14

– С меня просто течет, – сказала Энн Толбот. – А еще говорят про любовь в тропиках. Просто жару жаре добавляет. – Она лежала на спине, изнуренная, на жесткой односпальной кровати. – Умеренная зона. Зима. Изморозь на окнах. А когда первый ложишься в постель, весь дрожишь. Вот это для меня.

– Сегодня действительно жарко, – подтвердил Краббе и целиком вытерся простыней. – Жалко, что вентилятора нет.

– Вентилятора, ванны, цивилизованной уборной. Харканье и плевки на лестницах. Что тебя вообще заставило выбрать это место?

– Желание сохранить тайну. Здесь никто не интересуется. Никто не знает. – Рядом на узкой улочке британские солдаты, измученные службой в джунглях, пьяно орали, швыряли долго копимые доллары. Потом начнут драться, отключаться, пыхтеть в борделе. Снизу из бара отеля просачивался шум музыкального автомата. Краббе выглянул, почесывая вспотевшую спину. – Никак нельзя остановиться в мало-мальски приличном месте. Малайя – просто округ.

– Девять часов, – объявила Энн Толбот, взглянув на свои часы па столе и вновь шлепнувшись на пропотевшую подушку. – Ты выбрал самое что ни на есть нелепое время. Спать слишком рано, опять одеваться слишком поздно.

– Я выбрал? – Он сел рядом с ней.

– У тебя брюшко отрастает. Точно как у Герберта, только совсем не такое большое. Но ведь ты моложе. И пахнешь. – Перевернулась лицом вниз, голос зазвучал приглушенно. – Мужчиной пахнешь.

– Снова тропики. Все мы в тропиках пахнем. А Герберт, припомни, не только самим собой пахнет. Еще луком, сыром, какао.

– Ох, заткнись насчет Герберта.

Комнатка казалась низкой, кругом разбросана одежда, два пустых стакана, муравьи ползают по тарелке. В комнате рядом дребезжал портативный приемник, взорвался на хинди, утих до китайского лепета. Лампочка в сто ватт, голая, тепло освещала голые тела.

– Грязноводиая дельта, – молвил Краббе. – Или, по выражению Жана Кокто, Kouala L'impure.[52] Слышишь. – На улице слышался вой, звон битого стекла. – Ну, пошли. Выпьем где-нибудь.

– Где? В клуб нельзя, в «Арлекин» нельзя. В городе полно съехавшихся на конференцию директоров. Все нас знают. Меня наверняка.

– Да. – Действительно, проходила конференция школьных директоров, внушавшая какое-то чувство вины. Энн, по мнению Толбота, навещала подругу, работавшую на малайском радио.

– Ну, пойдем куда-нибудь. – Краббе хотелось выбраться из потной душной комнаты со смятыми серыми простынями.

Оделись, и Энн, крася губы, сказала:

– Признайся. Когда ты говоришь о любви, это лишь голос возбужденной плоти?

– Частично.

– Потому что я должна уйти. Больше не собираюсь с ним жить. Только ест, да к тому же и пьет. А потом превращается в одни волосатые руки. Я могу только в уборной закрыться. Нельзя провести остаток жизни в уборной.

– Когда это было?

– Часто бывает. Было вечером перед моим отъездом.

– Бедняжка, – сказал Краббе, поцеловав ее в левое ухо. Она взглянула на него в зеркало. Без особенной теплоты. И сказала:

– Вопрос вот какой. Что ты по этому поводу намереваешься делать?

– Что намереваюсь делать?

– Да, милый. Знаешь, у тебя есть определенные обязательства передо мной.

Краббе в туго затянутом галстуке, в пляжном костюме, сидел на лишней кровати, утирал со лба пот.

– Чего ты от меня хочешь? – спросил он.

– Настанет пора, когда ему придется со мной развестись. Он знает. Не сможет бесконечно тянуть. Когда станет слишком позорным посмешищем, вынужден будет что-нибудь сделать. Задумается о своей драгоценной карьере.

– А я тут при чем?

Она отвернулась от зеркала, снова собранная, серьезная, после потворства своим желаниям час назад.

– Можешь отправить Фенеллу домой. Она вечно ноет, что хочет домой.

– Она без меня домой не поедет.

– Скоро поедет домой. Навсегда.

– Хочешь, чтоб я развелся? Так, что ли?

