/97 годов) следует считать периодом, когда почти незаметно для современников произошла пусть не столь сенсационная, в конечном итоге однако более чем драматичная смена парадигмы в российской культуре. Это отразилось в полном смещении действовавших до тех пор ориентировочных норм, признаки которых нашли свое отражение в становящейся начиная с 1991/92 годов все более отчетливой общественной модели. Ее основные конституционные принципы базируются на сложившихся совершенно по-новому отношениях взаимосвязи между культурой. государством. обществом, экономикой и личностью, для которых гласность хотя и составляла предпосылку, но не являлась однако решающим условием. Сюда же следует среди прочего отнести также тот факт, что эта общественная модель не пропагандировалась громогласно и не комментировалась открыто в прессе, а формировалась, так сказать, беззвучно и не вызывая внимания. Ее развитие не основывается более на преобразовании модели, формировавшейся на протяжении 70-ти лет, хотя в ней и продолжают как и прежде действовать некоторые основные принципы исходной модели, не становясь однако при этом доминантными.
Каковы же основные признаки новой парадигмы и как они взаимодействуют друг с другом?
Разнообразность к широкая доступность средств массовой информации, ставшие возможными с приходом гласности, стали рассматриваться начиная с этого момента как нечто само собой разумеющееся; никто более не думает о том, что нм может снова грозить опасность. Итак, гласность не является более непосредственным двигателем общественных процессов, она создает лишь необходимую для них среду. В сущности гласность выполняла двигательную функцию лишь в период до 1990/91 годов, гак как вместо того, чтобы способствовать формированию общества с новой правовой и экономической структурой, она вызвала длительную активизацию культурного сознания, но и одно это уже было выдающимся событием. Благодаря этому проявились разнородность и противоречивость общественной реальности и только теперь появилась возможность открыто обсуждать факты, которые раньше замалчивались или манипулировались. Если наконец принять во внимание огромное количество информации, исходившей из совершенно иных культурных традиций и опыта, считавшихся до сих пор «чуждыми» моделей, которые в свою очередь тоже оказывали влияние на общество, то прежнее, как правило стереотипное «советское» сознание» было не только не в состоянии справиться с этим процессом, оно подверглось прямо-таки неизбежному процессу испытании на прочность.
Появление всей альтернативной информации не имело в это время никакого значения, принципиального ставящего власть под сомнение, но оно вызвало с одной стороны, большую неуверенность как среди административного аппарата, так и у правящий власти, с другой же стороны, реактивировало многие конструктивно задуманные инициативы и в тех сферах, которые не были охвачены узким понятием культуры. Таким образом были созданы хотя бы некоторые предпосылки, оказавшиеся после отказа от коммунистической партии и в конечном счете от ее права на власть очень существенными для возможностей развития тех сфер, для которых гласность не являлась исключительным условием. Здесь в первую очередь следует назвать экономику и всю сферу юриспруденции в целом.
После того, как коммунистическая партия перестала быть последним, хотя и рассматриваемым с дистанции общественным ориентиром, распад Советского Союза на отдельные республики, усиление региональной власти по сравнению с прежними центрами власти, перераспределение партийного и государственного имущества, произошедшая в это же время либерализация цен и вызванная ею инфляция оказались решающими для процесса переориентации общества и образования новой общественнополитической и культурной парадигмы. Следствием преобразования и создания новых структур власти была, начиная с этого момента, общественная активность на всех уровнях. Там, где на ранней стадии перестройки средства массовой информации должны были мобилизовать сознание и кроме того осуществлять функции контроля за партией и парламентом (Верховным Советом), деньги как свободно применяемое средство власти стали играть центральную роль в процессе общественного формирования. Именно деньги легли в конечном итоге в основу нового определения социальных ценностей для каждого в отдельности и составили основу для реорганизации социальной пирамиды.
Этот процесс, протекавшей сначала незаметно для прессы, занятой множеством поверхностных проблем, начали и развивали люди, не игравшие прежде ни в культуре, ни политике, ни в экономике никакой существенной роли. Это были в большей мере люди, для которых решающее значение в их успехе по созданию новых позиций власти имело не столько их образование, сколько находчивость (не в последнюю очередь их способность обойти закон). Существенным было только одно - их умение пробиться, что нередко отражалось в их стремлении улучшить свой имидж, используя услуги телевидения, которые они сами же и финансировали, а также в выставленном напоказ богатстве. Эта иногда особенно сильно бросающаяся в глаза диспропорция между отсутствием образования и финансовыми возможностями отразилась в огромном количестве анекдотов «о новых русских», которые сводились все к одному смыслу: хотя у тебя и есть деньги, но ты на самом деле и не знаешь, что ты в сущности необразованный, а то и глупый человек.
Итак, культура и образование не имели решающего значения для процесса преобразования и выживания. Непосредственным стимулом, побуждающим к действиям, хотя бы из одного только стремления выжить, в это время почти для каждого человека стали деньги. Имеешь - или не имеешь, от этого зависела свобода действий, свобода передвижения и проживания, улучшение социального статуса, а также влияние. Так деньги все больше и больше вытесняли первоначальное переплетение связей и систему привилегий старой власти.
Переход от вакуума власти, который постепенно сформировался на первой фазе перестройки по причине того, что влияние административного и управленческого аппарата ослабло, к новой консолидации центра власти, происходил одновременно с усилением значения денег, которые собственно стали «третьей правящей властью». На основе этого возникло своего рода чувство вседозволенности, а регулирующие критерии, действительные когда-то для каждой сферы, признавались лишь условно. Целостность государства и общества была нарушена, а ответственность каждого в отдельности перед обществом в целом существовала только на словах. Если прежде общественно-политическая система и ее механизмы власти были решающими для каждого в отдельности, то теперь определяющими для большей части общества все чаще становились группы, имеющие общие интересы, и даже отдельные личности, которые, пользуясь моментом, удовлетворяли свои собственные интересы и интересы своего клана. На смену идеологически обоснованному отождествлению с государством или хотя бы со связанными с ним принципами действия, приходит отождествление со своей собственной сферой влияния и преследование своих собственных интересов. Первоначальное намерение создать все условия для корректуры и модификации исходной системы было забыто и пожертвовано в пользу идеи «приватизации государства». Это в свою очередь опять же способствовало распаду исходной системы и ускорило его. Взаимосвязь между экономикой, обществом, культурой, образованием и т. д. подверглась таким образом настоящему и длительному процессу структурного переформирования.
Самым страшным в этом, и в настоящее время еще не законченном, процессе было то, что это так называемое новое структурное формирование не имело продуманного концепта и уже в ранней стадии оказалось под сильным влиянием капитализма. Эта тенденция вызвала в свою очередь у многих людей чувство неуверенности и ностальгии по доперестроечным временам, во всяком случае по «сильной руке», и вынудила политических деятелей в их борьбе за избирателей идти на популистские компромиссы. Этим объясняется, почему пережитки и регулирующие критерии прежней модели встали в один ряд с новыми идеями и идеями, заимствованными из других общественных моделей, и были приспособлены к некоторым частям старой, или во всяком случае казавшейся новой системы, не став при этом интеграционной частью общего концепта. Характерным поэтому для новой и противоречивой культурной парадигмы является отсутствие инстанции, которая бы в большей или меньшей мере признавалась всеми и которая могла бы руководящим образом расставить новые акценты в сложившейся общественной ситуации, где все беспорядочно перемешалось.
В качестве примера я приведу здесь приватизацию сферы образования по англосаксонскому образцу, проведенную несмотря на нехватку необходимых для этого финансовых ресурсов: в России не имеется ни среднего общественного слоя, который был бы экономически достаточно сильным, чтобы изыскать необходимые для этого средства, ни развитой структуры фондов. Или еще один пример из той же сферы: введение дипломов бакалавра и магистра с ориентировкой на рыночную экономику, где спрос регулирует предложение. Насколько проблематичной такая система обучения оказалась даже для самой Америки, где существует совершенно иная, чрезвычайно гибкая экономическая и социальная система, давно известно. Насколько же сложнее должна быть ситуация в России, находящейся почти на уровне развивающихся стран, где из-за новых тенденций в системе образования фундаментальным исследованиям уделяется столь же мало внимания, как и дальновидной научной политике, и работе с молодыми кадрами.
Следующая отличительная черта новой парадигмы, сформировавшейся вследствие многообразия средств массовой информации и коммерциализации общественной жизни, заключается в активизации потребительской ориентации. Эта ориентация не только оживила экономические интересы, она способствовала в то же время созданию нового вида массовой культуры. С этой специфической массовой культурой переплелись признаки свободы (теперь не только в смысле свободного доступа к информации), вседозволенности и всесторонних возможностей. Кроме того, возможность планирования и претворения в жизнь любых целей привела к тому, что довольно легко и бездумно пропагандировались реформы во всех сферах общественной жизни (среди прочего и в экономике), хотя на самом деле они имели скорее «характер мелкого ремонта». Типичным было поэтому процветание таких сомнительных концептов повсюду там, где в период до 1991 года на первом плане стояла оптимизация исходной системы. Обещанный при этом прогресс состоял большей частью в бесконтрольном и окончательном распаде исходной системы в условиях рынка. Эта ситуация примечательна тем, что в это время наряду с нестабильностью в экономике и социальной психологии, а также формированием совершенно новых жизненных, трудовых и ориентировочных параметров, происходит создание новой элиты.
Далее эту парадигму характеризует в общем противоречивый опыт, который способствовал в конечном итоге новому виду «нормализации». Нормальность новой ситуации представляла собой странный симбиоз из собственного и чужого моделирования, не имевшего никаких ясных целей. Его структура выстроена теперь многоступенчато, а не состоит как раньше из двух полюсов, причем одни считают его успехом, у других же он вызывает чувство неуверенности. Что у одних вызывает чувство эйфории, то является для других разочарованием. Создавшаяся из этого противоречивая смесь различных «жизненных условий» воспринимается людьми как «хаос», «абсурд» и т. п. Характеризует эту парадигму то, что бывшие «винтики» вырвались из механизма строго контролируемой административной и руководящей системы и стали самостоятельными, относительно свободными и по-новому организованными силами.
В этом неизбежно проявляется следующий признак: с одной стороны противостояние бывшей старой общественной системе, с другой стороны - ностальгия по ее защищающему спокойствию и сильным ориентирам. Это однако было для каждого в отдельности уже недостаточным для того, чтобы найти по меньшей мере свое место, если не в обществе, то хотя бы в жизни.
Новую парадигму пронизывает новый вид проблемы, возникший частично при больших смещениях, имевших место в экономике, а также в социальной пирамиде. В своем конечном воздействии они настолько сильны, что должны были быть компенсированы стабилизирующими формами и механизмами культуры. Но так как никто не был интеллектуально подготовлен к столь необычной для России ситуации, а культура, как известно, проявляет независимую реакцию на общественно-политические потрясения лишь запоздало, особенно если эти потрясения происходят постепенно, все нововведения воспринимались негативно и вызывали в первую очередь скепсис. Открывшиеся при этом в культуре в принципе широкие возможности для проведения конструктивных изменений остались далеко не использованными.
Советская культура, сформировавшаяся в полной изоляции от других традиций и подвергшаяся с самого начала экстремальной манипуляции, стала в период 1987-1991 гг. содержательнее и разнообразнее, можно даже сказать, что она в какой-то мере «ре-нормализовалась». Эта «нормализация» произошла за счет хлынувшего из других культур огромного потока информации и опыта, что значительно расширило объем знаний, компетентность же их соответствующей переработки оказалась небольшой. Восприятие и отражение распались и обогатили новую культурную атмосферу скорее поверхностно, чем существенно. Исходя из одних только этих причин, формирующаяся новая культура не могла перенять компенсирующую, регулирующую или связывающую функцию. Она сама состояла из знаний, имевших спорный или относительный характер.
Стабилизирующая, однозначно регулирующая функция культуры, не пользовавшаяся больше спросом как культурное богатство, приобрела в течение нескольких лет сомнительный характер. Вдруг не стало больше ни литературы, ни искусства, отвечающих ясным и гарантированным нормам. Многие отрасли науки, в первую очередь касающиеся культуры, оказались противоположностью тому, чем их считали. Достоверность и информационная ценность исторической науки оказались сомнительными. Так, новые знания в области истории не использовались в первую очередь для того, чтобы преодолеть (переработать) прошлое, они удовлетворяли, скорее, как и многие средства печати, потребность в разоблачающих сенсациях и создании мифов. Доминирующими в разнообразии и противоречивости информации, захлестнувшей страну, были события. Недостаточное отражение этой не обрывавшейся цепи событий не послужило таким образом облегчением для формирования столь необходимой новой культурной ориентации, напротив, оно скорее вызвало в этот период сильнейшее чувство неуверенности. Вместо того, чтобы развить культуру конструктивной дискуссии, все события обсуждались лишь поверхностно и в большей или меньшей мере забалтывались. Очередная новая информация и комментарии нарушали иерархию канонов знаний, не получив при этом однако глубокого отражения, что являлось для этого времени решающим. Эта информация лишь усиливала чувство всеобщей нестабильности. Понятно, что на фоне этого речь шла о «хаосе», «абсурде», «потере ориентации» и «кризисе», и громко раздавались ностальгические призывы возродить прежнюю единую культурную модель или провозглашались широко задуманные, мифические планы ее интерпретации. Итак, попытка культурного подъема одновременно сопровождалась желанием вернуть назад атмосферу культурного спокойствия, застоя и т. д. Условия для коренных структурных изменений в культуре в общем, и в области образования в частности, были таким образом столь же противоречивыми, как и преобразования во всех остальных сферах общества. Молчаливый девиз в этой ситуации мог поэтому означать лишь следующее: Изменения - «да», но только не настоящие. Скрывающиеся за подобной позицией принципы действия служат исходным пунктом для самоблокады системы и необязательно должны иметь что-то общее с неприятием реформ, с нападками на реформы, с неповоротливостью и неспособностью административного аппарата к изменениям.
Бросающаяся в глаза противоречивость позиций носителей культуры и потребителей культуры свидетельствует о том, что хотя независимость средств массовой информации и способствует многообразию мнений и представляет собой существенную предпосылку для создания дифференцированного плюрализма в культуре и в обществе, она может в то же время предъявлять чрезмерные требования к обществу. Такая ситуация складывается особенно тогда, когда происходят принципиальные изменения прочих регулирующих параметров, прежде всего, естественно, в экономической и социальной системах, когда способность людей переработать общественные волнения, происходящие в стране, достигает своих границ. Еще тяжелее в социально-психологическом смысле подобная ситуация становится тогда, когда в такие переходные времена особенно актуальное напряженное соотношение между продолжением старого общественно-политического состояния и общественно-политическим новоначинанием так же мало служит темой для разъяснительной и основательной дискуссии, как и непременно необходимое новое определение функций культуры. Ведь как же иначе можно было отразить вопрос о своем и чужом самоопределении? Как же иначе можно было быть компетентно интегрировать в свою культуру функции и ценность культурного опыта, достигнутого кем-либо другим? Проблема новой культурной парадигмы заключается таким образом в понимании того, что в ситуации столь драматического перелома функция культурной деятельности не должна ограничиваться тем, чтобы подвергать сомнению и контролировать соотношение сил, что она должна кроме того стать в первую очередь инструментом анализа общественного состояния.
И в заключение еще один признак, который дач о себе знать в это время, и который, возможно, найдет еще большее развитие в будущем, а может быть и в нашем обществе.
В ситуации экономического и культурного кризиса в период после 1991/ 92 гг. бросаются в глаза прежде всего две вещи: во-первых, это различное признание попыток объяснить историю, а возможно даже и несостоятельность моделей объяснения истории советского периода, что проявлялось, как казалось, в своего рода усталости от попыток реконструкции исторических событий. Вследствие этого общество усиленно погружается (чему иногда в зависимости от обстоятельств также способствуют средства массовой информации) в неподверженную времени, находящуюся под влиянием других национальных традиций массовую культуру, для которой историческое мышление и реконструкция больше не являются приоритетами. Во-вторых, очевидно благодаря тому, что иерархия культурной ценности первоначальных канонов нарушилась и создались конкурирующие системы ценностей, в культуре в общем сложилось новое отношение к исторически возросшим ценностям, феноменам и т. д. Культурные явления развиваются таким образом не обязательно в течение какого-либо определенного отрезка времени самостоятельно или во взаимосвязи с другими явлениями, они скорее типологически противостоят друг другу в определенном пространственно систематизированном континууме, то есть сосуществуют друг с другом. Так как они кроме того все больше теряют функцию духовного богатства, к ним не надо больше относится как к чему-то святому. С ними теперь можно обращаться прагматически, коммерчески и т. д., а не как с историческими предметами, которые следует благоговейно сохранять только потому, что они исторические. Подобное типологично-прагматическое мышление можно наблюдать прежде всего у сегодняшней молодежи.
Таким образом, принимая во внимание признаки новой культурной парадигмы, никто сегодня как и прежде всерьез не заинтересован в реформах в смысле долгосрочных всеобщих общественно-политических перемен. Даже если бы проекты реформ и имелись, то претворить эти реформы в жизнь, как показывает обстановка в сфере вузовского образования и в сфере образования в общем, было бы совершенно другим делом. Инициаторами перемен (например, создание множества частных учебных заведений), происходящих в сфере образования, являются деятели партийного, государственного и военного аппарата, стремящиеся к переменам. За этим стоят интересы думающей о завтрашнем дне новой элиты. Все остальные не обладают знаниями или концептами, необходимыми для подобного предприятия; у них и нет необходимых для этого ресурсов.
Реформы в этих областях имеют и в остальном свои «естественные границы». Исходя из этого, речь в данный момент идет не о реформах, а скорее о частных, то есть негосударственных инициативах. Они вызывают однако только частичные изменения и способствуют в очередной раз лишь раздроблению сферы государственного влияния. Конечно, не исключено и то, что формирование всеобщего, принимающего все больше частный характер культурного сектора когда-нибудь настолько усилится в количественном отношении, что он сможет вступить в настоящую конкуренцию с государственным сектором.
На фоне абсолютно единой системы любое незапланированное раздробление выглядит как беспорядочное возвращение к состоянию хаоса. При этом считается, что только порядок имеет смысл, а все что от него отличается - все абсурд.
При этом упускается из виду то, что слишком много порядка может также означать узость и несвободу (исторический опыт, который постепенно уходит в забытье), а так называемый непорядок (здесь не имеется ввиду беспорядок) может способствовать проявлению творчества и предоставить больше возможностей для активного претворения в жизнь любых инициатив.
