Впереди дальняя дорога

Виктор СТАРИКОВ

Впереди дальняя дорога

Роман

"Заботы о жизни мешают мне скучать..."

А. Пушкин

1

Шел шестьдесят второй год. После трех лет службы в армии на Севере я заехал к товарищу, которого долго не видел, и теперь возвращался домой. Оставался последний час пути до встречи со своими. Самый трудный!

Моросил мелкий дождь.

С волнением смотрел я на пролетавшие за окном вагона знакомые черные от сырости здания пригородных станций, домики поселков, грязные дороги, поля, покрытые полой водой, строгие голые леса, где в низинах среди деревьев и кустарников виднелись остатки грязного снега, и отсчитывал последние километры своего дальнего пути.

Сюда весна пришла значительно раньше. На Севере снега еще лежали нетронутыми, только смягчились морозы. К полудню солнце заметно припекало, и мы даже сбрасывали шинели, к ночи, однако, мороз набирал почти прежнюю зимнюю силу. В день отъезда налетела такая метель, наверное, последняя, что мы, пробиваясь на автомашинах сквозь снежные заносы, к поезду не поспели. Пришлось «позагорать» двое суток на станции.

Открылся с каменистыми берегами обширный пруд. Он успел очиститься ото льда. На песчаных полосах лежали вытащенные для просмолки лодки. Над лесом показались плотные заводские дымы, заметные даже на пасмурном низком небе. Вот скоро и наш Крутогорск.

Электричка остановилась у платформы, заваленной строительными материалами. На месте бывшей крошечной станции виднелись два этажа кирпичной кладки нового вокзала.

Меня встречали отец и Ленка.

Бросилось, что отец постарел, появились под глазами отечные мешочки, стало больше морщин, разбежавшихся по всему лицу, очень заметно прибавилось седины. Да и походка погрузнела. Не удивительно. Скоро отцу шестьдесят. Летит время! Кажется, что совсем недавно мы праздновали его пятидесятилетие. Тогда еще жива была мама. Она умерла почти год спустя от рака печени. После ее смерти отец и начал седеть. Да и характером переменился, присмирел, стал более молчаливым.

Удивила меня Ленка. Такая за три года вымахала деваха! Темные волосы закручены в сложный узел. Глаза большущие и теплые-претеплые. Сочные яркие губы. Кто бы мог подумать, что из гадкого утенка вырастет такая лебедь-птица.

Дома нас встретила тетя Надя — жена старшего брата Бориса, следовательно, моя золовка. С мальчишества я звал ее тетей. Мы обнялись и расцеловались.

— Кончилась солдатская жизнь? — улыбнулась тетя Надя.

Мне показалось, что она несколько похудела, когда-то очень свежие щеки ее потускнели и слегка запали. И все-таки она оставалась красивой и привлекательной. В ней появилась некоторая сдержанность, она посерьезнела, реже, чем раньше, улыбалась и смеялась по-иному — не открыто, безудержно, как в прошлом, по любому поводу, а как-то из глубины, душевнее.

Вытянулся Дениска — ее сын и мой племянник. Помнил пухленького двухлетнего карапуза, не очень уверенно шагавшего по земле, а встретил взрослого мальчишку, с серьезными голубыми глазами и белокурой челочкой. Дениска поздоровался за руку, солидно, по-мужски крепко, тотчас занялся всеми значками на моей гимнастерке. Очень обрадовался подаркам — пилотке с армейской звездочкой, пустым медным гильзам от автоматных патронов. Заинтересовали его, да и взрослых, громоздкие лосиные рога. В тайге они нам попадались часто, вот я и захватил парочку.

Ленка деспотично, не слушая моих возражений, тотчас погнала меня в ванну.

Когда я вымылся и в своей комнате — какое это счастье! — приводил себя в порядок, Ленка торопливо и довольно сумбурно выкладывала всякие домашние новости.

Пожаловалась на отца. Мало ему на заводе мастером крутиться, еще в каких-то горкомовских партийных комиссиях работает, в народном суде заседает, частенько задерживается допоздна. А ведь сердце нет-нет, да и дает о себе тревожные сигналы.

От нее я услышал неприятное. Борис, пять лет назад, уехавший в Москву, давно не пишет, словно забыл тетю Надю и Дениску. За последние три года домой не заглядывал. Тетя Надя продолжает возиться с каштайской рудой и, будто бы добилась, наконец, серьезных успехов. Несколько раз Ленка упоминала какого-то инженера Николая Ивановича, который во многом помогает тете Наде.

О себе Ленка доложила: сейчас занимается в самодеятельном хоровом кружке Дворца культуры. Дважды в неделю приезжает из областного города бывшая известная оперная певица и проводит занятия с хором. Он очень хорошо известен в области. Трех девушек, в том числе и сестру, певица особо жалует. У Ленки открылся голос — меццо-сопрано, и она у этой певицы бывает в городе и берет отдельные уроки.

Ну и Ленка! Голос-то у нее, откуда вдруг взялся? Правда, она постоянно, сколько я помню, попискивала всякие песенки, порой слушать надоедало. Теперь, пожалуйста,— меццо-сопрано.

Я тем временем примерял штатский костюм. Казалось, что пиджак стал тесноват, жмет под мышками, брюки же слишком широки и болтаются. Отвык! Ленка критически оглядела меня в штатском и хмыкнула:

— Военный тебе больше идет. Мужественнее выглядишь... Вот язва!

Выговорившись, Ленка умчалась на кухню, помогать тете Наде, готовить парадный ужин, затеянный ради моего возвращения в лоно семьи.

Наш дом издавна, когда еще была жива мама, славился хлебосольством. К нам на вечерний огонек любили заходить многие. В этот раз к ужину собрались не только свои, к которым я причислял и Павлика, но и новые, еще незнакомые мне люди.

Первым появился Павлик. Это детское ласкательное имя ему явно не по росту. Детина высотой 2 метра и 9 сантиметров, да еще с какими-то десятыми, как мы, бывало, шутили от настроения! В школе его звали «Паша - телеграфный столб», и на улице, конечно, мальчишки ему всегда кричали: «Дядя Паша, достань воробушка». Громогласный, долговязый, он долго и неуклюже тискал меня в объятиях.

Дружба с ним давняя. Однако мне показалось, что Павлик за эти три года стал в нашем доме еще больше своим. Не только потому, что работает с отцом в одном цехе, и они вместе соображают какие-то производственные дела, что-то там перестраивают, улучшают. Удивительно, что Ленка словно приобрела на Павлика особые права и обращалась с ним довольно смело, и нисколько не церемонясь. Мне это бросилось в глаза с первой минуты его появления, а домашние принимали вроде как должное.

Пока я служил в армии, Павлик успел получить институтский диплом и, как мечтал еще в школе, стал настоящим заводским инженером. Попала щука в море! Еще в школе он выделялся тем, что увлекался всякими техническими новинками, поражал нас осведомленностью в самоновейших научных изысканиях. Всегда он был шумным, нетерпеливым и добродушным, таким, по-видимому, и остался. После небольших объятий Павлик весело сообщил, что недавно чуть-чуть не вышел на международную арену. ЦК комсомола вызвал его в Москву на сбор самых высоких парней всей страны.

— Представляешь, какие собрались, если я оказался левофланговым? — сказал, громко хохоча, Павлик.

Ему предложили, посулив всякие блага, войти в состав сборной баскетбольной команды, которую составляли для очередных Олимпийских игр.

Павлик отказался.

— Решил, что наука без меня пропадет, — шутливо сказал он.— Пришлось собой пожертвовать.

Среди новых лиц особо меня заинтересовала Катя — Ленкина подруга, лаборантка у тети Нади, недавняя москвичка. В очках она выглядела ужасно строгой девушкой, совершенно недоступной для легкомысленных шуток. Весь вечер она держалась несколько дичком, внимательно посматривая на меня темными строгими глазами. Когда же снимала очки, что случилось раза три-четыре за вечер, то сразу хорошела. У нее было очень чистенькое, словно только сейчас умытое холодной водой личико, а бровки — такие мохнатенькие, что их хотелось потрогать пальцами. Я любовался ею в такие минуты. Но за весь первый вечер мы с ней ни о чем не поговорили, только перекинулись несколькими словами.

Понравился мне и сослуживец тети Нади, инженер Николай Иванович Рябов, небольшого роста, с простецким кругловатым лицом, подвижный и шустрый, как воробушек. Светлые волосы его были взлохмачены, словно он никак не мог с ними - совладать. К тете Наде Николай Иванович весь вечер относился чрезвычайно внимательно и предупредительно. За столом они сидели рядом, и Николай Иванович чутко угадывал каждое ее желание. Мне даже показалось, что они больше, чем просто сотоварищи по работе.

Поразил меня, не вызывая особых симпатий, Константин Григорьевич Базовский. Худой, с желтым нездоровым цветом лица, с почти голым круглым черепом. Брови резко чернели над глубоко запавшими глазами. Блестели вставные зубы. Ходил он, опираясь на палку, слегка волоча правую ногу.

Базовский пришел со свертками в руках последним, когда мы сидели уже под легким хмельком. Поднес женщинам коробку шоколадных конфет. Завидев Дениску, поманил его к себе сухим пальцем.

Дениска охотно побежал к нему.

— Получай,— сказал Константин Григорьевич и протянул ему порядочный сверток.

Дениска принялся развертывать бумагу. В свертке оказался резиновый надувной лебедь для плавания. Глаза у Дениски заблестели.

— Вот, царевич,— сказал Константин Григорьевич,— как придет тепло — поплывешь по синему морю в дальние страны.

— Зачем тратился? — укорил его отец. Базовский отмахнулся.

Отец для этого вечера выставил свою водочную коллекцию. Есть у него такая давняя слабость: готовить водочные настойки. В серванте выделено особое отделение, запретное для всех членов семьи, в нем всегда стоит целая батарея бутылок с водками разных цветов, настоянных на всяких листочках, корешках и корочках: рябиновая, калгановая, смородиновая, лимонная, анисовая, апельсиновая, еще какие-то таинственные. Отец весьма гордится, что в этом деле у него есть свои открытия и секреты. Сейчас, украшая стол, среди закусок сверкали графины с настойками всевозможных расцветок и ароматов. Конечно, такую водку полагалось пить только из хрустальных рюмок. Иной посуды отец не признавал, отвергал даже серебряные чарки.

После нескольких тостов настроение поднялось. Особенно сильно и быстро захмелел Константин Григорьевич.

Павлик полез с расспросами, как я думаю устраивать свою жизнь, собираюсь ли вернуться в институт.

Об институте я много и, чего скрывать, горестно думал в армии. Меня сорвали с третьего курса. Призывали парней военных лет рождения. Их, как известно, было немного. Тогда и стали подметать всех льготников и получавших отсрочки. Так я, льготник, взрослый парень, студент, попал вместе с подростками — вчерашними школьниками — в армию.

— Считай, что и тебя зацепила война,— сказал мне тогда, подбадривая, отец.— Примирись... Наверстаешь потом эти годы. У жизни есть свои жестокие необходимости. Никуда от них не денешься, сынок.

Это я все понимал. Но три года пришлось списать. Ребята и девушки, с которыми я начинал, успели защитить дипломы и работали инженерами, вроде Павлика, некоторые успели обзавестись семьями и детей растили. Я остался великовозрастным недоучкой.

Поступать в институт? Стипендию мне при хорошем заработке отца, конечно, не дадут: обеспеченный иждивенец. Садиться на шеи отца, Ленки, тети Нади? Не стыдно ли будет здоровому парню?

Да и захотелось пожить свободно, без всяких ограничений, по своему распорядку, иметь деньги, а не ждать, когда тебе купят рубашку, брюки, туфли. Ведь взрослый же человек! И кое-какие мужские привычки уже появились. Они требовали расходов. Пока поработаю, решал я, и поучусь на заочном.

Все это под хмельком и выложил Павлику.

— В принципе не одобряю,— загудел на всю комнату Павлик.— Поступай в институт на нормальное дневное отделение.

Мой ответ его огорошил.

— Ты это всерьез? Чепуха какая-то... Шофером автобуса! Дурацкая затея. Ведь это подлая растрата времени.— Павлик разгорячился.— Должность инженера — высокая,— убежденно сказал он, словно с ним кто спорил.— К ней надо готовиться серьезно, а не между прочим.

Мне Павлик даже рта не давал открыть.

— Инженер становится на предприятиях главной личностью. Единичный опыт самого хорошего рабочего мало, что может теперь дать полезного производству,— вдалбливал он в мою голову.— А читал ты очерки о настоящих инженерах? Редко? А о передовых рабочих? Сколько угодно. Не понимают, что без инженера рабочий сейчас ничего не сможет решить и сделать.

Павлик ближе придвинулся ко мне.

— Жизнь смыкается с наукой. Возьми заводскую практику. Наука может изменить характер любого производства. Чувствуешь? Новаторам такое никогда и не снилось. Если, скажем, отдать наш металлургический завод в полное распоряжение ученых, то убежден — через полгода даст продукции вдвое больше. Конечно, в организации все будет перевернуто. Но ведь мы консерваторы. Только клянемся в любви к техническому прогрессу, а возможностей его трусим. Легче, конечно, привычнее построить новые заводы по старой схеме, чем думать о технической революции на действующих. Кустари! Не можем вырваться из круга предрассудков. И все же наука наступает! А тут инженер — если хочешь, посредник между нею и заводом. А ты!..— Он даже задохнулся.— Скандачка желаешь? В шоферы... чтоб полегче... Не верно это, учти...

— Чего ты на него набросился? — вступился за меня Николай Иванович, давно привлеченный громким голосом Павлика.

— В шофера автобуса собрался. Ладно, по-твоему? Если он думает быть инженером, то этому надо подчинить все. А не валять дурака! Потерял три года, сколько еще собирается потерять?

— А рабочих, зачем зря обижать? — усмехнулся по-хорошему Николай Иванович.— Увлекаешься, Павлик. Еще нужны... Долго, наверное, будут нужны. Да и разве не видишь, как меняется рабочий. Сколько их учится в институтах и техникумах? Ведь так?

— Ну, хорошо! Согласен! — хлопнул рукой по столу Павлик.— Пусть тогда идет в цех и учится. Там хоть производство узнает. А зачем в шофера?

Мне надоел этот крик. Дернуло же меня за язык. Сам разберусь, не маленький.

Выручила Ленка: поманила зачем-то Павлика из комнаты.

Константин Григорьевич вынул из кармана продолговатый глянцевый конверт, заклеенный большими красочными марками, и положил его перед собой на столе.