– Как знаешь. У тебя достаточно веских причин.

– Она говорит, Абан ничего дурного не делает. Говорит, просто издали обожает ее. Так или иначе, чего ты хочешь?

– Хочу отделаться от Герберта.

– Ты же знаешь, что не обязана с ним оставаться. Всегда можешь уйти.

– Как? Куда я пойду? Где деньги возьму? Даже квартиру не смогу снять без его разрешения.

Краббе закурил сигарету, глядя на нее сквозь дым.

– Все равно не пойму, при чем тут я. Хочешь, чтоб мы поженились?

– Нет. Никогда больше замуж не выйду. Хочу быть свободной. Дай и мне тоже. – Он дал ей прикурить.

– Ясно. Хочешь меня использовать, да? Хочешь, чтоб я помог поднять крупный скандал и он бы тебя отпустил. Что потом будешь делать?

– С тобой останусь.

Краббе изумленно глядел в детско-гангстерское лицо.

– А что будет с моей драгоценной карьерой?

– У тебя ее нет. Здесь, в любом случае. Слишком поздно. Когда этот срок твоей службы закончится, больше ничего не получишь. Если не подпишешь контракт с властью. Останешься в системе Зарубежной Гражданской службы, придется куда-нибудь переезжать. В Гонконг, в Африку… Осталось не так много мест, правда? А время Герберта, может быть, кончилось.

– Откуда тебе все это известно?

– О, просачивается информация. От белых хотят поскорее избавиться.

– Значит, все напрасно, – сказал Краббе, уставившись в голый пол. – Слишком поздно. – Стоит ли воевать с Джаганатаном? Хардман был прав, здесь сумерки, когда как-то можно работать, но только неумело. Света мало, в глаза тычутся летучие мыши, москиты кусают. Когда любишь, любовь редко бывает взаимной. Малайя в нем не нуждается.

– Скажи честно, Виктор, – сказала она. – Тебе брак не нужен. Ты вроде меня. Хочешь любви с открытой дверью. Я могу давать тебе счастье так долго, как ты пожелаешь. Или как я пожелаю.

– Я был женат по-настоящему. Думаю, это бывает лишь раз.

– Повезло тебе. Слушай, Виктор. – Она села с ним рядом. – Тебе было со мной хорошо. Правда? Действительно хорошо. Никто про нас не узнает. Ни души. Я умная.

– Фенелла что-то подозревает.

– Не так уж много. И у меня имеется какое-то достоинство. Напоказ не выставляюсь. И мы были осторожны, не так ли? Чересчур, черт возьми, осторожны. Но знаешь, ты мне дорог, довольно-таки дорог.

– Ты тоже мне дорога, – неубедительно сказал он, накрыв ее прохладную руку горячей ладонью. Она ее отдернула, сосредоточившись лишь на своих словах.

– Если я дорога тебе, не заставляй меня страдать, ради бога. Можем быть вместе до конца твоего срока службы. Сможешь кое-что сэкономить. Сможешь дом мне купить. Самое меньшее, что можешь сделать. Но я с ним не могу оставаться, просто не могу. Меня физически тошнит от него, от самого присутствия, когда он бормочет и мямлит стихи, потом пахнет виски и тянет ко мне волосатые руки. – Все это как-то не походило на Толбота, тихого, неотесанного, луноликого, по-мальчишески толстозадого.

Краббе вздохнул и сказал:

– Все так сложно.

– Сложно? А как насчет моих сложностей? Ты просто ничего еще не понимаешь. Вполне готов в постель меня завалить, правда? Все кричал, будто любишь меня. Но когда речь идет о реальной помощи, точно такой же, как все остальные…

– Остальные?

– Остальные. Все мужчины. Эгоисты. Хватают, что могут. Ох, ладно, пойдем выпьем.

Спустились по узенькой лестнице, видя голые ступеньки, грязные тарелки там и сям, бутылки с соевым соусом. У входа стоял менеджер отеля, посасывая зубочистку, в пиджаке и в трусах. Он не стал их приветствовать. На жаркой улице попрошайки, малайцы, индусы, кричали: «Такси, туан?» – и клянчили мелочь. С песней шатались солдаты, жирная китайская проститутка громко плевала в муссонную дренажную канаву. Энн с Краббе шли к питейному заведению, где расположился отряд военной полиции.

