Врата джихада

I. «Ни тоски, ни любви, ни печали...»

Ксаверий часто жаловался на родителей, которые при рождении дали ему «не то имя». Они мечтали о блестящем будущем для своего отпрыска, рассчитывали помочь ему вы­биться в люди, стать кем-то видным и заслуженным. На деле вышло иначе. От претенциозного имени веяло вычурностью,церемонными манерами забытого прошлого, и парень пред­почел короткое и звучное «Ксан», от которого за версту несло мальчишеством, тягой к приключениям и риску.

Выбор азиатского направления закрыл перед ним ком­фортный и стерильно чистый Запад, обрекая на скитания по беспокойным и загадочным странам. Имея в багаже урду,дари, фарси, пушту и разные диалекты, Ксан исколесил весь Средний Восток и Южную Азию, однако наибольшую привязанность испытывал к Пакистану. Увы, его жена не раз­деляла этого чувства. Терпеть не могла грязных дорог, деше­вых дуканов[1], крепкого чая, щедро заправленного адраком[2]и жирным овечьим молоком, а также антисептических сал­феток, без которых не обходилось ни одно из их странствий.При этом ничего не делала, чтобы отвратить мужа от нена­вистной азиатчины, находя странное удовольствие в брюз­жании и рассуждениях о загубленной юности. С еще боль­шим энтузиазмом она стала предаваться этому занятию после того случая, когда ей пришлось вытаскивать мужа из ущелья за Малакандским перевалом — их джип сбросили с горной террасы, и Ксану переломало ноги.

Дождавшись выздоровления супруга, жена решила поста­вить точку в их браке. Они расстались без особых проблем (де­тей у них не было), и Ксан больше не пытался наладить, точ­нее, упорядочить свою личную жизнь. Он был женат на сво­ей работе, этого ему вполне хватало. А у его бывшей полови­ны все как-то не задалось. Еще раз вышла замуж, неудачно,развелась, постоянно испытывала нужду в деньгах и докуча­ла Ксану денежными просьбами. Потом заболела какой-какой-то тяжелойболезнью, Ксан устраивал ее в лучшие московские больницы, но лечение не дало результата.

Ксан похоронил ее на Востряковском кладбище, где мы и познакомились — я приезжал туда проводить в последний путь одного из старых друзей и заметил мужчину, стоявшего над могилой в абсолютном одиночестве. Если не считать зем­лекопов, разумеется. Тогда ему было лет сорок пять. Круп­ный, немного сутулый, он молча смотрел, как комья земли падают на крышку гроба.

Трудно сказать, что нас сблизило, наверное, общее чув­ство утраты. Ксану требовалось выговориться, а во мне он нашел благодарного слушателя. Кем я был, в конце концов?Пенсионером, бывшим инженером «Росводканала», словом,маленьким человеком. Со мной можно было безбоязненно делиться самым сокровенным, словно с котом или собакой.

Мы провели вместе несколько вечеров, которые стали для меня ярким событием. Допустим, в историях, рассказанных Ксаном, не было ничего необыкновенного, да только меня это не волновало. Они пробудили меня от спячки, в которой я пребывал вот уже не один год, подействовали как вспыш­ка света в непроглядной ночи.

Больше всего меня завораживали не острые сюжеты, а психологические коллизии. Попадая в острые переделки,люди ведут себя совершенно иначе, чем того требуют их ге­нотип, благоприобретенные навыки, моральные принципы,словом, все то, что вдалбливают в головы семья и школа.

Не скажу, что я во всем восхищался Ксаном. В нем были безжалостность, коварство, даже двоедушие. Но его вос­поминания заставляли переживать, по-иному смотреть на мир.

Я взялся за перо, чтобы сохранить услышанное. Понят­но, литератор из меня никакой, ведь все свои сознательные годы я посвятил инженерной работе и, помимо технико-экономических обоснований, сочинял разве что заявления об отпуске и служебные записки. Но бог с ними, с красота­ми стиля и совершенством письма: прежде всего я стремил­ся запечатлеть на бумаге голую суть и смысл того, что случа­лось с Ксаном.

