Впереди дальняя дорога

— Ладно, в другой раз,— согласился Борис. Он опять подошел к столику с вином.

Я вышел.

В тот вечер я долго бродил по самым окраинным улицам, избегая освещенных и людных, сидел у плотины. Сестра и брат разными словами сходились в осуждении моей любви.

Во дворе нашего дома я встретил Катю.

Мы остановились.

— Ты помнишь о моей просьбе? — сказала Катя.

— Конечно... Тебе нужны деньги.

Мы прошли в комнату. Я открыл ящик стола и отсчитал.

— Достаточно? Вдруг не хватит? Могу добавить.

— Еще и останутся... Помнишь? Пусть никто не знает о долге.

— Кому мне рассказывать? А если и узнают — почему тебя это беспокоит?

— Зачем кому-то знать, что у меня плохо с деньгами. Такое простое объяснение мне в голову не приходило. Мы оба принужденно помолчали.

— Пожелаю тебе счастливого пути, Катя,— сказал я. - Надолго в Москву?

— Не знаю...

Мы пожали друг другу руки. Катя хотела выйти, но вернулась.

— Что у вас с Леной? — спросила она.

— Надо ее спросить. Наверное, расскажет с удовольствием. Мне же и говорить не хочется.

Катя, кажется, волнуясь, сняла очки, потом опять надела их. Нерешительно посмотрела на меня.

— Гриша,— доверительно сказала она,— кое-что я слышала. Ты ее хорошо узнал? И у вас это действительно серьезно?

Она даже покраснела, все же понимая, насколько бестактно ее вмешательство.

— Чрезвычайно,— лаконично ответил я.

— Не сердись...— Катя осторожно, словно успокаивая, коснулась моей руки.— Никак не хочу тебя обижать. Но это не просто увлечение? Может, и сильное, но все же увлечение? — мягко и добросердечно спросила она.

— Не увлечение, Катя, нет, не увлечение. Любовь... большая... обоюдная... Мне без нее невозможно.

Удивительно, что я смог сказать эти слова Кате. Но мне показалось, что она искренне сочувствует мне.

Она вздохнула и опять коснулась моей руки.

— Я подумала, что, может, и неправа была тогда. Помнишь, говорила о твоем характере? На Змеином острове... Гриша, поступай так, как велит тебе это чувство. Дорожи им. Слушайся только себя.

— Спасибо! — с жаром откликнулся я.— Даже не подозреваешь, как мне сейчас дороги твои слова.

Она снова протянула руку для пожатия.

— Будь, Гриша, самим собой,— пожелала она и вышла.

23

С Тоней мы встретились в очередном рейсе.

Мы быстро взглянули друг на друга и поднялись в пустой автобус. Меня испугало лицо Тони: под глазами большие темные круги.

— Что с тобой? — спросил я.

— Именно?

— Ты здорова?

— Плохо спала.

— Тоня,— начал я,— хочешь узнать, каким был наш разговор с Константином Григорьевичем?

— Не рассказывай,— сдержанно сказала она.— Все знаю... наверное, все... Не только про этот разговор. Я была в Крутогорске, ночевала там.

— И не захотела увидеться со мной? Как понять?

— Мне казалось, что ты надумаешь прийти к нам. Сердце тебе подскажет, что надо зайти. Ждала...

— И обиделась?

— Нет, не обиделась. Ну, не пришло тебе в голову, а могло и прийти. Зачем же обижаться...

— Тебе сильно досталось? — без особого интереса спросила она.— Пришлось оправдываться?

Я сжал ее руку.

— Не надо,— кротко попросила Тоня.— Прости, мне надо еще ведомость оформить,— и она поспешила из автобуса.

Она была явно в тревожном настроении.

Дорогой нам не удалось поговорить. На конечной остановке Тоня не стала с нами ужинать, а сразу прошла в комнату, где она обычно отдыхала, сославшись на головную боль.

После ужина я заглянул к ней.

— Тоня, я чем-нибудь провинился? — спросил я.

—Нет, нет,— поспешно перебила она меня.— Болит голова... Мне сейчас трудно разговаривать.

Я наклонился и губами коснулся ее лба. Он показался мне горячим.

— Ты больна? Чем тебе помочь?

— Ничего мне не надо. Пройдет...— Она обняла меня за шею, притянула к себе и поцеловала.— Иди,— примирительно попросила она.— Я тебя люблю... Ничего не думай. А поговорим потом.

Но разговор у нас так и не состоялся. Тоня явно избегала его.

В городе, когда мы вернулись из рейса, Голубев вдруг напомнил о своем приглашении приехать на озеро к его старикам. Я этому обрадовался.

— Когда можно приехать?

— В любой день.

— Завтра можно?

— Милости прошу.

— Но не один.

— Это мне ясно,— он дружески улыбнулся.

Как примет такое предложение Тоня?

— Как ты хочешь,— вдруг кротко сказала она.— Я буду поступать так, как ты желаешь. Но сегодня не провожай меня. Хочу побыть одна.

Встретимся утром на вокзале.

На вокзал она пришла без опоздания.

Поезд остановился у маленькой лесной станции. Тропка уходила в глубину леса. Вскоре она вывела нас на широкую просеку, вырубленную для высоковольтной линии. Мощные металлические опоры поддерживали тяжело провисающие, горящие бронзовым светом провода. Гудящая высоковольтная трасса уходила вдаль от увала к увалу в глубину лесов, в синеющую бесконечность.

Наша тропинка повела с просеки в березовую чащу. Она все спускалась и спускалась, потом свернула по маленькому болотцу влево, к мосту через прозрачный ручей. Блеснуло близкое озеро. Начался сосновый бор, великолепный, раздольный, а справа все просвечивало озеро.

Тучи ходили вокруг лесов. Вдали то с одной стороны, то с другой, гремел гром. Было очень душно, хотелось дождя. В поселке, куда береговой тропинкой мы вышли из леса, земля лежала мокрая.

Дом Голубевых стоял на краю поселка, почти у самого берега, образовавшего здесь крутой заливчик. По его склону весело лепились еще пять-шесть домов. Все тут дышало покоем, мирной и неторопливой жизнью.

Татьяна Васильевна, жена Голубева, вышла к нам с огорода, с пучком зелени в руках. Невысокого роста, с карими глазами, несколько полная, выглядела она моложаво. Заговорила с нами просто и приветливо, словно мы у них не впервые в гостях. Ее отец оказался высоким, сухощавым, еще бодрым. Полный рот зубов, которые часто обнажались в улыбке, черные, с чуть заметной сединкой волосы. Зато совершенно седая жена, с живыми, в паутинке морщин глазами, добродушная и хлопотливая, классическая бабушка. Трое сыновей только поздоровались с нами и сразу же удрали по каким-то своим делам.

С первой же минуты нам обоим стало хорошо и легко в доме Голубевых.

Нас усадили за стол, и мы долго не выходили из-за него. Угостили окрошкой, жареной рыбой. Водки не было, пили фруктовые домашние наливки из садовых ягод.

Потом мы сидели на улице, смотрели на закат солнца. Пахнуло озерной сыростью, от леса тянуло смолистым запахом.

На ночь умывались в озере с мостков. Мальчишки долго и весел возились, подымая брызги. Мне нравилось, что за весь вечер их ни раз не одернули, да они и не переступали каких-то границ своеволия.

Тоня ушла в дом, мы с Голубевым остались на скамейке.

— Ну, как? Нравится у нас? — спросил Голубев.

— Даже и не ожидал такого.

— Люблю это место,— сказал Голубев.— Раза два ездил в отпуск на юг, и решил, что лучше проводить его тут. Да и с ребятами хочется побыть хоть месяц вместе. Вон, какие растут орлы! — с гордостью добавил он, прислушиваясь к их возне.

— Постелем вам на чердаке? — полувопросительно сказал он.

— Не возражаю,— ответил я, довольный таким решением хозяев.— Можно нам побродить? Что-то спать, пока не тянет.

— Конечно... Вернетесь, по лесенке подниметесь. Все там будет готово.

Мы пошли с Тоней вдоль берега, и потом долго сидели на крутом сухом склоне среди камней под соснами.

Почти слово в слово я пересказал ей разговор с Константином Григорьевичем, с отцом, с Ленкой и Борисом. Умолчал только о Катином совете.

Отношение Тони было неожиданным.

— Ну и влип ты со своим романом,— сказала она и беспечно рассмеялась.— Наверное, расстроился... Смешной...— Она потрепала меня по волосам и тихо сказала: — Ведь для меня важно только твое чувство. И, конечно, свое,— добавила она.— Думала обо всем. До головной боли. Верю, что любишь... Борис,— прости меня, ведь он тебе брат,— порядочный пошляк и мерзавец. А на Лену не сердись. Еще девочка, станет женщиной — будет больше понимать. Не придавай сейчас значения ее словам. Не сердись... Хорошо? Будь выше.

Тоня все поставила на место. Сняла все мои тревоги. Я легко вздохнул.

Теперь я мог сказать о своем решении, которое зрело во мне с того часа, когда в комнате Тони появился Константин Григорьевич. Все отчетливее я понимал, что мне без Тони нельзя, кратковременные разлуки становились все мучительнее. Я хотел всегда быть рядом с ней. Зачем нам жизнь порознь?

Я придвинулся к ней ближе, обнял ее за талию и шепнул на ухо:

— Тоня! Я переберусь к тебе. Позволишь?

— В мою конуру? — удивилась она.— Зачем тебе это нужно?

— Все станет ясно. Я всегда буду с тобой.

— Ты уверен, что станет ясно? Так в себе уверен? А я вот не особенно уверена.

— Сказать еще раз — люблю тебя?

— Любишь... Но чего же тебе сейчас не хватает? Может, тебе нужна и регистрация? Станешь больше любить и уважать законную жену? Милый, не делай глупостей... Какое житье в моей конуре.— Она поцеловала меня, утешая.— Если будешь настаивать, пойду регистрироваться. Развод оформлен, паспорт у меня чистый. Имею право на новый брак. Но зачем нам торопиться? Оставь пока все, как оно есть.

В этих ее словах я видел влияние Константина Григорьевича.

— Повторяешь слова отца?

— Он правильно советует.

— Будем с тобой в подполье? Любовь тайком?

Она пристально посмотрела на меня.

— Тебя щадила. Думала, испугаешься. Только потому и скрывалась. Голову от счастья потеряла, дурой стала. Если не боишься толков, буду приезжать в Крутогорск. Пусть смотрят,— с вызовом сказала она.

— А Константин Григорьевич?

— Его не опасайся. Все понял... Поймут ли твои? — с горечью добавила она.

— Отец — да. Ленку переломлю. В тете Наде не сомневаюсь. А Борис не в счет.

— Видишь, как все хорошо улаживается. И в конуру тебе не надо перебираться.

Я крепко обнял Тоню, и мы упали на траву.

— Не озорничай, Витязев! — прикрикнула Тоня.— Веди себя прилично.

Я смотрел в ее милые, налитые густой синевой глаза, целовал лицо, ласкал волосы, и все не мог насладиться чувством полной с ней близости. Она обняла меня и прижалась лицом к груди.

Тишина вокруг нас стояла такая, что мы слышали, как шишки, срываясь, с мягким стуком ударяются о землю. Какой-то зверек, топая лапками, прошел почти рядом. Все замерло, все застыло в ночном покое.

Потом, в полном мраке, обходя большие валуны, берегом мы вернулись к спящему дому и по приставной лестнице поднялись на чердак сарая, где нам на сене приготовили постели. Стараясь не шуметь, сдерживая, как назло, разбиравший нас смех, мы улеглись, и быстро заснули.

Утром, словно от толчка, я открыл глаза, вылез осторожно из-под одеяла и выглянул с чердака. Дом молчал. Озеро дымилось туманом. У берега его Голубев возился с лодкой. Он оглянулся на сарай, заметил меня и махнул рукой, приглашая спускаться.

Тоня крепко спала. Она даже не шевельнулась, когда я поспешно, стараясь не шуметь, одевался, натягивал ботинки и выбирался наружу.

— Не передумал? — только спросил Голубев.— Жалел я будить, на воздухе спится крепко.

— Ладно, шутить,— сказал я.

Спали лесные берега, еще дремала вода. Спали, кажется, и неподвижные серые дымы какого-то завода. Голубев греб осторожно, словно не хотел нарушать покоя. Мягко поскрипывали уключины, тихо поплескивала вода. Камыши слабо заколыхались, зашуршали. Из их гущи резко взмыл утиный выводок и, падая косо на крыло, пошел сильно вдоль берега. Тут мы и встали, сбросив два каменных груза, чтобы лодку не потянуло течением.

Гулкий выстрел прокатился над озером и вернулся отброшенный эхом.

Мы оба подняли головы, присматриваясь: откуда? Но ничего не увидели. Кажется, что после выстрела на озере стало еще тише.

— Смотрю, вроде серьезно у вас. Не ошибаюсь? — спросил вдруг Голубев, поднимая на меня спокойные глаза.

— Заметил? — готовно подтвердил я, испытывая облегчение, что сам он начал такой разговор и не надо перед ним таиться.

— Да вы и не скрываетесь...

— Зачем же прятаться?

— Правильно... Женщина она хорошая,— распутывая лески говорил Голубев.— Сразу заметно человека... Не смотри, что старше тебя. Женщине мужчина возраст устанавливает: любит ее — она цветет, перестаёт любить — года прибавляет. Моя-то ведь тоже старше. А заметно? Путают наши возрасты. Редко правильно угадывают. Он дружески тронул меня за колено.

— Храни... Можно прожить, спотыкаясь на каждом тычке, а можно каждый новый день, как песню начинать.

Рыбалка задалась добрая. Мы даже облегченно вздохнули, когда клев, как обрезало. Устали, надергали около сотни красноперых окуней, блестящих чебаков. Да прибавили к ним пару порядочных щук, попавших на спиннинг. Солнце накалило наши спины, от жары горел лица, зудели руки, покрытые волдырями комариных укусов.

Тоня, в светлом платье, повязав голову голубой косынкой, освещенная солнцем, стояла неподвижно на берегу, встречая нас.

Я смотрел на нее и думал: за что же мне выпало такое счастье?

Эти два дня прошли беззаботно, в полном отрешении от всех забот и тревог. Они были наполнены шумом леса, сверканием водной глади бронзовым светом сосен.

Накануне отъезда мы с Тоней забрели куда-то особенно далеко от поселка. Тут уж никаких дорог не виднелось, вились только тропки воде, пробитые зверьем. Вдоль узенького ручья тянулся густой черносмородинник, по пригоркам поднимался рослый сосняк. Под ним земля была покрыта кустами черники. Сюда видно редко кто заходил: никаких следов человека.

— Завтра в город... — сказала протяжно Тоня, вглядываясь в дальний берег, плавившийся в солнечном мареве.— Ты не устал от меня?

— Опять? — запротестовал я.

— Начинаю ревновать,— сказала Тоня, и глаза ее потемнели. Иногда думаю, что тебя можно легко потерять. Что я такое? — Она покачала головой.— Разносторонне необразованная дура. Могу ли был всегда интересной для тебя?

— Тоня...

