Вперед в прошлое. Возвращение пираньи — 2

Глава X И обратился я, и увидел под солнцем...

Как иногда бывает, он понимал, что спит и видит сон. Сон был не просто скучный, а какой-то унылый. Мазур медленно шел по раскисшей грязи — не особенно глубокой, и то хорошо — направляясь прямехонько к серой, покосившейся деревянной ограде с распахнутыми створками ворот, где половины досок не имелось. Снаружи у ворот росло голое корявое дерево, похоже, высохшее, но пока не упавшее. И дерево было какое-то серое, и грязная равнина вокруг, и тусклое небо над головой. Горизонт казался очень близким, а небо — низким.

Ему было отчего-то тоскливо и тягостно. Теперь он уже видел, что забор окружает довольно большой кусок земли, и там внутри, множество хаотично разбросанных земляных холмиков, невысоких, оплывших, и там нет ни единой травинки, только та же покрытая раскисшей грязью земля...

Он шел и шёл к воротам, не зная, зачем идет, когда до ворот оставалось совсем близко, две человеческие фигуры двинулись ему навстречу, неизвестно откуда взявшись: миг назад их не было, а в следующий миг они уже были.

Мазур остановился. Потому что узнал их, хотя считал, что забыл начисто. Черноволосая красавица Виктория Барриос, все так же в джинсах и защитного цвета рубашке армейского фасона, и точно так же одетый Пабло Эскамилья, крепыш с аккуратно подстриженной короткой бородкой, с баяном на плече — а ведь здесь совершенно не знали такого музыкального инструмента, как баян, разве что некое подобие маленьких гармошечек, какие в ходу у гаучо, вообще у обитателей сертанов.

Главари «Капак Юпанки», очередного фронта борьбы за что-то против чего-то, двадцать один год назад отправленные на тот свет не кем иным, как Мазуром.

Они выглядели не жуткими привидениями, а самыми обычными людьми. Никаких следов от пуль. Мазур стоял неподвижно, а они, подойдя, остановились в двух шагах от него, и Виктория ослепительно улыбнулась.

— Какая встреча, сеньор адмирал! Как мило, что вы решили нас навестить, забытых...

— Так это... — выцедил Мазур.

— Совершенно верно. — вполне дружески улыбнулся ему Пабло. — Эго и есть ваше личное кладбище. Вы разочарованы его неприглядным видом? Что поделать, с личными кладбищами так обычно и бывает. Понимаете ли, подавляющее большинство тех, кого вы сюда определили, осталось без могил... вот как мы с Викторией. Там, в глубине, есть парочка надгробных памятников — кое-кого из ваших крестников все же похоронили по всем правилам. Но у большинства могил нет.

— Не хотите прогуляться по своему хозяйству? — с той же улыбкой поинтересовалась Виктория. — Вы столько лет и так старательно заботились о нем, пополняли...

- Нет, — вырвалось у Мазура.

— Ну, не смею настаивать, вы тут хозяин, а мы — скромные постояльцы и не распоряжаемся здесь… Быть может, после... Некоторые считают, что хозяева личных кладбищ, когда настает их время, сами занимают на них почетное место. И могут вдоволь общаться со своими подопечными. Должно быть, это очень увлекательно... Так что мы вас с нетерпением ждем...

Мазур не мог шелохнуться — ноги словно приросли к земле. Улыбнувшись ему, Пабло перекинул баян на грудь, растянул меха, ловко пробежался пальцами по клавишам:

Размытый путь и вдоль кривые тополя.

Я слушал неба звук — была пора отлета,

И вот я встал и тихо вышел за ворота,

туда, где простирались желтые поля...

И вдаль пошел, а издали тоскливо пел

гудок чужой земли, гудок разлуки,

но, глядя вдаль и в эти вслушиваясь звуки,

я ни о чем уже не сожалел...

— Хватит! крикнул Мазур то ли им, то ли всему этому серому миру без теней.