Их ошеломил дым, крикливые разговоры, металлическая громкая музыка. Краббе заказал пиво. У стойки бара развалился усатый молодой человек с пухлыми плечами в вечернем костюме. Солдаты пели громко, разевая рты, не замечая льнувших к ним шлюх. В дальнем углу разбился стакан.

– Не совсем в моем вкусе, – заметила Энн. – И тут не поговоришь. – Ввалилось свежее армейское подкрепление, один весь мокрый, с него текло, волосы слиплись после крещения пивом, другой с карманами набитыми бутылочками с соусом. Над альковом, где сидели Энн с Краббе, возникла бесцельно болтавшаяся рука. Схватила Энн за волосы, вцепилась. Энн закричала, неслышно в плотном шуме, Краббе ткнул руку своей горящей сигаретой. Рука вновь исчезла в своем мирке и больше не появлялась.

Наполовину выпив пиво, увидели начало главной драки. Она представала у них перед глазами сегмент за сегментом, как стонущая грохочущая волна, которой предшествовала груда стульев, столиков, мелькающие бутылки, битое стекло.

Драка представляла собой антологию всех способов драки – щипки, пинки, удары бутылкой в лицо. Молодой, дико растрепанный тамил высоко выбрасывал бьющую ногу, как балетный танцовщик, светловолосый новозеландец интимно кусал за ухо своего оппонента. Волна разбилась о музыкальный автомат, запестревший мелькающими разноцветными огоньками. Явилась военная полиция, и под ее прикрытием Краббе с Энн удалились.

Взяли такси до Кэмпбелл-роуд, заказали в просторном обеденном зале под открытым небом пиво, суп с курицей, жареные ми.

– Знаешь, – сказала Энн, – все это становится просто гадким. Я не ожидала. А ведь мы могли так хорошо проводить время. Знаешь.

Краббе взял ее за руку.

– Подумаем, – сказал он. Его охватывала сумеречная мрачность. Имеет ли теперь хоть что-то значение? Возможно, прошла пора осмотрительности. Может быть, Энн в самом деле его понимает. Может быть, тоже хочет быть нужной.

– О боже, – сказала Энн. – Мы опять в Кенчинге. Смотри, кто тут.

Им кланялся отец Лафорг за маленьким столиком. Он был в своем хирургическом белом, улыбался, радуясь толпе оживленных китайцев.

– Но что, скажи на милость, он тут делает? – удивился Краббе. – Он не может себе развлечений позволить.

– Может, тут еще и церковная конференция, – предположила Энн.

Отец Лафорг подошел, пожал им руки, быстро заговорил по-французски.

– Выпьете, отец?

Он отрицательно покачал головой.

– Merci.[53]

– Что вы делаете на этой галере?

– Я больше не живу в Дахаге, – сообщил отец Лафорг. – Меня выдворили.

– Помедленнее, помедленнее, пожалуйста.

– Меня выслали. – Говорил он без горечи. – Помните, как умирал тот учитель. Он был не так болен, как думал. Кроме того, последнее помазание часто способно вернуть здоровье по Божию усмотрению. Вполне возможно. И он, чтобы выразить благодарность, выдал меня исламским властям. Или, вернее, по-моему, его жена. Наш милый друг Руперт тоже в большой беде. Его жена ужасно рассердилась, узнав, что он подвозил меня к дому Махалингама в своей машине. Или, вернее, в ее машине, как она говорит. Ей пришлось своих святых вызывать, чтоб очистить ее. – Отец Лафорг улыбнулся. – Очень забавно в каком-то смысле. Но мне страшно жаль Руперта. У него теперь с властями большие неприятности, и жена па него очень сердится. И все это из-за наших стараний помочь умирающему.

– Когда это было? – уточнил Краббе.

– Позавчера мне вручили приказ убираться. Дали лишь двадцать четыре часа. Кое-какие друзья-китайцы собрали денег на самолет, договорились об отправке книг. Я вчера сюда прилетел, теперь жду указаний. – Он по-прежнему улыбался. – Я не огорчаюсь. Встретил тут много китайцев, гораздо больше, чем в Дахаге. Есть школьный учитель – китаец, пишет книгу о китайской философии. Только все думаю о бедном Руперте. Хотя в каком-то смысле это как бы наказание. Бога не предают.

– Выпейте.

