Впереди дальняя дорога

— Да в руде ли дело? — воскликнул запальчиво Борис.— Ну, разве все счастье в каштайской руде? Мы могли найти другие не менее интересные темы. Тьма же всяких проблем.

Я подумал, что ослышался.

— А почему тетя Надя должна искать другую тему, если каштайская руда ее интересует больше всего?

— Интересует, интересует,— с каким-то даже нервным раздражением проговорил Борис.

Опять стукнула калитка.

Я выглянул в окно. Надо же! Катя.

— Вас и утром не забывают,— обронил Борис.

— Это Катя,— сказал я.

— Кто?

— Катя. Тети Надина сотрудница.— И я пошел встретить ее.

Что могло привести ее в такой неурочный час? Может, случилось, что на заводе? Оказалось, что Кате нужно забрать забытые тетей Надей рабочие тетради. Только и всего. Мы вошли с ней в дом. — Кто это у тебя? — спросила Катя, увидев в комнате Бориса, стоявшего у окна.

— Это же Борис. Входи,— пригласил я.

Она вошла в комнату. Борис взглянул на нее, и в глазах его мелькнуло удивление.

— Здравствуйте,— холодно сказала Катя. Лицо ее стало строже обычного.

— Здравствуйте,— протянул Борис, вставая и пристально вглядываясь в Катю.— Я не ошибаюсь? Мы с вами, кажется, немного знакомы? Не так ли?

— Немного,— обронила Катя и повернулась ко мне.— Я возьму папки?

— Подождите! — торопливо остановил ее Борис.— Как вы тут очутились? В Крутогорске?

— Просто приехала и все. Что в этом удивительного?

— Ничего, конечно. Давно оставили Москву?

— Давно,— скупо ответила Катя, не выказывая желания продолжать разговор, и опять обратилась ко мне.— Пойду... Надежда Степановна ждет.

— Может, все же присядете? — предложил Борис.— На несколько минут.

— Нет, не могу,— решительно отказалась Катя.

Вместе мы прошли в комнату тети Нади. В груде папок на столе Катя быстро отыскала нужную.

— Не очень ты любезна,— сказал я.

— А почему я должна быть любезна? — она посмотрела на меня, пожав плечами.— Не умею притворяться.

— Может, просто робеешь? — поддразнил я.— За глаза ты его не очень-то жалуешь. А сказать в лицо можешь?

— Не бойся — скажу, когда будет нужно. Ну, как изменился брат? Ведь вы давно не виделись.

— Так вдруг и не ответишь. Конечно, изменился. Все меняемся, все растем.

— Ты за него горой стоял.

— Для такого разговора нужно время.

— А у тебя, его нет?

— Почему же... При желании всегда найдется.

— Сегодня вечером свободен?

— Да,— опрометчиво сказал я.

— В восемь часов вечера можем встретиться на плотине? — спросила Катя и опустила глаза.

— Буду ждать.

Я проводил Катю до калитки и вернулся к брату. Графинчик был почти пуст. Борис без меня времени зря не тратил. Он стоял возле окна и напевал какую-то песенку. Мотив и слова показались знакомыми. Я прислушался. Конечно, я уже слышал ее. Те же самые слова...

...Автобус новенький — спеши, спеши,

Ах, Надя, Наденька, мне б за двугривенный

В любую сторону твоей души...

Ее пели в аллее под гитару и мандолину в тот вечер, когда я там встретил Тоню. Она звучала тогда иронически, весело, как легкая шутка. В пении же Бориса было что-то циничное и оскорбляющее.

— Перестань, Борька,— попросил я.

— Не нравится? — спросил он и опять пропел:

Ах, Надя, Наденька, мне б за двугривенный

В любую сторону твоей души...

— Хватит, замолчи! — резко сказал я.

Борис пожал плечами. Презрительно спросил:

— Что этой очкарихе нужно в вашем доме?

Каким Борька стал! Грубость так и лезла из него. Как неуважительно он отозвался обо всех близких к нашему дому, даже не дав себе труда узнать их поближе.

— Она — помощница в делах тети Нади и большая подруга Ленки. Тетя Надя очень ценит Катю,— сухо я ответил ему.

— Вот что...— недобро усмехнулся Борис.— Лучше помощницы найти не могла. Как все это нелепо,— добавил он.

— Что именно?

— Все,— коротко бросил Борис и надолго замолчал, дымя папиросой, словно забыв про меня.

Опять налил водки и, не предлагая мне, выпил.

— Надо считать,— начал Борис,— что половина жизни прошла, если верить демографам. А что сделано? Словно ничего еще и не начинал. Сколько времени потрачено впустую? — Он сел на диван и сокрушенно покачал головой.— Были же мечты! Самое яркое воспоминание детства — карусель. Помнишь, стояла возле базара? Мчатся по кругу кони, львы, тигры. Сверкают тысячи огней. Гремит музыка! А ты стоишь и выжидаешь момент. Надо ухитриться вскочить на полном ходу на самого лучшего коня, а удастся — на спину тигра или льва. Вскочить, вцепиться в холку, и — летишь тогда победителем среди музыки и блеска огней. Все на тебя смотрят, все любуются твоей отвагой и ловкостью. Великолепное зрелище! Правда? Испытывал такое? Помню, и пари заключали — кто первый вскочит. Я почти всегда побеждал соперников. А теперь вот... что-то не заладилось у меня.

Он снова покачал головой.

— Что такое жизнь? Не та ли карусель? Стоят вокруг толпы, и каждый выжидает момента прыгнуть. Миг — и кому-то посчастливило. Теперь надо держаться уверенно. Чувствовать, что ты крепко сидишь в седле, никто тебя из него не выбьет. Не к тому ли сводятся все наши усилия? Есть, конечно, такие, которых устраивает удобная колясочка. Дождется такой человек остановки карусели, тихонько взберется в спокойную коляску и без тревог просидит в ней всю жизнь. Я на такую коляску не согласен. Хочу коня!.. Иной жизни и не представляю. Ваш Николай Иванович, уж поверь мне, тоже из тех, кто хорошего скакуна не пропустит. Ловкий человек!

С удивлением слушал я эту исповедь Бориса. Может, это в нем говорит алкоголь? Уж очень странная жизненная позиция. Что-то в ней есть примитивное и в то же время хищное.

— Может, лучше сравнить жизнь человека с восхождением на горные вершины? Один сможет одолеть подъем до половины, у других хватает мужества и сил подняться к вершине.

— Вершины? Удел редких... Ты о своей жизни всерьез думаешь? Кажется, не очень себя затрудняешь. Забил себе голову возвышенными идеалами. А жизнь, дорогой, проще и грубее. Растяп она не терпит. Упустишь удобный момент — и все. Свисти в кулак. Никто про тебя и не вспомнит.

— Пустое говоришь, Борис,— возразил я.— Какая карусель? Место по способности найдется каждому. Нужно просто определить, к чему тянет. И еще надо уважать свое дело.

— Смешняк! Со способностями в наше время ходят тысячи. Ну и что? Ладно, оставим это,— с раздражением сказал Борис, видно, недовольный, что затеял такой отвлеченный разговор.— О другом, Гриша, сейчас думаю...

Он замолчал, отвернувшись к окну. Потом взглянул на меня проницательно и неожиданно душевно сказал:

— Не могу без Нади... Просто по-человечески не могу. Вот что для меня теперь главное. Так думал в Москве. Окончательно здесь понял. В нашем доме. В своем доме. Хочу, чтобы он оставался моим. Помоги мне в этом. Как заставить Надю поверить мне? Как?

Борис говорил это с такой горячей и неподдельной болью, что мне стало искренне жаль его. Выходит, болтовня о карусели — пустая. Может, просто хотел покрасивее сказать? Я сейчас опять верил ему. Верил в то, что он действительно хотел мира с тетей Надей. Разве так уж невозможен этот мир? Наша семья опять оказалась бы в полном сборе.

— Пойди на уступки тете Наде.

— Какие?

— Сам решай.

— Много вокруг нее появилось советчиков,— угрюмо сказал Борис.— Встали между нами.

— Кто?

— Будто не знаешь. Он вдруг поднялся.

— Ухожу...— Постоял, о чем-то задумавшись.— К тебе просьба. Не трепись о нашем разговоре.

— О чем я буду трепаться? Странная просьба.

— Одно могу тебе сказать: скоро все придет в ясность. К лучшему для всех.

И ушел. Явился, посеял смуту и ушел.

Мне вспомнились чьи-то слова, что человеку для выполнения даже самого обыкновенного, несложного дела необходимо внутреннее счастье. Тогда может быть достигнут наивысший успех. Борис в эту встречу показался мне человеком, лишенным такого внутреннего счастья, хотя и должен вскоре стать кандидатом наук, вроде успел вскочить на свою карусель. Отсюда, наверное, все его странные речи, грубость, которой раньше за ним не замечалось, резкое, недоброе отношение к людям.

Опять нагнал на меня Борис хандру. В этот день я ничем не мог заняться, все у меня валилось из рук.

Задолго до восьми часов я пришел на плотину.

Остывало раскаленное за день голубое небо. У горизонта собрались неподвижные, с розовым отливом, крутые облака. Замерли березы, ни один листик на них не шевелился. Зеркальную гладь пруда изредка морщили резвящиеся рыбы. Я сел на скамейку, со спинкой, изрезанной инициалами и датами памятных встреч.

Где в этот час Тоня? Чем она может быть занята? Мне стало тоскливо. Нам бы надо сейчас быть вместе, а я сижу и жду Катю. Зачем мне эта встреча? Я могу быть сейчас очень нужен Тоне.

Катя запаздывала.

Мимо по плотине прошло несколько парочек. Я подсмотрел их неодобрительные взгляды. Они явно рассчитывали на мою скамейку.

Я подумал, какими наивными были у нас в армии представления о гражданской жизни. Мы привыкли к простым, до предела ясным армейским порядкам. Что являлось для нас самым главным? Наилучшим образом выполнять все обязанности, ясно определенные уставами и наставлениями. Стараться не заработать постыдных внеочередных нарядов, когда приходилось заниматься самыми черными делами, вплоть до чистки нужников. Нам думалось, что и в жизни, которая ожидала нас впереди, все будет так же ясно и определенно. А приехал домой и ни в чем толком не могу разобраться. Борис, Тоня, Маира... Сколько в них сложного, непонятного.

Вдали показалась Катя. Она неторопливо шла берегом реки, ярко освещенная поздним солнцем. Я подумал, что очень несправедлив в своем отношении к Кате. Она — человек способный на поступки. Это очень хорошее качество! Сколько читаешь, да и сам знаю, о нерешительных молодых парнях и девчатах, которые цепляются за большие города и панически боятся провинции. Катя оказалась другой закваски. Наверное, в Москве у нее осталось немало друзей и приятелей, поступилась и родственными чувствами. Хорошо, что с Ленкой у них такие добрые отношения. Уж не так пусто Кате в нашем городе, есть хоть один близкий дом. Да и Ленке дружба с ней на пользу. Я встал и пошел Кате навстречу.

— Наше второе тайное свидание,— неосторожно пошутил я, протягивая руку, чтобы помочь Кате одолеть крутой срез плотины.

Не приняв руки, она легко спрыгнула. Вот, дескать, какая. И сама могу.

— Тебе оно не требуется,— небрежно сказала Катя.— У тебя хватает тайных свиданий.

— Катя! — угрожающе прикрикнул я.— Ревность? Она независимо пожала плечами.

— Зачем такое громкое слово. Ты не выполняешь обещаний. Только-то и хотела напомнить. Почему же не позвал на Змеиный остров?

— Принял твое согласие за шутку.

— Ждал, что напомню?

— Может, еще исправлюсь.

— Стараться не надо. Не стоит, если для исправления.

Мы прошли по плотине до каменной осыпи. Скалы, то поднимались отвесно, то горбились, нависая. На кручах, в трещинах, вцепившись крепкими корнями в скудную почву, стояли сосны. Этот берег принимал на себя удары зимних и самых сильных, северных ветров. В постоянных жестоких сражениях за жизнь деревья выросли кряжистыми с кривыми и перекрученными стволами, с обломанными ветками и множеством сухих сучьев. Они вызывали уважение, как воины, изувеченные в битвах, но сохранившие силу духа.

Катя сама, без всякого моего побуждения, сняла очки. Рядом со мной сидела весьма привлекательная девушка. Очень хорошенькие глазки. Над ними пушистые бровки, какие-то еще детские. Мягкие и нежные линии лица, нежная кожа. Невольно я сравнил Катю с Тоней. В той была красота женщины. С ней я чувствовал себя старше и более зрелым мужчиной. Катя же была для меня чем-то вроде Ленки, и с Катей я мог обращаться только по-братски, не больше, только по-братски.

— Ты можешь мне помочь? — спросила Катя.

— Всем, чем только могу.

— Мне нужны деньги.

— Только-то... Всегда готов.

— Мне нужно много.

Катя назвала порядочную сумму, равную примерно моей полумесячной зарплате.

— Ого! — я даже присвистнул.— Многовато! Но одолжить могу. Зачем тебе, Катя?

— Нужно... Можешь дать, как только понадобятся?

— Какая-нибудь крупная покупка?

— На это не стала бы просить,— сказала пренебрежительно Катя.— Только не говори о просьбе Лене.

— Ладно... А деньги всегда будут.

— Борис тебе сказал, зачем он приехал? — без всякого перехода спросила Катя.

— Это — разведка.

— Тебе Лена наш разговор передала?

— Подслушал неосторожную беседу подруг. Почему ты так плохо встретила Бориса?

— Плохо? А как я должна была его встретить?

— Плохо — мягко сказано. Враждебно.

— Не умею скрывать своих отношений.

— У тебя есть основания для такого отношения?

— Да, есть.

— Может, он чем-нибудь обидел тебя в Москве?

— Попробовал бы...

— Послушай, что ты ломаешь голову, мучаешься, стараешься понять, зачем он приехал? Причина у него одна и очень уважительная. Он хочет помириться с тетей Надей. Разве этого мало?

— Ты серьезно веришь в это?

— Не выдумываю... Помнишь, ты спросила — изменился ли Борис?— сказал я.— Изменился, конечно, изменился. Не все мне в нем нравится... Но он любит тетю Надю. Ты просто убедила себя, что он плохой. Все же есть в нем что-то и хорошее. Он сейчас искренне хочет вернуться к тете Наде, к Дениске. Опять жить в нашем доме. И старается помочь тете Наде, думает о ее будущем. За этим и приехал в Крутогорск. Ты же каждый его поступок истолковываешь дурно. А ведь так нельзя. Правда? Надо помочь Борису, а не топтать его.