Пабло свел меха:

— Вам не нравится?

Откуда ты знаешь эту песню, сволочь? — спросил Мазуру— Ты не можешь ее знать, никак не можешь!

И понял, что никак не может сообразить, на каком языке он с ними говорит.

Пабло сказал мягко:

— Мертвые знают многое из того, чего никогда не знали при жизни. Вы сами в этом в свое время убедитесь, адмирал.

— Вам здесь очень рады, правда, — подхватила Виктория. — Сейчас все соберутся, все хотят с вами поговорить, пока не представился случай вам здесь обосноваться...

Через ее плечо Мазур видел, как к воротам неторопливо идут люди — по крайней мере, существа, выглядевшие, как самые обычные люди. Впереди шла Мэй Лань, с той же широкой, дружеской улыбкой, двоих шагавших следом Мазур не знал, но это и неудивительно - лиц очень многих, кого он сюда отправил, он так никогда и не видел...

За ними виднеются еще и еще люди, к воротам шагает уже целая колонна. И Мазура вдруг прошила мысль, заставившая зашевелиться волосы на голове: если так пойдет дальше, появится и Аня...

Он рванулся всем телом, словно выдираясь из какой- то липкой паутины, в ужасе, тоске и боли стремясь неизвестно куда, лишь бы подальше отсюда.

И не сразу понял, что вынырнул из кошмара, оказался в реальности, и серый мир без теней растаял... если только вообще был. На лоб ему легла теплая ладошка, и Белль озабоченно опросила:

- Что с вами, сеньор адмирал? Вы так стонали... Вам заснилось что-нибудь плохое?

Сердце колотилось, холодный пот прошиб... Мазур постарался ответить как можно спокойнее:

— Чепуха, Белль. Всем иногда снятся дурные сны...

— Да, мне тоже, очень редко... У индейцев есть наговор от дурных снов, только я его не знаю, надо проговорить с человеком, который знает, мне знаком такой... Вы так стонали...

Она склонилась над ним, опираясь на локоть, все еще выглядевшая озабоченной, перед глазами у Мазура качался золотой католический крестик на золотой цепочке — Белль говорила как-то, что фон Рейнвальды родом из Баварии, а Бавария всегда была германским оплотом католицизма. Еще и поэтому ее прадедушке оказалось гораздо легче врасти в местную жизнь, чем иным юропо-протестантам...

— Что вам приснилось? — спросила она.

— Самое занятное, что я уже и не помню, — лихо солгал Мазур. — Со снами так иногда бывает — выскакивают из памяти, едва проснешься.

— Да, я знаю... Значит, с вами все в порядке?

Уже рассвело. Взяв со столика часы, Мазур убедился, что где-то через полчасика все равно пришлось бы вставать... ну, по крайней мере просыпаться. Проснувшись, они часто и не торопились вставать.

—Все в порядке, Белль, —- сказал Мазур. —-- Подумаешь, дурной сон...

Белль облегченно вздохнула:

— Ну и пошел он...

И добавила, куда именно, практически не сделав ошибок. Мазур поневоле ухмыльнулся. Сегодня ночью Белль — такой уж стих на нее нашел — пожелала расширить и углубить познания в русском языке. В той его части, что пишется исключительно на заборах, частью посвящена отношениям меж мужчиной и женщиной, а частью — общению с теми, кто тебе неприятен. Мазур поддался на просьбы — и состоялся примерно часовой урок русского языка, той самой части, которую преподаватели Белль в разведшколе, пожалуй что, и не знали. Настрого предупредил, правда, чтобы она ничего из этого богатства не употребляла, оказавшись в обществе русских. Белль пообещала.

- Ну вот, - сказала она уже веселее. – Вы теперь выглядите совсем как обычно, такой бурявый…

- Бравый, наверное? – машинально поправил Мазур.

