Время Андропова

Инспектор ЦК

Должность, на которую был выдвинут Андропов, на слух воспринималась как нечто второстепенное и рутинное. Не заведующий отделом, а всего лишь инспектор ЦК. Но это впечатление обманчиво. Идею создать в ЦК ВКП(б) управление по проверке партийных органов Сталин выдвинул еще в мае 1946 года. По его мнению, делом проверки должны были заниматься инспекторы ЦК, инспекторами следовало назначать «лучших секретарей областных и краевых комитетов»[388]. Помимо этого, институт инспекторов ЦК превратился в важный трамплин дальнейшего выдвижения руководящих кадров. Такое своего рода депо, где «отстаивались» кадры в ожидании нового назначения. И действительно, поработав пару лет в аппарате ЦК, инспекторы выдвигались на более высокую ступень.

После реорганизации аппарата ЦК ВКП(б) в июле 1948 года инспекторы ЦК перешли в отдел партийных, профсоюзных и комсомольских органов ЦК ВКП(б), подчиняясь непосредственно заведующему отделом, их число выросло вдвое. Всего по штату на август 1948 года значились 30 инспекторов ЦК, ранее их было 14 человек, входивших в штат управления по проверке партийных органов[389]. Каждый инспектор курировал партийные органы определенного региона страны. При реорганизации отдела в мае 1952 года аппаратный уровень и значимость инспекторов несколько понизились. Теперь инспекторы входили в соответствующий территориальный подотдел и подчинялись заведующему подотделом. А общее число инспекторов выросло до 37 человек[390].

С.Д. Игнатьев

[РГАСПИ]

Как принято при выдвижении кадров, вначале готовится записка о кандидатуре, предлагаемой на конкретную должность, после чего вопрос выносится на заседание Секретариата ЦК. В первой половине июня 1951 года записку о выдвижении Андропова подготовил заведующий отделом партийных профсоюзных и комсомольских органов ЦК Семен Игнатьев и направил ее Маленкову. Игнатьев писал, что Андропов характеризуется «как политически подготовленный, опытный и перспективный работник»[391]. Правда, отмечает Игнатьев, первый секретарь ЦК Карело-Финской ССР просит оставить Андропова в республике.

Ритуал выдвижения подразумевал обязательную беседу с кандидатом на должность в профильном отделе ЦК. И тут бумага фиксирует нечто нетипичное для такого рода документов. То, что обычно подается без эмоций, вдруг в официальном письме окрасилось чувством радости: Андропов «с большим желанием согласился работать в качестве инспектора ЦК ВКП(б)»[392]. Да, действительно — только бы ноги унести из несчастной республики, где его чуть не прицепили к тонущим «ленинградцам».

Записка С.Д. Игнатьева Г.М. Маленкову о назначении Ю.В. Андропова инспектором ЦК ВКП(б)

Июнь 1951

[РГАНИ. Ф. 5. Оп. 108. Д. 2. Л. 53]

Итак, 21 июня 1951 года Андропов был утвержден инспектором ЦК ВКП(б). К этому времени число инспекторов было меньше штатного. На 1 декабря 1951 года из 30 штатных должностей инспекторов ЦК были заняты лишь 16, возможно, с этим было связано назначение Андропова — шла постоянная ротация кадров[393]. Кого-то выдвигали на более ответственную работу на периферию, а кого-то, наоборот, тянули в аппарат в Москву.

Сдав дела в Петрозаводске, Андропов приступил к работе в Москве. Он с 10 июля 1951 года был зачислен в отдел партийных, профсоюзных и комсомольских органов ЦК ВКП(б) на должность инспектора ЦК[394].

Андропову досталось курировать северо-западные регионы[395]. Возможно, его сфера ответственности претерпела изменения в связи с дальнейшей реорганизацией отдела и дроблением направлений работы. По крайней мере, отмечены два крупных поручения, выполненных Андроповым в бытность его работы в ЦК. Он проверял работу и готовил отчеты на Оргбюро ЦК ВКП(б) о деятельности Коми обкома и Вильнюсского обкома Компартии Литвы. Как отмечалось в марте 1953 года: «Тов. Андропов в настоящее время занимается Прибалтийскими республиками, остро ставит вопросы недостатков в работе партийных организаций и практически помогает ЦК Компартий добиваться устранения этих недостатков»[396]. Более того, говорится о том, что первые секретари ЦК компартий Литвы, Латвии и Эстонии «считаются и советуются» с Андроповым[397]. Это реальная демонстрация всевластия аппарата ЦК, а Андропов был одним из территориальных кураторов в этом всесильном ведомстве.

Осенью 1951 года Андропов находился с инспекцией в Вильнюсе. И здесь он включился в прямое участие в проведение политических репрессий. Андропов 30 ноября подготовил записку о выселении семей кулаков из Литвы, которая рассматривалась на заседании Политбюро ЦК ВКП(б). В записке говорилось о том, что многие кулаки скрылись от выселения, перешли на нелегальное или полулегальное положение. При этом органы МГБ, «не обнаружив намеченных к выселению кулаков, заменили их другими из так называемого резерва, который по республике составлял более 1000 хозяйств, и за счет этого обеспечили выселение установленного количества кулацких семей».

Конечно, не только народному хозяйству, но и МГБ положено было выполнять установленные планы. А тут оказывается какие-то трюки. Тех, кого надо выселить, — упустили, а вместо них подверстали других. Еще Андропов пишет, что выявлены дополнительные кандидаты на выселение, те, кто «проводит подрывную деятельность, направленную против колхозов».

Что же предложил Андропов? А очень простое решение: «…разрешить органам госбезопасности провести дополнительное выселение из республики семей кулаков, скрывшихся от выселения, проведенного в текущем году, а также решить вопрос об определении положения кулаков, исключенных из колхозов». Что ж, новый виток репрессий в Литве своим предложением Андропов обеспечил.

Вот она — сила инспектора ЦК. Он даже может указывать на ошибки в работе МГБ. А ведь годом раньше судьба Андропова была всецело в руках этого ведомства, и над его головой уже был занесен карающий меч. Но тогда министром госбезопасности был Абакумов, а теперь новый министр Семен Игнатьев одновременно являлся начальником Андропова по партийной линии. Став в августе 1951 года руководителем МГБ, Игнатьев оставался по совместительству заведующим отделом партийных, комсомольских и профсоюзных органов ЦК ВКП(б), то есть заведовал отделом, в котором числился и сам Андропов. Символичное сочетание политической власти партийного аппарата с властью аппарата государственного принуждения — органами тайной полиции.

Записка Ю.В. Андропова в ЦК ВКП(б) о выселении кулаков из Литвы

30 ноября 1951

[РГАНИ]

Политбюро ЦК ВКП(б) 4 декабря 1951 года приняло по записке Андропова решение — поручить министру госбезопасности Игнатьеву совместно с партийными и советскими органами Литовской ССР рассмотреть записку Андропова и представить свои предложения[398].

1953 год

Смерть Сталина круто изменила расстановку сил в Кремле. И для Андропова закончились тихие цековские будни. Он жил перспективой выдвижения на какую-нибудь должность повыше. Ну в лучшем случае — первым секретарем крупного обкома. И вдруг все закончилось, толком не начавшись. Грянули серьезная реорганизация и сокращение аппарата ЦК. Решением Секретариата ЦК КПСС 24 марта 1953 года Андропова назначили заведующим подотделом отдела партийных, профсоюзных и комсомольских органов ЦК КПСС. То есть даже немного повысили. Но ненадолго.

Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) по записке Ю.В. Андропова

4 декабря 1951

[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1608. Л. 55]

В конце концов пертурбации в аппарате ЦК КПСС больно сказались на Андропове. Решением Секретариата ЦК от 15 мая его освободили от работы и выдавили в Министерство иностранных дел на не слишком значительную должность. С 25 мая 1953 года Андропов был отчислен из отдела партийных органов ЦК «за переходом на другую работу»[399]. Высказывались две версии о причинах отчисления Андропова из аппарата ЦК. Есть свидетельства о его конфликте с Сусловым, который остался недоволен тем, что Андропов, проверяя работу ЦК Компартии Литвы, дал ей положительную оценку. В то время как Суслову нужен был материал противоположного свойства[400]. По другой версии, Андропов попал в поток маленковских выдвиженцев, изгоняемых Хрущевым из ЦК[401].

Причем поначалу ему в Министерстве иностранных дел вообще не дали никакой работы. В мае — июне 1953 года он просто числился в резерве. Но без дела не сидел. Андропов знакомился с практикой работы министерства, постигал азы дипломатической работы и изучал структуру министерства и посольств[402].

Наконец, 1 июля он был утвержден в должности заведующего 4-м Европейским отделом МИД СССР. Должность хотя и номенклатурная, но, по сути, не дающая таких же перспектив, какие были у инспектора ЦК КПСС. Хотя здесь у Андропова наметился участок работы, к которому он через несколько лет вернется. 4-й Европейский отдел МИД занимался вопросами стран «народной демократии» в Европе, а также Югославией и Грецией.

Андропов занял должность вроде бы на тот момент вакантную. Прежний заведующий 4-м Европейским отделом Михаил Зимянин стараниями Берии был выдвинут на пост первого секретаря ЦК Компартии Белоруссии. Его утвердили на заседании Президиума ЦК КПСС 12 июня 1953 года[403]. Но после ареста Берии все «отыграли назад». На состоявшемся в конце июня пленуме ЦК Компартии Белоруссии Зимянина не избрали на новую должность, и он вернулся в Москву. Зимянину пришлось оправдываться за свой визит к Берии на Лубянку[404]. Бериевский зигзаг выправили, оставив в Белоруссии «первым» Патоличева, а Зимянина решили вернуть на его прежнее место в МИД. Пришлось Андропову потесниться. Он сохранил хорошие отношения с Зимяниным, которого и ранее знал по работе в комсомоле, и они друг с другом давно были «на ты»[405].

Записка Е.И. Громова Н.С. Хрущеву о назначении Ю.В. Андропова заведующим подотделом Отдела партийных, профсоюзных и комсомольских органов ЦК

12 марта 1953

[РГАНИ. Ф. 5. Оп. 108. Д. 2. Л. 55]

В общем, никаких обид. Просто в аппарате не заладилось, и через полмесяца, 18 июля, Андропов был назначен советником Посольства СССР в Венгрии. Есть свидетельство, что в Венгрию он попал по «молотовской рекомендации»[406].

Андропов был обижен этими переменами, даже скорее зигзагами диктуемых ему перемещений. И не он один. После смерти Сталина еще круче «задвинули» и Брежнева, и многих других из расширенного состава Президиума ЦК КПСС. А они были повыше Андропова и уже практически расселись на Олимпе. Но может быть, именно такой ход событий позволил Андропову сохраниться для будущей карьеры в наступившее позже благоприятное время. Ну стал бы он в 1953 году обкомовским руководителем раннего хрущевского разлива, и что? Мог бы закончить так же плохо, как его давний покровитель Ларионов, провернувший гениальную аферу по рекордной сдаче мяса государству, получивший звание Героя и… застрелившийся в 1960 году[407]. Печальный итог. При Хрущеве летели, как осенние листья, со своих мест и другие первые секретари обкомов.

А вот дипломатическая карьера, хотя и неспешная, но более надежная. Тут только одна беда — есть потолок. Выше министра не прыгнешь. Андропов смирился и тянул посольскую лямку. Полномочия депутата Верховного Совета СССР он сложил в марте 1954 года, а в новый состав 4-го созыва его уже не выбрали. Статус не тот.

Записка Ф.И. Бараненкова Н.С. Хрущеву о назначении Ю.В. Андропова заведующим 4-м европейским отделом МИД СССР

25 июня 1953

[РГАНИ. Ф. 5. Оп. 108. Д. 2. Л. 58]

Помимо министра иностранных дел Молотова появился у Андропова и еще один влиятельный начальник. Это был отвечавший в ЦК за международное коммунистическое движение Михаил Суслов. Он и в 1953 году оставался секретарем ЦК и курировал международные связи. Более того, в 1953–1954 годах Суслов возглавлял отдел по связям с иностранными компартиями ЦК КПСС. Так что его влияние не ослабло. Ранее, с октября 1952 по март 1953 года, он был членом Президиума ЦК, где числились 25 человек. Но в состав «узкого руководства» — в Бюро Президиума ЦК КПСС Суслов не входил. При сокращении руководящих органов после смерти Сталина Суслова поначалу, как и многих, подвинули и слегка понизили, но в 1955 году к Суслову вернулся высший статус — его вновь избрали членом Президиума ЦК КПСС. С этих пор он уже до самой смерти оставался «видным деятелем» Коммунистической партии и «мирового коммунистического движения».

Дипломат

Страна Андропову досталась проблемная. В Венгрии, познавшей все прелести сталинизации — репрессии и показательные процессы, нарастало недовольство населения, продолжалась борьба за власть среди руководства. Руководитель страны Матиас Ракоши по указке Москвы действовал сталинскими методами, опираясь на советский опыт. Весной 1953 года новое кремлевское руководство озаботилось смягчением международной обстановки и серьезно задумалось о некотором политическом переформатировании стран-сателлитов. И первым делом взялись за Венгрию, тут дела обстояли хуже, чем у других.

Активную роль взялся играть Берия. Он додумался до того, чтобы находящийся в Будапеште подчиненный ему советский советник МВД был одновременно назначен заместителем министра внутренних дел Венгрии[408]. С точки зрения сталинской практики — вроде бы ничего особенного. Был же советский маршал Рокоссовский министром обороны Польши. Но тут Берия недооценил меняющуюся обстановку. В Кремле наметили новую линию разграничения партийного руководства для стран-сателлитов. То есть сделать все по образу и подобию СССР — разделить посты руководителя партии и государства. Точно так же, как это уже сделали в Москве сразу после смерти Сталина, когда за партийное руководство стал отвечать Хрущев, а государственная власть перешла к Маленкову.

Тот же принцип стали продвигать и в странах «народной демократии». Это не было чисткой, а скорее просто перетряской руководства. И наметилась линия на замену наиболее ярых сталинистов на вполне умеренных. Начали с Венгрии. Во главе венгерской делегации в Москву прибыл Ракоши. В Кремле 12 июня 1953 года состоялись переговоры. С советской стороны участвовали Маленков, Хрущев, Берия, Молотов, Микоян, Каганович, Булганин и посол СССР в Венгрии Евгений Киселев. В числе прочего обсуждали решение освободить Ракоши от руководства венгерским правительством и оставить лишь руководителем Венгерской партии трудящихся (ВПТ), а председателем Совета министров Венгрии назначить Имре Надя. Ракоши возражал, ему такая комбинация казалась потерей власти, и он полюбопытствовал, а как в СССР осуществляется распределение обязанностей между ЦК КПСС и Советом министров. Как вспоминал Хрущев, Берия тогда бросил пренебрежительную реплику: «Что ЦК, пусть Совмин решает, ЦК пусть занимается кадрами и пропагандой»[409]. Разгорелась жаркая дискуссия, и Берия настоял на кандидатуре Надя.

Берия хорошо знал коминтерновское прошлое Надя, знал о его принадлежности к агентурной сети НКВД. Ему казалось, что бывший агент «Володя» будет у него под контролем. Тандем Берия — Маленков дал трещину в июне 1953-го, когда стало ясно, что Берия пренебрегает мнением и Маленкова, и других членов Президиума ЦК. Двигает всюду (и в Венгрии) своих людей наверх, диктует остальным свою линию. Берию арестовали и настал его черед молить о пощаде. Берии дорого обошлось его пренебрежительное высказывание о ЦК. Ему это припомнили. В одном из покаянных писем он вспомнил и о своем венгерском промахе. Арестованный Берия писал Маленкову 1 июля 1953 года: «Поступок мой при приеме венгерских товарищей ничем не оправданный. Предложения о Надь Имре должен был не я или кто иной вносить, а тебе надо было сделать, а тут я выскочил идиотски, кроме того, наряду с правильными замечаниями я допустил вольность и развязность, за что, конечно, меня следовало крепко взгреть»[410].

Посол в Венгрии Евгений Киселев в июле 1954 года был отозван в Москву и назначен заведующим Протокольным отделом МИД. В Будапеште открылась вакансия. Решением Президиума ЦК КПСС 6 июля Андропов был утвержден Послом СССР в Венгрии с присвоением дипломатического ранга Чрезвычайного и полномочного посла. Сообщение об Указе Президиума Верховного Совета о назначении Андропова было опубликовано в «Известиях» 16 июля 1954 года. Дипломатический ранг предполагал и мундир — роскошный, с золоченной вышивкой. Сбылась мечта юности — китель, фуражка и красивый кортик на поясе. Непременные атрибуты сталинского военизированного стиля для сугубо гражданского дипломатического ведомства. Этот рудимент — форменная одежда для дипломатов существует в России и поныне, скорее даже не как дань прошлому, а отсылка к архаичным порядкам, когда значимость чиновника подчеркивалась роскошью эполет, числом различных нашивок и шириной лампасов на брюках.

В Будапеште 26 июля 1954 года Андропов вручил верительные грамоты[411].

Андропов активно включился во внутрипартийную борьбу в Венгрии. Но действовал осторожно. Как отмечают исследователи: «Из посланий Андропова в Москву видно, как сформированные в сталинскую эпоху представления о государственных интересах СССР продолжали и после ХХ съезда определять менталитет советской дипломатии в странах Восточной Европы»[412]. В соответствии с московскими установками Андропов поддерживал просоветски настроенных венгерских функционеров и делал на них ставку. И поддерживал до того момента, пока в Москве не решат иначе.

Записка в ЦК КПСС о назначении Андропова послом в Венгрии 6 июля 1954

[РГАНИ. Ф. 5. Оп. 108. Д. 2. Л. 61]

Назначенный председателем венгерского правительства Надь недолго продержался в своем кресле. Уже в январе 1955 года он был подвергнут проработке в Москве за «правые перегибы» и весной 1955 года оставил пост премьера[413]. Сталинисты в руководстве Венгрии были сильны и победили. После кратковременной политической оттепели в Венгрии вновь грянули морозы. Свертывались реформы, ужесточалась цензура и, едва начавшись, прекратился процесс реабилитации жертв репрессий[414]. Андропов помогал Ракоши, а тот уверенно прокладывал себе дорогу к бесславному концу. И тут копирование всех московских зигзагов. Маленкова в феврале 1955 года тоже сняли с должности председателя Совета министров СССР, обвинив в сползании к либерализму, популизму и даже в «правом уклоне».

В ходе внутрипартийных баталий и интриг в Венгрии Андропов был проводником жесткой линии и вполне разделял взгляды Ракоши на необходимость избавиться от Имре Надя. И Ракоши, заручившись через Андропова поддержкой Кремля, действовал смело и решительно.