— Помолчи... Я не собираюсь отказываться от тебя. Слишком нужным ты стал мне. Но если когда-нибудь увижу, что становлюсь тебе в тягость, то найду силы отойти. Постараюсь не быть для тебя обузой.

Она уже не в первый раз так говорила о нашем будущем. Порой меня это пугало. Но чаще все эти разговоры ее казались вздором. Разубеждать себя она просто не позволяла, я обнимал ее и заставил замолчать. Так поступил и в этот раз.

Мы сидели на высоком зеленом бугре и молча смотрели, как на дальнем берегу садится солнце. Все сейчас пламенело. Закатные краски разгорались все ярче и все шире.

В эти минуты Тоня была особенно красивой: вот такая, улыбающаяся чему-то беспечно и задумчиво.

Недели через две из Москвы от Кати пришло письмо, написанное, видимо, на случайно попавшемся под руку листке почтовой бумаги. В левом углу его был напечатан рисунок: под синей елочкой, с красной звездочкой на вершинке, стоял, сгорбившись, Дед Мороз, нагруженный мешком с подарками. «С Новым годом!» — было напечатано под рисунком. Спасибо!

Катя же писала: «Приеду в пятницу. Постарайся быть вечером у Константина Григорьевича. У меня всякие важные новости. Они должны заинтересовать тебя. Хочу посоветоваться, как с ними поступить. Только никому, пожалуйста, не сообщай о моем приезде».

Подпись: «Катя».

И больше ничего.

Это странное письмо насторожило меня. Удивила еще одна деталь: словно она знала, что я теперь свободно вхожу в дом Константина Григорьевича.

С Борисом я в эти дни встречался редко, да и то лишь мельком. Я не знал толком, чем он занят. Однако вид у него всегда был чрезвычайно озабоченный, он жаловался, что не хватает времени, сразу взялся за несколько дел, вот и расплачивается. Мне, после того памятного разговора, неприятны стали и эти беглые встречи.

В последний раз, держа меня за пуговицу рубашки, словно боясь, что я сбегу, Борис хвастливо сказал:

— Не поедет Надя в отпуск. Сама не захочет. Скоро такие дела начнутся, что ей не до отдыха будет. Волчком все закрутится... Начинается новая эра.

Я не стал его расспрашивать.

24

Приближался день рождения тети Нади. Ленка затеяла генеральную, уборку дома. Павлика она гоняла в магазины на заготовки всяких закусок и продуктов. На меня смотрела, как на пустое место. Казалось, что исчезни я, она и не заметит. Наши отношения так и не восстановились с того злопамятного дня. Возможно, что Ленка ждала моего первого шага, мне же представлялось, что это следует сделать ей.

Добралась она и до моей комнаты.

— Исчезни на несколько часов,— сердито потребовала Ленка.

Так я в разгаре дня оказался в лесу.

Очень хороша наша лесная дорога по правой стороне пруда, где густые осинники и березняки перемежаются ягодными полянами. Но почему-то здесь в воскресные дни обычно не бывает такого многолюдья, как на левом гористом берегу. День стоял на редкость яркий и тихий, в просторах неба то возникали, то таяли легкие холмы облаков. Целыми плантациями на полянах цвели ромашки — последние белые цветы в наших местах.

Я шел, останавливался иногда возле муравейников и подолгу наблюдал за хлопотливой жизнью маленьких тружеников миллионных колоний. Смотрел, как деловито снуют они среди травостоя по своим проспектам, волокут к дому — высоченному конусу возле елки — хвоинки, парализованных гусениц, мошек. Часто натыкался я на грибы. Не выдержал и тройку особенно крепеньких и красивых подосиновиков подобрал.

В том месте, где лесная дорога сворачивает в сторону развалин кирпичного завода, я неожиданно увидел человека. Спиной ко мне, на толстом стволе старой березы, сраженной ветровалом, сидел мужчина. Я хотел осторожно обойти его стороной, но он услышал треск веток под ногами и обернулся. Николай Иванович!

На лице его мелькнуло разочарование, словно он ожидал увидеть кого-то другого. Я остановился.

—Меня ищешь? — спросил тревожно Николай Иванович, поднимаясь и отмахиваясь веткой от комаров.

— Случайно набрел,— сказал я, удивленный его вопросом.— Просто брожу. Ленка из дому прогнала.

— Вон что! — Кажется, он даже обрадовался такому ответу.— Присаживайся, коли так. Покоротаем время вместе,— пригласил он, опускаясь на свое место.

Мне стало неловко, что я нарушил уединение Николая Ивановича. Выглядел он неважно. Глаза пасмурные, невеселые. Весь он какой-то понурый. Не видел его таким.

— Давно не встречались,— сказал Николай Иванович.

— Редко стали у нас бывать,— уточнил я.

— Да уж так...— неопределенно ответил он.— Чем занимаешься? - спросил он. В тоне вопроса не было особого интереса.

— Какие мои занятия,— беспечно ответил я.— Вожу пассажиров через Уральский хребет, да развлекаюсь по возможности. Вот и все занятия.

— Похвально,— начал он и оборвал себя, внимательно взглянув на меня.— Подожди-ка, мне что-то рассказывала Надежда Степановна... Про твой трудный роман. Это правда?

— Почему трудный? — возразил я.— Его делают трудным.

— Кто? Верно, что эта женщина старше тебя, с каким-то темным прошлым и темным поведением?

Это было мне, как удар ножа в сердце.

— Даже тетя Надя так говорит? Не зная человека?

— Да не она,— досадливо отбросил Николай Иван01вич.— От кого-то другого слышал. Жалеют тебя.

— Спасибо всем за такую жалость. Вы слышите и дальше передаете. Тоже меня жалеете?

— Смотри-ка! — воскликнул Николай Иванович.— Рассердился... Ничего я не передаю. И тебя не жалел, и даже не собираюсь. Не до этого. Своих забот хватает. Подумал только, что ты человек, вроде, не легкомысленный. Наверное, у тебя это серьезно. Не ошибаюсь?

— Сложно у нас.

— У меня и самого тоже очень сложно, — вдруг признался Николай Иванович.— Сложнее придумать трудно. Ищу выход из положения. Вот, друг мой, чем занят я.

— Надо выбрать наилучший выход, самый разумный.

— Это ты мудро посоветовал,— иронически похвалил Николай Иванович. — Но что значит самый разумный? Какой разумный? Представь, на море шторм, теплоход кренит под углом в сорок пять градусов. Тогда или хватаешься за поручни, чтобы удержаться у борта, или невольно, от страха перед набегающими валами, кидаешься к другому борту.— Он невесело усмехнулся.— Порой кажется, что я похож на такого вот пассажира. Нужно решить: стоять на месте, ухватившись покрепче за опору, или, может, лучше кинуться к другому борту. А я медлю, медлю... А волна все ближе и ближе, уж почти не остается времени на раздумья.

— Может, можно выстоять перед волной, не кидаться к другому борту?

— Чушь я порю! — вырвалось у Николая Ивановича. Он оглянулся и глубоко вздохнул, словно только сейчас увидев летний лес.— Эко прелестное место! Ведь забываем, что вокруг нас растут леса, высятся горы, текут реки. Хорош мир? Правда? Везде хорош. Вот бы и переменить мне Крутогорск на иное место. И черт бы драл все эти дурацкие обстоятельства!

— А может, они не такие уж сложные?

Он опять вздохнул, а потом горячо, словно его прорвало, заговорил.

— Представь себе такую ситуацию. Двое начинают новое большое дело. Оно требует упорных усилий, настоящего подвижничества, которому конца не видно. Один не выдерживает характера. Выходит, как говорится, из игры. Другой продолжает этот труд в полном одиночестве. В буквальном — в душевном и трудовом.

Проходят годы такого труда. И проблема решена. Победа? Да! Она принадлежит Надежде Степановне. Все? Нет!.. Для отважного человека настали еще более трудные дни. Может, решение ошибочно? Новые опыты, проверка, проверка проверенного, еще проверка и еще перепроверка. Нет, все правильно! Имеются, правда, еще некоторые частные сомнения. Их надо, конечно, снять. Опять опыты, поиски... В такие дни и появляется отступник!

— Борис? — уверенно спросил я.

— Да,— подтвердил Николай Иванович, кинув на меня беглый взгляд.— Твой брат...

— Он говорит Надежде Степановне: «Начинали вместе. Я пришел к тебе помочь завершить многолетний труд». Как должен поступить человек, который только на своих плечах вынес весь нелегкий груз?

— Пусть решает тетя Надя,— уклонился я от ответа.— Как я могу отвечать на такие вопросы?

— Если бы только это,— с горечью сказал Николай Иванович.— Сочтемся славою, мы свои же люди... Ведь так говорится? Есть дополнительные тягостные обстоятельства. Они были в прошлом не просто сотоварищами по труду. Что мне тебе об этом рассказывать. Про те годы ты знаешь лучше меня. Не кажется ли тебе, что твой брат совершил двойное, а может, тройное предательство? Даже неизвестно, какое из трех наиболее тяжкое. Вот в чем сложность отношений...

Я подавленно молчал. Мне стало больно за брата. Но я не мог за него вступиться. Николай Иванович ничего не преувеличивал.

— Можете ли вы быть справедливым к Борису? — все же сделал попытку жалкой защиты.— Можете ли вы правильно судить его поступки? Ведь вы любите тетю Надю!

— Поэтому и хочу защитить ее от нового возможного несчастья. Только это и дает мне силы держаться.

— Почему вы решили, что тетю Надю ждет новое несчастье?

— Борис — подлец, — хладнокровно сказал Николай Иванович. — Самый банальный подлец.

— Ну, знаете! — вскинулся я. Все запротестовало во мне. Я не мог позволять ему так отзываться о Борисе.— Вы забыли, что он мне родно брат!

— Остынь! — спокойно посоветовал Николай Иванович.— Меня такое обстоятельство ничуть не тревожит. Я и ему сказал то же самое. Мы свои отношения с Борисом успели выяснить. Ты, может, думал, что у меня всего и смелости, что тебе сказать? Так? — Он снисходительно смотрел на меня.— Защищай брата... Посмотрю, как у тебя получится

— А как сказать о человеке, который примазался к чужому открытию? — неожиданно для себя вдруг сказал я.

— Песня с чужого голоса.— Губы Николая Ивановича чуть дрогнули.— Тебя туда же повело? Чужой пирог? Да кто его делить собирается? В этом ли дело? Подумай...

— Так бескорыстны? — Я даже засмеялся. Позже мне было стыдно вспоминать этот свой смех.— Ничего не хотите? А тетя Надя? Ничего не надо...

— За это хлещут по морде,— очень спокойно предупредил Николай Иванович.— Другой такую оплеуху уже имел бы без предупреждения. Много на себя берешь. Скажи спасибо, что я к тебе хорошо отношусь. Просто понимаю твои чувства к брату.

— Не я затеял этот разговор. Зачем вы его завели? Мне приятно разбираться?

— Дурной!..— Он весело хлопнул меня по колену.— Только из доверия. Только потому, что ты славный парень... Хоть и с ветром в голове. Только из желания чуточку прочистить и свои мозги.

— Мне самому в Борисе многое не нравится,— угрюмо признался я.— Отношусь к нему достаточно критически. Столько тут сплелось, что...

— Но расплетать надо? Как думаешь? Надо? — настаивал Николай Иванович на ответе.

— Не так бы...

— А как?

— Наверное, это вы посоветовали тете Наде не допускать Бориса в дом? — вдруг догадался я.

— Возможно... Считаешь, что поступил неправильно?

— Все и осложнили.

— А может, упростил? Уж поверь, что я Надежду Степановну знаю лучше, чем ты. Все сделаю для ее защиты,— твердо заключил он.— Никто мне в этом не сможет помешать.

Он вдруг стремительно поднялся. Я оглянулся в ту сторону, куда смотрел Николай Иванович. От леса к нам, минуя тропинку, по высокой луговой траве в цветах шла тетя Надя. Вот почему тут сидит Николай Иванович. По его вине я попал в глупое положение. Разве не мог он предупредить, что у него тут свидание?

— Давно ждете? — спросила тетя Надя, протягивая руку Николаю Ивановичу.— Еле вырвалась,— добавила она, виновато оглядываясь.— Давно не бывала в этих местах. Смотрите, бревнышко все на том же месте. Не спалили его туристы на костре. Да и ничего тут не изменилось.— Она тихо и довольно рассмеялась.

Николай Иванович молчал. Он просто смотрел на тетю Надю. Лицо у него было покорное и счастливое. Она заслонила для него все. Тетя Надя взглянула на меня.

— Гриша, нам с Николаем Ивановичем надо посоветоваться. Можно? — Она открыто смотрела на меня. И была очень хороша сейчас.— Не обижайся... Так?

На опушке я оглянулся. Они сидели рядом на стволе березы. Николай Иванович держал ее руки в своих ладонях. Тетя Надя что-то говорила ему. Они больше не делали секретов из своих отношений.

25

Тоня приехала вечерней электричкой.

Она показалась на платформе, выделяясь в толпе светлым пальто, и медленно шла навстречу, чуть наклонив голову, издали, улыбаясь мне. Я облегченно вздохнул, мое волнение — приедет или не приедет? — улеглось.

Мешая пассажирам, мы остановились, я обнял Тоню и поцеловал в щеку. Потом, подхватив ее тяжелую сумку с продуктами, взял под руку. Мы двигались в толпе, но были как бы одни, обменивались быстрыми взглядами, словно хотели удостовериться, что опять вместе.

Попалось несколько знакомых. С беззастенчивым любопытством они оглядывали нас. С некоторыми я поздоровался.

— Нагрузилась! — сказал я ей о сумке.

— Поэтому чуть не опоздала. Ну и мчалась!

— Никогда не опаздывай. Извелся бы от тревоги.

— Этого и боялась. Приехала твоя хорошенькая? Ужасно хочется увидеть, проверить твой вкус. Она, правда, хорошенькая?

Тоня весело шутила, глаза смеялись.

— Наберись терпения, увидишь. Должна быть сегодня. Если верить письму.

— Как же я могла опоздать? Вдруг без меня встретитесь.

В передней дома Базовского Тоня сняла пальто и прошла в комнату.

— Прибыла! Рад,— услышал я голос Константина Григорьевича. — Этот — с тобой?

— Ждет разрешения войти.

— Прячется? Пусть входит, если выкуп принес,— милостиво произнес Константин Григорьевич.

Это была одна из наших общих невинных шуток. Я разыгрывал роль виноватого перед грозным, но смирившимся отцом.

Вытащив из сумки Тони бутылку коньяка,— в Крутогорске его в продаже не бывает — и, держа ее на отлете, я вошел в комнату.

— На таких основаниях можно,— удовлетворенно произнес он, забирая коньяк.

Мы больше не таились перед Константином Григорьевичем. Ко мне он относился ровно, но сдержанно. Какая-то преграда все-таки стояла между нами. Не ревность, скорее он не мог преодолеть своего неверия в то, что я буду надежным спутником его дочери.

Однажды я сделал попытку стать в этом доме полностью своим. Но Тоня решительно отвела мое домогательство и не разрешила остаться с ней тут на ночь.

Мы были тогда одни, ожидая с минуты на минуту Константина Григорьевича, задержавшегося на заводе. Я опустился перед Тоней на колени и обнял ее ноги. Жар ее тела входил в меня. Я почувствовал, как вся она ослабла.