- Да, вот именно – бравый… Сеньор адмирал, у нас сегодня свободный день… Давайте будем погулять по городу?

- Давай, - сказал Мазур.

...Они сидели за столиком полупустого уличного кафе на широкой и довольно тихой авенида Хуарес. Белль увлеченно расправлялась с вазочкой фисташкового мороженого. В последнее время она щеголяла в белом платьице с золотисто-коричнево-синим индейским узором, опять-таки взятым из того альбома и заказанным в мастерской. Означал он нехитрую — и приятную для Мазура истину — «сердце девушки занято», вот только индейцев в столице практически не было, так что некому оценить по достоинству...

Мазур лениво шевелил ложечкой в своей вазочке с мороженым. В голове у него крутились мысли, лет двадцать назад справедливо показавшиеся бы сумасшедшими и крамольными, а сегодня, в общем, и не напугавшими особенно.

А почему бы не остаться здесь насовсем? Если подумать, родному Отечеству он ничего больше не должен, отдал все долги, если только долги были. Наверняка это последнее поручение, которое ему доверила Родина. Других, скорее всего, не предвидится. Он ниоткуда не дезертировал и никого не бросал да наоборот, это его за ненадобностью сняли с шахматной доски, по которой он ходами всех фигур (за исключением разве что короля) мотался много лет. Флот поплыл дальше, а он остался на берегу.

Что очень важно... Откровенно признаться, он чувствовал себя довольно неуютно на родной земле двадцать первого века. Эго был не его век. Его веком был прошедший, в значительной степени век Империи. Он слишком хорошо понимал, что ему останется доживать, и не более того. Новые люди, новые времена, новые порядки — где он по большому счету, и не нужен. И пустовато вокруг — нет больше Генки Лымаря, нет многих других старых друзей и сослуживцев. Морской Змей – среди живых, но он далеко. И уже никогда не вернется.

Нина? Вот уже десять лет назад, после нелепейшей гибели сынишки (в которой ни он, ни она не виноваты, но от этого не легче), стало ясно: что-то бесповоротно изменилось в отношениях. Все вроде бы оставалось по-прежнему — ровные отношения, отсутствие ссор, постель. Однако оба чувствовали: они больше не живут вместе, а словно бы играют роль в спектакле «Благополучная семейная пара». И можно с уверенностью сказать: Нина абсолютно не грустила бы, останься он здесь.

Вот уже три года, как Морской Змей с женой перебрался на историческую родину, в Белоруссию. Купил домик в деревушке под Минском, на окраине соснового леса, чертовски похожего на сибирский, копается в огороде, разводит кроликов, посиживает в пивной с местными мужиками — и, кажется, счастлив. Конечно, это разные вещи, Белоруссия и Санта-Кроче, но все же, все же...

Здесь он долго еще будет не списанным на берег отставником, а нужным человеком, полноправным адмиралом. В этой стране генералам и адмиралам незнакомо такое понятие, как «предельный возраст нахождения на службе» — они уходят в отставку лишь в случае физических немощей, не позволяющих служить с полной отдачей. Лаврик показывал ему иллюстрированный журнал — семьдесят два года адмиралу, а он по-прежнему командует соединением боевых кораблей, с мостика командует, а не с берега. И он — не один такой.

Жениться на Белль... Она, чует его душа, согласилась бы. Незнание испанского — не препятствие. Здесь есть хорошие курсы, а способности к языкам у него прежние.

Конечно, страшновато было совершать столь резкий поворот в жизни. Но эти мысли бродили в голове не первый день...

Он поднял голову, встретил взгляд Белль и улыбнулся ей, как ни в чем не бывало. Белль была в прекрасном расположении духа — она уже знала, что он остается самое малое на полгода, что Лаврик подыскивает им квартиру или скромную виллу в «Каса дэ гуерра». И не скрывала радости. В конце концов, почему бы и нет?