В июле 1955 года Андропов был в Москве. Вероятно, он прибыл в очередной отпуск, а заодно и для весьма важного дела. Ему нужно было пройти процедуру обмена партийных документов. В условиях заграницы партбилеты не меняли. Для этого непременно требовался приезд в СССР. Новый партийный билет образца 1954 года Андропову выписали 15 июля 1955 года. Время в столице Андропов провел и с пользой для дела. Он присматривал себе в помощь работников для посольства. И лично говорил с рекомендованными ему кандидатами. Скромный сотрудник венгерской референтуры МИД Владимир Крючков был предложен Андропову на должность в посольство. В конце лета 1955 года Андропов позвонил Крючкову и сообщил, что вопрос о его назначении решен и его ждут в Будапеште в октябре[415]. С этих пор на долгие годы Крючков стал подчиненным Андропова — ценимым, незаменимым, оберегаемым и продвигаемым по службе все выше и выше. Он рос в должностях и званиях вслед за Андроповым и как тень следовал за своим шефом. В Венгрии Крючков занял скромную должность пресс-атташе, а затем третьего секретаря советского посольства. Ему, как и Андропову, предстояло пережить большие потрясения 1956 года.

Полное понимание и поддержка министра иностранных дел СССР Молотова стали для Андропова надежной гарантией развития дипломатической карьеры. Есть свидетельства, что в декабре 1955 года Молотов решил выдвинуть Андропова на более высокий уровень — назначить послом в Великобританию. По линии МИД даже запросили для него агреман в Лондоне[416]. По каким-то причинам назначение «не прошло». То ли агреман не дали, то ли Молотов передумал и решил выдвинуть Андропова в аппарат министерства.

В марте 1956 года Молотов внес предложение о переводе Андропова на работу в управление кадров министерства и об утверждении его членом коллегии МИД. Было подготовлено и соответствующее письмо. Отдел ЦК КПСС, готовивший документы на рассмотрение Секретариата ЦК, предложил утвердить Андропова лишь членом коллегии МИД, а в должности начальника управления кадров оставить прежнего работника до его выздоровления. Как явствует из личного дела, успели провести назначение, но тут же в апреле 1956 года Совет министров СССР отменил решение об утверждении Андропова членом коллегии МИД[417]. И это назначение не состоялось.

Записка отдела ЦК КПСС о назначении Ю.В. Андропова в МИД СССР

Март 1956

[РГАНИ. Ф. 5. Оп. 108. Д. 2. Л. 62]

Если бы эти предложения Молотова были приняты, то, возможно, Андропов так бы и остался на дипломатической службе, поднимаясь, ступень за ступенью, все выше и выше. Правда, неизвестно как бы он сработался со сменившим Молотова в июне 1956 года в должности министра иностранных дел Шепиловым.

Но, оказалось, в Москве помимо Молотова был и международный отдел ЦК, отвечавший за связи с компартиями. И там прислушались к мнению Ракоши, который, прознав, что Андропова могут из Венгрии забрать, решительно воспротивился. Он хорошо сработался с советским послом и не хотел видеть в Будапеште нового и незнакомого ему посланца. К мнению Ракоши прислушались, и Андропов был оставлен в Венгрии. Это точно зафиксировано в решении Президиума ЦК КПСС 13 апреля 1956 года (П10/XV) о просьбе Ракоши не отзывать посла СССР в Венгрии Андропова: «Удовлетворить просьбу т. Ракоши и не отзывать в Советский Союз посла СССР в Венгрии т. Андропова». И это была судьба. Андропову предстояло пережить трудные месяцы осени 1956 года.

Венгрия, 1956 год

ХХ съезд КПСС круто изменил политические подходы. Круги от брошенного в Сталина камня широко разошлись и по странам советского блока. На повестку дня встал вопрос о преодолении тяжелого сталинского наследия. На партийных собраниях в Венгрии ставились вопросы о необходимости перемен, критиковались венгерские руководители, под сомнение ставилась их приверженность курсу ХХ съезда. И огонь критики сходился на фигуре Ракоши. Все отчетливей звучали призывы к его отставке. Ракоши не скрывал своего недовольства закрытым докладом Хрущева о Сталине. Много лет спустя Андропов рассказал, как Ракоши пригласил его на охоту и наедине сказал: «То, что вы натворили на своем съезде — это беда. И я еще не знаю, во что это выльется и у вас, и у нас»[418].

Ю.В. Андропов на приеме в Будапеште

1950-е

[Рыбинский музей-заповедник]

В 1954 году на свободу вышел посаженный в тюрьму в 1951 году Янош Кадар. Складывалось сложное переплетение мотиваций, политических амбиций и перспектив в венгерском руководстве. Когда в Кремле пришли к выводу, что Ракоши надо менять, естественно, возник вопрос — на кого? Андропов, например, подходящей кандидатуры не видел. Он вообще упрямо и догматически поддерживал Ракоши и настороженно смотрел на возвращение Кадара в Политбюро ЦК ВПТ. Андропов видел в этом «уступку правым и демагогическим элементам» и в донесении в Москву 29 апреля 1956 года напоминал о том, что еще в марте 1955 года именно Имре Надь предлагал включить Кадара в Политбюро[419]. В донесении от 6 мая 1956 года Андропов цитировал Ракоши, который в беседе с ним заявил, будто Кадар представляет опасность, становясь «знаменем всех недовольных»[420].

В начале июня 1956 года в Будапешт прибыл Михаил Суслов и, ознакомившись с обстановкой на месте, информировал Москву в весьма умеренных выражениях, по сути, не выдвигая серьезных аргументов против идеи вернуть Кадара в Политбюро ЦК ВПТ. Наоборот, после длительной беседы с ним Суслов пришел к выводу, что его возвращение «значительно успокоит часть недовольных, а самого Кадара морально свяжет»[421]. Вместе с тем Суслов проявил известную осторожность и не форсировал снятие с должности первого секретаря ЦК Ракоши, заявив, что в данное время это было бы «подарком для американцев»[422]. Шла подготовка к пленуму, а тем временем страсти накалялись.

Многолюдные собрания в литературном кружке Петефи всерьез беспокоили Андропова. Собиравшиеся там писатели и публика свободно вели дискуссии, подвергая критике даже основы социализма. Андропов с тревогой писал в Москву в конце июня 1956 года о том, что «враждебные и оппозиционные элементы чувствуют свою почти полную безнаказанность за проводимую ими подрывную деятельность»[423]. Учитывая все то, что произойдет всего через несколько месяцев, можно не сомневаться, что именно тогда в Андропове укрепилось твердое предубеждение и против писателей вообще, и против свободного выражения ими собственных мыслей и мнений.

В июле 1956 года в Будапешт прибыл Микоян, и судьба Ракоши была решена. Микоян провел встречу с наиболее влиятельными членами венгерского руководства и четко уловил их намерение сменить руководителя партии. Они думали тем самым погасить возрастающее недовольство в партии, но сами не решались действовать без одобрения из Москвы. Ракоши подчинился нажиму Кремля и согласился на отставку. Вместо него первым секретарем ЦК ВПТ был избран Эрне Гере. Не прошло и нескольких дней, как Андропов стал критически высказываться о новом венгерском лидере, «не пользующемся должной популярностью среди широких партийных масс»[424]. Накануне пленума, отправившего в отставку Ракоши, свое мнение об Имре Наде Микоян изложил членам Политбюро ЦК ВПТ. Он заявил, что исключение Надя из партии, хотя «он своим поведением этого заслужил», было ошибкой, а вот если бы его оставили в партии, «он должен был бы подчиняться партийной дисциплине и выполнять волю партии»[425].

Встречи и беседы Микояна с венгерскими руководителями проходили в присутствии Андропова, который довольно глубоко погрузился во все политические дрязги, собирая, обобщая и посылая в Кремль все, что видел и слышал. 21 июля перед отъездом Микоян с благоволения Хрущева встретился в здании советского посольства с Имре Надем и имел с ним долгую беседу, прощупывал и зондировал почву, прикидывал, насколько может быть оправдана ставка на этого опального, но очень популярного в народе политика[426].

Политическая развязка приближалась. В Венгрии все громче и громче раздавались голоса с требованием пересмотреть судебный процесс Ласло Райка. Ведь главными обвинениями против Райка и еще ряда подсудимых, приговоренных к расстрелу и расстрелянных, было то, что они активные агенты «клики Тито». А между тем отношения с Югославией в 1955 году вполне наладились, и в печати Тито перестали именовать «фашист». Одним словом, обвинения против Райка и других подсудимых на этом показательном процессе 1949 года безнадежно устарели и выглядели нелепыми и сфабрикованными.

В конце лета и начале осени внимание Андропова переключается на Имре Надя. В Венгрии началось переосмысление совершенных ошибок, и в партийных кругах заговорили о желательности возвращения Надя на пост премьера. Об этом было слышно и в городе, и особенно в деревнях, где помнили о его отношении к крестьянам. Венгерское руководство шло на уступки. В начале октября 1956 года Надь был восстановлен в партии, откуда его исключили в декабре 1955 года. Сторонник жесткой линии Андропов бомбил Москву донесениями, в которых обвинял венгерское руководство в беспринципных и излишних уступках[427]. И в то же время Андропов стал все отчетливее понимать, сколь велико давление свободолюбивых венгров на партийную верхушку. В сообщении в Москву 12 октября 1956 года он передал мнение Гере, который довольно точно оценил источник всех бед: «Враждебные элементы в Венгрии очень сильно играют на том, что в СССР в течение многих лет существовал культ личности Сталина, якобы задержавший развитие демократизма в партии и стране»[428]. Далее Андропов уже просто бил тревогу: «Враждебные оппозиционные элементы всячески поносят руководителей партии, а наши друзья либо отмалчиваются, либо увещевают и в конце концов уступают. Наш старший советник при МВД т. Ищенко информировал меня о том, что нездоровые настроения стали распространяться среди части работников госбезопасности. Имеется ряд сигналов о высказываниях ряда руководящих армейских работников против руководства партии. Если наши друзья будут и дальше вести такую же непротивленческую политику, появление Надя Имре как руководителя партии и страны представляется нам делом вполне возможным»[429].

Имре Надь

1956

[Из открытых источников]

Иными словами, революционная ситуация налицо. Растерянность в верхах, расслоение госбезопасности и армии, а с другой стороны, растущая активность масс, поверивших в свои силы. Через пару дней Андропов сообщал в Москву о возросшей активности Надя — он установил у себя в доме часы приема, и к нему «в большом количестве приходят представители венгерской интеллигенции»[430].

За спиной у Андропова было кремлевское руководство, считавшее необходимым делать шаги для разрядки обстановки. И хотел того Андропов или нет, но в Кремле тоже шли на уступки. На заседании Президиума ЦК КПСС 20 октября 1956 года было принято решение об отзыве советников КГБ из Венгрии[431]. Логика этого решения, как и идея отозвать советников по военной линии, заключалась в том, чтобы помочь режиму Гере погасить недовольство венгров по поводу советского присутствия. Но это были уже запоздалые шаги по умиротворению венгерского общества.

Разрушенный памятник Сталину в Будапеште

1956

[Из открытых источников]

Восставшие на улице Будапешта

Октябрь 1956

[Из открытых источников]

И 23 октября случилось то, чего так боялся и о чем предупреждал Андропов. События приобрели стремительный характер. Все началось с демонстрации студентов с требованиями свободных выборов на демократической многопартийной основе, одновременно студенты требовали назначить Имре Надя премьером, а Ракоши и его приспешников судить. Демонстрация вылилась в массовый протест с попыткой овладеть зданием радио. Охранявшие здание войска госбезопасности стреляли в народ. Появились первые жертвы. Вечером в городском парке многотысячная толпа снесла огромную статую Сталина. Символ тирании пал. И мирные демонстрации переросли в вооруженное восстание. В тот же вечер венгерские воинские подразделения, вызванные для усмирения демонстрантов, стали переходить на сторону народа, у восставших появилось оружие.

Андропов был сторонником немедленного ввода советских войск в Будапешт. Он говорил об этом с Гере поздно вечером 23 октября[432]. Более того, еще в первой половине дня Андропов сам звонил командиру Особого корпуса Советской армии и спрашивал, может ли он привести войска в боевую готовность, а около семи вечера уже просил ввести войска в Будапешт «для устранения беспорядков»[433]. Но получил ответ, что нужен приказ из Москвы. В тот же день вечером в Кремле состоялось заседание Президиума ЦК КПСС, и решение о вводе войск было принято в 23:00. Советские танки появились в Будапеште уже в 2 часа ночи 24 октября[434]. А утром в Будапешт прибыли Микоян и Суслов и с ними председатель КГБ Серов.

Поражает, как скоро советские танки оказались на улицах Будапешта. Как будто заранее готовились, только ждали приказа. Это наводит на серьезные размышления и дает возможность сделать вполне определенные выводы. Да, готовились заранее. Об этом подробно говорится в Докладе специального комитета ООН по «Венгерскому вопросу». За пару дней до решения о вводе войск уже шла передислокация. Так, 21–22 октября были отмечены военные приготовления на границе Венгрии с Румынией, к которой подтянулась советская техника, то же и на границе с СССР, где были наведены понтонные переправы и сосредоточились войска. Но от границ до столицы далековато. Ближайшие же места дислокации советской бронетехники находились в 70 километрах от Будапешта. Совершить за пару часов марш-бросок и оказаться в центре города им было вполне под силу[435]. Этих войск было недостаточно, но их неожиданное и быстрое появление произвело эффект, хотя совершенно иной по сравнению с ожидаемым. Входящая ночью бронетехника брала под контроль мосты в Будапеште и важнейшие объекты. Танки входили в город с востока и запада, и уже в 6 утра одна из колонн советских машин открыла огонь. Примерно в то же время и колонна, входящая с востока, также открыла огонь[436].

Появление в столице советских войск было встречено с возмущением и вызвало вооруженное сопротивление. В докладе ООН по «Венгерскому вопросу» отмечено начало столкновений советских войск с населением:

«Первыми двумя случаями применения “молотовского коктейля” были случаи, когда мужчина в возрасте около 50 лет уничтожил броневик в 7:30 утра 24 октября возле казарм Килиен и когда дети, как об этом говорилось, взорвали броневик с его экипажем в 8:30 утра. Предпринимавшиеся руководителями усилия предотвратить распространение оружия среди подростков оказались во многих случаях тщетными; они с большой охотой учились тому, как эффективно использовать винтовки, попавшие в их руки»[437].

В тот же день на сторону восставших стали массово переходить военнослужащие и подразделения венгерской армии. Не было ни одного случая, когда бы против восставших вместе с Советской армией действовали венгерские военные. Только войска госбезопасности Венгрии присоединились к советским частям и действовали совместно с ними по подавлению восстания[438].

Серов вылетел утром 24 октября вместе с группой высокопоставленных работников КГБ[439]. Ознакомившись с обстановкой, Серов на заседании с венгерским руководством вечером того же дня заявил, что «с повстанцами надо кончать», и потребовал принять решительные меры. На следующий день Серов инструктировал работников МВД Венгрии и предпринял вылазку в город на бронетранспортере, но был обстрелян[440].

Кремль сделал ставку на силу, но не помогло. Гере так и не смог удержаться у власти. Кремль снова стал маневрировать, нехотя был вынужден согласиться на назначение Надя премьером. Вслед за этим «разменяли» и Гере. Этому предшествовали драматические события. 25 октября советские воинские подразделения стреляли по мирным демонстрантам у Парламента, было много погибших. В тот же день Гере был освобожден от обязанностей первого секретаря ЦК и его место занял Кадар, а позднее распространилась весть о том, что Гере и Хегедюш бежали[441]. Имре Надь получил свободу действий и 27 октября сформировал новое правительство.

В Кремле первоначально согласились на линию умиротворения, проводимую правительством Надя, — обещание реформ, рабочие советы. От Андропова теперь мало что зависело. Он сделал две ошибки в предшествующий период. Всячески тормозил возвращение Кадара в ранг высокого партийного руководителя и раздувал негативный ореол Надя. Если бы они оба вернулись во власть раньше, то, возможно, у протестующих были бы выбиты важные козыри из рук, и ход событий не был бы столь кровавым.

За свой упрямый консерватизм Андропов заплатил здоровьем жены. Многие авторы утверждают, что сцены расправ над сотрудниками венгерской госбезопасности и коммунистами отрезвили Андропова и сильно напугали его жену Татьяну Филипповну, доведя ее до нервного срыва и оставив след на всю жизнь. С этих пор ее душевное здоровье от пережитого серьезно пошатнулось.

Позднее Андропов вспоминал: «У меня до сих пор в ушах стоят истошные крики людей, которых вешали и резали прямо напротив нашего посольства. Я знал, что расправляются с коммунистами, и ничем не мог им помочь. Жена до сих пор психически травмирована этими событиями»[442]. В другой версии, это еще страшней и более художественно: «Он рассказывал, что бессонные ночи, наполненные душераздирающими криками распинаемых, подобно Христу, на столбах у советского посольства в Будапеште, повергли его жену в тяжелое психическое состояние, из которого она так и не вышла…»[443].

Вообще-то трудно поверить, что из окон советского посольства можно было наблюдать сцены уличных расправ. Вошедшие в Будапешт советские механизированные войска взяли под охрану посольство уже ранним утром 24 октября, окружив его танками и бронетранспортерами. Так что, какие уж тут «бессонные ночи».

Есть и другие, более прозаичные объяснения пережитого Андроповым и его женой страха. Албанский лидер Энвер Ходжа, со слов своего посла в Будапеште, описал довольно неприятную ситуацию, в которой оказались сотрудники советского посольства: «Контрреволюционеры орудовали настолько нагло, что самого Андропова и весь персонал посольства вывели на улицу и держали там целые часы»[444].

Скорее всего, речь идет о следующем эпизоде: «В ночь на 24 октября 1956 года в Будапешт должен был прилететь А.И. Микоян с группой товарищей. Встречать его на военный аэродром выехал Андропов вместе с военным атташе. На окраине столицы они попали в засаду, были обстреляны, при этом их пробитая пулями автомашина, угодившая к тому же еще в завал из деревьев, полностью вышла из строя. Пассажирам пришлось глубокой ночью в течение более двух часов пешком добираться до своего посольства»[445].

Что испытал в эти часы Андропов, можно легко предположить. Вот тут уже не наблюдение за событиями со стороны, тут реальная опасность и страх за себя. Описавший этот случай Крючков отдает дань «выдержке и самообладанию» Андропова, который шел «твердой походкой, даже неторопливым шагом». Сам Андропов «признался потом, что это происшествие стоило ему огромного нервного напряжения»[446].

Сын Андропова пишет: «Первым на моем пути, — вспоминал отец, — оказался молодой подвыпивший паренек с непонятно откуда взявшимся огромным портфелем в руке. Я шагнул в его сторону, и парень инстинктивно сделал шаг влево; толпа за ним расступилась, и мы по очень узкому коридору вышли из кольца»[447]. Все это отозвалось позднее. Зимой, на рубеже 1956–1957 годов, Андропов на несколько недель оказался в кардиологическом отделении больницы[448].

Как пишет Владимир Крючков: «…посольство оказалось в осаде, каждый выход из здания был сопряжен с опасностью. Дипломаты давно уже перешли, по существу, на казарменное положение, ночевали в своих служебных кабинетах и лишь изредка, да и то только после возвращения наших войск, на полчаса поочередно вырывались на армейских бронетранспортерах домой, чтобы навестить семьи, которые оставались в жилом доме, расположенном в нескольких кварталах от посольства»[449].