— Выпил сегодня по случаю,— сказал он.— Письмо из Англии получил... Сидел с нами в концлагере Владимир Алексеевич Калашников - ленинградский физик. Крупный специалист по полупроводникам. Ходил наравне со всеми на всякие работы. Никогда и ни на что не жаловался. Стойкий и твердый человек. И в лагере умел сохранить человеческое достоинство. Этим многих, со слабинкой, очень поддерживал.

Константин Григорьевич помолчал, полуприкрыв глаза, словно его беспокоил сильный свет люстры. Качнулся к столу.

— Теперь профессор, доктор технических наук. Сейчас пишет Владимир Алексеевич из Лондона, с конгресса физиков. Прочитал там три лекции, теперь поедет по университетам с лекциями. Уцелел, к счастью. Сколько в этих немецких лагерях крупных людей встречалось... Не все вернулись домой... Многие погибли, сгорели... Предлагали немцы службу, всякое обещали. Не шли... Сохранились единицы... Жестоко губили таланты, высшую мозговую энергию...

Он замолчал, опустив некрасивую голую голову. Мне стало жаль его. Сейчас я смотрел на Базовского другими глазами, чем тогда, когда увидел его вошедшим с улицы, со свертками в руках, не очень трезвого. Вот что он пережил, оказывается! Таких людей я еще не встречал.

Он поднял голову и пробормотал:

— Нет! Воспоминаний не убить, только бы они не убивали...

К Константину Григорьевичу подошла Ленка и положила ему руку на плечо.

— Будете слушать? Хочу для вас спеть. Называйте...

Он поднял на нее благодарные глаза.

— Спой, Ленушка... Какой-нибудь старинный романс. Хотя бы мою «Шаль».

Катя села за рояль, поставила на пюпитр ноты. Ленка кивнула ей и запела. Кончила один романс, без уговоров запела другой, еще и еще. Ее красивый голос наполнял комнату. Она пела действительно хорошо.

Потом она подошла ко мне.

— Как, Гриша? Нравится?

— Зачем теряешь время? — растроганно сказал я.— Иди на сцену. Фамилия у тебя подходящая — Елена Витязева. Звучит! Для сцены это очень важно.

— Дурень! — Она хлопнула меня по затылку.— По-человечески в тайге разговаривать разучился?

— Ох, Ленка! — Я обнял сестру за плечи и поцеловал в голову.— По-моему, очень хорошо. Ты это всерьез?

— Не знаю...— Она задумалась, мечтательно подняв теплые глаза.— Ведь это так трудно — петь по-настоящему. С каждым днем все труднее... Хватит ли сил?

Разошлись все очень поздно.

Мы пошли проводить с отцом Базовского. На улице все еще шелестел мелкий дождь. Воздух был насыщен влагой. Константин Григорьевич шагал осторожно, сильно опираясь на палку, слегка покачиваясь. Он выпил больше других.

— Вот и еще с одним Витязевым познакомился,— сказал Константин Григорьевич.— Неплох... Рад возвращению? — обратился он ко мне.

— Конечно,— ответил я.— Отслужил... Пора жить начинать... На перекрестке мы остановились.

— Спасибо, что проводили,— сказал Константин Григорьевич.— Дальше один дойду, рядом.

Надвинув шляпу на голову, он пошел неторопливо в глубину темного переулка, звонко постукивая палкой об асфальт. Мы повернули к дому.

— С кем он живет? — спросил я отца, испытывая чувство жалости к Константину Григорьевичу.

— Один,— сказал отец, вздыхая.— Совсем один... Горькой судьбы человек. Ведь главным инженером был на нашем заводе. Да каким! Смелым, решительным. В сороковом году забрали его от нас на Западную Украину, на завод под Львовом. Началась война, и он ушел в армию, саперным батальоном командовал. А в сорок третьем году попал в плен к немцам. Через многие концлагеря прошел. После войны оказался в американской оккупационной зоне. Те его долго не выпускали, в перемещенные лица зачислили, на родину вернуться не позволяли. А когда, наконец, вырвался, то уехал на Север. Там и работал... Семья его пропала. Жена в сорок первом при бомбежке эшелона погибла, детей подобрали на какой-то железнодорожной станции и в детдом отправили. Сын там умер... А дочь...— Отец безнадежно махнул рукой.— Мыкает где-то свою горькую жизнь... Так и живет Константин в одиночестве. Прахом пошла его жизнь. А голову сохранил ясную. Любят Константина наши заводские.

Мне хотелось кое о чем расспросить отца. Минута показалась подходящей.

— Какие у тети Нади отношения с Николаем Ивановичем? — спросил я и тут же раскаялся.

Отец резко повернулся ко мне.

— Ты о чем думаешь? — сердито спросил он.— Соседские сплетни успел услышать?

— Да ни о чем плохом не думал,— поспешил я заверить отца.— Знаю только, что на заводе они вместе.

— Давно бы открылась Надежда,— спокойнее сказал отец.— Не стала бы скрывать...

Он помолчал.

— Столько они с этой проклятой рудой бьются,— сочувственно заговорил он погодя.— Изводят друг друга, покоя не видят. Все давно отступились, а они нет, уперлись. Может, одна Надежда не потянула бы, да этот забияка появился, вздохнуть не дает, взвинчивает, накаляет.

Имени Бориса мы оба даже не упомянули.

Так прошел мой первый день по возвращении из армии.

2

В нашем доме всегда, даже в праздничные дни, поднимались очень рано. Этот порядок сохранился.

Сквозь сон я услышал тихие шаркающие шаги отца. Он прошел на кухню, загремел чайником, наверное, зажег газовую плитку. В своей боковушке запела что-то тихое Ленка. Слушать сестру было приятно. Зашумела в ванной вода, видимо, тетя Надя, как обычно, принимала холодный душ.

Разбуженный утренними шумами и звуками просыпающегося дома, я, довольный началом вольной жизни, некоторое время нежился на диван-кровати, потом подал себе решительную армейскую команду: «Подъем!» вскочил, натянул тренировочные брюки и выбежал во двор.

Наш дом стоял на самой окраине Крутогорска, почти у пруда. От нас хорошо были видны горы. Среди сосен, подступавших к кромке берега, плавали клочья легкого тумана. Деревья круто по горбинам скал взбирались все выше и выше с уступа на уступ, образуя отвесную зеленую стену. Кое-где виднелись каменные обнажения. Небо над вершинами в этот час разгоралось все ярче, а вся долина и наш поселок лежали в утренней полумгле.

«Вот и дома!» — радостно подумал я опять.

У сарая, за кустами сирени, мы в свое время с Борисом оборудовали гимнастический уголок. Минут пятнадцать ушло на разминку, упражнения с гантелями, на турнике и обливание водой.

— Хочешь взглянуть, каким стало Собачье кладбище? — предложила после завтрака Ленка.— Кстати, проводишь во Дворец культуры. У нас сегодня утренняя спевка.

Мы отправились.

Собачье кладбище — место довольно знаменитое в Крутогорске. На обширную площадку за рекой весь город ночами, таясь, свозил мусор и всякие нечистоты. Трупы собак и всякой домашней животной дохлятины таскали туда открыто среди белого дня. Отсюда и пошло название. Вонючее место! Всегда оттуда тянуло отвратительными запахами, на поле курились ядовитые дымки. Все старательно обходили его стороной.

Теперь за рекой на месте Собачьего кладбища встали дома большого каменного города. Я шел рядом с Ленкой и рассматривал высокие, в пять и девять этажей, здания современной архитектуры, светлых тонов, с висящими балкончиками, со сверкающими зеркальными витринами нижних этажей. Чудеса! Попалось даже несколько кафе. Фасонистые завитушки букв заманчивых названий: «Космос», «Ландыш», «Уральское». Это в нашем-то заводском городе, где раньше имелся единственный паршивенький ресторан «Москва».

После таежной глуши все это действовало ошеломляюще.

— Нравится? — вроде равнодушно спросила Ленка.

— Величественно!.. Слушай, разве мы не могли получить квартиру в этих домах?

— Папа не хочет. Привык. Да разве у нас плохо?

— Городских удобств нет. До магазинов далеко. Тут совсем другая жизнь.

— Подумаешь... У нас, зато просторнее и свободнее. Ты квартир не видел — теснота, в комнате не повернешься.

— Зайдем? — показал я на вывеску кафе «Ландыш».

— В другой раз. Правда, что ты собрался в шофера автобуса?

— Твердого решения не принимал,— успокоил я Ленку.— Всякие варианты крутятся.

Не буду же я с ней обсуждать свои дела.

— Не делай глупости,— попросила Ленка.— Поступай в институт. Павлик правильно советует.

Прозвучало это как ссылка на весьма авторитетного человека. Вот кто Павлик для нее! Я только усмехнулся про себя.

Я спросил Ленку о Маше. Этот вопрос вертелся у меня с утра. Она хмыкнула что-то неодобрительное и вроде без особой охоты показала, в какой стороне теперь Маша живет.

Мы медленно прошагали по главной улице нового города до самого ее конца и остановились перед внушительным зданием Дворца культуры. Оно не изменилось, и было мне отлично известно. Двенадцать мощных колонн уходили, казалось, под самое небо. Там на карнизах удобно и безопасно устроились голуби. Мы всегда старались поскорее проскочить через опасную зону, чтобы не получить на голову малоприятную белую блямбу. Дворец культуры стоял тогда на краю пустыря, и в дождливую погоду добираться до него было предприятием затруднительным. Теперь же он отлично вписался в каменную артерию — новую главную улицу. Площадь перед Дворцом залита асфальтом, боковые чугунные ворота открывали вход в просторный парк.

Шикарно!..

На обратном пути я решил, не откладывая, зайти к Маше.

В армии я узнавал Машины письма по конвертам — нарядным, красочным, с рисунками, посвященными каким-нибудь знаменательным датам и событиям: музыкальным фестивалям, международным спортивным встречам, студенческим праздникам, полетам в космос, датам жизни выдающихся людей. Значит, Маша думала не только о письме, но и о том, в какой конверт его вложить. И это имело для нее значение. Она устраивала мне праздники.

Маша очень горевала, что меня сорвали с третьего курса института, и мне, хоть у самого скребло на сердце, приходилось ее даже утешать. В письмах она подробно сообщала о себе, обо всех городских новостях. Ее письма были ниточками, которые связывали мою таежную армейскую жизнь с жизнью в большом мире, занятом важными делами. Стоя на посту у продовольственного склада или склада ГСМ — горюче-смазочных материалов,— сидя на политзанятиях и в свободные от службы часы, я тепло вспоминал Машу, все наше хорошее прошлое. Только за баранкой самосвала мысли о Маше оставляли меня.

Так было в первый и самый трудный для меня год военной службы. Потом письма от нее стали приходить все с большими разрывами, не такие уж подробные и не такие сердечные и в самых обыкновенных конвертах. Я подозревал что-то неладное, однако виду не подавал. Последние полгода Маша вообще молчала. Теперь предстояло все выяснить.

На ее тихой улице тянулись трехэтажные каменные дома с балкончиками. Два подъезда, по двенадцать квартир в каждом, уютный дворик, на улице перед фасадом — палисадник.

Забавно, что новоселы не смогли расстаться со своими мелкособственническими привычками. Во дворах стояли легкие сарайчики, остро пахло навозом, слышалось похрюкивание, козье блеяние и бойцовские переклички петухов. Палисадники перед домами превращены в картофельные плантации, только присажены кое-какие цветочные кустики.

В таком вот доме и жила теперь Маша. Фасад его украшал лозунг, старательно написанный масляными красками на деревянном щите, укрепленном между балконами на высоте второго этажа: «В нашем доме нет двоечников!» На фасаде соседнего дома красовался другой броский плакат наглядной агитации: «Родители отвечают за воспитание своих детей!»

Обсмеешься!..

Во дворе мне встретился Терентий Степанович, узколицый, с оплывшими глазами, редкими сальными волосами на голове — отец Маши. Он возился с фанерными ящиками из-под каких-то продуктов, обтягивал их сеткой.

— Для кроликов лажу,— пояснил скрипучим голосом Терентий Степанович.— Хорошие, говорят, породы есть — по мясу и шкурке. Хочу испытать. Как служилось, солдат?

Спросил Терентий Степанович равнодушно.

Этой семьи я никогда не любил и в их дом приходил только ради Маши. Среди жителей нашей окраины Терентий Степанович пользовался неважной славой, хотя на заводе ходил в передовиках, его портрет неизменно красовался под стеклом в витрине почетных людей. «Кержак»,— за глаза, а порой и откровенно в глаза говорили о нем. Это прозвище достаточно точно определяло его характер.

На своем домашнем участке Терентий Степанович однажды начисто вырубил все кусты малины и освободившуюся землю занял под картошку. Я даже ахнул от жалости: хорошая была у них малина, главное, вволю, не переесть.

— Малина — баловство,— пояснил мне тогда строго Терентий Степанович.— Возни с ней много, а выгоды — пух. Всю ее ребята обирают. Иное дело — картошка. Валюта! Верное слово. Коровы держать не надо, за картошку молоко носят. Дрова нужны? Пожалуйста! Я тебе картошки — ты мне дрова. А весна придет? Всем семена для посадки нужны, все продать просят. Весь день в ворота стучат.

Такой житейской практики держались в этом доме.

— Отлично,— ответил я на вопрос Терентия Степановича.— А как вы поживаете?

Он посмотрел на меня внимательно и досадливо крякнул.

— Живем... Кряхтим. Вот это будет поточнее,— и почесал круглый морщинистый, как старая картофелина, маленький подбородок.

Другого ответа я от него и не ожидал. Мы оба равнодушно помолчали.

Терентий Степанович отложил в сторону столярные инструменты и присел на скамейку, не очень приветливо поглядывая на меня.

— Закурить, солдат, найдется? Закурить, конечно, нашлось.

— Да, кряхтим,— задумчиво произнес Терентий Степанович, с такой свирепой жадностью втягивая в себя табачный дым, что сизые его щеки, казалось, прилипали к зубам. И начал нудно жаловаться, кто и как придирается к нему в цехе, какой скверной и развращенной растет молодежь, сколько вокруг всяческих несправедливостей, недостатков, непорядков.

— Это чья машина? — спросил я просто так, чтобы отвлечь Терентия Степановича, и показал на железный гараж с открытыми воротами, в глубине которого посверкивал никелированным бампером «Москвич» последней марки.

