Время Андропова

Председатель КГБ

Все круто перевернулось в жизни Андропова в четверг 18 мая 1967 года. В этот день по обыкновению заседало Политбюро. Рассматривались текущие вопросы, дожидались своей очереди вызванные на заседание. Председатель КГБ Владимир Семичастный не чувствовал подвоха. Его тоже вызвали на это заседание. Он догадывался, что вопрос для него будет неприятным — из-за границы отказалась вернуться Светлана Аллилуева — дочь Сталина. Своей вины Семичастный в этом не видел. Разрешение на ее выезд за границу дал лично председатель Совета министров Косыгин, и за это проголосовало Политбюро. Куда же выше?

Согласно сохранившейся в архиве справке Черненко, Светлана Аллилуева обратилась с просьбой к Брежневу 3 ноября 1966 года разрешить ей выезд на 7 дней в Индию для похорон мужа. Вопрос обсуждался по телефону Брежневым и членами Политбюро, было записано решение:

«Согласиться с просьбой о выезде в Индию на 7 дней Аллилуевой Светлане.

Поручить Семичастному выделить двух работников для поездки с ней в Индию»[666].

Пребывание дочери Сталина в Индии затянулось. Ее умерший муж был заметным человеком в компартии, имел влиятельных родственников в правительстве. Одним словом, принимали Светлану тепло и оказали ей массу знаков внимания. Наконец, 8 марта 1967 года Аллилуева должна была вылететь в Москву, был уже выписан билет. Люди из резидентуры КГБ несколько расслабились, потеряли контроль. А зря! К московскому самолету Аллилуева не явилась, а через сутки выяснилось, что накануне, в ночь на 7 марта, она тихо вылетела в Рим и была такова. Предварительно Аллилуева заручилась помощью американцев. Кремль был обескуражен, но старался сохранять спокойствие.

Получив неприятное известие, в Москве решили сделать вид, что ничего страшного не произошло, и советским послам были разосланы указания: на вопросы об Аллилуевой проявить безразличие и отвечать, что это ее личное дело, «в Москве не придают всему этому значения»[667]. Именно в таком духе выдержано опубликованное 13 марта сообщение ТАСС: «Как долго пробудет С. Аллилуева за рубежом — это ее личное дело»[668].

И все же — скандал! Любой советский гражданин, отказавшийся вернуться и оставшийся за границей, считался «изменником Родины» и подлежал уголовному наказанию. Нет, все ясно — люди Семичастного из резидентуры КГБ в Индии недосмотрели. Семичастный понимал, его на заседании Политбюро будут поругивать и был вполне к этому готов. В свою защиту он выдвигал простой тезис — КГБ своевременно и оперативно обо всем докладывал в ЦК. Слабая отговорка.

Но оказалось, само по себе бегство Аллилуевой — не главная беда. Она выступила 26 апреля 1967 года на пресс-конференции в Нью-Йорке, и выяснилось, что у нее с собой рукопись ее воспоминаний, готовая к изданию[669]. А вот это уже бомба! И это в год славной 50-летней годовщины Октября, празднование которой в Кремле видели как символ торжества советской державы. Лихорадочные усилия КГБ по поиску рукописи увенчались успехом, у сына Аллилуевой оказался машинописный экземпляр «Двадцать писем к другу», той самой книги, вывезенной Светланой за рубеж. Рукопись 12 мая 1967 года была разослана для ознакомления членам Политбюро[670].

Семичастный внес предложения, простые, но вполне в духе своего ведомства. Упредить публикацию книги Аллилуевой, издав ее раньше, и тем самым не допустить нежелательного вмешательства в текст стороннего редактора, так как «американцы нашпигуют ее махровым антисоветским содержанием, и этот пасквиль за подписью дочери Сталина растиражируют по всему миру»[671]. Ну или, по крайней мере, разместить в зарубежной прессе наиболее выигрышные и безобидные фрагменты рукописи, и тем самым снизить общий интерес к Аллилуевой и ее книге. Главное — погасить сенсацию и возникший на Западе ажиотаж вокруг уже разрекламированной и ожидаемой публикой книги. Ну и немаловажно — деньги. Светлана Аллилуева уже заключила и продолжала подписывать неплохие в финансовом плане контракты на публикацию в разных странах, сделавшие ее в одночасье миллионершей. КГБ намеревался испортить ей все дело. И, наконец, к заседанию заготовили проекты газетных статей с бранью в адрес Аллилуевой. Требовалось только согласие Политбюро для открытия шумной кампании по дискредитации в прессе Аллилуевой и ее воспоминаний.

В общем, Семичастный предчувствовал — ругать его на заседании, конечно, будут. Вместе с тем полагал, что его блестящие предложения о том, как минимизировать эффект от предстоящей публикации, произведут нужное впечатление на членов Политбюро. То есть переведут разговор в конструктивную плоскость принятия практических решений по дезинформации Запада. Но он явно не ожидал того, что произошло на заседании и чем оно закончилось. Рабочая запись обсуждения вопроса об Аллилуевой говорит сама за себя:

«БРЕЖНЕВ. Письма эти получены от сына, которому вручил их Вилькинштейн[672] с явным намерением, чтобы уйти от ответственности. Но тут возникает много вопросов, с этими ли письмами она уехала за границу, стоит ли нам проявлять инициативу к изданию этих документов, может случиться, что появятся два документа.

СЕМИЧАСТНЫЙ. Нам лучше дать материал в июне — июле с тем, чтобы предупредить издание в США. О том, что эти письма подлинные, мы можем проверить Вилькинштейна, и мы скажем, что это продано через индусов. Но сомнений не вызывает, что это те письма, с которыми она уехала.

БРЕЖНЕВ. Если она выступит и откажется от этих писем? Словом, я считаю, что это скользкий вопрос.

ПОДГОРНЫЙ. Мы их опубликуем раньше, чем американцы, и таким образом дадим возможность начать раньше кампанию против нас.

СУСЛОВ. Это предложение совершенно неприемлемое. Это против нас работа. Мы первый раз заявили, что выезд Аллилуевой — это частное ее дело, а теперь мы начинаем вмешиваться в эти дела. А это чисто антисоветский документ, грязный документ, клеветнический.

ПОДГОРНЫЙ. С начала и до конца антисоветский документ.

МАЗУРОВ. Если это те документы, с которыми она выехала, то, я думаю, нам полезно их опубликовать.

УСТИНОВ. Этим актом мы только вызовем кампанию против нас.

БРЕЖНЕВ. Американцы имеют доклад на XXII съезде партии, и все это они увяжут с XXII съездом и преподнесут общественности[673].

КОСЫГИН. Надо подумать еще, взвесить все. Может быть, нам подобрать какого-то академика, который бы выступил от имени общественности, научных работников с негритянским вопросом в Америке, с вопросом вокруг убийства Кеннеди, провел бы такую пресс-конференцию.

ДЕМИЧЕВ. И дать знать об этом Джонсону. Это махровый антисоветский документ.