– Нет. Извините, мне надо вернуться к друзьям. Мы заказали суп из акульих плавников. На восточном побережье не получишь хорошего супа из акульих плавников. А здесь можно. А потом идем на вечерний сеанс китайского фильма. Видите, полно дел.

– Прихожанам будет вас недоставать, – сказал Краббе.

– Прихожанам. Да. Моим прихожанам. – Отец Лафорг пожал плечами. – Найдут кого-нибудь другого. – И неискренне добавил: – Получше. Всего хорошего, мистер Краббе. Всего хорошего, миссис Краббе. – Он уже не запоминал европейские лица.

Снова потея ночью в душной комнате, Краббе чувствовал какую-то любовь к Энн. Такую, какой ей вроде бы хотелось. Любовь с открытой дверью, как она говорит. Ему лишь однажды хотелось запереть дверь, задвинуть засов, удержать любовь, чтоб она никогда не ушла. Та дверь до сих пор заперта на замок, на засов, но теперь он снаружи и только во сие безнадежно стучится, чтобы его вновь впустили.

За день до окончания конференции Краббе вернулся в отель среди дня. Энн сидела в маленьком баре, выпивала, спокойно, но серьезно беседовала с одетым в форму мужчиной. Кроме них, там присутствовал взъерошенный солдат, который упорно пил, проливая спиртное на скомканные долларовые бумажки, разбросанные на столе. Без конца нес какую-то околесицу, чередуемую со стонами и проклятиями, произносимыми сонным низким голосом. Энн с поддельным изумлением оглянулась на вошедшего Краббе. Тут он увидел, что мужчина в форме – Бэннон-Фрейзер.

– Виктор! – вскричала она. – Что вы делаете в Куала-Лумпуре?

Он ей подыграл. Хорошая девочка, бережет его репутацию.

– Тесен мир, – сказал Бэннон-Фрейзер. – Я тут на курсах. Распроклятые дураки отправили меня на курсы, как раз когда контракт кончается. Впрочем, наверно, типично.

– Ваш контракт возобновляют? – полюбопытствовал Краббе. Одинокий солдат позади неожиданно выругался громко и четко.

– Ну и ну, – заметила Энн.

– Они его достали! Достали, ублюдки! Лучшего друга, будь я проклят, какой только бывает.

– Нет, – ответил Бэннон-Фрейзер. – Несмотря на тот факт, что Чрезвычайное положение еще действует в полную силу. Да я все равно не волнуюсь. Нашел работу в Сингапуре. В одной китайской транспортной фирме. Домой нечего ехать, а Сингапур мне нравится. И платят хорошо.

– Поздравляю, – сказал Краббе, хлебнув джина, которым угощал его Бэннон-Фрейзер. – А вы что тут делаете? – обратился он к Энн. Ему нравились такие безобидные шарады.

– Специалисту показываюсь. Снова старые проблемы, – невинно взглянула она на него. – Не могу спать по ночам.

– Я и не знал, что вы часто заскакиваете вот в такие местечки.

– Как правило, нет. По магазинам набегалась, пить захотелось, а здесь показалось сравнительно тихо. И пила исключительно безобидный апельсиновый сок, когда Джок пришел. Тесен мир, по его выражению. – Краббе не улыбнулся в ответ. Не подстроено ли все это? Бой из бара тронул его за руку, вручил несколько писем. Судя по виду, счета.

– Да, а я тут остановился, – сказал Краббе. – Жизнь убогая.

– Ужас, – подхватила Энн. – Грязь жуткая. Вот где приходится проводить уик-энд.

– Да, – сказал Краббе. – Вот тут вот. – Он упорно смотрел на нее. – Nostalgie de la boue[54] с моей стороны.

– У меня ленч с приятелем в клубе «Селангор», – объявил Бэнноп-Фрейзер. – Простите, что убегаю. Энн, вас подбросить? Кстати, вы мне не сказали, где остановились.

– У подруги.

– Выпьем! – крикнул солдат. – Лучший друг, будь я проклят, какой только бывает.

– Ну, может быть, отвезти вас куда-нибудь? Или вас Краббе на ленч пригласит?

– Виктор должен заботиться о своей репутации, – сказала Энн. – Его не должны видеть за ленчем с женой вышестоящего служащего.

– Моя репутация сама о себе позаботится, – сказал Краббе. – Если ваша сможет, почту за честь согласие пообедать со мной.

– Носы задрали, ублюдки! – пробормотал солдат. – Выпивать не желают.