В тот первый вечер все началось с того, что я выразил со­жаление в связи с кончиной его жены, обронив пару баналь­ных фраз о том, как трудно терять любимых. В первый мо­мент мой собеседник не отреагировал. Только желчная гри­маса застыла на его широком, грубой лепки лице, с неистре­бимым южным загаром. Затем внятно и четко (удивительно— к тому времени он опустошил не меньше бутылки) он про­декламировал четверостишие из хадиса «аль-кудси»^[3]: «Кто влюблен в меня, того я убью, а кого я убью, тому заплачу выкуп за кровь, я сам и есть выкуп за его кровь».

Для меня осталось совершенно неясным, какое отноше­ние это имеет к нашему разговору. Впрочем, Ксан не стал упрекать меня в недогадливости. Поудобнее устроившись на кухонном стуле (забыл упомянуть, что мы сидели на кухне, в моей «двушке» в Печатниках), стал рассказывать о том, как его угораздило оказаться в тюрьме Фейсалабада. Неприятное место. Камеры там зимой не отапливались, летом — не вен­тилировались. Канализация не была предусмотрена, и нечи­стоты выплескивались прямо в окно...

Чтобы не захлебнуться мерзкой, вонючей жижей, ему при­ходилось вставать на носки, тянуться вверх всем телом, от­чаянно сожалея о своем — увы! — недостаточно высоком ро­сте. Всему виной были муссоны, которые, начавшись пару недель назад, разошлись не на шутку. Страна, долго изны­вавшая от жары и засухи, получила сверхнормативный уро­вень осадков в виде ливневых многочасовых дождей, сопро­вождавшихся грозами и ураганами. Смывались целые дерев­ни, стихия свирепствовала и в больших городах. Она захлест­нула бедные районы Фейсалабада, одного из крупных горо­дов пакистанского Пенджаба. Десятками гибли люди и жи­вотные; на улицах валялись разлагавшиеся трупы буйволов.

Гражданские власти старались как-то помогать людям,наводить порядок, а вот усилий тюремного начальства не было заметно. В подвальных камерах плескалась вода, сме­шанная с помоями и нечистотами, заключенные отсижива­лись на нарах.

Когда надзиратель препроводил Ксана в камеру и плот­но закрыл за ним железную дверь, новичка тотчас взяли в оборот двое дюжих паков^[4]. Раджа и Исхан были дакойтами,то есть профессиональными бандитами и творили по свое­му разумению суд и расправу. Русский ничем не успел им до­садить, но европейцы так редко оказывались в зиндане, что грех было не воспользоваться подобной возможностью и не унизить представителя «расы господ».

Ксан получил свою порцию тумаков, затем его швырну­ли в яму, находившуюся в углу камеры и использовавшую­ся в качестве нужника. Сейчас она была до краев заполне­на зловонной жидкостью. В одном месте, рядом с узким за­решеченным окном, где земляной пол шел резко под уклон,глубина достигала почти двух метров, и русского оттеснили именно туда. Любая попытка выбраться из этой клоаки ре­шительно пресекалась: Раджа и Исхан били Ксана по голо­ве ногами как по футбольному мячу. Из носа и рассеченной брови шла кровь.

Дакойты не торопились, растягивая понравившуюся им забаву. Временами они отвлекались и начинали вспоминать,как разбойничали, ради выкупа похищая скот, а также мир­ных обывателей. Особенно красочно живописал свои дея­ния Раджа, который около года назад с десятком подельни­ков захватил пассажирский автобус. В ожидании денег, кото­рые должны были доставить друзья и родственники залож­ников, дакойты подвергли несчастных пыткам, оказавших­ся в автобусе трех женщин изнасиловали. Исхан держался не так кичливо и признавал, что при всей своей удали и бес­страшии, он всё же боится в жизни двух вещей: всемогуще­го Аллаха и армии.

Так прошло около трех часов. Помимо дакойтов, в каме­ре находился еще один заключенный — пуштун по имени Гульман. Постарше (не меньше сорока, лысоватый, слегка обрюзгший) и поспокойнее. Хотя Раджа и Исхан предлага­ли ему поучаствовать в зверском развлечении, Гульман лишь изредка тыкал в русского грязной пяткой и делал это с явной неохотой. Порой в его угрюмом взгляде Ксан улавливал не­что вроде сочувствия.

Надзиратель время от времени заглядывал в камеру че­рез глазок, но не препятствовал экзекуции. Мучители Ксана вслух рассуждали о том, как следует поступить с их беспо­мощной жертвой. Собственно, вариантов было два — ждать,пока «русская собака» не сдохнет, захлебнувшись дерьмом,или ускорить процесс, свернув ему шею.

