Временно

Памятная работа

Когда я была маленькой, моей работой было поддержание порядка дома. Я мыла полы и вытирала с полок пыль, только наоборот: вначале пыль, потом палы. Даже ребенком я понимала, что пыль с полок не должна падать на свежевымытый влажный пол. Я убирала свои игрушки и кукол, снимала их с полок и ставила обратно. Снимала и ставила. Я научилась готовить грудинку под соусом и научилась есть ее. Мать показала, как держать приборы и правильно нарезать мясо — вдоль волокон. «Маленькими кусочками, а то не прожуешь», — приговаривала она.

Квартира пахла праздником. Я убирала посуду за матерью и ее парнями — каждую ночь разными, я мыла посуду в горячей воде и ставила ее на полку У раковины. «Очень хорошая девочка», — приговаривала мать.

По вечерам она укладывала меня спать и рассказывала истории на ночь. «Был хранитель списка Доноров, — говорила она. — И уничтожитель этого списка. Были маркетинг, сбор пожертвований и фандрайзинг. Было слишком поздно работать слишком рано. И даже было самое время работать. Был ящик с печатями, пробковая доска и розовые стикеры, на которых записывали, что происходило в общем, в частности, в подробностях, Пока Тебя Не Было».

Последние четыре слова она произносила отрывисто и одновременно шаг за шагом отступала от моей постели, за дверь, вниз по коридору, поворачиваясь ко мне спиной. Она оставляла дверь чуть приоткрытой, чтобы маленький лучик света падал мне на лицо, пока я сплю.

Вместе со своими парнями моя мать играла по ночам в карты, каждую ночь разные игры и разные парни, так что в конце недели они сбрасывали воскресенье из открытых ладоней, точно роял-флеш. Мне нравилось слышать их голоса, залетавшие в мое неприкрытое подушкой ухо. Легкий смех, легкий сон. Когда становилось слишком тихо, я уплывала, а затем вдруг просыпалась, чтобы вновь услышать их голоса и звуки, доказательства их радости, точно затуманенное от дыхания зеркало.

По утрам я убирала карты и варила кофе, складывала подушки на диване так, как это нравилось матери: две маленькие, позади них углом одна большая, на ней аккуратными круглыми буквами вышита старомодная фраза: «Нет ничего более личного, чем просто выполнять свою работу».

У моей матери был парень-летчик, который обещал билеты, чтобы показать нам весь мир, но показал он только соседний квартал.

— Это не считается, даже если ты раскидываешь руки в стороны, — говорила мать и бежала за нами, летящими вниз по улице.

У моей матери был парень-сапожник, который починил всю ее обувь, а затем и мою. Еще был высокий парень. На самом деле роста он был скорее среднего, но сажал меня себе на плечи и катал по гостиной, а я боялась, что ударюсь головой о потолок.

— Раньше у меня был парень повыше, но теперь самый высокий — этот, — говорила мать, — а до этого он был пекарем.

Ее пекарь носил нам свежие, горячие багеты каждый день, несмотря на свой новый высокий титул.

— А что случилось с самым высоким парнем? — спрашивала я.

— А его больше нет, — отвечала мать и отводила глаза, и я понимала, что тема закрыта.

Ее ученый парень был моим любимым. Он дарил мне кучу книг в кожаных переплетах, с хрустящими страницами, и мы читали их вместе, вытянувшись на ковре на полу. Он рассказывал мне о пиратах, об их сокровищах, о мультипликации. Его пригласили преподавать в университет, и он уехал. Я рыдала, уткнувшись в покрывала, в простыни, в подушки, в шарфы, и когда я больше не могла ничего найти, рыдала в мамину юбку. Залезала рукой в ее карман и вытаскивала оттуда фломастеры.

— Иногда парни уходят, — говорила мама, — всех парней твоей бабушки призвали в армию, в один батальон. Они ушли и не оставили после себя ничего. — Она вертела в руках стакан, точно гончар горшок. — А прабабка твоя была больше по девушкам.

По воскресеньям мы ходили в парк. Там парень-битник моей матери играл на бонго под деревом. В выходные с ее парнем-хиппи мы собирали одуванчики и плели мне венки. Парень-продавец, который торговал с лотка на улице, всегда оставлял для нас что-нибудь вкусненькое — и соленое, и сладенькое. Рогалик и пакетик кешью в меде. Пилот рассказывал о полетах, ремнях безопасности, маленьких бутылочках с алкоголем (вот таких вот маленьких!) и расстоянии между землей и самолетом (вот таком большом!). Просто огромном. Мы лежали на земле, вытянувшись во весь рост, и смотрели на самолеты, которые казались нам игрушечными: маленькие пластиковые жужжалки на фоне яркой небесной синевы.

— Я выйду замуж за Международную космическую станцию, — говорила я.

Но мать отвечала:

— Ну уж нет, мы так не поступаем, — имея в виду брак.