Он не взвился, но все же легонько встрепенулся, услышав совсем рядом негромко произнесенное на языке родных осин:

- Нет, ребята, какая девочка... Все отдай, и мало.

Мазур небрежным жестом повернул голову. За соседним столиком расположились трое в форме родного флота — совсем молодые, два лейтенанта и один старлей, явно со стоявшей в Майресе российской эскадры — откуда им еще взяться?

Один из лейтенантов — ага, тот самый голос — продолжал:

— Подойти бы да познакомиться, да ни слова на местной мове не знаем...

— Ага, — сказал старлей. — Папаша тебе познакомится. Вон какой... осанистый. Кабальеро, мля. Чего доброго, ножик на поясе. Саданет тебе в бок, здесь, говорят, заведено...

— Да я б рискнул, несмотря на сурового папашу. Девочка — отпад. А папаша, может, только с виду страшный, а на деле — трус...

Белль наклонилась через столик к Мазуру и сказала тихонько, по-английски:

— Я понимаю почти все, кроме некоторых слов. Они ведь держатся в рамках приличий?

— В общем, да, — кивнул Мазур.

— И все равно неприятно, что они говорят про вас, как про моего папашу. Можно я похулиганю? Совсем немножечко... Ну пожалуйста!

Она приняла столь умоляющий вил, что Мазур невольно фыркнул.

— Ладно, — сказал он. — Только немножечко...

Оживившись, Белль повернула свой легкий стул к пенителям морей, закинула ногу на ногу (что при ее символической юбочке явило крайне завлекательную картину) и довольно громко сказала по-русски:

— Сеньоры, вынуждена вас очаровать... о, простите, разочаровать. Этот сеньор мне не па-па-ша. Он мне любовник.

Лица у троих стали изрядно ошарашенными.

— Вот-те нате, предмет из-под кровати... — сказал один из лейтенантов. — Сюрприз...

Старлей произнес потише:

— Говорили же на инструктаже, что здесь русских эмигрантов полно, еще с гражданской...

Третий (показавшийся Мазуру самым из них неприятным) проворчал не так уж и громко. Но и не шепотом:

— Конечно, если у папика бабок полный лопатник...

Судя по безмятежному и слегка растерянному личику Белль, она ничего не поняла, в отличие, понятное дело, от Мазура. Он не то, чтобы рассердился и уж тем более не разозлился — просто слышать это было неприятно. В конце концов, настроение у него тоже было не самое скверное — и душа просила легонького хулиганства. В конце концов, не существовало никаких полицейских предписаний, запрещавших бы то, что он собирался сделать — нарушением общественного порядка, каравшимся штрафом, считалась лишь матерная брань на улице на государственном, то бишь испанском языке...

Мазур повернул стул спинкой к молодняку, уселся на него верхом и заговорил, не злобно и не сердито, ровным, спокойным голосом. Он строил даже не семиэтажные конструкции — сущие небоскребы, вывязывал затейливые словесные кружева, проводил параллели, подыскивал ассоциации, погружался в дебри генеалогии представителей молодого поколения, вдумчиво исследовал их нравы и привычки. Светлой памяти боцман Сабодаж, некогда живая легенда, матерщинник номер один славного Балтийского флота, был бы им доволен.

Редко в жизни, а не в романах, случается видеть, чтобы у людей отвисала челюсть. Но челюсти у троицы именно что отвисли. Судя по ошарашенным физиономиям, с таким образчиком флотского красноречия (где иногда все же встречались цензурные слова, в основном предлоги) им пришлось столкнуться впервые. Не та нынче молодежь пошла, не без грусти подумал Мазур, умирает высокое искусство...

— Ну, все поняли, ребята? — спросил он едва ли не ласково. — А теперь брысь отсюда... — и назвал точный адрес, куда им предлагалось следовать, путем крайне затейливом фразы.