— Его затоптать трудно. Он сам скорее затопчет другого. Мне не хотелось рассказывать тебе все, что знаю. Еще подумаешь, что наговариваю. Но вот тебе один только случай. По его вине из нашего института ушло трое хороших людей. Таких, которые никуда не высовываются, а скромно и увлеченно занимаются своим делом. Вроде тети Нади. Однажды они осмелились выступить против Бориса. Он в одной своей работе допустил ошибку и ни за что не хотел признавать ее, хоть она была очевидна. Мне трудно тебе объяснить, в чем она, для этого потребовалось бы слишком много времени, но поверь, что заметили они ее во время, и она была очень серьезной. Впоследствии все это подтвердилось. Но Борис не захотел считаться с ними, сумел создать вокруг них такую обстановку, что все они вынуждены были уйти из института. А работники очень ценные и способные. Не чета ему. Теоретически на голову выше. Вот какой твой Борис. И еще кое-что мне известно, да, может, не время пока об этом говорить.

Мне тяжело было согласиться с Катей, хотя в глубине души я чувствовал, что она в чем-то права... Я попытался ей возразить.

— Один неправильный поступок еще ничего не значит. Вот я знаю женщину. Ее прошлое может испугать. В восемнадцать лет — тюрьма, потом всякие связи с мужчинами, брак с преступником. Курит, пьет... Потерянный человек? Как по-твоему?

— Да это же другое... Надо узнать ее. Может, так сложились обстоятельства. Может, она запуталась в них. А твой Борис сам делал свою судьбу. Вернее, карьеру, и теперь в угоду ей идет иногда на подлость. Ты поверил, что у него добрые намерения? А я в это не верю. Переубедить тебя, наверное, не смогу, но он даже в мелочах подленький. Каждый поступок вроде пустяк, а вместе — его характер.

Мне стало очень тяжело на душе. Я промолчал.

От пруда давно тянуло прохладой. Надвигались вечерние тени. Как всегда, на дальних берегах засветились глазки рыбачьих костров.

Но уходить не хотелось. Тянуло побродить в вечерних сумерках. Я предложил Кате прогулку до парка, и она охотно поднялась.

Хороший летний вечер вытянул горожан на улицу. В аллеях были заняты все скамейки. Много народу толпилось на ярко освещенном круге танцевальной площадки.

Во Дворце культуры закончился киносеанс, и площадь на короткое время полюднела. Проходили девушки и парни, нарядно, по-летнему одеты. Слышался смех, веселые шутки.

Мы подошли к кафе. Большие окна его были ярко освещены. Горела неоновая вывеска: «Космос». Я подтолкнул Катю к двери, и она безропотно подчинилась. В переполненном, гудевшем голосами зале мы отыскали все же свободное местечко.

Возле нас остановилась официантка.

— Немножко выпьем? — спросил я Катю.

— Только кофе и мороженое,— категорически сказала она.

— Синий чулок,— упрекнул я.— В кои-то веки оказались вместе. Может, другого случая и не будет. Себе я чуточку закажу все-таки.

— Тогда и мне чуточку — портвейна,— сдалась сразу Катя.

— Коньяку.

— Портвейна, и немного.

На том и порешили. Девушка, улыбаясь, приняла заказ. За соседним столом сидели две пары.

Милейший парень, какой-то очень уютный, с крутыми плечами, выдавал всякие истории.

— Смех, знаете...— говорил он, оглядывая собеседников бархатистыми темными глазами.— Побежал утром на поезд, шапку забыл. Пришлось новую покупать...

Все его истории начинались одной и той же запевкой.

— Смех, знаете...

Лицо Кати оживилось. Я смотрел на нее, и мне доставляло удовольствие ухаживать за ней. Она охотно принимала знаки моего внимания.

В кафе начали приборку. Пора было подниматься.

Случайно, но словно кто толкнул меня, я оглянулся на дверь. И увидел... Бориса. Он стоял у входа. Мы встретились глазами. Борис сразу повернулся и вышел.

Вероятно, на моем лице выразилось удивление.

— Что случилось? — спросила Катя.

— Ничего, ничего...— поспешно ответил я, подозвал официантку и стал расплачиваться.

Я не понимал, почему мне стало неприятно, что Борис увидел меня с Катей.

Катя все еще пристально вглядывалась в меня.

— Кого-то ты увидел? — опять спросила она.— Тебе неприятно, что увидели со мной? Маира?

— Что ты! Борис заходил.

— Ну и что? — спокойно полюбопытствовала Катя.

— Ничего, конечно,— согласился я. На улице я спросил:

— Тебе нравится в Крутогорске? Не жалеешь Москвы?

— Нисколько... Просто некогда думать о Москве. Ведь мы сейчас заняты самым интересным. Проверяем все показатели, схему обогащения.

Мы стояли у большого дома, где на верхнем этаже Катя занимала однокомнатную квартиру.

— Почему ты никогда не зайдешь к нам на завод и не посмотришь, как мы работаем? — спросила Катя.

Я держал ее руку в своей, и она не думала ее отнимать.

— Успею...

— Равнодушный индюк, — по-доброму сказала Катя и сжала мою руку.— Спасибо за хороший вечер.

Она явно ждала, что я откликнусь на эти слова. А я промолчал.

16

Домой я возвращался опустевшими улицами. Меня все сильнее охватывало чувство вины перед Тоней, словно я предал нашу любовь. Прежде чем войти в молчаливый дом, я посидел на скамейке.

Сигарета казалась горькой. Почему я не поехал к Тоне? Верит ли Тоня в мою любовь? Не отвернется ли? За эти сутки многое могло измениться.

Я пересек наш дворик, никем не замеченный прошел в свою комнату, присел к столу и включил настольную лампу. Мне было очень тревожно.

Тотчас ко мне заглянул отец.

— Дома? — удивился и обрадовался он.

— Как видишь,— хмуро отозвался я, едва повернув голову. Отец постоял в дверях. Его явно тянуло войти ко мне и поговорить.

Однако, видимо, почувствовав мое хмурое настроение, он неохотно отступил, прошел по коридору и запер входную дверь. Его шаги опять остановились возле моей комнаты, но он все-таки не вошел и удалился к себе. Мне стало жаль отца, но и разговаривать с ним сейчас я не смог бы. Хотелось побыть одному.

Почти машинально я придвинул листок бумаги, достал ручку и написал первые слова:

«Вернулся поздно. В комнате один, в доме очень тихо. Думаю, Тоня, о тебе...»

Я посидел немного, всматриваясь в окно, где виднелись редкие огоньки в домах засыпающей улицы. И вдруг слова сами заскользили с кончика пера. Я писал почти, не останавливаясь, почти не делая помарок, плохо сознавая смысл фраз.

Перечитал... Настоящий бред! Ну и ну! Расстарался... Тоня подумает, что я просто неврастеник. Никуда не годится. Я разорвал письмо на мелкие клочки.

Написать бы что-то шутливое. Пусть Тоня улыбнется. Но за шуткой должна быть и правда.

Так родился вот этот самый

АКТ

о сердечной травме водителя I класса междугороднего автобуса

Г. Витязева.

Достоверно установлено, что в один из весенних дней кондуктором автобуса А. Сизон была нанесена водителю этого же автобуса невольная и никому неподсудная сердечная травма. Оружие, которым воспользовалась означенная А. Сизон, был взгляд ее синих глаз.

Г. Витязев впервые получил такую травму. Некоторое время он не чувствовал изменений, происходящих с ним. Но последующие встречи с А. Сизон вызвали уже ясно ощутимые недомогания. Процесс протекал следующим образом.

Первый признак заболевания выразился в том, что в голове пострадавшего возникла некая туманность. Обволакивая мозг, она вызывала состояние, сходное с алкогольным отравлением. Взгляд больного стал рассеянным, походка вялой, во взаимоотношениях с окружающими стали возникать недоразумения на почве недопонимания больным самых простых вещей.

Однако этот серьезный недуг больной переносил мужественно, что можно объяснить только его великолепным физическим развитием. Необходимо отметить, что во время выполнения служебных обязанностей никаких аварий с машиной зафиксировано не было.

Примерно через неделю туманность в голове больного постепенно рассеялась, взгляд стал более осмысленным, однако на смену старым пришли симптомы новые. Больной совершенно неожиданно для родных стал исчезать из дома, у него стал отмечаться явный недостаток времени для встреч с друзьями, мало того, он просто начал избегать их общества.

В результате сопоставления всех симптомов и тщательного анализа хода болезни поставлен диагноз: болезнь Г. Витязева — любовь. Как известно, этот недуг встречается в двух вариантах: любовь, вызывающая положительные эмоции (в просторечии ее именуют счастливой), и любовь, вызывающая отрицательные эмоции (в просторечии ее именуют несчастной).

Г. Витязев подвержен любви счастливой. По его собственному заявлению, он отказывается от лечения и, мало того, высказывает твердое намерение принести себя в жертву науке, т. е. испытать до конца все перипетии этой довольно распространенной среди людей болезни.

Однако он намерен испытывать на себе эту болезнь только в одном варианте — счастливом. Поэтому он предупреждает А. Сизон, что она несет всю полноту ответственности за то, чтобы счастливая травма не приняла отрицательной формы. А. Сизон обязана для этого время от времени подтверждать, что она действительно любит Г. Витязева, она не должна лишать его свиданий и, главное, должна верить в искренность всех произносимых им слов. Больной, пораженный травмой, употребляет пока очень немного фраз: я люблю, я верю, я буду любить. А. Сизон обязана расширить его словарный запас в этом плане, подавая собственный пример.

Настоящий акт составлен в одном экземпляре Г. Витязевым и направлен для рассмотрения и принятия мер А. Сизон.

17

Приснился дурацкий космический сон. Будто большая группа военных стоит на огромном поле возле какой-то установки, похожей на гаубицу. Светит полная и очень яркая Луна. По размерам она гораздо больше обычной. Через короткие промежутки раздаются команды, на установке сверкает яркое пламя.

— Хорошо! — говорит кто-то довольно.— Попали...

Это мы с Земли посылаем на Луну мощные мгновенные лучи. Чего-то ждем, что-то должно случиться.

Вдруг Луна ответно как бы моргнула. Непроглядный мрак обрушивается на нас. Но тут же снова появляется яркий диск Луны, и на нем четко выделяется огромный черный знак — знак кирпича. Точно такой, какой ставится в тех местах, где запрещен въезд всем видам транспорта.

Луна нам ответила!

С установки опять посылают лучи. И опять Луна на мгновение потухает, потом ярко вспыхивает: уже с новым знаком.

Она разговаривает с нами. Только мы не понимаем ее сигналов. Но с каждой секундой землянам становится все страшнее. Чем это может кончиться? Как расшифровать знаки Луны? Может, они таят угрозу Земле? Всех охватывает паника.

...На этом я проснулся.

Больше не спалось. Я поднялся. Начитался же всякой фантастики!

Написанный ночью акт лежал на столе. Я перечитал его, вложил в конверт и отправился на почту.

По дороге домой столкнулся с Машей. Она шла на работу.

— Загордился! — упрекнула она.— Ни разу даже не зашел.

— Некогда, Маша.

— Так занят? — проворковала она с ехидцей.— Можешь не врать. Знаю, что работаешь на междугородном автобусе, и у тебя бывают большие отгулы.

— Машенька! Не только вожу автобусы, но и занимаюсь,— солгал я.— Поступаю на заочное отделение, готовлюсь к экзаменам. Не хочу проваливаться.

Мы вместе вошли в магазин. Маша быстро переоделась в черный халат.

— Все же бывают у тебя свободные вечера,— настаивала она на своем.— Хочешь, встретимся сегодня? Опять сходим в кино.

— Сегодня, Маша, никак не смогу,— уклонился я.— Может, в другой раз. Покажи мне, пожалуйста, последние новинки.

— Все на полках. Посмотри...

Ох, Маира ты, Маира! Единица торговой точки. Бить тебя некому.

Так она и не подошла, пока я выбирал книги. Сделала вид, что чем-то очень занята с другой продавщицей. Я отобрал пару переводных романов и книгу стихов Леонида Мартынова.

Простились мы сухо.

К дому я пошел кружным путем мимо завода. Мне стало стыдно, что вчера я был так черств с отцом. И сегодня решил побывать у него в цехе. До сих пор, после службы в армии, так и не удосужился заглянуть на завод. А он мне не чужой.

С самых ранних лет мы привыкли к шуму завода, как другие привыкают к грохоту проносящихся мимо поездов, вечному плеску воды, говору леса, пароходным гудкам. Шум нашего завода слышался издалека. Он был похож на дыхание большого зверя — здоровое, глубокое дыхание. По артериям завода бежали, словно яростная кровь, электричество, вода, пар, сжатый воздух. Жизнь тут не останавливалась ни на секунду. В проходной стоял все тот же вахтер дядя Степа, тихий однорукий инвалид войны, в прошлом же, как и мой отец,— прокатчик. Дядя Степа жил в своем доме на нашей улице. В детстве я дружил с двумя его сыновьями и частенько бывал у них в семье.

— В гости? — спросил дядя Степа, конечно же не спрашивая у меня пропуска.

— Так точно... Хотите закурить, дядя Степа? — спросил я.

— Можно,— согласился он. Мы закурили.

— Ребята пишут? — спросил я.

— Есть у них время, как же,— без обиды пожаловался дядя Степа.— Ты вот отслужился, а мой Владимир остался на сверхсрочной службе. В отпуск и то приехать не может. Германия!.. Говорят, что служба там трудная. Скоро домой и не обещает. Значит, доверяют Володьке, коли оставили там, на сверхсрочной службе.

Дядя Степа с гордостью рассказал, что Володька живет в Дрездене, где в 1945 году дядя Степа потерял правую руку.

— Будете писать — передайте привет,— попросил я.

— Сам бы написал. Ведь дружили, на одной парте, сколько штанов вместе извозили.

— Адреса не знаю.

— Скажу...— Он помнил номер воинской почты, и я записал его.

— Ну, а Толька?

— Этот чаще пишет. Сейчас живет на Красноярской гидростанции. Начальником участка работает. Техникум там кончил. В отпуск на юг собирается. Обещает заехать и жену показать.

— Женился?

— Недавно, всего третий месяц.

Я записал адрес Тольки. Надо же его поздравить. Смотри-ка, пузырь — женился! (Так мы его звали в школе.) Господи! Бежит время. Совсем незаметно.

— Сам-то все джентльменом? — спросил дядя Степа.

— Джентльменом,— притворно вздохнул я.

— Девок, что ли, нет? — сочувственно спросил он.

— Много... В том и беда.

— Верно! — засмеялся добродушно дядя Степа.— У меня тоже так было. В молодости девок всегда много.

Хороший старик! Мне доставило удовольствие поболтать с ним. Я двинулся дальше.

Раньше, когда я входил через проходную на широкий асфальтированный двор, видел близко цеховые корпуса, трубы, вслушивался во все разнообразные шумы, я думал, что настанет такой день, когда приду сюда и займу свое место. Стану заводским человеком! Завод соединял в одно тысячи жизней. Каждое утро густыми потоками люди сходились вместе и трудились весь день рядом. Это было великое рабочее братство. Я хотел стать членом его.