И все же она поднялась со стула и отвела мои руки.

— Прости...— сказала она. — Не сердись... Тут я с тобой не могу. Поверь...

Она всегда уступала моим желаниям, охотно шла навстречу им. Поэтому я взял себя в руки и смирился, стараясь щадить ее чувства.

Мы встречались с Тоней только в ее городской квартире.

В те дни я только единственный раз говорил с Константином Григорьевичем о нашем с Тоней будущем.

— Перебирайтесь ко мне,— предложил он сам.— Зачем Тоне в сарае ютиться? Тут же целый дом пустует. Мне что? Хватит одной комнаты. Живите по-своему, в ваши дела не встряну.

— Помогите мне,— попросил я.— Вы же знаете Тоню — упряма, Предлагал жить вместе — отказывается.

— Настаивай,— посоветовал он.— От мужчины зависит многое. Женщина, если ей хорошо, не будет, как порой наш брат, портить жизнь Они мягче, воск, если поверят...

Тоня ушла разбирать сумку с продуктами. Я взглянул на часы.

— Будет ли Катя? Она уже приехала?

— Забыл сказать... Звонила Катя. Обещала зайти.

К дому была пристроена застекленная веранда. В ней мы и устроились пить чай.

Константин Григорьевич взглянул на стол, покачал головой осуждающе и вышел.

Тоня быстро провела рукой по моим волосам.

— Ты мне рад?

Я молча поцеловал ее теплую ладошку.

Вернулся Константин Григорьевич с бутылкой коньяка. Разлил его в три рюмки.

— Ухаживай, Тоня, за нашим кавалером,— шутливо сказал Константин Григорьевич.— Что он у нас всегда, словно в гостях. А пора ему быть, как дома. Давно уж пора.

Он опять коснулся больного. Я мог вести себя здесь, как дома, но моим, из-за упрямства Тони, дом не становился. Если бы... Я вопросительно посмотрел на Тоню, надеясь, что, может, она сейчас поддержит отца. Тоня опустила глаза.

— Стучат, кажется? Катя?

Константин Григорьевич вышел с веранды и тут же вернулся с Катей.

— Моя дочь,— представил он, ласково держа Катю за плечи.— Знакомьтесь...

Катя протянула Тоне руку и бегло, словно желая сразу все понять, взглянула на меня.

Тоня, усаживая ее за стол, не скрывала своего интереса к ней.

— Гриша! — Тоня повернулась ко мне.— Принеси бумажные салфетки. И захвати для Кати голубенькую чашку, она в левом шкафчике.

Я выполнил ее просьбу и подумал, что Тоня нарочно послала меня на кухню: хотела показать, какое место я занимаю в доме Базовского, какие у нас с ней отношения.

Отец и Кате налил коньяку.

— Выпьешь с нами? — спросил он.

Катя оглянулась на всех и решительно протянула руку за рюмкой. Мы все чокнулись. Катя выпила до дна и от неумелости чуть поперхнулась, но справилась. Лицо ее сразу покраснело.

— Как дома? — участливо спросил ее Константин Григорьевич.— Здоровье матери?

—Лучше...— Катя застенчиво улыбнулась из-под очков.— Она у меня терпеливая. Думала, что будет просить вернуться. Нет... Даже и не заикнулась. Еще и обо мне беспокоится. Не верит, что мне тут хорошо.

Несколько общих фраз были вступлением к большому разговору. Катя, очевидно, торопилась скорее покончить с тем, ради чего прислала мне то письмо.

— Не знаю, как быть. Хотела посоветоваться,— сказала она, поправляя очки.— В Москве зашла в свой институт и узнала странные вещи...— Она чуть помедлила.— Борис отложил защиту диссертации. Она о новых рудных месторождениях. Всякие общие проблемы... Есть большая глава и о Каштайских рудах. Он доказывает, что они в настоящее время бесперспективны.

Ее лицо пошло от волнения пятнами. Константин Григорьевич вскинул черные брови.

— Какие же основания?

— Дело в том, что этот институт и вынес такое заключение. Отказался от дальнейших работ. Борис провел цикл контрольных опытов. Ему там очень верят. Ведь он с Каштайскими рудами долго работал.

— Да!..— крякнул Константин Григорьевич.— Но почему же он отложил защиту диссертации? Когда это произошло?

— В самую последнюю минуту. Попросил отсрочку на полгода: И уже получил.

— Там знают, как идут дела в Крутогорске, у Надежды? — опросил Константин Григорьевич.

— Смутно... Просто слышали, что будто бы получены положительные результаты. Но ничего больше. Пока этим слухам никто серьезно не верит. Профессор Тихомиров... Знаете, что он был главным противником? Только посмеивается... Пусть, говорит, тешатся... Обычные местнические колумбы...

— Ты ему рассказала?

— Константин Григорьевич!..— Катя с упреком посмотрела на него.

—Как можно? Какое у меня право? Спрашивали многие, но я отмалчивалась.

— Может, напрасно?

— Без разрешения Надежды Степановны? Ведь это ее работа. Да и сумею ли убедительно...

— Сложный переплет... Весьма...— Константин Григорьевич задумался — А?— Он обвел нас глазами.— Не понимаю позиции Бориса. Темнит...

— Мне все ясно, — сказала решительно Катя.— Испугался. За диссертацию... Достаточно одного выступления в пользу Каштайских руд и его на защите провалят.

Карусель! Вот, оказывается, о чем толковал Борис. Но как он думает помочь тете Наде? Как думает вскочить на своего коня? С какими ж целями приехал Борис? Как мне понимать его?

— Что же он теперь собирается делать? — задал такой же вопрос Константин Григорьевич.

— Легко все поправит,— презрительно сказала Катя.— Ну, скажем, перепишет главу по-другому. На основе новых материалов. Может, даже сноску сделать, что в самое последнее время получены новые данные. Даже поблагодарит Надежду Степановну, что она предоставила эти материалы.

— Позволь, позволь...— поднял протестующе руку Константин Григорьевич.— Разве так принято? Ведь не его исследования. Они принадлежат Надежде Степановне. Ее личная собственность.

Катя молчала.

— Сама как думаешь?

— На эту работу у него никаких прав нет,— решительно сказал Катя.— Он крадет на глазах у всех чужой труд.

— Подожди...— остановил ее Константин Григорьевич.— Ведь Борис занимался этими рудами. Не один год...

— Да, занимался... И бросил... Теперь хочет забрать готовое. Да у Николая Ивановича больше прав на эту работу, чем у него.

— Не торопись, Катя. Может, нет у Бориса таких намерений.

— Нет? — Она гневно полыхнула глазами.— За тем и приехал. Сначала в разведку... В Крутогорске убедился, что все правда.— Она мельком посмотрела в мою сторону: — О Надежде Степановне и не вспомнил, если бы не...— Катя замолчала, не решаясь, видимо, продолжать. Подлость...

— Не торопись, не торопись,— попытался успокоить Катю Константин Григорьевич.— Может, о таком Борис и не думает. Есть же у него элементарная порядочность?

— Не верю.

— Как будешь вести себя, горячка?

Катя вздохнула.

— Пришла к вам за советом.

— Какой же совет можем тебе дать? Ведь не вытерпишь и при первой встрече все ему выложишь. Знаю твой характер.

— Должна Надежда Степановна об этом знать?

— Вне всякого сомнения,— подтвердил Константин Григорьевич.

— Трудно решиться,— призналась Катя.— Даже страшно...

— Но надо...

— Тогда завтра,— решительно сказала Катя.— Не буду тянуть. Тяжело в глаза ей смотреть и молчать. Да и спросит Надежда Степановна сама.

— Постой...— остановил ее Константин Григорьевич. Он повел плечами.— Послезавтра день ее рождения. Повремени, Катя, не порти праздника. Сможешь выдержать?

Катя виновато смотрела на него.

— Не знаю...

— Нужно,— сурово сказал Константин Григорьевич.— На другой день скажешь. Какой уж день рождения, если она такое узнает. Лучше, Катя, перетерпеть, — он ласково и ободряюще погладил ее руку.

— Наверное, — покорно согласилась Катя. Глаза ее мне показались усталыми.

— Ты очень расстроился? — впервые за весь вечер Катя обратилась ко мне.

— Пытаюсь осмыслить,— сказал я.— Не услышал о Борисе ни одного доброго слова. Неужели он такой?

Катя, словно была в чем-то виновата передо мной, жалко и сочувственно улыбнулась.

— Можно, я пойду? — спросила она.— Нужно с дороги себя в порядок привести.

Мы с Тоней пошли ее проводить. На улице Тоня взяла меня под руку. Катя шла с ее стороны, словно остерегаясь быть рядом со мной.

Разговор у нас не очень вязался. Катя спросила о домашних. Я коротко ей ответил.

На обратном пути Тоня сказала:

— Ты прав: она хорошенькая. Должна нравиться. Только один раз был с ней на острове?

— Приревнуй, Тоня,— весело поощрил я.

— Зачем же…— мрачно сказала Тоня.— Такой можно увлечься. Неудивительно, что она тебя привлекает. Весь вечер глаз с нее не сводил.

— Тоня! — я испугался, услышав в ее голосе злые нотки.— Что ты думаешь?

— Просто, что она тебе нравится. Разве это не правда? Признайся... не бойся...

26

Катастрофа началась в день рождения тети Нади. В самом конце праздничного ужина.

Ленка расстаралась. Везде навела чистоту. Во всех комнатах стояли свежие букеты цветов.

К семи часам все собрались в большой комнате. Тоня сдержала слово и пришла. Мы садились за стол, когда раздался оглушительный звонок, перекрывший голоса всех. Мы недоуменно переглянулись.

Павлик, загадочно улыбаясь, стоял в дверях.

Звонок стих, зазвучала музыка. Что-то вроде марша. Марш перешел в лирическую мелодию и вдруг, на фоне этой музыки, раздался приподнято-торжественный голос Павлика:

— ВНИМАНИЕ!.. НАЧИНАЕМ ПРАЗДНИЧНУЮ ПЕРЕДАЧУ, ПОСВЯЩЕННУЮ ЮБИЛЕЮ НАДЕЖДЫ СТЕПАНОВНЫ ВИТЯЗЕВОЙ!..

Оказывается, Павлик установил магнитофон и незаметно включил пленку. Неплохо придумал. Что там будет дальше? Мы смотрели на Павлика. Он скрестил руки и по-прежнему загадочно улыбался. А голос его гремел, набирал силу.

— СЕГОДНЯ МЫ, БЛИЗКИЕ ДРУЗЬЯ НАДЕЖДЫ СТЕПАНОВНЫ, СОБРАЛИСЬ В ЭТОМ УЮТНОМ И ВСЕМИ ЛЮБИМОМ ДОМЕ... ВИНОВНИЦА, КАК И ПОЛАГАЕТСЯ, СКРОМНО ПОТУПИЛА ГЛАЗА... ПОСМОТРИТЕ НА НЕЕ.

Тетя Надя смеялась. Все, действительно, смотрели на нее.

МУЖЧИНЫ ПОБРИЛИСЬ, НАДЕЛИ ЛУЧШИЕ РУБАШКИ, ТУГО ЗАВЯЗАЛИ ГАЛСТУКИ... А ЖЕНЩИНЫ... ДО ЧЕГО ЖЕ ОНИ СЕГОДНЯ НАРЯДНЫ И ХОРОШИ! НА НИХ СТРАШНО СМОТРЕТЬ НЕВООРУЖЕННЫМИ ГЛАЗАМИ. МОЖНО ОСЛЕПНУТЬ. ЧЕСТНОЕ СЛОВО!.. ВОТ, НАПРИМЕР, НАДЕЖДА СТЕПАНОВНА!.. ВЗГЛЯНИТЕ, КАК ХОРОШО СИДИТ НА НЕЙ ПЛАТЬЕ СТАЛЬНОГО ОТЛИВА. С КАКИМ ВКУСОМ ПОДОБРАНЫ НИТКИ КЕРАМИЧЕСКИХ БУС!.. А КАК СВЕРКАЮТ ГЛАЗА НАДЕЖДЫ СТЕПАНОВНЫ! ОНИ СВЕРКАЮТ НЕДАРОМ: ЗАВЕРШЕНА МНОГОТРУДНАЯ, МНОГОЛЕТНЯЯ РАБОТА...

ВЗГЛЯНИТЕ НА ВСЕХ ЧЛЕНОВ СЕМЬИ ВИТЯЗЕВЫХ. УХ!.. МОЖНО ПОДУМАТЬ, ЧТО ЭТО ЛИЧНЫЙ И ПЕРСОНАЛЬНЫЙ ПРАЗДНИК КАЖДОГО.

А КАКОЙ СТОЛ! ВЫ ТОЛЬКО ПОСМОТРИТЕ! КАКОЙ СТОЛ!.. ОСОБЕННО ШИРОКО ПРЕДСТАВЛЕНЫ НА НЕМ ДАРЫ СТРАН СОЦИАЛИЗМА. УЖ ОНИ ПОСТАРАЛИСЬ... СКОЛЬКО ВСЯКИХ, САМЫХ РАЗНООБРАЗНЫХ МАРИНАДОВ И СОЛЕНИЙ!..

ВЫСТАВЛЕНА, СМОТРИТЕ ЖЕ, ЗАВЕТНАЯ КОЛЛЕКЦИЯ ЗНАМЕНИТЫХ НАСТОЕК ХОЗЯИНА ДОМА — САМОГО СТАРШЕГО ВИТЯЗЕВА. ОНА, НЕСОМНЕННО, БУДЕТ ВСЕМИ ПО ДОСТОИНСТВУ ОЦЕНЕНА.

ОДНАКО Я НЕСКОЛЬКО ОТВЛЕКСЯ...

ИТАК, ТЕМА НАШЕЙ ПРАЗДНИЧНОЙ ПЕРЕДАЧИ — НАДЕЖДА СТЕПАНОВНА ВИТЯЗЕВА.

ЭТО ЕЙ ПОЭТЫ ВСЕХ ВРЕМЕН ПОСВЯЩАЛИ ЛУЧШИЕ СТИХИ. ЕЩЁ АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ПУШКИН, С КОТОРЫМ НАДЕЖДА СТЕПАНОВНА ПОЗНАКОМИЛАСЬ В ВОЗРАСТЕ ЧЕТЫРЕХ ЛЕТ, ПОСВЯТИЛ ЕЙ ТАКИЕ ПЛАМЕННЫЕ СТРОКИ:

ЧТО МОЖЕМ НАСКОРО СТИХАМИ МОЛВИТЬ ЕЙ?

МНЕ ИСТИНА ВСЕГО ДОРОЖЕ.

ПОДУМАТЬ НЕ УСПЕВ, СКАЖУ: ТЫ ВСЕХ МИЛЕЙ;

ПОДУМАВ, Я СКАЖУ ВСЕ ТО ЖЕ...

НЕ ОБОШЛИ НАДЕЖДУ СТЕПАНОВНУ ВНИМАНИЕМ И НАШИ СОВРЕМЕННЫЕ ПОЭТЫ. ОДИН ИЗ НИХ, НАПРИМЕР, НАПИСАЛ...