БРЕЖНЕВ. Я считаю, что нужно подумать еще над этим документом. Поручить т.т. Суслову, Демичеву, Андропову, Громыко продумать этот вопрос в духе обмена мнениями на заседании и внести свои предложения.

ШЕЛЕСТ. Все же почему украли у нас Аллилуеву?

МЖАВАНАДЗЕ. Во многом виноват здесь Микоян. Он все знал, он знал не только об этом, он знал об армянских делах — знал и ничего не докладывал ЦК партии.

БРЕЖНЕВ. Есть ли возражения против внесенного предложения о том, чтобы дополнительно подумать над этим вопросом?

ЧЛЕНЫ ПОЛИТБЮРО. Нет.

Принимается предложение тов. Брежнева»[674].

Казалось бы, Семичастный может перевести дух. Текст решения, принятого по его записке, был прост: «Поручить т.т. Суслову, Демичеву, Андропову, Пономареву, Громыко на основе обмена мнениями на заседании Политбюро ЦК дополнительно изучить этот вопрос и свои предложения внести в ЦК КПСС»[675]. Вот только одно настораживало — самого Семичастного в «группе товарищей» не оказалось. Ему уже не доверяют довести до реализации им же внесенные предложения. К названным Брежневым добавили секретаря ЦК Пономарева, а Семичастного забыли что ли? Нет, не забыли. Оказывается, разговор о нем еще не был закончен. И точно, продолжение последовало без паузы — Брежнев попросил Семичастного задержаться и вновь взял слово.

«БРЕЖНЕВ. Мы советовались с тов. Косыгиным на днях по многим вопросам состояния дел в нашей стране, в том числе и по вопросам состояния нашей разведки. Мы обсудили этот вопрос всесторонне. Советовались также с тов. Сусловым и тов. Подгорным и пришли к единому мнению (я говорю от их имени и от себя лично), что у нас не все благополучно в Комитете госбезопасности. Очевидно, нам нужно укрепить этот орган. Об этом свидетельствуют не только факты с Аллилуевой, но и многие другие факты. Этому органу надо придать политический характер, так как это было в свое время. Я думаю, нам не надо смаковать и даже обсуждать сегодня отдельные недостатки, допущенные этим комитетом, но мы не можем терпеть те существенные недостатки и тот уровень работы, который сейчас имеется в комитете.

Мы пришли к выводу и хотели бы посоветоваться со всеми членами Политбюро и Секретарями ЦК, что нужно освободить тов. Семичастного от работы председателя Комитета госбезопасности при Совете Министров СССР. Какие будут мнения по этому вопросу?

ВСЕ ЧЛЕНЫ ПОЛИТБЮРО, КАНДИДАТЫ И СЕКРЕТАРИ ЦК: Правильно, так нужно и решить.

БРЕЖНЕВ. Единодушное ли мнение всех членов Политбюро?

ЧЛЕНЫ ПОЛИТБЮРО: Да, единодушное.

БРЕЖНЕВ. Нет ли каких-нибудь сомнений по этому вопросу у товарищей?

ВСЕ: Нет никаких сомнений, вопрос надо так именно и решить.

БРЕЖНЕВ. Тогда я предлагаю (мы и по этому поводу тоже советовались) утвердить председателем Комитета госбезопасности тов. Андропова Ю.В. Вы его все знаете. Какие будут предложения?

ВСЕ: Правильно, возражений нет.

БРЕЖНЕВ. Все согласны?

ГОЛОСА. Все.

СЕМИЧАСТНЫЙ. Как же так, со мной никто не говорил и меня никто не спрашивал по этому вопросу.

БРЕЖНЕВ. Видите ли, тов. Семичастный, у Политбюро может быть свое мнение, которое оно может высказать. Для этого мы вас сюда и пригласили. Это, собственно, вытекает из нашей практики, из наших принципов. Вы здесь присутствуете, мы Вам можем предоставить слово, Вы сами можете сказать…

СЕМИЧАСТНЫЙ. Так я же докладывал об Аллилуевой не раз. Меня не послушали.

БРЕЖНЕВ. Это неправильно. Историю вопроса я могу напомнить.

Поступила просьба Аллилуевой о выезде за границу. Я об этой просьбе доложил Политбюро. Мы тогда поручили тов. Косыгину побеседовать с Аллилуевой. Он беседовал и после этой беседы высказал свое мнение, что ее можно отправить за границу. Я после этого еще раз беседовал с тов. Семичастным, спросил его об Аллилуевой. Он сказал: ничего особенного, есть, конечно, замечания в ее личном поведении, а так ничего особенного. Так ведь было, тов. Семичастный? Вот это истина. Более того, мы поручили тов. Семичастному выделить двух человек, чтобы обеспечить охрану Аллилуевой и под его ответственность обеспечить ее возврат на родину. Это записано в решении. Тов. Семичастный знает, знают об этом все члены Политбюро. А что же получилось на деле? О каких вы докладах говорите сейчас?

Вот это истина.

(Тов. Семичастный молчит.)

ПОДГОРНЫЙ. Кто же так охраняет, кто выполняет так решение Политбюро, кто должен следить за выездом за границу, с кем она встречается за границей?

СЕМИЧАСТНЫЙ. Она в 6 часов ушла, а через 10 часов мы уже знали об этом в Москве.

КОСЫГИН. Да, действительно, мне было поручено Политбюро побеседовать с ней. Я беседовал. И что меня подкупило в этой беседе? Она мне сказала: вот я 25 лет в партии, мой отец похоронен у Кремлевской стены, я оставляю здесь свою Родину. Неужели Вы думаете, что я как-нибудь там останусь. Больше того, она сказала мне, что ходят слухи, что хотят реабилитировать отца, и тут же добавила, что не нужно этого делать, нужно оставить так, как есть. Я об этом доложил ЦК, высказав свое мнение о возможности ее поездки.

БРЕЖНЕВ. Нужно ли нам еще детализировать этот вопрос?

ВСЕ: Не нужно.

БРЕЖНЕВ. Какое мнение тов. Андропова?

АНДРОПОВ. Я считаю, что это большое доверие. Я, правда, не работал в этой области, но, если мне будет оказано такое доверие, я приложу все силы, чтобы оправдать его.

БРЕЖНЕВ. Я считаю, что нужно утвердить сегодня же тов. Семичастного первым заместителем председателя Совета Министров Украинской ССР и поручить т.т. Пельше, Кириленко, Мазурову собрать Коллегию Комитета госбезопасности и сообщить ей о нашем решении.

РЕШИЛИ: Предложение принимается»[676].

Семичастный был раздавлен.