Конечно, в Москве видели всю динамику развития ситуации в Венгрии и старались реагировать. Но все же запаздывали и шли в хвосте событий. Смещение Матиаса Ракоши с поста первого секретаря ЦК ВПТ и его замена на Эрне Гере в июле 1956 года были попыткой погасить недовольство населения. Позднее пытались направить в нужное русло Имре Надя. Но когда увидели, что Надь под влиянием улицы все больше и больше скатывается к демократизации и отказу от социализма, решили его сместить силой и привести к власти более надежных людей под руководством Кадара.

Проблема для Кремля была в том, что Имре Надь пришел к власти без помощи Москвы, его посадили в кресло премьера народная поддержка и уличная стихия. Его самостоятельность и опора на поддерживающие его слои венгерского общества беспокоили Москву. По всему выходило, что он ставленник народа. Хрущев после 4 ноября 1956 года убеждал себя и свое окружение, что Надь пришел к власти незаконно, «в результате путча»[450]. Разумеется, это не так. Уже утром 24 октября в 8:13 в Будапеште по радио объявили, что на ночном заседании ЦК ВПТ в качестве премьера рекомендован Имре Надь[451]. И тот же день правительство во главе с Андрашем Хегедюшем было отправлено в отставку. Как отмечено в докладе ООН: «Неоспоримым является тот факт, что правительство Надя, законность которого по венгерской конституции до момента его свержения не может оспариваться»[452].

Но почему Москва не использовала против Имре Надя сведения, о том, что когда-то, в 1930-е годы, в Москве он был агентом под оперативным псевдонимом «Володя», и почему его этим не шантажировали? Вероятно, в Кремле сознавали, что политических издержек будет намного больше, чем выгод. Ведь если это обнародовать, то неизбежны разговоры о том, что все коммунистические функционеры социалистических стран, да и лидеры компартий Запада, бывшие до войны в эмиграции в СССР, — все сплошь агенты ГПУ — НКВД. События в Венгрии в конце октября 1956 года развивались столь стремительно, что дискредитация Надя не могла быть успешной, так как она требовала времени. Также не оставалось времени на шантаж Надя. Да и не было смысла, он ведь уже не мог остановить развитие событий.

Значительно позднее, когда в Венгрии заговорили о посмертной реабилитации Имре Надя, бумагам дали ход. Председатель КГБ Владимир Крючков в начале июня 1989 года направил в ЦК КПСС документы о тайном сотрудничестве Надя с ОГПУ[453]. Более того, к сообщению в ЦК были приложены архивные документы и среди них копия обязательства о неразглашении сведений о работе «органов», которое обычно подписывали принимаемые на службу работники ОГПУ. Надь такое обязательство подписал 4 сентября 1930 года. Не имея более продуктивных идей, чем воспрепятствовать реабилитации и прославлению Надя в условиях вновь зашатавшегося венгерского социализма, Крючков предложил сообщить пришедшему на смену Кадару новому генеральному секретарю Венгерской социалистической рабочей партии об имеющихся в КГБ документах об агенте «Володя» и посоветоваться, как лучше использовать эти документы[454]. На письме Крючкова имеется пометы: «Согласен. М. Горбачев» и «Вопрос рассмотрен на заседании Политбюро ЦК 19.06.89. Принято решение согласиться»[455].

Как пишет Серов, в последующие дни после начала восстания он убедился, что премьер Имре Надь «сам руководит повстанцами». Утром 28 октября Серов поделился своим открытием с Микояном и Сусловым[456]. Вечером Серов с Микояном пытались объясниться с Надем. Надь и другие члены венгерского руководства уверяли, что сами справятся с обстановкой и просили вывести советские войска из Будапешта. Между тем в городе продолжалась стрельба. Связались с Москвой, и Микоян сказал Серову: «Никита посоветовал принять предложение венгров»[457].

Первоначально Кремль был вынужден согласился на линию умиротворения, проводимую правительством Надя, но ситуация им уже не контролировалась[458]. А по мнению Серова, Надь развернул «предательскую деятельность», и ситуация только ухудшалась: «Члены политбюро капитулировали и бросились убегать, кто куда мог, но в основном побежали в наши военные штабы. Сотрудники органов госбезопасности Венгрии тоже разбежались». Сообщение Серова 29 октября рисовало удручающую картину. После распоряжения правительства Надя о роспуске органов госбезопасности Венгрии была прекращена вся их агентурная работа по выявлению участников восстания, а из тюрем были освобождены повстанцами более 8 тысяч заключенных. Серов сообщал также и о случаях расправ восставших с коммунистами, правда, несколько преувеличивая число жертв[459].

Запаниковали и в советском посольстве. Работников как будто охватил паралич. Они боялись высунуться из посольства, что ввело в негодование и ярость застрявших в гостиницах командированных в Венгрию советских граждан и экскурсантов. В это время в Будапеште находился директор Института истории Академии наук СССР Аркадий Сидоров. Свои заметки и впечатления он записывал в дневник. Накануне грозных событий он был принят венгерскими историками, посещал архивы, университет, ездил на озеро Балатон и в Эстергом на раскопки. Его дневник дает картину нарастания тревоги перед политической бурей. Он с удивлением записывает 19 октября в дневнике: «Тревожные настроения. Авторитет партии в народе упал. Пресса вышла из-под [контроля] ЦК и критикует партию»[460]. Непривычное дело и удивительное открытие для правоверного советского человека. Оказывается, и так бывает, и партия не всесильна.

Начинаются массовые демонстрации, потом постоянная стрельба в городе. Сидоров записывает 27 октября в дневнике о стрельбе на улицах и передвижении техники и добавляет о себе: «…сегодня две недели как в Венгрии»[461]. На следующий день в воскресенье пишет: «…дважды работала артиллерия», «завтра придется идти или ехать в посольство»[462]. Но посольство о нем не помнит. На следующий день 29 октября пишет, что сами «звонили в посольство, но ничего разумного в ответ не услышали». Сидоров был в отчаянии, он пишет: «Наши посольские люди все же свиньи, так никто из них за эти дни не приехал»[463]. Советские люди в гостинице сидели без денег, а в то же время представители других посольств, пишет Сидоров, приезжали к своим. И далее: «В Венгрии застряли 50 ч[еловек] наших экскурсантов. Надо отметить недопустимое равнодушие наших дипл[оматически]х работников к судьбе своих сограждан. Никто не приехал, не позвонил. Это могут так бросить людей только русские. Это предмет особых разговоров у нас на Родине»[464].

И Энвер Ходжа описывает поведение Андропова в эти сложные дни совсем нелестно: «Советский посол заперся в посольстве, он не осмеливался высунуть голову. Один ответственный работник венгерского Министерства иностранных дел, которого преследовали бандиты, попросил убежища в нашем посольстве, и мы дали ему его. Он сказал нашим товарищам, что был и в советском посольстве, но там его не приняли»[465].

Ситуацию подогревали и известия о том, что советские «войска уходят». Ожидали — будет «погром советских». В ночь на 30 октября Сидоров записывает услышанные новости, что в составе правительства объявлен чрезвычайный комитет из пяти лиц, и добавляет: «Очень боятся наши, как бы правительство Венгрии не попросило Амер[иканские] войска; вследствие чего начн[ет]ся война»[466]. Утром 30 октября во вторник Сидоров с облегчением записывает о том, что наконец позвонили из посольства, попросили быть готовым к отъезду, что надо быть уже в 9 утра в посольстве. Но опять проволочка: «Однако не оказалось машины, чтобы нас перевезти». И только «часов около 10 приезжают две машины под венгерским флагом, которые в два приема перевезли нас в посольство»[467].

В посольстве Сидоров наконец поговорил с Андроповым и услышал неожиданные вещи: «…разговаривали с послом. Долго шел разговор о том, как нас дост[ави]ть на аэродром. Пос[ольст]-во не хотело послать машину под своим флагом. Прич[ем] машины так и не оказалось, поэтому мы застряли в пос[ольст]ве. Мы предложили отправить нас траспортером, на это Андропов ответил можно. Гере и др[угие] честные коммунисты — ушли в подполье. В стране идет разгул реакции. Войска внутренней охраны распущены. Создана полиция, кот[орая] проводит массовые аресты. На чем остановятся? Трудно сказать»[468].

Безрадостное и подавленное настроение было у Андропова. Но еще хуже себя чувствовали остальные работники, давая волю страхам. Сидоров много чего наслушался и записал: «В посольстве у работников достаточная растерянность. Боятся, как бы не было ввода Амер[иканских] войск. В городе сейчас постреливают. Мы пообедали в столовой вполне прилично»[469]. Ну хоть с этим повезло — покормили.

В тот же день Сидоров записывает свои впечатления от прослушанного им выступления Имре Надя по радио: «Оплакивали социал[истическую] республику. Кажется, пропала и демократ[ическа]я республика. Гере нет в стране. Хегедюш — так же»[470]. Застрявших в посольстве советских граждан, и в их числе Сидорова, после полуночи переправили в советскую военную комендатуру, а оттуда в 8 утра на грузовиках под прикрытием танков и бронетранспортеров с полутора десятком автоматчиков на большой скорости доставили на аэродром. «До аэропорта добрались быстро», — пишет Сидоров. На этом его злоключения закончилось[471]. А в Венгрии все катилось к финалу.

Сын Андропова Игорь, в то время 14-летний подросток, вспоминал: «Когда 31 октября семьи советских дипломатов, минуя 3-й и 4-й блокпосты повстанцев, выезжали из Будапешта в аэропорт Текеле, я своими глазами видел трупы людей в серой форме — сотрудников госбезопасности и в синей милицейской, повешенные на фонарях, деревьях и даже в пролетах мостов. Детям пытались прикрыть глаза, но не видеть этого было нельзя. Вслед за нашим автобусом в аэропорт прорвалась группа сотрудников венгерской госбезопасности, их было человек 150»[472]. Вот, собственно, когда жена Андропова Татьяна Филипповна могла увидеть страшные картины и по-настоящему испугаться за мужа, себя и детей.

В Кремле лихорадочно решали, что делать. Серов 30 октября вылетел из Будапешта в Москву. На заседании Президиума ЦК КПСС 1 ноября 1956 года, когда обсуждалась обстановка в Венгрии, Серов высказался наиболее воинственно: «Надо решительные меры принимать. Оккупировать надо страну»[473]. На следующий день был выработан план действий. Военная часть операции получила кодовое название «Вихрь»[474].

Судя по мемуарам Хрущева, в Президиуме ЦК проявил колебания только Микоян. Он отсутствовал при принятии решения (о военной акции, намеченной на 4 ноября), а когда вернулся в Москву, поделился сомнениями с Хрущевым и высказался в резкой форме против применения военной силы, требовал нового голосования по этому вопросу. Но Хрущев отказался, сказав, что «решение уже состоялось» и сроки начала уже намечены[475]. Интересно, что Молотов не был против военной акции, но был против того, чтобы власть отдать Кадару, даже утверждал, что Кадар принадлежит к руководящей группе Надя[476]. Вот где сказался результат просчета Андропова. Он, пользовавшийся доверием Молотова, сформировал у него стойкое предубеждение в отношении Кадара.

В первый день ноября Андропов вечером был приглашен Имре Надем на заседание узкого состава кабинета министров. Венгерский премьер недоумевал, почему выведенные накануне из Будапешта советские войска далеко не ушли, а расположились в близлежащей местности и на аэродромах. Надь выразил протест, и его поддержал Кадар. Андропов выкручивался как мог, заявив, что начата подготовка к выводу войск[477].

Андропов знал о намеченной военной акции, как и о том, что Кремль теперь сделал ставку на Кадара. В ночь на 2 ноября при участии Андропова Кадар и министр внутренних дел Ференц Мюнних были переправлены в расположение штаба советских войск, откуда оба вылетели в Москву и приняли участие в заседаниях Президиума ЦК КПСС, где обсуждался состав будущего венгерского правительства[478].

2 ноября Имре Надь вызвал Андропова и вновь выразил протест в связи с продолжающимся движением советских войск в Венгрию через границу. В конце беседы, как пишет Андропов, Надь «в раздраженном тоне просил меня дать объяснение по поводу исчезновения Кадара и Мюнниха» и заявил, что Мюнниха видели около советского посольства, где он пересаживался в бронетранспортер. Андропов пишет: «Я решительно отверг претензию Надя относительно участия посольства в деле исчезновения Кадара и Мюнниха»[479].

А в это время в Москве заседал Президиум ЦК, на который прибыли Кадар и Мюнних. Члены Президиума их внимательно выслушали. Кадар рассказал несколько эпизодов, весьма выпукло характеризовавших хитрость и изворотливость Андропова. Речь шла о ходе заседания правительства Венгрии 1 ноября 1956 года:

«Сообщили, что советские войска перешли границу на машинах. Венгерские подразделения окопались. Что делать, стрелять или не стрелять? Вызвали Андропова. Андропов сказал, что это железнодорожники. Венгры с границы телеграфировали, что это [не] железнодорожники. Затем сообщили, что идут советские танки на Сольнок. Это было в полдень. В пр[авительст]-ве нервозное положение. Вызвали Андропова. Ответил передислокация. Затем снова сообщили: советские танки окружили аэродромы. Вызвали Андропова. Ответил: вывоз раненых воинов»[480].

Впечатляет эта повторяющаяся фраза «вызвали Андропова». Он как будто прописался на заседаниях венгерского правительства, и на все у него уже заготовлен дежурный ответ. А сколько выдумки и изобретательности! Главное — усыпить бдительность. Члены Президиума ЦК КПСС могли по достоинству оценить таланты Андропова — настоящий дипломат!

Но Андропов венгров не убедил, ему не поверили. На заседании правительства стали обсуждать вопрос о провозглашении нейтралитета Венгрии и выходе из Варшавского договора. А это уже было весьма серьезно. Кадар, по его словам, поначалу возражал: «Я говорил, что этого делать нельзя, не поговорив с Андроповым»[481]. Но, увы, Андропову не удалось предотвратить неизбежное, несмотря на все уловки, отговорки и красноречие. Теперь он говорил о «военных маневрах». Кадар изложил подробности заседания:

«Весь кабинет заявил, кроме Кадара, что Совет[ское] пр[авительст]во обманет Венгерское пр[авительст]во. Оттянули на 2 часа. Разъяснение Сов[етского] пр[авительст]ва их не успокоило. Они заявили Андропову, что они сделают этот шаг. Когда Андропов ушел, они сделали свой шаг о нейтралитете и [решили] вопрос об обращении в ООН. Если это маневры, тогда отзовут вопрос из ООН. Когда Андропов ушел, то он, Кадар, тоже проголосовал за нейтралитет»[482].

Не сумев предотвратить столь серьезный политический шаг венгров, Андропов оправдывался перед Москвой, писал, что действовал «в духе полученных мной директив»[483]. В той же телеграмме содержится признание поддержки венгерским народом требования вывода советских войск: «…рабочие всех предприятий Венгрии объявили двухнедельную забастовку, требуя вывода из Венгрии советских войск»[484]. Андропов потерпел поражение, но не сильно унывал. Он знал, что через пару дней все решится по-иному. Все пойдет по советскому сценарию.

Кадар сделал свой выбор. Ему со всей очевидностью стало ясно уже 30 октября, что ликвидация однопартийной системы в Венгрии означает «падение коммунистического строя»[485]. Он четко осознал — его оттесняют от руководства. Возглавляемая Кадаром ВПТ оказалась полностью деморализованной и утратила рычаги власти. Кадар принял меры по созданию новой организации — Венгерской социалистической рабочей партии, о чем объявил по радио 1 ноября 1956 года[486]. Но власть ускользала из рук. Он был всего лишь членом правительства во главе с Надем. Уже после исчезновения Кадара из Будапешта Имре Надь сформировал 3 ноября новое правительство с представителями четырех основных партий.

А Андропов напускал туману. Утром 3 ноября он информировал Надя, что советское правительство приняло предложение о переговорах по военным аспектам вывода войск. В середине этого же дня переговоры венгров с советской делегацией во главе с генералом Малининым начались на военной базе в Текеле[487].

Это был лишь маневр для успокоения венгров. Решение в Москве уже было принято.

Группа из семи генералов КГБ во главе с Серовым отправилась из Москвы с Центрального аэродрома 3 ноября 1956 года и прибыла в Будапешт на военный аэродром Текель[488]. Там же, на аэродроме, Серов провел оперативное совещание и определил, кто из генералов возглавит конкретные оперативные секторы КГБ. Серов не стал изобретать велосипед. Привычная ему форма организации органов госбезопасности — оперсекторы. В зоне своего действия оперсекторы КГБ в Венгрии отвечали за проведение агентурно-оперативной работы, намечали «контингент для изъятия и изоляции», а аресты проводились силами особых отделов КГБ воинских частей Советской армии.

В середине дня 3 ноября начались переговоры между венгерской и советской делегациями о выводе войск из Венгрии. Их начало было обнадеживающим. Расхождения наметились только в сроках вывода войск. Венгры предлагали завершить вывод советских войск к 15 декабря 1956 года, советская сторона настаивала на дате 15 января 1957 года. В полночь с 3 на 4 ноября 1956 года в зал переговоров на советской военной базе в Текеле, близ Будапешта прибыл Серов и объявил об аресте всех членов венгерской делегации, включая министра обороны Пала Малетера и начальника Генштаба Иштвана Ковача[489].

Эта сцена описана в отчете ООН следующим образом:

«Обсуждение в Текеле между советской военной делегацией и венгерской военной делегацией было фактически прервано появлением одного лица, “которое не имело никаких знаков отличия” — генерала Серова, главы советской полиции безопасности. Сопровождаемый советскими офицерами, он заявил, что он арестовывает венгерскую делегацию. Глава советской делегации генерал Малинин, удивленный этим вмешательством, сделал жест возмущения. После этого генерал Серов что-то сказал ему шепотом; в результате генерал Малинин пожал плечами и приказал советской делегации покинуть комнату. Венгерская делегация затем была арестована»[490].

Военная акция по подавлению восстания, получившая кодовое название «Вихрь», началась в 4:15 утра 4 ноября. Судьба правительства Надя была решена. Сопротивление венгров подавлено.

Итак, правительство Надя было свергнуто силой, а его преемник пришел к власти в результате военной помощи иностранного государства[491]. То есть был совершен военный переворот. Заметим, Имре Надь в отставку не подавал, а правительство Кадара, объявив воззвание по радио утром 4 ноября, принесло присягу только 7 ноября. В период с 4 по 7 ноября 1956 года власть в Венгрии фактически осуществляли представители советских вооруженных сил и КГБ. Распоряжения отдавались советскими военными комендантами. Да, в неприятное положение попал Кремль. Ведь совсем недавно, в начале 1956 года, в ООН обсуждался вопрос о формулировке понятия «агрессия», причем «Правительство СССР стремилось добиться декларации Генеральной Ассамблеи о том, что в международном конфликте то государство должно быть объявлено агрессором, которое первым совершит акт “нашествия своими вооруженными силами, даже без объявления войны, на территорию другого государства”. Государство должно быть объявлено совершившим акт агрессии, если оно “способствует внутреннему перевороту в другом государстве или изменению политики в пользу агрессора”»[492]. Вот ведь беда — Кремль был раздавлен катком его же собственных формулировок. Не в первый и не в последний раз.