— Тоже горе,— отмахнулся Терентий Степанович.— Смотреть не хочется. Жалею, что связался. Каждый год налоги платишь — за машину, за строение, за землю, за технический осмотр. Резина горит, никаких гарантийных сроков не выдерживает. Запасные части тоже надо покупать. Они все дорожают. Первый «Москвич», ты, верно, и не помнишь, девять тысяч старыми стоил. А теперь его по цене «Волги» продают. А свою захочешь продать — только по казенной цене со скидкой за износ. А почему? Никакой уверенности в жизни.

«Верно ведь — кержак»,— подумал я. Устав слушать его жалобы, спросил, дома ли Маша.

— Кто? — Он вдруг скрипуче засмеялся.— Эва, вспомнил, Маша!

Нету Маши. Перекрестилась... Маирой стала.— Он подумал, морща лоб, словно соображая, где может быть дочь.— Маира! Отпуск у нее. В дом отдыха укатила. Недельки через две вернется. Совсем, солдат, от дома девка отбилась. Мы ее и не видим. Все дела у нее какие-то важные. А какие-такие дела могут быть каждый день до часу-двух ночи? Парни у нее на уме. Вот ее важные дела.

Я не стал больше расспрашивать его о Маше.

Придется дождаться ее возвращения из дома отдыха.

— Да, недели через две вернется,— повторил, словно для убедительности Терентий Степанович, затоптал ногой окурок, поднялся и, уж не обращая на меня никакого внимания, опять занялся клетками для кроликов.

3

Большая автобусная база оказалась подходящей. За машинами тут ухаживали по-армейски, строго. Механики принимали их после рейса, составляли дефектные ведомости; они же проверяли техническую готовность автобусов к выходу. Перед рейсом и по возвращении на автобазу можно было принять душ или ванну, отлично пообедать, при желании отдохнуть в спальном помещении.

Я понаблюдал, как машины выходят на линии. Несколько человек обязательно проводят товарища в далекую дорогу. Сторож, закрывая ворота, помашет рукой. Водители все оказались молодыми, в большинстве, однако, с шоферским опытом, любящими загородную службу, дальние путевые просторы.

Три пробных рейса вместе с пожилым наставником прошли благополучно, и меня зачислили в штат водителей автобусов дальнего следования.

Домашние единодушно не одобрили мой шаг.

Павлик только безнадежно махнул рукой и покрутил пальцем у виска. Намекнул, что я, очевидно, чокнутый.

— Ты хоть поосторожней с водкой,— сказал отец.— Знаешь, сколько аварий из-за этого.

Они разделяли прочно бытующее представление, что все водители автомашин — непроходимые пьяницы и потенциальные аварийщики.

За час электричкой я добирался из Крутогорска до областного города. Отсюда утром и начинался рейс. Наш автобусный маршрут проходил по живописным местам через Уральский хребет. Шоссе пролегало почти строго с востока на запад. За несколько поездок я хорошо изучил все особенности маршрута, узнал благоустроенные участки дорог, где условия позволяли развивать приличную скорость, и такие отрезки пути, где машину надо было вести с особой бдительностью. На конечную остановку мы прибывали к вечеру, осматривали с напарником Сергеем Ивановичем Голубевым машину, устраняли всякие мелкие неисправности, отдыхали, а утром отправлялись обратно.

Так потекли мои дни.

Однажды вечером я сидел у себя в комнате и просматривал институтские учебные программы. Вошла Ленка и молча встала у двери.

— Ты чего? — оторвался я от бумаг.

— Тебя Маира спрашивает. Что ей сказать? Ты дома? Я вскочил.

— Конечно! Чего ж ты не пригласила ее?

— Сам приглашай.

— Ты это что? — спросил я, удивленный, Ленку. Она ничего не ответила и демонстративно вышла.

«В ссоре? Из-за чего?» — подумал я, припоминая, как Ленка явно избегала всяких расспросов о Маше, и заторопился на улицу.

Маша сидела на скамейке в нашем садике. Увидев меня, она вспорхнула и странной виляющей походкой пошла навстречу, протягивая руку.

— Вот ты какая! — не скрыл я своей растерянности, и сердце вдруг упало.

— Какая — такая?

— Шикарная!.. Она оглянула себя.

— Какой же шик? — вроде удивилась Маша.— Не ходить же в растрепах.

Она явно хотела поразить меня. Юбка колоколом, сквозь прозрачную кофточку с глубоким вырезом видна кружевная комбинация. Плечи оголены, груди воинственно подтянуты. Туфли на высоких шпильках-гвоздиках. Волосы, ее прекрасные каштановые волосы, теплые и золотистые, обесцвечены до седины, с сиреневым отливом. Ресницы и глаза, беззастенчиво удлиненные, подсинены, губы цвета моркови в сметане.

Она и не она! Господи!.. Кукла!.. Машка!.. Я же помнил тебя простой и хорошей девчонкой. Бегала ты в простеньком платьице, в сбитых туфельках, небрежно причесанная. Но всегда веселая, обожженная солнцем, обдутая ветрами, всегда готовая вместе с нами к любому дальнему походу. Поэтому и была единственной девчонкой в нашей мальчишеской шайке. Что с тобой случилось, Маша?

— Не скромничай! — подначивая, сказал я.— Шикарна, шикарна... Сама отлично знаешь. Сколько у зеркала простояла? Садись и рассказывай о себе. А хочешь — пойдем ко мне в комнату.

Я бодрился.

— Может прогуляемся? — предложила Маша, оглядываясь в нерешительности на дверь террасы и поигрывая удлиненными глазами. Она ими все время играла.— Там и поговорим.

Мы вышли на улицу и по узкой асфальтированной дорожке двинулись в сторону пруда. Солнце садилось. Одна сторона улицы лежала в тени, другая была ярко освещена, и закатное солнце жарко пылало в окнах.

Маша шла независимо, всем напоказ, и с таким видом, словно своим появлением, делала одолжение нашей улице. Прохожие уступали ей дорогу, некоторые с недоумением оглядывались.

Я замечал эти косые, а порой и откровенно насмешливые взгляды, но держался. Даже разозлился на себя, что вроде стыжусь за нее.— «Ну и что? Какая ни есть — Маша. Сорвиголова, всегда неожиданная в поступках. Может, и сейчас меня разыгрывает? Это же Маша. Надо ее знать».

— Ух, и рад же я нашему городищу,— сказал я, испытывая к Маше в эту минуту что-то похожее на нежность, и назло всем прохожим крепко взял ее под руку.— Люблю же наш Крутогорск.

— Нашел что любить! — фыркнула Маша.— Дырой был — дырой и остался. За что его можно любить?

— За то, что родился в этой дыре, вырос тут. Жилось хорошо... Да и не узнать его теперь.

— После тайги любой курятник дворцом покажется. Вот как научилась разговаривать Маша.

— Воображала ты,— только и нашелся я сказать.— Ей этот город не нравится. Не устраивает!

Мне вдруг захотелось, как теперь делают парни на улицах, положить ей руку на плечи или даже взять ее лицо в ладони и поцеловать, не церемонясь, прямо в губы.

— Ты — идейный? — спросила неожиданно Маша.

— Что это значит?

— Небось, выполняешь моральный кодекс молодых строителей коммунизма? — лениво сказала она.

— Ты что болтаешь? — озлился я.— Знай меру... Из этого кодекса, между прочим, тебе многое могло бы пригодиться. Даже очень...

— Что именно? Поделись. Займись моим воспитанием.

— Сейчас? Нашла подходящее место.

Маша фыркнула. Взглянула на меня и опять фыркнула.

— Ишь, лакомка! — сказала она.— Для политической работы тебе нужна подходящая обстановка? Какая же?

Я сделал вид, что ничего не понял.

Мы вышли к высокой плотине нашего заводского пруда. Он огромен: тянется километров на пятнадцать да шириной в некоторых местах до шести километров. В хороший ветер тут гуляют волны почище, чем на море. На берегу растут кряжистые, дуплистые ветлы, накренившиеся так низко, что зелеными ветками касаются прозрачной воды, тихо плещущейся о берег.

Сразу за плотиной начинаются леса, которым, кажется, нет конца и края.

Узкая тропинка шла по каменистому склону, уводя все дальше и дальше от плотины. Мы прошли по ней с полкилометра. Маша остановилась.

— Хватит... Дорога не для моих туфель.

— Сними,— шутливо предложил я.

— Очумел!..— Всерьез рассердилась она.— Босая двух шагов не сделаю.

Шутки даже не поняла... Нет прежней Маши, Маши — непременной участницы наших мальчишеских затей. Той ничего не стоило мигом сбросить туфли и полезть на самую головокружительную кручу или в купальнике, с разбегу, перепугав даже бывалых ребят, кинуться со скалы в воду.

Странно, конечно, но меня не покидало желание коснуться Маши, ощутить ее ближе. Я помнил наши торопливые поцелуи, прогулки по парку. Нам было так хорошо тогда сидеть рядом, держась за руки.

Довольно бесцеремонно я обнял ее и довольно крепко стиснул.

Она стояла неподвижная, покорная.

Я стиснул сильнее.

— Осторожнее,— попросила Маша.— Не помни кофточку. Я сразу отпустил ее.

Держась за руки, помогая друг другу, мы спустились по крутому откосу к берегу и тут нашли укромное местечко среди нависающих скал. Тут даже лежало гладкое бревно, словно для нас приготовленное.

— Ты насовсем? — спросила Маша, осторожно оправляя юбку, прежде чем сесть.

— Писал же тебе.

— Разве? Значит — забыла.

«Забыла!» — мысленно усмехнулся я.

— Но письмо получила? Почему не ответила? Даже нового адреса не сообщила.

— Никому не отвечаю. В дом отдыха поехала — всем девочкам и мальчикам собиралась писать,— затрещала Маша.— И ни одного обещания не выполнила. Это так скучно — писать письма. О чем? Ничего же нет интересного.

Меня опять по-грешному потянуло к ней. Я положил ей руку на плечо.

— Кстати,— вспомнил я.— Как тебя теперь зовут?

— А что? — Она подозрительно смотрела на меня.

— Маша или Маира?

— А если Маира?

— Зачем? У тебя такое хорошее имя — Маша.

— Вкусы бывают разные,— сухо сказала Маша.— Тебе нравится, а мне не нравится. Всякому свое.

Я опять обнял ее, надеясь хоть этим перебить ее птичий щебет.

— Помнешь же кофточку,— сердито напомнила Маша.

— Тебе только это мешает?

— Нет... Не люблю телячьих нежностей. Почему это так — только останешься наедине с парнем, так и начинают лапать?

Вот оно что! Мои руки сами опустились. Я даже немного отодвинулся. Она это заметила.

— Обиделся?

— Да нет... Скажи лучше, чем ты вообще теперь занята?

— Как чем? Работаю.

— Учиться, не пошла? Где же работаешь?

Она помедлила с ответом, разглаживая складки на юбке.

— Продавцом в магазине. Не подумай чего плохого — в книжном. Видел новый большой книжный магазин? Там.

— Должно быть чертовски интересно,— сказал я, не понимая смущения Маши.— В школе, помнишь, мне хотелось прочитать все, какие есть на свете книги. Завидовал библиотекаршам. Вот это работа! Выдавать книги. Можешь прочитать любую.

— Для коровы вся трава — корм. А много ли она съест? Думаешь, ее радует, что на лугу много травы?

Еще один удар. Я ошалело посмотрел на Машу. Время от времени она вот так вроде и легонько, но весьма чувствительно, трахала меня по голове.

— Ты не любишь свою работу?

— Что такое магазин? — передразнила Маша кого-то, стараясь говорить пискливым значительным тенорком.— Это — торговая точка... Отличается только тем, девочки, что наш товар духовный — книги. Задача такая же: культурно обслужить всех покупателей, помнить всегда о повышении оборота нашей торговой точки. Вот и все...

В другое время меня может, и рассмешила бы такая тирада. Но не сейчас. Я все больше мрачнел.

— Кто научил тебя такой болтовне? — спросил я.

— Да это — сущая, правда. Основа же верна — торговый оборот. Ты думаешь, что наших девочек интересует, что они продают? Эта духовная пища? В универмаге гораздо интереснее. Только попасть туда трудно.

— А тебе тоже туда хочется? Маша безразлично пожала плечами.

— Ты хоть помнишь, чему учили нас в школе?

— Всякий труд благороден? Ты еще бабушкины сказки вспомни. Мало ли нам всякой чепухи болтали.

С каждой минутой мы все больше отдалялись. Все дальше и дальше Маша отходила от меня. Маира!.. Я сидел и все цеплялся за воспоминания, чтобы вернуть прежнее. Машу!.. От меня уходил друг, даже больше — сестра. В школе я всегда заступался за нее. Помню, как жалел, что нелегко ей дома. Уж больно крут был у нее отец и скор на расправу.

Я принимал близко к сердцу все Машины дела. Почему же теперь исчезла эта душевная близость? Я терял Машу, и уходило наше хорошее прежнее. Неужели с этим ничего нельзя поделать?

— Что ты собираешься делать? — услышал я равнодушный вопрос, не сразу поняв его значение.

— Баранку крутить.

— Дурак!.. Я — серьезно.

Боже мой! Серьезно! Что ей до меня, до моей жизни? О чем может эта кукла говорить серьезно?

— Думал, что ты понимаешь такой язык. Она мгновенно, словно оса, разозлилась.

— Я сейчас уйду.

— Тоже неплохо.

— Что — неплохо?

— Я говорю о нашей встрече. Неплохой она получилась. Как считаешь? Шоферить я начал, Маша,

— Ты — шоферить? — Маша испуганно смотрела на меня.

— А что? — вызывающе сказал я.— У меня права водителя первого класса. Вожу междугородные автобусы. Заработки вполне приличные, свободного времени для развлечений уйма. Отличная, великолепная жизнь. Что еще нужно?

— А как же институт? — недоуменно спросила она.— Ведь ты на третьем курсе начинал учиться!

— Я верю, Маша, что всякий труд благороден. Поэтому и пошел баранку крутить.

— Ты хорошо подумал? Может, поторопился?

Наконец-то я услышал человеческие слова. Может быть, напрасно я так сурово ее сужу? Тоже нашелся морализатор. Девчонка как девчонка. Современная вполне! Просто разыгрывает передо мной какую-то киношную героиню, неумело и плохо разыгрывает. Увлеклась, как и другие девчонки, всей этой дикой косметикой. Ну и что? Смотри на нее, Витязев, проще. Надо и то помнить, что отец, этот кержак, держал Машу в таких рукавицах, что ежовые могли показаться шелковыми. Я подозревал давно, еще в школе, что он и поколачивает ее, только она это от всех старательно скрывает. Вот и вырвалась теперь из-под отцовской тирании на волю, рада самостоятельности. А я тороплюсь вынести приговор. Так проще всего.