В.Е. Семичастный

[Архив автора]

Н.С. Захаров

[Из открытых источников]

Как вспоминал Семичастный, он вернулся после заседания сразу на Лубянку[677]. В своем кабинете пил чай с заместителями Банниковым и Панкратовым (позвал сообщить им новость), а остальные — Захаров и Перепелицын — были в отъезде. Вдруг секретарь испуганно доложил, что в здание прибыли «все члены Политбюро!». У страха глаза велики. Конечно, пришли не все, а только те, кому поручили. Основную роль в пришедшей группе играл Кириленко, Пельше — для авторитета. Кириленко потребовал собрать Коллегию КГБ. Семичастный вступил в препирательство, заявив, что должен быть Указ Президиума Верховного Совета о его снятии с должности. Кириленко властно изрек: «Будет!»[678]. Но пришлось подождать. И действительно, через час-полтора указ в пакете привезли с нарочным. Семичастный вспоминал, что Подгорного где-то искали, чуть ли не на даче или еще где-то на отдыхе. К этому времени собралась Коллегия КГБ, прибыл Захаров, тогда-то и объявили решение и представили Андропова как нового руководителя. Кириленко хотел, чтобы Семичастный немедленно сдал все ключи, в особенности от сейфов, и не торчал в кабинете допоздна, сразу же покинул здание КГБ. Семичастный настоял на том, что ему необходимо забрать много вещей и книг, а это займет время. Весь оставшийся вечер и до 3 часов ночи упаковывал и отправлял вещи домой. На следующее утро пришел в свой уже бывший кабинет и отдал ключи Андропову. Тот ни словом не обмолвился, не просил ввести в курс дела или проинформировать о проблемах[679].

С приходом Андропова на Лубянку оживились недруги Семичастного. Среди них и весьма влиятельные. Ардальон Малыгин — заведующий сектором органов госбезопасности в административном отделе ЦК вскоре получил должность заместителя председателя КГБ. Также возвысились люди «брежневского клана» — Семен Цвигун и Георгий Цинев. Оба, наряду с Малыгиным, постоянно интриговали против Семичастного. С ними же и Виктор Алидин — недалекий человек, носившийся с идеей, что возглавляемое им 7-е управление должно занимать в КГБ центральное положение, что эта линия работы (наружное наблюдение и слежка) и есть основа контрразведки — «краеугольный камень»[680].

Алидин настойчиво добивался преобразования «семерки» в главк, а для себя — звания члена Коллегии. И добился-таки, стал членом Коллегии при Андропове — 30 сентября 1967 года. Цвигун, Цинев и Алидин были глазами и ушами Брежнева в КГБ. Они, подчиняясь Андропову, имели прямой выход на генсека. Например, в обход Андропова, Алидин ходил к Брежневу, как он пишет, с какими-то проблемами «по служебной линии»[681]. Наверняка просил за себя.

О Кириленко Семичастный вспоминает с иронией — совершенно беспомощный в делах человек. Как-то летом в отпускное время, оставшись «на хозяйстве» в ЦК, затребовал по телефону к себе в Кремль Семичастного и, показав две огромные стопки входящих документов, посетовал, что не знает, кому это расписывать, что делать? «А ведь половина или больше этих бумаг от тебя», — заявил он[682]. О Кириленко у сталкивавшихся с ним людей сложилось весьма нелестное мнение: «по характеру грубиян и невежда с весьма низкой культурой»[683].

Накануне этого судьбоносного заседания Политбюро Брежнев обдумывал вопрос. Возможно, он уже утвердился в мысли сразу назначить вместо Семичастного Андропова, не оставляя ни на секунду вакантной должность председателя КГБ. Но так ли это? О его раздумьях свидетельствует запись в дневнике, где в столбец даны две фамилии с датами:

«Освобожден т. Шелепин — 11 ноября 61 года

Назначен — Семич. 9 ноября 61 года»[684].

А.Н. Малыгин и В.И. Алидин

1970

[Из открытых источников]

Тут только одна странность — в датах. Неужели память Брежнева подвела, ведь Указ Президиума Верховного Совета СССР об освобождении Шелепина и назначении Семичастного датирован одним днем — 13 ноября, и подписан он был, кстати, Брежневым. Здесь же даты решений Президиума ЦК о смене главы КГБ, и, как видно, новый председатель назначен раньше, чем был освобожден предшественник. Да, бывало и такое. Но не это главное. Можно только догадываться, что волновало Брежнева, ведь сам факт тесной связки Семичастный — Шелепин был ему хорошо знаком. Возможно, история смены председателя КГБ в 1961 году давала Брежневу пример, что можно решением Политбюро первым делом назначить Андропова, чтобы сразу сел в кресло, а уж потом соблюсти формальность и озаботиться освобождением Семичастного и подыскать ему другую работу. А может быть, вообще на несколько дней оставить место председателя КГБ вакантным и еще раз подумать, кого бы на него назначить? То есть Семичастного убрать немедленно, а о преемнике решить потом. Загадки. Но по всему видно, Брежнев накануне 18 мая 1967 года много думал.

Да, Семичастный серьезно поскользнулся в истории со Светланой Аллилуевой. Но, конечно, дело было не в ней. Это был хороший повод, но повод, да и только. Глубинные причины были иные. Прежде всего в его, Семичастного, близости к Шелепину и, что еще важнее, в участии в заговоре против Хрущева. Тогда, в 1964 году Шелепин и Семичастный были надежной опорой Брежнева в тайной подготовке свержения Первого секретаря, но теперь оба представляли опасность — они уже играли свою игру. И как знать, куда теперь направлены их амбиции. Для Брежнева Семичастный был человеком, уже «единожды предавшим» своего покровителя — Хрущева. Вывод один — ненадежен. И Брежнев удачно использовал момент. Выбрал повод для освобождения Семичастного и воспользовался отсутствием на заседании Политбюро Шелепина, который после автокатастрофы оказался в больнице[685].

Накануне отставки Хрущева особые отношения связали Брежнева с Шелепиным и Семичастным. На листке из дневника Брежнева за 17 сентября 1964 года есть странные строчки и схема. В столбец даны фамилии:

Брежневу

Шелепину

Семичастному

И слева от них стрелка с остриями вверх и вниз, а еще левее овал с выходящими из его верхней кромки четырьмя стрелками, направленными вверх[686].

Но что бы это могло значить? Выглядит как ядро заговора против Хрущева. Три основных действующих лица — организаторы, дающие импульсы (стрелки) остальным участникам. А вот спустя три года, подельники стали неприятным напоминанием о прошлом, да и просто стали опасны.

Все эти мотивы Брежнева не были секретом и для многоопытных сотрудников аппарата КГБ. Они чувствовали, как сгущались тучи над их шефом. Об этом пишет Филипп Бобков:

«Сторонники Брежнева были уверены, что Шелепин претендует на место Генерального секретаря, и старались внушить эту мысль руководителям партии. А Семичастный считался человеком Шелепина, следовательно, он тоже из лагеря “противника”, и потому — фигура явно нежелательная. Недоверие к председателю КГБ подогревалось претендовавшими на большее руководителями подразделений КГБ, пришедшими из партийных организаций Украины. Пользуясь связями с Брежневым, они успешно его интриговали»[687].

Были и другие, насторожившие Брежнева поступки Семичастного. В 1966 году он резко и с неодобрением отозвался о назначении Николая Щелокова министром охраны общественного порядка СССР. Семичастный в беседе с Кириленко назвал Щелокова «недостойным» человеком, «продвигающимся по службе только благодаря покровительству Брежнева»[688]. А ведь наверняка понимал — Кириленко моментально доложит генсеку.