Российское общество продолжает и в условиях этой культурной парадигмы оставаться как и прежде раздвоенным. Иногда происходит также раздвоение одних и тех же личностей, как это было прежде, когда имелось два сознания: одно - официальное, другое - неофициальное. Так человек, занимающий сегодня какой-либо пост, вполне может быть противником реформ и перемен в своей сфере, когда же дело касается других сфер, он может быть очень инициативным.
Тот факт, что вертикальные механизмы контроля и управления по сравнению с прошлым с одной стороны ослабли, или даже полностью исчезли, и во многих сферах проявляются инициативы, позволил между тем новым негосударственным структурам по крайней мере сформироваться. Одно это уже является зачастую большим преимуществом. Условием для таких инициатив является однако гарантия их финансирования. Так как государство отстранилось от деятельности в сферах культуры и образования, развитие или даже реформы этих сфер будут еще какое-то время пронизаны противоречивостью и дезориентацией.
Фактом стало между тем одно: прежняя структура советско-российской культуры, организованная по принципу двух полюсов, переформировалась во время перестроечного периода до 1990/1991 года в единую модель со смешанными полюсами и представляет собой сегодня противоречивую поли- структуру без преобладающих доминант.
Перевод: Эмилия Артемьева
Данные размышления основываются на статьях автора, опубликованных начиная с 1991 года в ряде сборников:
Шесть лет перестройки в области культуры. Предыстория и ход событий // Osteuropa. 1991. Кн. 11. С. 1077-1088 (на немецком языке).
Между стремлением к проведению реформ и самоуправством. Сотрудничество с российскими вузами в сфере культуры и науки: предпосылки, возможности, перспективы (1991-1993) // Wirtschaft und Wissenschaft (Stifterverband fur die Deutsche Wis-senschaft). 1993. Вып.2. C. 10-19 (на немецком языке).
Формирование нового понятия культуры в российском послевоенном искусстве (1945-1963) (часть 1) // Ebert Chr. (ред.) Восприятие культуры в литературном мире России. Последовательность и изменения в 20 веке. - Берлин, 1995. С.207-236 (на немецком языке).
О положении гуманитарных дисциплин и изменении структуры российских вузов // EimemiacherK, Ilartnwin/i А. (ред.) Rus-sischc Hochschulen lieute. Situation und Analvsen. - Бохум, 1995. C. 11-31 (на немецком языке).
Между последовательностью и новоначинанием. Российская культура в переломной фазе (1985-1995) // Eimemiacher К., KrelzschmarD., Waschik К. (ред.) RuBland, wohin eilst Du? Pere-strojka und Kultur. Дортмунд, 1996 (= серия: Dokumente und Analysen zur sowjetischen Kultur. том 5/ часть 1 и 2). С.3-25 (на немецком языке).
Советское изобразительное искусство до и во время перестройки // Eimerniacher К., Kretzschmar D., Waschik К. (ред.) RuBland, wohin eilst Du? Perestrojka und Kultur. - Дортмунд 1996 (= серия: Dokumente und Analysen zur sowjetischen Kultur. том 5/ часть 1 и 2 ). С.495-554. (совместно с Е. Барабановым) (на немецком языке).
Запоздалый счет за ранние грехи: движение, застой и попытка реформ в российской вузовской и научной системе // Eimer-niacher К., Hartmann А. (ред.) Der gegenwertige russische Wis-senschaftsbetrieb - Innenansichten. - Бохум, 1996. C.ll-22 (на немецком языке).
Условия структурного изменения вузовской и научной системы в России // Eimerniacher К., Hartmann А. (ред.) Deutsch-russische Hochschulkooperation: Erfahrungsberichte. - Бохум, 1996. С.512 (на немецком языке).
Публикация архивных материалов, относящихся к переходным периодам общественно-политической жизни, существенно способствует самопознанию общества и, тем самым, формированию его самоидентификации. Этим создаются предпосылки для диалога с особо значимыми аспектами истории, а «коллективная память» общества стимулируется к тому, чтобы прямо или косвенно определить свою позицию и прояснить свое самопонимание. Дискуссия о прошлом протекает еще более интенсивно в том случае, если она сама осуществляется в переходный период и вынуждена оперировать меняющимися параметрами сразу двух периодов. Очевидно, что в подобной ситуации находится сегодня российское общество. Однако все возрастающий интерес к научно обработанным архивным документам указывает на то, что после «диких лет» периода гласности теперь в России возникла потребность постепенно упорядочить диалог с собственной историей.
Институт русской и советской культуры Ю. Лотмана Рурского университета (Бохум) и Центр хранения современной документации планируют подготовить серию сборников архивных документов по истории советской культуры под общим названием -«Культура и власть от Сталина до Горбачева». Первым в серии издается сборник, посвященный периоду 1958-1964 гг., когда действовали особые органы ЦК. созданные, главным образом, для руководства культурой - Идеологические комиссии ЦК. Хотя публикуемые в данной книге документы относятся исключительно к короткому отрезку времени, они вписываются в более широкий исторический контекст, который начал развиваться уже со смертью Сталина в 1953 году. Он охватывает период приблизительно в 10-15 лет, подразделяется на различные фазы и ознаменован целым рядом значительных общественных и, в частности, культурно-политических событий. Исходя из них можно выделить два периода (1-й - с 1953 по 1956/1957 годы, 2-й - с 1957/ 1958 по 1964/1967 годы). При всем сохранении многих принципов сталинской культурной модели, первый период характеризуется ее заметным распадом. Отличительной чертой второго периода является возрастающее напряжение между преемственностью и попытками новой консолидации - при всем сохранении старой модели, однако и на фоне ее уже начавшегося упадка.
Примерно с 1957/1958 года вновь усиливается координация в культурной политике, что несомненно стало реакцией на достаточно значительные в количественном отношении элементы эрозии сталинской системы управления культурой, просуществовавшей к тому времени почти тридцать лет.
На этом раннем этапе мы наблюдаем антагонистические противоречия между различными общественными группировками, из которых развилась характерная для дальнейших периодов альтернативная культура в России. С начатого «гласностью» переходного периода во второй половине 1980-х гг. мы имеем дело сначала с аналогичной, а затем со все более открытой культурной ситуацией. С начала 1990-х годов она характеризуется коренной сменой парадигмы в культуре, которая дала начало новому переходному периоду, определяемому совершенно новыми параметрами.
Начатое во время «перестройки» Горбачева преодоление прошлого проходило интенсивно, но в большой спешке, выборочно и бессистемно. Сейчас наблюдается вторая волна переосмысления прошлого, сопровождаемая систематической постановкой вопросов и опубликованием архивных документов. В этом ряду стоит и данный сборник документов.
На фоне ригидной сталинской культурной модели (которая, кстати, как и брежневская, представляла собою своего рода «застой» и поэтому нуждалась в корректировке изнутри) было логично, что это время получило название периода «оттепели». Попытки преодолеть стереотипную и безрадостную функционализацию культуры в целях партии и государства и динамизировать ее новыми концепциями нередко давали повод для того, что в период с 1985/1987 годов «оттепель» рассматривалась как «первая перестройка».
Хотя соотношение политических интересов этих двух периодов отчетливо отличается друг от друга, между ними все же имеется целый ряд явных параллелей. Хрущев расширил свободу действия в культурном пространстве там, где нс было нападок на партию и не ставился принципиальный вопрос о власти, а начатое им развитие могло быть последовательно продолжено. Горбачеву была тесна брежневская установка, согласно которой при всех изменениях культурной жизни ни в коем случае не должны были затрагиваться существующие структуры власти, по принципу «послушание - это первый гражданский долг». Он стремился использовать все области культуры для обновления идеи коммунизма с помощью различных степеней гласности.
Уже первое сравнение обоих периодов «перестройки» выявляет общее и различия. Беспристрастное и систематически осуществляемое типологическое сопоставление этих периодов может обнажить значительно более сложные особенности глубинной структуры общества. Они имеют центральное значение для ответа на вопрос о действительных причинах успехов или неудач при осуществлении моделей реформ в недавней советской и российской истории. Осмысление культурно-политической специфики периода с середины 1950-х - середины 1960-х годов имеет здесь ключевое значение.
Собранные в этом издании источники существенно дополняют наши сведения о времени между 1958 и 1964 годами, полученные из различных официальных и полуофициальных текстов, писем и мемуаров. С их помощью возможны новый взгляд и принципиально новая оценка изменяющихся отношений между общественно-политическими интересами власти и культурными потребностями тех, кто не имел никаких функций в государственных институтах и кто был заинтересован в естественных, менее идеологически зависимых отношениях между государством и обществом. Эти документы дают нам также возможность яснее судить об истинных «установках» опубликованных в то время и зачастую абстрактно написанных постановлений ЦК и полуабстрактных, пол у конкретных редакционных статей. С их помощью можно отчетливее видеть общественно-политическую и идеологическую значимость отдельных документов и относительно точно определить, из каких партийных и государственных инстанций исходили конкретные инициативы, приводившие в действие целый арсенал скрытых механизмов руководства и контроля.
Эти документы представляют собой превосходный материал не только для изучения деятельности различных механизмов управления. Они также позволяют проследить постоянно повторяющиеся попытки власти удержать в определенных границах эрозию сталинской культурной модели и сделать ее регулируемой. Однако данный сборник документов не ставит себе целью представить попытки регулирования в этой области во всей полноте, а стремится лишь отразить их наиболее важные аспекты.
Предлагаемый сборник документирует советскую культурную политику, освещая то, как она разрабатывалась, как решалась и политически осуществлялась за кулисами «партийного аппарата». Кроме этого, он содержит множество аналитических и ин-терпретаторских аспектов, которые позволяют реконструировать как оценку культурной ситуации после смерти Сталина и ее последствия, так и самооценку культурно-политических механизмов управления для проблем общества в целом.
В этой связи имеет смысл различать «основную культурнополитическую концепцию», которая задавала лишь общие контуры и нуждалась в дополнительной интерпретации, и «поверхностные культурные феномены». В то время как «основная культурнополитическая концепция» вырабатывалась в результате долгого развития с 1920-х годов, пока она окончательно не консолидировалась в сталинской концепции культуры, «поверхностные феномены», в значительной степени согласуясь с основной концепцией, реагируют на актуальные проблемы своего времени.
Очевидно, после смерти Сталина начинается ослабление «основной» концепции, незадолго до этого конкретизированной в партийных постановлениях 1946 и 1948 годов. Их относительно однозначная интерпретация и применение после 1956/1958 годов не были уже очевидными. Поэтому создание Комиссии ЦК по вопросам идеологии, культуры и международным партийным связям (1958-1961 гг.), а также основание Союза писателей РСФСР (1957/1958 гг.) может по праву рассматриваться как следствие последовательных изменений культурно-политической жизни между 1953 и 1957 годами и как не всегда скоординированная и поэтому ослабленная, по большей части осуществляемая post factum реакция на нее партийных и связанных с государством инстанций. В любом случае документы показывают, что культурная политика между 1953 и 1957 годами не была инновативной ни в отношении механизмов принятия решений, ни что касается их осуществления, а, напротив, реагировала лишь на возникающие от случая к случаю актуальные события/проблемы. Вместо того чтобы задавать конструктивные импульсы «сверху», речь шла скорее о корректировке импульсов «снизу». С этой точки зрения, «руководство» партии в области культуры заключалось в выполнении функций надсмотрщика, партия не являлась интеллектуальным центром. Поэтому понятно, что центральные руководящие органы испытывали неуверенность и придирались к мелочам, а спокойствие и терпимость по отношению к свободно возникающим культурным явлениям не могли найти себе отклика.
1. Основные принципы концепции, которая после 1953 года официально не была поставлена под вопрос, можно свести к следующему:
- руководящая роль ЦК партии в области культуры, а также идеологическая установка на воспитание населения в духе коммунизма и общественно-политическое развитие в этом направлении не были открыто оспорены внутри партии;
- это «руководство» осуществлялось с помощью постановлений, резолюций, инструкций, причем для их претворения в жизнь строго и всеохватывающе использовались все средства идеологического воздействия. В этих условиях «руководство» представляло собой бюрократическое управление культурой;
- анализ возникающих культурно-политических ситуаций, как и осуществление мероприятий в области культуры, исходили из партийных и околопартийных инстанций; внешне они были идеологически мотивированы, в сущности же организованы узко управленчески.
2. В противоположность этому, многие аспекты политической, общественной и, прежде всего, культурной жизни после 1953 года разительно изменились по сравнению с ситуацией между 1946 годом и смертью Сталина. Обращает на себя внимание то, что значение идеологии как центральной части культуры постепенно вытесняется на периферию по сравнению с тем, что было раньше, а центральное место занимает вопрос о власти как действительно решающий элемент для всех вопросов общества. Поскольку вопрос о власти после смерти Сталина несколько лет оставался не совсем однозначным, реальная руководящая роль партии в периферической области культуры была ослаблена, а культура сама реагировала, чтобы из «периферии» расширить сферу своего влияния. Это привело между 1953 и 1956/1957 годами к ситуации, которая в общих чертах может быть охарактеризована следующим образом:
- борьба за власть после смерти Сталина, необходимость реконструкции промышленности и сельского хозяйства, а также затрудненная из-за ее высокой избыточности возможность использовать культуру как вспомогательное средство политики в целях критики и стимулирования потребовали по крайней мере частичной переориентации, осторожного расширения свободы деятельности и принятия решений практически во всех областях, прежде всего на нижнем и среднем уровне руководства;
- уменьшение страха, а также общий призыв критиковать по крайней мере некоторые недостатки управленческого аппарата и проявлять инициативу вызвали множество начинаний и изменений (среди прочего, ослабление аппарата управления издательств, журналов и кино; заметное увеличение переводов не только восточноевропейской, но также и западноевропейской, африканской, азиатской, постепенно и латиноамериканской литературы и т. д.);
- при всей преемственности идеологизированной культурной работы деятельность все сильнее определяется прагматическими принципами, ведущими в конечном счете к релятивированию пропаганды и возрастающей ориентации на решение других проблем (например, коммерческого порядка);
- по сравнению с прошлым, партийные инстанции (а также и отделы министерства культуры) лишь в сокращенной форме осуществляли контроль и управление журналами, издательствами, репертуаром театров и кино, литературной и художественной критикой и т. д. Ослабление этих контрольных функций давало о себе знать прежде всего в провинции, где не было достаточно специалистов для оценки новых культурно-политических тенденций и определения идеологического и «классового» значения художественных произведений из-за границы;
- либерализация внутренней и внешней политики, а также новая расстановка интересов необходимо оказывали прямое и косвенное влияние на общую культурно-политическую ситуацию. Перед лицом высокой потребности страны в информации существенно повысилось число переводов авторов, относящихся к самым различным культурным традициям. Их «правильная» идеологическая оценка, выбор их произведений, а также конструктивное использование в рамках собственной культурнополитической ситуации вели иногда к большим проблемам (например, произведения Ремарка на фоне традиционного изображения войны в русской литературе того времени). Прием иностранных радиостанций на длинных, а позднее и на коротких волнах, количественно заметно возросшая доля произведений литературы и кино из-за границы, театральные произведения легких жанров, работы левых польских, немецких, французских, английских или американских авторов ставили власти в деликатное положение: стало невозможно и далее делать достоянием общественности только то, что было «нужно» и «полезно» в смысле принятых общественно-политических установок; нужно было принимать в расчет и то, что в прямом политическом смысле могло оказаться «опасным».
Несмотря на то, что общая культурно-политическая концепция не была поставлена под вопрос и «официально» продолжала существовать, множество маленьких и мельчайших изменений в культурной и культурно-политической жизни привели к 1956 году к следующей новой ситуации:
Герметическая изоляция Советского Союза от значительной части мировой культуры при Сталине и строгое претворение в жизнь идеологически односторонней сталинской системы культуры были постепенно ослаблены (хотя и совершенно недостаточно). Тем самым подспудно возникала некоторая возможность (которая и была частично использована) публично затронуть несоответствия между утопией и действительностью, между иллюзией и реальностью, между «правдой» и «истиной» и сделать первый шаг к «нормализации» общественной жизни снизу. В литературе эта тенденция, среди прочего, нашла свое отражение в отходе от монументальных изображений «великой правды» и все возрастающем предпочтении бытовой тематики с ее определяемым «снизу» фокусом («правда жизни»). Здесь заложены причины исправления односторонних взглядов на свою и чужие культурные традиции и на альтернативные стили жизни.
Следствием этого явилась дифференцированная, в значительной степени противоречивая оценка отношений общества, государства и политики, ведущая на всех политических и социальных уровнях к соответствующим, завуалировано (нередко лишь косвенно) артикулируемым конфликтам интересов. Если их сформулировать отчетливо (что, конечно, в тех условиях было невозможно), то все концентрировалось вокруг вопроса, должны ли общественные институты служить людям, или же человек должен занимать по отношению к ним лишь подчиненную позицию. Однако все стороны были едины в том, что любой вид культурной изоляции так же губителен для культуры, как и косное, стереотипизированное поведение «аппаратчиков». В результате этой общественно-политической диспозиции был приведен в действие (хотя нередко лишь косвенно) медленный процесс переоценки норм, который, по-видимому, и сегодня еще не завершен, хотя в условиях гласности и ее последствий он открыто дискутируется и в последние годы привел к значительной поляризации общества.
Культурно-политическая ситуация между 1953 и 1956/1957 годами характеризуется антагонистическими противоречиями, причины которых лежат в существенно различных интерпретациях изменившихся политических условий после смерти Сталина. Инициированная сверху «социалистическая демократизация», т. е. оптимизирование господствующей общественной системы в понимании тогдашней КПСС, в результате которой прежде всего должны были быть исправлены перегибы сталинской диктатуры, вызвала ряд инициатив снизу, которые вступили в некоторую конкуренцию с привычной практикой руководства.
Лежащее в основе этого процесса недоразумение было основано на том, что для одних речь шла о демократизации, для других же - о «социалистической демократизации».