Сейчас мне казалось, что я словно изменил чему-то очень большому и важному.

На широкой площадке между цехами, подвешенные к крючкам, проплывали бесконечной вереницей мотки, не остывшей после прокатки проволоки. Из нее в соседнем цехе делают гвозди. Проволочные мотки должны пройти шесть оборотов, охлаждаясь естественно, на воздухе, чтобы железо стало мягким. Все это я знал от отца еще в школьные годы. Тихое движение проволочных мотков в дрожащем от зноя голубоватом воздухе было похоже на скольжение в воде каких-то безмолвных существ.

Всякий раз, попадая в проволочный цех, я не мог удержаться и обязательно застревал возле петельщиков, завидуя их ловкой работе. Уж очень они красиво работают. Ими можно любоваться, как любуются, скажем, гимнастами или мастерами фигурного катания.

Цех перегораживала каменная кладка. У подножия ее стояли шестеро петельщиков, держа наготове обеими руками полураздвинутые длинные клещи. Из узкого отверстия в кладке, как змея, выскакивала раскаленная тонкая головка полосы. Петельщик точным движением защемлял ее клещами. Полоса даже взвизгивала, словно от боли, бешено и круто изгибаясь. Петелыцик резко оборачивался, в доли секунд успевал ткнуть кончик полосы в соседнее черное отверстие, и полоса с огромной скоростью, вереща, брызгая искрами, исчезала в горловине.

Крутая работа!

Отец говорил, что огненная полоса, длиной в пятьсот метров, движется со скоростью восьми с половиною метров в секунду. Петельщики выстаивают по двадцати минут. Потом на ходу их сменяют. Как у хоккеистов! Вот какой высокий темп работы у петельщиков.

Все эти молодые сильные ребята — аристократия завода. Их непременно сажают в президиумы собраний, конференций, выбирают во всякие почетные делегации, вне очереди дают им путевки в санатории и дома отдыха, отправляют в заграничные туристские поездки. Они гордятся исключительностью своего положения. Только попробуй задеть или обидеть кого из них! Шуму не оберешься.

Но зато они известны и тем, что почти не берут в рот спиртного, особенно перед выходом на работу. Как спортсмены перед соревнованиями. Тут уж они бдительно оберегают друг друга. Если кто-то накануне погулял, скажем, на свадьбе или на дне рождения товарища, то может быть уверенным — к работе его свои же ребята не допустят. В этих случаях они суровы и непреклонны.

Таким петельщиком работал и мой отец. Много лет, пока не почувствовал, что начинает сдавать. Сейчас он — мастер в своем же цехе. Ребята щадят его возраст, отодвигают в сторону, когда надо ворочать тяжести.

Я пошел в глубь цеха, к участку большого стана. Там произошла авария. Плоская раскаленная полоса застряла среди валков. Из глубины цеха к стану торопился отец. Он поднялся на площадку, заглянул с высоты вниз на застрявшую полосу и сделал рукой энергичный знак прокатчикам, которые ждали его сигнала.

Ребята действовали слаженно, как у нас в армии боевой расчет. Каждый точно знал свое место. Четверо взялись за огромный ключ, которым начали развертывать упоры стана, четверо других прокатчиков подводили тали лебедки. Резчик подкатил тележку с кислородным баллоном и пробовал горящую струю газа. Как только ему освободили место, он начал кислородом резать застрявшую ленту. Двое рабочих оттаскивали крючьями отрезанные куски металла в сторону. Вот где действовало чувство рабочего локтя.

Все время, пока продолжалась ликвидация аварии, я простоял в стороне, наблюдая за действиями рабочих и командами отца. Наконец все было кончено. Пустили в стан новую полосу. Она резво побежала по желобкам, бросая кровавые блики на стены и потолок.

Отец, вытирая мокрый лоб, увидел меня.

— Ловко управились! — похвастал он. — Видел? Всего за восемь минут. Сейчас пойду от начальника цеха нахлобучку за аварию получать,— добавил он.

Меня окликнули. Это был Павлик.

— О! — громогласно воскликнул Павлик. — Заглянул все-таки. Надумал! Протопаем ко мне?

Мы поднялись с ним по крутой железной лестничке на узкий балкончик, который шел вдоль стены по всему цеху. Отсюда можно видеть любой участок, наблюдать за всем, что делается на рабочей площадке. На этот балкончик выходили многочисленные двери — цеховой конторы, красного уголка, столовой и других бытовых помещений.

Павлик помешкал, наблюдая, как грузят в железный вагон только что разрезанные кислородом стальные полосы, а потом открыл дверь в свое «стойло», как он назвал собственный кабинет.

Простой казенный стол, казенные стулья, три казенных шкафа — вся мебель. Два окна открывали вид на заводской пустырь, отгороженный от улиц поселка каменной стеной. Комната могла бы вогнать в уныние, если бы не акварели на стенке да несколько вьющихся растений в керамических горшочках, все больше входивших в моду.

— Стал цветоводом? — подколол я Павлика.

— Да это ваши девчонки натащили — Лена и Катя, — отмахнулся Павлик. — Зашли как-то и возмутились, что тут пыль одна. Вот и озеленили. На экскурсию к нам или всерьез думаешь о заводе?

— Захотелось полюбоваться петельщиками.

— Сам ими каждый день любуюсь. Доживают свое. Собираемся ликвидировать эту профессию. Работы столько, что не знаю, как и провернем. Но провернем.

— Такую красивую профессию уничтожаете?

Павлик сразу завелся.

— Не могут они, понимаешь? На пределе работают. А есть возможность увеличить производительность... Но все упирается в них. Не могут они быстрее! Значит, что? Равняться на их силу?.. Красивая профессия... Варварство! Уничтожать надо такие красоты... Автоматика нужна, как жизнь! Как воздух!..

— А петельщики? Их куда денете?

— Всем найдем место. Пойдут в бригады обслуживания. Конечно, некоторых придется подучить. А есть и такие, что уже учатся.

— Да, затеяли... Все же красивая профессия! На что замахнулись, на самую знаменитую профессию.

— Да что ты долбишь: красивая, красивая! — Павлик вдруг разозлился так, словно я ткнул его шилом в чувствительное место. — Что ты в этом смыслишь! Сколько лет люди могут держаться у проволочного стана? Ты подумал об этом? Сколько твой отец держался в петельщиках? Изнашиваются люди. Очень быстро изнашиваются. Вот что я тебе скажу! Это совершается ежедневно. Можно на это смотреть спокойно? А ты знаешь наш химический завод? Видел, как он выпускает такой красивый желтовато-сиреневый дымок? Все девчонки ходят рыжеволосые. Никаким красителям с этим ядовитым газом по стойкости не сравняться. Так вот, нашелся поэт, член Союза писателей, нанялся за инженерную ставку описать героический труд коллектива в поэтической форме. Короче говоря, наше зверство поднять на уровень искусства. А я на этот завод, будь у меня власть, направил бы академиков и докторов химических наук. И дал бы им задание — наладить полную автоматизацию процесса. А писакам что,— махнул Павлик рукой.— Им за это деньги платят. Ты вон вроде того поэта. А в инженеры готовишься.

— Полегче, полегче,— попытался я охладить его пыл.

— А чего легче? Один ты такой? На нашем заводе свои любители романтики есть. Сражаемся с ними смертно. Конечно, ничего не трогать — легче, да и риска нет.

— Ладно, успокойся,— сказал я.

Он вдруг улыбнулся.

— Знаешь, о чем я сейчас подумал? Мы с тобой от рабочего корня происходим. Многие наши ребята инженерами стали. Пришли мы на завод и видим — не все, далеко не все тут по последнему слову техники. Взялись переделывать технологию, облегчать условия труда. Тут ведь тоже проблема отцов и детей решается. Верно? А? Почему я на тебя злюсь? Откровенно говорю. Смотрю на тебя, как на отступника рабочего класса. Делу своего отца изменяешь. Зачем тебе эта шоферская работа? Иди к нам в цех, посадим в технический отдел, будешь заниматься рационализаторскими делами. Ведь не пойдешь? Знаю, к анархической жизни тянешься.

— Будет время — приду,— сказал я.— Перестань... Надоело. Павлик побарабанил пальцами по столу, вскинул голову и вдруг спросил:

— У тебя будут возражения, если я стану твоим родственником?

— Что?

— Не расслышал? Твоим родственником.

— Каким образом?

— Самым простым. Женюсь.

Я изумленно смотрел на Павлика.

— Лена знает?

— Чудило,— Павлик снисходительно усмехнулся.

— Как же это? И когда?

— Успокойся... Не завтра. Но и надолго откладывать не будем. Осенью, после экзаменов в консерваторию, решим. Только не вздумай, кому сказать об этом. Доверительно тебе сказал. Ясно?

— Ох, и неважный будет у меня родственник.

— Я точно так же о своем будущем родственнике думаю,— не остался в долгу Павлик.

Мы оба рассмеялись.

В комнату заглянул молодой парень.

— Вас к печам просят,— сказал он Павлику.

— Сейчас иду,— ответил Павлик и повернулся ко мне.— Дополнительные вопросы имеются? Нет? Тогда желаю доброго пути.

Вот, оказывается, чем занят на заводе Павлик! По сравнению с ним я выглядел мелким ничтожеством. Павлик далеко обошел меня, пока я три года служил. Не в том главное, что он успел закончить институт. Он стал настоящим производственным инженером. Ясно знает свою цель, упорно идет по избранному пути. А я? Все еще недоучка, своего жизненного пути по-настоящему еще и не начинал. Может быть, вся моя затея с водительством автобуса и ломаного гроша не стоит. Ведь как раз об этом мне и говорят. Или я на самом деле несерьезный человек? Но это же неправда! Ведь когда-то у меня были очень серьезные намерения. Вот именно — намерения. Дождусь, кажется, что и в гроб лягу с одними намерениями. С такими не очень бодрыми мыслями я возвращался с завода. Снова подумал о наших отношениях с Тоней. Сейчас они казались мне какими-то не очень ясными, трудными. Я чувствовал себя немного беспомощным. И снова по-хорошему завидовал Павлику. У него с Ленкой так все просто и ясно. Никаких переживаний. Раз любят, значит — женятся. А я? Люблю? Если люблю, то почему не думаю о женитьбе?

18

Громко постучали в калитку. Ленка подошла к воротам и оттуда крикнула:

— Тебя спрашивают. Я подошел. За калиткой стоял подросток.

— Просили вам передать,— сказал он, сунул мне конверт и быстро зашагал по улице.

Я надорвал конверт и вынул крохотный листок бумаги.

«Постарайся часа через два подойти к скверу возле молодежного общежития. Хоть на несколько минут. Очень важно для меня. Буду ждать. А.».

Тоня! Она думает обо мне! Она ждет меня!

Как вовремя подоспела ее записка. Ведь через пятнадцать минут я хотел ехать к ней.

Ленка вопросительно посмотрела на меня. Ждала, наверное, что скажу, от кого письмо.

— Секреты?

— У всякого свои,— неосторожно ответил я.

— Что ты имеешь в виду? — она нахмурила брови.

— Только сказанное,— быстро поправился я.— Каждый человек имеет право на секреты.

— Мог бы без них обойтись. Яснее ясного. Маирочка...

— Ленка! Умерь свое любопытство.

— Очень нужно! — Она фыркнула.

Что мог означать внезапный приезд Тони? Я опять посмотрел записку. «Очень важно для меня». Эта фраза тревожила. Какой смысл вкладывала Тоня в эти слова? Конечно, не мое же письмо явилось причиной ее приезда в Крутогорск. Да и вряд ли она успела его получить, в лучшем случае оно попадет ей завтра. Какой же разговор состоится у нас? Меня охватило волнение. Предстоящее свидание радовало и пугало.

Молодежное общежитие стояло на самой окраине города. Без пятнадцати десять я сидел в сквере на скамейке возле крохотного бассейна с фонтанчиком. Позиция хороша была тем, что я видел всех подходивших сюда с улицы.

Тоню я узнал издалека по зеленому, с квадратиками, платью, в котором она появилась впервые в автобусе. Она огляделась и, не увидев меня, медленно пошла боковой дорожкой. Я поспешил ей навстречу.

— Тоня!

Она остановилась. Я подошел к ней и взял ее за руку. Рука была холодной и чуть дрожала.

— Ты не сердишься? — сказала Тоня, растерянно вглядываясь в меня.— Может, оторвала тебя от дел? Ты не нужен дома? Не сердишься? — снова повторяла она.

Это сразу меня успокоило.

— Тонюшка!.. Все хорошо. Я так рад, что ты приехала. Ты не получила мое письмо?

— Какое письмо? — испугалась Тоня.— Что ты написал?

— Составил акт о своей любви к тебе.

— Акт? — она непонимающе смотрела на меня.— Какой акт, о чем?

— Не сумею точно пересказать. Шутливый акт. Не бойся — ничего страшного. Как же я рад тебе! Даже не верится, что стоишь передо мной, что я тебя вижу.

— Ты говоришь правду? — Она все еще сомневалась, но тень тревоги уже сбежала с ее лица, и слабая улыбка тронула губы.— Не знала я, как мы встретимся...

— Я собирался приехать к тебе. Если бы не твоя записка — сейчас бы ехал.

— Как у нас получается... То ты вдруг нагрянул ко мне. Теперь я свалилась на твою голову,— сказала Тоня и засмеялась.

Я взял Тоню под руку, и мы медленно пошли по песчаной дорожке.

— Захотела увидеть тебя... И ничего не смогла с собой поделать. Страшно стало одной. Очень страшно! Будто и не было нашей радости. Вот и... все! Глупо? — Она смотрела на меня и тихо, как-то даже виновато, улыбалась.— Ты не сердишься, что я вызвала тебя?

— Не надо, Тоня! — У меня сжалось сердце от этой ее виноватой улыбки: она просит моего прощения! — Меня очень радует твой решительный поступок. Честное слово!

— Решительный! — Она рассмеялась.— Сбрендила...

Мы несколько раз прошли по дорожке сквера. Скамейку, где я сидел, ожидая Тоню, заняла большая компания общежитских ребят и девушек. Один из парней поймал на крошечный транзистор пронзительную танцевальную музыку. Коробочка-лилипут ревела так, словно оркестр укрылся в соседних кустах.

— Уйдем отсюда,— попросила Тоня, морщась от резкой музыки.— Только в городе не хочу показываться.

Я укоризненно посмотрел на нее.

— Не хочу,— подтвердила она.— Незачем.

Окраинными улицами мы вышли на берег пруда. Над ним сгущался полумрак. Еще катались на лодках. С одной из дальних доносилась смягченная расстоянием и водой песня, очень популярная в наших местах, сочиненная уральским композитором.