Иногда в нашем доме даже повернуться было негде. Три человека: шесть рук, шесть ног, шестьдесят пальцев, бесконечное число волос, пор, мечтаний. Но я очень любила оставаться с матерью вдвоем. Мне нравилось, когда парни устраивали перерыв. «У нас небольшой отдых», — говорила она, ни к кому не обращаясь и не ожидая ответа. Мне нравилось обедать вместе с ней за кофейным столиком. Она забирала свою тарелку с большого обеденного стола и устраивалась за маленьким. Тогда я тоже брала свою тарелку и следовала за ней. Мы ставили наши тарелки на кофейный столик, подвигали его поближе, так, чтобы он касался коленей. Под ним была небольшая полочка, куда мы ставили наши высокие стаканы с напитками. Так мы и ужинали, только вдвоем, точно кроме нас больше никого не было в целой Вселенной.

— Так-то лучше, — говорила мать.

Когда по ночам было тепло, она оставляла окна открытыми, и легкие листочки кружили по кухне.

Иногда мы убирали тарелки, но совершенно забывали про стаканы, которые затаивались на внутренней полочке и скапливались там в течение нескольких дней.

А мы так и оставались вдвоем. На пустом обеденном столе мы раскладывали вещи. В самом дальнем его углу я громоздила свои книжки. Писала и рисовала в своем собственном углу, поджав ноги. Осенью на спинке стула, на котором обычно сидел парень-сапожник, я вешала теплую куртку, а зимой — еще и шарф. Материнская сумочка всегда висела на спинке стула битника, а пакет с мусором — на спинке стула парня-пилота. В такие времена мы не пользовались мусоркой. Мы даже не подметали и не мыли полы. Мы совершенно забывали о всякой уборке и даже не пылесосили нашу маленькую квартирку, в которой обитали только вдвоем. У нас был лишь большой мусорный пакет, одну ручку которого мы привязывали к стулу, а когда он заполнялся и становился почти неподъемным, тащили его вниз по лестнице на улицу.

По субботам мы даже не одевались. Так и ходили по дому в пижамах, пока не наступал вечер и не нужно было снова идти спать. Окна покрывались инеем, и я представляла, будто наш дом — маленький корабль, затерявшийся в ледяном океане и ставший островом. А потом вновь начиналась возня, по мере того, как снег таял, в доме нарастал шум, появлялись люди, парни — один за столом, другой возле телефона, жизни сливались и пересекались, разбегались и текли параллельно. Закипали домашние дела, появлялись какие-то новые задачи и новые работы.

Моя мать подменяла статую Свободы, скульптуру Фемиды в суде, даже мэра. На этом посту она выступала с речами в защиту всех, кто работает на временных работах, всех, по всему миру. Она часто подменяла собственную мать и мать своей матери, и даже свою бабку. Она занималась проверкой фактов и находила, что многие из них рифмуются. Моя мать даже подменяла фуникулер. Растягивалась между берегами, собирала в подол туристов и доставляла их туда или обратно. По крайней мере, она мне так рассказывала.

Такова была ее жизнь. Больше, чем просто жизнь. К концу дня она так уставала, что едва находила силы, чтобы рассказать мне вечером сказку.

— …и розовые стикеры, на которых записывали, что происходило в общем, в частности, в подробностях, Пока Тебя Не Было.

Она медленно отступала в коридор, закрывала дверь поплотнее, уже не оставляя полоски света для меня.

Она взяла меня с собой, чтобы я тоже начала работать.

Я заполняла календарь задачами, потом вычеркивала их.

События заполняли мой ежедневник в кожаном переплете, но ни одно из них не повторялось.

Мой кожаный ежедневник как нельзя лучше подходил к моей кожаной сумке, которую я купила на первую зарплату. Я держала ее у груди, точно песню, и сжимала обеими руками там, где ее ремень сжимал мои легкие.

Однажды в выходной я решила навестить мать и встретила дома ее ученого парня, он сидел на ковре и читал журнал. Он вернулся гол как сокол. Он так ей и говорил: — «Я гол как сокол». Это звучало как жалоба. Я же жаловалась на мир в целом, на то. сколько всего нового я узнала о нем, но это все было внове только для меня. И важно было делать вид, будто все это не так уж и важно. Важно было только произвести впечатление. Так что я держалась высокомерно, смотрела в сторону и совершенно игнорировала его самого, моего любимого старого друга, и его книги.

— Я столько знаю о мире! — проговорила я.

— Расскажи мне! — попросил он.

— Ты не поймешь, — ответила я, ушла в комнату и захлопнула за собой дверь.

Я так и заснула прямо поверх одеяла. Проснулась минут через сорок, с высохшей на щеке слюной, он уже ушел. Только оставил мне новую стопку книг.

В свою новую квартиру я купила раскладной диван со съемным матрасом и подняла его по лестнице. Тогда же я встретила своего первого — самого любимого — парня. Мы встретились в продуктовом магазине, он шел в сиянии неоновых ламп и толкал перед собой тележку, полную всяких продуктов. Это означало, что он умеет готовить. Он выкладывал покупки на стойку самообслуживания, и та пищала и свистела, как будто бы подтверждая нашу встречу. Это звучало точно музыка, мелодия нашей встречи, зашифрованное послание небес. Плечом к плечу мы несли свои покупки, пока не оказалось, что я пришла в его квартиру вместо своей.