Критика сталинизма Хрущевым на XX партийном съезде в 1956 году и разгоревшаяся после этого дискуссия обострили начавшееся уже в 1953/1955 годах развитие, при котором из косвенной критики сталинизма возникали свободные пространства, где отсутствовали указания «сверху» и которые поэтому могли быть использованы ad hoc. В тогдашней внутриполитической ситуации критика сталинизма Хрущевым была понята как культурно-политический сигнал, на основании которого автоматически устанавливалась связь с попытками 1953/1954 годов перейти к более открытому, свободному от указаний обсуждению общественно-политических и культурных проблем. Здесь, среди прочего, имеются в виду публикации в журнале «Новый мир» (например, В.М. Померанцев. Об искренности в литературе. 1953. № 12, Ф.А. Абрамов. Люди колхозной деревни в послевоенной прозе. 1954. № 4 и др.), которые в свое время рассматривались как знаки проявления большей человечности с помощью активизации общественной инициативы снизу. Если эти попытки подверглись в 1954 году официальной критике и не получили своего непосредственного продолжения в такой открытой форме, то поначалу это было воспринято как «победа сталинистов». В этой связи антисталинская речь Хрущева на XX съезде была интерпретирована как ясный сигнал к либерализации. Это впечатление еще более усилилось после проведения выставки Пикассо в 1956, а также в связи с широко инсценированным спектаклем Всемирного фестиваля молодежи в Москве в 1957 году. Однако и это не все. Появились и другие симптомы отхода от сталинистской культурной изоляции и открытия новых возможностей для получения информации как о своем искаженном прошлом, так и о дотоле «чужом» и «враждебном» западном мире.
С одной стороны, появившиеся в это время мемуары (хотя, как и раньше, прошедшие цензуру) позволяли бросить взгляд в прошлое, в основном в период 1910-х - 1920-х годов; с другой стороны, постоянно появлялись новые путевые заметки особо проверенных людей, совершавших поездки за границу, круг которых хотя и оставался немногочисленным, но все же стал шире, чем раньше.
Прямые и непрямые формы преодоления сталинизма и его последствий хотя и соответствовали интересам тех высоких партийных функционеров, которые тем самым могли оправдывать свою «новую» политику по отношению к старым сталинистам, все еще занимавшим многие посты, одновременно именно между 1956 и 1957/1958 годами они сделали явными противоречия между интересами партии/государства и большей части населения.
Напряженность этих конфликтов выразилась в возбужденной дискуссии о романе Дудинцева «Не хлебом единым», незначительном в литературном отношении, но поднимающем проблематику бюрократического управления культурой и освобождения творческих способностей личности, а также о новой интерпретации «Партийной организации и партийной литературы» Ленина, причем здесь ставился под вопрос основной принцип социалистического реализма о партийности. Насколько серьезен был принципиальный характер этой дискуссии, можно судить по опасениям, что ее последствия в худшем случае могут привести к возникновению неконтролируемых культурных пространств, которые в конечном счете поставят под вопрос цснтралистски организованную систему власти (как в польском восстании и его последствиях). Приведем следующую цитату: «На собраниях писателей и работников искусств подвергается резкой критике сложившаяся в период культа личности практика руководства литературой и искусством. Писатели выражают недовольство системой мелочной опеки и регламентации, администрирования, директивного навязывания субъективных суждений, которые не до конца преодолены еще в практике работы органов искусства, издательств, в нашей печати.
Однако нельзя нс видеть, что к критике действительных недостатков в практике руководства искусством примешивается и стремление «освободиться» от всякого влияния партии и государства на развитие искусства, защищается «свобода творчества» в буржуазно-анархическом, индивидуалистическом духе. Попыткой «теоретического обоснования» такой порочной тенденции является опубликованная в «Вопросах философии» (№ 5 за 1956 г.) статья Б. Назарова и О. Гридневой («К вопросу об отставании драматургии и театра»), в которой отстаивается идея стихийного развития искусства и выдвигается требование ликвидации государственных органов по руководству искусством. Авторы статьи фальсифицируют взгляды В.И. Ленина, утверждая, что Ленин был якобы против всякого руководства процессом развития искусства, которое является продуктом «свободного цветения». Статья Назарова и Гридневой направлена на отрицание самой идеи партийного руководства искусством.
Следует отметить и ряд других выступлений, направленных против партийности искусства и принципов социалистического реализма. К ним в первую очередь относятся статьи И. Грабаря (Записки о живописи / «Литературная газета» 27-го сентября 1956 г.) и А. Каменского (Размышления у полотен советских художников / «Новый мир». 1956, № 7) по вопросам изобразительного искусства и Н. Гудзия (Забытые имена / «Литературная газета» 22-го ноября 1956 г.) по вопросам литературной теории»1.
Так как в тогдашней дискуссии некоторые писатели открыто оспаривали партийные решения между 1946 и 1948 годами, Отдел культуры ЦК недвусмысленно заявил: «...основное содержание постановлений ЦК о журналах ‘‘Звезда” и “Ленинград” и о репертуаре драматических театров совершенно правильно и в важнейших своих положениях сохраняет свое значение и сегодня. Борьба за высокую идейность литературы, против аполитичности, безыдейности, пессимизма, низкопоклонства, призыв глубже изучать жизнь советских людей, запросы народа, свешать коренные вопросы современности, воспитывать средствами искусства нашу молодежь бодрой, жизнерадостной, преданной родине и ве- [45] рящей в победу нашего дела, не боящейся трудностей, - все это было и остается важнейшей задачей деятелей литературы и искусства»[46].
Те же охранительные намерения преследовали и другие официальные и неофициальные комментарии по поводу «отклонений» («групповщина»; «заблуждения»; «формализм», ведущий к «порнографии», «цинизму» и др.), «безыдейность», «аполитичность» и т. д.) в журнале «Новый мир» (Д. Гранин «Собственное мнение») и в сборнике «Литературная Москва» (П.А. Яшин «Рычаги», Н. Жданов «Поездка на родину», А. Крон «Заметки писателя»). Они преследовали цель не допустить отхода от принципов, которые были сформулированы в партийных решениях 1946 и 1948 годов и которые должны были строго соблюдаться (см.: О партийности литературы //Литературная газета. 1957. 23 июля; Коммунист. 1957. № 7; Литературная газета. 1957. 8 августа; см. также призыв партии к основанному 29-го августа 1957 года Союзу писателей РСФСР «систематически пропагандировать политику коммунизма»[47]).
Выраженная в этих цитатах позиция ЦК более чем решительна и почти не оставляет места для многочисленных мелких «отклонений», которые уже стали явными в общественной жизни. Несмотря на однозначность позиции партии в отношении ее общей культурно-политической концепции, она должна была сообразовываться с решениями XX съезда, в которых для партии были важны прежде всего три момента:
1. Разоблачение культа личности.
2. Последствия культа личности в деятельности аппаратчиков и их критическое осуждение и
3. Актуализация современных тем в смысле уже намеченной общей концепции. Вновь была установлена связь с высказыванием А. Фадеева: «В большевистском понимании художественная литература это мощная служанка политики» («Правда» от 10-го января 1930 г.), которым в начале 30-х годов оправдывалась «большевизация» (уничтожение противников) литературы, когда в декабре 1956 года было заявлено: «Поручить редакции газеты “Правда” выступить с редакционной статьей, в которой разъяснить в свете решений XX съезда КПСС вопросы, выдвигаемые писателями и деятелями искусства об отношении партии к постановлениям ЦК о литературе и искусстве, принятым в 19461948 гг.»[48].
Поскольку в 1956/1957 годах социально-педагогическая функция литературы, искусства и т. д., то есть культуры в целом, грозила оказаться в опасности, быть потерянной для партии и государства, а консервативные силы опасались, что тем самым идеологический единый фронт (с его соответствующей данному моменту «генеральной линией») может развалиться, они также стали выказывать инициативу и перетягивать на свою сторону аппарат ЦК. В письме ЦК КПСС группа писателей и художников (Ф. Панферов, М. Исаковский, М. Царев, Е. Вучетич, А. Герасимов и др.) выразила это следующим образом, когда они жаловались, что: «.. .в творческих организациях подняли головы остатки разгромленных в свое время (1930/1932 годы) партией группировок и течений, которые ведут открытую атаку на основы нашего мировоззрения, на социалистический реализм и на руководство литературой и искусством.»[49].
Возможно, реакцией на это обращение было закрытое письмо ЦК КПСС в декабре 1956 года ко всем членам партии со знаменательным названием «Об усилении политической работы партийных организаций в массах и пресечении вылазок антисоветских, враждебных элементов». Е.Ю. Зубкова по этому поводу отмечает: «В письме были подробно перечислены “группы риска”, особенно поддающиеся влиянию чужой идеологии, в число которых в первую очередь попали представители творческой интеллигенции и студенчества. Письмо, фразеология и дух которого настолько узнаваемы, что оно вполне могло быть отнесено ко времени самых яростных разоблачительных кампаний 30-40-х годов, особенно выразительно в своей заключительной части, где ЦК КПСС считает уместным специально подчеркнуть: “.в отношении вражеского охвостья у нас не может быть двух мнений по поводу того, как с ним бороться. Диктатура пролетариата по отношению к антисоветским элементам должна быть беспощадной”»[50].
Расхождение центральных партийных интересов и стремлений части интеллигенции, относительно открыто и решительно занимающей противоположные позиции, по крайней мере что касается характера и функций литературы и искусства в узком и культуры в широком смысле, привело в последующие годы к чрезвычайно чувствительному для обеих сторон отношению к вопросу о власти в области культуры. Это особенно показывают значительные явные и скрытые конфликты, находившие свое выражение в дискуссиях, обычно возникавших в связи с большими культурнополитическими событиями (присуждение Нобелевской премии Б. Пастернаку в 1958, выставка в Манеже в 1962 году и т. д.).
Но и менее скандальные «случаи» в прессе, тысячи оставшихся устными и происходивших за кулисами столкновений также заботились о повышении бдительности с обеих сторон в этой чувствительной области культуры. Каждая сторона стремилась сохранить при этом «свою» свободу действий и должна была принимать в расчет возможные скрытые или даже явные конфликты.
На фоне обострившейся между 1956 и 1958 годами ситуации в отношениях власти и культуры в 1958 году была создана Комиссия ЦК по вопросам идеологии, культуры и международным партийным связям (1958-1961 гг.). В ее цели входило распознавание и решение проблем, возникающих из осуществления основной культурно-политической концепции (ее соответствующая времени функционализация в интересах партии и государства в смысле целей Октябрьской революции) и из практики культурной жизни в связи с изменениями внутренней и внешнеполитической ситуации (ускорившееся культурное развитие и дифференциация). С одной стороны, речь шла здесь о культурно-политическом управлении «сверху» (указания, контроль, исправление), с другой -о репликах интеллигенции (писателей, художников, критиков и т. д.) «снизу», в которых она публично выражала свои субъективные оценки или креативные высказывания, не обязательно соблюдая установленные «сверху» нормы или стесняя себя идеологическим контролем (хотя и подвергаясь цензуре).
Власть и культура представляют собой две различные сферы, и даваемые ими оценки ситуации не обязательно всегда должны совпадать. а могут часто протекать в противоположных направлениях. В качестве ориентира в своих действиях «верхи» руководствовались своей «генеральной линией» (центр), от которой при некоторой свободе интерпретации могли при случае отходить «под-линии» или «около-линии» (периферия). Все другие должны были или искать для себя «нейтральную территорию», или пытаться скрыто провести «передвижение границы», или же заранее быть готовыми идти на риск, возникающий при открытых «отклонениях». Постепенно формировалась становящаяся все более ясной констелляция различных интересов, искавших формы своего проявления. Культурно-политические «события» периода 1953-1957 годов, как и развитие в 1958-1964 годы указывали на то, что, наряду с отчетливой поляризацией между «верхом» и «низом», на высших этажах власти происходила дополнительная дифференциация интересов и имелись расхождения по нецентральным идеологическим вопросам, что позволяло известную свободу действий при решении практических проблем культурной работы. Сходный эффект могли иметь также и незнание, неспособность, собственные интересы, неуверенность или небрежность на средних и нижних этажах власти, прежде всего в тех случаях, когда отсутствовали однозначные указания сверху и срочно нужно было принимать самостоятельные решения.
Предлагаемые вниманию читателя архивные документы создают впечатление, что самое позднее к 1958 году сторонники ограничивающей индивидуальную свободу действия культурной политики партии пришли к выводу о необходимости восстановить старую систему контроля и указаний, ослабленную прежде всего в 1956/1957 годах. На это указывают «стремления к консолидации» со стороны Комиссии по вопросам идеологии, культуры и международным партийным связям, которые активно поддерживались ЦК партии.
Одновременно с этим нельзя не увидеть, что на самом высоком партийном уровне имелось стремление принять решение в отношении старых культурно-политических документов принципиального характера без участия Комиссии по вопросам идеологии, что противоречило ее линии на консолидацию. Примером здесь может служить последовавшая 28 мая 1958 года отмена постановлений партии по поводу оперы В. Мурадели «Великая дружба» от 10 февраля 1948 года.
Действительная проблематика конфликтов между концом 1950-х и серединой 1960-х годов концентрировалась вокруг вопроса, должна ли культура, как и раньше, исключительно выполнять роль служанки партии и государства и, следовательно, подвергаться контролю или же она должна иметь функцию партнера по диалогу внутри общества. Другими словами: являлись ли искусство, литература, кино и т. д. лишь передаточными ремнями «высоких общественно-политических истин» или же они представляли собой способ познания, дававший возможность «искать правду» любым путем.
Хотя вопрос о функции культуры являлся одним из основных проблем культурной ситуации того времени {как и во время культурно-политических дебатов 1923 и 1930 годов), он не обсуждался открыто в широкой общественности. Как показывают представленные документы, вместо этого речь скорее шла о контроле того, что является «полезным» или «вредным» для страны, и о том, как можно совладать с новой ситуацией перед лицом общего открытия страны заграничным и некоммунистическим влияниям (принимая во внимание продолжавшуюся многие десятилетия неизменность основных принципов официальной культурной политики). Поскольку' интеллектуальная атмосфера страны все-таки значительно переменилась с середины 1950-х годов, культурная практика изменялась гораздо скорее и заметнее, чем это могло быть регулировано указаниями Комиссии по вопросам идеологии.
Насколько большой разрыв образовался между этими двумя сферами с конца 1950-х до середины 1960-х годов становится ясным, если сравнить архивные материалы, относящиеся к развитию в области литературы, которая задавала тон для всей культурно-политической области, и столкновения вокруг нее. Поэтому стоящая за этим вопросом концепция не могла как таковая дискутироваться Комиссией по вопросам идеологии. Она уклонялась от ее рассмотрения и ограничивалась прагматически ориентированными высказываниями, которые базировались на основной концепции идеологического охранительства и исчерпывались в виде многочисленных предупреждений, указаний и проверок.
В противоположность этому, собственная борьба за новую, дифференцированную и гибкую культурно-политическую концепцию нашла себе место прежде всего в литературе (начиная с 1959 г.), с 1961 года также и в изобразительном искусстве (книжные иллюстрации, выставка в Манеже в 1962 году с последствиями также и для других художественных союзов). Поэтому уместно бросить взгляд на развитие литературы, театра и живописи, которые изменялись значительно более динамично, чем направляющие линии Комиссии по вопросам идеологии. В конечном итоге мы видим, что эта Комиссия не проявляла гибкости по многим конкретным вопросам, в результате этого потеряла возможность действия и была не без причины распущена.
Как же развивалась литературно-политическая атмосфера как важнейшая часть идеологии?
Ситуация была противоречивой. С одной стороны, основание литературной газеты «Литература и жизнь» 4 декабря 1957 года с недвусмысленным определением своего консервативного характера (первый раз она вышла 6 января 1958 г ), постановление от 9 сентября 1958 года о журнале «Огонек» по поводу опубликования произведений, которые «не имеют эстетического и воспитательного значения» (имелись в виду детективные романы), а также кампания против Пастернака в октябре 1958 года сигнализировали ужесточение курса культурной политики.
В то же время особую роль играли публичные выступления Хрущева по вопросам культуры, в которую он вмешивался время от времени. Не сомневаясь во вспомогательной роли культуры для партии и государства, он прямо вмешивался в вопросы контроля, например, литературы и пытался посредничать. На третьем съезде Союза писателей СССР в 1959 году Хрущев вначале существенно ограничил первоначальную критику романа Дудин-цева «Не хлебом единым», а затем ясно высказался по вопросу о контроле. По его словам, задача партии (имелось в виду, очевидно, само партийное руководство) не состоит в том, чтобы выискивать «ошибочные» работы для их критики и контроля: «Вы опять можете сказать: критикуйте нас, контролируйте и, если произведение ошибочное, не печатайте его. Но вы знаете, нелегко сразу разобраться в том, что печатать. Самый легкий путь - ничего не печатать, тогда не будет никаких ошибок, а человек, запретивший печатать то или иное произведение, будет выглядеть умным человеком. Но это было бы глупостью. Поэтому, товарищи, не взваливайте на плечи правительства решение таких вопросов, решайте их сами по-товарищески» (О литературе. - М., 1960. С.242).
Тем самым Хрущев способствовал все возрастающей свободе действия либералов. Это свободное пространство к тому же расширялось не столько в результате литературно-критической полемики против догматиков (как выражались либералы), сколько через публикацию произведений молодых писателей так называемого четвертого поколения (Б. Ахмадулина, В.П. Аксенов, Г.Я. Бакланов, В.Ф. Боков, И.М. Хабаров, Е.А. Евтушенко, Ю.И. Панкратов, Р.И. Рождественский, А.А. Вознесенский и многие другие). Исчезновение иллюзий в реальной жизни и общее недовольство задаваемыми идеологией социалистического реализма образцами вели к тому, что писатели, среди прочего, изображали своих героев как искателей новой правды.
Консервативная литературная критика, которая видела в этой проблематике поколений конфликт между догматиками и ревизионистами (как называли либералов консерваторы) и расценивала подобную литературу в целом как покушение на принципы социалистического реализма и на такие понятия, как «правда жизни», «великая правда», строго осудила (однако без большого успеха) изображаемую теперь «малую правду», «правду факта».
Реабилитации на третьем съезде Союза писателей СССР и на XXII съезде партии (1961), а также окончательное отмежевание от сталинизма улучшили (как и после XX съезда) творческую атмосферу и позволили появление так называемой литературы десталинизации (Евтушенко. Рождественский; сталинские концлагеря: Б.А. Дьяков, Л.К. Чуковская, Г.И. Шелест, А.И. Солженицын и др.).
В различных сферах развития контрольного аппарата и культурной практики между 1959 и 1961 годами образовалось два относительно ясно разграниченных литературных лагеря, которые вместе определяли культурно-политическую атмосферу: либералы объединились вокруг журналов «Юность», «Новый мир» и позднее «Москва», консерваторы - вокруг журналов «Октябрь», «Звезда» и «Нева».