Пускай над перекрестками

не гаснут огоньки,

нам улицы Свердловские

знакомы и близки.

Рассвет встает над городом,

Заря — светлым светло,

как любо все и дорого

и на сердце тепло...

Тоня смотрела в далекую даль пруда. Лицо ее сейчас было спокойно.

— Ты, правда, доволен, что я приехала? — спросила она глуховатым голосом.

— Сомневаешься? Как тебе доказать? — Я обнял ее и привлек к себе. Она прижалась лицом к моей груди и вдруг заплакала.

— Я боюсь...— Она прерывисто вздохнула.— Ведь ты и сам понимаешь. Может, у тебя это вовсе не любовь. Просто я оказалась рядом. Ну, увлекся, а я легко пошла навстречу.

— Тоня! — упрекнул я.— Замолчи... Она опять вздохнула.

— Грешница я... Большая грешница. Не имею я на тебя никакого права...— Она сжала руками голову.— Мы сможем работать в одной бригаде? — совсем другим тоном спросила она.

— Кто нам запретит?

— Да заметят же... Первый Голубев. Пойдут всякие разговоры.

Чего ты боишься?

— Я беспокоюсь не о себе, а о тебе. Хочу, чтоб тебе было хорошо. Всегда.

— Мне хорошо.

— Ничего ты еще не понимаешь. Все тебе кажется простым и ясным.

— Зачем же все усложнять?

— Да потому, что жизнь сложна. Ты еще только начинаешь... Встретил меня и кинулся, как в омут. Меня закружил. Голову с тобой потеряла. Тебя не пугает, что я старше? Ну ладно, не надо... Молчи, молчи... Сейчас ничего не говори...— Она порывисто прижалась ко мне. Я чувствовал, как гулко бьется ее сердце.

С лодки донеслась новая песня. Грустно-шуточная про черного кота.

— Неужели может прийти такой час, когда мы станем чужими? — отстраняясь, медленно проговорила Тоня.

— Никогда! — пылко возразил я.— Слышишь, никогда такому не бывать.

— Родной! — Она тихонько рассмеялась и закрыла мне рот рукой.

— Не говори так. Никому не обещай ничего вечного. Что стоят такие клятвы? Если б стоили... Тогда судам нечего было бы делать. Сейчас нам хорошо? Ну, и ладно, не будем загадывать на годы. Постараемся, насколько нас хватит, относиться друг к другу по-доброму. Справедливо... Ты будешь хорошо относиться ко мне? Тебя ничто не будет смущать? Ох, и дура я. Видишь, сама же и прошу у тебя обещаний.

— Тоня...

— Вот и спасибо... Помни, если я стану тебе в тягость, если встретишь девчонку моложе и красивее, лучше...— Она опять помолчала.— Не лги мне... Хорошо? Не притворяйся. Скажи мне сразу. Я тебя ничем не упрекну. Никогда этого не будет. Ничего не бойся. Я ведь могу приказать себе: забудь! И забуду. Дай мне слово, что ты скажешь прямо...

— Плохо думаешь обо мне.

— Дай слово.

Я рассмеялся. Разве трудно дать слово? Я верил себе, верил глубине своего чувства.

— Сдаюсь, если это так важно для тебя. Даю слово! Легко даю. Не изменю ему.

— Не слушай меня, дуру,— раскаянно попросила Тоня, все всматриваясь в темноту, где теперь виднелись лишь редкие огоньки. Она помолчала некоторое время, потом заговорила тихим голосом.— Сегодня шла по городу и думала, что очень, очень люблю Крутогорск. Впервые так думала. Увезли меня отсюда маленькой. Казалось, что я могла запомнить в нем? А вот запомнила. И многое. Вода мне виделась. Она была совсем особенной. Какой-то живой. Отец или мать брали меня на руки и окунали в эту воду. А по ней кругом прыгали солнечные зайчики. Мне так хорошо было играть с ними... Камни вспоминались, огромные глыбы, скалы, большие сосны на них. И так порой тянуло девчонку вернуться домой к этой вот воде и соснам. Такое нападало горе, что всю подушку слезами заливала.

Так вполголоса она рассказывала о себе. Я только крепче сжал ее руки, словно подавал молчаливый сигнал о готовности к помощи.

Близко у берега проплыла лодка. Мы не видели ее, только слышали плеск воды от ударов весел.

— Теперь город стал еще дороже,— сказала Тоня.— Мне тут легче дышится. Так хочется остаться насовсем и никуда больше не ездить. Осесть в своем гнезде.

— Кто же мешает?

— Ты не все знаешь обо мне,— сказала Тоня.— Ведь меня хотели выселить. Это после суда над Сизоном. Спасибо, что отец твой вмешался. И дом собирались отобрать. А его я на свои деньги купила — на северные. Меня тут Сизонихой звали.

— Да все ж давно забыто.

— Если бы... Ну, не будем больше об этом.

Голоса на воде замолкли. Тишина стояла вокруг нас. Исчезли и все огоньки. Остался только один, горевший яркой точкой на берегу. Вдалеке матово светило дрожащее над заводом небо.

Она не противилась моим ласкам. Полный мрак окружал нас. Я целовал ее лицо, шею, груди, упругие и пахучие.

Мы спокойно отдыхали, счастливые нашей близостью.

— Ты проводишь меня домой? — спросила Тоня. Я даже рассмеялся от нелепости вопроса.

— Неужели одну отпущу?

— Не хочу, чтобы нас увидели вместе,— уточнила свой вопрос Тоня.

— Кого нам бояться?

Она только потерлась щекой о щеку.

— Не подозреваешь, что ты сейчас для меня,— сказала Тоня.— Главное, я уже не одна, как недавно. Исчезла пустота...

Исчезла пустота в ее жизни... У меня такого ощущения не было. Моя жизнь просто раздвинулась. Я был горд сознанием, что у меня есть любимая, есть очень дорогой для меня человек. Я почувствовал, что могу быть нужным женщине. И сразу словно шагнул через годы, я повзрослел. Для меня открылся совершенно новый мир, мир неожиданных, неведомых дотоле радостей.

Это было ощущение полноты бытия.

Шел второй час ночи, когда мы вошли в темные улицы. Город спал, только завод осторожно дышал, сверкая яркими огнями. Никто не встречался нам на пути. Лишь иногда дорогу перебегали кошки. Их глаза фосфорически сверкали в темноте кустов и в подворотнях.

На освещенном перекрестке, около витрины магазина готовой одежды, стояли трое парней. Я не обратил на них особенного внимания. Мы прошли бы мимо, но один из парней окликнул:

— Эй! Подожди... Дай закурить.

Развязный тон мне не понравился. Все же мы остановились. Самый рослый приблизился вплотную. Беря сигарету, он нахально посмотрел мне в глаза. Кажется, я его видел в книжном магазине. Подошли и его товарищи. Почувствовав что-то неладное, я, доставая спички, рукой постарался отодвинуть Тоню. Но она протестующе снова встала рядом со мной.

Я следил за руками рослого. Пещерное косматое существо! Давно не стриженые волосы, челка до бровей. Дикой расцветки рубашка, помятые брюки. Совершенно, к тому же, идиотские глаза. Ну и тип! «Сейчас я тебя украшу»,— подумал я с наслаждением.

— Возьми спички! — приказал я резким тоном.

— Ты, курва...— прошипел он.— Зажги... Вежливости учить надо?

Его товарищи, такие же экзотические, одобрительно хихикнули.

Я ждал первого движения рослого, чтобы успеть нанести опережающий удар, а второй сразу же обрушить на обормота, стоявшего от меня в выгодной позиции слева. В таких случаях надо захватывать инициативу, не дать им напасть стаей. Только бы Тоню не тронули.

— Дашь пройти? — сказал я.

Рослый цыкнул сквозь зубы.

Двое парней, державшие руки в карманах, теперь вынули их, и подошли к рослому. Решающая секунда...

Я сжал в кулаке коробок спичек, готовясь ударить, не ожидая их нападения.

— Это вы, Тоня? — раздался громкий и очень знакомый голос.— Снова к нам?

Я резко обернулся и увидел у газетного киоска... Машу, в черном, переливающемся цветными пятнами платье. На голове — высокая прическа. Она возбужденно и бесцеремонно разглядывала Тоню.

— Свои, что ли? — хрипло спросил рослый.

— Свои, свои...— торопливо подтвердила Маша.— Витязев... Парни переглянулись.

— Дай же прикурить,— сказал рослый.— Ты что подумал?

— Прикуривай и отваливай,— презрительно сказал я.— Жаль, что не успел тебе морду украсить.

— Ладно, не разоряйся,— примирительно сказал он, прикурив и возвращая коробок.

— Шпана! Как вас только в рабочем городе терпят.

Маша отстранила парней.

— Здравствуйте, Тоня! — пропела она, продолжая рассматривать Тоню в упор.

— Здравствуй, Маира,— принужденно поздоровалась Тоня.

— О, не забыли меня? — закудахтала Маша.— Давно вас не видела... Где же вы были? К нам теперь насовсем?

Меня Маша словно и не замечала.

— Проездом, Маира,— спокойно ответила Тоня.— Завтра утром уезжаю.

— Опять надолго? Ой, а я обрадовалась, думала — насовсем,— все так же захлебываясь словами, ненатуральным слащавым голосом тараторила Маша.— Сейчас гуляете? Наш город вспоминаете? — тянула она разговор.— Долго же вас тут не было.

Тоня ничего не ответила.

Я взял ее за руку, и мы медленно пошли в глубину темного переулка.

— До свидания! — крикнула нам в спину Маша и что-то еще добавила.

Парни засмеялись.

Мы не ответили и шли, не оглядываясь.

— Гриша! — послышался призывный голос Маши.— А я ждала тебя с билетами в кино. Так и пропали билеты.

Я почувствовал, что Тоня словно сжалась от этой встречи.

— Вот... Такого и боялась.

— Да черт с ней! — возмутился я.— Плюнь ты на нее. Испугалась девчонки! Какая нелепость. Что ей до нас? Что нам до нее?

— Маире? Ей до всего дело. Вот увидишь. Такие, как она,— уши и язык города.

Тоня не спросила о том, что крикнула Маша. Сам же я не хотел объяснять. Выглядело бы каким-то самооправданием. Однако фразу о билетах в кино Тоня наверняка запомнила. Но Маша — ведь как ударила!

Мы подошли к небольшому в три окна дому Базовского. В крайнем окне горел свет.

— Не спит, ждет,— встревоженно сказала Тоня.

Она все еще не могла оправиться от встречи на перекрестке.

— Прости,— сказала она.

— За что?

— Ты понимаешь. По всему теперь городу раззвонит про нас.

— Нет, не понимаю,— решительно заговорил я.— Вернее, не могу понять.

— Иди,— тихо и устало, отвернувшись, попросила Тоня.— Пора... Поздно.

— Завтра мы вместе едем в город,— сказал я твердо.

— Зачем тебе это нужно? — неожиданно раздраженно сказала она.— Поверь, будет лучше, если нас не будут видеть вместе. Нет, нет, не проси.

— И не прошу... Просто приду на вокзал и буду тебя там ждать.

— Хорошо,— покорно сказала Тоня.— Теперь ступай.

19

Утренние электрички из Крутогорска уходят почти полупустые. В нашем вагоне, кроме нас с Тоней, сидели две девушки и пожилая супружеская пара.

В вагон вошли две женщины. Тоня вздрогнула, качнулась ко мне, словно искала от кого-то защиты.

Женщины огляделись, ища себе удобного места. Вдруг они заметили Тоню. Одна из них, рыхлая, с тяжелым, отвисающим, как у пеликана, подбородком, настойчиво принялась разглядывать ее. Вторая — мелкая, невзрачная, с какими-то размытыми чертами лица — даже раскрыла рот, уставившись на Тоню. Они медленно, не спуская глаз с Тони, прошли мимо нас и уселись в конце вагона.

Лицо Тони стало холодным, все черты заострились.

— Что ты? — встревоженно спросил я.

— Молчи... С нашей улицы бабы. Соседки. Тоня сидела неподвижно, отвернувшись к окну.

— Перейдем в другой вагон,— тихо попросила она. Мы поднялись и ушли в другой вагон.

Я не придал этой встрече никакого значения. Но Тоня, видимо, отнеслась иначе. Она и на вокзале, когда мы спускались по выходной лестнице, опять заговорила про них.

— Испортили мне настроение, Ну, теперь — держись! Им до всего дело. Что там Маира...

— Да выкинь ты их из головы,— сказал я.

— Ты не знаешь этой породы,— возразила Тоня.— Кажется, что они только для того и созданы — отравлять всем жизнь.

Этот рейс у нас прошел как-то особенно легко. Против обыкновения, в Крутогорске Тоня пошла в кафе. К нам за столик присел и Голубев.

На конечной остановке Тоня опять вызвалась приготовить на всех ужин. За столом царило доброе товарищеское братство. Я все время ловил на себе взгляды Тони, которые словно спрашивали: «Так ли я поступаю? Ты мною доволен?»

После ужина втроем посидели на скамейке у ворот. Голубев рассказывал о последних рыбалках, о своих детишках.

Мы с Тоней чуточку задержались, прежде чем войти в дом. Прижались друг к другу и тихо, молча постояли.

На следующий день после рейса она собиралась приехать в Крутогорск и помочь отцу в домашних делах. Мы условились встретиться вечером.

Погода, как нарочно, с обеда испортилась: то солнце, то дождь. Не сорвет ли это назначенное свидание?

С завода Ленка явилась раньше всех и с новостью. Областная телевизионная студия утвердила ее выступление перед зрителями. Передача включалась в московскую программу, значит, на всю страну.

— Посмотришь передачу? — спросила Ленка.

— Если успею вернуться из рейса.

— Постарайся! — она встала передо мной с умоляющим видом. Я заметил, что у нее новая прическа, не обычный пучок, а какой-то вихрь кольчиков. Она шла ей.— Очень, очень прошу! Ты даже не представляешь, как мне страшно! Даже на репетициях! Вообрази, студия большая, а я в ней совсем одна! Стою, смотрю в стеклянный глазок, жду, когда загорится красная лампочка... А горло сразу делается сухим и деревянным. Ужас! Боюсь — не смогу запеть! И не верится, что где-то там изображение на экране и тебя видят. И боюсь, что выгляжу от страха по-дурацки... А начинаю петь — голос не слушается, звучит тускло и хрипло. Ведь в обычной нормальной обстановке поешь с удовольствием! А здесь — так и хочется замолчать и сбежать. Ох, Гришка, знал бы ты, как я боюсь... Брр...— она даже вся передернулась.