И еще один сигнал — совсем уж тревожный. В декабре 1966 года первый секретарь ЦК Компартии Украины Петр Шелест рассказал Брежневу такую историю. Бригада чекистов из центрального аппарата КГБ проводила проверку управления КГБ по Тернопольской области. В ходе их общения с начальником областного управления и сотрудниками москвичи довольно откровенно говорили о том, что Брежнева они «не любят и как политического руководителя, государственного деятеля всерьез не воспринимают», а в народе, по их словам, о Брежневе говорят, что это «случайный человек», возглавивший страну на волне перетасовки в результате «дворцового переворота», организованного им самим. И далее следовали нелестные эпитеты — не блещет умом, не знает хозяйства, большой интриган и артист, корыстолюбец, властолюбец и, в довершении всего, пьяница и развратник[689].

Все это начальник УКГБ И.М. Ступак сообщил Шелесту, а затем, хотя и не без колебаний, изложил все в письменном рапорте. Шелест не знал, как поступить, посоветовался с Подгорным и в конце концов на личном приеме у Брежнева 9 декабря 1966 года все ему выложил и даже передал рапорт начальника УКГБ. Как пишет Шелест, «Брежнев прочел его при мне, изменился в лице, губы посинели»[690]. Конечно, читать такое неприятно и обидно. Но что же получается, на кого ориентируется верхушка КГБ, кого они хотят видеть во главе страны? Пасьянс сходился. Шелест и его сообщение подтвердили все то, чего так опасался Брежнев: руководство КГБ настроено к нему критически и в любой момент сделает ставку на кого-то другого. И на кого, понятно, на Шелепина! И Брежнев осознал, что пришла пора решительно избавиться от Семичастного и всерьез окоротить Шелепина.

Семичастный смирился и не пытался объясниться с Брежневым. Перед отъездом в Киев, на новое место работы он позвонил Брежневу 24 мая 1967 года. Разговор успокоил генсека, и в своем блокноте он пометил лишь кратко об услышанном от низвергнутого председателя КГБ: «Еду — вопросов у меня нет, на прием нужды нет»[691]. Ну вот так бы сразу, наконец-то понял, что ничего уже нельзя вернуть назад.

Много лет спустя Семичастный напишет о Шелепине: «…лучший друг, друг всей моей жизни»[692]. В этом признании — тоже ответ: не соратник и сподвижник, а друг. И Брежнев это хорошо знал и понимал, как неразрывны и в то же время опасны такие прочные узы его недругов. И когда Семичастный работал вдалеке от Москвы, Брежнев не упускал его из виду. Следил, не общается ли с Шелепиным[693].

Для Андропова переход в КГБ был тоже неожиданным, но он не мог, как Семичастный, воскликнуть, что с ним никто не говорил и не спрашивал. К судьбоносному заседанию Политбюро он был готов. Но когда Брежнев накануне заседания сообщил ему о предстоящем выдвижении — вот это было оглушившей его новостью. Как пишет Александров-Агентов, длительное время работавший помощником генсека: «Назначение в КГБ было совершенно неожиданным для Андропова. Хорошо помню, с каким ошарашенным видом он вышел из кабинета Леонида Ильича после беседы с ним. Я находился тогда в приемной и спросил: “Ну что, Юрий Владимирович, поздравить вас — или как?” — “Не знаю, — ответил он, — Знаю только, что меня еще раз переехало колесо истории”»[694]. Конечно, Андропов согласился, и наверняка Брежнев посулил ему статусное повышение: вместо секретаря ЦК — положение кандидата в члены Политбюро, а в перспективе и членство в высшем партийном ареопаге.

А.П. Кириленко

[Из открытых источников]

А.Н. Шелепин

1960-е

[Огонек. 1968]

Обещанное не замедлило себя ждать. На состоявшемся в июне 1967 года пленуме ЦК КПСС Андропов был заметно повышен в статусе. 20 июня утром, открывая пленум, Брежнев первым делом заговорил об Андропове: «Вы все знаете, что мы направили для работы в Комитете госбезопасности т. Андропова Ю.В. — секретаря Центрального Комитета партии (т. Семичастный назначен первым заместителем председателя Совета Министров Украинской ССР).

Политбюро ЦК КПСС считает, что совмещение должности секретаря Центрального Комитета партии с должностью председателя Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР по организационным соображениям несколько неудобно, хотя такая практика в ряде социалистических стран имеется. Мы обсудили этот вопрос в Политбюро ЦК и пришли к единодушному мнению, что целесообразно освободить т. Андропова Ю.В. от обязанностей секретаря Центрального Комитета партии. Однако для повышения роли такого политического органа, каким является Комитет государственной безопасности, Политбюро считает целесообразным избрать т. Андропова кандидатом в члены Политбюро ЦК»[695]. Брежнев вынес это предложение на голосование, и пленум одобрил. Андропов обретал силу.

В том же 1967 году Брежнев добил и Шелепина. Он передвинул его из ЦК на профсоюзную работу, назначив председателем Всесоюзного центрального совета профессиональных союзов. В сентябре 1967 года Шелепин лишился поста секретаря ЦК, правда, членство в Политбюро он сохранил. Его политический вес заметно упал. На протяжении десяти с небольшим лет, пока Шелепин входил в Политбюро, ему ни разу не поручили выступить с докладом на торжественных заседаниях: апрельских — в годовщину рождения Ленина или ноябрьских — в годовщину Октябрьской революции. При этом другие члены Политбюро дважды выступали за те же десять лет, с 1964 по 1975 год. Например, Гришин, Кириленко, Мазуров, Пельше и Суслов.

Одним словом, Шелепина старались оттеснить и не допускать его популяризации и публичных выступлений, которые затем в обязательном порядке публиковались в виде брошюр. Не дали ему выступить и на апрельском (1973) пленуме ЦК. Шелепин подготовил выступление, но его речь осталась в приложении к стенограмме пленума как не произнесенная[696]. Его окончательно убрали из Политбюро лишь в апреле 1975 года, и помог это сделать Андропов, ловко напомнив о фактах, дискредитирующих Шелепина в глазах Запада. Уже будучи председателем КГБ, Андропов в июле 1974 года направил в ЦК КПСС записку, где сообщал об ожидаемой негативной реакции в ФРГ на возможный визит туда лидера советских профсоюзов Шелепина. Андропов писал о поднятой семьей Степана Бандеры и членами ОУН в ФРГ шумной кампании и также напомнил о наличии фамилии Шелепина в розыскных списках[697]. Да, все точно, фамилия Шелепина как организатора убийства в 1959 году Степана Бандеры в Мюнхене украсила немецкий список разыскиваемых уголовных преступников.