В следующий выходной мы навестили мою мать, чтобы узнать, выплатили ли ей гонорар. Работодатель должен был выплатить его ей, но почему-то выплатил тому, кого она подменяла. А подменяла моя мать небоскреб.

— В смысле, здание? — с сомнением уточнила я. — Раньше ты верила, что я могу сделать что угодно, — ответила она.

На самом деле моя мать подменяла лифтера в этом небоскребе. И она заслужила этот блестящий гонорар.

«Это вознаградит нас обоих», — написала она работодателю, по моему совету. Ее парень-сапожник сделал ей пару ботинок специально для работы. Они сияли, как солнце на закате, но от ног моей матери не было никакого толку. Ботинки, которые она носила, постоянно меняли размер. Только представьте, как это сказывается на ногах!

Работодатель прислал ей план выплат вознаграждения, совсем нового, буквально муха не сидела, такого сияющего и свежего, только выдавать его теперь будут по окончании всего срока ее работы.

— В следующий раз, — сказал он.

— В следующей жизни, — сказала мама.

Она давно перестала надеяться на стабильность.

Когда самолет ее парня-пилота пропал без вести, мы притворились, что этого не произошло. Мы стояли на небоскребе, где она когда-то работала. Мы смотрели наверх. Искали его. Благодарили за все билеты во все концы света, которые мы так никогда и не получили, но которые все еще могли получить в нашем воображении. Мы благодарили его за мечту о путешествии, которая, несомненно, была лучше любого реального путешествия, в которое мы могли бы отправиться. Мы благодарили его за воспоминания о том, как он научил нас раскидывать в стороны руки, точно крылья самолета, и лететь вниз по улице единственно верным маршрутом.

Я отменила интервью с Фаррен. Отказалась от работы по стрижке крон деревьев в лесу. Отменила свадьбу с Международной космической станцией.

Однажды ночью я случайно оставила в поезде свою кожаную сумку, в которой лежал ежедневник в кожаном переплете. Так что я оставила и его. В магазине ежедневников я купила новый. Кожа его была грубой и грустной и слишком сильно пахла каким-то животным.

На выходных я стала проводить меньше времени с парнями.

В выходной я пошла к матери, и тогда она была еще в порядке. Я усадила ее на освещенное место возле окна, и она вся потянулась навстречу теплу, точно цветок.

Я собиралась попросить у матери совета. Мне предлагали работать у одной дамы, заниматься ее обувью. Обуви у нее — целая комната.

— Так много! — проговорила мать под впечатлением.

— Думаю, это потому, что ей одиноко.

— Нет ничего более личного, чем это, — сказала она, засыпая прямо на подлокотнике дивана.

Моих парней становилось в два, в три раза больше, словно я уже готовилась к грядущему удару, к наступающей боли. Мы встречались с ними в нашем любимом баре, и я была счастлива. Я умела радоваться и грустить одновременно. Я умела жить в режиме многозадачности — когда два разных чувства сливаются в одно.

Такова моя многозадачность, так два разных чувства могут одновременно быть одним и тем же. Так одинаково плачут и скала, и ива.

В один из следующих выходных я снова пошла навестить мать. Она уже болела. Палата больницы, где она лежала, была просто забита людьми. Множество рук, ног, пальцев, волос, кожи, мечтаний, миров и трубок. Там я увидела ее парня-битника, который превратился в яппи. Парня-хиппи, который стал хипстером. Лица ее парней были грустны и озабочены. Ее парень-продавец сходил к автомату и принес мне холодную газировку. Парень-пекарь погладил меня по спине своей теплой рукой. Я вспомнила, как ребенком сидела у него на плечах. Теперь его плечи поникли, он сам оказался едва ли не ниже меня.

Здесь был даже ее самый высокий парень. Я его никогда до этого не встречала, так что поняла, что это он, только благодаря его росту. Он возвышался надо всеми, стройный, точно журавль, в строгом костюме, склонился над койкой, где лежала мать, с таким видом, будто ее самочувствие зависело только от него. И она смеялась и говорила громко и уверенно. Он закрывал ее от всех остальных парней, закрывал ее руки, утыканные иголками и трубками капельниц, своими большими ладонями. Казалось, ей даже становится лучше. Когда он проходил в дверь, головой задевал косяк.

Говорят, если временный умирает, так и не добившись стабильности, он обречен вечно сидеть у богов в администрации и выполнять за них всю бумажную работу.

В выходные я прихожу к материнской могиле, ложусь там на спину, вытягиваюсь во весь рост. Иногда приношу что-нибудь и устраиваю маленький пикник. Я всегда прихожу одна. Иногда что-то записываю. Чтобы рассказать, что происходило в общем, в частности, в подробностях, Когда Ее Уже Нет.