Таращась на него, как загипнотизированные птички на змею, и явно ничегошеньки не понимая, троица поднялась, старлей положил на столик банкнот, и они двинулись прочь, временами оглядываясь с тем же ошеломлением на румяных лицах. Мазур удовлетворенно подумал: учитесь, сынки, пока папка жив...

— Я не распознала ни единого словечка, — сказала Белль, кругля глаза. — Но у них были такие лица... Вы ругались, да?

— Ругается мелкота, — сказал Мазур. — А я пустил в ход высокое словесное искусство, какими нынче владеют только старики…

— А зачем?

— Ну, видишь ли... Он высказал предположение, что твое расположение ко мне зависит от толщины моего бумажника. Вот я и не удержался.

Глаза Белль пылали от гнева:

— Очень сожалительно, что я не поняла. Я бы тоже сказала. Так, как ты меня ночью учил... Ой! — она даже прикрыла рот ладошкой.

- Поздравляю, — сказал Мазур. — Мне было бы очень приятно, если бы ты это повторила.

Белль помялась, опустила глаза, потом решительно подняла:

—Как ты меня учил.

— Вот так-то лучше, — сказал Мазур. — И чтобы впредь я другого обращения не слышал...

— Слушаюсь, адмирал! — она лихо отдала честь (правда, здесь, в отличие от Эстадос Юнидос, к пустой голове руку не прикладывают — но в конце концов, она была в штатском). — Я уже прикончила со своим мороженым... Может, мы пойдем погулять?

— Неплохая идея, — сказал Мазур. — Насколько я помню, совсем неподалеку отсюда памятник вашим храбрым морякам? Хотелось бы посмотреть.

Лаврик ему растолковал кое-какие исторические подробности. Пожалуй, зря он сначала отнесся к монументу насмешливо. Оказалось, это все же был настоящий бой — субмарина огрызалась из орудия и спаренного пулемета, у здешних моряков были убитые и раненые, а если учесть, что в настоящем бою они участвовали впервые в жизни, следовало отнестись к ним с уважением...

Он поднялся вслед за Белль, бросил на столик банкнот...

Увидел непонятный взгляд Белль, обращенный ему за спину, то ли растерянный, то ли удивленный. А в следующий миг она подломилась в коленках — одновременно со звуком выстрелов.

Новые выстрелы, крики боли совсем рядом... Мазур обернулся, выхватывая пистолет, но мотоцикл с двумя седоками уже уносился на бешеной скорости, тот, что сидел сзади, еще два раза выстрелил по прохожим.

Мазур опустил пистолет — бесполезно, не достать... Не выпуская ухватистую рукоятку «Глока», опустился на колени рядом с Белль. Совсем рядом кто-то протяжно, на одной ноте кричал от боли. У Белль было совершенно спокойное лицо, в неподвижных глазах отражалось безоблачное небо, и на белом платьице меж индейских узоров темнели два пятна — бессмысленно было надеяться на чудо, да и на медицину тоже, он слишком многое повидал, чтобы строить иллюзии или питать надежды...

Он не чувствовал ни боли, ни тоски — только безмерное одиночество, заполнившее весь мир. Поблизости вопили сирены.

...Лаврик, выпрямившись в кресле, с отрешенным лицом чеканил:

— Torn me, y vi debajo del sol, que ni es de los ligeros la carrera, ni la guerra de los Fuertes, ni aun de los sabios el pan, ni de los prudentes las riquezas, ni de los elocuentes el favor; sino que tiempo y ocasi n acontece todos[15]

— Что это? — вяло спросил Мазур.

— Экклезиаст, — сказал Лаврик все так же отрешенно. — Не буду врать, что знаю на кастьильяно целиком, но десятка два стихов заучил — иногда приходится и со священниками беседовать, пригождалось, знаешь ли... «И обратился я, и увидел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым — победа, не мудрым — хлеб, и не у разумных — богатство, и не искусным — благорасположение, но время и случай для всех их». — Он наполнил стаканы. — Вот Мишка Кацуба, царствие ему небесное, знал Библию на испанском наизусть, пару раз под бродячего проповедника шарил, и ни разу разоблачен не был... — он вытянул полстакана каньи, как воду, и продолжал со столь же отрешенным лицом (ну, заклинило человека, пусть себе, столь же отрешенно подумал Мазур, каждый переживает по-своему, а она к тому же была католичка).