И после подавления военного сопротивления венгерские рабочие продолжали бастовать, требуя вывода советских войск. На встрече с рабочими 8 ноября 1956 года военный комендант Будапешта генерал-майор Кузьма Гребенник на требование бастующих ответил грубо и с солдатской прямотой: «Советские войска покинут территорию Венгрии тогда, когда рак свистнет и рыбы запоют»[493].

Указ о награждении Ю.В. Андропова орденом Ленина

23 июня 1957

[ГА РФ. Ф. 7523. Оп. 72. Д. 766. Л. 50]

В декабре 1956 года военнослужащие и сотрудники КГБ — участники акции по «усмирению» Венгрии были щедро награждены. Конечно, в печать Указ Президиума Верховного Совета СССР не попал[494]. Основной контингент отличившихся — в армии, КГБ и МВД. В мирное время не поскупились даже на полководческие ордена, какие обычно давали за войну. Высшей награды — ордена Ленина были удостоены 38 человек, орден Красного знамени получили 574 человека, орден Кутузова 1-й степени — 7 человек, орден Богдана Хмельницкого 1-й степени — 8 человек, орден Суворова 2-й степени — 4 человека, орден Кутузова 2-й степени — 18 человек, орден Богдана Хмельницкого 2-й степени 16 человек и далее тысячи награжденных орденами и медалями более низких степеней[495]. Было и еще несколько указов о награждении. По данным Министерства обороны, потери советских войск в Венгрии составили 720 погибших и пропавших без вести и 1540 раненых[496].

Андропова в числе награжденных в 1956 году не было. Но вовсе не потому, что его деятельность не одобряли или о нем забыли. Просто он проходил по другому ведомству и свой первый орден Ленина получил 23 июня 1957 года. Как раз тогда-то и пришло время наградить дипломатов за участие в венгерских событиях. Разумеется, в печать этот указ не попал. Но основной наградой Андропову стала его дальнейшая карьера.

В Венгрии надолго запомнили Андропова. И память эта была недоброй. Он получил прозвище «жандарм в смокинге»[497]. А потом, уже в 1980-е годы на здании советского посольства в Будапеште появилась памятная доска в честь когда-то работавшего там Андропова. Удивительно, но эта мемориальная доска до сих пор украшает здание теперь уже российского посольства.

События в Венгрии вывели Андропова в центр внимания к нему Хрущева. В самый трудный день 4 ноября 1956 года он заслужил похвалу Серова: «Советское посольство находилось на месте, мужественно неся службу во главе с послом Андроповым. Молодцы!»[498]. Разумеется, Серов говорил и Хрущеву о том, кто и как из советских проявил себя в сложной ситуации.

Обязательство Ю.В. Андропова о неразглашении сведений

10 декабря 1959

[РГАНИ. Ф. 5. Оп. 108. Д. 2. Л. 26]

А вскоре Хрущев и сам смог составить свое мнение об Андропове. В ходе тайного блиц-визита в Будапешт 1 января 1957 года Хрущев остановился в особняке советского посольства[499]. Там же, в особняке, Хрущев ужинал с Яношем Кадаром, произносил тосты. Можно не сомневаться, Андропов произвел на Хрущева благоприятное впечатление и вскоре получил новое назначение. Хрущев пришел к мысли разделить международный отдел по связям с иностранными компартиями ЦК на два отдела[500]. В международном отделе оставить связи с коммунистическими партиями капиталистических стран, а заботу о коммунистических и рабочих партиях социалистических стран поручить новому отделу, поставив во главе Андропова. Решением Президиума ЦК КПСС 21 февраля 1957 года Андропов был освобожден от обязанностей посла в Венгрии[501], а 6 апреля утвержден заведующим новым отделом ЦК, как будто созданным именно для него. К работе в отделе Андропов приступил 7 апреля 1957 года[502]. Начался новый этап его жизни. Андропов соприкоснулся с самой засекреченной тайной деятельностью КПСС. Он получил доступ к документам «особой важности» и, соблюдая все правила, подписал обязательство о неразглашении всего того, с чем он сталкивался по работе.

Отдел, возглавляемый Андроповым, располагался в дальней части комплекса зданий ЦК на Старой площади — ближе к площади Ногина, в 3-м подъезде. Кабинет Андропова был на втором этаже по соседству с заведующим международным отделом ЦК Борисом Пономаревым, там же располагались канцелярии обоих отделов, шифровальная служба, машинописное бюро и помощники заведующих отделами[503].

Это было серьезным возвышением Андропова. Отныне он по линии ЦК отвечал за весь «соцлагерь». Конечно, над Андроповым возвышался секретарь ЦК Михаил Суслов, курировавший работу его отдела. Но все же Андропов получил самостоятельный и весьма ответственный участок работы. В возглавляемом Андроповым отделе ЦК готовили обзоры печати социалистических стран, составляли планы развития межпартийных связей — визитов, встреч, консультаций. Работники отдела готовили материалы к визитам советских партийно-государственных делегаций в социалистические страны, писали доклады, составляли тексты выступлений, наконец, сами выезжали в составе делегаций за рубеж для переговоров и обмена опытом. Андропову нравилась его новая работа. Она оказалась интересной и насыщенной событиями, и, кроме того, ввела Андропова в повседневный круг общения партийной верхушки.

Структура и штат возглавляемого Андроповым отдела были утверждены 20 мая 1957 года решением Секретариата ЦК КПСС (Ст. 41/192 г). Отдел состоял из секторов по странам:

сектор Польши и Чехословакии;

сектор ГДР;

сектор Румынии и Венгрии;

сектор Албании, Болгарии и Югославии;

сектор Китая;

сектор Вьетнама, Северной Кореи и Монголии;

сектор приема и обслуживания зарубежных делегаций и деятелей и редакция материалов о положении в социалистических странах;

секретариат отдела[504].

Позднее структура отдела претерпела небольшие изменения. Решением Секретариата ЦК КПСС 12 января 1964 года (Ст. 91/48 г) был создан подотдел информации[505].

И тут на новом месте работы к Андропову бумерангом вернулась все еще горячая венгерская тема. Генеральная Ассамблея ООН 10 января 1957 года создала Специальный комитет для изучения всех обстоятельств событий 1956 года в Венгрии. В комитет вошли представители пяти стран: Австралии, Дании, Туниса, Уругвая и Цейлона[506]. Спецкомитет серьезно поработал. Были опрошены 111 свидетелей и участников событий, изучены многочисленные документы. В конце июня спецкомитет опубликовал свой 2-томный доклад, состоящий из 783 параграфов. К докладу прилагались документы и карты. Рассмотрение доклада было назначено на 10 сентября 1957 года.

Андропов забил тревогу. Он подготовил 17 августа 1957 года записку в ЦК КПСС, в которой говорилось о необходимости срочно разработать контрмеры. По отзывам знакомившихся с докладом иностранцев, сообщал Андропов, «доклад написан умело и производит сильное впечатление на читателя»[507]. По мнению Андропова, с началом рассмотрения в сентябре доклада Спецкомитета ООН по «Венгерскому вопросу» будет развязана «клеветническая кампания против СССР и Венгрии»[508]. При этом Андропов сетовал, что советская печать «совершенно не разоблачает усиливающуюся возню вокруг “венгерского вопроса”, занимает оборонительные позиции» и совсем не ведет контрпропаганды. По мнению Андропова, пресса должна активнее и больше писать о национально-освободительном движении в Омане, Алжире и других странах и об «агрессивных действиях империалистов»[509]. Предложения Андропова были простые и вряд ли эффективные. Прежде всего издать книгу о событиях в Венгрии и послать ряд советских корреспондентов для освещения дел в Венгрии. Записку одобрили, о чем свидетельствуют короткая резолюция «Согласиться» и подписи секретарей ЦК во главе с Сусловым[510].

Кстати, в опубликованном докладе Спецкомитета ООН фамилия советского посла Андропова встречается не раз. Отмечены его усилия по введению в заблуждение правительства Надя относительно вывода советских войск. Теперь имя Андропова зазвучало и с трибуны ООН. На него свалилась всемирная известность, хотя и отрицательного свойства.

Наладив работу нового отдела, Андропов через несколько месяцев вспомнил и о себе. Он обратился в Секретариат ЦК 29 августа 1957 года с коротким заявлением:

«Прошу разрешить мне очередной отпуск с 5 сентября с. г.

В последние два года я отпуском не пользовался в связи со сложившимися служебными обстоятельствами»[511].

Конечно, Андропову не отказали. На письме в левом верхнем углу короткая резолюция «Согласиться» и подписи секретарей ЦК Суслова, Брежнева, Кириченко, Куусинена и Игнатова.

Встречи Андропова с Хрущевым становятся регулярными. В 1958 году он был принят Хрущевым в кремлевском кабинете дважды, в 1960 — не менее 9 раз и в 1961 — не менее 12 раз[512]. Первый секретарь ЦК КПСС благоволил Андропову. Позднее в мемуарах Хрущев писал о событиях 1956 года: «Советским послом в Венгрии был тогда Андропов. С посольскими делами он справлялся хорошо и отлично разбирался в других событиях. Он докладывал нам обо всем со знанием местной обстановки и давал полезные советы, вытекавшие из сложившейся ситуации»[513]. Фраза обтекаемая, весьма казенная, но точно характеризующая отношение Хрущева к Андропову и объясняющая причины его выдвижения после Венгрии.

Но помимо расположения Хрущева была и еще одна причина, по которой Андропов вскоре после подавления народного восстания в Венгрии покинул пост посла в Будапеште. Его имя оказалось тесно связанным с кровавым подавлением восстания. Высказывались предположения, что об отзыве Андропова из Будапешта просил сам Кадар[514]. Не из-за обиды, а исходя из пользы для дела. Кадару нужно было затенить свою видимую связь с Андроповым, не выглядеть его ставленником. Следовало убедить венгерскую общественность в самостоятельности нового венгерского руководства и достаточной независимости от Москвы. А нахождение Андропова в Венгрии сразу рождало воспоминания о его постоянном присутствии на заседаниях кабинета министров в дни событий и возвращало ему ореол кремлевского куратора венгерского руководства.

Есть свидетельство и о том, что былая дружба Андропова с Ракоши, ставшим после венгерского восстания фигурой одиозной, тоже сыграла свою роль в отзыве посла[515]. И в этом случае в Кремле учли мнение и положение Кадара.

Андропов не выпускал из поля зрения своих сослуживцев по Будапешту. Как только в августе 1959 года Владимир Крючков, завершив работу в посольстве, прибыл в Москву, его тут же разыскал Андропов и пригласил на работу в свой отдел. Он сколачивал свою команду. Крючков, поначалу ставший референтом в секторе Венгрии и Румынии, довольно быстро выдвинулся на должность заведующего сектором, а затем стал помощником секретаря ЦК Андропова[516].

Испытанием на работоспособность и крепость нервов явилось для Андропова Совещание представителей коммунистических и рабочих партий, состоявшееся в Москве в ноябре 1960 года. Уже тогда наметились принципиальные разногласия между КПСС и Компартией Китая, сложности возникли и с Албанской партией труда. Принятие согласованного итогового документа стоило нервов и Хрущеву, и Андропову, отвечавшему за контакты с этими партиями.

Предварительный зондаж Хрущев провел в Бухаресте в июне 1960 года среди делегаций компартий, прибывших в качестве гостей на съезд Румынской рабочей партии. Он пытался перетянуть на свою сторону строптивых, не желавших безоговорочно осудить идеологическую линию Компартии Китая. Албанцы оценили это как заговор против Китая и категорически отказались идти на поводу у Кремля. Об этом вспоминал Энвер Ходжа:

«Хрущевцы встревожились по поводу того, что заговор взрывался у них в руках. Начались хождения, “советы”, “дружественные консультации и беседы”, нажимы под маской шуток и улыбок. Андропов, человек закулисных махинаций и козней (поэтому его и сделали начальником КГБ), относился к числу наиболее активных, он из кожи вон лез, чтобы заставить нашу партию примкнуть к заговору»[517].

Указ о награждении Ю.В. Андропова орденом Трудового Красного Знамени

15 февраля 1961

[ГА РФ. Ф. 7523. Оп. 77. Д. 141. Л. 282]

Действительно нажим был сильным. Но албанские коммунисты не дрогнули, продолжая гнуть свою просталинскую линию, смыкаясь с позицией китайцев. Позицию КПСС Ходжа оценил как «организованный заговор против марксизма-ленинизма», добавив: «Хрущев и его компания показывают там свое лицо ярых ревизионистов, поэтому мы не дадим ревизионистам никаких поблажек, даже если одни против всех останемся»[518].

Многочисленные сотрудники аппарата ЦК, готовившие совещание компартий и трудившиеся в поте лица, были награждены, и среди первых Андропов. И этот указ, как и предыдущий, не был опубликован. Похоже, стеснялись показать народу, как щедро осыпались орденами работники аппарата ЦК КПСС.

Между тем идеологические противоречия между Москвой и Тираной углублялись. Албанцы категорически отказались осудить культ Сталина и продолжали решительно выступать против Тито и Югославии. Андропов был на острие событий и в самой гуще полемики. В ход шли посулы, увещевания и угрозы. Воспользовавшись удачным стечением обстоятельств, когда албанский премьер Мехмет Шеху лег в Кремлевскую больницу на лечение, Андропов организовал ему встречу «на высоком уровне», подключив главного кремлевского хитреца. Шеху вызвали к Микояну «на какое-то совещание, где присутствовали также Андропов и, кажется, начальник госбезопасности, Шелепин», беседа длилась около четырех часов. В больнице с Шеху также беседовал Косыгин, убеждая его осудить Китай[519].

В феврале 1961 года Андропова направили на 4-й съезд Албанской партии труда (АПТ) в составе делегации КПСС во главе с секретарем ЦК Поспеловым. В состав делегации помимо них был включен посол СССР в Албании Шикин. Об этом Шикин проинформировал члена Политбюро ЦК АПТ Рамиза Алию, посетив его лично 6 февраля 1961 года[520]. Энвер Ходжа был уверен, что «хрущевцы» затеяли внести раскол в ряды АПТ на съезде и восстановить делегатов против руководства: «Они надеялись, что и в Албании произойдет ревизионистский катаклизм»[521].

Как вспоминал Ходжа:

«Речь Поспелова, которая по расчетам ревизионистов должна была вызвать раскол на нашем съезде, совершенно не вызвала аплодисментов, наоборот, делегаты съезда встретили ее холодно и с пренебрежением. Андропов с ложи открыто указывал своим марионеткам, когда аплодировать, когда сидеть, а когда вставать»[522].

Советских представителей возмутила обстановка прославления и культа руководителя АПТ Энвера Ходжи:

«Что это такое?! — разгневанно обратился Андропов к сопровождавшему его работнику аппарата Центрального Комитета партии.

— Зачем такие бурные возгласы в адрес Энвера Ходжа?!»[523].

В конце концов в кулуарах съезда Андропов вступил в публичную перебранку с албанским лидером Энвером Ходжой, грозя ему на повышенных тонах[524]. Поспелов и Андропов потерпели поражение. Албанские руководители организовали съезд так, что получили картину полной и безоговорочной поддержки со стороны делегатов. Тех, кто представлял опасность, включая иностранных гостей, они методично и тихо удаляли со съезда. Подавили и внутреннюю оппозицию. Раскола не произошло.

После окончания съезда Поспелов и Андропов попросили албанское руководство о встрече. Поспелов обратился к Ходже с миролюбивой речью и призывом дружить. В ответ Ходжа напомнил об «антимарксистских и антиалбанских» действиях со стороны КПСС и заявил, что «на том пути, на который встало советское руководство, никак не может быть дружбы»[525].

Вернувшись в Москву, Андропов продолжил плести интриги против албанцев. Здесь он полностью следовал указаниям Хрущева. В соавторстве с заместителем министра иностранных дел Василием Кузнецовым он направил в ЦК 23 марта 1961 года записку о том, что в Албании тиражом 3 тысячи экземпляров была напечатана на русском языке брошюра с докладом Энвера Ходжи на состоявшемся съезде АПТ. Брошюра завезена в посольство Албании в Москве и ее собираются распространять. Андропов в этом увидел крамолу: в докладе содержится «в завуалированной форме критика внешней и внутренней политики ЦК КПСС и Советского правительства, а также решений Московского совещания представителей коммунистических и рабочих партий в ноябре 1960 г.»[526].

П.Н. Поспелов

[Из открытых источников]

Энвер Ходжа

1968

[Из открытых источников]

Андропов и Кузнецов предложили принять меры и не допустить рассылки посольством этой брошюры. Во-первых, заявить послу Албании в устной форме протест против рассылки, мотивировав это нарушением принятых в стране порядков, когда всю иностранную литературу должно распространять только Всесоюзное объединение «Международная книга». Во-вторых, дать указание Главлиту принять меры к недопущению распространения указанного доклада Ходжи в СССР. На документе резолюция с согласием Хрущева и Суслова и помета: «В архив. МИД сделал устное заявление албанскому послу в Москве. 2. Главлиту (т. Романов) указание дано. 1.04.61»[527].

Итак, заявление сделано и указание дано. Но албанский посол не внял. Председатель КГБ Шелепин 30 марта 1961 года сообщил в ЦК КПСС, что посольство Албании рассылает доклад Ходжи по стране в партийные и советские органы — всего в 183 адреса. При этом Шелепин писал: «В речи излагаются задачи партии и ее верность историческим документам, принятым в Москве в 1957 и в 1960 годах, решимость бороться за укрепление единства международного коммунистического движения и социалистического лагеря во главе с Советским Союзом»[528].

Это что же такое? Председатель КГБ не увидел в брошюре ничего крамольного, не разглядел чего-то «завуалированного», а Андропов все, что нужно, разглядел и понял — поразительно! Вот, что значит политический нюх. Андропов лучше Шелепина знает, чего хочет Хрущев.

Письму КГБ Андропов не дал хода, и от мнения Шелепина отмахнулся, сделав помету на документе: «В архив. По этому вопросу принято решение по записке Отдела и МИДа. Андропов. 1.04.61»[529].

Посол в Албании Шикин продолжал нагнетать обстановку и 8 июля 1961 года направил в отдел ЦК Андропову объемную записку «О проявлениях национализма и национальной ограниченности в Албании» на 27 страницах. Там было все — от исторического экскурса и фактов ограничения продажи советских периодических изданий — журнала «Коммунист» и речей Хрущева до даже такого факта, что дети албанских руководителей перестали в школе учить русский язык. В магазине «Советская книга» в Тиране, по утверждению Шикина, властями был установлен надзор за покупателями. И вообще, заключал посол, албанцы ведут «особую линию» и совершают нападки на КПСС[530].

В августе 1961 года произошел уже совсем отвратительный случай. В Москву съехались лидеры стран Варшавского блока для участия в заседании 3 августа с обсуждением Мирного договора с Германией[531]. Энвер Ходжа не поехал на совещание, и вместо него делегацию Албании возглавил член Политбюро ЦК АПТ Рамиз Алия. На заседании было заявлено о «неправомочности» делегации Албании, так как все остальные страны были представлены высшими руководителями. Албанцы возражали, мотивировав тем, что каждая страна сама вправе решать, кто ее представляет.