Партийное руководство учло сложившиеся отношения на XXII партсъезде (1961 г.): В. Кочетов (с конца 1961 г. главный редактор «Октября») представлял консерваторов, а Твардовский (в 1958-70 гг. вновь главный редактор «Нового мира») либералов, которые смогли добиться победы на тайных выборах в московской писательской организации 4/5 апреля 1962 года. Консерваторы (Н.А. Абалкин. Н.М. Грибачев, Кочетов, Софронов, Л.С. Соболев) не были избраны и были заменены либералами (Е. Евтушенко, А.М. Марьямов, Вознесенский и др.). Последовавший через месяц, 13 мая 1962 года, из провинции (Ростов-на-Дону) выпад консерваторов Бабаевского, Калинина и Соболева против Евтушенко, вместе с жалобой о возросшем влиянии ревизионистов, не смог остановить это развитие. В конце 1962 года Аксенов и Евтушенко вошли в редакцию журнала «Юность», примерно в то же время либеральный критик В.Я. Лакшин был включен в редакцию «Нового мира». Одновременно консерваторы (Бабаевский и др.) утратили еженедельник «Литература и жизнь» (после реорганизации с января 1963 г. он издавался под названием «Литературная Россия»).
Подобное развитие вело к дальнейшему ужесточению фронтов. Было ясно заметно стремление обеих групп защитить свои интересы с помощью высших руководящих органов партии.
Культурно-политическое развитие, определяемое между 1958 и 1961/1962 годами радикально изменившейся культурной практикой, без сомнения явилось одной из причин того, что Комиссия по вопросам идеологии настолько отстала от реальной жизни, что она все больше утрачивала свои первоначально ей присущие контрольные функции, и поэтому на ее месте нужно было создавать новую комиссию с новыми функциями.
Но вернемся еще раз к культурно-политической практике. В результате продолжавшейся около полугола борьбы между либералами и догматиками (после ряда следовавших одна за другой встреч писателей, художников и т. д. с партийными функционерами, которые организовывались новой Идеологической комиссией) консерваторам наконец удалось добиться поддержки Хрущева и Л.Ф. Ильичева (руководитель Идеологической комиссии) на Пленуме ЦК в июне 1963 года.
Эта ситуация возникла после того, как по настоянию консервативных кругов Хрущев посетил 1 декабря 1962 года особую выставку так называемых художников-нонконформистов, проходившую в рамках выставки «30 лет МОСХ» в Манеже, и критически высказался о произведениях нереалистического и абстрактного искусства.
Из опасения, что, как в сталинские времена, высказывания Хрущева будут расценены консерваторами догматически и использованы как указание к действию (в марте 1963 г. Ильичев назвал высказывания Хрущева «наказ партии»), ряд писателей и композиторов (Чуковский, Эренбург, Каверин, Шостакович и др.) направили Хрущеву петицию с просьбой противодействовать этому. А в то время, как еще в конце февраля 1963 года московские драматурги содействовали независимому искусству, консерваторы усилили критику на журналы «Новый мир» и «Юность». В марте Ильичев также резко обрушился против «отклонений» в области эстетики. Всякая возможность идеологического сосуществования была им отвергнута. Подвергнутые обвинениям писатели были призваны к самокритике. Аксенов, Асеев, Мартынов, Вознесенский последовали этому призыву, а Эренбург, Некрасов, Твардовский, а также М.И. Борисова и В.А. Соснора, критикуемые за формализм, промолчали.
Однако ситуация все еще не была ясной. В то время как главный редактор «Литературной газеты» А.Б. Маковский осудил 22 мая 1963 года как левых, гак и правых экстремистов, в статье в «Правде» от 19 мая Твардовский вновь выступил с критикой неосталинистов. Одновременно с этим консерваторы пытались укрепить свое влияние путем создания большого союза писателей, художников, композиторов и деятелей кино (аналогичные попытки предпринимала Всероссийская ассоциация пролетарских писателей (ВАПП) в 1926 и 1928 годах), а также путем перестановок на руководящих постах. Хотя это им и не удалось, они по крайней мере смогли добиться, чтобы редакции журналов были обязаны усилить контакт с членами партии и комсомола.
Только на июньском пленуме партии были расставлены акценты в принципиальной дискуссии о руководстве и контроле. Руководство партии вновь вмешалось (в духе старой культурнополитической концепции) в спор между в большинстве своем партийными лидерами обеих групп и напомнило о необходимости «партийности», а также резко осудило «натуралистические», «серые», «формалистические», «антинародные» произведения модернистов любого толка. Однако партия отказалась от прямых репрессивных мер против модернистов. По этому поводу Ильичев отмстил, что задача состоит не в том, чтобы «отлучать» подвергнутых критике писателей, а чтобы помочь им понять свои идеологические ошибки (см. «Правда» от 19 июня 1963 г.). Тем самым произошел отход к первоначальным установкам старой Комиссии по вопросам идеологии.
Результатом этой дискуссии (которая началась вокруг искусства, но оказывала свое действие на все области культуры) между практиками и руководящими политиками в области культуры явились возрастающие культурно-политические ограничения. В связи с вновь ужесточившейся культурной политикой нужно рассматривать и процессы над писателями последующих лет: в 1964 г. против Бродского, в 1966 г. против А.Д. Синявского и Ю.М. Даниэля (оба были на многие годы отправлены в лагеря). В феврале 1966 г. был лишен гражданства В.Я. Тарсис. Последовали акции против нелегальной группы Смог (В. Алейников, В. Батшев, Б. Дубин, Л. Жбанов, В. Гусев, С. Морозов и т. д.), а также против подпольных журналов и сборников Синтаксис (1959 и 1960), Бумеранг (1960), Феникс (1961), Коктейль (1961), Времена года (1962), Сирена (1962), Фонарь (1963), Мастерская (1964), Бом! (1964), Сфинксы (1965) и т. д.
Культурно-политические дебаты 1963/1964 годов, а также упомянутые процессы над писателями привели в конечном счете к разделению советской/русской культуры на две части. На официальную, контролируемую, и на альтернативную, не имеющую доступа в общественную жизнь культуру. В этих обстоятельствах было понятным, что, принимая во внимание послушность официальной культуры, Идеологическая комиссия не имела более какого-либо серьезного значения. Альтернативная культура, развивающаяся в неофициальном пространстве, не мешала до тех пор, пока она не стремилась выйти на поверхность. Тем самым острота открытой конфронтации была сглажена.
В последующие несколько лет в официальном пространстве происходили лишь последние бои, пока в 1970 году (изгнание Твардовского из «Нового мира») либералы конца 1950-х годов не были окончательно из него вытеснены. В этой связи интересно отметить, что в последних конфликтах конца 1960-х годов Идеологическая комиссия уже не имела никакого значения.
Все официальные культурно-политические мероприятия осуществлялись по одной установленной схеме: преодоление общих культурно-политических рамок расценивалось как нарушение основной концепции. в принципе сформировавшейся уже в конце 1920-х годов, и с необходимостью вызывало критику и массовые обсуждения. В таких случаях мог привлекаться весь имеющийся в распоряжении партии и государства аппарат идеологического воздействия (газеты, журналы, издательства, такие общественные организации, как профсоюзы, союзы писателей, художников, композиторов, театральных деятелей и т. д.), чтобы повысить «идеологическую бдительность» всех «приводных ремней», посредничающих между ведущими и ведомыми.
Столкновения по поводу отношений между властью и культурой принимали различный характер на разных этажах партийного и государственного аппарата управления культурой. После смерти Сталина, а также после XX съезда партии они находились в зависимости от внутриполитической обстановки, а после польского и венгерского восстаний 1956 года учитывалась также и внешнеполитическая перспектива. Наконец, довольно быстро наступающее после смерти Сталина культурное разнообразие также играло роль в более свободных отношениях между властью и культурой.
Несмотря на постепенное ослабление культурно-политической системы управления и идущее параллельно с этим процессом оживление культурной практики, в культурно-политических дебатах и мероприятиях проявляются свои черты, которые являются типичными для форм коммуникации в условиях тоталитарного государства. Их можно хорошо проследить в языке руководящих органов и в их официальных текстах.
Можно было бы предположить, что язык, употребляемый в постановлениях, решениях и редакционных статьях, наставляющих на «путь истинный», будет прост и «доступен массам», аналогично принципу социалистического реализма о «народности». Однако это было не так. Официальный язык пропаганды, точнее, способ знаковости ее текстов, имел специфический характер, который принципиально отличался от других официальных и неофициальных видов текстов. Его семиотика часто затемняла конкретное содержание, но при этом вполне однозначно доносилось общее намерение. Чтобы наметить некие границы, которые переходить нельзя, особенно подходили диффузные «предупреждения» в форме указания имен, ссылок на «враждебные тенденции» и «опасности».
Основную специфику этих текстов образует сам стиль подобной фразеологии, а также, конечно, и содержащиеся в них указания на конкретные обстоятельства. За туманностью их многочисленных пустых фразеологем стоит лишь небольшое количество основных семиотических оппозиций, определяющих оценки содержащихся в текстах примеров и «случаев» и составляющих собственную суть этих текстов. Из возможности редуцировать общую массу текстов можно видеть, насколько они просты в своей косности, и убедиться, что именно их явная избыточность должна была действовать как своего рода «промывание мозгов».
Эти тексты образованы посредством идеологической схемы, приведенной на с. 176.
Основная структура и интенция подобных текстов организована по этим абсолютно простым, прозрачным бинарным оппозициям (мы - вы) и связанным с ними функциям (ведущие - ведомые), проявляющимся в документах в самых различных формах.
- Намерения текстов определяются как «духовные запросы» (масс, молодежи и т. д.), «забота о...», «о состоянии и мерах улучшения...», «усовершенствование.» и др.
- Неполное или «неправильное» претворение в жизнь этих целей связывается с фразами типа «исправить.», «корректировать.» и т. д.
Мы
(мы = верх)
(мы = партия, государство)
мы, которые знаем правду
мы знаем, что для вас хорошо
мы знаем законы развития истории
мы строим коммунизм
мы устраняем классовых врагов
мы переводим (фильтруем) для
вас все, о чем мы думаем, что вы не можете этого понять
мы даем указания
мы указываем на ошибки
мы вас контролируем и т. д.
Другие
(низ)
(народ, массы, молодежь...)
вы, которые не всегда знаете правду и поэтому постоянно от нее отходите
вы узнаете от нас, что есть хорошо
вы их не знаете
вы тоже должны его строить
вы должны устранять все, что связано с классовым врагом
вы должны получать только то, что мы вам даем
вы их выполняете
вы их устраняете
вы исправляетесь и т. д.
- Об ошибках в интерпретации ситуации, событий или развития говорится: «о неверном содержании.», «вредно по содержанию.», «нездоровый интерес.», «об ошибках.», «о крупных недостатках.», «о серьезных.», «о неправильном подходе.», «неправильная практика.», «слабо организовано.», «слабо контролируется.», «неудовлетворительное освещение.», «бессистемное и поверхностное освещение.», «мелкобуржуазная распущенность: анархизм, нигилизм, авантюризм.» и т. д.
Несмотря на однозначность намерений власти, которые просвечивают сквозь глубинную структуру концепции и варианты фразеологии, нельзя упускать из виду, что обращенный к общественности официальный язык именно в силу своей «затуманенности» нуждался в интерпретации, чтобы быть понятым также и «широкими кругами». Что значит «неверно», «нездоровый», «правильно»? Как «неидеологично» или «формально» должно что-либо быть, чтобы быть названным «формалистичным», когда начинается «формализм» и т. д.?
На основании имеющихся сегодня архивных материалов мы имеем сегодня - в отличие от того времени - многочисленную дополнительную информацию, в то время как тогдашние адресаты нуждались в целом ряде посредничающих звеньев. Только таким образом было возможно через действующие на поверхности и за кулисами «передаточные ремни партии» перевести послания «сверху» и, опираясь на наглядные примеры, донести их смысл до общественности.
Эта посредническая деятельность имела по меньшей мере два эффекта. Во-первых, получатели информации имели дело с конкретными «посредниками», однако одновременно и с анонимным «аппаратом». Во-вторых, у общественности создавалась как ясная картина о том. что имеется в виду в конкретном случае, так и о множестве различных «случаев», из дополнительной интерпретации которых опять же возникала диффузная мозаика, в свою очередь требующая интерпретации.
Таким образом, непрозрачность официальных текстов постепенно уменьшалась и пояснялась с помощью фильтров различной величины в форме целого ряда письменных и устных «текстов» без участия широкой общественности. Официальные постановления и резолюции доводились до общественности вначале через редакционные статьи (во многом еще довольно абстрактные), которые, со своей стороны, на основе параллельно распространявшихся закрытых инструкций, записок, писем и т. д. устно разъяснялись на собраниях, семинарах и др., что затем давало материал для так называемых «проработок».
С точки зрения теории текста, различный способ текстуализации «сообщений» выявляет интересную специфику коммуникативных форм в тоталитарных обществах, в основе которой лежат частично энтропические тексты с лишь тенденциально вычисляемым содержанием (по причине неясности слов). Они не сразу полностью понятны, а нуждаются в индивидуализации с помощью перевода. В силу этого тексты могут быть применены не только к действительным, но и к большому числу потенциальных «случаев» (подобно средневековой экземплярной литературе). И их объяснение не обязательно должно ограничиваться названными в тексте примерами. Обращенные к общественности тексты в первую очередь лишь задают общую ориентировку. В этом состоит их «направляющая» функция. В то же время их устное или письменное истолкование относительно однозначно устанавливает, что в данном случае является «правильным», а что нет. Поэтому не случайно, что эти тексты нередко принимают форму приговоров осуждающего трибунала.
В то время как детальное исследование специфики языка «для общественности» и «для узкого круга» еще оставляет себя ждать, с настоящим изданием заинтересованный читатель получает целый компендиум текстов, которые распространялись и открыто, и за кулисами в чрезвычайно интересный культурно-политический период.
Я хотел бы сердечно поблагодарить всех, кто своей систематической и кропотливой работой сделал возможным появление этого собрания документов. Относительно практической реализации этого сборника моя благодарность адресована прежде всего работникам архивов, в особенности Зое Константиновне Водопьяновой. За компетентное, внимательное и дружеское сотрудничество в разработке общей концепции этой книги я бы хотел особенно сердечно поблагодарить Виталия Юрьевича Афиани. Я очень благодарен также Наталье Георгиевне Томил иной, которая с самого начала сумела создать деловую и доверительную рабочую атмосферу. Наконец, я благодарю Татьяну Федоровну Павлову и Татьяну Михайловну Горяеву за идею познакомить широкую общественность с материалами идеологических комиссий ЦК КПСС.
Перевод: Эмилия Артемьева
Галине Андреевне Белой
Доклад Хрущева на закрытом заседании XX съезда КПСС в 1956 г. сейчас, почти пол века спустя со времени самого события, нельзя рассматривать вне общего исторического, политического и морального контекста тех лет, вне контекста процессов, происходивших в Советском Союзе и в «братских» коммунистических партиях, а также вне противостояния, характеризовавшего взаимоотношения государств Востока и Запада во время «холодной войны».
В сборнике, посвященном докладу Хрущева, собрано много разнообразных документов, связанных с темой самого доклада и темой влияния доклада на события, последовавшие после него. Сборник включает в себя как секретные, недавно рассекреченные внутрипартийные документы, так и уже издававшиеся ранее материалы, ставшие достоянием широкого читателя. Сравнение разных видов источников между собой позволит читателю сформировать собственное мнение, в том числе и по тем проблемам, по которым наука из-за недостатка информации вынуждена была довольствоваться гипотезами.
Но в одном сборнике, конечно, невозможно достаточно подробно осветить все темы, непосредственно связанные с докладом Хрущева. В сборник не вошли некоторые важные для этого контекста документы, например, вопрос о реабилитации жертв сталинизма, т. к. в последнее десятилетие были подробно разработаны в литературе и в документальных публикациях (см. перечень литературы в конце статьи).
Многие важнейшие документы по этой теме стали доступными в настоящее время, но грифы секретности до сих пор сохраняются на части документов этой эпохи, что, конечно, затрудняет изучение проблемы в полном объеме. С другой стороны, некоторые события, как правило, и не фиксируются документально, поэтому ряд вопросов по- прежнему остается открытым.
Составители стремились, прежде всего, представить читателю основной комплекс документов и, тем самым, помочь читателю по-новому представить и осмыслить значение XX съезда партии. Они, помимо конкретных вопросов, связанных с историей подготовки доклада Хрущева и реакции на него, вызывают желание шире взглянуть на проблему возможности эволюции политической системы и границ этой эволюции. Поэтому нельзя ограничиться тем, чтобы на основе документов восстановить только исторический контекст, в котором могла родиться идея хрущевского доклада, проследить дальнейшее развитие и их последствия в стране и за рубежом. Перед исследователями встают и общие системно-теоретические вопросы об общественно-политических трансформационных процессах, о роли этики в социальных системах, которые, не прибегая к радикальному, революционному подрыву своих общественных основ, встают на путь постепенного обновления с целью повышения безопасности граждан и улучшения условий сосуществования внутри страны, а также отношений с другими государствами.
Как известно, доклад Хрущева на XX съезде в свое время был воспринят как попытка преодоления вызванных диктатурой эксцессов. Такой же попыткой позднее должно было стать в Чехословакии превращение построенного первоначально по советскому образцу общества в «социализм с человеческим лицом», а в Польше создание профсоюза «Солидарность» для достижения большего контроля над государственной властью и повышения правовой защищенности граждан. Под таким углом зрения возможно рассматривать и объявленную М.С. Горбачевым гласность (которая, правда, на первых порах допускалась лишь в определенных дозах) и обращенный к прессе призыв взять на себя функцию оппозиции ввиду отсутствия в СССР альтернативных партий. В основе всех этих разнородных реформаторских явлений лежало убеждение в том, что сформировавшаяся под диктаторским давлением политическая система в общем и целом по-прежнему является перспективной и что речь идет лишь о корректировке ее отдельных негативных проявлений.
Истинный характер такой эволюции особенно ярко проявляется при заполнении «черных» и «белых» пятен истории и конкретно в том, насколько беспощадно и в то же время справедливо анализируется проблема личной вины в ее соотношении с навязанными системой нормами поведения.