В том, что Ксан угодил в зиндан, не было ничего удиви­тельного. В то время он трудился в качестве регионального представителя неправительственной организации «Хелп мессенджер», занимаясь поиском пропавших без вести и помо­щью в чрезвычайных обстоятельствах. Эту НПО финансиро­вали щедрые скандинавы, а использовали в своих — не всегда гуманитарных — целях несколько разведок, в том числе, рос­сийская. Впрочем, случай, о котором пойдет речь, никак не был связан со спецслужбами. Али Азгхар Шах говорил, что Ксан сам во всем виноват, что нечего идти на поводу у жен­щин. Возможно, он был прав.

Ксан занялся Мариной Стожковой по просьбе российско­го посольства, которое, в свою очередь, получило инструк­ции «с самого верху». Ситуация на первый взгляд казалась заурядной. Пожилая мама в Тамбове имела восемнадцати­летнюю дочь, которая влюбилась в пакистанского студента Манзура, учившегося в Тимирязевке. Невзирая на сопротив­ление родительницы, дочка вышла замуж по большой любви и укатила в Музафаргхар (городишко вблизи Фейсалабада),где реальность обманула ее ожидания. Юный муж честно пы­тался применять на практике знания агронома, но зарабаты­вал не более тридцати-сорока долларов в месяц. В семейной жизни он переменился радикальным образом, перестав по­зволять молодой жене то, что в Москве считалось абсолют­но приемлемым: общение с подругами и друзьями, самосто­ятельное посещение кафе и ресторанов. По сути, супруга со­держалась взаперти, если не считать вылазок в магазины. Ее интересы были ограничены кухней и уходом за двумя деть­ми. Третий уже «нарисовался» в проекте, что сулило Марине полное отсутствие личной жизни еще годиков этак на пять.

В общем, она обратилась к мамаше за помощью — сама, то денег даже на автобус наскрести не могла. Та разменяла квар­тиру, купила дочери отдельные апартаменты в Тамбове и от­ложила необходимую сумму на авиабилет. Оставалось решить самую ответственную задачу — вырвать Марину из лап «пси­хованного мусульманина», которого родительница стойко не­навидела с первых минут их знакомства. В ненависти она не знала границ и, желая досадить пакистанцу, кормила дочь в его присутствии исключительно свининой. Возможно, если бы госпожа Стожкова отличалась большей терпимостью, мо­лодые супруги остались бы в России, и Ксану не пришлось бы вызволять Марину из тенет исламского мира.

Родительница проявила необычайную настойчивость и энергичность, рассылая письма во все инстанции, и волею прихотливого случая одно из них оказалось на столе у главы президентской администрации. Чего на свете не бывает — к безвестной обывательнице, не имевшей ни денег, ни связей,проявили внимание в высшем эшелоне власти. В посольство ушла телеграмма, и там решили прибегнуть к услугам «Хелпмессенджер».

Ксан связался с окружными и уездными властями, нанял адвоката. Формальные препятствия для отъезда Марины от­сутствовали, однако проблем оставалось предостаточно. По­мимо дремучего пакистанского бюрократизма, на стороне мужа выступил могущественный феодальный клан Заведовав,к которому он имел честь принадлежать. Вдобавок сама Ма­рина проявляла чисто женскую непоследовательность. Стре­мясь в Москву, одновременно томилась любовью к Манзуру и периодически обнаруживала в себе силы терпеть ради это­го нищету и мужской шовинизм.

Встречи Ксана с супругами происходили в присутствии полицейских чинов, а также разнообразных родственников Манзура, среди которых имелись лица влиятельные. Разби­рательства сопровождались истериками и угрозами, кото­рые адресовались Ксану, ведь в глазах Джаведов он высту­пал главным обидчиком.

В очередной раз возненавидев мужа, его сородичей, а так­же их исламскую родину, Марина сумела выскользнуть из домашнего плена и добралась до полицейского управления.Оттуда позвонила Ксану, нервно потребовав «забрать ее от­сюда навсегда».

Спустя два с половиной часа (столько времени занял путь от Исламабада), Ксан обнаружил Марину в кабинете окружного комиссара, но не одну, а вместе с Манзуром и пароч­кой Джаведов: хозяином бензоколонки Навазом и менедже­ром «Аскари-банка» Таусифом. Хозяин кабинета благоразу­мно удалился, дабы не мешать мужскому разговору. Марина,заварившая всю эту кашу, сидела на стуле, хлопала глазами,определенно позабыв о своей недавней просьбе, и влюбленно смотрела на Манзура. Когда возмущенный Ксан спросил, что она, в конце концов, выбирает — маму в Тамбове или нищего мужа в Музафаргхаре, Марина потупила взор и промолчала.