«Дебаты по этому вопросу проходили довольно остро. Убедившись, что албанская делегация отказывается покинуть зал, Хрущев, который председательствовал на этом заседании, предложил объявить перерыв и перейти в Грановитую палату. Все делегации вышли из зала. За столом переговоров остались сидеть только албанцы. Узнав об этом, Хрущев поручил выключить освещение в Георгиевском зале и передать албанцам, что заседание ПКК переносится на следующий день. Так албанская делегация вынуждена была покинуть Кремль и вылететь в Албанию»[532].

В тот же день Рамиз Алия направил Хрущеву письмо с протестом, что ему не дали выступить и лишили права участвовать в заседании. К письму он приложил текст своего выступления для приобщения к протоколу[533]. Позднее Андропов, перед тем как отправить эти бумаги в архив, сделал помету на документах о том, что совещание первых секретарей коммунистических и рабочих партий стран участниц Варшавского договора «признало албанскую делегацию во главе с Р. Алия неправомочной принимать участие в данном совещании»[534].

Все. Албанию фактически исключили из советского блока. В феврале 1961 года из Тираны был отозван старший консультант КГБ и упразднен Аппарат старшего консультанта КГБ при МВД Албании. Никакой общей работы и координации действий по линии госбезопасности между СССР и Албанией отныне быть уже не могло. Это развязывало руки советской разведке для планирования работы против Ходжи и его окружения. И план действий, предусматривающий начало агентурной работы против Албании, был представлен на рассмотрение ЦК КПСС уже в конце 1961 года.

Предложения подготовил новый председатель КГБ Семичастный, сменивший в этой должности Шелепина. В письме КГБ при СМ СССР № 3051-с от 23 декабря 1961 года предусматривалось действовать предельно осторожно, не показывая, что за всей агентурной активностью скрывается СССР. «В целях своевременного получения информации о враждебных КПСС и Советскому Союзу планах и практической подрывной деятельности албанских руководителей и проведения мероприятий по разоблачению их деятельности» Комитет госбезопасности предлагал через своих агентов — иностранцев на территории Италии и Франции установить деловые контакты с албанскими внешнеторговыми организациями и от имени фирм дарить албанским руководителям дорогие подарки — радиоприемники, магнитофоны и телевизоры, оборудованные подслушивающей техникой[535]. Пункт съема информации предлагали сделать в пустующем советском посольстве в Тиране, где оставались технические работники по охране имущества и зданий. Кроме того, в Италии, Франции и Турции предлагалось «организовать работу по изучению командированных в эти страны албанцев в целях вербовки их под чужим флагом»[536]. Ну и, наконец, продвигать через завязанные контакты с албанцами и китайцами выгодную СССР дезинформацию и публиковать в западной прессе соответствующие материалы. Семичастный просил согласия ЦК и особо подчеркнул: «Все перечисленные мероприятия осуществлять крайне осторожно и с соблюдением строгой конспирации»[537].

Все эти предложения были подготовлены в 11-м отделе 1-го Главного управления КГБ, занимавшегося координацией работы с социалистическими странами. То есть это была зона ответственности Андропова, но его в этот план не посвятили, уж больно горячей была тема. В Кремле долго думали, и реакция руководства последовала почти через два месяца. Из ЦК 12 февраля 1962 года сообщили: «С данной запиской ознакомлены товарищи Хрущев Н.С. и Козлов Ф.Р., вопрос оставлен открытым».

Секретарь ЦК

Ноябрьский пленум (1962) ЦК КПСС вознес Андропова на заметную высоту. Его избрали секретарем ЦК. Повысили не только Андропова, но и статус руководимого им отдела. Теперь отдел ЦК по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран должен возглавлять секретарь ЦК. Предложение об избрании Андропова внес на пленуме сам Хрущев:

«У нас заведующим Отделом ЦК КПСС по связям с социалистическими странами работает т. Андропов. Он член ЦК. Его тоже все знают очень хорошо, он показал себя на этой работе, и мы бы хотели рекомендовать членам Пленума ЦК избрать его секретарем Центрального Комитета.

Голоса. Правильно.

Хрущев. Он, собственно, фактически и выполняет эти обязанности. Но когда ему надо поехать за границу, то у нас встречаются трудности, что, мол, уровень заведующего Отделом, хотя он сам может представлять наш Центральный Комитет, как он уже представлял его, и хорошо представлял. Давайте мы дадим ему и положение в партии с тем, чтобы можно было его посылать за границу, и тогда делегация будет соответствовать более высокому уровню. А сам он как коммунист, как член ЦК известен партии, характеристику ему давать с моей стороны вряд ли правильно было бы, его знают все»[538].

Пленум дружно проголосовал за Андропова. В результате заметно расширились представительские функции нового секретаря ЦК. Он мог уже сам возглавлять делегации ЦК КПСС, направлявшиеся в «братские страны», не нуждаясь в прикрытии сверху более высоким лицом в качестве главы делегации.

Теперь Андропов смело и напрямую выходил на Хрущева в решении всех вопросов. Промежуточного звена в лице Суслова между ними уже не было. Контакты Андропова и Хрущева вышли на новый уровень. В 1962 году зафиксировано не менее 12 его визитов в кремлевский кабинет Хрущева, в 1963 — не менее 26 визитов и в 1964 — не менее 16 визитов[539]. В аппарате ЦК Андропов «был известен как умный, эрудированный и проницательный человек»[540].

Избрание секретарем ЦК означало новый и заметный статус в партийной номенклатуре. Теперь Андропову, помимо возросшей зарплаты, полагались личная охрана силами 9-го управления КГБ, служебная дача, персональная машина. А по службе — штатный помощник и референт. Ну и, само собой понятно, прикрепление к кремлевской поликлинике, лечебное питание и прочие блага специального снабжения. Как говорится, «обеспечь, раз я достоин!».

Переговоры Н.С. Хрущева с И.Б. Тито. Третий слева — Ю.В. Андропов

Москва, 7 декабря 1962

[РГАКФД]

Во многих биографиях Андропову упорно приписывают Куусинена в качестве наставника и покровителя. С 1957 года после поражения «антипартийной группы» Молотова, Маленкова, Кагановича и др. Куусинен был избран членом Президиума и секретарем ЦК КПСС. Его синекуру в виде Карело-Финской ССР упразднили еще в 1956 году, преобразовав союзную республику в автономную. Куусинен занимал декоративный пост председателя Президиума Верховного Совета Карело-Финской ССР и при этом постоянно проживал в Москве, временами лишь наведываясь в Петрозаводск. После упразднения республики он оставался членом Президиума Верховного Совета СССР, хотя никакой республики «под ним» уже не было. А вскоре ему нашли должность — избрали секретарем ЦК. В сферу его ответственности вошли «вопросы международных партийных связей преимущественно по капиталистическим странам»[541]. То есть Куусинен формально по работе не имел точек соприкосновения с Андроповым. Они курировали разные сферы.

Янош Кадар, Арвид Пельше и Ю.В. Андропов

Москва, 19 декабря 1962

[РГАКФД]

По политическому уровню — член Президиума ЦК — Куусинен вполне мог выступать представителем Кремля в любых внешнеполитических контактах. По слухам, Куусинен в 1962 или 1963 году провел секретную встречу с Мао Цзэдуном, пытаясь урегулировать вконец расстроившиеся отношения между КПСС и КПК[542]. Так это или не так — трудно сказать. В архивном личном фонде Куусинена довольно бедно представлены его служебные бумаги. Не видно никакой переписки позднего времени, которая могла бы пролить свет на его отношения с Андроповым. Были ли они, служебные или личные, насколько тесными — обо всем этом остается только строить догадки. В его архиве наброски статей и очерков, политические доклады — все это, конечно, характеризует самого Куусинена, но повседневные контакты не раскрывает. Действительно, в последние годы он включился в полемику с китайцами, а это была сфера ответственности Андропова.

Записка Ю.В. Андропова и В.В. Кузнецова о 100-летии восстания в Польше

28 сентября 1962

[РГАНИ. Ф. 4. Оп. 18. Д. 236. Л. 36]

Андропов Ю.В. Ленинизм озаряет наш путь. Брошюра

1964

[Архив автора]

Конечно, надо признать, Куусинен хорошо знал Андропова. Но их отношения были прежде всего служебными. Георгий Арбатов, трудившийся в возглавляемой Куусиненом команде авторов учебного пособия «Основы марксизма-ленинизма», вспоминал, как трижды в год Куусинен в воскресенье «на целый день собирал у себя на даче всех, с кем он непосредственно — либо по службе, либо творчески — работал (начиная с видных ученых, партийных работников и включая своих секретарей)»[543]. Но Андропова среди них не было. Однако из поля зрения Куусинена Андропов не пропадал. Например, именно Куусинен познакомил в 1958 году Арбатова с Андроповым, а позднее, в мае 1964 года, Арбатов был принят на работу в ЦК в отдел по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран[544].

В фонде Куусинена его заметки и рукопись по «левому оппортунизму» против Мао составляют 6 томов[545]. Отдельный том — заметки «Об ошибках Гароди». Здесь Куусинен теоретизирует: «Где у Ленина и Маркса (и Энгельса) то положение, что наука исчерпывает всю философию, кроме гносеологии (ср. Гароди, с. 34–35)»[546]. Куусинен пребывал в обстановке счастливой и сытой старости. Опасение ареста в сталинские времена, политические бури — все осталось в прошлом. Он вполне у дел — должность, зарплата, высокое положение и на всем готовом у государства, а в то же время есть возможность заниматься литературным творчеством, конечно, с политическим уклоном. Его жена Айно писала, что «о Финляндии Куусинен говорил всегда с ненавистью, не любил даже свой язык». Но может быть, под старость все изменилось, и он все же вновь полюбил финский язык. В бумагах Куусинена сохранились различные заметки о финском эпосе «Калевала» и «о значении поэзии в борьбе народа»[547].

Куусинен умер за несколько месяцев до отставки Хрущева. Андропов стоял в почетном карауле, поднимался на трибуну мавзолея на похоронах Куусинена 19 мая 1964 года, но с речью не выступал[548]. Он был одним из секретарей ЦК, и присутствие на прощании с членом Президиума ЦК было для него обязательным. Так что, скорее всего, почтил память соратника по Карелии по долгу службы, а не по зову сердца.

Андропов часто сопровождает Хрущева в его поездках в социалистические страны. Он прочно прописался в его свите. Апофеозом возвышения Андропова при Хрущеве стало его выступление с докладом на традиционном торжественном заседании, посвященном очередной годовщине со дня рождения Ленина, в апреле 1964 года. Доклад Андропов озаглавил кратко и емко: «Ленинизм озаряет наш путь». В меру пославословив в адрес Хрущева, Андропов в духе времени обрушился на китайских руководителей за «гегемонию», «клеветнические статьи» и подмену ленинизма «маоцзэдунизмом». Вконец расстроившиеся отношения с Китайской коммунистической партией тоже входили в сферу ответственности секретаря ЦК Андропова. Ряд абзацев из этой речи позднее при публикации были выброшены из сборников статей и речей Андропова в послехрущевскую эпоху. Например, такой:

«Наша партия, весь советский народ тесно сплочены вокруг ленинского Центрального Комитета КПСС во главе с товарищем Н.С. Хрущевым. (Бурные, продолжительные аплодисменты.)

Хорошо известно, какую огромную роль и какое мужество революционера-ленинца проявил товарищ Н.С. Хрущев в борьбе за торжество ленинских норм государственной и партийной жизни. (Аплодисменты.) Историческая заслуга Никиты Сергеевича Хрущева состоит в том, что он возглавил борьбу за ленинский курс ХХ съезда КПСС, за ликвидацию тяжелых последствий культа личности Сталина, за творческое развитие ленинизма применительно к новым условиям. (Аплодисменты.) Товарищ Н.С. Хрущев завоевал полное признание всей нашей партии, всего советского народа, всех марксистов-ленинцев как смелый новатор, революционер, человек, хорошо знающий интересы и запросы трудящихся, выражающий в практических делах жизненную силу ленинского учения. (Аплодисменты.)

Мы, советские коммунисты, гордимся высокой оценкой деятельности товарища Н.С. Хрущева, которую дали марксистско-ленинские партии в день его семидесятилетия. (Аплодисменты.) Мы расцениваем это как выражение поддержки и одобрения ленинского курса нашего ЦК и всей партии. (Аплодисменты.)»[549].

Доклад произвел впечатление. Наблюдатели отмечали: «Андропов сейчас растет и… весьма плодовит именно в идеологической области»[550]. Хрущев был весьма снисходителен к Андропову. Резко отзываясь о некоторых членах Президиума ЦК, он щадил самолюбие своего выдвиженца и не устраивал ему публичных разносов. Например, на заседании 28 марта 1964 года при всем своем неудовольствии не был резок. Об этом свидетельствует краткая дневниковая запись Брежнева: «Записка — Пономарева Андропова, неудачная — положить. Считать, что этого документа не было»[551].

А Андропов был очарован Хрущевым и относился к нему с нескрываемым уважением. Как вспоминал Александров-Агентов: «Однажды, я помню, он сказал мне о нем (в связи с указанием Хрущева воздержаться от личных нападок на Мао, несмотря на спор с Китаем): “Вот это — настоящий коммунист с большой буквы!”»[552].

Андропов был крайне осторожен и осмотрителен в выстраивании отношений с соратниками Хрущева. Характерный эпизод. В канун нового 1964 года, провожая на Кубу своего заместителя Николая Месяцева, включенного в свиту Подгорного, на аэродроме, обняв на прощанье коллегу, Андропов шепнул ему на ухо: «Ты там в общении с Подгорным будь повнимательнее к нему, свою независимость попридержи, а то получишь под зад»[553]. Точно так же предостерегал работника своего отдела Федора Бурлацкого, отличавшегося смелостью суждений, чтобы он не «подставлял бока»[554]. Андропов всегда был как будто настороже. Как отмечал Месяцев, «в нем сидел страх — застарелый, ушедший в глубины и прорывающийся наружу в минуты возможной опасности»[555]. И другие его сослуживцы пишут о том же: Андропов «вообще очень расстраивался, даже терялся, когда его критиковало начальство», по причине «глубоко сидящего во многих представителях его поколения синдрома страха перед вышестоящими — очень типичного порождения периода культа личности»[556].

Иногда страх отступал, и Андропов становился разговорчив. В беседе со своим заместителем Месяцевым он вдруг ударился в воспоминания и рассказал, как в Ярославле его подчиненный работник обкома комсомола Анатолий Суров состряпал на него донос о связях с «врагами народа».

«Не посадили, — рассказывал Юрий Владимирович, — благодаря вмешательству первого секретаря обкома партии, а так не сидели бы мы, Николаша, вместе с тобой в этом доме». Месяцев замечает, что знал Сурова. «Он в начале 50-х годов сочинил одну или две пьесы. Но приобрел громкое имя не на поприще драматургии, а в так называемой борьбе с космополитами — грубой, позорящей страну кампании». И следом Месяцев спросил: «А с Суровым вы, Юрий Владимирович, позже не объяснились по поводу его бессовестной стряпни?» — «Нет, я не мстительный. Время уже осудило его. Решения ХХ съезда партии в этом смысле совершенно определенны»[557].

Ответ, конечно, благородный и не без высокопарности. Но может быть, Андропов что-то слыхал о судьбе Сурова, о том, что его исключили из Союза писателей и из партии? И оттого и не пылал жаждой отмщения. Человек ведь и так был раздавлен. А судьба у Сурова интересная. Родился в Павлодаре и там же окончил школу-десятилетку с педагогическим уклоном в 1929 году. Писал в анкетах: «…отец расстрелян колчаковцами в 1918 году». По окончании школы устроился преподавать обществоведение, а через год он уже заведующий районо в Павлодаре. С сентября 1932 по март 1933 года учился в Институте истории и философии в Москве. И все. Образование на этом закончилось, зато началась комсомольская карьера и газетная работа. Был организатором комсомольской марксистско-ленинской учебы в политотделе Восточно-Сибирской железной дороги в Иркутске, с мая 1936 года корреспондентом газеты «Гудок» в Москве. По городам жизнь его помотала. В Ярославле работал с мая 1937 года сначала заведующим производственным отделом газеты «Стахановец транспорта», а затем с мая 1939 по июнь 1940 года ответственным редактором областной комсомольской газеты, как раз во время пребывания Андропова первым секретарем обкома ВЛКСМ. В июле 1940 года переброшен на работу в Алма-Ату.

Перед войной работал ответственным редактором республиканской газеты ЛКСМ Казахстана, затем редактором «Казахстанской правды». В январе 1943-го переведен в Москву на работу в «Комсомольскую правду», был ответственным редактором журналов «Комсомольский работник» в 1944–1945 годах и «Смена» — в 1945–1947 годах. Вступил в Союз писателей, написал несколько пьес, был дважды удостоен Сталинской премии 2-й степени, в 1949 и 1951 годах.

После смерти Сталина борец с космополитизмом Суров вышел в тираж. Его пьесы не ставили как политически и морально устаревшие, а самого в апреле 1954 года исключили из Союза писателей и в июле 1954 года — из партии. Но не за борьбу с космополитизмом, а за «морально бытовое разложение и недостойное коммуниста и писателя поведение»[558]. Его художества на бытовой почве были вполне типичными: «на протяжении длительного времени занимался пьянством и устраивал дебоши». А вот и конкретные примеры, изложенные сухим языком партийного дела: «4 февраля 1954 г. в пьяном состоянии он устроил драку в квартире со своим шофером. С работниками скорой медицинской помощи, приехавшими для оказания помощи шоферу, вел себя грубо, обзывал их нецензурными словами. 14 марта 1954 г., придя в пьяном виде на избирательный участок № 24 в день выборов в Верховный Совет СССР, получил бюллетень и демонстративно вычеркнул кандидата в депутаты Верховного Совета СССР, не заходя в кабину»[559]. Между прочим, в избирательном бюллетене значилась фамилия члена Президиума ЦК КПСС Николая Булганина, баллотировавшегося в Совет национальностей[560]. Вот на кого замахнулся! После такой политической демонстрации (попробовал бы он проделать подобное в сталинское время) терпение у парторганизации Союза писателей лопнуло. История с дракой получила широкую известность. Корней Чуковский записал в дневнике 19 марта 1954 года: Суров «дал по морде и раскроил череп своему шоферу и, когда приехала врачиха, обложил ее матом»[561].

А еще Сурова обвиняли в плагиате и присвоении не им написанных пьес. Но в суде ему удалось отбиться от обвинений лишь в плагиате[562]. Все остальное вышло наружу. В литературных кругах злословили: «…пользуясь гонениями против космополитов, путем всяких запугиваний, принудил двух евреев написать ему пьесы, за которые он, Суров, получил две сталинских премии!»[563].