— Хочу жить дома. Общежитие у меня было пять лет — два года в институте да три года в армии. Это не мед...— поделился я своим решением.— Хочу иметь свою комнату. Буду зарабатывать, и жить, как мне нравится: ловить рыбу, ходить на охоту, ухаживать за девочками, сорить деньгами. Разве мало всяких удовольствий?

Она внимательно слушала меня.

— Гриша, про меня не забудешь? Я постараюсь всегда быть хорошей.

Все! Вот и опять она стала чужой и далекой Маирой.

— Идем!..

— Куда? — Она готово вскочила и смотрела на меня невинными удлиненными глазами с мертвенной подтушевкой.

— Домой, конечно.

— А, домой...— разочарованно произнесла Маша и вдруг попросила: — Обними меня, Гриша, и не думай о кофточке.

Я подтолкнул ее.

— Идем, идем... Обниму в другой раз. Сегодня нет настроения. Она ничего не сказала и, видно, задумалась.

Я проводил ее до нового города и, нигде не задерживаясь, повернул к дому.

Настроение после прогулки у меня было просто аховое. Потерял что-то дорогое. Жалко мне было Машу. Но если бы я сказал, что возвращался домой с разбитым сердцем, то это было бы неправдой.

Однако что-то стало тоскливо...

Во дворе меня встретила Ленка. Развешивала на веревке белье. Она, наверное, удивилась, что я вернулся рано, и посмотрела на меня с нескрываемым интересом. Может быть, ждала, что расскажу о своем свидании с Машей.

— Встретился, поговорил? — поддразнивая, спросила она.

— Встретился, поговорил,— подлаживаясь к ее ироническому тону, ответил я и сразу прошел к себе.

4

Все вроде складывалось по-доброму. Работа в автобусном парке меня вполне устраивала. Я довольно быстро в нее втянулся.

Тому, кто держал в руках руль, знакомо особое чувство увлекательности дальнего пути. Столько впечатлений! Столько быстрых смен картин! Бегут и бегут под неутомимые колеса километры дороги. Лесные чащи сменяются просторами полей, мелькают речки и ручейки. Проносятся села и деревни, большие и маленькие поселки.

Водителям хорошо знакомо и чувство быстроты в дороге. Демон скорости порой толкает тебя отпустить узду всем лошадиным силам мотора. Тогда призываешь на помощь разум и стараешься сдержать нарастающую скорость тяжелой машины, которая, кажется, слезно молит тебя: смелее, смелее! Есть еще запас сил! Попробуй, не трусь!

Уж не один раз я проехал этим маршрутом. Казалось, должен был привыкнуть к нему. Нет! Всякий раз дорога виделась иной, словно заново открывалась мне красота знакомых мест. Все зависело от погоды, времени, собственного настроения. Одной она выглядела на рассвете тревожного пасмурного дня, совершенно иной в золотистое солнечное утро.

Бывали, конечно, изматывающие поездки. Заряжали порой нудные долгие дожди. Дорога становилась мыльной, десятки опасностей подстерегали на каждом километре. Случались мелкие поломки, досадные тем, что срывали четкий график движения.

Но вот что интересно: после рейса все эти неприятности довольно быстро забывались, сохранялись только приятные впечатления. Кибернетики подсчитали, что человеческая память накапливает за жизнь невероятное, просто астрономическое количество информации. Пусть объяснят, почему же память настойчиво сохраняет, главным образом, положительную информацию.

Вот, например, моя воинская служба.

Трудно было? Еще как! Что же сохранилось в памяти?

Срочную службу я проходил на Севере.

Летом мы ходили в душной банной хмари, облепленные коричневой болотной тиной, над нами нудно звенели комары, и гудела мошка. Ох, и попили же эти свирепые кровососущие нашей кровушки! Осенью и весной нас одолевала сырая морось, вечная слякоть. Шинели и ватники, насыщенные влагой, давили плечи. А зимой нас калили морозы и продували метели.

Каждый день бывал трудным. Однако все тяжелое, в конце концов, забывалось.

У нашего уральского поэта есть такие стихи:

Шли — в скалах тропы пробивали,

шли — молча падали в снегу,

на каждом горном перевале,

на всем полярном берегу.

В мороз, работая до пота,

с ознобом мучась, как в огне,

здесь узнавали, что работа

равна отвагою войне.

Мы здесь горбом узнали ныне,

как тяжела святая честь —

впервые в северной пустыне

костры походные развесть.

Это про нас!

После таежной жизни всякие неприятности в моих шоферских поездках казались пустяковыми.

Первое время кондукторшей с нами ездила белокурая смешливая Зина.

Мне казалось почти неправдоподобным, что такая махонькая девчонка уже замужняя женщина. Что она может смыслить в семейной жизни? Ей бы еще в куклы играть.

Зина к своему семейному положению относилась по-детски, ребячливо. Она все еще, хотя замужем была полтора года, любовалась тонким обручальным кольцом на маленьком пальчике с розовым ноготком. Простодушно и мило делилась с нами, какой у нее хороший Вася, как беспокоится о ней, с каким нетерпением ожидает ее возвращения из поездок. Я видел этого Васю. Он всякий раз приходил к автовокзалу встречать жену и терпеливо маялся у ворот, пока Зина отчитывалась в билетах и сдавала кассиру деньги. Он — плечистый, большерукий, с закопченным лицом кузнеца. Она — маленькая, хрупкая, беленькая. Они уходили, трогательно взявшись за руки.

Смешно Зина говорила. «Да не аркай ты, надоел»,— останавливала она какого-нибудь не очень трезвого и шумного пассажира. «Ох, и драча вчера на нашей улице была!» — сообщала нам Зина. Двугривенные она называла двадцатчиками, гривенники — десятчиками. Слушать ее речь, пересыпанную такими самобытными словечками, было просто наслаждением.

Не успел я еще как следует привыкнуть к Зине, как вдруг она сообщила, что выезжает с нами в последний рейс.

— Что случилось?

Розовенькие щечки Зины полыхнули ярким огнем.

— В декретный ухожу.

— Что? — не понял я.

— Скоро у нас будет маленький,— пояснила Зина, покраснев еще жарче.

Только теперь я обратил внимание на ее округлившуюся талию и понял, почему она носит такое широкое пальто.

— На крестины позовешь? — пошутил я.

— Конечно,— застенчиво улыбнувшись, кивнула она.

— Значит, больше не увидимся? — мне было жаль расставаться с нею.

— Почему? Скоро опять вернусь. Мне эта работа нравится. Лучше, чем в городских автобусах. Мы так и с Васей решили. Устрою маленького в ясли и вернусь. В автобазе обещали сохранить за мной место.

На конечной станции мы с Сергеем Ивановичем Голубевым сговорились купить нашей кондукторше подарок. Голубеву было лет тридцать пять. С ним у нас установились добрые отношения. Человек он был спокойный, строгий во всем, что касалось работы, несколько даже педантичный. Я знал, что у него трое детей, живет он в маленьком собственном домике на окраине города.

В единственном универмаге мы порядком потолклись в отделах, не видя ничего особенно интересного. Остановили свой выбор на комплекте целлулоидных игрушек и наборе пластинок новых песен. В придачу купили плитку шоколада.

Этот подарок и вручили Зине. Она застеснялась, опять раскраснелась и начала энергично отказываться.

— Зачем вы? Не надо!

— Бери! — грозно предупредил я.— Не возьмешь — трахнем пластинки о мостовую. Только брызги полетят.

Она испугалась и приняла подарок.

— Рожай парня или девчонку, не меньше чем на десятчик килограммов,— пожелал Голубев и засмеялся.

5

В следующий рейс с нами поехала новая кондукторша.

Вместе с нарядчиком она появилась в самую последнюю минуту перед отправлением в рейс, мы уже начинали нервно посматривать на часы. Молодая стройная женщина, в красивом пальто, с синими глазами.

Нарядчик коротко представил:

— Знакомьтесь, ребята... Будет в вашей бригаде вместо Зины. Не очень обижайте... Сизон... Не ошибаюсь с фамилией? — спросил он кондукторшу, заглядывая в свою записную книжку.

Она не ответила ему и уверенно, поочередно протянула каждому руку.

— Антонина Константиновна Сизон,— назвалась она.— Можно и коротко, Тоня. Устраивает? — и доброжелательно улыбнулась, словно желая с первой минуты знакомства установить короткие отношения.

Ладонь у Тони была суховатая, пожатие сильное и решительное, пожалуй, намеренно решительное. Пушистые волосы, собранные в большой узел, слегка выгорели и курчавились, лицо было смуглым, как у человека, недавно вернувшегося с юга.

— Задержала вас? — спросила она.— Извините, не по своей вине. Оформляли долго. Денежно ответственная должность,— и засмеялась.

Голос звучный, глубокий, чуточку низковатый.

Она опять приветливо улыбнулась нам и легко поднялась в автобус. Голубев подмигнул мне.

— Хороша краля? Откуда такая взялась? Видно, из новеньких. Не видел ее раньше.

Я вел автобус первый отрезок пути. В зеркальце, укрепленном вверху кабины, иногда видел Тоню в узком проходе между кресел, в зеленом с какими-то квадратными рисунками платье, слышал ее спокойный голос, когда она разговаривала с пассажирами, отвечала на вопросы.

Потом Тоня села на свое переднее место возле водительской кабины, повесила на крючок сумку и, отдыхая, устало расслабила плечи. Я невольно продолжал наблюдать за ней. О чем-то думая, словно уйдя в себя, она безучастно смотрела на бегущую под колеса дорогу.

Пошли поворот за поворотом, один круче другого, то и дело выскакивали встречные машины. Тут смотри в оба. Мне уж было не до Тони. На гребне горы я свернул к обочине, остановил машину и открыл дверцы, чтобы пассажиры смогли выйти покурить и несколько размяться. Тут была наша обычная остановка. Часть пассажиров быстро скрылись в придорожном леске.

— Хотите выйти? — предложил я Тоне.— Стоянка — минут пять. С непривычки, наверное, устали?

Она благодарно взглянула на меня, накинула на плечи пальто и вышла из автобуса.

Мы прошли шагов пятнадцать по шоссе и остановились.

С высокого гребня открывался широкий обзор. Дорога круто сбегала к узенькой речушке Каменке, петлявшей по просторному, в кустах, лугу. Невысокий березняк, покрывавший склоны, раззеленился. Виднелись пышные кусты доцветающего вербника. За дальними отрогами густо синели леса. Воздух был легким, прохладным, с запахами молодой листвы и прелой теплоты земли. Веяло покоем.

— Хорошо! — сказала она, глубоко вздохнув, и посмотрела на меня открытым доверчивым взглядом, словно приглашая вместе полюбоваться картиною весны.— До чего же тут хорошо!

— Вы, наверное, недавно с юга? — спросил я.

— А, похоже? — Она коснулась пальцем щеки.— Похоже на южный загар? — и чему-то загадочно улыбнулась.

Она сняла с головы платок и тряхнула волосами, рассыпая их до плеч. Опять взглянула на меня, полузакрыла глаза, словно солнце слепило их. Губы ее шевельнулись. Я прислушался...

— «Приедается все. Лишь тебе не дано примелькаться. Дни проходят, и годы проходят, и тысячи-тысячи лет,— вполголоса, будто для себя, читала она певучие стихи.— В белой рьяности волн, прячась в белую пряность акаций... Может, ты-то их, море, и сводишь, и сводишь на нет...»

— Чьи стихи? — спросил я.

— Неужели не знаете? — она полуобернулась.

— Пастернака? — неуверенно сказал я.

— Ну, конечно же... Как весна всегда радует! Ждешь от нее всякий раз чего-то, волнуешься. А придет осень, и видишь: пролетели красные месяцы, не сбылись весенние ожидания.

— Какое мрачное отношение к жизни!

— Разве это отношение к жизни? Просто наблюдение. Так почти у всех. Человек всегда ожидает от жизни большего, чем она может ему дать.

— Не задумывался над этим,— признался я.— Мне пока все времена года нравятся. Я и осень люблю, не жалею, что весна и лето пролетают. Зиму обожаю.

— Не пришла еще пора над таким задумываться,— улыбнулась Тоня.— У вас все впереди, жизнь ваша только начинается. Подождите, вот поживете и увидите, сколько она на пути всяких ловушек для человека расставляет. Вашу пору можно назвать весенней.

— Хорошенькое дело,— запротестовал я, слегка уязвленный ее снисходительным тоном.— Только начинается... Убегают годы. Армии успел три года отдать. Другие за это время далеко от меня вперед ушли. Теперь мне их догонять надо.

— Какая сложная задача... Боитесь, что не догоните? Успеете свое ухватить, может, и других обойдете. Было бы только желание...

Она говорила со мной тоном старшей — с оттенком легкой насмешливости.

Странно, что это всерьез не обижало. Действительно, я чувствовал себя перед ней мальчишкой. И все же мне хотелось стоять рядом с Тоней, вслушиваться в ее низковатый голос, всматриваться в ее смуглое лицо с удивительно синими глазами. Я разглядел морщинки: они были у глаз и две, какие-то горестные, у красивых губ. Что она за человек? Где и как жила? Откуда у нее такая душевная усталость? А стихи? Я ведь тоже знал их, знал и не знал. Они звучали теперь как-то совсем по-новому. Эта женщина необъяснимо влекла к себе.

Следующую часть пути, уступив место за рулем Голубеву, я сидел рядом с Тоней. Она опять ушла в себя. Мне казалось, что пустячный коротенький разговор на остановке нас сблизил. Но я не хотел мешать ей, чтобы навязчивостью не разрушить возникшие добрые отношения.

Неожиданно Тоня поднялась и пересела на свободное место у окна, всматриваясь в дорогу с таким напряжением, словно отыскивала что-то знакомое. Вдали показались заводские дымящие трубы.

— Сейчас Крутогорск,— сказал я Тоне.— Большая остановка. Она рассеянно оглянулась на меня.

Замелькали первые дома Крутогорска. Мне показалось, что Тоня заволновалась, больше того — занервничала. Запахнула пальто, перевязала платок, надвинув его низко на лоб, и будто съежилась, стараясь стать неприметней. Тревожно и беспокойно всматривалась она в дома, узкие окраинные улицы, по которым осторожно катил наш автобус, задерживаясь на людных перекрестках.