Влияние доклада Хрущева на историю СССР и социалистических государств делает его интересным с точки зрения сравнительного историко-типологического анализа развития стран Восточного блока. Доклад Хрущева является не просто одним из наиболее важных и интересных исторических событий своего времени: последствия этого доклада влекут за собой ряд дальнейших вопросов, не теряющих актуальность и после распада коммунистических обществ в Восточной Европе. Эти вопросы, которые обычно рассматриваются отдельно друг от друга, по степени значимости представляют собой единое целое.
Позволю себе сослаться на личный опыт. Хорошо помню восприятие первых невнятных слухов о докладе Хрущева и знакомство осенью 1956 г. с полным его текстом. Привыкшие к тарабарскому («партийному китайскому», как его тогда называли) языку средств массовой информации в ГДР и СССР, мы, живя в Восточном секторе Берлина, с воодушевлением восприняли откровенность доклада и в то же время были потрясены, узнав о массовых преступлениях, тщательно скрывавшихся от «счастливо и беззаботно подрастающей при социализме молодежи». Доклад Хрущева возбудил надежду на значительные перемены внутри самого советского аппарата власти и, соответственно, внутри диктатуры, которая господствовала в государствах Восточного блока.
В тот период несовпадение красивой личины с действительностью возбудило настоятельную потребность подробнее ознакомиться с основами марксизма и опытом его общественнополитической реализации. Излюбленным чтением для автора и многих молодых людей тех лет в то время стали ранние произведения основоположников марксизма, переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими товарищами (Верой Засулич и др.), а с другой стороны - воспоминания бывших пленников советских лагерей. Все эти книги хотя и не позволяли составить полную картину происходящего, однако, дополняли и углубляли доходившую неофициальную информацию об «инцидентах» «холодной войны».
Реальность ГДР, однако, ставила под сомнение намерение Хрущева и его единомышленников об обновлении социализма «на московский манер». Если бы в то время для нас был бы более понятен язык официальных документов (язык власти), то возможно, поколениям «шестидесятников», в СССР и за рубежом, с самого начала удалось бы уловить разницу между понятиями «демократия» и «возвращение к демократическим нормам» или «нормы демократического централизма». Существенные отличия демократии, насаждаемой «по-централистски» сверху, от демократии «снизу» были осознаны значительно позднее. Похожим образом обстояло дело и с выражением «народная демократия», противоречивым уже по своей сути. С самого начала должна была вызвать подозрение возможность «очеловечивания системы».
Однако процесс развития собственного исторического сознания у автора и многих его сверстников находился тогда в стадии зарождения, лишь постепенно расширялись знания, полученные на строго регламентированных школьной программой уроках истории. О реальных событиях прошлого моему поколению пришлось узнать не из школьных учебников. И факты событий прошлого заставили по-новому осознать всю советскую историю в целом. Речь идет не только об уничтожении целых социальных слоев в 1920-е годы, о беспощадной коллективизации и индустриализации в конце 20-х - начале 30-х, о громких процессах 30-х годов, но и о кампаниях против писателей и критиков: Ахматовой и Зощенко и им подобных в 1940-е годы. Доходили до нас и сведения о многих неприглядных событиях в прошлом стран Восточной Европы: громких судебных процессах против ведущих партийных кадров в государствах-сателлитах Восточного блока в 1947-1952 гг., насильственном объединении социал-демократической и коммунистической партий в 1948 г. и др.
Информацию о действительной жизни «социалистических» стран давали «уроки жизни» - события, которые никак не вязались с объявленной лидерами этих стран программой улучшения системы, демонстрировавшие жестокость власти в Восточном блоке. Это восстания в Польше и Венгрии в 1956 г., которые, гак же, как и восстание 1953 г. в ГДР, были жестоко подавлены советскими войсками. За этими событиями последовало строительство берлинской стены (1961 г.) с целью воспрепятствовать бегству немецкого населения от коммунистического режима, а также подавление движения «социализм с человеческим лицом» в Чехословакии (1968 г.). Объявленный в ноябре 1958 г. «Берлинский ультиматум», с помощью которого Хрущев предпринял попытку отделить Западный Берлин от Запада и политически нейтрализовать его посредством присвоения ему статуса «свободного города», а также кубинский кризис 1963 г., в свою очередь, явственно показали, что и представленный Хрущевым как чрезвычайно перспективный принцип «мирного сосуществования» на самом деле не имел реальных перспектив. Между тем, именно в этих принципах основывалась идея о том, что «холодная война» вовсе не обязательно должна была вылиться в настоящую, «горячую» войну, которую, по словам Хрущева, в принципе можно было избежать. Продолжались и идеологические кампании в СССР против писателей - Симонова, Твардовского. Померанцева, Яшина, Дудинцева, Пастернака и др. в 1950-е годы1, конфликты властей с представителями неофициальной культуры (в области литературы, музыки, живописи, театра и кино) в 1960-1970-е годы, за которыми с волнением следили в странах Восточного блока[52] [53].
Все это создавало иную реальность, чем та, которая утверждалась в докладе на XX съезде. Несоответствие теории, замыслов и грандиозных планов на будущее с повседневной действительностью с течением лет становилось все очевиднее. При всех эволюциях принцип абсолютного господства системы, ее ядра - КПСС, оставался неприкосновенным и после доклада Хрущева, поддерживался тщательно разработанной системой контроля и могущественным партийным и государственным аппаратом. Конфликты с цензурой, многочисленные аресты и высылки тех, кто осмеливался критиковать режим, а также все еще существовавшие лагеря были явным тому подтверждением.
Впрочем, знание последовавших за съездом событий вовсе не было необходимой предпосылкой для того, чтобы выявить продолжавшие окружать нас противоречия между теорией и практикой, иллюзией и действительностью. Эти противоречия внимательному читателю бросались в глаза уже при первом внимательном прочтении хрущевского текста, они заключались в самой логике доклада[54].
Доклад Хрущева оказал огромное влияние на коммунистическое и левое движение во всем мире. Как само содержание доклада Хрущева, так и произведенный им взрывоподобный эффект способствовали значительному ухудшению репутации коммунистических партий во всем мире. Они, и в первую очередь КПСС, утрачивали способность задавать направление движению общества, внутри коммунистических партий утверждался ярко выраженный полицентризм, партии и партийные идеологи погрязали во все новых противоречиях и т. д. Это, в свою очередь, непосредственно отражалось на силе убедительности коммунистических аргументов, вело к цинизму (открытому оппортунизму) отдельных членов партии и функционеров, а впоследствии едва ли не к массовому отходу от коммунистических идеалов в пользу личных интересов.
Это порождало интересные явления в обществе. Реакцией на тенденцию «забвения коммунистических идеалов» стало идейное брожение среди советской молодежи, наблюдавшееся с конца пятидесятых годов, особенно в центральных городах. Стали популярными духовные поиски и борьба за «чистоту» марксизма-ленинизма, «возвращение к ленинским нормам» и «заветам» первого поколения большевиков. Молодые писатели призывали привлечь отцов к ответу и пропагандировали пренебрежение к «историческому опыту» в пользу опыта «личного». Молодежь конца пятидесятых - начала шестидесятых годов заявляла о своем желании изучать историю и жизнь самостоятельно, без оглядки на схемы идеологического отдела ЦК или какие бы то ни было иные предписания[55].
Процесс утраты веры в правдивость советской исторической науки начался в Советском Союзе задолго до XX съезда КПСС[56]. Однако доклад Хрущева стал первым публичным признанием этого процесса, который зародился в первые годы советской власти, проходил затем различные этапы, затрагивая на каждом из них лишь определенные группы населения. Одним из его проявлений в 1920-е годы стал распространенный в то время феномен так называемой «внутренней эмиграции», а также активный поиск новых профессиональных ниш. Бесчисленные жертвы периода коллективизации и индустриализации свидетельствуют о продолжении этого процесса в 1930-е годы. Сомнения в возможности строительства социализма «сверху» еще больше возросли на фоне дебатов о космополитизме 1940-х годов, сопровождавшихся вопиющей клеветой и репрессиями. Когда же в 1953 г. тысячи невинных жертв репрессий стали возвращаться из лагерей и распространять среди своих родных и знакомых «новую», «неофициальную» правду, общему разочарованию не было границ. Сделанное лидером КПСС на XX съезде признание ошибок прошлого стало вершиной этого разочарования и вызвало поистине шоковую реакцию, повлекшую за собой не только полное переосмысление значения конкретной личности Сталина, но и всех партийных функционеров из его ближнего и дальнего окружения, а возможно, и всей системы в целом. И как бы освободительно ни подействовало на всех предпринятое Хрущевым разоблачение преступлений Сталина запущенная идеологическая машина «разъяснения» итогов съезда и постановления о «культе личности» не давали много оснований для того, чтобы поверить в то, что будет положено начало истинным, коренным переменам.
Несмотря на то, что вопрос о личной власти Хрущева в его докладе никак не затрагивался и, как казалось, вообще не стоял на повестке дня, именно к нему в конечном итоге сводится бросающаяся в глаза при первом же внимательном ознакомлении с текстом доклада шаткость и непоследовательность при анализе некоторых ключевых проблем. Например, Хрущев предлагает почтить минутой молчания память Сталина и некоторых его соратников, к моменту XX съезда уже не числившихся в живых. Когда же речь идет о миллионах безвинно погибших жертв сталинизма, призыв к минуте молчания не раздается и вообще не произносится ни слова сожаления. От многих было скрыто и другое, что доклад Хрущева представлял собой попытку укрепить собственную позицию внутри партии и тем самым, как показали позднейшие исследования, призван был, с одной стороны, нести ту же функцию, что и объявленная в свое время Берией амнистия и реабилитация отдельных жертв сталинизма, с другой же, должен был снять напряжение между старыми функционерами, сохранившими свои высокие посты, и их товарищами по партии, вернувшимися из лагерей.
Доклад был явно направлен на то, чтобы создать у слушателей впечатление, что вся ответственность за содеянные преступления лежала на Сталине и отдельных «авантюристах» типа Абакумова и Берия, в то время как люди из непосредственного окружения вождя ничего об этих преступлениях не знали и, стало быть, не имели к ним никакого отношения. Преступления Сталина были представлены не как проявление недостатков политической системы, но лишь как следствие сталинского характера. Хрущевский текст основывался на данных так называемой «комиссии Поспелова», которой было поручено расследовать преступления, совершенные по отношению к почти 70 % членов ЦК, избранных на XVII съезде партии. Ни о жертвах коллективизации и индустриализации, ни о жертвах сведения «личных счетов» с членами партии и государственными чиновниками в докладе не упоминалось. Все это, как и многое другое, становится понятным лишь по прошествии лет.
Сейчас уже стало ясно, что Хрущев выступил с докладом не для обновления партии, государства и общества, а лишь для того, чтобы выдвинуть ряд односторонних обвинений в адрес Сталина. Откровенность была лишь кажущейся, а замалчивавшаяся информация по- прежнему сильно преобладала над теми фактами, о которых было разрешено узнать. Соучастники преступлений были представлены в качестве прямых или косвенных жертв. Этот прием впоследствии охотно применялся и отчасти продолжает применяться до сих пор не только в России, но и во всех остальных государствах Восточного блока. Вместо того, чтобы называть вещи своими именами, каяться, уходить с должностей и перестраивать государство, начиная с самых основ, зачинщики «обновления» довольствовались простым упоминанием некоторых поверхностных явлений, нс утруждая себя тем, чтобы определить их сущность и заняться изучением их глубинных причин.
Разумеется, соучастники преступлений благоразумно предпочитали нс подпиливать сук, на котором сидели. Поэтому они стремились создать лишь видимость перемен, в то время как их подлинные интересы заключались в сохранении и укреплении власти внутри партии (именно партии, а нс по-прежнему абсолютно подконтрольного государства) - такого мнения единогласно придерживаются сегодня как русские, так и западные исследователи. Этим объясняется и тот факт, что поспеловская комиссия сконцентрировала свое внимание, главным образом, на преступлениях против членов ЦК, избранных на XVII съезде партии. Публично не ставился вопрос о многих и многих жертвах сталинизма, в том числе репрессированных в свое время лидеров этой же партии, таких, к примеру, как Бухарин[57].
Следовательно, преступления прошлого с самого начала предполагалось рассматривать в узком кругу посвященных, информацию о них выдавать в определенных дозах и под определенным углом зрения. «Народ», именем которого постоянно прикрывались советские политики, с самого начала оказался полностью отстранен от участия в происходящем. У власти сложилось твердое убеждение, что сталинские преступления ни в косм случае нс должны были быть представлены как преступления системы. Политика реабилитации пугала и сами власти. Они, наверное, боялись того, о чем писала Ахматова в марте 1956 г.: «Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг на друга в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили»[58].
Внимательное прочтение хрущевского доклада позволяло обнаружить ряд будущих тенденций в трактовке событий советской истории. Использован один и тот же прием. Как незадолго до этого Берия, теперь во всех преступлениях «Большого террора» обвинялся персонально Сталин. Вопрос же о его соучастниках (и сообщниках), в число которых входили многие члены Политбюро (Президиума ЦК), включая Хрущева, никак не обсуждался. Тем более нс упоминались преступления, совершенные до 1930-х годов, несмотря на то, что они, начиная со времен революции, регулярно находили отражение в западной публицистике, мемуарах и исследовательской литературе. Но, узнавая об этих преступлениях, невозможно было поверить, что диктаторская система в самом деле могла держаться на воле одного единственного человека. Однако следовало понять, насколько неизбежно преступления сталинизма определялись самим типом режима и в какой степени отдельные личности или группы личностей использовали этот режим в собственных интересах. Эта проблема, связанная с основами любой диктатуры, в докладе также была обойдена стороной, что неудивительно: обвиняя во всех грехах Сталина, Хрущев преследовал цель освободить себя и партийных функционеров из своего окружения от какой бы то ни было ответственности.
При каждом повторном рассмотрении текста хрущевского доклада отчетливо вырисовываются разные стороны его проблематики. Несмотря на все противоречия, выступающие на поверхность в ходе пристального анализа главных положений, а также несмотря на несоответствия объявленной в нем программы и реалий советской системы, доклад Хрущева все же явился сенсацией для западного мира. Причиной этому было не столько множество затронутых в этом докладе вопросов, сколько сам поступок советского вождя, который решился заговорить о преступлениях сталинизма, рискуя при этом и сам прослыть их соучастником. Эффект, произведенный докладом, был сродни сенсациям, которые произвели опубликованные книги: «Соблазненное мышление» Чеслава Милоша (1953), «Революция отпускает своих детей» Вольфганга Леонхарда (1955) и чуть позднее «Новый класс» Милована Джиласа (1958). Эти сочинения также были написаны бывшими служителями системы, покинувшими впоследствии свои посты и сделавшие секретные сведения о партии и государстве достоянием широкой общественности. Проявления тоталитаризма в этих книгах не рассматривались в связке с общими признаками системы или с действиями целых групп ответственных партийных работников. Исследования западных исследователей, появившиеся сразу после доклада Хрущева[59], и современных российских ученых[60], убедительно показывают, что как вопрос о соучастниках преступлений, так и о том, что корни сталинских преступлений следует искать в самой системе, начали ставить еще современники. Значит, для многих людей с самого начало было очевидно, что направление удара против одного-единственного преступника не решало истинной проблемы, а лишь переводило ее на поверхностный уровень.
XX съезд имел и далеко идущие последствия и для советской культуры. В Советском Союзе реакция на него выразилась в расслоении всей культуры на: (а) культурно-политически ориентированные, не всегда совпадавшие в своих позициях журналы «Новый мир» и «Октябрь», (б) новое поколение «молодых», начинавших находить свое место в сфере официальной культуры, а также (в) «официальных» деятелей культуры, с одной стороны, и «неофициальных», «альтернативных» - с другой.
Однажды приподняв завесу тайны, за которой скрывались преступления сталинизма, в том числе и необозримый ГУЛАГ, правду нельзя уже было преподносить населению в ограниченных дозах. Необходимо было создание такой государственноправовой системы, которую не могла заменить созданная партией комиссия по реабилитации, чья деятельность фактически прекратилась в 1961 г.[61] [62] и возобновилась лишь в 1987 г.
Руководство же партии иначе оценивало ситуацию, сложившуюся в первые недели и месяцы после выступления Хрущева. Оно по-прежнему настаивало на предельно строгом отборе поступавшей информации о «преступлениях Сталина». О них можно было упоминать лишь с чрезвычайной осторожностью, в прессе строго запрещались любые высказывания, противоречившие новой дозированной «правде». По ту сторону железного занавеса только позже узнали обо всех этих тенденциях. Анализируя основы советской системы, западные историки пришли к убеждению, что наличие стабильного и хорошо развитого аппарата власти и контроля обеспечивает полную безопасность ведущей партийной прослойки при диктатуре. Но это знало руководство КПСС и именно этим объясняется твердое убеждение руководства партии в возможность исправлять отдельные правонарушения, нс ставя при этом под угрозу систему в целом.
Тем не менее, опыт показывает, что система, держащаяся по принципу карточного домика лишь на вертикальных структурах, неизбежно вступает на путь коренных изменений в тот момент, когда кто- то решается вытянуть из «карточного домика» хотя бы одну карту. Начатая усилием Берии реабилитация стала косвенным признанием преступлений Сталина и несовершенства самой системы. Последовавшее за этим открытое разоблачение преступлений Сталина, несмотря на все попытки партийной верхушки уйти от ответственности, не могло не подставить под удар всю систему в целом, даже если процесс ее распада все еще требовал времени и должен был пройти множество этапов. Преступления сталинского масштаба, таким образом, рано или поздно должны были привести к постановке вопросов о «восстановлении прав», «всеобщем равенстве перед лицом закона» и т. д. Та же проблематика снова стала актуальной тридцать лет спустя, в период гласности.
С позиций сегодняшнего дня приходится признать, что связанные с «сенсационным» докладом Хрущева надежды на либерализацию общей ситуации не оправдались, даже несмотря на последовавшую за докладом «оттепель». Отчасти такое развитие событий можно было предвидеть. Достаточно обратить внимание на характер использованных в хрущевском тексте языковых оборотов: они явственно указывали на то, что речь шла не об истинном обновлении системы, а об усилении и консолидации партийного и государственного аппарата. В докладе говорилось не о демократии, а о «внутрипартийной демократии», «социалистической законности», «развитии советской демократии», о «демократическом централизме». Истинное положение вещей маскировалось такими выражениями как «незаконно репрессированный», «применение административных мер» (под которыми имелись в виду аресты), «ленинские нормы» и т. п.