В сентябре 1956 года Сурова восстановили в партии, и через два года он устроился главным редактором на работу в Гостелерадио и, между прочим, с 1964 года трудился под началом Николая Месяцева. В декабре 1960 — декабре 1964 года он специальный разъездной корреспондент, а затем комментатор. С сентября 1970 года — скромный пенсионер в Москве. Пишут, что в 1982 году Суров был восстановлен в рядах Союза писателей, и даже связывают это с приходом Андропова к власти, дескать, простил теперь уже не опасного недруга. Но, во-первых, его имени нет в справочном издании «Писатели Москвы»[564], во-вторых, нигде нет сведений о том, что он опубликовал хоть какое-нибудь литературное произведение после 1963 года[565].

Н.Н. Месяцев

[Из открытых источников]

О чем Суров в конце 1930-х писал в бумаге, разоблачающей Андропова, и какие обвинения выдвигал, можно только предполагать. Может быть, развивал тему неясного социального и национального происхождения областного вожака ярославской комсомолии? Учитывая более позднее деятельное участие в разоблачении «безродных космополитов» — в кампании, замкнувшейся на евреях, можно догадаться: Суров имел обостренный нюх на «не наших». И этот нюх ему был свойственен всегда — с этим не рождаются, но впитывают с детства и юности. А слухи и сплетни в обкомовской среде об Андропове и его «анкетных трудностях» гуляли широко. Любопытно, что Суров покинул Ярославль сразу вслед за Андроповым, в июне 1940 года. Таким образом, их противостояние было исчерпано. Действительно, ненормальная и нервозная ситуация, когда редактор областной комсомольской газеты в конфликте со своим руководителем — первым секретарем обкома ВЛКСМ.

Записка Ю.В. Андропова о направлении советской делегации на празднование 15-летия образования КНР

21 сентября 1964

[РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 538. Л. 103]

А.И. Микоян вручает Ю.В. Андропову орден Ленина

24 июля 1964

[РГАКФД]

В связи с 50-летием Андропов был награжден орденом Ленина. В отличие от предыдущих двух наград, полученных без огласки, это награждение попало в печать. Орден Андропову 24 июля 1964 года вручил только что избранный председателем Президиума Верховного Совета СССР Анастас Микоян.

Полвека прожито. Здоровье у Андропова стало пошаливать. Причиной тому могли стать нервные нагрузки, да и свалившаяся на него пугающая проблема — до него дошло о готовящемся смещении Хрущева. Он, узнав о таком, был просто в замешательстве. Как быть и с кем быть? Андропову хватило чутья и опыта тихо отсидеться, не включаясь в дело. Неизвестно ведь, чья возьмет. И у него перед глазами был наглядный пример. Вот Шепилов в июне 1957 года примкнул, как казалось, к большинству членов Президиума ЦК, вздумавших сместить Хрущева, и в итоге вся жизнь под откос и это навсегда прилепившееся к нему обидное словосочетание «и примкнувший к ним».

Похоже, что в заговоре против Хрущева Андропов вообще участия не принимал. Хорошо информированный помощник Брежнева Александров-Агентов пишет: «А о каком-либо участии Андропова в подготовке смещения Хрущева мне ничего не известно»[566]. Его влияние в аппарате ЦК было минимальным, и заговорщикам он просто не был нужен[567]. Тем не менее не знать о готовящемся смещении Хрущева он не мог. Судя по тому, что Андропов и после прихода к власти Брежнева сохранил свой секретарский пост, его главной заслугой было то, что он не побежал к Хрущеву «сдавать заговорщиков». А на заседании Президиума ЦК 13–14 октября 1964 года, когда решилась судьба Хрущева, Андропов, на второй день определившись, бросил только одну реплику: «Правильно делает Президиум, предложения поддерживаю»[568]. Пишут, что наряду с Полянским, Шелепиным и Демичевым Андропов принимал участие в подготовке доклада об ошибках Хрущева, с которым Суслов выступил на пленуме тем же вечером[569].

Председатель КГБ Владимир Семичастный решительно отрицал и возмущался, когда смещение Хрущева называли заговором. Он писал: «…все были готовы снять Хрущева. Поэтому я утверждаю, что не было никакого заговора!», все прошло в полном соответствии с уставом КПСС, да и вообще, «пленум его избрал — пленум его и освободил»[570]. С ним не согласен Петр Шелест, занимавший тогда должность первого секретаря ЦК Компартии Украины: «Ведь, откровенно говоря, мы совершили гнусную политическую подлость, исподтишка, путем заговора и интриг, приставив к виску Н.С. Хрущева “политический револьвер”, принудили его пойти в отставку. Все, как было при дворцовых переворотах»[571].

Ю.В. Андропов на приеме в посольстве Болгарии по случаю 1100-летия славянской письменности

Май 1963

[РГАКФД]

Хрущев еще не прибыл с юга для решающего разговора на заседании Президиума ЦК, намеченного на 13 октября, а Брежнев и его люди уже поторопились собрать в Москву членов ЦК на пленум. Как свидетельствовал Михаил Соломенцев — в то время второй секретарь ЦК Компартии Казахстана, ему, как и другим членам ЦК, позвонили утром 13 октября и дали команду прибыть в Москву к утру 14 октября для участия в пленуме[572]. Учитывая разницу во времени с Алма-Атой, можно быть уверенным, что в это время Хрущев еще даже не сел в самолет для вылета в Москву. Что тут сказать — налицо слаженный и заранее продуманный план. Все просчитали.

Ю.В. Андропов на встрече с вьетнамской делегацией

1960-е

[ФСО]

Обид на Хрущева у членов Президиума ЦК, конечно, накопилось немало. Он бывал бестактным, мог отпустить грубую шутку по адресу своих коллег. Но Андропова не задевал. Не на что было обижаться Андропову. Хрущев его ценил.

Личный листок по учету кадров Ю.В. Андропова

Позднее 1947

[РГАНИ. Ф. 5. Оп. 108. Д. 2. Л. 8–8 об.]

Летом 1964 года Хрущев уже что-то чувствовал, но был уверен в себе, в своей незаменимости и даже рискованно шутил на коллективных обедах с членами Президиума ЦК и на заседаниях. Согласно дневниковым заметкам, которые вел Брежнев, на обеде 7 июля, критикуя коллег, Хрущев бросил:

«Надо разойтись, если не понимаем друг друга. Я свое отработал — пойду на пенсию, буду ловить рыбу»[573]. Все это сопровождалось бранью, записывает далее Брежнев. Через месяц на заседании Президиума ЦК 19 августа Хрущев, делясь впечатлениями о своей поездке по стране, возвращается к теме: «Видимо, мне надо уходить на пенсию, не мешать — молодым»[574]. Как будто провоцировал, приглашал заговорщиков к действию. В конце концов накаркал себе отставку и пенсию.

Ю.В. Андропов, Д.Ф. Устинов, Тодор Живков и Л.И. Брежнев на Внуковском аэродроме

16 августа 1963

[РИА Новости]

У Андропова было не так уж много дел, напрямую связанных с Брежневым. До июля 1964 года Брежнев возглавлял Президиум Верховного Совета СССР, заняв этот пост в 1960 году после отставки Ворошилова. Разумеется, когда поездки совершались в социалистические страны, Брежнев, будучи во главе делегаций, опирался на помощь отдела ЦК по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран. В этом отделе готовились все необходимые материалы, согласовывались сроки поездок и круг вопросов для обсуждения с лидерами «братских партий». С июня 1963 года Брежнев одновременно занял пост секретаря ЦК, став вторым после Хрущева человеком в стране. И тут у него уже было гораздо больше соприкосновений с Андроповым. В дневниковых записях Брежнева это нашло свое отражение. Хотя и немногочисленные, но есть упоминания Андропова: 29 июня 1963 года он записывает его фамилию в связи с просьбой лидера Монголии Цеденбала дать ему тексты выступлений Суслова, Пономарева и Андропова на июньском пленуме ЦК; 1 июля записывает впечатления от собрания московского партактива по итогам пленума ЦК: «Московский актив прошел хорошо, выступил т. Андропов, хорошо приняли выступление — одобрили деятельность ЦК, Президиума, тов. Хрущева»[575]. В том же году фамилия Андропова мелькает в дневнике Брежнева еще несколько раз — в связи с подготовкой поездок космонавтов по социалистическим странам и как одного из лиц, должных встречать польскую делегацию во Внукове.

Ю.В. Андропов на переговорах с Я. Кадаром в Будапеште.

5 марта 1964

[РГАКФД]

Правда, тут после фамилии Андропова Брежнев поставил два вопросительных знака[576]. Может быть, не знал, где Андропов — в Москве ли, на отдыхе? В следующем, 1964, году появляется еще одна запись: «Кадар — просил, чтобы во главе делегации был тов. Андропов — по обмену опытом»[577]. Вопросы такого уровня были вполне в компетенции Брежнева. Так и решили — Андропов был направлен в Венгрию в качестве главы делегации партийных работников и 5 марта 1964 года вел переговоры с Кадаром.

Президиум митинга советско-польской дружбы

Москва. 15 апреля 1964

[РГАКФД]

Также Брежнев записывает 9 января 1964 года о звонке Хрущева, который посоветовал встретить прибывающего в Москву Ульбрихта ему и Андропову[578]. На публичных мероприятиях Андропов, конечно, не в первой линейке советских лидеров. Но во втором ряду уж точно. На митинге советско-польской дружбы в апреле 1964 года в обстановке ликования и подъема все аплодируют и Андропов тоже. Фотография запечатлела и навсегда сохранила этот момент и атмосферу события. Но как аплодирует Андропов! Он весь подался вперед, рукоплещет с энтузиазмом, заражая других восторгом.

После отставки Хрущева для Андропова наступили тревожные дни. Один за другим освобождались от должностей секретари ЦК. В ноябре 1964 года из Секретариата ЦК выбыл отвечавший за сельское хозяйство Василий Поляков, в марте 1965 года — отвечавший за идеологию Леонид Ильичев, в сентябре того же года — отвечавший за организационно-партийную работу Василий Титов. Из не входивших в состав Политбюро секретарей ЦК сохранили должности лишь Петр Демичев, переброшенный с химии на идеологию, Борис Пономарев, возглавлявший международный отдел ЦК, Александр Рудаков, возглавлявший отдел тяжелой промышленности ЦК, ну и Андропов. Кардинальная чистка Секретариата ЦК его не затронула. Брежнев в конце концов убедился в надежности Андропова.

Любопытную догадку высказывал Федор Бурлацкий, работавший в отделе ЦК у Андропова. В самом конце декабря 1964 года поздно вечером его вызвал к себе в кабинет Андропов. Бурлацкий поразился «необычайно печальному и удрученному выражению его лица»[579]. Андропов сидел, опустив глаза, пребывая в раздумье. Бурлацкий, не удосужившись даже выслушать, зачем его пригласил Андропов, заговорил о своем уходе из отдела ЦК на журналистскую работу. Андропов был неприятно поражен, он смотрел на Бурлацкого «каким-то змеиным взглядом несколько долгих минут и молчал»[580].

Бурлацкий позднее долго размышлял о причинах подавленности Андропова и сделал вывод:

«Не исключено, что поздний вызов Андроповым именно меня, его подавленность, какая-то даже раздавленность означали, что у него произошло объяснение с Брежневым, который предложил ему то, что потом стало фактом: оставить пост секретаря ЦК и принять назначение председателем Комитета государственной безопасности»[581].

Неужели Брежнев так скоро был готов расстаться с председателем КГБ Семичастным, много сделавшим в деле смещения Хрущева? Вряд ли. Скорее, мрачные раздумья Андропова были связаны с боязнью за свое будущее и за себя. Не прогонят ли его с работы в ЦК как активного члена хрущевской свиты? После октябрьского (1964) пленума ЦК многие выдвиженцы Хрущева были в подвешенном состоянии и Андропов один из них. А может быть, снедала досада — его не повысили и обошли с должностями после отставки Хрущева. Вот Шелепина ввели в Президиум ЦК, Семичастного перевели из кандидатов в члены ЦК КПСС и в декабре сразу произвели в генерал-полковники. А Андропов остался при своей прежней должности.

Зря Андропов расстраивался, его звездный час был впереди. А на текущий момент главным было сохранить должность. И Андропов день за днем демонстрировал свою приверженность новому брежневскому курсу. В январе 1965 года он в свите Брежнева и Косыгина отправился в Польшу. По утверждению Бурлацкого, это был переломный момент в политической ориентации Андропова. Подготовленные по его поручению предложения о принципах внешней и внутренней политики не встретили понимания в верхах. Предложения были вполне прогрессивные: экономическая реформа, демократизация и реорганизация государственного управления, разграничение деятельности партии и государства, развитие хозяйственного самоуправления предприятий и регионов, проведение курса на сокращение ракетных и ядерных вооружений и прекращение военной конфронтации.

По возвращении из поездки «Андропов сказал, что его предложения не встретили поддержки ни у Брежнева, ни у Косыгина»[582]. Косыгин в целом был за экономическую реформу, но не принял идею поворота во внешней политике. Он питал иллюзии о возможности примирения с Китаем и оставался на антизападных позициях. А Брежнев в своей типичной манере сказал, что «надо подумать» и «не следует спешить»[583].

В ту пору Андропов был еще совсем не стар и полон идей. Он окружил себя людьми творческими, талантливыми, подбирая в отдел хорошо владевших пером и умеющих четко формулировать свои мысли. Ну и главное, конечно, имевших эти мысли, то есть думающих людей. Андропов часто устраивал у себя в конце рабочего дня встречу со своими консультантами и любил, что называется, деловые игры. Что-то вроде мозгового штурма. Атмосфера в рабочем кругу Андропова была вполне творческая. Об этом восторженно говорили его подчиненные. Даже на излете хрущевская эпоха была временем творчества и надежд.

Андропов и видом своим не слишком походил на распространенный тогда типаж аппаратного работника. Он не был обычным представителем «хомо аппаратикус». Слишком заметен. Один из впервые увидевших Андропова, так описал его внешность при первой встрече в гостях у общей знакомой в неформальной обстановке: встретив Андропова у дверей, «хозяйка вернулась с большим букетом цветов в сопровождении высокого мужчины лет пятидесяти с угловатым лицом и пухлыми губами. Сквозь очки в тонкой золотой оправе за нами наблюдали внимательные и холодные глаза. Если лицо его на мгновение посещала улыбка, то большие передние лопатообразные зубы делали лицо добрым. Двигался вошедший несколько странно, по-моряцки, широко расставляя ноги и сильно раскачиваясь из стороны в сторону»[584]. В общем, на бережку Андропова подкачивало. Что ж, такое только с бывалыми моряками бывает.

Подчиненные относились к Андропову с должным уважением, признавая его верховенство: «Андропов был просто умным, неординарным человеком, с которым было интересно работать. Он не имел систематического формального образования (техникум по речному судоходству!), но очень много читал, знал, в смысле эрудиции, был, конечно, выше своих коллег по руководству, в большинстве своем если и не закончивших вузы, то хотя бы получивших высшее партийное образование. Кроме того, он был талантлив. И не только в политике»[585].

Только теперь вся демонстрация талантов осталась в далеком прошлом. Его подчиненные лишь понаслышке знали, что Андропов «неплохо пел, играл на фортепьяно и гитаре»[586]. В житейских ситуациях и в минуты отдыха он представал перед своим окружением строгим и даже чересчур закрытым человеком. На красивых женщин, как когда-то, он уже не заглядывался. Бурлацкий вспоминал случай, когда в поездке по Югославию после дня встреч и переговоров советскую делегацию пригласили в ночной бар. В баре была музыка, кто помоложе танцевали, а в следующем отделении предполагался стриптиз. Андропов «тут же встал и, сославшись на дела, заявил, что уезжает. Югославы пытались уговорить его, но он был совершенно неумолим, однако разрешил остаться тем из нас, кто пожелает». А на следующее утро, когда Бурлацкий пытался рассказать Андропову о своих впечатлениях, «он твердо перевел разговор на другую тему. Вообще, — пишет Бурлацкий, — он был пуританином, даже по строгим нормам, принятым тогда в партийной среде. Он практически не пил, никто не слыхал, чтобы он когда-нибудь сделал комплимент женщине (по крайней мере, на работе). Фильмы с сексуальными сценами он не терпел, хотя, конечно, не навязывал никому своих вкусов. Все знали, что при нем надо держаться строже и ни в какие разговоры вольного характера пускаться не следует. Я сам наблюдал, как ему было нелегко иной раз в присутствии Первого [Хрущева. — Н. П.], любившего опрокинуть рюмашку-другую коньяка. К тому же Первый обожал рассказывать двусмысленные анекдоты, любил их слушать от других и охотно прибегал к сочному непечатному слову. Я часто видел, как Ю.В. [Андропова] передергивало от подобного стиля, но — опытный дипломат — он сдерживался и скрывал свои чувства»[587].

Брежнев как личность резко контрастировал с взрывным и импульсивным Хрущевым. Тот был ярок и непредсказуем. Андропова коробили грубоватые манеры Хрущева, его простецкие народные прибаутки. Сопровождая Хрущева в поездках или участвуя в застольях, Андропов часто становился свидетелем откровений Хрущева, который любил многократно рассказывать что-то из кремлевских тайн. Чаще всего о смерти Сталина и устранении Берии. Вот где будораживший воображение лихой сюжет и шекспировские страсти в одном флаконе. Об одном из таких эпизодов, относящихся к ноябрю 1960 года, вспоминал Федор Бурлацкий. На банкете в ходе совещания представителей компартий Хрущев с рюмкой коньяка в руке, яростно жестикулируя, грубовато, образно и в лицах рассказывал о смерти Сталина и развернувшейся борьбе за власть и аресте «этого гада» — Берии. История подошла к концу, зазвучал тост за «вершины коммунизма» и здоровье лидеров братских партий и, как пишет Бурлацкий: «В этот момент я наконец оторвал глаза от рассказчика и, взглянув в сторону, увидел Ю.В. [Андропова]. Он сидел молча, опустив голову и глядя в одну точку. Потом я узнал, что он вообще не любил пить, да и нельзя было ему из-за высокого кровяного давления. Но в тот момент мне показалось, что ему было неловко за рассказчика, что он считал изложение всей этой истории здесь, при таком большом стечении людей, неуместным»[588].

Д.Ф. Устинов

[Из открытых источников]

Ф.Д. Кулаков

[Из открытых источников]

На фоне Хрущева Брежнев, казалось, был пресен и сер, да и вполне предсказуем. И Андропову было не сложно найти с ним общий язык и быть в хороших, а со временем даже дружеских отношениях. Хотя, конечно, равенства в их отношениях не было: «Андропов обращался к Брежневу на “вы” и по имени отчеству, Генеральный же называл его попросту Юра и говорил, конечно, “ты”»[589].