— Эх, ты! Цыпленок... Не трусь! Держись увереннее. Выходишь в люди, Елена Витязева! — подзадорил я, гордый за сестру.— Так начинается слава, Ленка! Как говорится — первые тридцать лет трудно, а потом ничего, привыкнешь! Все через это проходят. Читала Шаляпина? Ему, думаешь, не страшно сначала было? Еще как! Ты поднимаешься на первую ступеньку пьедестала почета.

Она не смогла сдержать довольной улыбки.

— Тебе все только шуточки. А мне, в самом деле, страшно. Вдруг что-то будет не так. С платьем сколько мороки! Не знаю, какое надеть. Постараешься освободиться?

Я пообещал сделать все, чтобы успеть к телевизору. Мне действительно хотелось увидеть Ленку на экране. Как она будет выглядеть со стороны? Я был уверен, что Ленка сумеет произвести впечатление на зрителей и внешностью и голосом.

Ленка чмокнула меня в щеку и умчалась во Дворец культуры на занятие кружка.

Пришел отец.

— Бориса встретил,— коротко сообщил он.— Собирается к нам зайти. Один дома?

Отец еще раздеться не успел, как опять хлынул дождь, сильно ударяя в окна. У меня упало сердце.

Борис появился в плаще, в промокших ниже колен брюках. Вскоре пришла и тетя Надя.

Она сдержанно, очень сдержанно поздоровалась с Борисом. Я не видел первой их встречи, знал о ней только по бестолковому рассказу Ленки, но, судя по всему, их отношения за это время никак не улучшились. Мне не нравилось, как держится Борис. Он делал вид, что будто бы не придает значения сдержанности тети Нади. На что же он в таком случае рассчитывает?

Дениска был тут же. Но Бориса дичился, старался быть от него подальше, да и к матери сейчас не подходил, держался возле деда.

Борис ушел с тетей Надей в ее комнату, а мы с отцом и Дениской остались в темной столовой. Дождь все еще продолжался. Отец, хмурясь, занимался Дениской, читал ему книжку, прислушиваясь к невнятным голосам из тети Надиной комнаты. Несколько раз особенно громко, с раздражением, прозвучал голос Бориса.

— Узкая у него память,— проворчал отец.— Ох, и узкая...

Скоро голоса смолкли. Борис и тетя Надя вернулись в столовую.

— Какие же твои планы? — спросил тетю Надю Борис.

— Да никаких особенных,— небрежно ответила она.— В отпуск собираюсь... Хочется в Молдавию съездить. Как-то пожила там месяц, и очень понравилось.

— Какой сейчас отпуск, Надя? — запротестовал Борис.— Глупо. Отложи.

— Должна отдохнуть.

— Ты ведь не говорила об отпуске. И когда же? — Борис подозрительно смотрел на нее.

— Точно не знаю...

— Странно,— пробормотал Борис.

— Что ж странного,— возразила тетя Надя.— Это ведь всегда как-то вдруг приходит. Навалится усталость, и понимаешь — все, надо отдыхать. Так сейчас и у меня. Не могу я больше.

— Повремени, прошу тебя.

— Да зачем?

Мне казалось, что тетя Надя все присматривается к Борису, вслушивается в каждое его слово. В ее глазах я видел только холодное любопытство.

Я все время следил за часами. Дождь не стихал. Не сорвется ли условленная встреча с Тоней? Отец заметил мое беспокойство.

— Собираешься уходить?

— Да, нужно.

— Что-то ты зачастил,— неодобрительно заметил он.

В комнате посветлело. Дождь затихал. Мне стало легче.

В назначенное время я медленно дважды прошелся мимо дома Базовского, меряя из конца в конец улицу, стараясь держаться независимо. Я злился. Меня оскорбляла унизительность положения. Почему я должен вот так шататься, словно не имею права, как честный человек, открыто войти в дом. Я присел на скамейку около ее дома и закурил. Калитка приоткрылась, Тоня выглянула на улицу.

— Сейчас,— сказала она и скрылась. Небо опять потемнело, потянуло сыростью. Тоня скоро вышла. Она была в плаще.

— Куда мы пойдем? Под дождь можем попасть. Может, дождь и толкнул меня на решительные действия.

Что это, в самом деле, такое? Чего нам бояться? Наш город, как аквариум,— все у всех на виду. Словно сотни глаз со всех сторон рассматривают тебя, наблюдают за тобой! Все равно от них никуда и нигде не спрячешься.

Да и зачем, спрашивается? Тоня, видно, еще не очень уверена во мне, в моих чувствах, мол, только покрутится парень, да и отойдет в сторонку, а ей еще одно пятно, еще одна грязненькая сплетня, не хочет, не может спокойно относиться к любопытным, шарящим взглядам. Слишком часто жизнь ранила ее... Но я-то знаю, насколько прочно мое чувство. Я-то знаю, что отныне никто не посмеет подвергнуть ее насмешкам. Пусть потреплются сначала. Почешут языки. Потом умолкнут, да еще и позавидуют. Я буду вести себя так, как мне хочется, как нужно. Постепенно она сама увидит все, поймет, поверит мне... И тогда она станет спокойнее. Я все сделаю, чтобы она стала спокойной и уверенной! И пусть попробует кто-нибудь вмешаться в мою жизнь!

Я взял ее за руку и решительно повернул к центру города.

— Куда мы идем? — беспомощно спросила Тоня, подчиняясь мне.

— Молчи! Повелеваю я!

— Слушай, я предупредила отца, что уезжаю к себе. Может, мне сейчас уехать? Опять заморосило...

— Поездов много — успеешь,— сказал я.— Вечер наш, торопиться нам некуда.

Мы выходили к оживленному, несмотря на дождь, перекрестку.

Тоня с кем-то поздоровалась.

— Кто это? — спросил я.

— Еще знакомых встретила. Лицо у нее стало недовольным.

— Хочу поужинать с тобой,— раскрыл я свое намерение.— Очень хочу. Не вздумай отказываться. Доверься мне. Ладно? Сейчас я тебя домой все равно не отпущу. К тому же видишь — льет все сильнее.

Мы вошли в ярко освещенное кафе «Огонек». Художники сумели сделать его веселым, использовав самые простые материалы. В стены и колонны было вдавлено множество разнообразных цветных камешков и друз. В их гранях, отражаясь, посверкивали огоньки. Почему-то сразу вспомнилась новогодняя елка. Даже не сама елка, а то особое, ни с чем несравнимое праздничное и легкое настроение, ощущение тепла и уюта.

На низеньких столиках в вазочках стояли свежие цветы. Вьющаяся буйная зелень спускалась кое-где и по стенам из глиняных подвесных горшочков. Сами стены, терракотового цвета, были украшены рельефами, создающими впечатление крупных, разнообразных по форме, плотно пригнанных камней.

Мы выбрали столик в самом дальнем углу, сели и огляделись. Народу было порядочно. Неподалеку веселилась шумная компания парней. Они сидели вольно, развалившись и покуривая, разгоряченные, видно, водкой, принесенной сюда нелегально.

Молоденькие официантки черно-белыми бабочками порхали между столиками.

Мы заказали какие-то салаты и рыбу. Я значительно посмотрел на Тоню и к списку заказанного добавил триста граммов коньяку и бутылку шампанского.

Тоня сидела молча, ни во что, не вмешиваясь, позволяя мне все решать одному. Только, когда официантка, приняв заказ, отошла, сказала:

— Что сей сон значит?

— Не хочу больше прятаться по закоулкам. Пусть все видят, как я к тебе отношусь.

— Но меня-то ты даже не спросил, хочу ли пойти сюда.

— Не будем ссориться. Ладно? Может, и надо было спросить. Захотелось посвоевольничать. Допускаешь?

— Мальчишка...— Она мягко улыбнулась и сразу сняла мою тревогу.— Мне что-то другое за этим померещилось. У тебя все хорошо дома?

— Отношения все еще проясняются. Сдвигов что-то не видно,— сказал я, имея в виду тетю Надю и Бориса.— Главное событие дня — Ленка.

И рассказал о ее предстоящем выступлении по телевидению.

— Волнуется? — спросила Тоня.

— Конечно.

Девушка принесла все заказанное: закуски, коньяк в графине, хотела открыть шампанское. Я остановил ее.

— Потом... Пока подержите в холодильнике. Она унесла бутылку.

— Налью? — спросил я Тоню. Тоня сдержанно кивнула.

— За наше доброе! — сказал я, поднимая рюмку.

Она опять кивнула и, выпив, некоторое время сидела, устремив глаза в неведомую даль, словно выключилась из шумной обстановки кафе. Потом пристально поглядела на меня.

— Решил доказать? Смешной ты...— Тоня сказала это весело, словно только сейчас расковала себя, и улыбнулась совсем свободно.

Она поставила руки локтями на стол и, подперев подбородок ладонями, задумчиво смотрела на меня. В волосах ее играл свет. Тихая улыбка делала ее удивительно милой.

— Акт о травме я сберегу...— сказала Тоня.— И постараюсь помочь больному. Хочешь, сейчас скажу тебе, что люблю?

— Скажи!

— Я люблю тебя, Гриша...

— И я тебя люблю, Тоня.

Все окружающее нас в этот момент отодвинулось куда-то. Мы были словно одни, с нами была любовь, а где-то далеко-далеко шумел людской прибой...

В кафе люди все время менялись. Одни уходили, их места тотчас занимали другие.

Выпитый коньяк и присутствие Тони действовали возбуждающе. В иных условиях я, наверное, еще не скоро спросил бы Тоню о том, что мне давно хотелось узнать.

— Скажи, где сейчас твой бывший муж? — спросил я.

Тоня внимательно взглянула на меня.

— Сизон? Разве не знаешь? В заключении.

— Вы с ним переписываетесь?

— Нет... Ни одного письма.

Она оглянулась на зашумевших рядом парней, опять посмотрела на меня, словно проверяла впечатление своих слов. И снова взглянула на шумных парней.

— Тебя это интересует? Ты сидишь с бывшей женой очень крупного хищника. Хочешь, расскажу о нем? Тогда слушай...— с вызовом сказала она. — Познакомились мы чисто случайно. В районной газете я работала, машинисткой, пробовала и заметки писать. Широкая амнистия тогда прошла. Помнишь? Многих выпустили, многим большие сроки скостили. И газете хотелось показать, как преступники на честный путь встают. Да и жителей думали успокоить: дескать, они совсем не такие, напрасно вы их опасаетесь. Ну и поручили мне найти подходящего парня и написать о нем. В редакции считали, что мне какие-то душевные вещи удаются. Так наше знакомство с Сизоном и началось. Когда я писала о нем, то и сама верила, что станет он другим. Умел он убеждать. Сила в нем была какая-то. Да и настойчивость: шагу не давал мне ступить и опутал меня, кругом опутал. Так и оказалась в замужестве. А потом приехала сюда с Сизоном. Хотела утянуть его подальше от всего прошлого. Поверила, дура, в его привязанность и свою власть над ним. И все просмотрела, не заметила, что за моей спиной тут творилось. Обо всем узнала, когда его и других накрыли на крупных операциях с золотом. Ничего он тогда не «завязал», только притворялся. Здесь же ему просто удобнее оказалось. Вот так... Дай мне папиросу,— попросила Тоня.— Не стоило бы сейчас об этом рассказывать.

Закурила жадно, затягиваясь.

— Хорошо, что ты...— начал я.

— Ладно. Молчи! — резко прервала меня Тоня, протягивая рюмку.— Ничего сейчас не говори. Ухаживай молча.

В кафе появились еще посетители. Те самые парни, что встретили нас ночью у газетного киоска, с ними — Маша. Рослого я сразу узнал. Маша быстро оглядела зал и двинулась в его глубину, парни тянулись за ней табунком. Мимо нашего столика Маша прошла, сделав каменное лицо, словно не увидела нас.

— Вот стервочка! — усмехнулась Тоня.— Не подозревает, какая из нее дрянная девка растет. Ох, и натворит она бед. Маира!.. Возле таких вот парни и портятся.

Глаза Тони от коньяка лихорадочно заблестели, лицо раскраснелось. Мне стало на мгновение страшновато. Не напрасен ли наш поход в кафе? Я помнил, какой может быть неприятной Тоня, если выпьет. Она словно прочитала мои мысли и вызывающе прищурила захмелевшие глаза.

— Где же твое шампанское? — сказала Тоня.— Продолжай ухаживать. Пусть открывает, хочу еще выпить.

Я подозвал нашу официантку.

В молчании, даже некотором тревожном отчуждении, мы покончили с бутылкой шампанского. Издали я чувствовал, как Маша все время наблюдает за нами. Теперь глаза Тони горели мрачноватым огнем.

— Расплачивайся, пойдем,— приказала она.

Я облегченно вздохнул.

Мы вышли на слабо освещенную улицу.

Дождь едва моросил, на тротуаре поблескивали лужи. Тоня надела на голову капюшон и взяла меня под руку.

Мне не хотелось ее отпускать. Зачем в такой поздний час возвращаться в город?

— Может, поедешь утром? — спросил я.

— Почему? Сейчас поеду... Знаешь...— Она остановилась и сжала мои пальцы.— Я ведь теперь не откажусь от тебя. Ни за что. Ты очень хороший... Ты сам не знаешь, какой ты хороший. Уж я тебя никому не отдам,— лихорадочно проговорила она.

С тяжелым грохотом мимо вокзала проходил тяжелый и длинный товарный состав.

— Дальше не провожай,— сказала Тоня.— Так будет лучше. Тут и простимся.

Я не стал противоречить.

Тень тополя укрывала нас от света вокзальных фонарей. Тоня повернулась ко мне лицом. Я молча обнял ее и крепко поцеловал.

Я дождался, когда она вошла в здание вокзала, и тогда повернул домой.

В начале нашей улицы лицом к лицу неожиданно столкнулся с Борисом. Он возвращался от нас.

— Поздно же ты,— сказал Борис. Он словно обрадовался, что мы встретились.— Сможешь завтра утром навестить меня? Надо поговорить.

— Завтра никак не смогу. Утром выхожу в рейс.

— После рейса сразу ко мне. Идет?

— Не могу. Ленка же выступает по телевидению. Ты, что, разве не знаешь?

— Совсем забыл! — Борис досадливо махнул рукой и зашагал дальше.

Я постоял у ворот. Представил, как ночной поезд мчится в эти минуты сквозь леса. О чем сейчас думает Тоня?

20

Во время рейса у нас произошла серьезная авария. К счастью, все обошлось благополучно. А могло случиться и по-иному.

Крутой подъем через Уральский хребет в этом месте вдруг резко поворачивал в сторону. Дальше шел длинный пологий спуск. Обычно этот участок мы проходили с особыми предосторожностями.

Я как раз сидел за рулем и вдруг увидел, как сорвалось правое переднее колесо и, пробежав немного по инерции, свернуло и покатило под гору. Я похолодел... Автобус мягко опустился передним мостом на асфальт, что-то железно хрумкнуло от толчка, и мы резко остановились.