Автобус остановился на небольшой площади в центре города у почты. В нескольких шагах находилось кафе «Космос», в котором мы, водители, и пассажиры, ехавшие с нами дальше, обычно завтракали и отдыхали.

Но, прежде всего мне надо было передать Ленке покупки, которые она поручила мне сделать в областном городе. Она, как условились, ждала меня у станции.

— Какая похвальная точность,— сказала Ленка.— Минута в минуту. Как на железной дороге!

— Боремся за звание экипажа коммунистического труда,— нарочито торжественно сказал я.

Однако мы и в самом деле гордились, что соблюдаем график движения. Если и нарушаем его, то с опережением. На промежуточных остановках наши пассажиры не томились напрасно в ожидании автобуса.

— Все купил?

— Предъявить список? — осведомился я. Мне было приятно видеть сестру. Почему-то захотелось познакомить ее с нашей новой кондукторшей.

— Ладно, ладно, верю...— Ленка улыбнулась.— Спасибо за все от меня и Кати. Шлет тебе привет! Ну, желаю счастливого плавания. Побегу. Неудобно, что пришлось отпрашиваться.

— Беги, беги... Мне тоже надо торопиться. Видишь, все в кафе пошли. Я легонько толкнул Ленку в плечо.

— Нахал! — укорила Ленка.— Сестру!

— Я — нахал? Хорошенькое дело. Хоть бы поцеловала в благодарность. Такую сумку всего приволок.

— Пожалуйста,— пренебрежительно сказала она.

Я наклонился, и Ленка звонко чмокнула меня в щеку и потрепала по голове.

Пассажиры, толпившиеся возле автобуса, сочувственно улыбнулись, конечно же, не подозревая наших родственных отношений.

Я прошел в кафе и быстро оглядел столики, надеясь подсесть к Тоне. Ее тут не было. Мне хотелось проявить к ней элементарное внимание, и я вернулся к автобусу.

Тоня сидела одна в пустой машине, забившись в угол.

Она вопросительно посмотрела на меня.

— Это что за шутки? — сказал я развязно.

— Кто вас так радостно встречал? — спросила Тоня, что-то слишком внимательно вглядываясь в меня.

Я самодовольно рассмеялся.

— Ленка!.. Сестра.

— Родная сестра? — она явно не верила.

— Родная, честное слово. Ленка! — весело подтвердил я.— А теперь — завтракать. Нам еще ехать и ехать,— и протянул руку, желая помочь Тоне подняться.

— Подождите,— она решительно отвела мою руку.— Это, что же, ваш город?

— Крутогорск? Родной.

— Где вы живете? Я назвал улицу.

— Вы, что же, Витязев? Я ничего не понимал.

— Откуда вы знаете? Знакомы с нашими? Вы тоже из Крутогорска?

— Нет, нет,— поспешно разуверила Тоня.— Однажды случайно видела вашу сестру и запомнила ее. Идите завтракать. Опоздаете, голодным останетесь.

— А вы?

— Не хочу,— сухо отказалась она.— Посижу тут. У меня мелькнуло смутное подозрение.

— Тоня,— нерешительно приступил я.— Может, у вас с деньгами туговато? Могу одолжить. Отдадите... Не в последний раз мы с вами в поездке.

— Идите, идите! — приказала она тоном, не терпящим возражений.— Ничего мне не надо. Деньги у меня есть,— и для убедительности, да и видимо, желая скорее отвязаться от меня, открыла сумку и показала бумажки.— Не задерживайтесь, завтракайте!

Отступать не хотелось. Но я почувствовал: больше настаивать не надо — рассердится. Может, у нее есть какие-то свои уважительные доводы. Она даже нахмурилась.

В кафе за столиком я сидел один и раздумывал о странном поведении Тони. Задала же она мне ребусов! Что и кто она? Замужем? Одна? Она — не Зина, и ясно же, что должность кондуктора для нее чисто случайная, может, попала в какие-то трудные, сложные обстоятельства? А почему знает Крутогорск? Во всяком случае, нашу улицу. Выдумывает, что случайно видела Ленку? Или это правда?

Но расспрашивать о чем-нибудь Тоню в этот рейс я не решился. Посчитал, что не имею права.

6

Домой я вернулся в субботу.

День стоял теплый, тихий. Хороший для всех весенних работ. Все наши, за исключением тети Нади, были в саду. Катя, важная, в очках, с ученым видом ползала по клубничным грядам, обстригая старую листву. Ленка приводила в порядок малинник. Отец с Дениской занимались яблонями. На маленькой тачке Дениска отвозил сухие яблоневые ветки к костру у забора. Душистый дым тянулся над землей.

Сад — слабость отца. На нашей улице за каждым домом — просторный земельный участок. Вид большинства довольно унылый. Ничего нет, только картошка и несколько грядок с овощами. Наш участок выглядит веселее. Отец любит возиться с фруктовыми деревьями и цветами. Главное его пристрастие — сирень и георгины. Сирени у нас много, кустов двадцать различных сортов. Распускается она в нашем саду первой в городе, и есть такие сорта, что цветут все лето, почти до осени. А к той поре, вплоть до первых заморозков, вовсю красуются высокие кусты георгинов, самых причудливых и редкостных расцветок.

— С приездом!— встретил меня отец.— Вот хорошо... Прибыла дополнительная рабочая сила.

— Дайте ему отдохнуть,— вступилась за меня Катя.

— Успеет,— тут же возразила Ленка.— Ничего ему не будет, если немного и потрудится. Помоги мне...

Я, не отлынивая, переоделся в комбинезон и присоединился к Ленке в малиннике.

Работы в саду никогда меня особенно не увлекали, и по мере возможности я уклонялся от стариковского занятия. Но сейчас мне хотелось поскорее кое-что выяснить у Ленки. Этим и объяснялась сегодняшняя покорность.

— Тебе знакома Тоня Сизон?— сразу же спросил я Ленку. Она пожала плечами.

— Сизон? Чудная и редкая фамилия. Нет, не слышала о такой девушке.

— Вспомни хорошенько своих знакомых. Ленка задумалась.

— Не знаю... А что такое?

Я рассказал ей о странном поведении нашей кондукторши, обрисовал ее внешность.

— Может, дочь Константина Григорьевича? — неуверенно предположила она.— В самом деле, отчество совпадает. Мельком видела несколько раз на нашей улице. Однажды встретила пьяную. Рассказывали о ней много плохого.

— Плохого?

— Да. Чему ты удивляешься?

— Как-то не вяжется... Константин Григорьевич о ней ничего не говорил?

— Не слышала... Наверное, ему не очень приятно вспоминать такую дочь. Поговори с папой. Он ее лучше знает.

Я пошел к нему.

Отец воткнул в землю лопату, которой окапывал яблоню, и удовлетворенно оглянул сад.

— Помочь?— спросил я.

Его, наверное, удивило мое неожиданное трудолюбие.

— Спасибо,— сказал он, отказываясь от моих услуг.— На сегодня хватит. А ты отдыхай.

— Давай помогу,— настаивал я, отбирая у него лопату.— Немного покопаюсь. Не очень устал, рейс прошел по-хорошему.

Отец стал помогать Дениске, наваливать в тачку сухие ветки.

— Как зовут дочь Константина Григорьевича?— спросил я.

— Что такое?— Отец поднял на меня настороженные глаза.— Почему тебя это интересует?

— Ты ответь. Есть дочь? Как ее зовут?

— Есть... Антонина.

— Почему же ее фамилия Сизон?

— По мужу.— Отец почему-то оглянулся и с тревогой спросил:— Где встретил? Что с ней?

Я коротко рассказал. Отец слушал внимательно.

— Она,— решительно подтвердил он.— Конечно, она. Эх, головушка беспутная.

— Почему беспутная? — спросил я, поражаясь единодушию отца и Ленки.

— Почему, почему,— ворчливо сказал он.— Тут много всяких почему. Рассказ долгий.— Он оглянулся на Ленку и Катю.— Пойди-ка, Дениска, к девочкам,— отправил он внука.— А мы с тобой присядем, что-то ноги не держат.

Мы прошли к столику возле сиреневых кустов, где обычно коротали вечера, и присели.

Невеселым был рассказ отца о Тоне.

— Вот как все было...— сказал отец и задумался, видно, восстанавливая подробности.— Такое война наделала... Говорил тебе, что жену Константина убило при бомбежке эшелона. Главное, она к нему и приехала-то только за месяц до войны. На новом месте пожить им почти и не пришлось. Дети же их попали в детдом. Двое у них было: Тонюрка — первенец, и Петюшка — погоди-ка, конечно, на год тебя старше. Да, ты в тридцать восьмом родился, Петюшка в тридцать седьмом. А Тонюрка — года на два помоложе нашего Бориса. Родных и близких у Базовских не было. Так что детей никто и не искал.

Он покачал головой.

— Долго мы о Базовских ничего не слышали. Думали, что никого в живых не осталось. И вдруг откуда-то с Дальнего Востока явилась дочка Константина. Сразу даже не поверили, что она его дочь. Красавица, в мать. С большими деньгами. Купила возле нас дом, в котором и сейчас Константин живет. Прошло немного, появился возле нее жиган. Собой видный, только глаза, бегающие и желтые, как у тигра. По фамилии Сизон. Жили они скрытно ото всех. Ворота и калитка у них всегда на запоре. Дружбы с соседями не водили. Улица для них вроде пустая. Болтали о них много всякого... Вроде того, что разные темные личности гостят. Поживут приезжие дня два-три, все больше мужчины, уедут. Им на смену другие являются. Пиры задавали чуть не каждый вечер. Эту Антонину не раз выпившей видели. Жалко ее было. Состоялся у нас с ней однажды большой разговор. Ведь Костя близким мне человеком был. Не мог я смотреть спокойно, что с его дочерью творится.

Отец скорбно задумался.

— Ничего путного из того разговора не получилось,— вздохнул он.— «Не суйте свой нос в мою жизнь»,— вот что мне посоветовала Антонина. Развелось, говорит, таких советчиков, как блох в жаркое лето. Вот как отрезала! Видать, не медом все те годы питалась. Озлобленная, вся даже задрожала. Вижу, и слезы могут брызнуть. «А про отца не поминайте. Где отец? Так что уж молчите». И пришлось замолчать... Дошли до нас известия, что был Константин в плену, потом уехал работать на Север.

Года два она тогда здесь прожила. Раз встретил ее на улице ночью. Платок сбит, кофточка порвана, через всю щеку царапина. Уперлась головой в ворота и плачет. Подошел к ней. Она успокоиться не может. Винищем от нее несет. Предлагаю домой пойти — отказывается. «Куда угодно, только не домой». Привел ее к нам, лето стояло, уложил в сарае. Не хотел ее в таком виде нашим показывать, пожалел. Утром встал пораньше, хотел на нее взглянуть, а ее и след простыл.

Потом слышим: арестовали ее сожителя и увезли в областную тюрьму. За всякие темные дела ему суд вынес наказание — пятнадцать лет колонии строгого режима. К Антонине милиция начала цепляться, проверять, на какие деньги дом куплен. Пришлось вступиться. В доме пирушки прекратились. Антонина нигде не работала, носа на улицу не показывала, жила тем, что всякое накупленное распродавала. Скромно жила. Тут и отец вдруг явился. Привел Константин дом в порядок, обставил его по-новому, на заводе начал работать. Думал я, что жизнь у Базовских пойдет, отогреется возле него дочь, да и Косте легче — не один. Да почему-то не заладилось у них. Что у них происходило наедине с отцом, какие разговоры — этого не знаю. Только однажды Антонина пропала. Оставила отцу коротенькую записку, что уезжает в свои далекие края, просит простить ее, и пропала... Ни письма, ни открытки с тех пор... Вот что мне про Антонину известно.

Он потер руки, словно они у него замерзли.

— Объявилась!.. Скажи, пожалуйста... Домой и глаз казать не хочет? — Он сидел, грустно покачивая головой. — С вами будет ездить?

Я подтвердил.

— Помягче вы с ней, шоферня. Ведь вы народ, что там говорить, грубоватый. Ранена ее душа, видать, крепко. Расспросил бы ее поосторожнее, как и что у нее. Не обижая и не задевая. Думает ли к отцу заглянуть? Может, чем и помочь ей надо?

Я молчал.

— Ладно, сиди, а я еще немного повожусь.

Он поднялся и пошел к своим яблонькам. Дениска опять присоединился к деду.

Вот какая горькая и неожиданная судьба открылась мне.

Стукнула калитка. С улицы вошла тетя Надя. В последнее время она засиживалась на заводе и очень уставала. Сегодня даже не посчиталась, что суббота.

— Николай Иванович заходил?— спросила она, здороваясь.

— Не видел.

Она присела возле меня.

— Как хорошо у нас,— сказала она, оглядываясь.— Все уже зеленеет. К концу дня ничего не соображаешь. Только дома постепенно и отходишь.

— Зачем же вы так, тетя Надя,— посочувствовал я.

— Да ведь не замечаешь... Сегодня собралась уйти пораньше, да вот потянуло посидеть еще. И в последние полчаса такое решила... Две недели все мучились. А тут — в полчаса!.. Веришь?

Она тихо улыбалась.

Дениска заметил мать и помчался к ней через сад.

— У, какой чумазый! — воскликнула тетя Надя, привлекая его к себе и целуя в лоб. — Пойдем, мордашку умою.

И повела его домой.

Неслышно подошла Катя. Ленка еще оставалась в саду, она что-то напевала.

Тетя Надя как-то обмолвилась, что у Кати все задатки для самостоятельной научной работы, она умеет мыслить аналитически, обладает широким кругозором, к тому же чрезвычайно усидчива. Они познакомились в каком-то московском научно-исследовательском институте, где тетя Надя делала доклад о проблемах обогащения каштайских руд. Катя горячо увлеклась этими проблемами и, не раздумывая долго, прервала аспирантуру, бросила Москву и ринулась на помощь тете Наде. Так она очутилась в нашем Крутогорске. В подмосковном маленьком городке у Кати остались мать и сестра.

Меня эта романтическая история, честно говоря, мало привлекала. С Катей у нас установились сдержанные отношения. Мои попытки как-то познакомиться ближе не встречали поддержки. Казалось, что я не вызываю у нее никакого любопытства. Она словно даже старалась держаться от меня на каком-то расстоянии. Но я и не настаивал... В доме Катя через тетю Надю и Ленку стала своим человеком. Так я это и принимал. Не больше.

— Ты завтра свободен?— спросила Катя.

— Сними прежде очки,— сурово сказал я.