Для Брежнева главным было поскорее укрепить руководящее ядро своими людьми. Секретарем ЦК по оборонной промышленности и кандидатом в члены Президиума ЦК в марте 1965 года был избран Дмитрий Устинов, в том же году в сентябре секретарем ЦК по вопросам сельского хозяйства был избран Федор Кулаков, в декабре секретарем ЦК был избран заведующий отделом организационно-партийной работы ЦК Иван Капитонов. После смерти в 1966 году секретаря ЦК по вопросам тяжелой промышленности Рудакова на вакантное место в декабре того же года был избран Михаил Соломенцев. Тут Брежнев следовал испытанным аппаратным приемам. Когда в ноябре 1964 года из Казахстана, где Соломенцев работал вторым секретарем республиканского ЦК, поступили жалобы на его поведение — «попал в некрасивую историю», Динмухамед Кунаев сообщил об этом Брежневу и попросил отозвать Соломенцева. Брежнев ответил: «Если он только за одной женщиной неудачно поухаживал, от этого социализм не пострадает. Мы его переведем на работу в другую область»[590]. И действительно, пару лет Соломенцев работал первым секретарем Ростовского обкома, пока Брежнев не взял его в Москву. Надежные и верные хозяину Кремля люди — это главное.

Д.А. Кунаев

[Из открытых источников]

М.С. Соломенцев

[Из открытых источников]

Смещение Хрущева добавило хлопот Андропову по части урегулирования вдруг возникших вопросов в отношениях с лидерами стран-сателлитов. Многие из них были в недоумении от московского дворцового переворота. Это тревожило Брежнева, желавшего разъяснить всем истинные причины перемен и уверить в неизменности кремлевского курса. Возможно, в этом было объяснение, почему Брежнев сохранил Андропова на его должности. Нужна стабильность, а к Андропову лидеры соцстран привыкли, хорошо его знают. Их надо бы успокоить после смещения Хрущева. А кто, если не Андропов, это сделает лучше? Сам факт, что Андропов по-прежнему в той же должности, и есть лучшее доказательство того, что по отношению к «братским партиям» ничего меняться не будет.

А сигналы из стран социализма в Москву шли, и Андропов получал их не только по линии партийных связей, но и по дипломатическим каналам от МИД и из КГБ.

Представитель КГБ в Праге 15 октября 1964 года сообщил Брежневу в Москву о своей беседе с министром внутренних дел Любомиром Штроугалом: «…в личной беседе со мной тов. Штроугал сказал, что президенту от товарища Брежнева известно, что т. Хрущев снят за ошибки во внутренней политике. Он далее указал на опасность усиления либералистических тенденций и возможных антипартийных выступлений в Словакии со стороны прежде всего Гусака и Новомеского и это положение усложняется тем, что в начале ноября должны быть выборы президента[591]. <…> Министр подчеркнул, что если в ЧССР было трудно объяснить, почему своевременно не увидели ошибок Сталина, то еще труднее будет разъяснить, почему сразу не сказали об ошибках т. Хрущева. Авторитет КПЧ в массах, сказал он, в таком случае может быть в определенной степени подорван. К этой теме министр во время разговора возвращался не раз»[592]. Но, кажется, опасность руководители Чехословакии видели совсем не там, где надо. Штроугал, например, указал «на возможность националистических и “левых” (прокитайских) проявлений со стороны некоторых элементов, в том числе и в КПЧ»[593]. Тем не менее приняли меры безопасности в октябрьские дни 1964 года. По сообщению представителя КГБ в Праге, Штроугал собрал 15 октября в 3 часа дня Коллегию МВД и проинформировал о снятии Хрущева и пленуме ЦК КПСС, распорядился о введении круглосуточного дежурства личного состава, усилении службы по линии общественной безопасности и, в частности, об усилении охраны правительства по линии 5-го управления МВД Чехословакии[594].

Эрнесто Гевара

[Из открытых источников]

С той же тревогой и недоумением по поводу смещения Хрущева отреагировал Кадар. Венгерское руководство видело в Хрущеве надежного защитника. Кадар испытывал личные симпатии к Хрущеву и тяжело воспринял его освобождение[595]. В телефонном разговоре с Брежневым он сказал, что ему эта новость «как камнем по голове». В Будапеште проездом оказался кандидат в члены Президиума ЦК КПСС Гришин. Венгры «спрашивали у Гришина, почему нужно было все это накапливать и почему нельзя было выступить раньше. Тов. Гришин сказал, что он выражал свое несогласие молчанием»[596]. И в Чехословакии, и в Венгрии недоумевали, почему в сообщении об уходе Хрущева на пенсию ничего не было сказано о его заслугах.

Вопросы возникли и в Польше у Гомулки. Он, правда, вспомнил один ошарашивший его эпизод о Хрущеве: «Однажды он в разговоре со мной, в гневе против Мао Цзэдуна, считая его личным врагом, заявил о том, что он готов бросить атомную бомбу на Китай»[597].

Фидель Кастро и Н.С. Хрущев подписывают совместное советско-кубинское заявление

1963

[РГАКФД]

Пришли в недоумении и в Гаване. Эрнесто Гевара говорил о «неприятном осадке» в связи с недоговоренностью в сообщениях о снятии Хрущева. Он хвалил Хрущева, хотя и добавлял: «…мне, например, очень не по душе были ярко выраженный прагматизм т. Хрущева, неожиданные повороты в его политике»[598]. В качестве примера вспомнил «карибский кризис». Гевара заявил, что он не согласен с курсом XXII съезда в отношении Китая и Албании, хотя и не оправдывает китайцев, но говорить против них не может, поскольку они сейчас помогают Кубе, в том числе оружием. Гевара опасался, как бы в СССР не начался период полного отрицания Хрущева, как это было со Сталиным, а также беспокоился, что есть в СССР люди, которые «не проявляют большого энтузиазма в отношении Кубинской революции, поскольку Куба, помимо экономической обузы для СССР, является еще потенциальным очагом мировой термоядерной войны»[599].

Высказался и Фидель Кастро: «Выступать сейчас на Кубе против т. Хрущева и объяснять его недостатки, особенно после того, что я говорил о нем кубинскому народу, — это равносильно тому, что высечь себя»[600].

Все одобрил и ни в чем не сомневался лишь лидер Монголии Цеденбал.

В общем, Андропову пришлось немало времени уделять снятию всех возникающих у лидеров социалистических стран вопросов, что потребовало долгих бесед и консультаций. В коммунистических и рабочих партиях не понимали главного — почему ничего не говорили о заслугах Хрущева. Ведь с его именем была связана целая эпоха. Именно при нем СССР превратился в сверхдержаву, проникшую во все уголки мира и оказавшую значительное влияние на национально-освободительную и антиколониальную борьбу народов.

Много шума наделало опубликованное 2 ноября 1964 года интервью лидера итальянских коммунистов Луиджи Лонго. На вопрос о личности Хрущева он ответил не скороговоркой, как хотели бы в Кремле, а развернуто:

«На мой взгляд, даже в свете последних событий, личность и деятельность товарища Хрущева остаются существенными элементами исторической эпохи чрезвычайной важности. Именно от него исходит наиболее открытое осуждение сталинизма, ликвидация культа личности и восстановление социалистической законности. Он вдохновил ориентацию и основные решения ХХ съезда, благодаря которым марксизм-ленинизм вновь обрел свой творческий характер.

Из этих решений вытекают принципы политики коммунистов в эти последние 10 лет: принцип, согласно которому война не является неизбежной, принципы мирного существования, национальных путей к социализму, самостоятельности коммунистических партий»[601].

И так думали многие из лидеров коммунистических партий.

За откликами в различных слоях советского населения внимательно следил председатель КГБ Семичастный. В одном из первых сообщений в ЦК 16 октября 1964 года он писал о том, что советские граждане разгадали подоплеку лаконичного официального сообщения об уходе Хрущева на пенсию по состоянию здоровья и поняли, что он снят за ошибки. Председатель КГБ победно сообщал о «повсеместном одобрении» произошедшего[602]. Семичастный льстил Брежневу, когда писал о «единодушном одобрении» и «нескрываемой радости населения». Не забыл упомянуть и отклик военного инженера с полигона, на котором недавно побывали Хрущев и Брежнев, о хорошем впечатлении от «деловитости Брежнева, от знаний, с которыми он задавал различные вопросы»[603]. И все же, как отмечено в записке КГБ, кое-где высказывается опасение, что отставка Хрущева — «уступка китайцам», и возросло беспокойство, не приведут ли изменения в руководстве КПСС и правительстве «к обострению международной обстановки»[604].

Но самые противоречивые отклики весть о смене руководства вызвала в писательской среде. Кто-то радовался, а кто-то сокрушался. В сообщении КГБ в ЦК КПСС 20 октября 1964 года собрана вся палитра мнений. Латвийский писатель Арвид Григулис высказал пожелание, чтобы ЦК думал о литературе «и помог нам очистить советскую литературу от политического гнилья, он непрошенных учителей, для которых партийность — неведомое понятие, поднял авторитет писателей, верно служащих партийному делу, и, в частности, поставил бы на свое место гениев от тюремно-лагерной литературы и их покровителей, чьи цели мутны как лужа на дороге». В то же время поэты Алигер, Евтушенко, драматург Розов, кинорежиссер Калик и другие полагали, что начнется «новая эра в идеологии», будет дано больше свободы искусству и попыткам новаторства. Они ожидали «ослабления партийного влияния в литературе и искусстве»[605].

А вот секретарь Союза писателей Грибачёв считал, что их надежды напрасны. «Есть одна линия в идеологии, — говорит он, — партийная, ленинская, и все, кто надеется, что с уходом Хрущева создастся возможность для них вновь заняться своим гнусным делом, жестоко ошибаются. Наоборот, Хрущев еще был либералом и отсюда такая распущенность»[606].

Многие же писатели хвалили Хрущева. Сатирик Леонид Ленч: «Как ни говорите, народ любил Хрущева. Пенсии, квартиры, отсутствие репрессий. Забыть об этом трудновато»[607].

Часть писателей заняла выжидательную позицию, и среди них Кожевников, высказавшийся весьма характерно: «Вы погодите рассуждать. Пусть они сами во всем разберутся, а то дров наломаем и костей не соберем»[608]. В Грузии оживились поклонники Сталина: «Мы еще заставим русских собственными руками вырыть из земли памятники Сталину», а в некоторых магазинах вывесили портреты Сталина[609]. Где-то ведь ранее спрятали и сберегли!

Но резкого поворота в политике ни влево, ни вправо, как и возвращения к сталинизму, не произошло. Половинчатость нового политического курса вела к постепенному сползанию в идеологическое однообразие и унылое повторение обветшавших заклинаний. Шло «подмораживание» оживших при Хрущеве ростков свободы. Все выглядело как ползучий реванш умеренных сталинистов и укрепление позиций догматиков.

Хорошей иллюстрацией служит история подготовки доклада к 20-летию Победы. На торжественном заседании должен был выступить Брежнев. Готовить доклад взялись заранее. Неслыханную активность проявил Шелепин. Нет, конечно, он понимал, что с докладом будет выступать Брежнев, но ему хотелось вложить в уста докладчика свои идеи и четко обозначить новые политические вехи. Он и его люди подготовили текст. По отзывам читавших, это была «заявка на полный пересмотр всей партийной политики хрущевского периода в духе откровенного неосталинизма»[610]. Вариант Шелепина был отвергнут, и в докладе Брежнева к 20-летию победы над Германией имя Сталина прозвучало лишь один раз. Но и этого было достаточно — зал разразился горячими аплодисментами. Через четыре года, когда на Политбюро обсуждали, как следует откликнуться на 90-летие со дня рождения Сталина, Шелепин добрым словом вспомнил эти аплодисменты[611].

Через год проблема обозначилась вновь. Брежнев встал перед дилеммой — нужно ли говорить о Сталине в отчетном докладе на XXIII съезде, а если нужно, то как? Это был первый после Хрущева съезд КПСС. На предыдущем, в 1961 году, Сталина ругали много и со вкусом, после чего вынесли из мавзолея. Ну а теперь как быть? В заранее подготовленном варианте съездовского доклада был фрагмент о Сталине вполне в духе его критики на предыдущих съездах[612]. Разве что только без резкостей, в смягченном варианте. Но Брежнев все-таки поделился своими сомнениями на заседании Секретариата ЦК КПСС 17 марта 1966 года, когда рассматривался проект отчетного доклада: «Один общий вопрос. Вы, наверное, заметили, что я до сих пор не поднимал его — это вопрос о Сталине. Я пришел к твердому убеждению не затрагивать этого вопроса». Услышав одобрительные голоса остальных членов Президиума ЦК, Брежнев подытожил: «Здесь все очень сложно. Одни боятся очернения, другие обеления. Съезд поймет правильно. Этот вопрос решен раз и навсегда»[613].

Так и произошло. В отчетном докладе имя Сталина не прозвучало. Может быть, съезд и понял это «правильно». Но в народе вызвало у кого одобрение, у кого — недоумение. На словах партия клялась в верности курсу ХХ съезда, а на деле вся критика сталинских порядков сошла на нет. Да и клятвы «верности курсу» тоже со временем поблекли и почти исчезли. В историко-революционных календарях и газетных статьях перестали писать о том или ином деятеле, что он «пал жертвой беззакония времен культа личности». Теперь чаще говорилось либо иносказательно, с намеком, а чаше просто «умер», без каких-либо объяснений.

Шумная пропагандистская кампания накануне помпезного празднования 50-летия советской власти была беспрецедентной по своему размаху. В этих условиях повышенное внимание брежневского руководства было направлено на усиление и недопущение малейшего инакомыслия и «размывания» советских идеалов. Для Политбюро было очевидно, что волна хрущевских разоблачений культа Сталина имела вполне конкретные последствия. Народ терял веру в социалистические идеалы. С этим Кремль не мог мириться.

На одном из заседаний Политбюро ЦК КПСС Брежнев 10 ноября 1966 года поднял важнейший для него вопрос — об идеологии: «Подвергается критике в некоторых произведениях, в журналах и других изданиях то, что в сердцах нашего народа является святым, самым дорогим. Ведь договариваются же некоторые наши писатели (а их публикуют) до того, что якобы не было залпа Авроры, что это, мол, был холостой выстрел и т. д., что не было 28 панфиловцев, что их было меньше, чуть ли не выдуман этот факт, что не было Клочко[614] и не было его призыва, что “за нами Москва и отступать нам некуда”. Договариваются прямо до клеветнических высказываний против Октябрьской революции и других исторических этапов в героической истории нашей партии и нашего советского народа»[615]. Наиболее активным на заседании являлся Андропов, он был многословней других. Остальные секретари ЦК отделались каждый лишь десятком поддакивающих фраз, и все как в один голос твердили о том, что много печатается всякой «ерунды».

Даже Шелепин не был многословен. Он безоговорочно поддержал Брежнева и обрушился на репертуар кино, клеймил «всякую пошлость» на эстраде, «ублюдочные пьесы» в театре. И особо о Твардовском: «…я считаю, мы много говорим. Его нужно просто освободить от работы. И это можно сделать не в ЦК, это может сделать Союз писателей»[616]. О Твардовском говорили много. Суслов напомнил, что именно Хрущев настоял на наиболее нашумевшей публикации возглавляемого Твардовским журнала: «А об Иване Денисовиче сколько мы спорили, сколько говорили, но он же поддерживал всю эту лагерную литературу»[617]. При этом фамилию Солженицына никто не назвал. Брежнев: «Ведь на самом деле, товарищи, никто до сих пор не выступил с партийных позиций по поводу книги Ивана Денисовича…»[618]. Участвовавшие в заседании Косыгин и Устинов вообще отмолчались.

Разумеется, Андропов полностью согласился с мнением Брежнева и точно указал на источник всех бед, списав все на Хрущева: «Действительно, период, предшествовавший Октябрьскому пленуму ЦК [1964 года. — Н. П.], нанес огромный ущерб партии и нашему народу и в области идеологической работы. Нам известно, что Хрущев использовал идеологию в личных целях, в целях саморекламы, его не интересовали интересы партии, интересы нашего государства»[619]. После такого зачина Андропов начал теоретизировать: «У нас нет единства взглядов. Я имею в виду идеологических работников, пропагандистских работников, по целому ряду вопросов много путаницы. Надо выработать единую точку зрения на базе марксистско-ленинского учения по основным вопросам внешней и внутренней политики нашей партии». К сложным темам Андропов отнес «освещение вопросов о Сталине», об Отечественной войне и «о перспективах развития нашей страны и партии»[620]. Андропов заговорил о необходимости учебника «настоящего марксистско-ленинского», который был бы апробирован в Политбюро и, может быть, на пленуме ЦК. Вспомнив о грядущих юбилеях Октября и Ленина, Андропов сказал: «…сегодня очень правильно подняты т. Брежневым эти вопросы». И тут же эмоционально и несколько сбивчиво обрушился на писателей: «Твардовский — коммунист, Симонов — коммунист, и целая серия, которая здесь называлась и не называлась, людей, которые допускают серьезные идеологические ошибки, — это коммунисты. Имеем мы право как с коммунистов с них спросить ответственность?» Андропов призвал партийные организации «спросить с этих деятелей», добавив: «И здесь никакого администрирования нет, это просто правильный партийный подход, правильная партийная требовательность, она должна быть везде и всюду»[621].

Активность Андропова при обсуждении проблем в идеологии понравилась и запомнилась Брежневу.

Хоть это и не входило в сферу его служебных полномочий, которая ограничивалась вопросами компартий социалистических стран, Андропов как секретарь ЦК оставил след и в литературных делах. В 1965 году партийное руководство, косо смотревшее на «Новый мир» и развернувшуюся полемику вокруг журнала, задумалось о смене редактора. Был направлен запрос в 4-е управление Министерства здравоохранения, откуда пришел ответ о состоянии здоровья Твардовского: «…нуждается в обязательном лечении в психоневрологическом стационаре, от которого он категорически отказывается». Андропов наложил на письме резолюцию: «Следовало бы обдумать вопрос: следует ли оставлять т. Твардовского редактором журнала “Новый мир” в связи с ухудшением здоровья»[622].

В литературных спорах, похоже, Андропов склонялся к позиции охранителей, нападавших на журнал за публикацию Солженицына и «либеральную» и «оттепельную» позицию. Вообще-то Андропов не слыл сталинистом, но после отставки Хрущева быстро усвоил направление нового курса в идеологии и переместился в брежневское большинство. Он только поначалу не разобрался, заявив после смещения Хрущева: «Теперь мы пойдем более последовательно и твердо по пути ХХ съезда»[623]. Но тут источником его вдохновения попросту была передовица «Правды», где это по традиции утверждалось.

На заседаниях Секретариата ЦК КПСС Андропов выступал с все более и более «охранительных» позиций, сползая туда, где было большинство. Например, 10 марта 1967 года: «Известно, что среди интеллигенции есть нездоровые элементы. Надо усилить воспитательную работу среди них, попытаться расслоить их на группы с тем, чтобы работать с этими отдельными группами, сплачивая их вокруг себя»[624]. Это был уже практически чекистский рецепт по «разложению враждебных организаций». До начала работы в КГБ Андропову оставалось два месяца, и он об этом еще не знал. Но идейно и теоретически был вполне готов.

На том же заседании Секретариата 10 марта обсуждали Солженицына. Андропов и тут выказал особую принципиальность: «Вопрос о Солженицыне не укладывается в рамки работы с писателями. Он написал конкретные вещи такие, как “Пир победителей”, “Раковый корпус”, но эти произведения имеют антисоветскую направленность. Надо решительно воздействовать на Солженицына, который ведет антисоветскую работу»[625].