ТАК ИДЕТ, ЧТО ВЕТКИ ЗЕЛЕНЕЮТ,

ТАК ИДЕТ, ЧТО СОЛОВЬИ ЧУМЕЮТ!

ТАК ИДЕТ, ЧТО ОБЛАКА СТОЯТ.

ТАК ИДЕТ, ПШЕНИЧНАЯ ОТ СВЕТА,

БОЛЬШЕ ВСЕХ ЛЮБОВЬЮ РАЗОГРЕТА,

В СОЛНЦЕ ВСЯ ОТ МАКУШКИ ДО ПЯТ...

Все зааплодировали. Павлик, гордый чрезвычайно, оставался недвижим. Опять зазвучал его голос.

— ТЕПЕРЬ НЕБОЛЬШОЙ КОНЦЕРТ САМОДЕЯТЕЛЬНОСТИ. В ЭТОМ МАЛЕНЬКОМ СКЕТЧЕ ЗАНЯТЫ... ВПРОЧЕМ, УЧАСТНИКОВ УЗНАЕТЕ САМИ.

После короткой паузы я услышал собственный голос, ворчливый и недовольный.

Я: СЧИТАЮ ТАК, ЧТО ЕСЛИ ЕСТЬ ПЯТНА НА СОЛНЦЕ... ТО ОНИ ЕСТЬ И НА ТВОЕЙ СОВЕСТИ.

ЛЕНКА: ОХ, ПОВЕЗЛО НА БРАТА.

ТЕТЯ НАДЯ: А МОЖЕТ, НЕ НАДО ЗАТЕВАТЬ, ЛЕНА?

ЛЕНКА: РЕШЕНО... НЕ СЛУШАЙ, ТЕТЯ НАДЯ, ЭТОГО ОБОЛТУСА...

Все хохотали.

Я: ЭТОТ ОБОЛТУС ЗА ЛЫТКАМИ НА БАЗАР НЕ ПОЙДЕТ. НЕ НАДО, ТЕТЯ НАДЯ, ЗАЛИВНОГО, СПРАВЕДЛИВО. ТОЛЬКО ЛИШНИЕ ХЛОПОТЫ И РАСХОДЫ. НУ, НАБЕЖИТ ОРАВА ГОЛОДНЫХ ГОСТЕЙ, ПОСИДЯТ ЧАСА ТРИ, НАЕДЯТСЯ, СМОТРИШЬ, И АЛКОГОЛЯ СВЕРХ МЕРЫ ПРИМУТ, И УЙДУТ... А НА СТОЛЕ ПОСЛЕ НИХ ОСТАНЕТСЯ ГОРА ГРЯЗНОЙ ПОСУДЫ.

ЛЕНКА: КОТОРУЮ ТЫ БУДЕШЬ МЫТЬ.

Я: НЕ ВЫЙДЕТ...

ЛЕНКА: А КТО ТЕБЕ БУДЕТ ГЛАДИТЬ РУБАШКИ И БРЮКИ?

Я: ВЕЧНАЯ ТЕМА В ДОМЕ ВИТЯЗЕВЫХ... НАВЕРНОЕ, ПЕРЕЙДУ НА ДРУГУЮ ФОРМУ ПОВСЕДНЕВНОЙ ОДЕЖДЫ. СКАЖЕМ, ТРУСЫ...

Ах, скот такой! Как это Павлик исхитрился записать нашу невинную перебранку? Надо же!

Передача не закончилась. Павлик объявил:

— ЭТОТ РОМАНС ЛЕНА ПОСВЯЩАЕТ ВИНОВНИЦЕ ТОРЖЕСТВА!

И вдруг зазвучал сильный голос Ленки. Пела будто не она, сидевшая напротив меня сестренка, поставив острые локти на стол и склонив пушистую голову, а совсем другой человек. Пела она старинный русский романс. Ее голос наполнял комнату, разливался по ней, а Ленка слушала его и тихонько шевелила губами. Удивительно, но в голосе Ленки была какая-то мудрая страсть, обыкновенные слова приобрели щемящую выразительность. Меня они просто били по сердцу. Все, казалось, забыли о праздничном ужине и слушали. Я видел, как отец украдкой вытер слезу. Опустил бритую голову Константин Григорьевич. Тетя Надя пристально всматривалась в Ленку. О чем-то задумался и Борис. Тоня глядела через окно куда-то вдаль. А я, как всегда, не верил, что так хорошо может петь моя сестра, с которой я недавно смертельно поссорился.

В последнем любовном признании затих голос Ленки.

Все задвигались, зашумели. Только Ленка сидела, потупив глаза, неподвижная.

Но тут опять заговорил вроде больше и ненужный магнитофонный голос Павлика.

- ТЕПЕРЬ ДАВАЙТЕ ВСЕ ДРУЖНО СПОЕМ. ПРОШУ ВСЕХ ПОДТЯГИВАТЬ! НАЧАЛИ... РАЗ!.. ДВА!..

ВЫПЬЕМ МЫ ЗА НАДЮ, НАДЮ ДОРОГУЮ,

А ПОКА НЕ ВЫПЬЕМ, НЕ НАЛЬЕМ ДРУГУЮ...

Павлик вышел на середину комнаты и громко продолжил:

Выпьем мы за Надю, Надю дорогую...

Все мы дружно подхватили величание. С бокалами подходили к тете Наде и чокались с ней. Первой к ней кинулась Ленка. Тетя Надя обхватила Ленку и крепко расцеловала. Павлика тетя Надя поцеловала в лоб и он, негодяй, победоносно оглянулся на меня.

Вечер пошел так, как и должно в доме Витязевых, Мирно и весело.

Уж не помню, сколько раз и с кем я чокался, какие кому говорил слова. Шутки летели с одного конца стола на другой, как мячики при игре в пинг-понг.

Николай Иванович весь вечер открыто держался возле тети Нади, как самый близкий ей человек, открыто ухаживал за ней. Это все заметили. Значит что-то, в ту лесную встречу, между ними решилось.

Я столкнулся с Ленкой и крепко схватил ее за руку.

— Можешь быть чуточку любезнее с Тоней?

Она высокомерно вздернула голову.

— Отстань!..— и умчалась.

Ленка встретила сегодня Тоню холодно. Весь вечер держалась так, словно не видела ее. Все остальные приняли Тоню в свой круг. Она была то с Катей, то с тетей Надей. И этот холодный Ленкин прием тревожил меня.

Несколько минут мы посидели с Тоней рядом.

— Тебе хорошо? — спросил я Тоню.— Не жалеешь, что пришла?

— В первые минуты жалела. Сейчас — нет. Ступай ко всем, — посоветовала Тоня.

Борис громко разговаривал с Константином Григорьевичем. Я подошел к ним поближе.

— Зачем нам нужен космос? — возбужденно говорил Борис.— У нас и на земле много всякого дела. На Луну мечтаем лететь, а земные дела не можем устроить.

— Какие? — прищурился Константин Григорьевич.

— Многие... Например, в деревне. Запутали мужика, отняли у него любовь к земле. Страна получает хлеба все меньше и меньше. Молодые бегут из деревни в города. Кому там работать?

— Тебя это с какой стороны трогает? — в голосе Константина Григорьевича была явная ирония.

— Мы воспитаны так, что за все в ответе. Нас все тревожит. Мы не можем равнодушно смотреть на безобразия.

— Похвально... Только не верится... А насчет космоса — может практически сейчас нам это не очень нужно. Но людям будущего космос нужен. Каждое поколение живет не только для себя, но работает и на будущее. Не будь такого — пришла бы смерть цивилизации. Движение не может остановиться. Вот почему мы лезем в космос.

В углу послышались звуки гитары. Там собрались Павлик, Ленка и Катя. На гитаре играл Павлик.

Они запели шуточную песенку. Возбужденные веселые лица, в глазах прыгают чертенята.

Борис, сидевший в одиночестве, поднялся и перешел к поющим. Он, включаясь в пение, обнял за плечи Ленку и Катю. Ленка только оглянулась, а Катя отодвинулась.

— Молодцы! Весело поете...— громко воскликнул Константин Григорьевич.

Борис отошел от поющих, пересел к тете Наде, и они начали о чем-то разговор, сразу заспорив. Николай Иванович не принимал в нем участия, только вслушивался. Я, хоть хмель и ударил в голову, все же не мог освободиться от чувства неприязни к брату. Меня даже не трогало то, что тетя Надя весь вечер так пренебрежительна к нему. Мы же с Борисом не перекинулись и десятком слов.

Начались танцы. Я протанцевал с Тоней, потом с Катей. Кавалеров на всех не хватало.

Но все-таки постепенно накапливалось и сгущалось на этом вечере ощущение какого-то неблагополучия. Шло оно от тети Нади и Бориса. Сначала даже мы, близкие им люди,— я, отец, Ленка,— старались не замечать, бессознательно отмахивались от него, надеясь, видно, что оно пройдет, рассеется. Однако оно не проходило, а росло, охватывая все больший круг людей.

То один, то другой тревожно взглядывал в сторону тети Нади и Бориса, и общее веселье постепенно таяло.

Смолкла музыка. Кто-то хотел поставить новую пластинку, но воздержался.

Тетя Надя сидела у маленького стола и нервно разглаживала какие-то листы.

— Пойми, Надя, как это важно,— ласково говорил Борис, кажется, даже не заметивший, что музыка умолкла и нам слышно каждое слово их разговора.— Нельзя кидаться такой возможностью. Это областная газета. Завтра о статье везде заговорят. Она будет первым ударом по противнику.

— Какой удар? По какому противнику? Кто противник? О чем ты говоришь? Можно и нужно подождать с ее печатанием.

— До каких пор? — вскинулся нетерпеливо Борис.— Сейчас самый удобный момент. Пора готовить общественное мнение.

— Возьми статью, — сказала решительно тетя Надя, протягивая Борису листки бумаги.— Мы говорим на разных языках. Столько тут бахвальства! Читать стыдно.

— Во-первых, не скромничай,— решительно отвел руку тети Нади Борис.— Во-вторых — это же твоя обычная мнительность. Какая в статье неправда? Ведь только факты, голые факты. Они сами за себя говорят.

— Это еще не все,— тетя Надя оглянула всех невидящими глазами.— Почему тут только две подписи? Моя и твоя?

Она в упор холодно смотрела на Бориса.

— Какие еще нужны подписи? — покорно спросил Борис.

— Ты представляешь, сколько людей работало с нами? Это наш общий труд. Почему они забыты?

— Двадцать подписей? Смешно! — Борис нервно рассмеялся.— Ведь статья пойдет в газете. В газете, а не в журнале. Статья! А не коллективный рапорт. Теперь даже выдвижение больших коллективов на Ленинские премии вызывает улыбки. Поняли, что все же личности решают. Наука — это индивидуальное творчество.

— Личности? — горячо заговорила тетя Надя.— Почему же нет подписи Николая Ивановича? Не личность? Как так можно? — презрительно бросила она.

Отец устало и горестно вслушивался в эту перепалку. Николай Иванович сидел в некотором отдалении с таким отчужденным лицом, словно его этот разговор никак не касался. Лишь иногда он вскидывал голову и внимательно вглядывался в разгоряченное лицо тети Нади. Борис держался внешне спокойно, его состояние выдавали только нервные подергивания губ.

— Под такой статьей моей подписи не будет,— вдруг четко сказал Николай Иванович.

— Не в этом сейчас дело,— сердито сказала ему тетя Надя, словно он ей помешал, и круто повернулась к Борису.— Почему только две подписи? Моя и твоя? Ну почему?

— Надя! — голос Бориса зазвучал с лирической нежностью.— Ты помнишь, как все начиналось? Вспомни! Как все было? Мы напечатали с тобой статью об этих рудах. Доказывали в ней необходимость разработки этих руд. Поднялся шум. Нашлись у нас истинные друзья, но появились и серьезные противники. Пришлось выступить еще раз. Мы начали работу вопреки прогнозам скептиков. Они оказались тогда сильными. Как трудно давалась нам всякая малость! Какие высокие барьеры приходилось одолевать! Ты же помнишь? — воззвал он патетически. — Теперь все свершилось. Как символически прозвучит статья. Мы начинали — вы нам не верили. Теперь смотрите — вот результат. Таков смысл статьи. Завершилось! Давай так и назовем ее. Очень хорошо!.. Вот почему две подписи.

Логика железная.

— Герои! — иронически рассмеялась тетя Надя.— Как все это трогательно! Сколько лирики!.. Нет! — сказала она непреклонно.— Коли статья необходима, то будут три подписи. Должна стоять подпись Николая Ивановича. Только так! Тогда он должен внести в статью свои поправки.

— Повторяю,— возвысил голос Николай Иванович.— Моей подписи не будет. И вообще, с вами,— обратился он к Борису,— никаких дел иметь не собираюсь. Моя позиция вам известна. Больше того, считаю, — под статьей должна быть только одна подпись — Надежды Степановны. Вы напрасно заявляете какие-то свои права. Ценность вашего участия равна нулю.

Борис резко повернулся в его сторону, глаза его сузились.

— Вы! — крикнул он, задыхаясь, утрачивая над собой власть.— Могли бы помолчать. Что вы суетесь?

— Борис! — прозвенел голос тети Нади.— Не забывайся. Ты в гостях на моем дне рождения.

— Прости, Надя,— мгновенно смирился Борис.— Я думал только о тебе. Надеялся порадовать тебя в день рождения, торопился со статьей. Хотел успеть ко дню рождения.

Катя порывисто вскочила, но Константин Григорьевич удержал ее за руку.

— Не надо, Катя,— удержал он.— Потом, потом... Не сегодня... Сядь!..

Катя покорно подчинилась.

— Извините, час поздний, — сказал Николай Иванович, поднимаясь. — Разговор о статье считаю ненужным. Позвольте попрощаться... Он кивнул всем и подошел к тете Наде. Она слегка подалась к нему.

— Идите,— согласилась она.— Ни о чем не беспокойтесь. У меня хватит твердости.

После ухода Николая Ивановича в комнате воцарилось тяжелое молчание. Константин Григорьевич шумно задвигался, поднял графин, налил водки себе и отцу. Молча поднял рюмку и залпом опрокинул ее.

— Кажется, недопил,— пробормотал он. И тут же опять наполнил рюмку водкой.

— Зачем ты нам испортил вечер? — вдруг зло спросила Ленка, обращаясь к Борису.

Он даже вздрогнул.

— Неправда... Хочу хорошего для Нади. Она не понимает, от чего отказалась.

— Не верю я тебе! Не верю! — истерически закричала Ленка.— Ты весь изолгался. Каждое твое слово — ложь. Я хотела тебе верить. И не могу! Ты — лжец!

— Дурочка! — нежно сказал Борис. Он поднялся и подошел к ней, протягивая к ее плечам руки, желая привлечь к себе.— Какая же ты милая дурочка!

— Не трогай! — Ленка брезгливо передернула плечами.— И не смей называть меня дурочкой. Слышишь? Ты...— она чего-то не договорила и опрометью кинулась из комнаты. Павлик молча, из-подо лба глянул на Бориса и двинулся за Ленкой.

Борис огорченно пожал плечами.

— Довели девочку,— упрекнул он неизвестно кого.