— Что такое?— Она растерянно взглянула на меня, но очки послушно сняла.

— Теперь иное дело...— Я строго и придирчиво рассматривал ее.— Так гораздо лучше. В очках ты — старая дева, да не просто старая, а еще и ученая старая дева.

Катя застенчиво улыбнулась.

— Перестань... Я же близорукая, без очков человека не узнаю в трех шагах.

— Ты ведь очень красивая,— продолжал я, решив ее поддразнить.— Очень! Катя! — с чувством добавил я.— Когда снимаешь очки. Они у тебя, как маска противогаза, все скрывают. Даже бровей не видно.

— Одолжил... Что-нибудь еще добавишь?— Кажется, она начинала злиться.

— Могу, если этого мало. Свежа и прекрасна, как парниковый огурчик.

— Спасибо! Очень ценю оригинальные овощные сравнения,— сказала Катя и засмеялась, показывая хорошенькие зубки. Нет, она не сердилась, мои шутливые комплименты ее не трогали.

— Тебя интересовал мой завтрашний день? Свободен и завтра, и послезавтра. Беспутная шоферня гуляет. У тебя есть стоящие предложения? Можно обсудить.

— Да пустяки... Совсем не знаю окрестностей Крутогорска. Все так хвалят ваш пруд.

— Он, действительно, хорош. Проще простого узнать его. Лодка наша в порядке.

— Неужели не догадываешься,— она повела плечами,— что надо пригласить покататься.

— Действительно не догадывался. А теперь готов выехать в любой день и час. По первому сигналу.

— Завтра утром. Можешь? Только пораньше, с восходом.

— Готов на любую жертву.

— Но,— Катя помедлила, нагнув голову и скрывая глаза,— вдвоем. И пусть никто пока об этом не знает. Так можно?

— Тайная прогулка?

— Если хочешь — да.

— А Ленка? Ведь вы неразлучны.

— Даже она не должна знать.

— Воля ваша, миледи. Я подчиняюсь.

— Завтра? И без обмана?

— Клянусь! — шутливо, с жаром воскликнул я.

Вечерами по субботам все сходились в дом. Сохраняя традицию, Ленка устраивала нечто вроде праздничного ужина, и за столом мы засиживались почти до полуночи.

Я увидел, как появился Николай Иванович опять с папками и рулоном кальки. Он прошел к тете Наде, и сейчас сквозь полуоткрытую дверь доносились их голоса, то спокойные, то вдруг возбужденные. Опять они заспорили. О появлении Павлика я узнал по его громкому смеху во дворе. Он развлекал Ленку и Катю какими-то рассказами.

Я сидел в нашей общей комнате, где уже был накрыт ужин, и прислушивался к спору отца и Базовского.

— Слыхал, что говорят о выборах профорга в кузнечном цехе? Не хотел его коллектив. А сверху навязали. Нажали хорошенько, и провели. Правильно это?

— Сами там виноваты. Не хотели — боролись бы. Ведь голосование тайное,— сказал отец, наполняя хрустальные рюмки какой-то настойкой.

— А кто еще в списке? Отец только рукой махнул.

— Ладно! — продолжал наступать на него Константин Григорьевич.— Поймали завгоркомхоза на неправильном распределении квартир. Ведь это же позор! А ему сошло. Где же у вас настоящая требовательность? Я — беспартийный, но тебя, коммуниста, укорю. Не могу не укорить. Ведь к тому же ты не рядовой, а член горкома партии.

— Трудный ты, Костя, человек,— смеясь, отбивался отец.— В дом ко мне в гости приходишь, водку мою пьешь и меня же ругаешь. За гостеприимство?

— Люблю тебя, потому и ругаю. Ты не думай — беспартийные на вас, коммунистов, смотрят во все глаза. Помнить об этом надо.

Не знаю, как долго шел бы у них этот разговор, если бы с улицы не явились Ленка, Катя и Павлик. Они и тетю Надю с Николаем Ивановичем вытащили.

После ужина, как бывало почти всякий раз, Ленка присела к роялю и спела несколько романсов. Катя подошла ко мне.

— Ты не забыл?— спросила она.

— Катя!— я осуждающе покачал головой.

7

К тому раннему часу, когда мы с ней подошли к пруду, он, как и полагается в воскресный добрый день, уже чернел рыбачьими лодками.

Я отомкнул замок на цепи, которым наша лодка была прикована к мосткам, вычерпал воду, протер сырые скамейки, укрепил руль и вложил весла в уключины.

Пока я возился, Катя неподвижно стояла на берегу. Она была в черной юбке и накинутой на плечи длинной куртке стального цвета, под которой виднелась красная шерстяная кофточка. Ноги Кати были крепкими и стройными. Я опять залюбовался ею. Моему самолюбию льстило, что Катя, не жаловавшая меня особым вниманием, вдруг сменила гнев на милость. Все же, зачем ей эта тайна?

Катя прыгнула в лодку и села на скамейку лицом ко мне.

Куда же нам сплавать? Пруд со всеми его потаенными уголками знаком мне издавна. Все детство было связано с ним. Какие только игры мы тут не затевали! Совершенно независимые от взрослых, мы шалыганили здесь целыми днями, вели тайную от всех жизнь. Возле пруда и кормились. Достаточно было взять из дому кусок хлеба, пару картофелин, немного соли, а приварок давал пруд: разную рыбу, раков. Осенью нас хорошо поддерживали огороды, тогда и в картошке нужда отпадала. Умели в любую погоду быстро развести костер, построить такой шалаш, что надежно укрывал от самого сильного ливня. В те далекие дни Маша частенько бывала с нами... Как же Кате лучше показать пруд?

Я неторопливо греб и смотрел на нее. Поеживаясь от сырости, она вся сжалась в комочек. Поднимая глаза поверх очков, Катя слабо улыбалась. Мне становилось весело и хорошо от ее беззащитной улыбки.

Поплывем-ка мы с ней на Змеиный остров. Он стоит в том конце пруда, где в него впадают две чистые лесные речушки. Название острову дали мы, убив там однажды гадюку. Как знак предупреждения, мы вбили на видном месте рогатину и повесили на нее свой трофей. Эта гадюка была, наверное, единственной. Как мы ни шарили среди камней и кустов, больше змей не попалось. Однако с нашей легкой руки пугающее название за островом укрепилось. Поэтому людей там почти не бывало. А место замечательное: лес там растет хороший — сосняк вперемешку с березками, берег чистый, песчаный.

Лодка тихо скользила вдоль каменистого берега, где знакомые красновато-бурые в острых изломах скалы выступали из воды. Здесь были самые глубокие места. В детстве мы забирались на горячие от солнца камни и кидались вниз головой, соревнуясь, кто вынырнет с горсткой песка, добытого на дне.

Я все неторопливо греб, город удалялся, дымы уходили все дальше и дальше, пока вовсе не скрылись за поворотом. Теперь перед нами — только каменные берега. И горы. Спокойные и задумчивые, в шубе мохнатых лесов, они поднимались пологими склонами, крутыми вершинами, над которыми стояли ранние окрашенные розовым пламенем невидимого еще солнца неподвижные облака. Наша лодка двигалась, и панорама все время менялась, одни вершины уходили, а вместо них показывались новые и новые.

— Нравится?— спросил я Катю. Она только кивнула.

Мы причалили. Как я и надеялся, на острове никого не оказалось. Только вдали на воде маячили несколько рыбачьих лодок.

Метрах в ста от берега нашлась отличная лесная полянка. Тут мы и запалили костер. Катя сбросила спортивную куртку. Я развернул одеяло и стал выкладывать прихваченные для завтрака припасы.

— Ого! — насмешливо воскликнула Катя, увидев вино и закуски.— Даже выпивка!

— Невинный напиток,— успокоил я и показал на этикетку сухого болгарского вина.— Все же прохладно на воде.

— Много у тебя таких?

— Всего только две, к сожалению. Может, ты чего-то, Катя, опасаешься? — заметил я не без иронии.

— Выросла из такого возраста,— самоуверенно сказала Катя.— Наливай.

Мы выпили по стакану сухого, чуть горьковатого, но хмелящего вина и взялись за шпроты и сыр.

— Как тут славно! — похвалила мой выбор Катя.— Давно не бывала за городом.

— Рад, что угодил.

— Тебя, наверное, удивила моя просьба?

Я решил держаться честно. С какой стати мне с ней хитрить? Она же сама затеяла эту поездку.

— Должна понимать. Довольно неожиданная просьба. Главное, почему-то прогулка тайная.

— Что же ты подумал?— Катя испытующе смотрела на меня.

— Я должен был что-то подумать? Можно сейчас?

— Просто хотела поговорить с тобой наедине. Поэтому и навязала поездку.

— Так уж навязала... Рад, что вытащила.— Сейчас я в этом был почти убежден.— О чем будет наш разговор? Начнем?

— Потерпи...

Я не стал настаивать. Да особо серьезного разговора, честно говоря, не ждал.

До чего же тут уютно! Зеленое царство, тишина, покой. А вдали стоят все те же величавые горы, теперь залитые ярким солнцем. Начинало припекать, и Катя сняла с себя кофточку, юбку и осталась в тонкой блузке и черных трусиках. Я тоже сбросил с себя все — до плавок.

Издали мы, наверное, могли сойти за дружную пару, удравшую на пустынный остров. Я даже упрекнул себя, что мало обращал внимания на Катю. Она, наверное, ко мне не так строго относится, если доверчиво поехала со мной и лежит сейчас рядом на пустынном острове.

— Что это тебе вздумалось бросить Москву ради Урала? — спросил я первое, что пришло в голову.

— Тебе интересно?

— На ответе не настаиваю.

— Можешь и не верить... В Москве я казалась ненужной. Не могла к чему-то серьезно приткнуться.

— В смысле — ничто не увлекало?

— Действительно, не увлекало. Получала самую пустяковую работу. Любая десятиклассница могла бы справиться. Таких молодых специалистов, как я, в Москве хоть пруд пруди. Других это устраивало, а меня — нет.

— А тут — увлекло?— я не удержался от иронии.

— Представь — увлекло.

— Желаю тебе счастья на этом пути,— сказал я торжественно, снова наливая вино.

Она молча приняла стакан и, прежде чем выпить, посмотрела сквозь вино на солнце. Красный отблеск лег ей на лоб.

— Ты дружно жил с братом? — спросила Катя, выпив вино и поставив стакан на землю.

— Вся семья наша дружная.

Катя помолчала, разглядывая что-то возле себя на земле.

— Почему он оставил Надежду Степановну?

— Борька? Не оставлял он тети Нади.

— Как же назвать такие отношения? За три года не мог выбраться домой... При желании самолетом легко обернуться за сутки из Москвы и обратно.

С Катей мне не хотелось говорить о Борисе, хотя я понимал, что он поступает как-то неладно. Все мы в доме будто условились не упоминать имени брата. Какое же ей, в сущности, человеку постороннему, до этого дело? Удивительно любят некоторые вмешиваться в интимные чужие дела.

Я ничего не ответил Кате.

— Правды боишься? — уколола меня Катя.

— Чего ты болтаешь! — возмутился я.— Какой правды? К чему весь этот разговор?

— Хочу косточки помыть,— с вызовом сказала она.— Ведь так приятно покопаться в семейных делах Витязевых!

— Опоздала, Катя. Соседи по улице гораздо раньше перемыли косточки и прополоскали все белье. Даже они успели успокоиться.

— Мне все же хочется этим заняться.

— Знаешь, смени пластинку,— посоветовал я миролюбиво, хотя весь начинал клокотать.

— Да только ради такого разговора я и поехала с тобой,— сказала Катя.— А ты, наверное, о другом подумал? — усмехнулась она.

— Не ехидничай. Тоже мне...

— Ты так и не ответил, почему Борис уехал.

Вот привязалась! Мне хотелось скорее закончить обидный и неприятный разговор.

— Хорошо, выложу,— сказал я.— Борис и тетя Надя возились с обогащением каштайской руды. Ничего у них не получалось. Тебе это, должно быть, известно. Никаких радостей, только неприятности. Много раз собирались их опытный завод прикрыть. Постоянно урезали им деньги. Тогда-то и подвернулось предложение бросить тут всю эту волынку и продолжать изыскания в Москве. Борис сразу уцепился. Тетя Надя ехать почему-то отказалась. Вот и вся причина.

Катя слушала, навострив ушки.

— А теперь у вас с Борисом, какие отношения? В армию он тебе писал?

— Очень интересна ему моя армейская жизнь,— невольно вырвалось у меня признание.— Письма три получил. Он писал, что очень занят, просто завален работой, поэтому и домой, никак не выберется. Может и так. Верю Борису.

Катя взглянула на небо.

— Скоро он будет защищать кандидатскую диссертацию. Станет кандидатом наук.

Наверное, у меня был достаточно глупый вид, иначе, почему бы Катя, взглянув на меня сквозь очки, рассмеялась? Для меня это была сногсшибательная новость. Добился-таки своего! Ученым становится. Молодец Борька! Я всегда верил в брата и оказался прав. Не зря же он, выходит, так долго мучился в Москве. Теперь, конечно, вся вина с него снималась.

— Нет...— вслух сказал я.— Мог бы, конечно, сообщить. Тетя Надя знает?

— Понятия не имеет.

— Ленка?

— Тем более. Откуда?

— Ты могла сказать.

— Пока ей знать не надо.

— Почему же Борис скрывает?

— Может, есть для этого основания.

— Какие?

— Не знаю, не знаю,— отмахнулась Катя, явно что-то утаивая.— Думала, ты об этом знаешь. Ведь вы же были дружными братьями. Мог тебе написать.

— Тебе-то об этом, откуда известно?

— Известно,— уклонилась от прямого ответа Катя.— Я же москвичка, знакомых много.

— Почему ты решила рассказать об этом мне?

— Думала, что вы в переписке. И тебе кое-что известно.— Катя задумчиво посмотрела на меня.— А ведь вы очень похожи, очень,— добавила Катя.

— Ты знакома с Борисом?

— Немного.

— Встречались в Москве?

— Работали в одном институте. Но короткое время и в разных отделах.

Внезапное сомнение закралось у меня.

— Что ты знаешь о нем? Как он живет? Один? У него никого нет?

— Вот уж об этом не расспрашивай. Я ведь косточки промывать не люблю.

— Ладно... А чем же мы похожи? — Меня это чрезвычайно заинтересовало. Брата я считал для себя образцом.