Сразу или не сразу ему поверил Брежнев — большой вопрос. По своей прошлой карьере в комсомоле Андропова можно было рассматривать как одного из когорты Шелепина. И «железный Шурик», как именовали Александра Шелепина, и его ближайший соратник председатель КГБ Семичастный — оба хорошо знали Андропова по комсомольской работе. Но уже в начале 1960-х Андропов заметно дистанцировался от этой компании. Более того, у него осложнились отношения с Семичастным. И все вокруг «Ленинградского дела», краем затронувшего Андропова. Семичастный пишет, что из записок Куприянова следовало, что «и Андропов приложил свою руку к тому, что некоторые ленинградцы оказались среди репрессированных»[626]. А когда в Комитете партконтроля пошла проверка заявлений «ленинградцев», Андропов серьезно занервничал. Он стал налаживать контакты с Семичастным через Шелепина, просил его повлиять на результат проверки. Как пишет Семичастный: «Он пытался через Шелепина воздействовать на содержание моего ответа и дипломатично просил, чтобы Шелепин проследил за правильностью и точностью изложенных фактов. Ко мне лично он никогда не обращался, хотя все происходящее его долго беспокоило»[627]. Тем не менее Семичастный написал в КПК при ЦК, что часть сведений в отношении Андропова подтвердилась, и… нажил себе врага.

Куприянова выпустили из лагеря в 1956 году, реабилитировали в 1957 году. Теперь его заявлениям и запискам верили. Но путь Куприянова на свободу был нелегким. Оказавшись после осуждения в Минеральном лагере, он изливал окружающим свои обиды. Конечно, за ним следили. Агентурное донесение от 29 мая 1952 года о поведении Куприянова в лагере было направлено Маленкову. В нем говорилось, что Куприянов обещал мстить, сказал, что никогда не простит советской власти тех издевательств, которым он был подвергнут на следствии, и утверждал, что счеты с ним свел Ворошилов[628]. Когда в 1954 году шла реабилитация пострадавших по «Ленинградскому делу», Куприянова отвели от реабилитации. Мотивы объяснил Хрущев на встрече с ленинградским партактивом 7 мая 1954 года: «…он в лагере снюхался с преступниками, с белогвардейцами, он разговаривает там языком бандитов… гнилой человек оказался»[629]. Со временем эти сведения потускнели, и в конце концов Куприянова выпустили.

Но не только последствия «Ленинградского дела» портили атмосферу. Семичастный вообще был нелестного мнения об Андропове[630]. Их отношения не сложились, хотя оба — из комсомола и были давно знакомы. Как заведующий отделом ЦК Андропов почти не контактировал с КГБ (например, по вопросам работы представителей КГБ в соцстранах), так как все такие вопросы Семичастный сам докладывал непосредственно Первому секретарю ЦК. Еще при Хрущеве, примерно в начале 1964 года, на каком-то совещании в ЦК с сотрудниками Министерства иностранных дел и послами Суслов поставил вопрос о необходимости, чтобы вся информация шла только через послов, так как были разночтения в оценках ситуации послами и резидентами или представителями КГБ в этих странах. Удивленный Семичастный обратился прямо к Хрущеву, и тот рассерженный сделал Суслову нагоняй, оставив все как было[631]. И сохранилась известная автономия, когда резиденты и представители КГБ направляли информацию по своим каналам в адрес КГБ, хотя и обязаны были ставить в известность обо всем послов[632].

Порядок прохождения сообщений представителей КГБ из социалистических стран сохранился. Они направлялись в КГБ, а оттуда уже в зависимости от их значимости пересылались в ЦК КПСС. И вполне очевидны были противоречия в потоках информации. Как вспоминал начальник информационно-аналитической службы 1-го Главного управления КГБ Николай Леонов, «информация советских послов из соцстран оказывалась окрашенной преимущественно в розовые тона, в то время как информация представительств КГБ давала значительно более близкую к реальной картину обстановки»[633].

Активность Шелепина все больше и больше беспокоила Брежнева. Он сыграл важную роль в свержении Хрущева и заметно выдвинулся. «Человек, несомненно, крайне честолюбивый, тоже волевой, с юности обученный искусству аппаратных интриг. И главное — имевший уже свою команду, настоящее “теневое правительство” (включая и “теневое Политбюро”). Ему было легче, чем другим, только приехавшим из провинции, сколотить такую команду. Занялся он этим делом еще в бытность первым секретарем ЦК ВЛКСМ»[634]. В аппарате ЦК Шелепина числили человеком умным, с явными организаторскими способностями, которые он «неосторожно продемонстрировал в ходе антихрущевского заговора»[635]. Он был «хорошим оратором, мог подолгу “держать” аудиторию, говорил без бумажек»[636]. И что самое плохое и тревожащее Брежнева, так это то, что Шелепин и его окружение «с интересом и сочувствием относились к реформаторским идеям Косыгина»[637].

А между тем идеологические воззрения Шелепина могли насторожить кого угодно. Отталкивали его амбициозность и категоричность: «…не только Брежнев, но и Суслов и другие руководители разгадали его авторитарные амбиции»[638]. За ортодоксальные высказывания его числили скрытым сталинистом, но, разумеется, умеренного толка. А еще поговаривали о его симпатиях к «русофилам»[639]. В какой-то степени он был антиподом Андропова. Но их часто видели вместе. Бурлацкий пишет об Андропове: «Я видел нередко, как он садился в одну машину с Шелепиным, провожая или встречая каких-либо официальных лиц»[640]. Или еще: «Я наблюдал два года спустя, во время встречи в Карловых Варах представителей компартий, такую сцену. Брежнев спускается по лестнице, следом идет Шелепин, глядя на него глазами, наполненными откровенной ненавистью, между тем как Андропов придерживает “железного Шурика” под локоть, явно стараясь смягчить его гнев»[641].

И хоть Андропов поначалу был во вполне дружеских отношениях с Шелепиным, он вовремя понял, что надо отойти и отойти подальше. Брежнев это заметил и оценил. Но как же тогда все вышеописанные сценки, которые наблюдал Федор Бурлацкий, но не мог себе объяснить, — Андропов под ручку с Шелепиным. Ответ может быть чрезвычайно прост. А что, если это просьба Брежнева поплотнее опекать Шелепина, присмотреть за ним и его окружением. Но тогда можно сказать, что Андропов, образно выражаясь, заступил на пост председателя КГБ досрочно! Стал глазами и ушами Брежнева еще до назначения в грозный карательный аппарат. Кстати, член Политбюро Виктор Гришин вспоминал, как в узком кругу соратников Брежнев заявил: «…на каждого из вас у меня есть материалы»[642].

В кругах интеллигенции в марте 1966 года пересказывали нашумевшую фразу Шелепина: «Народу нужно говорить правду: война с Америкой неизбежна»[643]. Возможно, это был всего лишь слух, и фразу ему приписывали, но ведь весьма характерно, что такую фразу и именно ему. Еще раньше случился эпизод, раскрывший Брежневу глаза. В конце января 1965 года в Монголию отправилась делегация КПСС во главе с Шелепиным. Состав делегации был весьма представительным: первые секретари Хабаровского крайкома и Бурятского обкома КПСС, заведующий отделом строительства ЦК КПСС, секретарь Москворецкого райкома партии. Отдел Андропова в поездке представлял консультант Лев Делюсин[644]. Но важным действующим лицом делегации стал руководитель Гостелерадио СССР Николай Месяцев. На второй день пребывания делегации руководитель монгольских коммунистов Юмжагийн Цеденбал устроил в ее честь ужин, который «прошел в теплой дружеской обстановке»[645]. Гости из Москвы расслабились и разговорились. И они еще не успели вернуться из своей двухнедельной поездки по Монголии, как до столицы докатилась весть, что «сторонники Шелепина растрезвонили об амбициях и планах своего вождя. Во время поездки Шелепина в Монголию его ближайший друг, бывший секретарь ЦК комсомола Н.Н. Месяцев в присутствии Ю. Цеденбала стал хвастливо говорить о том, что настоящий Первый — это именно он, Шелепин. И в хорошем “поддатии” распевал песню “Готовься к великой цели”»[646]. Слух об этом событии широко разошелся по коридорам ЦК[647].

На приеме в посольстве Монголии

В центре: Ю.В. Андропов и А.Н. Шелепин

26 ноября 1964

[РГАКФД]

Цеденбал не замедлил доложить Брежневу. Тот соответственно сделал выводы, и «началась долгая, хитрая, многотрудная, подспудная борьба между двумя руководителями, в которой преимущество оказалось на стороне Брежнева»[648]. Трудно оценить роль Льва Делюсина — доложил ли он своевременно своему шефу Андропову о настроениях в окружении Шелепина? А может быть, и сам разделял их? Как бы то ни было, с должностью в отделе ЦК Делюсин расстался в апреле того же 1965 года и в дальнейшем великой карьеры не сделал, но и не пропал, работал как китаевед на больших должностях в научных институтах.

На XXIII съезде КПСС Андропов вновь был избран членом ЦК и сохранил свой пост секретаря ЦК. Однако признаки его дальнейшего продвижения вверх пока не просматривались. Через два месяца после съезда были уточнены обязанности секретарей ЦК КПСС. В решении Политбюро 16 мая 1966 года распределение обязанностей было обозначено следующим образом.

Брежнев — руководство работой Политбюро и общее руководство работой Секретариата ЦК в целом.

Андропов — связи с коммунистическими партиями социалистических стран.

Демичев — вопросы пропаганды, культуры, науки и учебных заведений.

Капитонов — вопросы организационно-партийной работы.

Кириленко — вопросы машиностроения, капитального строительства, транспорта и связи.

Кулаков — вопросы сельского хозяйства.

Пономарев — связи с коммунистическими партиями капиталистических стран.

Рудаков — вопросы тяжелой промышленности.

Суслов — внешнеполитические вопросы и загранкадры.

Устинов — вопросы оборонной и химической промышленности.

Шелепин — вопросы плановых и финансовых органов, легкой и пищевой промышленности, торговли и бытового обслуживания[649].

Будучи с 1962 года секретарем ЦК КПСС, Андропов отвечал за работу не только своего отдела. Он также курировал созданный 20 декабря 1962 года отдел ЦК КПСС по экономическому сотрудничеству с социалистическими странами.

М.А. Суслов, К.Т. Мазуров, Ю.В. Андропов и Нгуен Ван Кинь на приеме в посольстве Вьетнама

2 сентября 1966

[РГАКФД]

С приходом Брежнева в аппарате ЦК произошли серьезные изменения. Решением Политбюро ЦК 12 мая 1965 года (П202/153) был упразднен вышеупомянутый отдел ЦК по экономическому сотрудничеству с социалистическими странами. Часть функций упраздненного отдела передали Андропову, соответственно изменилась структура возглавляемого им отдела. Был создан сектор внешней торговли и экономических связей с социалистическими странами и сектор общественных, культурных, научных и местных партийных связей с социалистическими странами. Кроме того, тем же решением в отделе была создана группа консультантов, появился сектор Кубы. В то же время были упразднены подотдел информации и редакция материалов о положении в социалистических странах[650].

Андропов находился в тени Брежнева. На декабрьском (1966) пленуме ЦК Брежнев выступил с большим и содержательным докладом «О международной политике СССР и борьбе КПСС за сплоченность коммунистического движения». В докладе, насыщенном деталями и подробностями, был обширный раздел, посвященный социалистическим странам. Разумеется, это раздел готовили Андропов и его отдел. Но сам Андропов на пленуме в прениях не выступал. Зачем? Брежнев все, что надо произнес. А Брежнев сообщил много интересного по части стран социализма. И прежде всего об имеющихся разногласиях и трудностях в отношениях с рядом социалистических стран.

В 1966 году в высшей партийной иерархии Андропов занимал одно из последних мест. Несмотря на то, что при перечислении по радио и в газетах фамилий членов и кандидатов в Политбюро, а за ними и секретарей ЦК фамилия Андропова шла первой в числе секретарей — просто в силу алфавитного принципа, действительный статус определяется иначе. И есть верный признак — очередность выступления кандидатов в депутаты Верховного Совета СССР перед избирателями накануне выборов. Так сказать, «обратный отсчет». Прямо накануне дня выборов выступали первые лица. То есть замыкал серию выступлений сам Брежнев, а днем ранее выступали Подгорный, Косыгин и Суслов. Открывали же серию встреч с избирателями секретари ЦК. Та же картина при выборах в Верховный Совет РСФСР. Удивительно, но в газетах вообще не дали информации о предвыборных встречах секретаря ЦК Андропова с избирателями ни в мае 1966 года, ни в марте 1967 года. Между тем о встречах других секретарей ЦК Капитонова, Кулакова, Пономарева с избирателями газеты сообщили[651].

Андропов тяжело реагировал на грубость вышестоящих секретарей ЦК. Согласование подготовленных отделом документов с Сусловым превращалось в муку, возвращаясь от него, Андропов часто имел «растерянный» вид[652]. После одной из стычек с Кириленко, когда охранявший его сотрудник КГБ перепутал время проводов Новотного, он чуть не слег. Кириленко несколько раз звонил Андропову с руганью. Когда сотрудник андроповского отдела после проводов Новотного вернулся на Старую площадь, он в приемной Андропова уловил запах лекарств и увидел выходящих врачей. У Андропова был «серьезный сердечный приступ и ему сделали несколько уколов». В кабинете Андропов «лежал на диване и очень плохо выглядел», увидев сотрудника раздраженно сказал: «Держи ты этих КГБистов в руках, не давай им вмешиваться в свои дела и особенно в протокольные»[653]. Где ж ему было тогда знать, что он сам вскоре возглавит чекистов.

Еще в 1964 году работавший короткое время заместителем Андропова Николай Месяцев отмечал, что тот не щадил своего здоровья: «Уже тогда он перед обедом пригоршнями отправлял в рот лекарства. “Подлечиться бы вам по-настоящему”, — говорил я ему в часы откровений, “Недосуг”, — отвечал он»[654].

Отсутствие упоминаний Андропова в печати весной 1966 года имеет свое объяснение. Он серьезно заболел. В протоколах заседаний Секретариата ЦК КПСС не зафиксировано присутствия Андропова с 17 марта по 16 августа 1966 года[655]. Пишут, что у него случился инфаркт. Андропов попал в Центральную клиническую больницу с диагнозом «гипертоническая болезнь; инфаркт миокарда». Как пишет Чазов, чувствовал он себя хорошо, и только изменения на электрокардиограмме позволяли врачам утверждать, что он перенес инфаркт. Даже ставился вопрос о переводе на инвалидность. Однако после дополнительной консультации и обследования консилиум пришел к выводу, что «нет никакой гипертонической болезни, нет никакого инфаркта миокарда, а речь идет о так называемом альдостеронизме в связи с болезнью почек и реакцией надпочечника». Лабораторные исследования подтвердили вывод, а прием назначенных препаратов нормализовал электрокардиограмму. Чазов полагает, что все это было результатом интриг — «попыткой списать» Андропова с политической сцены[656].

Но только ли интриги? Андропов в свои пятьдесят с небольшим лет действительно был человеком с изрядно подорванным здоровьем. В его истории болезни указано, что в 1965–1966 годах он перенес «мелкоочаговые» инфаркты миокарда[657]. И помимо того целый букет недугов за разные годы: страдал хроническим заболеванием надпочечников, эпизодически переносил приступы гипертонической болезни, болел пневмонией, страдал хроническим колитом, артритом, наблюдалась мерцательная аритмия, опоясывающий лишай и другие болезни[658].

По воспоминаниям Владимира Пирожкова, сам Андропов объяснял вдруг возникшие недуги так: «Он и А.Н. Косыгин совершили поездку по юго-восточным странам, где вели острые переговоры, которые закончились практически безрезультатно. Едва вернулся в Москву, как у него заболели надпочечники, а потом — почки. Он полагал, что его отравили во время этого вояжа. Юрий Владимирович это мне много раз говорил»[659]. Действительно, Андропов сопровождал Косыгина в поездке во Вьетнам в феврале 1965 года[660]. А по дороге была сделана остановка в Китае, где были нелегкие переговоры. Но тогда ли Андропов заболел, остается вопросом.

На майском пленуме (1966) ЦК Брежнев в докладе о международном положении поделился конфиденциальной новостью. Он рассказал, что «на днях» был в Приморском крае, куда прибыл для вручения краю ордена. И все три дня пребывания были отведены для беседы с Ким Ир Сеном, который обратился с просьбой встретиться с ним в неофициальной обстановке без опубликования в печати[661]. Поэтому, сказал Брежнев, прошу присутствующих ни с кем не делиться этой информацией. Вкратце Брежнев пояснил: корейцы хотят дружить, налаживать экономическое сотрудничество, и они не согласны с Китаем по вопросам помощи Вьетнаму. Брежнев и Ким Ир Сен много говорили о помощи Вьетнаму, о посылке туда корейских летчиков и создании «антиимпериалистического фронта». Но главное, в дальневосточной встрече участвовал заместитель Андропова — Русаков, как пояснил Брежнев, вместо Андропова, который, «к сожалению болен»[662].

Здесь же Брежнев коснулся сложных отношений с Румынией. После съезда он побывал в Бухаресте с неофициальным визитом и был полон впечатлений. Беседы с Чаушеску были откровенные, но, по словам Брежнева, «обстановку не обостряли ни мы, ни они». И добавил: «Румынские товарищи по-прежнему очень своеобразно толкуют вопрос о самостоятельности, о национальной независимости, чрезмерно подчеркивая эти моменты в любой связи»[663].

Материалы для докладов Брежнева о международном положении в части, касающейся социалистических стран, готовил Андропов и его отдел. Обстоятельный доклад Брежнева на декабрьском (1966) пленуме ЦК КПСС заслуживает особого внимания. Он довольно откровенно обрисовал все трудности в отношениях с рядом стран. В докладе «О международной политике СССР и борьбе КПСС за сплоченность коммунистического движения» Брежнев рассказал о помощи Северному Вьетнаму и огласил цифры: поставили ракетно-зенитного оружия для семи с половиной полков, 144 реактивных самолета, более 300 танков, около 1000 полевых орудий. Стоимость уже оказанной помощи составила 1 миллиард 300 миллионов рублей, а в следующем году — 400 миллионов. Во Вьетнаме находились около 600 советских военспецов. Затем докладчик коснулся и сохранявшихся разногласий в отношениях с рядом стран[664].

Брежнев сыпал цифрами и фактами, приводил примеры, анализировал тенденции в социалистических странах. Это был обширный материал, который каждодневно проходил через руки Андропова. Возглавляемый им отдел ЦК находился в зоне особого внимания у руководства. И тянуть Андропову лямку секретаря ЦК до пенсии, если бы Брежнев, тихо, но последовательно выбивавший с руководящих кресел «шелепинцев», не созрел до решения обновить руководство КГБ. А кого назначить? Конечно, Андропова, обиженного Семичастным и со всех сторон обложенного компроматом. Семичастный видел в этом главный мотив Брежнева[665]. Это ведь надежная гарантия, что Андропов будет служить верой и правдой тому, кто не дал хода уличающим его бумагам.