Бэшюн-Фрейзер достойно продемонстрировал самообладание.

– Извини, приятель, – сказал он. – Мы не можем остаться. Как-нибудь в другой раз. И думай, что говоришь, в присутствии леди, веди себя прилично.

– Я вам говорю, они его убили. Эти сволочи его убили.

– Знаю, меня тоже чуть не убили. Ну, идти надо, – сказал Бэннон-Фрейзер. – Как считаете, может, вечером все вместе встретимся? Побродим по городу, и так далее. В компании безопасно. – Адресовал Энн рекламную улыбку, надел фуражку, каждым дюймом истинный офицер-ополчепец, со всей своей банальной красотой.

– Было бы очень мило, – согласилась Энн.

– Слушайте, – сказал Краббе. – Мы тоже пойдем. То есть, если вы пожелаете, – бросил он в сторону Энн. – По-моему, в клубе «Селангор» еда неплохая. Можете нас подбросить, – обратился он к Бэннон-Фрейзеру.

– Собственно, мне не особенно хочется идти на ленч, – сказала Энн. – Я редко полдничаю.

– Ну, прошу прощения, – сказал Бэшюн-Фрейзер. – Встретимся около восьми в «Арлекине». Годится? – И ушел, улыбчивый, молодой, мускулистый, без брюшка, возможно, ничем не пахнущий. Солдат крикнул вслед:

– Сволочь надутая!

– Итак, – сказал Краббе. – Все подстроено?

– Что подстроено?

– Ты знала, что он тут, да? Знала, что он в Куала-Лумпуре?

– Смутно слышала, что он на курсах, да.

– Значит, снова все начинается, так?

– Ох, Виктор. – Она стиснула его запястье. – Все давным-давно кончено.

– И теперь вы просто друзья.

– О, знаешь, такое бывает.

– Леди, сюда идите, садитесь, – пригласил солдат. – Выпейте со мной.

– Забавно, что ты ревнуешь, – сказала она. – Вспомни, что всегда говорил.

– Что?

– Что не хотел ничего затевать.

Солдат поплелся к стойке, обнял их обоих, слепо глядя в лица. Пахло от него всеми запасами бара, соломенные волосы дико растрепаны, зеленая тропическая форма залита пивом.

– Они его убили, – сказал он. – Устроили засаду. Поэтому я напился, попятно? Напейтесь со мной, – предложил он.

– Перестаньте, пожалуйста, меня лапать, – резко бросила Энн. – Виктор, скажи ему, пусть отойдет.

– Уходите, – сказал Краббе.

– Тело нашли, все израненное, попятно? Поэтому я…

Энн вырвалась и направилась к выходу, Краббе следом. Их ошеломил жарко-белый свет улицы, шум машин, велосипедов, коричневых попрошаек.

– Довольно неудачно, – сказал он.

– Ох, какое убожество, грязь. Я туда не вернусь. Пойду еще куда-нибудь.

– Скоро это кончится.

– Да.

– Прошу тебя, Энн. – Краббе пытался поймать ее руку. – Не сердись.

Она замедлила шаги.

– Я не сержусь. Просто устала, и все. Жизни почти не видела. И вспомни, к чему мне предстоит вернуться.

– Это тоже долго не продлится.

– Не знаю.

Вечером бродили по городу. Все было очень прилично. Выпивали в барах респектабельных отелей. Краббе и Бэннон-Фрейзер, в пиджаках, в галстуках, потягивали в кондиционированных залах среди представителей собственной расы и класса тропическое успокоительное. Бэннон-Фрейзер, красивый, бестолковый, аккуратно топтался, прижав к себе Энн, на маленьких танцевальных площадках, произносил у стойки бара невинные шутки, приветствовал знакомых теплым кратким смешком. В полночь оставили кондиционированный призрачный мир, вышли на улицу в пекло.

– Краббе, я сперва вас подброшу. – Значит, вот как.

– Да, пожалуйста.

У отеля на пьяной, грубо певшей улице сторож-сикх спал на чарпое, стоял индифферентный управляющий, посасывая зубочистку. Краббе попрощался.

– Спокойной ночи, Виктор, – сказала Энн, глядя снизу вверх с пассажирского сиденья.

– Доброй ночи, старина, – сказал Бэннон-Фрейзер. – Приятный был вечер.

Загрузка...