Брежнев не ошибся с выбором Андропова на пост руководителя КГБ. Новый председатель, презрев строгие партийные инструкции, был готов выполнять любые поручения Брежнева. Согласно решению ЦК еще от декабря 1938 года и изданным на его основе приказам НКВД, а позднее КГБ, органам госбезопасности строго-настрого запрещалось вести слежку против работников партийно-советской номенклатуры[698]. А если очень нужно и об этом просит Брежнев? Андропов не колебался, понимая политическую важность момента. В начале 1971 года за членом ЦК Семичастным от квартиры до Кремля, куда он направился на пленум ЦК, следовали сотрудники наружного наблюдения КГБ, а его телефон прослушивали[699].

Николай Егорычев — первый секретарь Московского горкома КПСС, потерявший должность после резко критического и обидевшего Устинова выступления на июньском (1967) пленуме ЦК, пишет, как его помощников из Московского горкома приглашали в КГБ и «настойчиво выясняли, когда и с кем я встречался, какие были разговоры и т. д. Все мои разговоры на работе и дома прослушивались»[700]. Егорычев уверен, что у Брежнева был замысел провести в 1968 году пленум ЦК и по примеру 1957 года разоблачить на нем новую «антипартийную группу» — Шелепина, Семичастного, Месяцева, Егорычева и других «комсомольцев»[701]. Для того и занарядили Андропова и подчиненный ему аппарат КГБ, чтобы собрать необходимые факты. «Но, — заключает Егорычев, — Брежнев не решился на громкое дело: тогда еще вокруг него не было того всеобщего подобострастия окружающих, которое он насадил и которое расцвело пышным цветом вокруг него позднее, потому и решил расправиться с нами поодиночке»[702].

С этим трудно согласиться. Поодиночке-то, конечно, их всех поснимали с должностей и прижали. Каждого в свое время. Но не таков был Леонид Ильич, чтобы вообще затевать такие громкие дела. Он всегда предпочитал действовать методично, но не спеша, удаляя из окружения и отстраняя от должностей своих соперников одного за другим. «Без надрыва», как он любил говорить. И Андропов ему был в этом деле надежной опорой. Для того Брежнев и дал ему должность председателя КГБ.

А дело против Аллилуевой продолжало разворачиваться в полном соответствии с наработками КГБ времен Семичастного. В конце мая 1967 года грянули разоблачительные статьи в центральной прессе. Одна другой гаже. Достаточно привести их названия: «О пасквилях на “высоком уровне”» (Правда. 27 мая), «Доллары Светланы» (Комсомольская правда. 31 мая), «Богоискательница… за доллары» с пояснением в подзаголовке: «ЦРУ делает святошу миллионершей» (Известия. 2 июня). И что характерно, особый упор на деньги. Ну да, это для советского человека больная тема. Кажется, размеры авторского гонорара беглянки больше всего будоражили сознание советских руководителей, а уж завистливых обывателей это сражало наповал. Понятно, горбатясь в Советском Союзе, таких денег за всю жизнь точно не заработаешь.

Теперь за дело взялся Андропов, но ничего выдумывать не стал. Просто все те же замыслы, с которыми выступил Семичастный, стал претворять в жизнь. Первым делом — сбить волну восторженных ожиданий на Западе. Выход книги Светланы Аллилуевой был запланирован на сентябрь. Времени в обрез, надо было торопиться. Но кому поручить пиратским образом вбросить в зарубежную прессу, если не саму «правильно» отредактированную книгу, так хотя бы фрагменты из нее? Абы кого не попросишь. Это следует сделать так, чтобы выглядело естественно, как будто материал не из «мутного источника». Никакой, даже пунктирной линии от КГБ не должно прослеживаться. И в публикаторах должен значиться человек известный в журналистских кругах. И такой человек у КГБ на примете был. Виктор Луи — един в нескольких ипостасях: советский гражданин — журналист, корреспондент английской газеты, наконец, человек выполнявший поручения КГБ. Последнее — особенно пикантно и до сих вызывает у историков жгучий интерес и споры. Так он агент или не агент?

Луи действовал с выдумкой. Ну, во-первых, сочинил складную историю о том, как он заполучил рукопись. Тут все просто. Он будто бы получил фотокопию книги из «диссидентских» кругов[703]. Ясное дело, не говорить же, что книгой его снабдили офицеры КГБ. Во-вторых, Луи решил подготовить материал так, как будто это его журналистское расследование. Нанес визит оставшимся в Москве сыну и дочери Аллилуевой, раздобыл у них множество семейных фотографий и иллюстрировал ими фрагменты книги Аллилуевой, сделав от себя журналистские вставки[704]. Теперь все выглядело как его авторский материал, за который он мог сам получить гонорар. Ну да, КГБ дал ему подзаработать.

Первый очерк под заголовком «Дети о Сталине» Луи опубликовал в английской газете «Ивнинг ньюс» 20 июля 1967 года[705]. Бешеная активность Луи в проталкивании материалов в западную прессу какие-никакие результаты дала. До публики донесли главное, что хотел Кремль. Убедить всех в простой вещи: то, что пишет в своей книге Аллилуева, «неинтересно». И, конечно, дискредитировать автора. Тут и интервью первого мужа Светланы, и рассказы о ее многочисленных романах[706]. Ничем Луи не брезговал. Не гнушались ничем и в ЦК. Решением Политбюро 3 августа 1967 года были утверждены и разосланы директивы советским послам за рубежом «для доведения до сведения» политических кругов этих стран мнения Кремля об Аллилуевой и ее книге. И там замечательный пассаж: «О моральном облике Аллилуевой говорит тот факт, что к 40 годам жизни она только официально сменила пять мужей»[707]. Ну что тут скажешь — убойный факт, объясняющий все на свете, в том числе и то, почему не стоит всерьез воспринимать воспоминания дочери Сталина.

В КГБ подводили итоги. В сообщении 12 августа 1967 года в ЦК КПСС «о продвижении фрагментов рукописи» Аллилуевой отмечалось: «С использованием материалов, распространенных КГБ, за последние дни вышли газеты…», далее шли названия десятка видных изданий и среди них, конечно, «Ивнинг ньюс»[708]. А что же в результате этих титанических усилий? Ну прежде всего заставили официальных издателей поторопиться и выпустить книгу Аллилуевой досрочно. В Англии — уже в августе. Вроде бы этого и хотели. Хуже другое — вся закулисная возня вокруг книги демаскировала намерения КГБ. Более того, на Западе все разгадали. Проницательные журналисты поняли смысл происходящего: «Корреспондент журнала “Ньюсуик” утверждает, что кампания по преждевременному опубликованию рукописи выгодна для русских и имеет своей целью срыв сенсации в связи с намерением издать книгу С. Аллилуевой в канун Юбилея Октябрьской революции»[709]. Американцы пошли по следу и стали выяснять, откуда в Европе появилась еще одна рукопись книги. В КГБ бросились заметать следы: «…принимаются меры, чтобы до американской стороны была доведена выгодная нам версия о происхождении рукописи С. Аллилуевой»[710].

Тем не менее в целом Андропов был доволен. Эпопея с воспоминаниями дочери Сталина стала его боевым крещением в КГБ. Серьезная внешнеполитическая акция, в которой были задействованы лучшие силы, погрузила Андропова в закулисную жизнь разведки и контрразведки, многое открыла и многому научила. Он увидел и оценил силу и возможности возглавляемой им организации.