Мокрый, я выскочил из кабины и кинулся к правому переднему крылу. Все гайки крепления колеса к диску начисто срезало. Диск теперь ни к черту не годился. Я оглянулся. Хорошо, что мы шли на подъем. Легко представить, что могло случиться с автобусом и пассажирами при спуске. Да если еще на порядочной скорости. Представлять такое не хотелось.

Пассажиры сначала не поняли причины неожиданной остановки в самом неподходящем месте и нехотя начали подниматься со своих мест, досадуя на задержку.

Во всем они разобрались, когда вышли из автобуса. Лица их мгновенно вытянулись. Все вдруг загалдели. Особенно старался пассажир лет сорока, с толстым служебным портфелем, по виду порядочный склочник. Этот сразу начал действовать, будто заправский следователь.

— Вы, что,— угрожающе спросил он,— не удосужились проверить машину перед рейсом?! Вам вверены человеческие жизни! Вы это понимаете?! Сажают за руль таких вот, безответственных! — обратился он к остальным пассажирам, еще не пришедшим в себя от испуга.

— Все они такие! Им наплевать! — запричитала какая-то толстая женщина.— Жаловаться на них надо! Чтобы проучили!

Но тут вступился за нас высокий, бородатый мужчина.

— Они-то при чем? Технический наряд обязан следить! А шофер — что же он вам должен перед рейсом разобрать автобус до последней гайки, а потом обратно собрать? Разве уследишь?

Кто-то, как всегда в подобных случаях бывает, глубокомысленно и раздумчиво проронил:

— Человек и то, идет, идет, да вдруг на ровном месте споткнется и ногу, глядишь, сломает... А тут — машина... Кто ее знает. Может, в металле раковина была.

Тип с портфелем велел всем добреньким замолчать и с ненавистью принялся выспрашивать о правилах технической эксплуатации. «Это называется передняя ось? Гайки крепления? На какой скорости разрешается в сухую погоду подъем?»

Мы терпеливо объясняли, хоть он и городил порой такую чепуху, что зло брало. Вот она шоферская жизнь!

— Хорошо,— в конце концов, зловеще сказал он.— Все это я изложу в заявлении на имя министра автодорожного транспорта. Товарищи! — снова обратился он к пассажирам.— Подходите по очереди, я запишу ваши фамилии и адреса. Нечего с ними либеральничать! Мы могли все здесь погибнуть. Из-за их безответственности! Подходите! — Он стряхнул самописку, перевернул листок в блокноте, где перед этим записывал все, что мы ему объясняли, и приготовился. Сразу было видно, что эта деятельность ему по душе. Привык, похоже, строчить обстоятельные жалобы и организовывать свидетелей.

Кто-то робко сказал:

— Но ведь и они тоже погибли бы... Не нарочно, чай.

Тип окрысился:

— Не беспокойтесь! Там разберутся, кто нарочно, а кто ненарочно. А мы обязаны, это наш гражданский долг сообщить куда следует!

И все-таки к нему никто не стал подходить. Пришлось самому бегать от одного пассажира к другому. И те неохотно, словно стесняясь его и себя, отвечали на решительные и резкие вопросы: «Фамилия? Имя-отчество? Чем занимаетесь?»

Баба, набросившаяся на нас вначале, сообщив о себе все, что ему требовалось, тихо, но внятно произнесла вдруг:

— Вот зануда-то, прости господи! Как слепень...

Тип, отошедший уже было от нее, круто повернулся:

— Что-о?! Я вам покажу, как оскорблять меня. Не собираетесь ли вы покрывать этих преступников?

Баба воинственно скрестила руки под могучей грудью:

— Уж ты покажешь! Ты уж показал! Иди, иди, строчи свое! Не видишь, что ли, они и сами не рады! На парне, вон, лица нет! Покажешь! Я тебе сама покажу!

Высокий, бородатый спокойно добавил:

— Записать нас вы, конечно, запишите. Но на суде, если придется, мы на них валить все не станем. Тут надо разобраться.

Все молчали. Тип несколько сник, но все-таки переписал всех.

Дело обстояло, однако, достаточно серьезно. Надо было вызывать работников автобазы и составлять на месте акт происшествия. Пассажиры уразумели, что автобус дальше пойдет нескоро и потянулись с вещами к селу, до которого оставалось километра три.

С ними отправился и Голубев. Оттуда он мог связаться по телефону с автобазой и сообщить о нашей беде.

Мы остались с Тоней.

Волнение несколько улеглось.

Я разостлал на траве два кресельных чехла, скинул рубашку и растянулся под припекающим солнцем. Тоня присела рядом, потом прилегла.

— Очень испугался? — спросила она.

— Порядочно,— признался я.— Ведь махина... Легко отделались.

По шоссе к автобусу подъехали на велосипедах трое мальчишек и девчонка. Они сразу поняли, что случилась беда. Оглянулись встревоженно и увидели нас. О чем-то быстро посовещались и направились в нашу сторону.

Всем им было лет по двенадцати-четырнадцати. Симпатичные, загорелые мордашки их были серьезными.

— Здравствуйте! — хором, вразнобой, поздоровались они.

— Здорово! — нарочито грубовато отозвался я.— Туристы? Следопыты?

— Да нет,— ответил самый высокий и, как видно, признанный ими вожак.— Сами по себе. Каникулы у нас.

— Дикари, значит,— определил я.

Ребятишки заулыбались. Видимо, такая категория путешественников им была знакома.

— Какие же мы дикари,— возразил все тот же высокий, Володя, как мы узнали немного позже.— Мы — здешние... Из Больших Оврагов мы.

— Присаживайтесь,— пригласил я и пошутил: — «Беломор» курите?

Шутка не нашла поддержки.

— Как же автобус не упал? — спросил Володя.

— Знаете, бывает такое,— сказал я.— О летчиках читали? Об испытателях? У них и пострашнее случается. Скорости ведь у летчиков просто сумасшедшие. Недавно писали, как испытатель садился на одно колесо. И сумел сесть! Машину не побил. Вот так!

— Значит, у вас тоже все благополучно? — спросил Володя.

— Вполне.

— Никакой помощи не надо?

— Чем вы можете помочь? Диск новый не достанете. А другой помощи не требуется.

Однако Тоню предложение дружеской выручки заинтересовало.

За несколько минут она выяснила, где тут поблизости имеется магазин, что в нем можно купить, смогут ли ребята достать кастрюлю и сковородку. Оказалось, что магазин в деревне Большие Овраги имеется, продуктов в нем навалом, посуды они достанут сколько нам угодно.

— Ребятки! — ласково попросила Тоня.— Все это нам как раз и нужно. Привезете?

Они радостно согласились. Мы им дали деньги и подробно перечислили все, что может понадобиться.

— Накормлю тебя обедом,— воодушевленно сказала Тоня, когда наши велосипедисты резво рванули под гору.— Вкусным хорошим обедом на свежем воздухе!

Она придвинулась ко мне, затаенно улыбаясь. Я видел близко ее синие, такие любимые глаза. Щекой она прижалась к моей ладони и затихла. Потом приподнялась, поцеловала мою ладонь и опять улеглась в ней щекой.

— Сердился вчера в кафе? — спросила Тоня.

— Ничуть...— Я даже удивился вопросу.— Совершенно... Только странно, что ты не позволила проводить себя до вагона.

— Не хотела, чтобы тебя видели со мной.

— Так и знал... Но ведь все равно нас видели в поезде — те бабки!

— Мало ли. Могли случайно оказаться с тобой в одном вагоне. А тут... В общем, в кафе я пошла без всякого желания... Да и боялась, что увлекусь и выпью лишнего.

— Ты можешь? — спросил я неуверенно.

— Еще как,— грустно сказала Тоня.— Ты же видел однажды.

Показались наши велосипедисты. Они привезли все, что мы у них просили, и собрались тут же покинуть нас. Но Тоня их не отпустила.

— Нет, нет! Вы не бросайте нас! Мы сейчас вроде потерпевших крушение! Костер, думаете, без вас разведем? Давайте все вместе, а?

Ребята, чувствовавшие себя, видно, немного смущенно, отвели к сторонке велосипеды, положили их на траву и остановились около Тони молчаливой группкой.

Она оглядела их весело.

— Ну? Пошли за дровами?

— Тетя! Вон там много сушняку!

— Ага. Прекрасно! Пошли туда!

Они быстро вернулись с охапками сухих веток, смущение их улетучилось. Тоня уже знала каждого по имени, а они называли ее «тетей Тоней».

Голоса их зазвенели весело и успокаивающе. Ничего страшного в мире не произошло. «Все обойдется, все уладится, все еще будет хорошо, даже преотлично!» — подумал я и пошел помогать им.

Тоня действовала, как опытный таежник. Я подумал, что, наверное, ей приходилось попадать и не в такие переплеты. Костер жарко разгорелся. Туго стянув платком волосы, Тоня, раскрасневшаяся от пламени, хлопотала возле двух подвешенных кастрюль, готовя полный обед в полевых условиях. Как хороша она была в эти минуты! Будто и не было ничего страшного в ее прошлой жизни. Будто всю жизнь она вот так же, весело и увлеченно, делала простые человеческие дела: разводила огонь, чистила картошку, готовила еду, посмеивалась ряд ребятами...

Со стороны мы выглядели, наверное, очень живописно: двое взрослых и вокруг шумные и резвые, как воробьи, наши новые друзья.

Ребята совсем освоились. А из кастрюль потянуло вдруг таким вкусным духом! Меня охватил какой-то телячий восторг: и оттого, что Тоня, моя хорошая, такая понятная Тоня, рядом. И оттого, что — солнце, и оттого, что сейчас будет великолепный обед! Я вскочил, схватил в охапку сразу двух мальчишек, повалил их на траву, и началась борьба!

Третий, видя, как они, не сдаваясь, молотят меня своими кулачишками, упал, хохоча, рядом и задрыгал ногами в восторге. В воздухе так и мелькали его черные пятки.

А Тоня, глядя на нас, обняла Галю за плечи и тоже принялась смеяться, да так заливисто и звонко, будто ей самой было не больше четырнадцати.

Вдруг третий мальчишка перестал дрыгать ногами, вскочил и закричал:

— Вон ваш дядька идет!

Возвращался Голубев. Вид у него был усталый, разбитый. По такой жаре отшагал шесть километров.

— Скоро приедут,— сказал он, подойдя и вытирая потный лоб.

В авоське у него болтались три консервных банки. Он отдал их Тоне и вдруг глянул на костер и потянул носом.

— Ох, и молодцы же вы! Вот это, как говорится, сюрприз! Время не теряли! — Он с облегчением повалился на траву.— И помощников себе нашли! Ты кто? Как тебя зовут? — сгреб он одного мальчишку и притянул к себе.

— Сенька...

— Сенька,— шутливо-укоризненно сказал Голубев.— Батьку твоего как звать? Ага... Значит, Семен Иванович. А ты — Сенька! Вы же, глянь, какие все здесь молодцы! Сколько делов наворочали!

— Давайте-ка, граждане, обедать! — сказала, вставая, Тоня. Наши деликатные ребятишки опять засобирались домой.

— Нет! Так уж совсем не годится! — закричала Тоня.— Работали вместе, а обедать врозь? Ну-ка, садитесь в кружочек!

Обед наш прошел весело, ели по очереди из двух алюминиевых чашек. Ах, до чего же вкусно было все!

Потом мелюзга, вместе с Тоней, сбегала на ручей, вымыла посуду. Покурив, мы с Голубевым пошли к злополучной машине.

Мальчишки, мучимые любопытством, осторожно и молча поглядывали жадными глазами на мотор.

Тоня о чем-то тихо и оживленно разговаривала с Галей. До смешного круглая, вся в крупных веснушках, мордашка девочки выражала неподдельный восторг. Веснушек у Гали было так много, что коричневые крапинки рассыпались даже на бархатных ушках. Красивая тетя Тоня очень ей нравилась. Когда я оглянулся на них через минуту, девочка сидела, замерев, счастливая и гордая, а Тоня переплетала ей косички.

...Внизу на шоссе показался маленький автобус — наша дорожная ремонтная летучка. Из него выскочили автобусовские ребята.

— Загораете? Ну-ну! И главное — нашли же местечко, где загреметь! — засмеялся бригадир ремонтников.

— Лучше не придумаешь,— проворчал Голубев.

— А поглядите-ка, ребята! — крикнул другой парень.— Они здесь, по-моему, неплохо устроились! Посуда, костер горит! Вот дают!

— Зимовать собрались?

— Обед-то слопали? Хоть бы по черпачку оставили! Поехали обратно! Нечего спасать этих эгоистов!

Вот когда пригодились голубевские консервы!

С машиной провозились часа полтора. Ломали голову, в чем дело. Все вроде, как надо... Конечно, износ машины большой. Могла сказаться усталость металла. Но вроде бы рановато, своего километража еще не набрала.

Наконец, машина была поставлена «на ноги». Мы решили потихоньку добираться на ней под эскортом ремонтного автобуса. Попрощались с ребятами и двинулись. И тут только я вспомнил о Ленкином концерте.

— Ну, все,— сказал я Тоне.— Ленка теперь меня съест. Ни за что не поверит в аварию.

— У моих соседей хороший телевизор,— сказала Тоня.— Можно там посмотреть.

Что ж, выход есть. Не поеду домой. Так и решили.

В городе, по дороге к Тоне, надумали купить на ужин снеди. Остановились возле уличного овощного ларька. Из-за угла вдруг вышли Ленка и Павлик.

— Гриша! — кинулась ко мне Ленка.— Что же ты? Не посмотришь меня?

Тут она поняла, что я не один.

— Здравствуйте! — растерянно сказала она, но протянула Тоне руку.

— Авария у нас была, Лена! — объяснил я сестре.— Могло случиться, что вообще некому было бы тебя смотреть! Лишилась бы своего горячо любимого брата. Сейчас идем тебя слушать. Познакомься,— сказал я Павлику.— Антонина Константиновна.

Встреча застигла меня врасплох. Я даже не сумел сообразить, как назвать Тоню: Сизон или Базовская, да и нужно ли по фамилии. Павлик протянул руку и назвал Тоне себя.

— Сейчас мы торопимся. В студии надо быть за час до передачи. Дома встретимся? Ты сразу домой? — сказала Ленка.

— Постараюсь,— ответил я.

Мы разошлись.

— Как Лена изменилась,— сказала Тоня.— Расцвела. Не узнала бы ее.

— Сам не заметил, как сестра в невесты выскочила,— засмеялся я.— Павлик на днях предупредил, что, возможно, станет моим родственником. Как парень? Подходящ для этого?

— Тебе, может, неприятно, что они увидели тебя со мной? — не отвечая на мой вопрос, сказала Тоня.