До сих пор я пытался обрисовать ключевые моменты осознания, оценки и переоценки секретного доклада Хрущева, влияние на этот процесс изучения текста доклада и сопутствовавших ему исторических событий до и после XX съезда. своими силами обеспечить правозащиту. Иллюзорна также идея о возможности частичного восстановления справедливости. Общественные системы до определенной степени способны к внутренней эволюции и могут корректироваться и дифференцироваться в отдельных областях, однако, такой процесс, как правило, длится очень долго и требует устойчивости господствующего в каждом конкретном случае аппарата власти. Как только структуры власти начинают вызывать сомнение, это неизбежно ведет к серьезным столкновениям, при которых не исключены жертвы.
Изменения, которых Горбачев попытался достичь с помощью гласности, также носили конфликтный характер, однако, эти конфликты происходили в условиях столь сильно дифференцированного к тому времени общества, что их нельзя было однозначно интерпретировать и решить в ту или иную пользу. В отличие от периода после XX съезда, при относительной устойчивом секторе власти и одновременном расщеплении сферы «официальной» культуры, по крайней мере, до 1969 г. (до исключения А. Твардовского из редакции «Нового мира» - реакции на «чешские события»), гласность и ее последствия не означали автоматической революции общественной системы. Для такой революции необходима была полная переоценка функций аппарата управления, замена значительной его части, не расширение, а сокращение и полное переструктурирование этого аппарата.
Сравнивая возможности, открывшиеся при сведении счетов со сталинизмом, с одной стороны, и попытку реорганизации государства как следствие гласности, с другой (а такое сравнение представляется возможным, поскольку речь в обоих случаях идет о переработке багажа послереволюционной истории), мы неизменно приходим к выводу о том, что, хотя реформирование развитых в условиях диктатуры обществ, в принципе, и возможно, однако, оно требует длительного времени и проходит, как правило, с большим трудом. Немалую роль в этом процессе играет вера в лучшее будущее, нормализация отношений между правителями и народом. Нет сомнений в том, что доклад
Хрущева сделал возможным впервые после эпохи сталинизма выполнение последнего условия и оказал, таким образом, влияние на общественную жизнь 1950-х и отчасти 1960-х годов.
Анализ исторического сознания последних десятилетий в связи с восприятием речи Хрущева на закрытом заседании XX съезда, как внутри страны, так и в социалистических и капитал истических странах, показывает, что каждая группа читателей, в зависимости от страны той или иной идеологической ориентации, выражала по поводу речи свои собственные интересы, опасения и мечты. Но всех их объединяло желание смягчить суровые репрессии при Сталине. С таким общим намерением были согласны даже те руководящие партийные деятели, которые были против опасных для КПСС последствий хрущевской речи, в частности, Каганович, Молотов и др. Они не хотели, как и сам Хрущев, потерять власть. Хрущев же при этом преследовал цель использовать информацию о преступлениях Сталина для упрочения своего положения в борьбе за власть, что ему удалось. Это подтверждается применением суровых мер против поднявших вопрос об участии всего партийного руководства в политических репрессиях 1930-х—40-х годов, об ответственности не только Сталина в сформированной им диктатуре, но и коммунистической системы как таковой.
Более чем очевидно, что ожидания людей, высказавших своими вопросами открыто или косвенно критическое отношение к существующему режиму власти, совпали с иллюзиями либеральных групп внутри компартий других соцстран и большинства их населения вообще о постепенном уходе от коммунистической диктатуры в направлении гуманного социализма. В западных же странах преобладала мечта об окончании «холодной войны», сближении противостоящих политических блоков и, тем самым, предотвращении Третьей мировой войны.
Сравнивая все отклики и надежды, порожденные XX съездом, можно сказать, что в отличие от проницательных замечаний ана-литмкков общие мечты, которые вызвала историческая речь Хрущева, основывались на неправильном ее прочтении и слишком оптимистических иллюзиях.
Перевод: Эмилия Артемьева
Aksjutin Ju. Der XX. Parteitag der KpdSU // Jahrbuch fur historische Kommunismusforschung. (Hg.) Arbeitsbereich DDR-Geschichte im Mannheimer Zentrum fur Europasche Sozialforschung der Universitat Mannheim. - Berlin, 1996.
Boettcher E. (Hg.). Bilanz der Era Chruschtschow. - Stuttgart, 1966.
Neubert H. Der XX. Parteitag der KPdSU, der reale Sozialismus und die kommunistische Bewegung // Beitrage zur Geschichte der Arbeiter-bewegung. - Berlin, 1996, S. 27-37.
Burlackij F. Khrushchev and the first Russian spring. - London, 1991.
Ciesielczyk. Verfeinerter Stil. Die «Entstabilisierung», die keine war // Die politische Meinung. Zweimonatsheftc fur Fragen der Zeit. Osna-bruck Jg. 31, 1986. H. 226. S. 49-58.
Crusius R., Medvedew R. Entstalinisierung: der XX. Parteitag der KPdSU und seine Folgen. - Frankfurt am Main, 1977.
Die gefahrlichen Manover der Chruschtschowgruppe im Zusammenhang mit dem sogenannten Kampf gegen den «Personenkult» mub man bis zum Schlu enthullen // Zari i Popullit. Vom 12, 13 und 14 Juni 1964. -Tirana, 1964.
Eckert R., Plato A., Schutrump J. (Hg.). Wendezeiten - Zeitenwende: Zur «Entnazifizierung» und «Entstabilisierung». 1991.
Entwicklung und Grenzen der ’Entstalinisierung’. - Koln, 1964 (Bundes-institut zur Erforschung des Marxismus-Leninismus /Institut fur Sowjctologie / Materialien der Institutskonfercnz vom 2. und 3.De-zember 1963).
Fedossov P. «Glasnost» und «perestrojka» machen auch um die Ge-schichte keinen Bogen // Entwicklungen und Diskussionen in der Sowjetunion. Blatter fur deutsche und internationale Politik. - Koln, Jg. 32, 1987. H. 9. S. 1152-1163.
Filtzer D. Die Chruschtschow-Era: Entstalinisierung und die Grenzen der Reform in der UdSSR, 1953-1964. - Mainz, 1995.
Filtzer D. The Khrushchev era: De-Stalinisation and the limits of reform in the USSR, 1953-1964. - Basingstoke, 1993.
Freidweg E., Wauer H. Entlarvung der heimtuckischen und verlogenen Geheimrede Chruschtschows an den XX. Parteitag der KPdSU. (Hg.: Kommunistische Partei Deutschlands, Zentralkomitee, Presse-, Publi-kaiions und Informationsdienst). - Berlin, 1998 (Schriftenreihe der Kommunistischen Partei Deutschlands, 41).
Gabcrt J. (Hg.). SED und Stalinismus: Dokumente aus dem Jahre 1956. Berlin, 1990. - Mainz, 1992.
Gradski F. Die groben Sauberungen Stalins // Kontinent, Jg. 13, 1987. H. 3. S. 27-38.
Lazic B. Istoriceskij ocerk: Nikita Chruscev. Doklad na zakrytom zasedanii XX sezda KPSS. - London, 1986.
Lynch M. Stalin and Khrushchev: The USSR, 1924-64. - London u.a., 1990.
Medvedev R. The ’secret speech’. - Nottingham, 1976.
Nach dem Ende der Sowjetunion - ein Neubeginn? // Osteuropa, H. 12, 1992.
Paloczi-Horvath G. Chruschtschow. - Frankfurt am Main, 1960.
Pistrak L. The grand tactician. Khrushchev’s Rise to Power. - New York, 1961
Pries A. Khrushchev’s ’secret speech’: Confusion of Tongues // Journal of Communist Studies. Vol. 6. No. 1. March 1990.
Richter J. Khrushchev’s double bind: International pressures and domestic coalition politics. - Baltimore, 1994.
Schiller D. Kulturdebatten in der DDR nach dem XX. Parteitag der KpdSU // Texte zur Krise des Sozialismus - Berlin, 1990. Buttcher K. (Hg.).
Schroder H.-H. «Lebendige Verbindung mit den Massen». Sowjetische Gesellschaftspolitik in der Era Chruschtschows // Vierteljahrshefte fair Zeitgeschichte. - Munchen, Jg. 34. 1986. H. 4. S. 523-560.
Stalins Verbrechen: Chruschtschows Geheimbericht und die historischen Tatsachen. Helmer M (Ed.). - Bonn, 1956.
The Stalin dictatorship: Khrushchev’s ’secret speech’ and other documents. Th. H. Rigby (Hg.). - Sydney, 1968.
Timmermann H. Chruschtschow und das kommunistische Parteiensystem: Konzeptionelle Neuansatze und ihr Scheitern. - Koln, 1986 (Berichte des Bundesinstituts fur Ostwissenschaftliche und Internationale Studi-en).
Tompson W.J. Khrushchev: A political life. - Basingstoke 1995.
Zentralburo der Kommunistischen Partei Deutschlands, Marxisten-Leninisten (Hg.). Der sogenannte Kampf gegen den «Personenkult» und seine Folgen: Uber das Manover der Chruschtschowgruppe zur Liquidierung der Diktatur des Proletariats in der Sowjetunion. -(West) Berlin.
Zwischen Personenkult und «Tauwettcr»: Mecklenburg - Versuch einer ersten Auseinandersetzung mit der eigenen Geschichte // Et cetera PPF. Siegen, 1996. H. 2. S. 34-35.
Прошло почти шесть лет с того момента, когда в начале 1985 года Горбачев принял на себя руководство страной. Каждый, кто сравнит тогдашнюю ситуацию в области средств массовой информации, а также в области литературы, кино, театра, музыки или изобразительного искусства с сегодняшней, должен признать, что изменилось многое. Перелом налицо: имеется достаточное число признаков сдвига, возвращения к утраченным традициям и восполнения возникших ранее белых пятен. В то же время сейчас нельзя не признать, что ввиду патовой ситуации в политике положение в сфере культуры становится все более противоречивым, а возможности се развития в значительной мере ограничены из-за плачевного состояния экономики страны. Складывается впечатление, что в настоящий момент все силы, которые хотели бы задать тон происходящему, слишком слабы, чтобы осуществить свое намерение.
Будущее, с их точки зрения, не представляется в достаточной степени обозначившимся, а следовательно, не дает оснований для того, чтобы действовать с полной уверенностью в благоприятном исходе.
Чтобы понять создавшееся положение вещей, необходим исторический экскурс, в котором были бы прослежены обстоятельства, предшествовавшие данной ситуации и способствовавшие ее возникновению. С его помощью можно хотя бы частично оценить всю сложность общественно-психологических, идеологических, эстетических и государственно-политических аспектов данной проблемы. Благодаря публикациям последних лет легко убедиться в том, что сегодняшние вопросы являются вчерашними и что во все более оживленных дискуссиях раздается призыв обратиться не только к началу двадцатых годов, но и погрузиться в глубины XIX века. Прояснить смысл современной ситуации поможет, таким образом, обращение к прошлому, как к некоей сущности, которая в то же время является неотъемлемой частью настоящего.
Самый беглый взгляд на ход советской истории с двадцатых до пятидесятых годов показывает, что в позициях людей по отношению к новому государству, построенному в результате Октябрьской революции, в зависимости от исторической фазы запечатлелись или настроения вырвавшейся на волю души, энтузиазма, свободного порыва, или же настроения разочарования и ему подобных чувств. Настроения могли быть различными в зависимости от индивидуального опыта, могли повторяться от поколения к поколению, как в положительном, так и отрицательном смысле. Пятидесятые годы, то есть период после смерти Сталина, прежде всего принесли с собою больше отрезвления, чем положительного отождествления с государством и связанной с ним идеологией.
Что касается области культуры, то в двадцатые годы предметом дискуссии был две модели, за которыми стояли две общественно- политические ориентации и которые диаметрально противостояли друг другу как концепции поведения и две позиции, послужившие основанием для кипевшей в то время культурнополитической борьбы:
- первая («индивидуалистическая») концепция исходила из того, что в основе любого культурного и общественного порядка лежит индивидуум, и что от его совершенствования зависит то, будет ли общество улучшаться;
- вторая («коллективистская») концепция, напротив, исходила из того, что общественные отношения должны быть усовершенствованы таким образом, чтобы индивидууму жилось лучше и счастливее.
Не позднее, чем со второй половины двадцатых годов спор между обеими этими еще недавно взаимосвязанными концепциями по политическим соображениям и при помощи институтов, связанных с партией, был решен в пользу второй («коллективистской») модели, которая в конце сороковых годов (1946 — 1952/3) выродилась в ждановщину - единственную, безраздельно господствовавшую сталинскую систему, определявшую собой количественно и качественно все культурные явления. Лишь когда после двадцатого съезда КПСС в 1956 году эта модель начала со всей осторожностью подвергаться сомнению, на поверхность всплыли альтернативные модели и была предпринята попытка исправить ненормальное положение вещей - односторонность господствовавшей доселе модели.
С 1957 года наблюдается по меньшей мере склонность к тому, чтобы вновь осторожно оспаривать политические функции аппарата, осуществляющего руководство культурой, а также идеологических принципов, которые он культуре навязывал. Во время этой первой перестройки пятидесятых годов (в то время, правда, ее называли оттепелью) речь шла о свободе творческого действия, о переоценке условий, необходимых для общественного перелома, то есть о нормах поведения, которые могли быть без зазрения совести повсеместно приняты людьми. Борьба за нормальную ситуацию в культурном сообществе создала отныне духовные и психологические предпосылки для изменений, наблюдаемых во всех областях жизни государства.
Особые вопросы, которые обсуждались в ходе весьма осмотрительной, руководимой сверху дискуссии, касались цензуры, гласности, доверия к слову, полноты информации и тому подобных вещей. Начиная со второй половины пятидесятых годов внимание стало концентрироваться вокруг искупления грехов, которые тяготели над обществом с двадцатых годов и заключались в постройке разного рода потемкинских деревень в культуре и всех прочих системах информации. Между тем расхождение между словом и делом достигло такой степени, что начало сильно препятствовать процессу принятия разумных решений. Манипулирование датами при одновременной ссылке на общественнополитическую ситуацию нередко приводило к иррациональным выводам и ошибочным решениям. Все это представляло из себя такую же роковую для судеб государства и его граждан тенденцию, перед опасностью которой уже в двадцатые годы во время бушевавших тогда дебатов предостерегали Луначарский, Бухарин, Троцкий и многие другие равнозначные им деятели культурной политики.
Независимо от этих дебатов все стремления были направлены на то, чтобы правда и ценности, которые несет с собой информация, были сосредоточены в казенных тайниках тоталитарного государства или на то, чтобы восстановить расхождение между фактами и псевдоинформацией о них.
Первые подобного рода попытки в области гласности наблюдаются уже вскоре после смерти Сталина в 1953 году. Это было время, когда вслед за фазой безмерного приукрашивания действительности раздавались призывы критиковать недостатки и когда в литературе предпочитали говорить об «искренности» вместо «правды» (В.М. Померанцев).
Подобным образом в период «прелюдии к перестройке» (1985-1987) в политических выступлениях и литературных произведениях в качестве художественных метафор и композиционных элементов появляются упоминания о пятидесятых годах, которые изображаются как предпосылка для «перестройки» важнейших структур политической и административной системы, установленной более чем 70 лет назад, и как исторический опыт, который мог бы быть использован в процессе установления более «демократичных» (в ленинском смысле слова) норм жизни. Так это интерпретировал хотя бы А.Я. Яшин в рассказе Рычаги (1956), где описана «удушающая атмосфера» партийного собрания, которую внезапно меняет «свежий воздух», ворвавшийся извне. Этот «воздух» связывался с подготовкой двадцатого съезда партии и с надеждами, им порождаемыми.
В этой связи как в 1956, так и в 1986 году появляются попытки вновь сравнить происходящее с энтузиазмом первых послереволюционных лет и вернуться к истокам советского государства, начать все как бы еще раз с начала, но на этот раз зная все опасности ошибочного развития в сущности полезной государственной идеи. Однако сейчас, в 1991 году, почти ни у кого нет желания еще раз начать с революции 1917 года. Иллюзии исчезли, социализм советской пробы окончательно дискредитирован; он расценивается как бесчеловечный эксперимент. Вместо этого предпринимаются попытки восстановить в правах жизнеспособные духовные и этические начала, проявившиеся в XIX веке и на заре нашего столетия. К сожалению, однако, делается это в типичной для переломной ситуации форме: происходит борьба самых различных, идеологически полярных позиций, признаки которой обнаруживаются все выразительнее начиная с 1988-1989 года. В противоположность этому в пятидесятые - шестидесятые годы речь шла все же только о планах дальнейшего развития, которые не затрагивали столь открыто государства и его идеологических основ: об увеличивающемся многообразии культурной жизни, о постепенном преодолении отгораживания от безразличной в политическом отношении «чуждой» культуры, что было обычным явлением при Сталине; речь шла о том, чтобы осторожно разыграть конкурирующие друг с другом модели поведения, чтобы едва дотронуться до злоупотреблений в цензурной практике, чтобы допустить частичное лишь противостояние альтернативных эстетических принципов и о многом другом. Для поддержки «либерально-динамичной» или «консервативно-стабилизирующей» стратегии аргументации люди пятидесятых годов вновь обратились к моделям, сыгравшим свою роль в культурно-политических дискуссиях двадцатых годов, поскольку в них отражалась или забота о культурном многообразии и полифункциональности в литературе и искусстве, или же о сохранении нивелирующей «генеральной линии», ставящей культуру в зависимость от партии. В 1987 году дискуссия, заглушенная после 1968 года, не просто возобновляется, а звучит со всей откровенностью. Вопросы о причинах появления догматизма, бюрократизма и культурной односторонности ставятся в прямую связь с принципиальной критикой господствующей системы. Ненормальность действия согласно только лишь политическим ориентирам, а талоне неэффективность культурной сферы, ее духовные возможности, активизированные в весьма скромном размере, были при всем том вскрыты и заклеймены, как причины очевидной на каждом шагу общественной отсталости.