И хоть не все цели были достигнуты, а часть планов не реализована, Светлане Аллилуевой и ее издателям изрядно помотали нервы. Андропов был впечатлен оборотистостью Виктора Луи — вот это размах! Послушав отзывы связанных с ним оперативников, ему захотелось лично увидеть удачливого журналиста, а еще раньше — наградить его.

А награждать, оказалось, было за что. Без особого труда в недрах КГБ было подготовлено письмо с представлением Виктора Луи на награждение орденом Красной Звезды. Андропов его без колебаний подписал и направил в ЦК. Вопросы награждения орденами решались на уровне Политбюро ЦК. В «особой папке» решений Политбюро награждение Луи значится как «Вопрос КГБ». Это решение П69/24-оп от 7 февраля 1968 года, озаглавленное «О награждении Луи В.Е. орденом Красной Звезды»[711]. И только после этого 13 февраля был выпущен Указ Президиума Верховного Совета СССР № 2367-VII о награждении Луи Виктора Евгеньевича орденом Красной Звезды «за успешное выполнение заданий». Чьих заданий не уточнялось. Но судя по тому, из какого ведомства исходила инициатива о награждении, все понятно. Разумеется, этот Указ не попал в печать.

Письмо Андропова в ЦК с просьбой рассмотреть вопрос о награждении Луи датировано 2 февраля 1968 года и зарегистрировано под номером 243-А в перечне исходящих документов[712]. В нем много интересного и заслуги перечислены, в том числе в деле Аллилуевой. Но главное, что привлекает внимание — один вполне боевой эпизод, относящийся ко времени фестиваля молодежи и студентов в Хельсинки в 1962 году.

Вот где Луи особо отличился. Он поджег то ли офис «антифестивальщиков», то ли место их постоянного пребывания — что-то типа их штаб-квартиры. Главное, натравить на них финскую полицию, выставив участников «контрфестиваля» возмутителями спокойствия и людьми, создающими проблемы и опасными для общества. Что-то вроде: вот смотрите — перепились и устроили пожар, так ведь весь город спалят! Ему, представлявшемуся корреспондентом газеты «Ивнинг ньюс», было проще простого навестить нужный офис и оставить в нем зажигательный пакет.

Руководитель советской делегации на фестивале в Хельсинки Сергей Павлов недвусмысленно дал понять, кто ему мешал: «Нелишне отметить, что в кучке провокаторов, взвинченной парами виски, многие говорили с вашингтонским или боннским акцентом»[713]. Да, фестиваль встретил в Хельсинки серьезное противодействие. Делегация советской молодежи разместилась на пришвартовавшемся в порту теплоходе «Грузия» Черноморского пароходства. В город выходили группами. Опасались провокаций со стороны финской молодежи, не согласной с советской пропагандистской направленностью фестиваля. Луи — корреспондент иностранной газеты и одновременно… ну понятно кто, не был связан групповой дисциплиной и передвигался свободно.

Как ориентировался Луи в сложной заграничной обстановке, с кем контактировал, кто в Хельсинки направлял его действия, поддерживал, прикрывал и снабжал всем необходимым для выполнения задания? Об этом можно только строить догадки. Но кое-что интересное, связанное с этой поездкой, есть в сохранившихся архивных документах. Если взглянуть на список советской делегации, бросаются в глаза знакомые фамилии. Например, Лазовик Геронтий Павлович — ответственный организатор отдела комсомольских органов ЦК ВЛКСМ по союзным республикам[714]. В хозяйственной группе значится Голуб Владимир Яковлевич, 1922 года рождения, член КПСС с незаконченным высшим образованием, референт Комитета молодежных организаций СССР[715]. В его обязанности входило размещение советской делегации, бытовое обслуживание участников фестиваля, обеспечение встреч членов советской делегации с зарубежными гостями[716].

Присутствие Лазовика и Голуба в Хельсинки многое объясняет. Во-первых, оба — сотрудники госбезопасности. Голуб воевал в знаменитом 1-м мотострелковом полку ОМСБОН войск НКВД, после войны — сотрудник Судоплатова, принимал участие в его тайных акциях по устранению людей внутри страны. Белорус Лазовик с мальчишеских лет воевал в партизанском отряде и соответствующую выучку и опыт приобрел.

Но не только эти двое негласно представляли в Хельсинки всевидящее око КГБ. Выехал на «передний край» и сам Филипп Бобков — сотрудник 2-го главка КГБ, боровшийся с крамолой. По окончании фестиваля Сергей Павлов особо ходатайствовал перед председателем КГБ Семичастным о награждении группы чекистов: «Особо отмечаем большую работу, проведенную группой товарищей во главе с тов. Бобковым Ф.Д.»[717].

В общем, с точки зрения Андропова, боевой орден Луи вполне заслужил. Быстро втянувшись в лубянскую жизнь, и в полном соответствии с принятыми там привычками Андропов назначил аудиенцию Виктору Луи на конспиративной квартире. Не приглашать же его прямо на Лубянку. В главном здании КГБ лишних глаз хватает.

Луи был под впечатлением. Как же! Сам председатель КГБ пожелал с ним встретиться! Сделанные Луи наблюдения и выводы о характере Андропова, скорее, комплиментарны и даже чересчур художественны. И все же: «Самым привлекательным мне показалось то, что его внешняя целостность покоилась на внутренней противоречивости. Андропов был, несомненно, личностью творческой, а значит — сомневающейся. Однако человеческие проявления скрывал, опасаясь, что сомнения примут за некомпетентность, добро — за слабость, а привычку хорошо обдумывать, прежде чем действовать, — за излишнюю осторожность. Ум, быстрая реакция и хорошее знание природы человека, в первую очередь его слабостей, подняли Андропова на должную высоту, и были все основания надеяться, что, обладая этими качествами, он сможет разумно управлять людьми»[718].

Формировать свою команду в КГБ Андропов начал моментально. Еще не сев толком в кресло председателя, он утром 19 мая 1967 года был на приеме у Брежнева. Тут же присутствовал и Ардальон Малыгин, отвечавший в ЦК за кадры КГБ[719]. В тот же день уже на Лубянке Малыгин ввел Андропова в курс дела относительно организации и структуры главков и управлений КГБ[720]. На переход своих ближайших людей из ЦК в КГБ Андропов получил добро. Но все же полной свободы рук у Андропова не было. Брежнев навязал ему и своих людей.

Со своим отделом в ЦК КПСС Андропов расстался не сразу. Еще 24 мая, участвуя в заседании Секретариата ЦК, он выразился: «наш отдел». Речь шла об экономическом сотрудничестве с зарубежными странами, и Андропов напомнил присутствующим: «В связи с ликвидацией Отдела по внешнеэкономическим связям все его функции легли на наш отдел. Поэтому работы сейчас стало очень много, и той небольшой группе товарищей, которые занимаются этими вопросами, очень трудно работать. Я бы просил этот сектор укрепить»[721]. Суслов моментально откликнулся и предложил дать дополнительные штатные единицы отделу Андропова. Хотя Андропову уже надо было бы больше думать о будущих кадровых перестановках в госбезопасности.