— Опять? — Я стиснул протестующе ее руку, хотя меня, по совести, неожиданная встреча не обрадовала. Я хотел бы представить Тоню по-другому. Как теперь Ленка истолкует тот факт, что я молчал о своих свиданиях с Тоней?

Соседский телевизор оказался хорошим: крупноэкранным, отрегулированным. Соседям польстило, что у них сидит брат певицы, которая будет сейчас выступать перед телевизором. Отблеск славы сестры начинал падать и на меня.

В музыкальной молодежной передаче Ленка выступала третьей. Во весь экран я видел ее лицо, большие, несколько испуганные глаза, ее ладную фигурку. На экране она казалась чуточку старше. Держалась Ленка против опасений просто и свободно. Она спела три популярные песни советских композиторов. Хорошо спела...

Милая Ленка! Я понимал, как она, наверное, волновалась до самой последней минуты, и я еще представил, как в Крутогорске собрались перед телевизором наши, они тоже слушали и смотрели Ленку. Переживали, тревожились... Смотрела и вся наша улица, на которой она выросла. Когда Ленка кончила петь, то на весь экран показали ее лицо. Казалось, что большими глазами она смотрела прямо на меня, счастливая, этого она сейчас скрыть не могла. Ленка, Ленка! Неужели и, правда, начался твой путь в искусстве? Вот чем оборачиваются иные порой вроде и случайные увлечения.

Передача закончилась. Тоня дружески положила мне на плечо руку.

— Поздравляю,— сказала она.— Красивый голос у Лены. Очень трогает.

Мы попрощались с хозяевами и прошли в развалюху к Тоне, в нашу неприглядную комнатенку, лишенную элементарного уюта и удобств. Однако ничто меня тут не смущало. Ведь это жилье Тони, ее дом, а с ней мне везде хорошо, в любом месте. Тут наш шалаш.

Тоня разложила по тарелкам еду.

— Тебе покрепче? — спросила она, наливая чай.

Она выглядела после затянувшегося рейса тихой и усталой.

Пора бы домой, но как не хотелось оставлять Тоню! Опять я покидаю ее. Но пора, пора... Ведь надо поздравить Ленку с первым выходом к миллионам телезрителей. Как сейчас ее ждут все наши дома! Отец, конечно, по такому поводу вытащит заветную бутылочку. Прослезится, наверное... Мне же надо сообразить Ленке какой-нибудь подарок.

— Как мне нравится ухаживать за тобой,— сказала Тоня, не сводя с меня глаз.— Хочешь еще чаю?

Она поднялась и встала у стены.

— Знаешь...— сказала она и покраснела.

— Ну, говори, говори! — подбодрил я ее.

— Мне все хочется оставить тебя здесь...

— Что же удерживает?

— Не понимаешь? Не хочу, чтоб ты...— Она замолчала, потом с решимостью, не опуская глаз, добавила: — видел меня раздетую. Я боюсь за тебя.

Я вскочил со стула, подошел к Тоне и крепко взял ее за плечи.

— Зачем ты это говоришь? Ты прекрасно знаешь, что для меня ты самая желанная. Что ты мой единственный человек. И запомни: я ничего не боюсь. Просто не надо про это говорить.

— Не боишься? — губы ее искривились усмешкой.— Ты очень добр. Подожди, тебя еще ужалят за меня. Да еще как!.. Как ты, интересно, объясняешь свои поздние возвращения домой?

— Меня никто не расспрашивает.

— Ну, а вот если приедешь завтра утром. Что скажешь?

— Повторяю, никто особо допытываться не будет.

— Особо... Видишь... Значит, все-таки спросят. И тебе... надо придумывать.— Она замолчала. Жалкая улыбка тронула ее губы. Мне стало нестерпимо больно за нее. Хотелось утешить ее, приласкать и успокоить.

— Я не уйду от тебя сегодня.

— Нет... Ты же обещал сестре быть дома. Тебя там ждут.

— Тоня...

— Хорошо, молчу...

Когда мы лежали в постели, она виновато сказала:

— Эгоистка я... Должна была прогнать тебя, поступить решительно. А вместо этого... Все мы, бабы, одинаковы. Ты не презираешь меня?

Вместо ответа я обнял ее. А на сердце легонько скребли кошки. Из-за Ленки. Но я уже махнул рукой на все возможные последствия.

В эту ночь Тоня и рассказала подробно о встрече с отцом. О возникшей дружбе.

Мы уснули поздно.

Я хотел осторожно переложить затекшую руку. Легкое движение разбудило Тоню. Она открыла глаза и кротко улыбнулась. Уже начинало светать. Птицы пробовали голоса.

— Ты здесь...— сонно шепнула она.— Как хорошо... Обними...

От ее тела исходил волнующий жар. Я обнял ее. С неистовой силой Тоня прижалась ко мне, и я почувствовал, что это не только страсть, но и отчаянное желание отдать мне всю себя, без остатка, с прошлым, настоящим и будущим... Отдать, чтобы забыть о прошлом, поверить в настоящее, не страшиться будущего. Отдать свою нежность, свою любовь, свою женскую заботливость, чтобы получить взамен мои чувства и уверенность в прочности наших отношений. Я почувствовал себя старше ее и ответственным за нее. Я понял, что беру на себя очень много, но это никогда не сломит меня. Она была рядом навсегда, она была моей, до конца, до самого мельчайшего движения души, предельно искренней в своей любви, по-человечески смелой и равной мне в силе своих чувств. В эти короткие мгновения я понял вдруг все. Я понял, что впереди еще могут быть какие-то недоразумения, недомолвки, неверно истолкованные слова и поступки, но не будет одного: сомнения в нашей с ней любви.

Я обнял ее и бережно и сильно, теряя голову от счастья. Нас охватила та несказанная радость, какую могут принести друг другу любящие люди.

Тоня закрыла глаза и лежала неподвижно. Я не шевелился, стараясь не тревожить ее. Она так и заснула, не открыв глаз, ничего не сказав, в счастливой истоме.

«Приедается все... Лишь тебе не дано примелькаться...» — зазвучали во мне те стихи, что Тоня читала тогда, в первый день, повернувшись лицом к зеленому простору. Я подумал, что благословен тот день, когда я решил избрать именно шоферскую работу. При ином выборе я мог Тоню и не встретить.

Думал и о том, что она сумела отыскать во мне неведомые достоинства, и пошла смело навстречу любви. Никогда я не предам ее. Я многим ей обязан. Она утвердила во мне мужчину. С ней я начинаю по-другому относиться ко всему. Я сделаю ее жизнь счастливой. Ведь это будет и моим счастьем.

Я проснулся от стука в дверь.

Тоня неспешно приподнялась. Было позднее утро.

— Кто? — негромко спросила она.

— К тебе, Тоня, можно? — услышали мы голос Константина Григорьевича.

Тоня вопросительно посмотрела на меня и молчаливо глазами показала на окно. Оно выходило на задний двор.

Я не испугался Константина Григорьевича. Нет, не испугался. Однако так встретиться мне с ним не хотелось. Сразу ведь все не объяснишь. И он подумает, что я просто... Ясно, что подумает. Это может глубоко оскорбить и ранить его. И в то же время я не мог по-воровски покинуть Тоню. Тогда подтвердятся ее мысли о неправедности наших отношений. Нет, я должен быть рядом с ней. Если правда, что люблю ее. Все может быть кончено, если я сейчас ее покину. Да и сам перестану уважать себя.

Я махнул рукой, отказываясь от прыжка в окно.

— Почему? — шепнула Тоня.

— Не буду прятаться,— твердо сказал я.— Пусть входит.

— Не разыгрывай рыцаря. Кому это нужно?

— Тоня! — Я отвел ее руки.— Не уйду. Она, чуточку помедлив, согласно кивнула.

— Сейчас! — крикнула она.

Мы заметались по комнате, пытаясь навести хоть маленький порядок. Выражение лица Тони было решительным. Мы быстро одевались, ободряя друг друга взглядами.

21

Домой электричкой мы ехали вместе с Константином Григорьевичем. Это было тягостно для обоих.

Базовский сидел прямо, опираясь на палку, безучастно смотрел в окно. Лицо его казалось желтее обычного, мешки под глазами были особенно заметны.

Первые минуты, когда Константин Григорьевич вошел в комнату, увидел наш растрепанный вид, поспешно убранную постель, беспорядок, для всех были самыми неловкими. Константин Григорьевич как-то растерянно сник, улыбка сбежала с его лица, он переложил палку из руки в руку, даже попятился к двери, словно хотел оставить нас, смущенный своим несвоевременным вторжением.

Первой нашлась Тоня. Она, без тени смущения, улыбаясь, подошла к отцу и подставила для поцелуя лоб. Только вспыхнувший румянец выдавал ее волнение.

— К самому чаю,— по-домашнему просто сказала Тоня, исключая этой обычной фразой возможные объяснения.

Этот верно найденный ею тон, естественное, непринужденное поведение помогли всем и все сгладили. Спустя некоторое время мы сидели за столом, пили чай и говорили о нашем дорожном происшествии, о вчерашнем удачном выступлении по телевидению Ленки, о всяких последних новостях. Константин Григорьевич тоже смотрел Ленку по телевизору в нашем доме, со всеми дождался ее возвращения.

Оказалось, что он приехал в город, чтобы встретиться с одним давним — еще по институту — товарищем, а тот накануне улетел на юг, в отпуск.

Когда Константин Григорьевич отлучился, чтоб поговорить с кем-то по телефону, и мы с Тоней на несколько минут остались одни, я сказал:

— Поеду домой с Константином Григорьевичем. Хорошо?

— Зачем? — спросила она, поправляя у зеркала волосы.

— Так будет лучше. Надо с ним поговорить.

— Зачем? — опять спросила она.

— В молчанку играть? Не хочу. Вроде струсил. Да и не достойно прятаться. И для меня, и для тебя. Разве мы должны стыдиться?

— Поступай, как считаешь нужным,— сдалась Тоня.— Только, пожалуйста, ничего не переусложняй. Я взрослая женщина. Сама собиралась откровенно рассказать о наших отношениях. Может, все же лучше мне? Подумай...

Почему ей лучше? Жалеет? Хочет избавить от трудного разговора? Мое мужское достоинство запротестовало.

Вот почему я оказался в электричке вместе с Константином Григорьевичем.

— Вы должны знать правду,— приступил я, нарушая затянувшееся тягостное для обоих молчание.

— Какую еще правду? Уже известна,— сухо обронил он.— Самое лучшее сейчас — помолчать.

— Нет, молчать не буду,— запротестовал я.— Поэтому и еду с вами. Вы должны меня выслушать.

— Какая же твоя правда? — иронически спросил Константин Григорьевич. Кривая нехорошая усмешка мелькнула на его лице.

— У меня с Тоней серьезные отношения,— сказал я твердым голосом.

— Прав... Отношения такие, что серьезнее трудно придумать,— согласился Константин Григорьевич, все с той же кривой усмешкой на тонких губах.— Да кто как их понимает. Ведь всякий по-своему. Поэтому нам лучше не начинать разговора. Трудно мне вести его спокойно. Можешь мне поверить?

— Тем более,— упрямствовал я.— Хочу иметь право смотреть вам в глаза. Мне не стыдно! Я люблю вашу дочь. И она любит меня. И на Тоню я имею такие же права, как и вы — ее отец,— запальчиво, может даже наивно, выговорил я, оскорбленный его не сходящей с губ кривой усмешкой.— Она дорога вам. Но теперь и мне она самый близкий человек. Знайте это! Можете думать обо мне так скверно, как хотите. Меня это не особенно тревожит. Важнее мое отношение ко всему, и отношение Тони. Мы вместе отвечаем теперь за себя.

Покачивая головой, он не прерывал моей довольно бессвязной тирады, словно пытался и не мог понять, в чем я, собственно, старался его убедить.

— Как Тоня могла? — горько вырвалось у него.— Так неосмотрительно. Думал, что прошлое чему-то научило ее.

— Не верите в наши чувства? — сказал я.— Обвинили Тоню. Почему только ее? Со мной не хотите совсем считаться?

— В твоем возрасте я уже имел семью,— жестко сказал Константин Григорьевич, рассматривая меня и словно впервые оценивая, что я за человек,— главным механиком в цехе работал. Главным!..— подчеркнул он.— Семейные дела мы тогда решали строже, чем теперь. Нам было не до легкого баловства.

— Вот как! — Меня всего передернуло от его слов.— Что же, по-вашему, я мальчишка и за свои поступки не отвечаю?

— Конечно,— подтвердил он решительно.— За что ты отвечаешь вообще? За какие поступки?

— Я вам сказал, что люблю Тоню. Отвечаю за эту любовь.

— Громкие слова... Он отвечает,— продолжал Константин Григорьевич и пренебрежительно махнул на меня рукой.— Что ты умеешь в своем великовозрастном положении? Крутить баранку? Не хитрое дело. Этому обучают за шесть месяцев. Как ты представляешь свою жизнь? Кто ты, что ты? Ведь в шоферы пошел по случайному порыву. Так и дальше будешь держаться только на порывах? Сегодня у тебя Тоня — порыв. А завтра? Вот что хотел тебе сказать,— и он презрительно покачал головой.— А дочь что же, одной каплей горя больше, одной меньше...

Глаза у него стали угрюмыми. Он не скрывал, как больно ему за дочь. Константин Григорьевич вынул, было сигарету, собираясь закурить, но тотчас положил ее обратно в портсигар и снова кинул на меня угрюмый взгляд.

— Так теперь принято? Познакомился с женщиной — сразу в постель? — сказал он.

— Это ваша дочь,— только и нашелся я.— Зачем же так о ней?

— Да не о ней. О тебе.

Ясно. В его глазах я был полным ничтожеством, подонком. Оскорбленный за дочь, он не щадил меня.

— Бейте,— сказал я.— Меня это не трогает. Но знайте — жизнь Тони — это моя жизнь. Сможете в этом убедиться.

— А!..— с отвращением отмахнулся Константин Григорьевич. — Слова, слова, слова... Пустые слова...

Он сцепил пальцы обеих рук и наклонился ко мне. Глаза его смотрели на меня в упор.

— Пойми мою тревогу. Слишком много горького пришлось узнать Тоне. Не пожелаю такой жизни никому. Вся ее душа исполосована. Как ты этого не видишь? Зачем ей еще и новое испытание?

— Почему испытание? Радость...

— Не перебивай! — прикрикнул он. — Что между вами может быть серьезного? Подумай!.. Учитываешь, что она старше тебя? Во всем старше... Не только по возрасту, по опыту жизни... Слышал, конечно, что у нее было. Она ведь только начинает приходить в себя. Зачем же ты поднял на нее руку? Как решился? У тебя даже жалости нет. Или не привыкать к такому?

— Вы меня оскорбляете.

— Какой нежный! Оскорбись!.. Мою боль понять можешь? Мне страшно за нее.