Здесь, нужно сказать, Ксан дал маху. Вместо того, чтобы подняться и уйти, он решил переломить ситуацию. Уж боль­но велик был соблазн поставить точку в этой нелепой, затя­нувшейся истории, избежав дальнейшей переписки с офи­циальными лицами и неугомонной мамашей, изматывающих встреч и бесед. Оттеснив плечом малохольного мужа, Ксан приобнял Марину, как бы подталкивая на путь истинный.Разъяренный Таусиф не вынес подобного издевательства и сильно пихнул Ксана в грудь. Тот нанес ответный удар, и в ту же секунду в помещение ворвались полицейские. Не слу­шая объяснений регионального представителя, его скрути­ли, вытащили наружу и бросили в джип, покативший в го­родскую тюрьму.

Дно было неровным, Ксан наступал на какие-то склиз­кие камни, с трудом сохраняя равновесие, чтобы не оступить­ся и не погрузиться с головой в омерзительную жижу. Один или два раза он вскрикнул от боли, напоровшись на что-что-то остроеНельзя было сказать, насколько глубок порез. В го­лове мелькнула мысль: вдруг он истечет кровью здесь же, в яме, заполненной грязной водой и дерьмом? Такой же страх не раз посещал Ксана в детстве, когда ему приходилось про­бираться по илистому дну речки или пруда, чтобы освобо­дить крючок или столкнуть лодку с мели. Он старался сту­пать как можно осторожнее — вдруг под густым илом прита­ился кусок стекла или ржавая железяка? Однажды Ксан от­дыхал с родителями в Прохоровке, барахтался в Днепре на мелководье и чем-то вспорол себе колено. С тех пор отчет­ливо помнил, как ужасно выглядела рваная рана. Ему бин­товали ногу, а потом везли на телеге, запряженной ленивым мерином, в сельскую больницу.

... — Когда же ты умрешь? — равнодушно поинтересовал­ся Раджа. — Все барахтаешься. А это так просто: перестаешь сучить лапками, выдыхаешь воздух. Что скажешь, Гульман?

— Ты знаешь, Раджа, я убиваю быстро. Ты любишь пытки и страдания, я — нет. Убей русского, и шабаш^[5].

— Не любишь ты меня, Гульман.

Сказано было равнодушно, но в глазах Раджи застыла не­нависть.

— Ладно. — Он повернулся к Ксану, который чувствовал,что силы его на исходе. — Хотелось, чтобы парень еще не­много пожил, но раз Гульман сказал..

Исхан что-то промычал в знак согласия, и дакойты обме­нялись гнусными усмешками. Раджа потянулся к Ксану, что­бы схватить его за волосы. Однако тот, не дожидаясь прикос­новения грязной ручищи, отпрянул и ушел с головой под воду.

В тюрьмах, даже в пакистанских, надзиратели и охранни­ки тщательно следят за тем, чтобы в камерах не было колю­щих и режущих предметов. Однако наводнение несло с собой груды мусора и обломков, которые проникали внутрь сквозь решетки помещений, расположенных на нижних этажах. Вот таким образом на дне ямы оказалось отбитое горлышко сте­клянной бутылки, о которое Ксан порезал ногу и сейчас пы­тался найти, лихорадочно шаря вокруг.

Когда он вынырнул, Раджа и Исхан синхронно издали глухой гортанный звук. Исхан размахнулся ногой, желто-коричневая пятка устремилась к виску обреченной жертвы. Однако, нео­жиданно для дакойтов, русский, который к этому времени дол­жен был полностью обессилеть и молить Аллаха о скорой кон­чине, перехватил ногу Исхана и резко рванул ее на себя. В сле­дующее мгновение ударил дакойта в лицо горлышком бутылки.