Константин Григорьевич выпил налитую водку. Лицо его, как обычно, несколько побледнело.

— Отойти бы вам от всего этого, Борис,— миролюбиво посоветовал он, поднимаясь.— Самое лучшее, что можете сделать для этого дома. Отойти тихо, без шума и смешных мелодрам. Не идут они вам. Не того вы плана человек.

Голос у него был трезвый.

— Как вы-то такое можете советовать? Я считал вас человеком более разумным.

— Спасибо... Потому и советую, что и сам считаю себя разумным. Вам, Надежда Степановна, хочу сказать, пользуясь правом старшего. Воздержитесь пока от окончательных решений. Сто раз подумайте, сто раз посоветуйтесь... Вам есть с кем советоваться. Там вас не обманут и не предадут. Простите, если сказал лишнее. Все же выпил. И — спокойной ночи...

Медленно, тяжелой походкой, опираясь на палку, вместе с Тоней, он пересек комнату, покидая праздничный вечер. В коридоре к ним присоединился Павлик.

Нас осталось четверо. Тетя Надя мрачно теребила бахрому скатерти, глядя на разоренный стол. Отец сидел хмурый и молчаливый.

— Как тебе все нравится, отец? — добродушно воскликнул Борис.— Пришел с желанием помочь — и вот признательность.— Он огорченно развел руками.

— Не нравится,— отрезал отец.— Всех разогнал...

— Ах, какой бяка! — скорбно произнес Борис, наливая себе большую рюмку водки.

— Не паясничай,— с болью попросила тетя Надя.

Все молчали. Отец поднял глаза на Бориса, внимательно разглядывая его, словно до этого не успел насмотреться. Потом подошел к столу, выпил водку, налитую ему Константином Григорьевичем, и вышел из комнаты.

— Надя! — позвал Борис и сделал к ней два шага.— Позволь...

— Не надо и молчи, — поспешно сказала тетя Надя. — Больше ни о чем сегодня говорить не станем. К статье вернемся завтра. Действительно уже поздно.

— Как тебя понять? Мне пора уходить?

— Да,— твердо сказала тетя Надя.

— Хорошо, — покорно протянул Борис.— Только я не понимаю, как ты можешь...

— Завтра, завтра, Борис. Сегодня больше ни слова. Ты запрешь дверь? — спросила меня тетя Надя.

Борис еще стоял у стола. Тетя Надя взглянула на него. Глаза ее вспыхнули.

— Вспомни, Борис, все свои поступки последних лет. Найди хоть один порядочный. Разве в чем-нибудь ты посчитался со мной? Какое ты имеешь право теперь что-либо спрашивать с меня? Тебя интересовало, как я живу, чем дышу, есть ли у меня близкий человек? Почему только теперь у тебя проснулась ревность? Ведь ты не вспоминал меня в эти годы. Просто: я не была для тебя нужной женщиной. Ты перестал считать себя мужем. Так и я перестала считать себя твоей женой. Теперь иди...

Ох, какое нехорошее стало лицо у Бориса. Оно налилось кровью, я думал, что он поднимет крик. Однако Борис нашел в себе силы сдержаться.

— Ясно... Спокойной ночи, Надя.

— Спокойной ночи, — ответила беззвучно тетя Надя. Я вышел следом за Борисом запереть дверь

— Выгнала! — пробормотал у калитки Борис.— Выгнала...— и шагнул в темноту.

27

Гроза, разразившаяся в нашем доме, не принесла облегчения. События развертывались.

Через два дня статья о Каштайских рудах появилась в областной газете. Она занимала чуть не половину третьей страницы и называлась. «Трудная победа!» Под ней стояла одна подпись — Борис Витязев. В передовой, посвященной науке, говорилось о большом значении проблемы обогащения Каштайских руд. Ни одного имени в ней не называлось. Да и в статье Бориса тоже не было тех, кто выполнял эту работу. Упоминалась только какая-то группа «энтузиастов», «верная своему делу».

Я увидел газету в городе, вернувшись из очередного рейса.

— Поезжай домой,— сказала Тоня.— Представляю, что у вас сейчас происходит.

Просто не верилось, что Борис против воли тети Нади все же решился напечатать статью. Как же он теперь посмотрит в глаза ей, Николаю Ивановичу? А ведь тетя Надя еще не знает о диссертации Бориса. Хотя, может быть, Катя уже и рассказала ей.

Я понимал, что теряю брата. Последним поступком он окончательно разрушил все добрые отношения.

Дома я никого не застал. Переодевшись и наскоро закусив, я направился к Константину Григорьевичу. Сейчас он мне был нужен больше других.

— Читал? — был его первый вопрос.

— Что будет?

— Ничего хорошего для Бориса. Жаль его. Уж слишком сильны в нем эгоистические начала. Встречались мне такие люди. Вроде способные, как говорится, перспективные. Да как-то не умели свои душевные силы направить в нужную сторону. Начинали всячески ловчить, интриговать, ну и довольно грустно все у них кончалось. Жизнь — баба строгая. В конце концов, хоть с опозданием, но разбирается в человеке. Беда вот в чем: пока разберется, сколько другим достанется от такого вот способного.

— Катя о диссертации рассказала?

— Не успела...— Может, напрасно я ее тогда остановил. Статья бы не появилась. Теперь еще круче все заваривается. Надежду Степановну жаль. Так у нее с Борисом все нескладно. Не люблю несчастливых браков. Что Тоня? — спросил он неожиданно.

— Все хорошо... Завтра к вам приедет.

— О вас задумываюсь... Чего скрывать — порой тревожно бывает. Выдержите ли испытание временем? Если нет — у тебя, может, и легко пройдет, а у нее рубец останется. Женщинам разрывы даются тяжелее.

— Как вас убедить?

— Не надо меня убеждать. Умей ценить человека, с которым соединил жизнь. Старайся не причинять ей боли. Научись уважать достоинства. Увидишь недостатки — а кто без них? — старайся понять их и помочь избавиться. В любви педагогика тоже нужна. При взаимном уважении можно и недостатки смягчить.

Всякое сомнение в моих чувствах к Тоне вызывало во мне желание оборвать человека. Но от Константина Григорьевича я мог выслушать все. Я чувствовал его доброжелательное, в основном, отношение ко мне, понимал отцовскую тревогу за дочь. Даже лучше, что он не скрывал ее, он возбуждал во мне желание доказать, что я способен сделать жизнь Тони счастливой.

— Можете какие-то поступки не одобрять, — сказал я.— Не все во мне вам нравится. В одном могу заверить: Тоня мне дорога, как и вам.

Наш разговор был гораздо длиннее, чем я его передаю. Он дал мне главное. Я стал смотреть на Константина Григорьевича не только как на отца Тони и на человека, близкого нашему дому вообще, но и как на человека, близкого именно мне. Он стал необходим лично мне. Отец, Ленка, тетя Надя не стали от меня дальше. Мое чувство к ним не изменилось. Но они потеснились и дали место Константину Григорьевичу.

— Затаскивай сюда почаще Тонюрку,— попросил он.— Помехой вам не буду. Иногда одиночество заедает, хочется возле себя живые души видеть. Может, на рыбалку вместе сплаваем?

И то и другое я ему охотно пообещал. Я хотел приучить Тоню почаще бывать в Крутогорске.

— Пошли к вашим,— предложил по-родственному Константин Григорьевич.— Надежда Степановна просила подойти. Наверное, и Борис будет. Веселый, верно, разговор предстоит,— добавил он со вздохом огорчения.

Дома все были в сборе, пришел и Павлик. Не хватало только Бориса. Его и ждали.

Я вышел на кухню, где Ленка готовила чай.

— Один? — удивилась она.— Как же ты решился покинуть ее? Ведь ты теперь только с ней.

Она нарочно зло дразнила меня. Я решил держать себя в руках.

— Даже не подозреваешь,— сказал я спокойно,— как оскорбляешь. Тебе это доставляет удовольствие?

— Очень большое...— Она повернулась ко мне от кухонного стола.— Знаешь, на кого ты похож? На Бориса... Вы страшно похожи друг на друга. У вас даже что-то общее в походке. И оба вы непорядочные.

— Что дальше? — угрюмо сказал я.— Договаривай...

— Может быть, опять закричишь на меня? — иронически спросила она.— Способен, знаю. Но ведь не запретишь говорить то, что думаю.

— Мне жаль тебя,— сказал я и замолчал, переводя дыхание, боясь, что брошу такие слова, после которых между нами оборвется все доброе. Я не хотел терять сестру.

— Ну-ну,— возбужденно поощрила Ленка.

— Ты мне казалась лучше, тоньше. Теперь вижу, что ты просто дрянь,— всё же не удержался я и, круто повернувшись, вышел из кухни.

В эти минуты я просто ненавидел ее. Сколько же в ней лицемерия, ужаснейшего ханжества, тупоумия, наконец. Откуда она все даже в пении Ленка просто ломается, искусно подделывается под чужие чувства, сама, оставаясь к ним холодной. Просто ее научили ловкому притворству. И сама ее манера держаться при пении была, конечно же, неестественной. А я-то сравнивал ее с лебедь-птицей! Какая уж лебедь.

У меня не нашлось сил войти в комнату, откуда слышались возбужденные голоса. Какой-то кровавый туман стоял в глазах.

Я вышел на крыльцо и закурил.

Появилась темная фигура. Я узнал Бориса.

Он поднялся на крыльцо.

— Ты? — сказал Борис. Он вгляделся.— Что с тобой?

— Устал...

— Меня там ждут? — показал он в сторону комнат.

— Конечно,— подтвердил я.— Как ты мог?

— Что именно? — набычился Борис.

— Напечатать статью... Да еще одна подпись... Ни слова о тете Наде. О других...

— И ты туда же? — с досадой сказал Борис.— Я должен и перед тобой отчитываться в своих поступках?

— Никаких отчетов не надо. Не хотел больше молчать. Вот и сказал.

— Выкладывай и остальное.

— Не нравятся твои фокусы. Ведь я наивняк. Думал, что ты наукой занимаешься. Твоя карусель, Борис, не нравится. Закаруселился ты...

— Я ведь не девушка. Это они должны стараться быть во всем приятными.

Он держался так уверенно, что я снова заколебался. Может быть, не все мне известно? Иначе откуда у него такое твердое и непоколебимое спокойствие? Что-то тихонько засвистав, Борис направился в дом. Он вошел в большую комнату, и голоса там смолкли. Потом снова заговорили.

Я докурил сигарету. Постоял еще немного. Очень не хотелось идти туда.

В комнате никто не обратил на меня внимания.

— Во всем ты сама виновата, Надя,— говорил трагически Борис, облокотившись на рояль.— Как ты встретила меня? Чужих теплее встречают. С самого приезда заняла непонятную враждебную позицию. Наверное, тебе помогли занять такую позицию... Что я ни предлагал, ты все отвергала. Не хотела прислушаться ко мне. Ни в чем не доверяла. Во всем искала скрытый смысл. Почему?

— Что статья? Ты вынудила меня подписаться. Сама-то ты отказалась. Решительно... Да, я не хотел ее печатать. Но какие убедительные доводы мог привести редактору? Ведь статью набрали. Пошли с редактором на компромисс — никого не назвали. Это еще успеется. Будут в газете статьи о Каштайских рудах. Решена важнейшая экономическая проблема края.— Он перевел дыхание. Снова заговорил, теперь в его голосе зазвучали металлические нотки.— Хочу сразу отвести разговоры, что якобы не имею отношения к этой работе. Отвечаю вам, Николай Иванович,— счел нужным выделить Борис.— Ведь вы об этом очень тревожитесь. Так вот... Ваша доля, Николай Иванович, действительно весьма невелика. Я же вместе с Надей прошел самый трудный и самый сложный этап. Тогда мы почти ничего не знали о Каштайских рудах. Начали от нуля. Не так ли, Надя?

— Что мы делим? — спросила тетя Надя.

— Устанавливаем истину. Разве тебе не помогли московские материалы? Ты же получила заключение института. В приложениях тебе послали технические отчеты. Они избавили тебя от излишних работ. А ведь эти работы проводил я. Значит, в Москве я продолжал думать о Каштайских рудах, помогал в поисках верного пути как только мог, сколько мог.

— Каков демагог! — изумленно произнес Константин Григорьевич.— Как ловко все обернул.

Борис спокойно взглянул на Базовского.

— Демагог? Не пугайте таким словом. Говорю о фактах, кто их опровергнет?

— Борис! — остановила его тетя Надя.— Я считала тебя более порядочным человеком. Ты забыл о диссертации.

— Тебе она стала известна? — Борис улыбнулся.— Зачем же для этого посылали в Москву Катю? Мог тебе сам рассказать. Каштайские руды занимали крошечную часть диссертации. Приводил те материалы, которые тогда были бесспорны. Теперь все изменилось. Я лишь подтверждаю твой успех. Будет хорошая новая глава. Рассказ, как могут решаться безнадежные проблемы. Новое доказательство, что наука — коллективное творчество. На некрасивое дело вас толкнули, Катя. На шпионаж!..

— Оставь Катю в покое! — гневно воскликнула тетя Надя.— Какой шпионаж? Мне давно прислали твой автореферат. Показать? — Тетя Надя поднялась.

— Не надо, — остановил ее Борис. — Верю.

— Ты хоть извинись перед Катей, — сказала брезгливо тетя Надя.

— Ну, сорвалось, — пробормотал Борис. — Катя извинит...

Он как-то сразу поблек на глазах, утратил самоуверенность. В волнении Борис достал сигареты и закурил.

— Сколько времени держала от меня в секрете? — упрекнул он тетю Надю.

— Борис! — Тетя Надя нервно рассмеялась. — Ты все перевертываешь... Разве я держала в секрете? Ты же скрывал... Все ждала, что сам скажешь. Не знала, что защиту отложил. Самого себя испугался? Ведь я не собиралась тебе мешать. Институту не ответила, не хотела отвечать. Мог от меня узнать и успокоиться. Сам себе все испортил. Ты думаешь, меня волнует, что ты станешь кандидатом наук?

— Старался быть честным перед наукой. О диссертации ты узнала бы.

— Спасибо и на этом. — Тетя Надя громко засмеялась. — Ах, Борис! — горестно сказала она.— Как тебя сокрушило... Понимаешь ли, что наделал?

— Ты могла держаться честнее,— Борис разозлился.— Хотелось увидеть меня на коленях? Женская месть! И помощников себе нашла.— Он оглянулся на Николая Ивановича.— Ни одной минуты не верила, что я твой друг. Я протянул тебе руку помощи! — с пафосом воскликнул Борис.— Ты отвергла ее. Раскаешься, Надя!..

Борис выламывался. Неприятно стало смотреть на него. Ленка, сидевшая на диване, согнулась, спрятала лицо в ладонях. Отец внимательно, с каким-то недоумением всматривался в Бориса.

— Выходит, ты во всем прав? — пробормотал он. Борис словно ничего не замечал.

Он стоял, все также, облокотившись о рояль, о чем-то раздумывая. Лицо его оставалось спокойным.

— Подвели итоги? — насмешливо спросил Борис. — Какие выводы? Кто будет заключать? Вы, Николай Иванович?