— Porque el hombre tampoco conoce su tiempo: como los peces que son presos en la mala red, у como las aves que se prenden en lazo, as son enlazados los hijos de los hombres en el tiempo malo, cuando cae de repente sobre ellos. —- стих следующий, сказал Лаврик. — «Ибо человек не знает своего времени. Как рыбы попадают в пагубную сеть и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них».

— В точку, — сказал Мазур. — Надо полагать, мудрый был человек...

— Пророк как-никак, — ответил Лаврик. — По чину положено мудрым быть, аки тот змий...

Мазур медленно вытянул содержимое стакана — и не ощутил крепости. Пил сегодня, как в песок лил — так иногда бывает...

— Лаврик, — сказал он, отставив пустой стакан. — Это все из-за меня, я во всем виноват...

— Это в чем? — впился в него Лаврик цепким взглядом.

—- В том, что она погибла. Я им приношу смерть...

— Интересный поворот. Это кому?

— Синеглазым блондинкам, — сказал Мазур. —' Я им приношу смерть. Это уже четвертая, если считать... — он с трудом выговорил: — Эль-Бахлак, а его нельзя не считать. Я им приношу... Четвертая за все эти годы... И...

— Хватит! — рявкнул Лаврик так, что Мазур поневоле замолчал. Потом добавил гораздо мягче: — Кирилл, я все понимаю. Уж я-то все понимаю. Мне на твоем месте тоже было бы тяжко. Она была славная девочка. Ты знаешь... Когда Жюльетт сгорела в том самолете, я нажрался как свинья, хотя немало времени прошло, и все закончилось безвозвратно. Но она тоже была славная девочка, ей бы жить да жить...

— Старый лис, — сказал Мазур. — А говорил, что имени ее даже не помнишь...

— Думал — забыл, а оказалось — помню. К чему это я? А к тому... Как бы тебе ни было тяжко, не нужно рушиться в дурную мистику. Смерть он приносит голубоглазым блондинкам, изволите ли видеть... Тоже мне, нашлась «Феофания, рисующая смерть»... Помнишь такое кино?

— Не припоминаю что-то.

— А я помню, был такой ужастик еще в последние годы советской власти. Я его крепенько подзабыл, но главное помню: была там веке в тринадцатом такая Феофания, монахиня, что ли. Как нарисует что- то там, обязательно кто-нибудь помрет поблизости. Я тебя умоляю, не строй ты из себя такую вот Феофанию. Согласен, мы с тобой повидали кое-что, что категорически не вписывается в материализм, но тут ты —- пальцем в небо... Скучная арифметика против. Я, конечно, далеко не всех твоих златовласых синеглазых подруг знаю, но все равно уверенно могу сказать: гораздо больше таких, которые не только не погибли, но даже ноготь наманикюренный не сломали. А то и благоденствует нешуточно. Взять хотя бы очаровашку Ким, нынешнюю голливудскую звезду. И принцесса Кристина здравствует. Потом на трезвую голову сам сосчитаешь и выведешь соотношение. А те, кого ты имеешь в виду... Так уж сложилось. Время и случай для всех их, как писал Экклезиаст. В конце-то концов, Натали Олонго вовсе не была голубоглазой блондинкой, и Лейла тоже... Так что брось ты эту дурную мистику. Зря.