Раджа, попытавшийся броситься на выручку к прияте­лю, отреагировал с секундным опозданием. Этого оказалось достаточным, чтобы Гульман успел ударить его локтем в жи­вот. Дакойт явно не ожидал нападения с этой стороны. Изу­мленно прохрипел: «Ты что...», после чего сноровисто ткнул Гульмана растопыренными пальцами в глаза. Воспользовав­шись замешательством сокамерника, выхватил из-под рубахи лезвие бритвы. Ошибка Раджи была в том, что он на мгнове­ние упустил из виду Ксана. Тот, опершись руками о край ка­менного пола, выскочил из ямы, стремительным движени­ем обхватил дакойта за шею, рванул вниз, ломая позвонки.

Гульман перевел дыхание: — Ташакор^[6]. Где научился драть­ся? Бьешь не хуже дакойтов.

— Русский спецназ. — Ксан удостоился уважительного взгляда.

Он перевернул на спину плававшего в воде Исхана.Острый край горлышка застрял в глазной впадине.

В камеру ворвались надзиратель и двое дюжих охранни­ков с бамбуковыми дубинками. Оценив ситуацию, вопроси­тельно уставились на начальника, демонстрируя готовность расправиться с оставшимися в живых заключенными.

Гульман успел заговорить первым:

— Они что-то не поделили, сааб. Подрались и убили друг друга.

Надзиратель нахмурился, явно что-то просчитывая в уме,

затем кивнул Ксану:

—Пойдешь со мной. Ты, — кивок в сторону Гульмана, —уберешь эту падаль. — Имелись в виду трупы дакойтов.

Тюремщики перешагнули порог камеры, но Ксан задер­жался, чтобы спросить Гульмана:

— Почему ты помог мне?

Пакистанец пожал плечами; мышцы его лица оставались неподвижными.

— Сааб хорошо держался.

Улыбнувшись, приоткрыл испорченные зубы.

— Сааб — русы,я люблю твою страну. Учился у вас на врача.

Изумленная физиономия Ксана заставила Гульмана по­яснить:

— Был доктором в Балакоте. Давно это было. Прощай. —Ксан с энтузиазмом пожал жесткую, как наждачная бума­га, руку.

— Ну, хватит болтать! — грубо вмешался надзиратель.

Он грубо схватил Ксана за шиворот и вытащил в коридор.

— Воняет от тебя, как из задницы у буйвола...

В конце коридора они свернули налево и вышли в тюрем­ной двор. На противоположной стороне находился офис ад­министрации. За письменным столом, широким как палуба авианосца, восседал начальник тюрьмы. Энергичный, затя­нутый в полковничий мундир, он мог бы выглядеть грозными уверенным в себе, если бы не легкая растерянность во взгля­де. Возможно, она объяснялась присутствием в комнате дру­гого человека: в кресле для посетителей развалился Али Азг-хар Шах. По обыкновению, адвокат был элегантен и наду­шен. Белоснежный шальвар-камыз (традиционный пакистан­ский костюм — просторная рубаха и шаровары) отутюжен и накрахмален, из нагрудного кармашка торчит мобильный те­лефон. Азгхар Шах курил египетскую сигарету и стряхивал пепел на пол. При виде Ксана вскочил, принюхался и скор­чил гримасу. Ткнул сигаретой в сторону начальника тюрьмы:

— Помыть, переодеть, вернуть личные вещи и деньги.

Заметив, что полковник колеблется, добавил:

— Я могу предъявить вам обвинение в незаконном задер­жании, пытках и в действиях, наносящих ущерб отношениям Пакистана с зарубежными государствами. Вами может заин­тересоваться Комиссия по проверке госслужащих.

...Когда они подходили к машине, Азгхар Шах спросил,скорее для проформы: «В Исламабад?». И услышал искрен­не его удививший ответ: «В Музафарагхар!». Ксан едва дер­жался на ногах (он уже тогда заболевал, подцепив в тюрьме какой-то вирус), однако не собирался считать себя побеж­денным. К требованию ехать в Музафарагхар адвокат отнес­ся скептически, однако вынужден был повиноваться: в кон­це концов, его услуги хорошо оплачивались, а клиент всег­да прав. Азгхар Шах позволил себе лишь немного поворчать:«С Джаведами лучше не связываться. В этой стране полно мест, где труп может лежать годами».

.В Музафарагхаре явно не ожидали появления таких важ­ных персон. Огромный «ниссан патрол» распугал куриц, буй­волов, ослов и коз, которые бродили по главной улице город­ка. Собственно, это была и не улица вовсе — так, скверно рас­чищенное пространство между двумя рядами домов и лавок.