Рассматривая культурное движение шестидесятых годов как на фоне сталинской модели, так и совершенно непохожей на нее ситуации последних пяти - шести лет, можно сделать следующее обобщение: тогдашняя «отдушина свободы» представляла собой компромисс, определяющим* факторами которого были как «полуласковые» решения и направляющие действия, так и допущение к огласке неполной правды. Все это в конце концов должно было привести к расчлененности, дифференциация советской культуры, а благодаря многочисленным непоследовательным действиям привело и к ее решительному расколу на две части. Вопрос о принадлежности к официально одобренной или же к альтернативной культуре, которая заявляла о себе в подвалах, на чердаках или на кухнях, окончательно решался на основании того, на какую степень правды претендовал тот или иной художник. Власти или допускали существование «неофициальной» культурной деятельности, или изолировали ее, или расправлялись с нею различным методами в зависимости от того, бросала ли она вызов государству.
Поскольку результат данного процесса дифференциации явился причиной появления многих новых ожидаемых (но также и нежеланных) течений в период перестройки, мы склонны ближе присмотреться к этой фазе развития. Одним из главных событий культурно-политической жизни шестидесятых годов была так называемая выставка в Манеже, устроенная по случаю тридцатилетия московского отделения Союза художников в декабре 1962 года. Она явилась завершением острого спора между представителями аппарата власти и деятелями искусств. Речь в этом споре шла о выборе между искусством на пользу государства и искусством, свободным от идеологии. В ходе все более острой дискуссии, охватившей области пластики, литературы, музыки и кино, несмотря на резкое вмешательство идеологически консервативных кругов, все более явным становилось противостояние двух эстетических норм, практиковавшихся в публичной жизни СССР и приведших к далеко идущим затруднениям различного рода. Эти нормы в области литературы проявились в противостоянии журналов «Новый мир» и «Октябрь», тогдашние главные редакторы которых, А.Т. Твардовский и В.А. Кочетов, были сторонниками прямо противоположных литературных программ. Кочетов подчеркивал социально-педагогический аспект искусства, Твардовский же социально-критическую функцию поставил в центр своей издательской деятельности. Дифференциация в области литературы, которая в действительности означала не принципиально отличную от предшествовавшей ситуацию, а лишь иную степень того же самого, должна была вскоре после того ощущаться не как перспектива долговременного эволюционного развития, а как ограниченный во времени прорыв к свободе. Окончательные выводы, которые были извлечены из скандала в Манеже и распространены на области кино, театра и изобразительных искусств, сводились к тому, что вместо коренного преобразования культуры преимущество было отдано модели, согласно которой устанавливался контроль за любым проявлением культурной деятельности и узаконивалось противодействие всем попыткам, которые могли оказаться дестабилизирующими для государства. Результатом проведения в жизнь этой тенденции, определявшей все решения властей и приведшей к сужению поля публичной художественной деятельности, неизбежным стало разделение советской культуры на два расходившиеся в разные стороны и существовавшие независимо друг от друга лагеря. В то время, как одни писатели сочиняли так, чтобы их могли публиковать в Советском Союзе, другие, как некогда в сталинские времена, писали «в ящик», все чаще прибегали к помощи самиздата у себя на родине или «тамиздата» в эмиграции. Сложившаяся критическая ситуация, затронувшая как причастных к делу культуры, так и аппарат, начиная с 1964 года стала приводить к таким результатам, как известные процессы Бродского, Амальрика, Синявского, Даниэля, Гинзбурга и многих других. Судебные приговоры, выносимые писателям за неофициальные, то есть за неразрешенные публикации, были характерные именно для шестидесятых годов - лишь в семидесятые годы это будет заменено дифференцированными методами в обращении с писателями. В этом смысле семидесятые годы являются одним из культурнополитических компромиссов. Это было время, которое отличалось внешней неподвижностью, за что Горбачев после 1985 года назвал его застоем.
Развитие изобразительного искусства выглядело иначе. Внутри традиционалистского, консервативного Союза художников в начале шестидесятых годов все же предпринимается попытка дифференциации эстетических норм, воплотившаяся в «Левой секции» (Левый МОСХ), которая постепенно уклоняется от соблюдения канона, состоявшего из запретов и команд. Однако, как показал скандал на выставке в Манеже, этой тенденции развития суждено было жить недолго. «Левая» фракция Союза художников подвергалась точно такой же критике и должна была так же оправдываться, как все другие художники, которые - подобно «нонконформистам» - игнорировали канон или слишком сильно его модифицировали. В отличие от «нонконформистов» «левые» быстро исчезают со сцены. Семидесятые годы они пережидают в полуофициальных структурах. «Нонконформистов» же, напротив, постигает судьба, подобная той, что испытали несогласные с официальной линией писатели. Они уходят в подполье и пытаются «перезимовать» известный период в надежде на пришествие лучших времен. К подобному компромиссу, к этому специфическому для искусства способу существования, сводился ход развития кино и театра. Компромисс, однако, никого нс удовлетворял. Появлялись экспериментальные фильмы, с которыми знакомились только товарищи по профессии и посвященные особы, так что можно, пожалуй, говорить даже о своего рода официальном признании подполья, подобно тому, как это было ранее с «левыми художниками», несмотря на то, что кинематографистам также приходилось работать в укрытии. Что же касается театра, то здесь обращает на себя внимание существование в тени, в стороне от официальных подмостков, маленьких сцен - студий, доступность которых для зрителя была ограничена. Они жили благодаря устной молве и были «публичными» только для членов клубов или для гостей, которые получали «особые» приглашения на спектакли. В области музыки наблюдались определенные модификации: тут совершенно нормальным явлением были концерты на частных квартирах. «Убежища» в виде долгоиграющих пластинок были скорее исключением для композиторов, которые уже ранее добились признания за границей. Функция алиби в качестве доказательства фактической доступности для публики была в данном случае - как и в случае экспериментальных театров - более чем очевидной.
Все это является самой общей и поверхностной характеристикой сложного по своей сути и подчас болезненного развития. Она призвана разъяснить, какие попытки были предприняты с разных сторон в разные периоды послесталинской эпохи, чтобы преодолеть наследие тридцатых - пятидесятых годов. Теперь же решения, которые были найдены и представляли из себя лишь ничтожные компромиссы, составили между тем новое брежневское наследие. Горбачев в момент вступления на свой пост в 1985 году столкнулся как с трудным «наследием двадцатых» и «эпохи Сталина», так и с нерешенными проблемами хрущевских и брежневских времен. В итоге получается, что творчество таких писателей, как Маканин, Распутин, Тендряков, Трифонов, Шукшин и другие, могло развиваться в условиях литературного и культурно-политического лицемерия семидесятых годов, и вопреки многим ограничениям они оставались в полной мере верны своей индивидуальности, а потому их голоса, раздававшиеся внутри советской культуры, в значительной степени обставленной запретами, могли быть услышаны. Эта литература развивалась, не подвергая открыто сомнению идеологические принципы, нс нарушая радикальным образом эстетических канонов реализма и даже нс критикуя их публично. Литературная критика ей также не докучала, и не без причины. Литературно-критическая практика сама выработала в те годы разнообразные речевые приемы (формулировки, имитирующие сообщение действительной информации, замкнутый круг известных аргументов или же специфический эзопов язык), при помощи которых затушевывалось очевидное расхождение между ожидаемой и фактической нормой или между художественным творчеством и буднями общественно- политической жизни. Поэтому сквозь цензурное сито могли просочиться к читателю многие укрытые смыслы.
Попытки некоторых писателей проигнорировать негласные правила поведения, действовавшие в публичной среде, и непосредственно, в обход цензуры дойти до читателей (первая какого рода попытка была предпринята в 1957 году), подобно тому, как попытки художников (например, организация в 1974 году выставки нонконформистского искусства в пригороде Москвы, в чистом поле, которую разогнали с помощью бульдозеров), неотвратимо должны были привести к столкновению с объединенными силами «творческих союзов» и органов безопасности, что и нашло свое выражение в деле Метрополя в 1979 году. Публикация этого сборника, куда вошли произведения, не содержавшие заостренных политических акцентов, была сорвана в Москве и могла вновь осуществиться - как это бывало в шестидесятых годах - только за границей. Недееспособность аппарата, призванного управлять культурой в брежневскую эпоху и оказывавшего на известных неугодных ему деятелей искусства сильное давление, приводила лишь к тому, что их исключали из творческих союзов, запрещали публикацию произведений; некоторые писатели (Аксенов, Лимонов, Мамлеев, Владимов) и многие художники вынуждены были эмигрировать.
Несмотря на напряженную ситуацию того времени следует, однако, констатировать следующее: брежневская эпоха обладала для многих тем недостатком, что деятели искусств не могли нормальным образом функционировать публично, но было в ней и то достоинство, что те художники, которые не выходили на улицу и не создавали тем самым проблем, которые не получили известности, подобной той, какую приобрел Сахаров и другие диссиденты - тс художники могли работать спокойно.
Подозрительным был - как и прежде - решительно каждый, кто не поддерживал государства. Но жестоко преследовались, в принципе, лишь те, кто открыто провоцировал аппарат власти, в чьих действиях беспощадным образом вскрывалось расхождение между видимостью и насущным бытием.
В то время, как для литературы было характерно своего рода сосуществование, то в области изобразительных искусств границы между санкционированной официальностью и «двурушнической» неофициальностью были проложены по принципу «наши» -«не-наши». Вопрос о правде, в том числе об исторической правде, или вопрос об ориентации искусства (что важнее: эстетические или общественно-политические ценности), поставленные в пятидесятые годы, так и остались нерешенным в семидесятые, а степень официально допущенной гласности регламентировалась от случая к случаю, что вызывало неудовлетворенность. Недостаток гласности в сфере культуры в конце концов привел к тому, что так называемые «творческие союзы» (Союз писателей, художников, кинематографистов, композиторов и т. п.) деградировали, вырождаясь в однобоко организованные и отчасти подверженные коррупции организации по снабжению товарами и услугами. Битва за доступ к кормушке, как это часто называют, для многих была важнее художественного творчества.
Число нерешенных или неудовлетворительно решенных проблем, застой, охвативший огромный духовный потенциал, достиг в восьмидесятые годы высшей точки. Это все отрицательнее сказывалось на способности к социально-психологическим изменениям во всех сферах общественно-политической жизни и в окончательном итоге вызывало у многих глубокое разочарование.
Ситуацию восьмидесятых годов, непосредственно после прихода к власти Андропова и до момента смерти Черненко, можно представить следующим образом: к экономическому застою и выражаемой иногда спокойно, а иногда демонстративно благонамеренности у большей части деятелей культуры прибавилось еще иное: на базе брежневского принципа 1982 года, который гласил: «Спокойствие - первейшая обязанность гражданина», - доходило до требований клятвы, подтверждавшей откровенность помыслов и убеждений, которая была для всех, кто сохранил здравый политический смысл, явным сигналом того, что сама суть государства находится под угрозой. В области культуры, суженной, по-видимому, до границ литературной критики, речь, в сущности, шла все же об истинном существе идеологии, задававшей тон вовне этого узкого круга. Таким образом, клятва в откровенности помыслов призвана была, кроме всего прочего, подтвердить, что теория и практика социалистического реализма, вопреки всей вычурной риторике своего «научного» обоснования, больше уже не действует, а потому давался совет, чтобы эта область культурной жизни все более и более освобождалась из-под контроля. Вместо того, чтобы быть идеологически бдительным и целеустремленным, лучше поощряюще похлопывать друг друга по плечу. Беспечность критики была вполне понятна, так как реальность выглядела не так, как того требовала теория. Царила атмосфера благосклонности, писатели и художники устраивали себе заграничные поездки, квартиры и т. п. Подозрительным был тот, кто действовал слишком ревностно, да еще пытался собрать вокруг себя единомышленников. Каждая форма казалась отныне столь предосудительной, сколь и опасной, как вообще любая причастность к группе лип. И тут функция контроля за литературой, дополнительно возложенная на цензуру, перестала выполняться; в виде опыта от культуры стали требовать не фактических успехов, а разве что достижений на словах. Это становится более чем ясным хотя бы оттого, что число циников в то время после прямо пропорционально числу алкоголиков.
Как встречная реакция на хорошо осознанный за кулисами публичной жизни итог многолетней практики, заключавшейся в том, что каждый по-тихому занимался своим делом, а потому все реже и только лишь для вида присягал на верность идеологии, между 1982 и серединой 1985 года появились публикации, в их числе также анонимные передовицы, которые напоминали по тону, лексике и фразеологии сталинские постановления времен ждановщины (1946-1948 годы). Их нужно рассматривать, как последнюю попытку отыграться, возродив с помощью предохранительно-репрессивных мер хорошо известный, но канувший в Лету идеологический контроль.
Наряду с этим тогда же существовали тенденции, которые были попыткой компенсировать бессилие официальной идеологии по отношению к литературе семидесятых годов, содержавшей критику, русофильскими, консервативно-националистическими мотивами. Эти стремления появились как реакция на внешнюю видимость идеологических решений того времени и, по всей вероятности, были связаны с событиями в ЧССР в 1968 году, с событиями в Польше в начале восьмидесятых годов, а также с процессами, имевшими место у нерусских народов СССР.
Горбачев пришел к власти в начале 1985 года, в ситуации, когда в стране было накоплено множество десятилетиями не решенных проблем, в том числе о области культуры. Решение открыть дорогу гласности еще не было принято, а судя по звучавшему в средствах массовой информации партийному жаргону все предвещало скорее новые ограничения и запреты, а не перемены. Понятие «перестройка», которое постоянно сопровождало разные пропагандистские кампании уже со второй половины двадцатых годов и означало повышение эффективности в экономике, и на этот раз не сулило доброго. Все ожидали решительных действий в сфере народного хозяйства и технического перевооружения без какой бы то ни было свободы в области культуры и без надежд на улучшение материального положения.
Почти одновременно с этим появились некоторые признаки перемен, которые разбудили первые надежды, но эти нерешительные перемены были столь противоречивыми, что нисколько не могли приглушить ставший привычным скептицизм и царившее повсеместно неверие в их длительность и основательность. Тогда по телевидению все чаще стали показывать интересные фильмы, что было делом непривычным. Но вместо того, чтобы действительно стимулировать первые шаги в сторону обновления, демонстрация фильмов, долгое время бывших под запретом или в свое время изъятых, не могла смягчающим образом повлиять на позицию большинства интеллектуалов и вызвать у них ожидаемую реакцию: этого было слишком мало. Однако решающим образом повлияло здесь и то, что тогда же (особенно под влиянием празднования сорокового юбилея «победы над фашизмом») была выпущена пропагандистская обойма в духе старой школы, а хвалебные гимны звучали рядом с грубыми нападками на авангардизм. Неясность эстетических и идеологических тенденций усиливала у многих убеждение в том, что и теперь ничего не изменится, что дозволенным новшествам, в области идеологии в первую очередь, не суждено долго продержаться. Этот скептицизм, имевший место в тот период, полностью оправдал себя, если речь идет об общественно-экономическом положении, но в области идеологии, как впоследствии оказалось, предчувствия скептиков не оправдались. Конечно, и сегодня нет верных оснований для оптимизма относительно того, насколько прочна идеологическая гласность. Мы ведь знаем, что назначение Кравченко на должность председателя Государственного комитета по радиовещанию и телевидению (Гостелерадио) в декабре 1990 года означало то, что отныне по крайней мере часть передаваемой по телевидению информации снова будет контролироваться в том смысле, чтобы в эфире преобладали передачи более легкого содержания, хотя интервенция советских войск в Прибалтике и кризис в Персидском заливе должны были бы склонить телевидение к предоставлению широкой информации и организации дискуссий на важнейшие темы. С апреля 1991 года возникло, однако, как результат противостояния отдельных советских республик и центральной власти, собственное телевидение РСФСР, которое не подчиняется Кравченко и дает повод к осторожным надеждам на лучшее.
Вернемся все же к ситуации 1985-1986 года.
Когда Горбачев во время поездок по стране и в многочисленных выступлениях изо всех сил старался воодушевить массы, интеллектуалы застыли в безмолвии и ожидании. Организаторы больших творческих союзов внешне казались активными и занятыми делом, но подарки сверху были по большей мере двусмысленными, опосредованными и в количественном отношении ничего не значившими, чтобы увлечь за собой все население.
Десятилетиями подрываемое доверие к любым формам жизни, регламентируемым государством, не могло снова быть восстановлено в столь короткое время. Вера в идею социализма перестала быть жизнеспособной, а большинство ее поборников уже с начала семидесятых годов по большей части были нс убежденными, вызывающими доверие людьми, а циниками. Горбачевская попытка оживить веру в социализм расценивалась как с давних пор знакомая риторика.
В этих обстоятельствах летом 1986 года произошел беспрецедентный в советской истории случай: на высшем уровне было решено, что преобразование общества и экономики невозможно без гласности в области культуры. Этому решению сопутствовал замысел, согласно которому средства массовой информации должны были выполнять ту же функцию контроля, какая в демократических странах приходится на долю оппозиции или на ряд политических партий. Таким образом, попытка реформировать общество была задумана совсем иначе, нежели в 1956 году. Культуре с самого начала предназначалась центральная, наиболее ответственная роль среди прочих направлений общественной жизни. Ожидалось, что ее живость и многообразие смогут мобилизовать людей, вызвать у них желание действовать в ожидаемом направлении. Потому важно было довести до них беспощадную правду обо всем, что касалось полностью разрушенного общества, его настоящего и будущего.
Неудивительно поэтому, что именно писатели сыграли важную роль в первый период начавшегося процесса перемен. Когда в декабре 1985 года на одном из заседаний их союза смогли прозвучать такие доклады, которые ранее были бы категорически запрещены, то тогда же появились писатели, которые потребовали опубликовать многочисленные произведения, преданные проклятью или изданные не полностью, а также вернуть русской литературе добрые имена своих коллег. Благодаря этим предложениям история русской и советской культуры должна была наконец стать доступной современности и широкому кругу читателей. Реорганизация литературных редакций, в том числе изменение их персонального состава и образование новых руководящих органов Союза писателей были первой реакцией, вскоре приведшей к оживлению общественной жизни.
Неверно было бы, однако, предполагать, что противники заново возрождающейся советской литературы и критического пересмотра ее истории, недовольные существенно изменившимся положением в сфере официальной жизни, будет совершенно пассивно наблюдать все это, хотя и они - как и «разрушители» -прежде всего занимали позицию скептических оппонентов, не веривших ни в какую возможность реформирования страны.