— И ты, и он обожаете легкую жизнь,— сказала Катя.— Оба даже не подозреваете, что вы такое. Нет в вас глубины чувств. Поверхностны во всем. Потому, что везде и всюду видите только себя. Из этого и исходят все ваши поступки.

— Ого! Такие выводы можно чем-то подкрепить?

— Примеров сколько угодно. Вот первый — твоя автобусная работа. Согласен?

— Слышал... Это песня Павлика. С чужого голоса говоришь. Повторить? Не хочу садиться на горб своим.

— Мог бы на горб не садиться. Прекрасно сам знаешь. Нет, тебе захотелось именно легкой и просторной жизни и дома, и в институте.

— Маловато фактов для такого глубокого вывода. Она меня сильно задела.

— Хочешь еще? Маира.

— Что Маира?

— Ты с ней дружил много лет. Очень по-хорошему. Лена о вас рассказывала. А встретил ее, не улеглась она в какие-то твои схемки, и сразу отвернулся. Наверное, так легко мог дружить с любой девушкой. Без всякого глубокого чувства. Даже и не попытался разобраться в Маире.

— Положим... Почему же Ленка к ней скверно относится?

— Я говорила и с ней. Но сейчас не о Лене речь. Сам ты подумал серьезно о Маире? Может, ей не легко. Попытался ли понять ее? Ведь тебе совершенно на нее наплевать. Разве не правда? А прошлые ваши отношения тебя ни к чему не обязывают? Ты просто равнодушный человек, поверхностный и равнодушный. Она разила наповал.

— Что же ты молчишь? — спросила Катя.— Защищайся.

— Продолжай...

— И продолжу... Вот Николай Иванович и Надежда Степановна. Ты и к ним равнодушен.

— Что Николай Иванович и тетя Надя? — я даже вскинулся на локти.

— Не притворяйся незнающим.

— Разговорчики!..— Я принужденно рассмеялся.

— Хоть раз всмотрелся, какими они бывают рядом?— продолжала Катя.— Оба же словно светятся.

Она взволновалась.

— Катя! — попытался я остановить ее.— Мне казалось, что о таком нельзя говорить. Нельзя касаться такого. Такое может обсуждаться только двоими. Не надо, прошу!

— Какая деликатность! Да ведь им же трудно. Очень!— Силой добавила Катя.— А тебе до этого нет никакого дела. Как и Лене. Всем Витязевым. Ведь твой отец мог поговорить с Надеждой Степановной, вызвать Бориса. А он тоже закрыл глаза. Живут и пусть живут. Ну, мучаются... А вас всех это не касается. Вы просто не хотите беспокоить себя чужими переживаниями. Вы эгоисты!

— Ну, знаешь... Ты все-таки знай меру,— грубо отрезал я.

Она замолчала, словно остановилась с разбегу. Провела рукой по разгоряченному лицу.

— Все, все...— Катя привстала на колени и сама виновато наполнила стаканы вином.— Сказала тебе все, что хотела... Даже больше...— Она сняла очки, села, скрестив калачиком ноги, лицом к солнцу.— Ну, выпей и не сердись за такой разговор. Не могла сдержаться. Купаться будем? Ведь не холодно.

Катя вскочила и кинулась к берегу. Я даже не успел заметить, когда она сняла кофточку. Разбежавшись, Катя бросилась в воду, подняв фонтан брызг. Я быстро догнал ее, и мы, размашисто работая руками, поплыли рядом. Вода приятно холодила тело.

Катя повернулась на спину и, легко шевеля руками и ногами, тихо двигалась по спокойной воде. Так мы уплыли далеко от берега, потом повернули назад.

У берега Катя, балуясь, начала прыгать, высоко выкидываясь из воды. В водных сверкающих брызгах она в эти мгновения была до удивления хороша. Я заметил, что лифчик у нее не очень прочно держится на единственной пуговице, и, озорничая, расстегнул его. Я увидел целиком ее обнаженный точеный торс с крепкими красивыми чашами грудей. Ахнув, Катя начала ловить лифчик. Схватив за плечи, я прижал ее к себе и поцеловал в мокрые губы. Она ловко выскользнула из моих рук и ринулась к берегу.

Я задержался, выжимая в кустах плавки. Подумал с тревогой — не рассердилась ли Катя на мою вольность? А пусть... Не я затеял тайную прогулку.

Когда я пришел к нашему месту, она молча лежала на одеяле...

— Хорошо? — спросил я.

— Чудно! — сказала Катя, не поднимая головы.

Кто-то, раздвигая кусты и ломая сухие ветки, пробирался в наш потаенный уголок сквозь густые заросли. Мне стало досадно: никого не хотелось видеть. Катя, замолчав, тоже смотрела потемневшими недружелюбными глазами в ту сторону, откуда шел весь этот шум.

Высокие кусты раздвинулись. Перед нами появился Константин Григорьевич Базовский. В брезентовой куртке, синем берете, в резиновых по колена сапогах. Худое его лицо было опалено солнцем, на щеках и подбородке блестела чешуя. Прищурив глаза, он удивленно оглядывался, куда же его занесло.

— Вот кто тут хоронится!— протянул он растерянно, снимая, берет и, обнажая голый череп.— А я увидел дымок и полез. Думал, свой брат-рыбак. Надеялся червем и спичками разжиться. Обеднял... Ужасно курить хочется.

Он нерешительно стоял возле нашего костра.

— Присаживайтесь, Константин Григорьевич,— предложил я искренне.— Хватит рыбачить. Какой сейчас клев?

— Конечно, присаживайтесь,— подхватила и Катя.

— Честно? Мешать не буду?— Он по-доброму, с лукавинкой усмехнулся.— Пожалуй, причалю к вам. Ведь с трех часов в лодке. Даже спина онемела. Да и надоело одному на воде. Язык заржавел. Захотелось человеческие голоса услышать. Уху, Катя, варить будем?

— Конечно!— восторженно приняла предложение Катя.

— Идем! — позвал ее Константин Григорьевич и повернулся ко мне.— Тебе тоже найдется работа. Набери дров и готовь костер пожарче.

Они скоро вернулись от лодки с начищенной рыбой и ведрами с водой. Катя засуетилась у костра. Константин Григорьевич повалился на траву и, довольный, растянулся. Сегодня он, хоть и пожаловался на усталость, но выглядел посвежевшим и бодрым.

— Хорошо придумали,— одобрительно сказал Константин Григорьевич.— Денек для прогулки чудесный. Островок — лучше не найти. Нравятся тебе наши места, Катя?

— Даже не спрашивайте,— отозвалась Катя от костра.— Влюбляюсь в Урал.

Константин Григорьевич добродушно поглядывал на нас из-под черных густых бровей. Нескрываемая лукавинка не исчезала из его глаз. Он явно подозревал, что мы с Катей не случайно забрались на такой отдаленный глухой остров, подальше от посторонних глаз. Он даже покровительственно подмигнул мне, словно похвалил, что я с Катей.

— Добавь и мой запас,— сказал Константин Григорьевич, увидев нашу вторую бутылку сухого вина.

Мы разлили по стаканам его водку, предложили и Кате этот рыбацкий напиток, но она молча показала на вино.

Водка основательно ударила в голову. Меня охватило расслабленное умиление. «Милая,— думал я о Кате,— как хорошо, что ты затеяла эту прогулку. Нам тут славно. Даже все скверное, что сказала ты обо мне, Борисе, всех Витязевых, ничуть не мешает моему доброму к тебе отношению. Просто надо серьезно подумать о твоих словах. Может, и правда, что я такой самовлюбленный индюк. Спасибо, что раскрыла глаза на Николая Ивановича и тетю Надю. Что-то я предполагал, ты лишь укрепила меня в этих подозрениях. Но ты права: старался не думать о них...» Катя нравилась мне все больше и больше.

— Недавно прочитал роман молодого писателя,— заговорил Константин Григорьевич.— Очень его в прессе хвалят. Говорят, самый проблемный, жизнь современной молодежи отражает здорово. У него герои в романе разговаривают так...— Константин Григорьевич весело покрутил головой и громко рассмеялся.— «Смотри, скоро шлюхой станешь...». Говорят это, Катя, хорошей девушке... Еще!.. «Ты, хитрован... Скинемся на полбанку...». Хлестко? Столько я новых слов из него почерпнул. Чувствую, образовался... Да, молодые люди, что ни страница в романе, то прямо из уголовной хроники... Трое парней бьют одного. В темном переулке, смертно... Описано со знанием западной уголовной литературы. Там любят такие описания... Другой герой угоняет мотоцикл да еще попутно снимает кольцо у женщины. И такого подлеца на поруки берут. Обыкновенную подлость нежно называют хохмачеством. Поверите, стыдно читать такое. А знаете, кто герои этого романа? Киноактеры, молодые писатели, молодые ученые... Эта шваль — якобы молодая интеллектуальная сила. Выхваляются, сколько каждый имел женщин. Хулиганы и жеребцы. Все при вас, Катя, невозможно даже пересказывать.

— Да я же знаю этот роман,— сказала Катя.— Не всё там плохо. Да и, правда, написана. Такие мальчики в Москве есть. Герой ведь потом понял, что он жил неправильно.

— Понял? Ничего он не понял,— сердито возразил Константин Григорьевич.— Автор пошутил над читателем.

Я слушал запальчивую воркотню, такую же, как в нашем доме, когда Базовский начинал о чем-то спорить с отцом, и думал: что если его спросить о Тоне? Знает ли он, что она вернулась? Что работает кондуктором автобуса?

— А как эгоистичны эти молодые люди,— продолжал Константин Григорьевич.— Совсем не желают считаться с теми, кто прошел через тяжелые и сложные времена. Легко отбросить все, что было до тебя, ничего, в сущности, не выдвигая нового, своего. Начали жить в легкие годы и вдруг посчитали себя чем-то обиженными. Им, дескать, мала площадка для действия. Ведь этакие негодники! Им бы перед прошлым отцов шапки снимать! А они соревнуются, кто глубже в душу стариков плюнет. Такие могут и не заметить, как жизнь обойдет их. Им кажется, что они — молодая сила, а на деле — пупыри.

Он махнул безнадежно рукой.

— А критика наша гнев свой — гневаться ей по штату положено — изливает на тех, кто о народных бедах рассказывает. За всякую малость цепляется. Характеры не те, какие нужны, историческая перспектива теряется. А перед книгами молодых писателей о великовозрастных шалопаях готова на колени встать. Героями нашего времени объявляет. А какие, собственно, это герои нашего времени? Квакают лягушки в своем болоте.

— Разве мало таких среди молодежи, что живут бездумно?— возразила ему Катя.— О таких нельзя молчать. Литература должна показывать жизнь такой, как она складывается.

— Надо, Катя, надо!— подтвердил Константин Григорьевич.— Но разве наше общество состоит только из таких вот героев? Ведь, нет же... Почему же в литературе они вышли на первое место?

Катя лежала возле меня. Слышалось ее тихое дыхание. Моя рука вольно или невольно коснулась ее руки, Катя не отвела своей, и я тихонько поглаживал ее пальцы. Осмелев, я даже попытался приласкать и мягонькую ладошку. Катя надела очки. Я сконфуженно отодвинулся, и новых попыток приблизиться не делал. Еще может подумать, что алкоголь в голову ударил. Впрочем, будет права. Однако за поцелуй, уворованный в воде, она ведь не обиделась?

Уху мы давно прикончили, да, кажется, и наговорились, вино выпили. Солнце успело перевалить через наши головы и теперь опускалось к земле раскаленным диском. Мы засобирались домой.

Катя напросилась грести. Она низко наклонялась в мою сторону, налегая энергично на весла, выпрямлялась и всякий раз встряхивала головой, чтобы откинуть от глаз коротко постриженные волосы. Я опять, вспоминая поцелуй, любовался ею. И не считал даже нужным этого скрывать.

Катя несколько раз бегло и беспокойно посмотрела на меня.

— Перестань.

— Что?— спросил я.

— Вот так рассматривать. Мешаешь грести.

— Хочу запомнить тебя. Хочу запомнить этот день.

— Да ну...— насмешливо протянула Катя.— Такой исторический день?

— А если теперь позову кататься я? И тоже только вдвоем. Поедешь? Катя?

Хмель все еще бродил в голове.

— Приглашай в любой день,— вдруг ответила Катя и как-то очень серьезно взглянула на меня близорукими глазами сквозь очки.

8

Тайная прогулка на Змеиный остров изменила мое отношение к Кате. Катя выросла в моих глазах, заставив о многом задуматься. К этому добавлялось тревожащее воспоминание о быстром поцелуе на воде. Закрывая глаза, я словно заново ощущал ее мокрые полуоткрытые губы и видел лицо в сверкающих капельках. Я подумывал, что нам надо непременно встретиться еще и не откладывать надолго этого свидания.

Разговор с нею о Маше подтолкнул меня к походу «в книжную торговую точку», правда, шел я туда без особой охоты.

Книжный магазин занимал весь нижний этаж большого пятиэтажного дома на главной улице. Внутри он поразил меня обилием книг на любой вкус и по любому предмету.

Тихонько проходил я через светлые залы, останавливался у каждого стеллажа, запоминая все книги, которые надо будет забрать. Совершенно забыл, что пришел сюда, собственно, ради Маши.

Увидел я ее в отделе художественной литературы. Я встал так, чтобы она не заметила меня. Маша была такая же яркая и вызывающая, как в день нашей встречи, если не считать того, что на ней был черный халат с выправленным поверх воротником цветастой блузки. Возле нее толклись четверо парней, все с буйными шевелюрами, в модных пестрых рубашках, узеньких брючках. У одного, самого высокого, кудри спускались по самые плечи. Машу хватало на то, чтобы одаривать улыбками каждого из этих оболтусов. «Из пещерного века»,— подумал я про них.

К прилавку подошла какая-то старушка, но тут же испуганно отодвинулась. Две девушки тоже попытались о чем-то спросить Машу. Она окинула их таким надменным взглядом, что те осеклись на полуслове. Потом парнишка лет двенадцати тоже рискнул обратиться к Маше. Она и его заставила сконфузиться и покраснеть. Зато четверо парней развеселились еще больше, заржали на весь магазин.

Так на моих глазах Маша в короткий срок быстро и решительно расправилась с несколькими покупателями. Все они ушли ни с чем, робко оглядываясь на злую фею у книжных полок.

Ну и Маира!

Насмотревшись, я двинулся к ней.

— Обслужи, Маша, покупателя! — громко сказал я, решительно вставая между парнями и ею.

Моя уверенность, видимо, подействовала: юнцы тотчас отступили и двинулись к порогу. Маша оглянулась на них.