Пара зевак с готовностью вызвалась показать жилище Манзура, неказистое, обшарпанное. Отсутствие даже скром­ного сада, грубые бетонные стены, дверной проем без две­ри, — все это внушало уныние. Зажав нос (естественная ре­акция на вонь от коровьих лепешек) Азгхар Шах и Ксан пе­реступили порог. Некрашеные стены, протертый синтетиче­ский ковер у шаткой кровати, в другой стороне — стол хозя­ина. На нем — какие-то бумаги, пачка дешевых сигарет, раз­ная мелочь. Сам Манзур сидел рядом — напрягшись и рас­красневшись. Парня, верно, ошарашил приезд его недруга,которому полагалось гнить в тюремной камере. Слова выры­вались из растерявшегося пакистанца как воздух из проко­лотого шарика, который сдувают ритмичными нажатиями:«Не имеете права. Это мой дом. Частная собственность.Негодяй. Ты пожалеешь.».

Ксан не выдержал и с угрожающим видом шагнул к маль­чишке, но тот ловко выудил из ящика стола черный предмет,оказавшийся пистолетом «ТТ». Местного производства, дру­гих здесь не водилось. Грубая работа, даже издали это броса­лось в глаза. В оружейных лавках такие пушки, изготовлен­ные кустарями, стоили гроши. Иногда некачественная сталь не выдерживала, и оружие разрывалось прямо в руках.

Ксан позабыл об осторожности. Повернувшись боками, сокращая таким образом площадь своего тела, куда могла впиться пуля, бросился на пакистанца. Манзур все же успел выстрелить — за мгновение до того, как Ксан выбил у него пистолет, отлетевший в угол.

Пуля разорвала кожу на левом боку Ксана, задев одно из ребер. Это могло дорого обойтись Манзуру: он с искренним ужасом всматривался в бешеные глаза русского, который,забыв об одолевавшей его слабости, заключил юного паки­станца совсем не в дружеские объятия. У незадачливого мужа русской прелестницы затрещали ребра, он делал судорожные движения ртом, тщетно пытаясь наполнить воздухом легкие.

В общем, Марина появилась весьма кстати. Видно, она ходила за покупками. С ходу оценив ситуацию, молодая су­пруга обрушила на череп Ксана связку полиэтиленовых па­кетов с картошкой, морковкой и бараньей ногой. Страдая одышкой (объяснимой в ее положении) и напирая на обид­чика восьмимесячным животом, молодая супруга обруши­ла на Ксана поток непарламентских слов и выражений, озна­чавших примерно следующее: «Вот гад, откуда ты на нашу го­лову свалился, что за напасть такая!».

Ксан смешался и ослабил хватку, дав Манзуру шанс на дальнейшее прозябание в городе Музафаргхаре. Дело было не только в том, что столкновение с бараньей ногой оказалось слишком болезненным, но, главное, в самой личности фигу­рантки, атаковавшей человека, по сути, ею же нанятого. Ма­рина прокричала, что любит Манзура и ничто их не разлучит.

Я разлил остатки водки. Ксан выпил, вытер рот тыль­ной стороной ладони (руки у него были широкие, мускули­стые, такие могли раздавить насмерть) и бесстрастно глянул в потолок. На мою просьбу закончить повествование лениво потянулся, сузив глаза под припухшими веками.

— Итак, мы вернулись в Исламабад, не солоно хлебавши.Но, знаешь, я был по-своему доволен, что ни черта у меня не вышло. Вот ведь... Дней десять провалялся в постели — тем­пература, жар, словом, полный набор. Потом выздоровел,составил рапорт, дело как-никак было сделано, не моя вина,что девушка заартачилась.

— Посольство заплатило?

Ксан передернул плечами, будто отгонял муху.

— Спустя неделю после того, как эта парочка шуганула меня из Музафаргхара, Марина явилась в Исламабад с чемо­даном и обоими детьми. Третий все еще сидел в утробе, но,судя по всему, планировал вскоре оттуда выскочить. Марина попросила немедленно отправить ее на родину, заодно выра­зив сожаление, что я работал грубо и неуклюже.

— А ты?

Ксан хмыкнул:

— Я, действительно, сделал не все, что мог. Сломал бы пар­нишке пару ребер, руку или ключицу..Тогда бы эта девчон­ка не стала так торопиться, пришлось бы ей позаботиться о своем Ромео. Может, в конце концов, и сладилось бы у них.