На ключевые должности в КГБ были назначены новые люди. Прежде всего 2 июня был заменен начальник 9-го управления КГБ, отвечавший за охрану членов Политбюро, 11 июля был сменен комендант Московского Кремля, 24 июля новым начальником 2-го главка КГБ (контрразведка) был назначен Георгий Цинев и в тот же день в кадры КГБ был зачислен с партийной работы Виктор Чебриков с назначением начальником управления кадров КГБ и присвоением звания полковника.

В.М. Чебриков

[Из открытых источников]

Среди получивших новые назначения наиболее заметным стал Семен Цвигун — давний друг Брежнева. Он 23 мая 1967 года с должности председателя КГБ при Совете министров Азербайджана был назначен заместителем председателя КГБ, и в том же году 24 ноября стал первым заместителем у Андропова. Не был забыт и Ардальон Малыгин — его одарили 8 июня 1967 года должностью зампреда КГБ и в том же году присвоили звание генерал-майора.

Эти кадровые перестановки были отчасти следствием компромисса. Выдвижение получила не только креатура Андропова, но в аппарате КГБ были расставлены и люди Брежнева. Замены шли бойко и споро. Андропов хорошо понимал — кадры надо менять сразу и решительно. Позднее делился опытом с новоназначенным польским министром внутренних дел: «На личном опыте я убедился, что такие замены нужно делать как можно скорее. Позже, когда поработаешь с теми, кого следовало бы убрать, это делать во сто крат сложнее. Уже привыкаешь к ним, будет просто труднее разговаривать с ними, возникают какие-то препятствия, тогда как замена сразу, в начале деятельности на новом месте, является делом естественным и не вызывает ни у кого вопросов. Избавляйтесь от неугодных руководителей сейчас, позже будет труднее сделать это»[722].

Своего многолетнего помощника Крючкова 24 мая 1967 года Андропов назначил помощником председателя КГБ, присвоив ему сразу звание полковника, а через полтора месяца, 7 июля, он стал начальником секретариата КГБ. Это был вполне осознанный выбор. Крючков отличался «необычайной пунктуальностью и организованностью», он «работал как часы»[723]. Трудоголик с гипертрофированной самодисциплиной: «Каждое утро он просыпался ровно в 6:20 и в течение часа делал зарядку по программе, которую разработал сам. Ровно в 9:00 он был на рабочем месте. Напряженный рабочий день обыкновенно заканчивался в 9–10 часов вечера. Он работал и по субботам, а в воскресный выходной можно было назвать таковым лишь условно, потому что Крючков постоянно находился на связи и был доступен в любое дня и ночи»[724].

Не всех, работавших с ним в ЦК, Андропов удостоил чести пригласить с собой в КГБ. Кто-то был не очень к нему близок, кто-то не годился по своим качествам. А кто-то, прямо скажем, староват. С декабря 1958 года помощником заведующего отделом, затем с декабря 1962 года помощником секретаря ЦК Андропова работал Александр Кудряшов. Он был почти ровесник своего шефа — лишь на год младше. Андропов мог знать его еще в годы комсомольской карьеры. В 1938 году Кудряшов был заместителем начальника политотдела Верхневолжского пароходства по комсомолу, а затем выдвинулся на должность первого секретаря Горьковского обкома комсомола. Верхняя Волга и совещания комсомольского актива в Горьком — ну как такое забыть. Речники-комсомольцы снова встретились. И есть что вспомнить и о чем поговорить. В апреле 1965 года Кудряшов повышен до заместителя заведующего отделом, а на освободившееся место помощника секретаря ЦК Андропов выдвинул верного ему Крючкова. Его-то и взял с собой в КГБ. Кудряшов же остался в ЦК и в мае 1968 года стал помощником нового секретаря ЦК Катушева, принявшего кураторство над почти на год осиротевшим отделом Андропова[725].

В КГБ Андропов взялся лично курировать ключевые подразделения — 1-й главк (разведка), 9-е управление (охрана руководителей), 11-й отдел (руководство представительствами КГБ в социалистических странах), Инспекцию при председателе КГБ и секретариат КГБ[726].

«Пятка»

Во главе КГБ Андропов обозначил приоритеты в деятельности органов госбезопасности, придав первостепенное значение усилению борьбы со всякого рода отклонениями от идеологических партийных канонов. В июле 1967 года он четко сформулировал новую линию и задачи КГБ в борьбе с «идеологическими диверсиями». Андропов заявил о враждебных попытках «подтачивать советское общество с помощью средств и методов, которые с первого раза не укладываются в наше представление о враждебных проявлениях», и пояснил: «Более того, можно сказать, что противник ставит своей целью на идеологическом фронте действовать так, чтобы по возможности не преступать статьи уголовного кодекса, не преступать наших советских законов, действовать в их рамках, и, тем не менее, действовать враждебно». В качестве мер противодействия Андропов ограничился лишь общим призывом: «Все это, разумеется, требует большой и напряженной работы со стороны товарищей, которые теперь идут на работу в органы государственной безопасности»[727].

Подобное теоретизирование означало только одно — распознать враждебность тех или иных действий или высказываний советских граждан могут лишь органы КГБ. Только они могут решить, что именно не укладывается «в наше представление о враждебных проявлениях». Определить, всем объяснить и уложить во вновь формируемые признаки «враждебности». Напрашивается и второй вывод, еще более серьезный. Если те или иные действия граждан не нарушают закон, то и преследовать их не за что. Но с точки зрения Андропова это не так. Важна не формальная законность, а достижение единомыслия граждан и их подчинение идеологическим доктринам. И двигаться к этой цели можно, не обращая внимания на мелочную законность. Главное — любыми средствами пресечь малейшие проявления свободомыслия. Отсюда вытекала и необходимость создания специального подразделения в КГБ, призванного бороться со всеми видами явной и скрытой «крамолы».

Андропов уловил основной идущий сверху посыл об усилении идеологической работы. Между тем аппарат КГБ не поспевал за временем. Как раз накануне смещения Семичастного в марте 1967 года состоялось совещание руководящих работников контрразведки КГБ, на котором была отмечена тревожная тенденция. В 1965–1966 годах было заведено в целом в 7 раз меньше дел оперативной разработки (ДОР), чем в 1963–1964 годах, причем на советских граждан по окраске «шпионаж» в 8 раз меньше и в 5 раз меньше по окраске «антисоветская агитация и пропаганда». А общее число дел оперативной проверки (ДОП) за последние два года уменьшилось на 63 процента. В 53 органах КГБ — УКГБ на 1 января 1967 года вообще не имелось в производстве дел оперативной разработки по «шпионажу», в 19 органах не было ни ДОР, ни ДОП по «шпионажу»[728].