— Чао!— крикнула она и помахала рукой.

— Крепко, — сказал я.

— Именно? — осведомилась Маша.

— Великолепно знаешь итальянский, Маша.

Она простодушно улыбнулась. Да, улыбнулась именно простодушно, мило и знакомо.

— Маира, — поправила она, — говорила тебе.

— Маша, — упрямо повторил я.

— Пускай, — согласилась Маша.— Пришел за книгами?

Мы двинулись с ней в путешествие вдоль книжных полок. Я выбрал шеститомную историю России Ключевского, которую давно мечтал прочитать, отобрал несколько романов. На глаза попалась книга с забавными рисунками, изданная венграми: «120 блюд из картофеля». Стоила она сущие пустяки, и я решил порадовать ею кулинарку Ленку.

Мы поболтали о всяких пустяках. Маша внимательно присматривалась ко мне. Наверно, новый костюм, хорошая рубашка, ботинки произвели впечатление.

— Как работается?— спросила она.

— Великолепно. Мечтал о такой жизни.

Неожиданно Маша предложила встретиться вечером и сходить в кино. Подумав, я согласился, хотя, по правде говоря, не очень хотелось встречаться.

Дома я застал Ленку за мытьем полов, Она энергично действовала «ленивцем».

— Возьми,— протянул я ей венгерскую книжку.

Она посмотрела на смешную обложку, забавные рисунки, полистала и дружески шлепнула меня книжкой по лбу.

— Боишься, что не сумею сварить картошки без инструкции?

— Учись у друзей,— посоветовал я.

— Марш отсюда! — скомандовала Ленка. — Дай полы домыть.

— Ленка! — обратился я смиренно.— Ты ведь хорошо знала Машу, даже немного дружила с ней. Что она сейчас такое?

— Маира?— Ленка надменно засмеялась.— Разбирайся сам. Мне это не интересно. Но некоторым такие девушки нравятся.

В назначенный час мы встретились с Машей возле Дворца культуры. Не помню, какую смотрели кинокартину. Рука Маши лежала в моей руке. Ладонь ее была влажная, мне хотелось вынуть носовой платок и вытереть ей руку.

Потом темными улицами я провожал ее домой. Настоящий разговор между нами так и не налаживался.

Мы дошли до ее дома и сели на скамейку. Я обнял Машу, и она охотно прислонилась ко мне.

— О чем ты мечтаешь?— спросил я первое, что пришло в голову. На миг она задумалась.

— Хорошо бы достать однокомнатную квартиру,— с жаром произнесла она.

— На что она тебе?

— Спрашиваешь... Надоело со своими. Хочу пожить по-человечески. Да тебе такого и не понять. У вас же целый дом.

— Что ты еще хочешь?

— Может уехать? До чего же тошно у нас в Крутогорске! Просто некуда деваться.

Не знаю почему, но разговор у нас явно не клеился. Не получился разговор. Нам обоим было скучно друг с другом. Что-то мы безвозвратно утратили.

Вспомнилась «таежная Клеопатра». В тайге нам недоставало женского общества. Поэтому, когда в ларьке военторга появилась продавщица Калерия, то вокруг нее развернулась целая танцплощадка. Ничего-то особенно завлекательного в этой Калерии не было — нос картошкой, круглые щеки, словно кирпичом натерты, узенькие бровки, которые она старательно чернила. Короткие перекрашенные и пережженные неопределенного цвета волосы, свисавшие колбасками, толстые ноги, расплывшаяся фигура. Честное слово, не преувеличиваю, еще пощадил. Она к тому же была и не первой свежести.

Но Калерия была единственной юбкой в нашем глухом таежном углу. Она скоро поняла исключительность своего положения, очень скоро, и воспользовалась таким преимуществом. Ей одной доставалось пылкой нежности столько, что могло бы хватить девчонкам города тысяч на пятьдесят жителей. Каждый солдат старался услужить ей, чем только мог лишь за улыбку, возможность хотя бы до руки дотронуться.

Имя Калерии быстро переделали в Клеопатру. Романы ее протекали молниеносно. Тот, кто сегодня торжествовал победу, утром мог получить внезапную полную отставку. Ну и стихи же сочиняли о ней! Между парнями начались столкновения, порой весьма серьезные. Даже на гауптвахте начали посиживать. Однажды попало и самой Клеопатре. Она появилась в лагере с преогромной дулей под глазом.

Продержалась Клеопатра три месяца.

Однажды сунулись солдаты в ларек и увидели дядьку годков сорока пяти, кривоглазого, сизоносого.

Сколько же осталось воздыхателей этой Клеопатры! Сколько еще вечеров-воспоминаний было отдано ей. Вспомнится же такое!

Я обнял Машу и поцеловал. Она охотно откликнулась на поцелуй. Уж как-то слишком охотно, раскрыв губы, прижимаясь до боли к зубам. Мы поцеловались еще несколько раз. Я не испытывал никаких чувств. Хотелось поскорее пойти домой. Да Маша и не стала меня удерживать.

Я стоял и смотрел, как она уходит.

— Чао! — тихонько крикнул я вслед.

— Чао! — откликнулась Маша из темноты подъезда и тихонько засмеялась.

Вот и я заговорил по-итальянски. Плохо же у меня было на сердце. Подумал виновато о Кате.

О новом свидании мы с Машей не уславливались.

Было еще не очень поздно, когда я вернулся домой. Катя и Ленка сидели на скамейке.

— Поздравляю! — ехидно сказала Ленка. — Были с Катей в кино, видели тебя с Маирой.

— Ну и что?— неоправданно резко сказал я.— Чего ты задираешь Машу? Чем она тебя так допекла?

Ленка только гневно фыркнула, словно кошка, наткнувшаяся внезапно носом на ежа.

— Очень мне нужно...

Мне показалось, что Катя словно ждет от меня каких-то более ясных слов.

— Грустно видеть, как человек быстро теряет свое самое лучшее,— сказал я специально для Кати.— Рад бы помочь ему восстановить это лучшее. Да как? Уже непоправимо.

— Ты все же попробуй,— посоветовала с какой-то учительской интонацией Катя.— Может, и можно что-то сделать.

9

Я сидел за маленьким круглым столом в красном уголке автобазы и смотрел новый номер «Огонька», когда вошла Тоня с кондукторской сумкой через плечо. Она приветливо взглянула на меня и протянула сухощавую руку. Мы обменялись товарищеским рукопожатием, Тоня присела напротив меня. Сегодня она выглядела более нарядной и оживленной. На ней было шерстяное платье с короткими рукавами, открывавшими ее красивые руки, с ямочками на локтях. Волосы ее были хорошо причесаны и сзади стянуты в пышный узел. Даже загар казался более ярким, чем в прошлый раз.

Она первая задала дружеский тон. Мы перебросились пустяковыми фразами о хорошей погоде, еще о чем-то обыденном. Я смотрел на ее свежее загорелое лицо, открытую улыбку и испытывал неясное чувство радости оттого, что сижу с ней наедине.

Тоня спросила, как провел я эти свободные дни.

Ага, подумал я, вот удобная зацепка. Может, сейчас смогу узнать кое-что подробнее о ее отношениях с Константином Григорьевичем.

— Рыбачил с вашим отцом,— сказал я безразличным тоном и посмотрел Тоне в лицо.

Как оно изменилось! Словно полыхнуло мгновенным пламенем, а глаза посинели почти до черноты.

— С моим отцом? Вы его знаете?

— Базовского? Странный вопрос. Живем на соседних улицах. Да и дружит он с моим отцом. Константин Григорьевич часто бывает в нашем доме. По субботам непременно.

— Что же успели рассказать про меня?— холодно спросила Тоня.

— Даже вашего имени не помянул. А если бы и сказал? Что тут особенного? Не скрываетесь же вы от него?

Потемневшими глазами она остро взглянула на меня и нервно поправила скатерть.

Помолчала.

— Прошу, очень прошу...— Она опять провела рукой по скатерти.— Пока ни слова ему про меня. Все в свое время. Есть для этого причины.

Она взглянула ожидающе.

— Должен дать честное слово? Или так поверите?— равнодушно спросил я.

— Достаточно и этого,— сказала Тоня, поднялась и вышла из комнаты.

Снова я увидел ее в автобусе.

Опять в пути... Бежит под колеса глянцевито-серая накатанная лента шоссе, поблескивает под солнцем, мелькают километровые столбики, указательные и предупреждающие дорожные знаки. Тоня ходит по автобусу, собирает с пассажиров деньги. Порой я ловлю на себе ее неспокойные взгляды.

Крутогорск. Мы все уходим в кафе. Тоня остается в машине. В этот раз я ее и не приглашаю: знаю, что бесполезно, не пойдет.

Наша конечная остановка — маленький рабочий городок, каких на Урале немало. Он — прямой родственник нашему городу, в прошлом тоже демидовский, может, только чуть помоложе. Первое впечатление от него — самое унылое. Деревянные домики тянутся кривыми непроезжими в распутицу улочками, по всем склонам рядами стоят какие-то бывшие лабазы и сараи. Вдоль улиц проложены деревянные тротуары, досок в них кое-где не хватает, другие доски прыгают под ногами. Ни одного порядочного магазина.

Кого-то стоило стукнуть по башке крепко, со всей возможной злостью. Наверное, не раз жителям обещали всякие перемены в благоустройстве. Да скоро все эти обещания забывались.

Мы останавливались в доме приезжих, где для нас арендовали комнату. Расшатанный длинный стол, барачные тумбочки, гвозди в стене для верхней одежды, чайник вместо графина для воды, на всех одна кружка, Над столом висела на шнурке голая лампочка. Абажур поскупились купить! Никто видно не заботился даже о минимальных удобствах живущих здесь.

В тот вечер мы решили не ходить в столовую. Уж больно она опостылела неуютом. Первое и второе там выдавалось в металлических тарелках, и еда пахла металлом. Тоня сама вызвалась накормить нас ужином. Весь этот рейс она была неспокойной. Мне казалось, что и ужин она затеяла больше для себя, чтобы хоть как-нибудь отвлечься.

После ужина она предложила пойти всем в кино. Голубев решительно отказался, после рейса он всегда ложился спать. Мы отправились вдвоем.

Томительный дневной зной сменился вечерней прохладой. Я чувствовал себя усталым, руки отяжелели, побаливала голова. Воздух после автобусной духоты, запаха бензина и перегорелого масла казался особенно легким и свежим. Мы молча спустились под гору, где в конце улицы в окружении могучих дуплистых тополей стоял каменный лабаз, приспособленный под кинотеатр. Невдалеке виднелись трубы небольшого завода, доносилось шипение пара, звон металла. Тут же вдоль дороги проходили пути узкоколейки, по которым бойко бегал маленький паровозик выпуска, наверное, прошлого века, исправно таская открытые платформы, груженные какими-то отливками.

Мы угодили к самому началу сеанса. Небольшой зал был наполовину пуст, и мы, выбрав удобные места, оказались единственными зрителями в своем ряду.

Шел итальянский фильм о семье машиниста. Будто незаметно я вошел в незнакомую до этого бедную итальянскую рабочую семью, в их тесную квартирку, и сразу стал в ней своим человеком. Я зажил их жизнью. Они ничего от меня не утаивали. Я видел сложность их отношений, стал свидетелем их радостей и горестей. Того и другого им хватало с преизбытком, особенно горестей. Как часто они не понимали друг друга, порой бывали, жестоки друг к другу и рождали новое горе. Они хотели счастья, но как трудны пути к нему!

Сам машинист, глава семьи, таил в своем сердце неисчерпаемый запас теплоты и любви ко всем, кто его окружал. И в то же время он был виновником многих бед. Он был просто замучен жизнью.

Надо быть внимательнее и добрее к людям, думал я. Надо стараться понимать их. В какое трудное положение попадает иногда человек. И важно вовремя протянуть ему руку помощи. Английский писатель написал роман «Все люди — враги». Враги... Это в капиталистическом обществе. Да и то неверно. Вот же машинист. Разве он враг другим? А у нас все люди должны быть друзьями. В кодексе же так и написано: человек человеку друг, товарищ и брат. Я вдруг вспомнил Катю. Ну и дурак же я. Думал, что ей доставляет удовольствие копаться в чужих делах, а она, Катя, просто хороший, душевный человек. Она не может терпеть несправедливости и равнодушия. Она, конечно, права, считая, что я эгоист. Разве я думаю о людях по-настоящему?

Эти и другие мысли приходили мне в голову.

Временами я забывал, что рядом Тоня. Изредка, когда она двигалась, чтобы сесть поудобнее, я взглядывал на нее и видел напряженное лицо. В полутьме оно казалось таинственным и влекущим. Оно все сильнее притягивало меня. Наши плечи были так близки, что я чувствовал ее тепло. Я снова был с ней наедине, и то же чувство зарождавшейся близости, как тогда, в красном уголке, охватило меня.

Мне почему-то казалось сейчас, что Тоня как раз и нуждается в поддержке. Ведь какой нелегкой была вся ее жизнь, с самого детства. Как поздно нашла она отца и опять его потеряла. Может, ее судьба в чем-то и сходна с судьбой непонятой вначале дочери машиниста? Может, и Тоня еще найдет путь к отцу?

Из зрительного зала мы вышли в темноту улицы. В ночном небе над затихшим поселком сверкали звезды. Редко-редко проносились автомашины, выхватывая резкими лучами фар дома, черные деревья. Я все еще был под сильным впечатлением от картины и молчал. Мы тихо брели пустынной улицей к своей ночлежке с раздражающими яркими огнями в незанавешенных окнах обоих этажей. Один этот дом и светился в ряду других.

— Присядем,— предложила Тоня.— Еще не очень поздно... А спать не хочется.

Мы сели на широкую скамью, но не у дома приезжих, где на землю падал свет, а у соседнего, в котором уже потушили все огни. Оба очень долго молчали.

— Хороший фильм сделали итальянцы,— сказал я.

— Чем? — Тоня так резко повернулась ко мне, словно эти обыкновенные слова ударили ее в сердце.

— Не знаю... Люди в нем оказались такими нужными друг другу. Чище стали.

— Сказки для маленьких!.. Не кажется? Ах, как все там трогательно. Даже поплакать хочется...— Она нервно рассмеялась.— Стали чище... Господи! Как порой умеют красиво лгать. Умрешь!.. Нужными стали... Утешили...

— А если поверить все же?

— Чему? Сегодня стали чище, а завтра? Что изменилось у них в жизни? Почему им будет лучше? Это для успокоения совести: мы плохие, но можем стать хорошими.