— Борис! — гневно вскинулся отец. Он шагнул к нему и, взяв за плечо, притягивая к себе, сказал, тяжело дыша, в лицо: — Ты где все это говоришь? В родном же доме. Ведь ты тут вырос. Оглянись! Есть у тебя стыд?

Борис осторожно снял руку отца с плеча.

— Мой последний вечер в родном доме? — сказал он вызывающе.— Вам этого хочется? Могу доставить такое удовольствие.

Так по-актерски Борис подвел черту.

28

На площади у почты я увидел Бориса. Он ожидал нашего автобуса, чтобы добраться до города. Самолетом Борис улетал в Москву. Я помог ему внести чемоданы.

— Твоя служба пригодилась, — пошутил Борис. — Никогда не мог подумать, что придется ехать автобусом, который поведет брат. Будь осторожнее.

Он поздоровался с Тоней, внимательно посмотрев на нее.

— Хорошо вам так? Всегда вместе, неразлучно, — сказал он Тоне.

— Не жалуемся, — спокойно ответила она. — С вас за проезд и багажные места.

— Даром не повезете? Ведь водителем-то родной брат.

— Никаких льгот, — сказала Тоня, получая с него деньги и переходя к другим пассажирам.

В автобусе было много свободных мест и Борис сел в одном из кресел в самом конце. В пути я увидел в зеркало, как он поманил Тоню на место рядом с собой. Она перешла, и они о чем-то заговорили.

Борис доехал с нами до гаража. Оформив сдачу машины, я вышел за ворота, где брат ожидал меня. На такси мы поехали с ним в аэропорт.

До вылета его самолета оставалось порядочно времени. Заняв столик в кафе на открытой площадке, мы заказали закуску и некоторое время молча наблюдали за жизнью аэропорта, за взлетами и посадками самолетов, пассажирами.

Погода стояла серенькая. Небо над широким аэродромным полем все темнело. В любую минуту мог начаться дождь.

Разные настроения владеют пассажирами на железнодорожных вокзалах и в аэропортах. Длинные составы пассажирских поездов, люди, уезжающие с тяжелыми чемоданами, с детьми, настраивают на продолжительные разлуки, на грусть и печаль расставания. В аэровокзалах у пассажиров более деловой вид. На взлетное поле они выходят с небольшими чемоданчиками, сумками. Кажется, что все рвутся на большие расстояния и большие дела. Разлуки тут кратковременные. Для печали нет места.

Печали я действительно не чувствовал, расставаясь с Борисом. Но разлука с ним представлялась мне длительной. Я даже думал, что, наверно, никогда он больше в Крутогорск не приедет.

Оглядывая прищуренными глазами летное поле, он, легко вздохнув, сказал:

— Через два часа в Москве... Как-то и не верится... Миг, и Урал где-то позади. Уже начинаю жить московскими делами. В поезде по-другому — там не сразу отрываешься от родных мест, постепенно понимаешь, что уехал... А тут я еще на Урале, а уже думаю, что сегодня надо поговорить о туристической путевке. Ведь я в Италию собираюсь. Не знал — смогу ли поехать. Хочется там побывать. Посмотрю итальянские города, Венецию, попробую знаменитые итальянские макароны и кьянти. Хемингуэя вспомню. Отличный писатель... Любишь «Прощай, оружие»? «За рекой...». Так у нас писать не умеют.

Я слушал и удивлялся. Ничто его не задело? Или намеренно хочет показать полное равнодушие к тому, что произошло с ним здесь, в Крутогорске? Стоило ли для этого просить меня проводить его в аэропорт? Я ведь подумал, что, может быть, он собирается откровенно поговорить со мной. С кем еще он может быть предельно откровенным?

— Борька, что ты сейчас обо всем думаешь? — сказал я.

— О чем ты? — лениво спросил Борис.

— Не притворяйся, понимаешь.

— Ясность — самое лучшее, — сказал Борис. — Теперь все определилось. Наде я не нужен. Мои иллюзии рассеялись. Главное, никаких трагедий, никаких переживаний.

— И все? А Каштайские руды?

— Ты опять об этом? Ну, пусть утверждают свой приоритет. Кто на него посягает? Я ведь искренне хотел ей помочь. Увидишь, как будет. Уведут ее открытие. Из рук вынут. Да еще так обставят, что она сама его в другие руки положит. Но уж я встревать не буду. Пусть теперь все идет своим путем. Одно полезное успел сделать. О статье заговорили. Положил начало. Пусть и за это скажут спасибо.

Он лениво закинул ногу за ногу, выпил и закурил сигарету. Нет, он не играл. Хорошее настроение владело им. Он явно наслаждался жизнью. Все доставляло ему удовольствие — гудящее над нами небо, вид суетливой толпы.

Борис задумчиво посмотрел на меня.

— Будешь писать? — спросил он.

— Стоит ли?

— Почему же... Мы — братья. Обязательно пиши... Сообщи, как будет у Лены в консерватории. Жалею, что не успел с ней поговорить. Надо бы убедить ее в Москве попробовать себя. Напрасно она так на меня окрысилась.

— Напрасно? Ты что? Не понял, как обидел ее?

— Ну-ну... — Он поморщился. — Тебе советую: брось ты свой автобус. К чему тебе шоферство. Искренне советую. Веришь в мою искренность?

— Все советуют, — миролюбиво сказал я.

— Значит, все хотят тебе добра. И еще, — он помолчал и поднял на меня добродушные глаза.— Тоня — женщина эффектная. Такими увлекаются. Но надолго ли это у вас? Не обожги свои крылышки. Она первая бросит тебя. Это уж точно. Поверь мне... Не дожидайся этого.

— Перестань, — попросил я. — Как у тебя все просто.

— Друг мой,— доброжелательно усмехнулся Борис. — Ничего не усложняй. Ничего!.. Только те, кто умеют смотреть просто, могут рассчитывать на счастье и долголетие. Смотри проще и практичнее. Таков наш век. Я же говорил тебе, что главная мудрость — уметь извлекать пользу из каждого поступка.

Он прислушался к голосу дежурного по аэропорту.

— Нас приглашают на посадку.

Он подозвал официантку и расплатился.

В толпе пассажиров, сбившихся у прохода на летное поле, Бориса окликнул знакомый. Брат, обернувшись к нему, обрадовано улыбнулся. Они заговорили о своих делах. Про меня Борис позабыл. Я напомнил о себе. Борис поставил чемоданы, мы поспешно поцеловались.

— Спасибо, что проводил. Ну, самого доброго! — сказал он торопливо, и пошел в толпе пассажиров догонять своего ушедшего вперед знакомого.

Недели через три мы с Ленкой провожали в Москву тетю Надю, Николая Ивановича и Катю. Они улетали на коллегию министерства для доклада о Каштайских рудах.

Предсказания Бориса поразительно сбывались. В эти дни, после его статьи на завод приезжали обкомовские работники, побывало на нем немало всяких комиссий, даже московская. Про отпуск тетя Надя и не заикалась. Еле успевала проводить одних гостей, как появлялись новые.

Опять было то же летнее кафе, где мы заняли столик, то же напряженно гудящее над нами небо, непрерывное встречное движение пассажиров — улетающих и прилетающих. И то же ощущение кратковременности разлуки, дальности пути и больших дел.

И все же была разница. Даже в погоде. Сегодня стоял яркий солнечный день, с легким ветерком, который разгонял духоту. Четкие тени лежали на земле. Тогда меня подавляло равнодушие расставания. Мы говорили с Борисом вроде об очень важном и были страшно далеки друг от друга. Он словно начал полет с той минуты, как ступил в аэровокзал и все больше отдалялся от меня.

Наши улетали с таким настроением, словно отправлялись не на коллегию министерства, где будут решать важное, определять практическое значение исследования Каштайских руд, а в интересное и непродолжительное путешествие.

О цели поездки даже не заговаривали.

— О чем мечтаю,— говорил благодушно за столом Николай Иванович.— Сходить за грибами... Знаете, подняться раненько, когда чуть светать начинает, надеть рванину, корзину в руки и в лес. Люблю это занятие. Вернусь, непременно — по грибы. Как смотрите? — весело обратился он ко всем. — Найду попутчиков? Сотворим обязательно грибницу в лесу. Умеете делать? Научу. Ты, Надя, не возражаешь?

— Подожди загадывать, — попыталась охладить его пыл тетя Надя. — Как в Москве будет. Намнут нам шею, тогда о грибах забыть придется.

— Что Москва! — отмахнулся беспечно Николай Иванович. — Ничто меня не тревожит. Ведь яснее ясного.

Катя, дождавшись удобной минуты, когда мы оказались наедине, попросила:

— Постарайся помириться с Леной.

— Да разве это я виноват?

— Знаю... Говорила с ней. Но сделай сам первый шаг.

— Думаешь, она что-нибудь поняла? Катя неопределенно качнула головой.

— Готов хоть сто шагов сделать, — заверил я.

С Ленкой мы проводили наших до выхода на летное поле и дождались, когда самолет взлетел в воздух и, круто сверля небо, взял направление на Москву.

Из аэропорта в город мы возвращались в такси.

На горизонте появились клубы синеватых туч. Беззвучно посверкивали молнии. Открывалось странное по красоте зрелище отдаленной грозы.

Момент для разговора с Ленкой казался подходящим. Но она помешала мне его начать самому.

— Ты, конечно, домой не поедешь — вызывающе спросила она.

— Сожалею, но не смогу. Ленка на это ничего не сказала.

Она сидела молчаливая и враждебная.

— Почему ты не хочешь понять меня? — мягко начал я. — Даже не пытаешься. Изменить ты ничего не изменишь. Тебе с этим придется примириться. Даже и сейчас не понимаю, почему у тебя такое отношение к Тоне.

— У каждого свои понятия добродетели, — сказала Ленка.

Я только рассмеялся.

— Ну и носись с ними... Но, сожалею, Ленка, что мы с тобой теперь будто враги.

— По твоей вине, — возразила Ленка.

— Перестань... Ты закрыла дорогу Тоне в наш дом.

— Почему?

— Не слепая же она.

На этом и оборвался наш разговор. Всю остальную дорогу мы молчали.

Я довез Ленку до вокзала и на той же машине поехал к Тоне, как мы условились с ней заранее.

Над городом плыли темные тучи, порывами налетал ветер. Вихри пыли взметывались на улицах. Все чаще и все звучнее погрохатывал гром.

Тоня спала.

Я присел к столу и смотрел на ее спокойное лицо.

За окном почернело, дождь с силой ударил в стекло. В комнате сразу стало сумрачно. Полыхнул резкий свет молнии и от грома, раздавшегося над крышей, стекло задребезжало.

Тоня вскинулась.

— Кто тут? — тревожно вскрикнула она. Я подсел к ней.

— Ближе, — Тоня потянула меня настойчиво за руку.

Я придвинулся к изголовью. Она судорожно прижалась ко мне, словно искала от чего-то защиты. Я слышал частые и гулкие удары ее сердца.

— Что с тобой, Тоня? — тихо спросил я.

— Молчи, молчи... Какая гроза!..

Мы сидели прижавшись. Одна молния следовала за другой, мгновенным светом озаряя комнату. Словно кто-то включал и выключал электричество. Сильные удары грома обрушивались на крышу и потом гулкими раскатами уходили куда-то вдаль.

— Ты тут давно? — спросила Тоня. — Не слышала, как вошел... Снился страшный и нелепый сон. Открыла глаза, а возле меня какая-то тень, молнии, гром... Как хорошо, что ты пришел. Могла с ума сойти... без тебя... одна...

Губами я коснулся ее лба. Он был холоден и влажен.

— Тебе плохо? — спросил я.

— Не знаю... Просто нездоровится...

Гроза уходила. Молнии сверкали уже где-то в стороне, и гром доносился отдаленными раскатами. Только дождь все с той же буйной силой стучал в стекло, и слышалось клокотание ручьев.

— Знаешь, — тихо сказала Тоня, — у меня сердце оборвалось... Помнишь в «Медном всаднике»? Буря... ливень... как будто бури грохотанье... тяжелозвонкое скаканье...

— Но что тебя пугает?

— Не знаю... не знаю... может, просто нездоровье. Не обращай внимания...

Она глубоко вздохнула, словно пытаясь освободиться от какого-то наваждения.

— Какое счастье, что ты рядом.

— Зажечь свет?

— Зачем? Посидим так.

Гроза ушла, за окном посветлело, ручьи теперь певуче журчали.

Мне хотелось вывести Тоню из ее странного и непонятного для меня тревожного состояния. Может, это просто минутное настроение? Оно может быстро пройти.

— Поднимайся, — предложил я. — Самое лучшее. Сейчас на улице должно быть хорошо. Пройдемся, тебе станет легче. Ну, встряхнись! — Я наклонился и поцеловал отдельно в каждый глаз.

Она покорно поднялась и молча стала одеваться.

Улица остро пахла тополями. Электрический свет от фонарей дробился в мелких лужицах, где плавали сбитые листья. Гроза вымыла и освежила город.

— Тебе лучше? — спросил я, заглядывая в лицо Тони.

Она кивнула.

В городском саду скамейки стояли еще сырые, и мы зашли в маленькое кафе. Заказали легкую еду и кофе.

Наверное, ей стало легче. Глаза потеплели, она мягко улыбалась.

— Тоня, — сказал я. — Хватит тебе ютиться в этой конуре. Так мне все труднее. Мне хочется заботиться о тебе, всегда тебя видеть.

— Разве ты не заботишься? — улыбаясь, она смотрела на меня.— Мне пока ничего не хочется менять.

— В мою любовь ты веришь?

— И не сомневаюсь... — Она быстро погладила мою руку. — Пока... — добавила она с той же улыбкой.

— Почему с таким добавлением?

— Разве есть вечная любовь? — Она шутила.

— Моя такая.

—Тогда у нас все впереди, — сказала Тоня. Она поежилась.

— Прохладно... Пойдем?

Мы поднялись, и Тоня вдруг сказала:

— Поеду к отцу. Что-то знобит, захотелось в ванну.

Я не стал возражать, хотя предполагалось, что я сегодня остаюсь у Тони.

На вокзал мы попали удачно, к самому отходу электрички. И через час были в Крутогорске. Тоне, в самом деле, нездоровилось, я уже упрекал себя, что вытащил ее из дому, настоял на прогулке.

У Базовского еще горел свет. Мы простились у калитки и условились, что я приду к Тоне утром.

29

Около десяти часов утра я пошел к Тоне. На двери висел замок. Константин Григорьевич на заводе. А где Тоня? Знала, что приду. Могла приколоть записку. Может, отлучилась на короткий срок? Я посидел с полчаса на скамейке у ворот, надеясь увидеть ее на улице.

Потом пошел домой. Часа через два опять заглянул к ним на двор. Дверь по-прежнему заперта.

Странно и непонятно.

Я позвонил Константину Григорьевичу на завод.

— Уехала чуть свет,— сказал он.— Просила передать, что вечером вернется.

Меня это задело. Что за внезапная необходимость поездки в город? Разве не могла сказать об этом в записке? Вечером Тоня не вернулась.

Встревоженный, я ринулся в город. Десятки самых нелепых предположений одолевали меня. Я не мог найти ее поведению уважительных причин.

Поездка в город ничего не дала. Тони дома не застал. В первом часу ночи я вернулся в Крутогорск.