— Извини, — сказал Мазур, отводя глаза. — Лезет в голову всякая чушь. Знаешь, что меня больше всего тяготит... Что все произошло так глупо и нелепо — очередные придурки-герильерос, палившие куда придется... — у него вырвалось с болью: — И ведь все могло обернуться иначе! Мы ведь могли выбрать и другое место, думали сначала, куда пойти: в развлекательный центр на Кальдано или в кафе на авенида Хуарес. Белль больше хотелось мороженого, чем аттракционов, и мы решили сначала пойти на авенида Хуарес...

— Я же говорю — время и случай... Ты как, не совсем расклеился?

— Нет, — сказал Мазур. — Больно просто...

— В отставку подавать не думаешь? Теоретически рассуждая, приказывать тебе никто не имеет права, ты же в запасе. Можешь хоть завтра чемодан собирать...

— Вот нет, — сказал Мазур, чувствуя, как лицо сводит словно бы холодом. — Никак нельзя дезертировать. Из кожи вон вылезу, а подготовлю Дяде Васко сотню «морских чертей», за которых будет не стыдно. А если еще успею войну застать — совсем отлично...

— Надеюсь, в мыслях нет поступить, как Жихарев?

— Вот уж нет, — сказал Мазур. — Там было совсем другое...

Еще одна старая история, широко известная в узких кругах... У капитана третьего ранга Жихарева обнаружили рак печени, уже совершенно не операбельный — но до первых болей оставался еще как минимум месяц. Наши медицинские нравы — полная противоположность американским, так что врачи держали все в секрете от пациента. Однако Жихарев что-то такое заподозрил. И принял свои меры, что выяснилось гораздо позже. Медсанчасть на базе на сигнализации не стояла и не была снабжена особо хитроумными замками — впрочем, капитан и с хитроумными обучен был управляться. Проник ночью в гнездо эскулапов, где все документы не в сейфах лежали, а на стеллажах — и ознакомился со своей историей болезни. С задания его не сняли — именно потому, что до болей оставалось не менее месяца, а профессионал был классный, и управиться там можно было за неделю. Жихарев отработал добросовестно, как всегда это делал — а потом, когда все, собственно, было решено и оставалась совершенно пустяковая, рядовая перестрелка, пошел на пулемет чуть ли не в рост, как сопливый первогодок. Понятно, чем кончилось. Лаврик заинтересовался столь непонятным поведением матерого «морского дьявола», стал копать, размотал ниточку...

— Вот уж нет, — повторил Мазур.

— Вот и ладушки... Как тебе новый адъютант?

— Нормальный парень, — пожал плечами Мазур. — Русским хорошо владеет, вроде бы дельный, не подхалим... Что мне еще надо? Меня как-то совершенно не волновало, кого ко мне определят на место Белль — был бы толковый, и ладно... Лаврик... Мне хочется кого-нибудь убить — ну понятно, не первого безвинного встречного... Это ненормально, как думаешь?

— Эго нормально, — почти не раздумывая, ответил Лаврик. — Это бывает. Не ты первый. Знаешь, что? Есть у тебя возможность если не убить кого, то пострелять отнюдь не по мишеням...

— Что? — жадно спросил Мазур.

— Признаю самокритично: лопухнулся чуточку, — сказал Лаврик. — Твой генерал Чунчо оказался прав. Есть в «Руслане» «крот»... Роговин его-таки вычислил. Завтра будем брать на явке в Бальярдесе. Там, по его данным, целая шайка. Он подтянет свой разведвзвод, я тоже должен был с ними ехать, но, раз такое дело... Короче, приглашаю на охоту.

С превеликим удовольствием, — сказал Мазур, зло ухмыляясь. — Возьму адъютанта, пару-тройку своих ребят, из тех, что со мной были в Месаудеро... Бальярдес — это ведь тот самый городишко: милях в тридцати от столицы, где гарнизон рыпался во время мятежа?

— Он самый, — сказал Лаврик. — Только рыпалась часть гарнизона.

— Ну, это неважно, — сказал Мазур в приливе злой радости. — Поохотимся, раз карта так легла...