Когда оно все же началось, они испугались не только за свою репутацию непреклонных защитников «старой правды», но также опасались утратить влияние в аппарате и предоставленные им ранее привилегии. Оправдывая свои действия - в противоположность тому, как это было ранее - «ретрограды» ссылались скорее нс на дискредитировавшую себя идеологию, верность которой вот уже давно была внешним прикрытием их цинизма, а на «новые», то есть проверенные историей «старые ценности». В этом плане знаменателен тот факт, что русофилы или неославянофилы, которые заявили о себе в Союзе писателей, Союзе художников и т. п. союзах, а также в некоторых журналах (например, в «Молодой гвардии», «Нашем современнике») уже с конца шестидесятых годов, стали теперь открыто выступать в рамках вновь сформировавшихся группировок и пытались предложить собственные концепции стабилизации своеобразно понятой культуры и всего общества, ориентируясь при этом на восходящие к XIX веку теории, которые лежали в основе их убеждений.
Наиболее демонстративны перемены по инициативе сверху имели место в Союзе кинематографистов. Они привели к тому, что на экранах появились многие фильмы, лежавшие на полках зачастую еще с шестидесятых годов.
Кроме того, произошло существенное изменение в структуре административного руководства Союзом. Вызванная тем в самым постепенная ломка традиционных вертикальных механизмов принятия решений, а также параллельное существование полуго-сударственных и, так называемых, частных киностудий за последние два-три года до основания изменили прежний подчиненный государству Союз кинематографистов. Сейчас он похож на машинное депо, в котором многие трудятся по мере желания, для собственных целей, или же действует как своего рода профессиональный союз, члены которого стараются главным образом осуществить свое право на трудовое законодательство. За подобного рода изменениями и инициативами стоит тенденция, которая менее всего заключается в том, чтобы очистить от скверны ту или иную область культуры, вернувшись к нормальным отношениям, а скорее всего в том, чтобы воспользоваться аппаратом в своих собственных интересах, которые видны как на ладони. В этом плане все это выглядит согласно образцам поведения, характерного и для других сфер общественных отношений.
Что касается сцены, то там новые принципы организации и свобода принятия решений как в хозяйственных делах, так и в составлении репертуара прежде всего благоприятствовали экспериментальным театрам и театрам-студиям. Речь идет об эксперименте, который, как это вскоре оказалось, почти совсем заглох; в последнее время не наметилось никакого улучшения данной ситуации. Правда, можно говорить об известного рода театральной оттепели, суть которой заключалась в появлении на сценах острополитических спектаклей обличительного характера, а также в усилении роли чисто игрового элемента в представлении. Однако ближайшее будущее показало, что новые начинания в области театра целиком зависят от активизирующе-злободневного характера пьес. А такие пьесы появлялись по-прежнему редко. Этим отчасти можно объяснить тот факт, что все заметнее пустеют зрительные залы.
Цензура существенно ослабела уже в 1987 году и, насколько нам известно, в принципе ограничивалась лишь тем, что и должно было отныне подлежать цензуре: военные и государственные тайны, пропаганда шовинизма, порнография и т. п. Между тем оказалось, что она бессильна противостоять наплыву порнографии и национал-шовинизму.
Под предлогом необходимости полового воспитания (что действительно было нужно) в стихийно размножавшихся частных и полугосударственных издательствах стали публиковаться такие вещи, которые мало чем отличались от порнографических картинок; о недоступном для контроля видеорынке секс-фильмов мы не говорим. Так же слабо реагировала цензура - очевидно, с одобрения заинтересованных кругов - на проявления апартеида в межнациональных конфликтах и на антисемитизм. Интересно притом, что издатели попросту больше не «засекречивали» публикаций, которые по своему содержанию не были «одобрены» цензурой, а цензурное ведомство, со своей стороны, не противилось такому положению дел или же попускало те издания, которые, согласно цензурному уставу, не могли появиться в печати из-за своего содержания. В середине января 1991 года, правда, была предпринята первая попытка подчинить центральную печать Верховному Совету. Печать эта была к тому времени почти во всех отношениях самостоятельной и действовала почти полностью на свой страх и риск. Но как в других случаях, это мероприятие по повторной централизации не удалось. Это произошло, видимо, потому, что даже консервативные депутаты не желали, чтобы средства массовой информации зависели от центральных властей, и не поддержали это предложение.
Происшедшие в 1986-1987 годах перемены развязали руки как тем, кто зимовал в укрытии культурной деятельности или ушел в подполье еще во время оттепели пятидесятых годов, так и тем, кому не суждено было в послехрущевский период взять на себя бремя мужества. Теперь они могли активно включиться в происходящие процессы «снизу» и свободно действовать в открывшемся пространстве. Расшатывание заскорузлых административных структур и духовно-интеллектуальных шаблонов, наступившее в результате и гласности, положило начало окончательному отказу от образа жизни согласно обозначившейся в брежневскую эпоху сталинистской культурной модели. Национальная изоляция уступила заново открытой традиции западноевропейских культур в их многообразии, в прошлом и настоящем. Весьма распространенной в последнее время стало беспощадное предъявление счета любым теориям прогресса, носящим утопический характер. Представление о настоящем как о непрерывной бездушной систематизации жизненной среды и человеческого сознания пополнилось новым, становящимся все более полнокровным образом прошлого. Сравнительно быстро осуществилась переоценка всех ценностей, и тогда впервые взорам людей открылась бездонная пропасть - неизвестное будущее. Иных она заставила ужаснуться. Целостная модель мнимо-благостного мира, которую на свой манер, в зависимости от обстоятельств, лепили Сталин и Брежнев, спустя немного лет сменилась новой, откровенно обнаженной, полной внутренних противоречий моделью; ныне она тут и там порождает неуверенность, которая к тому же усиливается из-за растущего дефицита в экономике. Широкие круги населения, обремененные будничными заботами, приучаются видеть мир согласно иной, непривычной культурной модели, которая не в силах победить пустивший глубокие корни страх существования и потому кажется безнадежной и бесполезной. В определенном отношении она является для них даже антипродуктивной. Категории «сверху» и «снизу», «из центра» и «с периферии», воспринимаемые с точки зрения одновременности исторически неодновременного и гетерогенного, получают некоторый новый смысл и потому должны быть заново определены в их взаимозависимости.
Никто не готов к подобной ситуации. Между тем однородная и однозначная иерархия, которая в прошлом покоилась на принципе силы и власти, рушится на глазах и освобождает место для формирования заново возникающих кругов и центров со своей собственной, зависящей от обстоятельств иерархией. В то же время такая ситуация прсдоставляет широкое поле действия для разного рода шарлатанов, совращающих людей, мафии и бесчисленных миссионеров с их законоучениями, приспособленными к меняющейся обстановке.
Вышеописанная культурная модель - не что иное, как переход от старого, которое постепенно разрушается, к новому, которое, однако, еще не выработало форм и механизмов взаимодействия, применимых в условиях стабилизации. В целом это состояние, характеризующееся отсутствием единообразия, полное противоречий в своем развитии, направление которого еще не обозначилось достаточно ясно. Несомненно все же то - и это отчетливо подтверждается ходом событий за последний год - что нынешняя модель не является продуктом наблюдаемой динамики развития, я что и она в целом, и каждый составляющий ее элемент подвергает глобальному сомнению любую разновидность единой модели, включая общественный строй.
Прежде всего идут поиски новых моделей общества, которые смогли бы установить новые отношения между личностью и коллективом и, в конечном счете, соотносились бы с «индивидуалистической» моделью («первая» модель двадцатых годов), которая исходила из особенных этических свойств личностного бытия. Эта модель, которая позволила бы преодолеть кризисное состояние, принята далеко не всеми; далеко не все именно так представляют себе будущее. Многие обращаются к самым различным историческим прототипам и пытаются следовать им и пропагандировать их.
Связи между людьми, которые возникают в ходе этого процесса, могут, по-видимому, стать исходным пунктом для формирования партий, групп или широких движений. Все это приведет к поляризации и к выработке новых структур, способных к консолидации благодаря функционированию новых центров управления, которые постепенно займут место распадающейся старой власти. Именно сейчас, в последнее время, заявляют о себе зачатки новых концептов стабилизации, которые могут прийти на смену переходной модели.
Подобный ход развития, на наш взгляд, оставляет далеко позади себя множественность культурной дифференциации, которая в скрытом виде имела место в семидесятые и восьмидесятые годы. Мы наблюдаем подверженное постоянным изменениям переплетение взаимосвязей, которое предопределяется усилением инициатив «снизу»; ясно притом, что формирующиеся «снизу» силы еще совершенно не зависят от организованных структур, способных приспособиться к обстоятельствам. Доныне задающий тон аппарат Министерства культуры по-прежнему состоит из «бывших» и занят самим собой. Комиссии по культуре при ЦК КПСС или при Президиуме Верховного Совета все еще трудятся совместно с министерством над разработкой общих концепций, которые смогли бы среагировать на новую ситуацию, а прежде всего - найти способ заметно стимулировать широкую активность деятелей культуры. Претворение этих целей в жизнь, однако, терпит неудачу из-за нехватки квалифицированных кадров, способных решить возникающие проблемы, опираясь на свое образование и опыт.
Выдающихся личностей, которые как раз заявляют о себе в политике, экономике или в средствах массовой информации, явно недостает в культурном аппарате; зачастую они не желают предоставлять себя в его распоряжение. Из всего этого следует заключить, что в обстановке вакуума руководящей системы в последние два года сильно идеологизированные движения резко активизировали свою деятельность, создав при некоторых газетах и журналах непримиримые по отношению друг к другу полюса мнений, противостояние которых будет впредь усиливаться. Возможно ли тем самым достичь самоопределения личности, речь о котором шла в дискуссиях начиная с XIX века?
Ответ на этот вопрос может быть скорее всего скептическим. Историческая вина, ложившаяся на плечи страны в различные периоды се развития и сделавшая страну до сих пор не выкупленной заложницей, в наши дни все еще кажется слишком большой. Сдвиги и перемены последних лет встречают на своем пути сопротивление тяжелого наследия прошлого.
Принято считать, что вопреки или, скорее, «благодаря» двум мировым войнам отношения России с Германией были более интенсивными, чем с другими странами. И это близко к истине. Притом официальные - то есть финансируемые государством -культурные контакты играли в таком контексте не самую важную роль. Куда более значимыми оказывались многочисленные личные связи, в пространстве которых особое значение приобретали философские, художественные и публицистические тексты, выставки, фильмы, концерты и другие «площадки» обмена представлениями двух народов друг о друге.
Подобный обмен мог происходить случайно или целенаправленно, при решении тех или иных практических проблем, к примеру, таких, как совместное производство самолётных моторов в 1920-е годы или подготовка специалистов на базе AEG (Всеобщей компании электричества) в Берлине. Важной предпосылкой для двустороннего обмена стали - всегда непростые - встречи немцев и русских во время войн и после них. Помимо тесных торгово-экономических отношений, к подобного рода связям относится подготовка специалистов из ГДР в Советском Союзе и граждан СССР в ГДР.
Результат подобных контактов всегда оказывался неоднозначным для сторон, но на человеческом уровне чаще всего был позитивным. Такое взаимодействие создавало своего рода мозаичную память и в историческом, и в актуальном аспекте. Если в рамках традиционных культурных связей каждый участник получал информацию о другой стране из таких знаковых систем, как литература, СМИ, кинематограф, то прямой контакт способствовал передаче новых, неоднородных, бесконтекстных сведений. Подобно камешкам мозаики, они принадлежали к тому пространству, которое редко можно было обозреть целиком. Если пространство памяти заполнялось только с одной стороны, оно могло создавать мифы, если же формировалось из нескольких источников - то способно было оказывать положительное воздействие на процесс взаимоузнавания. Это относится к фестивалям, выставкам, спектаклям, концертам, а также к обмену школьниками и прочим подобным ситуациям живого общения. Подчас, однако, происходило столкновение смыслов и ощущений - в зависимости от характера и степени официальности контакта. В этом случае память - как отдельного человека, так и социокультурной общности -формировалась нелинейно, самыми различными способами. Но именно в таком формате создаваемая память позволяла с большим вниманием и пониманием относиться к сходствам и различиям народов и их культур.
Однако надо сделать оговорку: далеко не в каждом случае обмен информацией или опытом - в жизни, искусстве или науке -непосредственно влияет на человека и социум. Гораздо важнее оказываются те соприкасающиеся поверхности, которые приводят к появлению альтернативного мышления и независимых поступков. Позитивным в истории германо-российских отношений был фактор уважения к чужой культуре - в противовес негативно воспринимавшемуся насильственному приобщению к государственной идеологии. Преобладание той или иной тенденции задавало в обществах обеих стран ориентиры поведения, склоняя выбор в сторону одобрения или осуждения, доверия или недоверия, восхищения или отвращения. В пространстве культуры все эти аспекты сосуществовали и сосуществуют. Но реализация их на деле или оценки их современниками каждый раз зависят от общественно-политической ситуации, от идеологических взглядов в кругах заинтересованных лиц. Статистика при этом ничего не говорит о характере самих взаимоотношений. Например, какое значение имеет тот факт, что в 1920-е годы в Берлине жило 200-300 тысяч русских эмигрантов и работало значительное количество русских издательств? Об интеграции российской культуры в немецкой среде в тот период речь могла заходить крайне редко...
Во время Первой мировой войны социокультурные факторы взаимовосприятия заработали в виде враждебных реакций по отношению к немцам в России. В 1920-х годах то же случилось в отношении немцев к русским эмигрантам в Берлине. Особую роль играли попытки создания новых общественных моделей в обоих государствах, причём с участием художников, писателей, режиссёров и других деятелей искусства.
В ходе формирования того общественного порядка, который в итоге привёл ко Второй мировой войне, предлагалось сделать искусство общественно-политической инстанцией, задающей этические нормы. В этот же период сосуществовали две параллельные русские литературы, и, что характерно, обе они активно преследовались в Германии различными политическими силами.
Дальнейший этап развития отношений - с конца 1920-х годов и почти до завершения Второй мировой войны - характеризуется не только интенсивным навязыванием определённого типа культуры и идеологии в двух враждебных друг другу диктатурах, но и накоплением множества впечатлений - в ходе наблюдения за врагом в военные будни и в плену.
После 1945 года в Восточной и Западной Германии развиваются собственные литературы и новые направления искусства. Влияние Советского Союза приводит к переориентации во всех сферах культуры ГДР, несмотря на попытку отдельных деятелей искусства создать собственное пространство для творчества. В СССР также возникают альтернативные культурные модели, не становясь, однако, доминантными. За этой тенденцией внимательно следили и в ГДР, и в ФРГ, хотя в Восточной Германии это скрывалось, а в Западной, наоборот, открыто говорили о новой надежде на культурную открытость.
Новая фаза отношений была отмечена таким знаковым явлением, как гласность, декларированная в ходе перестройки. Этот период можно было бы назвать «одновременностью неодновременного». Происходит восстановление всего того, что ранее не было доступно обществу. Эта новая ситуация рассматривалась в обеих Германиях как частичный слом, но также и как прелюдия к событиям, которые могли бы произойти после воссоединения ФРГ и ГДР. Тогда у немцев появилась общая надежда на возобновление отношений, свободных от конфронтации эпохи холодной войны. В тогдашней лавине новой литературы можно было ощутить переживания, характерные для ритма сменявших друг друга эпох войны и мира, конфронтации и восстановления отношений, стартовавших после уничтожения фашизма в Германии и разрушения сталинизма в СССР. Официальная дистанция, охраняемая с помощью физических границ, преодолевалась взаимной Трансформационные процессы в русско-советской культуре 217 симпатией и близостью, большей свободой передвижений и уже не регламентированными властями контактами между немецкими и советскими институтами, а также отдельными гражданами. Особенно от этого выиграли вузы.
Помимо этих культурных диспозиций, во взаимовосприятии двух народов в ХХ веке большую роль играли два разнонаправленных фактора. Во-первых, уже упомянутые личные контакты. Во-вторых, попытки СМИ с помощью пропаганды подчёркивать противоположности, «разжигать рознь». Стереотипам и мифам, бытовавшим в общественном сознании двух народов, пытались придать сугубо политическую функцию. Именно так одновременно рождаются, с одной стороны, надежда на разрушение советского большевизма, с другой - желание окончательно решить общественно-политические проблемы при победе коммунизма.
Тяжкая ноша конфликтов ХХ века повлияла и на научный анализ социально-культурных тенденций как в России, так и в Германии. Разумеется, там, где в этом присутствовал государственный интерес, власти содействовали обмену - здесь можно упомянуть и пакт Молотова - Риббентропа, и работу «культур-офицеров» из военной администрации в Германии, и акт возвращения картин в Дрезденскую галерею, и - уже позже - такие мероприятия, как «Дуйсбургские акценты», «Дни культуры» в Дортмунде, выставки «Берлин - Москва». Однако вопрос границ также нередко всплывал, например, при обсуждении «особого статуса» Западного Берлина и при решении вопроса о разделе трофеев.
Своим путём развивалось сотрудничество Советского Союза с ГДР. Большое внимание и та, и на другая стороны уделяли всем сферам культуры и образования - в этом, конечно, присутствовал политический умысел. Как поддержка, так и помехи, создававшиеся партийными и государственными структурами ГДР в отношении литературы, искусства, музыки и театра, по сей день остаются не до конца изученными. Взаимоотношения между СССР и Западной Германией в тот период несравнимы по масштабу с отношениями между СССР и Восточной Германией. После объединения ГДР и ФРГ ситуация изменилась в очередной и последний раз. Настал черёд развитию нормальных культурных взаимоотношений, хотя ещё долго они не достигали уровня, характерного для эпохи, предшествовавшей Первой мировой войне.
Что касается науки, то могу привести приятный пример из собственного постперестроечного опыта: около 130 немецких и российских историков смогли в продуктивной и дружной атмосфере несколько лет работать над Вуппертальским проектом Льва Копелева, участвуя в ряде интересных дискуссий и публикаций. Ещё один проект, целью которого было изучение процессов, протекавших за кулисами советской культурной политики, был осуществлён с привлечением почти всех главных государственных архивов Москвы. Возможность сотрудничества получили и многие вузы, которые сегодня работают на основе долгосрочных договоров. И это лишь некоторые показатели стабилизации современных российско-германских отношений.
... Круг замыкается. Столетие страха и недоверия, антипатии и агрессии закончилось, у нас появился шанс. Ценою трагедий и потерь мы пришли к принятию истины: вмешательство политики или идеологии наносит вред нормальному культурному обмену и разъединяет то, что должно быть общим - пространство культуры.
Перевод: Даниил Бордюгов