Свет в доме Базовского обрадовал. Не спят... Сейчас увижу Тоню, все узнаю.

На стук в дверь вышел Константин Григорьевич.

— Ты? — удивился Константин Григорьевич.— Без Тони? А я не ложусь, жду.

Он пригласил войти.

В комнате на столе стоял чайник, накрытый полотенцем.

— Видишь,— показал Константин Григорьевич,— держу горячим. Думал, Тоня с дороги захочет чаю. Теперь уж не приедет. Присядешь?

Он забеспокоился, узнав, что я из города.

Смутная надежда еще жила во мне. Следующая электричка приходила через сорок минут. Может, Тоня вернется с ней? Я остался у Базовского.

Он разлил в стаканы чай, придвинул тарелку с бутербродами. Я взял, было, бутерброд, но отложил. Какая сейчас еда!

— У вас вчера ничего не случилось? — спросил Константин Григорьевич.

— На нездоровье она пожаловалась. Знобило... Я же ее до вашего дома проводил. А почему вы спрашиваете?

— Показалось мне... Вроде что-то неладное у вас. Нехорошей была Тоня. Знобило — да, но настроение подавленное. Такой давно не видел.

— Как же вы могли отпустить ее утром?

— Знал бы... Да и как удержишь.

— Не понимаю, ничего не понимаю,— пробормотал я.

В самом деле, я ничего не понимал. Ведь мы расстались по-доброму, спокойно. Что же потом могло случиться?

Сорок минут минули. Значит, не приехала. Я поднялся. Константин Григорьевич не стал меня удерживать.

— Не крути себе голову. Завтра все узнаем,— сказал он мне в утешение.

Не появилась Тоня в Крутогорске и на следующий день. Я побывал у нее: комната по-прежнему была на запоре.

Несчастье? Я отбрасывал мысль об этом. Оставалось одно. Вечером, простившись со мной у дома Базовского, она решила уехать рано утром из Крутогорска. Куда? Зачем? Почему не предупредила меня об этом? Даже не захотела видеть. Ведь знает, что я должен встревожиться. Сознательно так поступила? Почему? Я терялся в догадках. Никакой вины у меня перед ней не было. Что все это могло значить? Откуда вдруг такая жестокость?

Все ее прошлое вспоминалось мне. Всякие мельчайшие детали. Вся прошлая жизнь до меня, все темные обстоятельства. Но ведь она могла и не все рассказать, что-то могла и утаить. Может, она раскаивается в том, что стала близка со мной? Разочарована? Ведь любила она кого-то раньше. Не может быть, чтоб все ее связи с мужчинами остались бесследными. Другие мужские руки ласкали ее. Не оставалась же она безучастной к ним. Может, вспоминая теперь, она увидела, что ошиблась во мне. Не тот, не тот.... Может, я для нее только эпизод? Она могла уехать к одному из тех, кого знала раньше. Может, кто-то нашел ее, и она вернулась к нему? Таким мог быть и Сизон. Неужели Борис может быть прав? И это конец всему?

Голова у меня шла кругом.

Отец и Ленка заметили мое исступленное настроение. Но ни о чем не расспрашивали. Ленка вела себя подчеркнуто внимательно, обращалась со мной словно с больным. Сочувствуя мне, она торжествовала свою победу, готовясь плясать на моих костях.

В мрачном настроении, с тяжелой после бессонной ночи головой, я ехал ранней электричкой в город. Сегодня наш рейс. Несмотря ни на что я надеялся встретиться с Тоней. Что мы скажем друг другу? Что вообще будет?

Я обходил автобазу, выглядывая Тоню.

Меня окликнули. Я оглянулся. От толпы шоферов отделился Голубев. Мы поздоровались.

— Сегодня Тони не будет,— сказал он.— Другая с нами поедет. У Тони освобождение по болезни.

— Тебе откуда известно?

— Да она же к нам в Бобровку приехала. Разве не знал? У нас отдыхает.

Я не стал задавать ему вопросов. Но мне стало чуточку легче. У Голубевых. Не то, что я думал. Голубев ничего больше не добавил к сказанному. Я ждал, что может она, просила мне что-либо передать. Нет, ничего. Он не забыл бы.

На конечной остановке я, между прочим, спросил Голубева:

— Долго собирается пробыть у вас?

— Не знаю... Вы что, поссорились? — Он внимательно смотрел на меня.

— Почему так решил?

— Показалось... Вроде она чем-то сильно расстроена.

Вот и весь разговор. Мне не хотелось посвящать Голубева в подробности. Да и что я мог, собственно, ему сказать?

Только на автобазе, по возвращении из рейса, я предупредил его.

— Сейчас пойду к Тоне домой. Не окажется ее там — прикачу к тебе в Бобровку. Не возражаешь?

— Валяй,— согласился он.

Я торопился к ее дому. Мне стало несколько спокойнее. Теперь хоть знаю, где ее можно найти. Самые мрачные подозрения, самые мрачные мысли оставили меня. Мне даже стало стыдно, что я так плохо мог думать о ней. Самым важным стало — увидеть Тоню.

Дверь ее комнаты была полуоткрыта. Я рывком распахнул ее и встал у порога.

Тоня гладила. В комнате стоял запах мокрого белья и горячего пара. Я видел спину, с желобком, заметным сквозь легкое платье, склоненную голову, завитки волос. Легко двигались ее руки.

Я смотрел на нее с волнением и думал, что мне без нее совсем невозможно. Не могу я оставить ее. Не могу! Если она сейчас скажет, что я должен ее покинуть, то я способен на самое решительное. Я подумал, что в таком состоянии человек и совершает преступление. Так, наверное, и происходят убийства из-за любви и ревности. В такие минуты может подняться рука на человека, которого ты любишь.

Она обернулась, увидела меня и поставила на кафельную плитку утюг.

Движения ее были спокойными. На меня она смотрела просто, словно ничего не произошло.

— Так и надеялась,— сказала Тоня.— Ждала, что после рейса сразу зайдешь.

Всем своим внешним видом, безучастным тоном, она словно отгородилась от меня. Все во мне рухнуло.

— Тоня! Как понять? Что случилось? Я шагнул к ней, протянув руки.

Она отвела их и отступила.

— Не надо,— попросила Тоня.— Не надо, прошу...

— Я ищу тебя все эти дни... Ничего не могу понять. Как можно? Что ты со мной делаешь?

— Все скоро узнаешь,— сказала Тоня все тем же безучастным тоном.— Подожди... Присядь, пока наведу порядок.

Стул был занят бельем, я присел на кровать. Не торопясь, она все убрала со стола, со стула. Потом сняла с себя блузку и стала надевать другую. Никогда до этого она не переодевалась при мне. Я поднялся, подошел, положил руки на обнаженные плечи и поцеловал в шею. Осторожным, но решительным движением Тоня высвободилась из моих рук и опять попросила:

— Не надо же... Еще раз говорить... Она вышла из комнаты.

Я понимал — что-то случилось! Мне это еще предстояло узнать. Но страха не было. Я не верил, что сижу в этой комнате в последний раз, что Тоня может сказать такие слова, которые воздвигнут меж нами непреодолимые преграды. Нет, до этого я не допущу. На все пойду...

Появилась Тоня. Она молча постояла. Глаза ее были странно отрешенными.

— Не хочется тут разговаривать,— сказала она.— Увези меня куда-нибудь.

Я даже обрадовался такой просьбе.

Мы поехали в городской парк. Он тянулся на несколько километров вдоль реки, крутым откосом спускаясь от аллей к берегу.

Мы зашли в самую малолюдную часть парка. У берега увидели закусочную. Тут и остановились. Я был очень голоден и заказал обильный ужин.

Я бодрился. Но ожидание беды томило меня.

— Выпьем? — непринужденно сказал я, думая, что, может быть, этим выведу Тоню из ее странного состояния.

Она отказалась.

Она смотрела на реку, и в глазах ее была все та же пугающая пустота. Я ждал, когда она заговорит.

Налил себе водки и выпил. Она обожгла пищевод, огнем разошлась в желудке. Мне стало жарко.

Тоня повернулась ко мне лицом, рассеянно оглядела пустую закусочную.

— Я — беременна,— просто и резко сказала она.

До меня как-то не сразу дошел смысл этих слов. Потом что-то подступило к сердцу. Я смотрел на лицо Тони и не верил сказанному. Неужели, подумалось мне, в этой женщине уже есть частица моего я? В ней сейчас бьются два сердца. В том, что застучало второе — мое участие?

Радость охватила меня. Передо мной сидела не просто любимая женщина, но и мать, мать моего ребенка. И вся разгадка? А я-то в эти дни мучился всякими страшными предположениями, чернил ее, выдумывал самое невероятное.

— Это правда? — еще не веря, спросил я.

— Никогда до такого не допускала,— с жестокой прямотой сказала Тоня.— Впервые случилось.

— Что тебя испугало? Это же хорошо. Просто отлично. Будем ждать ребенка. Тонька, милая!

— Ни за что,— решительно сказала она.— Мы расстаемся. Это я хотела сказать. Свидание наше последнее.

Лицо ее стало мрачным. Она наглухо отгородилась от меня.

— Ты не имеешь права все решать одна. Что же я — ничто?

— А что ты такое? — сказала Тоня, холодно смотря мне в лицо.

— Надо говорить, как я отношусь к тебе? Что ты для меня?

— Это ничего не решает.

Я залпом выпил большую стопку водки.

— Мы не расстанемся,— сказал я твердо.— Не позволю... Мы встретились не на один день и не на один час. Мы — связаны. Теперь еще сильнее.

— Помнишь, когда я привела тебя в первый раз,— медленно сказала она.— Ты ещё наливал мне водку. Я говорила, что никогда не меняю решений. Такова... Не изменю и этого решения.

— Объясни же!.. Разве я преступник пред тобой? Почему все так? Убеди меня. Разве ты не любишь? Что случилось в эти дни? Мы же не лгали друг другу. Были правдивы во всем.

— Не думай, что все так просто для меня,— заговорила Тоня.— Я верю тебе и не лгала тебе сама. Но так будет лучше для обоих. Поверь... Ведь я старше тебя. Ничего у нас не получится. Найдешь еще свое верное счастье. А со мной все зыбуче. Рвать же надо сразу... Не стоит тянуть. Давай простимся...

Легко и просто она кидала все эти слова.

Я отодвинул стопку и налил водку в стакан по самый край. Она не сдерживала меня, смотрела спокойно и равнодушно. Я выпил водку, и она не замутила разума. Он оставался ясным. Только глаза стали вроде более зоркими, и обострился слух. Я различал лица людей, плывущих на прогулочном катере, ясно слышал слова песни, которая неслась, наверное, из репродуктора.

Мне стало непереносимо горько. Все мои слова ударялись, как камни о стену. Некоторое время мы сидели молча. Изредка я взглядывал на Тоню и встречал ее наблюдающие и все такие же опустошенные глаза.

— За что? — спросил я.— В чем моя вина? Как я буду жить завтра? Она взяла из моей коробки папиросу и закурила.

— Так нужно,— сказала она.— Мне мое решение далось не просто. Но так нужно. Позже ты это поймешь, и будешь рад, что расстались вовремя.

— Ничего я не пойму. Ты мне нужна,— упрямо повторял я.— Ты не имеешь права так поступать со мной. Я — отец ребенка. Он — мой.

Она не ответила, повернувшись лицом к реке. Мои слова как бы летели в пустоту, не задевая ее слуха. В этом равнодушии и пренебрежении было столько оскорбительного, что меня охватил гнев. Я сжал руки в кулаки и бросил в ее сторону:

— Тогда уходи... Сейчас... Оставь меня...

Она кинула короткий взгляд на меня и поднялась. Я думал лишь образумить ее, но она уже пробиралась между столиков к выходу. Даже не оглянулась. Лишь задержалась на площадке у закусочной, потом повернула вправо по аллее, которая уходила в гору. И скрылась за кустами.

Все!.. Ушла!..

Отчаяние овладело мною. Я представил, как она идет одинокая по улице. О чем она думает? Не может быть правдой, что она так легко разорвала наши отношения. Неужели раньше лгала? Не любила? Теперь во всем раскаивается?

Я подозвал официантку и попросил наполнить графин. Алкоголем мне хотелось убить разум.

— Может, хватит? — рассудительно сказала девушка.

— Очень прошу.

— Хорошо...— Кажется, она подозревала, в каком я состоянии. Позже я долго сидел на скамейке и смотрел на реку в огоньках.

Голова гудела. Не хотелось двигаться. Никого не хотелось видеть. Никто не мог мне помочь. Меня швырнули в одиночество.

Я вспоминаю тот вечер кусками, картинами. Не помню, как я оказался возле дома Тони, как добрался до него. Но помню, как обошел двор, пробрался в сад и по-воровски заглянул в окно ее комнаты. Тоня сидела за столом и разбирала какие-то тряпки. Она подняла нахмуренное лицо, со сведенными бровями, и посмотрела в мою сторону. Я отступил в глубину сада.

Помню сидящим себя в вокзальном ресторане. Наверное, я держался прилично. Мне и тут дали выпить. Мои соседи все время менялись. Они присаживались к столику, торопливо что-то заказывали, спеша к поезду. Самые разные люди. Два солдата, взявшие на двоих стакан вина. Трое приятелей, распивших на прощание бутылку шампанского. Парень, провожающий девушку в командировку. В руках она держала букет красных цветов. Когда подсел загулявший пожилой мужчина, в грязноватой рубашке, с обесцвеченными глазами, я поднялся и вышел на платформу.

Торопливая вокзальная жизнь обтекала меня. Я был, как камень в реке, которого омывает вода. Все бежало мимо.

На вокзале в Крутогорске я направился к дверям буфета. Оттуда навстречу вывалились трое парней. Я их сразу признал. Приятели Маиры.

— Поздно,— пожалели они меня.— Закрывается буфет.

— Ребята,— взмолился я.— Помогите... Можете?

— Сообразим,— сказал сочувственно рослый.— Друзей надо выручать. Давай деньгу.

Я протянул бумажку в двадцать пять рублей.

— На все? — одобрительно спросил он.— Крупно пошел.

Он исчез в дверях буфета, а мы вышли на улицу.

Мы уселись в маленьком садочке на старых шпалах. Рослый явился с бутылками, стаканом и пакетом лимонного мармелада. Бутылка и стакан пошли по кругу. Я даже не соображал, что пью. Мне стало легче, что я не один.

— Ребята,— сказал я миролюбиво.— По-честному, кто вы?

— Мы? — Рослый засмеялся, сверкая зубами.— Мы — тунеядцы.

— Брось,— остановил его маленький и рыжеватый.— Рабочие... Не хуже других.

— Какие вы рабочие,— озлился я.— Самые обыкновенные подонки.

— Тебя не хуже,— возразил рыжеватый.— Ты за баранкой и я за баранкой. Ты — автобусник, я — автокарщик. Может, видел — молоко, овощи по ларькам развожу.

— Гниды вы, а не рабочие,— держался я своего.

— Ребята,— предупредил рослый.— Дружинники... Мы поднялись.

Я презирал их, но страшным казалось опять остаться в одиночестве.

— Еще можете? — спросил я, вытаскивая деньги.