— Не дам повода.

— И опять пустые слова. Не дашь,— он горько усмехнулся.— У нее и так хватает славы в Крутогорске. Теперь ты ей новой прибавишь. Может, и прибавил...

Я, наверное, побледнел.

— Что? — удовлетворенно спросил Константин Григорьевич.— Ну, что меняешься в лице? Этого не учел? Тебе твоя любовь, может, утеха. А ведь есть репутация женщины. Ее надо оберегать.

— Все сделаю для этого.

Он только болезненно поморщился.

— Сделаешь, сделаешь... Я привык ко всему, насмотрелся... Всякое бывает. В конце концов, и на ваши отношения закрою глаза. Ну, уж так случилось... Примирюсь... Сейчас мне трудно...— И он полузакрыл глаза. Я молчал. Потом тихо дотронулся до его колена.

— Константин Григорьевич! — Он открыл глаза, и устало посмотрел на меня.— Поверьте, вы заблуждаетесь.

— Не надо...— остановил меня Константин Григорьевич. Прошу тебя сейчас об одном. Не открывайтесь. Не афишируйте, коли у вас так сложилось. Если не только блуд, а серьезно, как говоришь... тогда проверьте друг друга. Время для этого надо.

— Нам не нужна проверка.

— Как тебе все ясно! — рассердился он.— Ты понимаешь, что такое брак, семья? Даю разумный совет. А он его принять не может. Герой!..

Помолчи лучше...

Мы отчужденно замолчали.

Электричка приближалась к Крутогорску. Пассажиры начали готовиться к выходу. Поднялись и мы.

— Откровенно скажу: не такого хотел для Тони,— вернулся Константин Григорьевич к нашему разговору.— Молод ты для нее. Но что тут поделаешь... Об одном тебя прошу. Побереги ты Тоню. Не будь скотом.

Электричка остановилась у вокзала. Мы вышли на платформу.

— Будь здоров! — подчеркнуто сухо сказал Константин Григорьевич и свернул куда-то в сторону.

Мне еще предстояла трудная встреча со своими.

Может, даже хорошо, что сегодня открылись глаза Константина Григорьевича. Мы никогда не говорили с Тоней о будущем. Мы были поглощены настоящим. Теперь все надо решать. Теперь обязательно все надо решить.

22

Отец сидел на скамейке перед домом и возился с бачком аппарата для опыления кустов и деревьев. Молча, кивнув на приветствие, он хмуро взглянул на меня, пожевал безмолвно губами и, сбросив пластиковый передник, прошел за мной в комнату.

Я напряженно ждал, что он мне скажет. Отец же надеялся, что разговор первым начну я.

— Что же молчишь? — не выдержал отец.

— Жду, какие будут ко мне вопросы.

— Не стыдно? — мрачно сказал отец. В распутство пошел? Чем воспользовался? Одиночеством молодой женщины. Ну, Гришка!.. И можешь еще в глаза смотреть? Вот чему тебя солдатская служба научила... Потаскуном стал. Как же ты теперь на Костю взглянешь, как говорить с ним будешь? Ведь отец он ей. Только-только у них все стало налаживаться... Стыд у тебя имеется?

Я дал выговориться отцу.

— Напрасно ты волнуешься, — спокойно сказал я.— Константин Григорьевич все знает. Сейчас, даже вместе приехали.

— Что все? — он изумленно смотрел на меня.

— О моих отношениях с Тоней.

— Да...— отец растерялся.— Конечно, порадовался...

— Угадал,— сказал я, начиная злиться.

— Ты со мной так не разговаривай... Щенок! — взорвался отец.— Начал с тобой по-хорошему, а кончить можем по-плохому. По ресторанам начал Антонину водить, ночами по улицам таскаешься, ночевки у нее устраиваешь...

Он задохнулся, перечислив мои «грехи». Известно обо всех встречах с Тоней. Каждый шаг зарегистрирован. Вот он, наш городской аквариум! Беспроволочный телеграф действовал великолепно.

— Зачем ты ей жить мешаешь? — продолжал отец.— Тебе только забава, похоть свою тешишь. А женщине, может, жизнь заново калечишь. В подлецы пошел? Что набычился?.. Как ты у меня таким вырос...— горестно заключил он.

Надо было его успокоить. Я положил руки на плечи отца. Он переступил с ноги на ногу.

— Успокойся... Наговорил же ты...— сказал я.— Не калечу я Тонину жизнь. Честно! Не лгу тебе!

— Тогда зачем воровски держитесь? — сразу смягчился отец.— Честные люди по-за углами не прячутся. Пусть войдет в наш дом. Тогда все пойму.

— Так и будет.

— А дальше? Что дальше? Думали об этом, бедовые головы? — спохватился отец.

— Как у всех.

— Гриша! — Отец поднял растерянные глаза.— Гриша, хорошо подумал?

— О чем?

— Она же старше тебя. Чуточку Надежды моложе. А не заладится у вас? Может, торопишься? Осмотрись... Ведь не толкаю тебя на женитьбу. Не хотелось бабьим пакостником видеть.

Он заметался, испуганный, что своим вмешательством может толкнуть меня на поспешный шаг.

— Все у вас решено?

— Даже и не говорили. Но это же ясно.

— Подумай, Гриша, подумай. Теперь ведь запросто: сходятся и разводятся, запишутся и распишутся. В два-три месяца. Зачем тебе такую семейную жизнь начинать? Да и учиться собирался. Семейная жизнь, случается, ломает людей. Взвесь все хорошенько. Вон как неладно у нашего Бориса,— напомнил он о брате и сокрушенно покачал головой. — Испортил Надежде жизнь.

Он призадумался.

— Ты все про Антонину знаешь? — осторожно спросил отец.

— Наверное, больше, чем ты.

— Тебя это не пугает?

— Нисколько.

— Если так... Смотри, Григорий... Тебе жить, тебе и решать. Если и вмешиваюсь, то ведь отец,— мягко закончил он.

— Понимаю,— сказал я растроганно.

— Ладно, сиди...— Он взялся за ручку двери и обернулся.— Бориса не видел? Просил он тебя зайти к нему. Побывай... Весь день будет в гостинице.

Мне стало легче. Разговор с отцом прошел по-доброму.

Дверь чуточку приотворилась. Ленка сунулась головой в щель. Очевидно, ждала, когда от меня выйдет отец. Вот перед ней я виноват! Отец помешал сразу поздравить ее. Я втащил Ленку в комнату.

— Ленушка! — Я стиснул обе ее руки и хотел поцеловать в щеку.— Поздравляю!..

Она неожиданно резко оттолкнула меня.

— Можешь не трудиться с поздравлениями. Ненавижу притворщиков. Может, скажешь, что слушал? — Она холодно смотрела на меня. — Не трудись обманывать.

— Сдурела... Слушал же... Как ты могла подумать?

— Просто... Нашел себе другой дом. До нас ли теперь.

— Думай, о чем говоришь, Ленка!..

— Может, тебе следует думать о своих поступках,— бросила она презрительно. Глаза у нее стали противно узенькими, губы вытянулись.

У меня все оборвалось.

— Советую не влезать в мои дела,— твердо сказал я Ленке.— Так будет лучше.

— Это ты можешь... Нашел же счастье — пьяницу и жену вора.

— Ленка! — я угрожающе поднял руку.— Замолчи!..

Меня затрясло. Словно в лицо мне швырнули комок грязи. Кто? Сестра! Моя Ленка!..

— Хочешь ударить? — обрадовалась Ленка и даже придвинулась ближе. — Ударь!.. Повторю: распутная пьяница и жена вора.

Я задохнулся.

— Вон!..— закричал я, действительно готовый ударить Ленку.— Убирайся вон!

Вероятно, вид мой был достаточно страшен. Ленка испуганно попятилась и выскочила в коридор, громко хлопнув дверью. Я с размаху повалился на диван.

Стало невыносимо стыдно. Как может она так пошло говорить о моем чувстве? Как может она судить человека, которого не знает? Откуда в ней такое? Разве я смогу после этого привести Тоню к нам в дом?! Мне никогда теперь не забыть Ленкиных слов.

С Борисом мы встретились часа через два, когда я немного успокоился после ссоры. Но тяжелый осадок от этой сцены так и остался.

По коридору гостиницы разносился бодрый металлический стук пишущей машинки. Я остановился, прислушиваясь, из какой комнаты доносятся эти звуки. Они исходили из комнаты Бориса.

Брат сидел спиной к двери за столом, заваленным бумагами, журналами, книгами, газетными вырезками. Пальцы его энергично бегали по клавишам. Увлеченный работой, он не слышал скрипа двери. Я постоял немного, наблюдая, как он энергично, поматывая головой, что-то выстукивал, потом окликнул.

— О!.. Прибыл!..— бодро приветствовал меня Борис, обернувшись.— Посиди, потерпи... Сейчас закончу страницу. Можешь пока закусить,— показал он в сторону маленького круглого столика, где стояла начатая бутылка вина и на тарелках лежали закуски.

Он закончил печатать, вынул бумагу из машинки, поднялся и потянулся с довольным видом.

— Неплохо поработал! Приятно, когда можешь сказать себе: молодец! Уложился в срок, какой сам себе установил. Машинка — чудесное изобретение человеческого ума. Сколько сил сохраняет! Писать от руки — в три дня не управишься,— показал он на груду бумаги.

Борис налил в рюмки себе и мне.

— Связался я тут с обществом «Знание». Теперь и сам не рад. Прочитал двенадцать лекций. Всем понравилось. Говорят, что у них заявок еще на двадцать встреч. Надо бы отказаться, да воли не хватает. Кормят знания хорошо, ничего не скажешь.— Борис засмеялся над собственной остротой.— У меня принцип: на недостаток денег обижаться могут только бездельники. Обстоятельствам не подчиняются, их создают. Из каждого поступка надо извлекать практическую выгоду. Кстати, я, кажется, уже на карусели. Ты чего такой хмурый? — обратил он внимание.

— Бывают тяжелые дни,— уклонился я от ненужной откровенности.

— А!.. Догадываюсь!..— воскликнул он, добродушно улыбаясь, и дружески похлопал по плечу.— Домашние проработали? Вчера толковал о тебе. И, знаешь, по-братски, не очень у тебя красиво получилось. Всё же она — дочь соседа, да и не просто соседа, а дочь друга дома. Хот сам он обломок прошлого столетия, но по-человечески надо пощадит его любовь к дочери. Да и слишком открыто вы себя повели. Словно всем напоказ. Такого не прощают.

— Борька, помолчи,— попросил я.— Поговорим о другом.

Он задержал рюмку с вином.

— Почему? Разреши мне на правах старшего брата сказать все, что думаю по этому поводу. Дам тебе полезные советы. Для такого разговора и ждал тебя.— Он опрокинул в рот вино.

— Говори,— махнул я рукой.

— Да... Так вот... Связь эта никак тебя не украшает. Уж не говорю, что надо пожалеть ее отца. Но главное не в нем. Кто эта женщина? Всему Крутогорску известно ее сомнительное поведение. За ней идет громкая слава. Она тут себя хорошо показала. Притча во языцех... Притом все правда. Не скажешь, что ее оклеветали. Факты верны... Видал я таких...

Он прошелся по комнате.

— Чувственность у них главенствует. Все подчинено ей. Они легко, по первому зову, идут на любое сближение. Расстаются с мужчинам так же легко, как и сходятся: они ищут разнообразия в любовных утехах. Святого для таких общественных сосудов не существует. Они вне всяких моральных категорий, анархистки по натуре. Могут легко втоптать грязь любую жизнь, испоганить встреченную любовь, разрушить семью свою и чужую. Кончают подобные женщины, когда минет молодость, обычно плохо. Тебе бы таких остерегаться. Бойся их!.. Радости они дают, но краткие и мнимые.

Он все больше входил в роль проповедника. Мое молчание только подогревало его красноречие.

— Зачем тебе нужен такой сомнительный роман? Со всех точек зрения. Надо его оборвать. Сразу и решительно. Понимаю, возраст, ты ведь не мальчик, а мужчина...— Борис поощрительно улыбнулся. — Конечно же, конечно... Но знаешь, для такого рода связей существует железно правило. Сошелся с женщиной и сразу покидай ее. Моментально!.. Остерегайся следующих встреч. Тогда появляются обязательства. Она начинает предъявлять на тебя свои права. Так вот: уходи немедленно. Рви сразу! Каждый остается по себе, ничем друг другу не обязан. Твоя совесть перед ней чиста. Она же отлично знала, на что шла. Взрослая, бывалая...

— Борис! — Я поднялся. Был очень спокоен и холоден.— Все, что ты сейчас сказал, ко мне не относится. Совершенно. Учти, что не тот случай. Прекратим наш разговор. Прошу тебя... Если хочешь сохранить братские отношения... Никогда, слышишь? Никогда в таком тоне не говори о ней. А сейчас больше ни одного слова.

— Сядь! Успокойся!..— Встревоженный Борис силой усадил мен? на диван.— Разбирайся сам, если тебе так угодно. Любите? Ну и любите. Мое дело, в конце концов, сторона. Вот не думал... Показалось, что у вас с ней просто амуры.

Он опять налил в рюмки, мы выпили. Я угрюмо молчал. Хотелось уйти. Мне стало тяжело с братом...

— Ладно... Поговорим о Ленке... Смотрел и слушал ее вчера по телевидению. Да и дома она потом пела. Знаешь, она, наверное, действительно талантлива. Что-то в ней есть. Но ведь может закопать свой талант. Надо бы ей помочь. Нам, братьям, следует серьезно заняться Ленкой. Прежде всего, отшить этого пустозвона Павлика. Как бы он Ленкину жизнь не попортил. Затем, уж если учиться, то не в вашем областном городе. Надо ехать в хорошую консерваторию — в Москву, Ленинград, Киев. Здесь же ее голос могут загубить. Ну, какие тут могут быть музыкальные педагоги? Кого выпустила ваша консерватория? Назови таких певцов... Нет, ей надо в Москву, только в Москву! А уж московская школа откроет путь на любую большую сцену.

— Борис! — прервал я его.— Может, не стоит тебе вмешиваться в Ленкину судьбу?

— Почему? — с жаром возразил Борис. — Мы — братья. Обязаны думать о судьбе сестры.

— Обходилась она без нас. Обойдется и дальше. Наверное, мои слова прозвучали резко.

— Плохое настроение? — осведомился Борис.

— Неважное,— подтвердил я.— Пойду домой.

— Как знаешь...— Борис, обидевшись, больше не удерживал.— Хотел тебе статью почитать. Заканчиваю... О проблемах обогащения Каштайских руд. Получается задиристо, наступательно. Должна порадовать Надюшу.

— В другой раз,— решительно отказался я, желая скорее выбраться на улицу, остаться одному. Не до проблем обогащения Каштайских руд мне было.