— Подожди,— сказал рослый.— Мы тебе еще должны. Есть тут рядом берлога. Пойдешь?

— Показывай дорогу...— Рослый начинал мне нравиться. Смотри-ка, деньги не зажулил.— Ты — хороший парень,— сказал я ему и потрепал по плечу.— Только постригись.

— Мешают? — он поправил волосы. Я засмеялся.

— Носи на здоровье.

Берлогой оказалась крошечная комнатенка в доме барачного типа.

— Канарейки, принимайте гостей! — бодро приветствовал рослый двух девушек.

У «канареек» были явно потрепанные крылышки. Одна — крашеная блондинка, а у другой — голова черненькая, в мелких кольчиках, как в шкурке молодого каракуля. На столе, накрытом изрезанной клеенкой, появились стаканы, бутылки и нехитрая снедь.

Комната начала кружиться перед глазами. Я смутно различал лица, голоса сливались в общий гул. Рослый сидел рядом, обняв меня за плечи, и усердно подливал в стакан. Одна из девиц — не помню, какая — села на колени и прижалась мокрыми губами. Я решительно оттолкнул ее.

— Хочешь, позовем Маирку? — сочувственно спросил рослый.— Девка — отличная.

— Придет? — усомнился я.

— Только свистнуть.

Отодвинув его, я вышел по своим делам в черноту улицы и сразу запутался на пустыре задних дворов пристанционного поселка.

В темноте я натыкался на вонючие помойки, коты или крысы пробегали между ног, несколько раз облаяли собаки. Наконец я выбрался, выломав доску в заборе, на улицу, плохо представляя, в какой стороне наш дом.

Колени подгибались от усталости, все вокруг меня кружилось, я часто прислонялся к заборам. Потом увидел зарево над заводом и понял, что все же иду правильно.

Это зарево над заводом и длинная, плохо освещенная, улица, совершенно пустынная, с бесконечным забором — последнее, что помню.

И еще помню боль — обо что-то сильно ударился головой.

30

Я проснулся в незнакомой комнате на раскладушке. Нечто вроде кладовки. На полках стояли банки, лежали пакеты, на вешалке — всякая поношенная одежда, старая шляпа, в углу — две лопаты, грабли. В окно виднелись кусты. Судя по блеску солнца, было не очень рано.

Слегка побаливала голова. Я закрыл глаза и задумался. Стал вспоминать все, что было вчера. Мне все еще не верилось, что между нами все порвано. Глухая боль с прежней силой подступила к сердцу.

Скрипнула дверь, я повернул голову и увидел... Катю.

Не алкогольный ли у меня бред? Ведь всего несколько дней тому назад я провожал ее в Москву. Ей еще рано быть в Крутогорске. Почему она здесь? Где я?

Меньше всего мне хотелось видеть Катю. Сейчас она во всем разберется! Не скажет прямо — что я скотина, но видом своим, тоном убедит в этом. А мне — наплевать на все... Побыть бы только одному.

Мы молчали.

Катя все еще стояла у порога, держась одной рукой за дверь. Свет, падающий из окна, как бы отделял ее от меня, лежащего в тени. Она — сама ясность и разумность, я — никчемный, запутавшийся в своих пороках человек.

«Тоже мне — ангел хранитель...» — подумал я, разглядывая ее золотящиеся в лучах солнца волосы надо лбом, серые глаза, чистую, удивительно чистую бело-розовую кожу лица и свежее, вроде накрахмаленное, платьице в голубой горошек.

Я натянул одеяло до подбородка, чтобы прикрыть свою помятую, испачканную чем-то рубашку и со злостью подумал: «Сейчас начнется...»

Но она все молчала.

Только тени раздумья проплывали по ее лицу. «Должно быть, размышляет, как это человек может так низко пасть...»

— С приездом! — не выдержал я.— Что это ты так скоро вернулась?

— Все вернулись. В Москве нас долго держать не стали. На ученом совете только трое попытались опровергнуть доклад Надежды Степановны, да и те потом от своих слов отказались.

— А-а...— протянул я, успокоенный ее ответом.— Это хорошо. А я уж подумал, случилось что-нибудь...

— У меня ничего не случилось. А как ты себя чувствуешь? — холодно спросила Катя.

Стыд, какой...— пробормотал я.

— И только? — удивилась Катя.— Да и почему стыд?

— Ничего ты, Катя, не знаешь,— с отчаянием сказал я.

— Многое знаю, почти все,— возразила она.— Почему ты себя так повел?

Катя осталась верной себе. Сейчас начнется проработочка...

— Не стоит, Катя! — взмолился я.— Помолчи... Никаких поучений, никаких советов. Не нужны мне сейчас твои слова. Мне они не помогут.

— Но и так нельзя! Разве это решение? Может быть, у тебя нет никакой любви? Только поиграл в это чувство?

— Молчи, Катя. Не трогай...

Я умоляюще смотрел на нее.

— Почему ты не подумал о Тоне? Тоже мне, мужчина!

— Катя!..

— Как ты посмел прогнать ее? Да еще в такую для нее трудную пору?

— Разве ты знаешь?

— О ребенке? Знаю... Ты же все рассказал Константину Григорьевичу. О встрече, о разговоре в кафе... Как вы расстались... Где ты побывал... Обо всех шатаниях... И о «берлоге»...

У меня голова пошла кругом.

— Приведи себя в порядок, и пойдем,— сказала Катя.— Константин Григорьевич ехать собирается.

Я вопросительно посмотрел на нее.

— К Тоне,— объяснила она.

— Потерпи,— попросил я, опускаясь на раскладушку.— Дай подумать. Что я должен сделать?

— Да если любишь... Что тут раздумывать? — горячо вырвалось у Кати.— Только, если любишь! Тогда ты должен знать, что тебе делать. Не бойся, не буду тебя учить. Так идем? Или тебе еще надо решить любишь, или нет?

— Задай какие-нибудь другие вопросы.

— Попозже... Ты уже пришел в себя? Очнулся?

— Смотря от чего. Мне теперь, наверное, долго приходить в себя.

— И всегда таким способом? — язвительно поинтересовалась Катя.

— Какими получается. Где я?

— Забыл? У Константина Григорьевича.

— Что? — Я испуганно приподнялся.— Как я сюда попал?

— Валялся в канаве,— брезгливо сказала она.— Тебя дядя Степа подобрал. Возвращался с ночного дежурства и наткнулся на тебя. Хотел отвести домой, а ты заупрямился. Сюда рвался. Он и привел к Константину Григорьевичу...

Я поднялся с раскладушки. Вот это да! Этого только мне и не хватало. Остатки хмеля вылетели из головы.

— Помнишь, о чем с ним говорил?

— Говорил? Если бы я помнил... Хоть что-нибудь...

— Ладно. Потом вспомнишь. Идем! — потянула меня Катя за руку.

— Подожди, подожди, Катя! — взмолился я, вырывая руку. — Как и что я рассказывал Константину Григорьевичу? Ничего не помню. Выслушай... Может, это она не любит меня?

Я взглянул на Катю. Она ждала.

— Это ведь Тоня прогнала меня... Пряталась... Потом прогнала... Я ничего не могу понять. Катя! Я люблю ее. Почему она со мной так? Я просил... Ради нее готов был на все. Она ни о чем слушать не хочет. Катя! Как мне ее вернуть?

— Вытри глаза,— сказала Катя.

Она подошла ко мне и положила на плечо руку.

— Пойми, ей сейчас тяжело... Она еще ни во что не может поверить до конца. Ты должен был поддержать ее, твердо, по-мужски поддержать. А ты сразу сдался. Ее резкость — это знаешь что? Она хотела помочь тебе порвать с ней, если ты заколебался. Не хочешь — уходи!.. Вот что, наверное, решила она. Нечего тянуть! А ты словно обрадовался. Ушел... Или дал ей уйти. Теперь она окончательно утвердилась в мысли, что ты — трепач...

Я попросил таксиста подождать меня у дома Тони.

Она стояла посредине комнаты в плаще. Видно собралась куда-то уходить. Она выглядела спокойной. Только под глазами лежала синева.

— Ведь я просила... Мы все решили,— сказала она растерянно.

— Это было только твое решение,— возразил я.— И очень поспешное... А ведь мы должны думать о нашем ребенке. Ты нужна теперь и ему. И я ему необходим. Обо всем остальном ты просто должна забыть.

Она молчала.

— Все равно я не отступлюсь,— продолжал я.— Тебе не справиться со мной. Не пытайся... Вчера ты застигла меня врасплох, я растерялся. Но теперь...

Она дрогнула... Я почувствовал это по ее вдруг повлажневшим глазам, по торопливости, с какой она отвернулась от меня. Я шагнул и обнял ее.

Она не отстранилась, но и не сделала ни одного ответного движения.

— Вот! — облегченно сказал я. — Зачем ты все это затеяла? Таким и должен был быть наш разговор вчера. А ты только все запутала. Теперь будешь слушаться меня!

Я отошел от нее, выдвинул из-под кровати чемодан и стал бросать в него ее вещи.

— Что ты делаешь? — спросила она.

— Молчи!..— Я оглянулся.— Что делать с постелью, остальными вещами? — А! Шут с ними! После сообразим.

— И куда? — спросила она.

— У меня же есть дом!

Я защелкнул замки чемодана и потянул Тоню к двери.

— С ума сойти...— пробормотала она.— Я боюсь...

— Дурочка... Все будет хорошо. Сейчас убедишься...

— В худшем? — она весело засмеялась.— В этом у меня опыт достаточный. Даже слишком...

— Идем, идем! — решительно потянул я ее.

Она подчинилась. Однако у самой машины сомнения, видно, снова одолели ее. Она замерла. Слишком все оказалось для нее неожиданным. Шофер, уже спрятавший чемодан в багажник, смотрел на нас с нетерпением.

— Садись...— тихо сказал я ей.

Тоня вздохнула и, нагнувшись, вошла в машину. Я сел рядом, захлопнул дверцу.

Машина миновала предместье, где вырастал новый большой жилой город. Около недостроенных пяти- и девятиэтажных домов торчали высокие ажурные краны. Началось шоссе, блестевшее накатанными полосами, знакомое всеми поворотами, подъемами и спусками. Замелькали деревья, уже начавшие наливаться осенней желтизной.

Тоня молчала, откинувшись к спинке сиденья. Я догадывался, о чем она думала. Я и сам испытывал волнение. Как нас встретят? Тетя Надя отнесется спокойно, это ясно. Отец? Не знаю. Но что может выкинуть Ленка?

Машина продолжала наматывать километры. Я взял Тоню за руку.

— Может быть, мы все-таки поторопились...— мягко сказала она.— Могли пожить и у меня...

Я промолчал, но повеселел.

«Мы»,— сказала она. «Мы поторопились...» Значит, она больше не отделяет себя от меня. А это — главное... Все остальное чепуха, все остальное я выдержу! Посмотрим... Не выйдет дома, устроимся у Константина Григорьевича, на время. Тяжесть, лежавшая на душе, исчезала.

Мои мысли перекинулись к будущему. Брошу водительскую работу и пойду на завод. Все-таки там мое настоящее, место. Потом сдам на вечернее... и дело пойдет. Главное — Тоня рядом. Сынище родится! А может,— дочка... Все равно здорово!

Я привлек к себе Тоню. Она с какой-то неуверенной, грустной улыбкой посмотрела на меня. Как ей хотелось счастья! И как она боялась, что жизнь снова щелкнет ее...

Показались дымы и дома нашего города.

Я загадал, что если Тоня первая откроет калитку нашего дома, то все будет хорошо. Мне даже стало весело от такого тайного сговора с собой.

Я нарочно замешкался, пропуская ее. Но калитка распахнулась перед нами сама. За ней стоял отец.

— Входи, Тоня,— пригласил он, пропуская ее, словно знал, что мы приедем.

Ленка попала навстречу только в доме. Она посторонилась, пропуская нас в коридоре, и сдержанно поклонилась Тоне.

В моей комнате Тоня устало села на диван. Мы вдруг оба почувствовали какую-то неловкость. Она оглянулась, будто хотела увидеть что-то знакомое, сбросить скованность.

— Ну вот... Привыкай к нашей комнате,— сказал я.— Устраивайся, как тебе удобнее.

— Подожди с этим...— попросила Тоня.

Я попытался обнять ее, но она отвела мои руки.

Ясно, что ей тут пока было не по себе. Она сидела, словно гостья, которая в любую минуту может подняться и уйти. Что-то нужно было сделать, чтобы помочь ей почувствовать себя здесь своим человеком! Но что?

Нет, подумал я, все равно не позволю ей уйти отсюда. Может, придется перешагнуть сначала через какие-то препятствия. Но потом все устроится, все обойдется! Может, даже со смехом будем вспоминать вот эти первые наши трудные минуты. Надо подбодрить Тоню, внушить ей чувство уверенности. С неприязнью я вспомнил о Ленке. Не может она себя переломить. Не дорого ей мое чувство...

Я решил произвести разведку.

— Потерпи,— попросил я Тоню.— Сейчас вернусь.

Я вышел из комнаты и постоял в коридоре. Дом молчал, лишь на кухне слышались негромкие голоса.

Ленка и Катя были там. Обе оглянулись на меня.

- Есть хочешь? — спросила Ленка.— Сейчас сядем обедать. Салат готовим. Приглашай Тоню. Что же она там одна?

Мне даже не поверилось. Ленка! Я крепко стиснул ее руку. Она вырвала ее.

— Сломаешь, обормот...

— Ленка,— начал я, не веря, что она согласится.— Позови ее сама. Понимаешь, так будет лучше.

Она заколебалась. Посмотрела на Катю.

— Идем...

И потянула меня за руку.

Она первая вошла в мою комнату.

— Тоня,— сказала она.— Сейчас придет тетя Надя, и мы садимся за стол. Помогите нам на кухне. Можете?

Тоня поднялась.

— Конечно.

Она встала у зеркала и быстрым движением поправила волосы. Оглянулась на меня и вышла.

Мне стало легче. «Молодец Катюха! — с восторгом подумал я. Ясно было, что Ленку обработала она.— Молодец!»

А через несколько минут ко мне заглянул отец.

— Все хорошо? — спросил он.— За столом женщины лучше поймут друг друга. — Отметим? Новый человек входит в наш дом. Сходи-ка за Костей. Не сидеть же ему одному. Да и беспокоится, небось...

Я заглянул в кухню. Катя, держа на весу большой противень, что-то рассказывала, и они, все трое, смеялись, как ни в чем не бывало. Ленка — аж до слез. Незамеченный ими, я осторожно отступил и вышел на улицу.

Хотелось петь. Нет, не будет сначала просто! Ну и что ж! Перемелется!... Главное сделано. Главное — сделано... Нет, жизнь не карусель. Это Борька врет... Карусель сами себе устраивают такие, как он. Я предпочитаю дороги попрямее. Прямее, прямее! — пелось у меня в душе. Мы пойдем с Тоней прямыми дорогами. С Тоней и с сыном. А может, с дочерью? Может, и с дочерью! Все равно хорошо. Прямо, по жизни. Вон нас сколько Витязевых! Разве с такими пропадешь?

...Я почти бежал. Мелькали дома и сады, знакомые с детства, светило солнце над моим городом, над всем миром.

Конец.