Первым значительным шагом Андропова стало образование печально известного 5-го управления КГБ. В записке в ЦК КПСС от 3 июля 1967 года Андропов в мрачных тонах обрисовал картину «наращивания и активизации подрывных действий реакционных сил», указав, что эти силы делают ставку «на создание антисоветских подпольных групп, разжигание националистических тенденций, оживление реакционной деятельности церковников и сектантов». Далее в записке говорилось о том, что «под влиянием чуждой нам идеологии у некоторой части политически незрелых советских граждан, особенно из числа интеллигенции и молодежи, формируются настроения аполитичности и нигилизма, чем могут пользоваться не только заведомо антисоветские элементы, но также политические болтуны и демагоги, толкая таких людей на политически вредные действия». Заметив попутно, что «линия борьбы с идеологической диверсией» ослаблена, Андропов предложил создать в центре и на местах самостоятельные управления (отделы) КГБ, возложив на них задачи «организации контрразведывательной работы по борьбе с акциями идеологической диверсии на территории страны»[729].

Предложения Андропова нашли полную поддержку и понимание в ЦК. На заседании Политбюро 17 июля 1967 года было принято решение об организации 5-го управления КГБ по борьбе с «идеологической диверсией» и соответствующих пятых подразделений на местах. Более того, была существенно расширена сеть местного представительства КГБ. В 200 районах и городах, где их раньше не было, создавались аппараты КГБ, которые теперь именовались городскими или районными отделами КГБ. В решении Политбюро (П47/97-оп) от 17 июля 1967 года также говорилось об увеличении общего штата КГБ на 2250 единиц (из них 1750 офицеров, причем по центральному аппарату 100 офицеров). В тот же день вышло и постановление Совета министров СССР № 676–222 от 17 июля 1967 года об увеличении штатной численности органов КГБ[730].

Приказ № 0097 председателя КГБ при СМ СССР о внесении изменений в структуру Комитета госбезопасности и его органов на местах

27 июля 1967

[ГДА СБУ Ф. 9. Оп. 1. Д. 28. Л. 75–76]

Решение было оформлено приказом КГБ № 0097 от 25 июля 1967 года, в этот же день приказом № 0096 были объявлены структура и штат нового управления.

А.Ф. Кадашев

[РГАСПИ]

Генерал-лейтенант Ф.Д. Бобков

[Из открытых источников]

Первым начальником 5-го управления КГБ 4 августа 1967 года был назначен Александр Кадашев (с должности секретаря Ставропольского крайкома КПСС). Его первым заместителем Андропов назначил Филиппа Бобкова (с должности заместителя начальника 2-го главка КГБ). Как вспоминал Бобков, он был вызван поздно вечером к Андропову, и разговор зашел о создаваемом 5-м управлении. Причем Андропов не скрывал, что «ощущение необходимости такого подразделения вынес из венгерских событий 1956 года, очевидцем и участников которых был…»[731].

По замыслу Андропова, наличие в руководстве 5-го управления крепкого профессионала, каковым слыл Бобков, ранее во втором главке КГБ занимавшийся преследованием противников советского режима, должно было помочь партийному выдвиженцу Кадашеву освоиться на новом посту. Но не помогло, и Кадашев пробыл на посту начальника совсем недолго и уже в декабре 1968 года был освобожден. Некоторое время Бобков исполнял обязанности начальника, пока 23 мая 1969 года наконец-то не был назначен начальником. Его считали «человеком эрудированным и достаточно гибким»[732].

Курировать 5-е управление в 1967 году Андропов поручил первому заместителю председателя КГБ Цвигуну. Он осуществлял наблюдение за 5-м управлением до мая 1971 года, пока его не сменил в этом качестве другой заместитель председателя КГБ — Виктор Чебриков[733]. С начальником 5-го управления Бобковым у Чебрикова сложились хорошие отношения. Он часто бывал в управлении, участвовал в решении возникавших вопросов, терпеливо высиживал на долгих партсобраниях. Чебриков был фаворитом Андропова, который рассматривал его как некий противовес Цвигуну и Циневу.

Многие в КГБ сделали весьма поверхностный вывод о том, что Андропов «с самого начала поставил перед собой задачу превратить госбезопасность из карательного органа в политический»[734]. Не поняв при этом, что одно лишь дополняет другое. И никакая политическая составляющая не заменит единственного действенного инструмента, обеспечивавшего устойчивость советской власти, — страх применения репрессий, а при необходимости и сама репрессия.

Заместителями начальника 5-го управления КГБ в августе 1967 были назначены Сергей Серегин (с должности начальника УКГБ по Красноярскому краю) и Константин Обухов (с должности заместителя начальника 1-й службы 2-го главка КГБ). Серегин в мае 1971 года был выдвинут на должность первого заместителя начальника 5-го управления. С мая 1970 года в заместителях начальника 5-го управления работал Виктор Никашкин, пришедший с должности начальника УКГБ по Астраханской области.

Кадры для укомплектования управления рекрутировались как из центрального аппарата, так и из территориальных органов КГБ. Вакансий появилось много. Говорили, что в 5-е управление будут брать лучших из лучших, самых идейно выдержанных. Действительно, старались укреплять состав управления молодыми образованными офицерами. Состав управления складывался как многонациональный, особенно во 2-м отделе, где занимались «националистами» и куда приглашались на работу люди из периферийных органов КГБ. Но специфика работы — следить за высказываниями граждан, выявлять крамолу и «мыслепреступления» — слишком уж напоминала политический сыск. Образованные и много понимающие сотрудники управления стали относиться к своей службе весьма иронично. И само 5-е управление шутливо обозвали «пяткой». Отчасти как не самое лучшее и престижное место работы в КГБ. Куда престижней были первый и второй главки. Вот туда стремились.

В.С. Никашкин

[РГАСПИ]

С.М. Серегин

[РГАСПИ]

Росли люди и в самом управлении. Василий Проскурин, возглавлявший отдел в 5-м управлении, в сентябре 1970 стал заместителем, с августа 1979 года — 1-м заместителем начальника 5-го управления. Точно так же из начальников отдела Иван Абрамов в апреле 1973 года поднялся до уровня заместителя, с февраля 1982 года стал первым заместителем начальника 5-го управления. Он-то после Бобкова и возглавил управление в 1983 году. Бобкова и его будущего сменщика часто противопоставляли. Бобков «умный, энергичный, не боящийся решать самостоятельно самые сложные политические вопросы, иногда без перестраховки и консультаций с отделами ЦК КПСС. Такие бы качества генералу Ивану Павловичу Абрамову, сменившему его на посту начальника Пятого управления КГБ»[735].

Согласно первоначальному штату, 5-е управление состояло из шести отделов:

1-й отдел — контрразведывательная работа на каналах культурного обмена, разработка иностранцев, работа по линии творческих союзов, научно-исследовательских институтов, учреждений культуры и медицинских учреждений;

2-й отдел — планирование и осуществление контрразведывательных мероприятий совместно с 1-м Главным управлением КГБ (разведка) против центров идеологических диверсий империалистических государств, пресечение деятельности НТС, националистических и шовинистических элементов;

3-й отдел — контрразведывательная работа на канале студенческого обмена, пресечение враждебной деятельности студенческой молодежи и профессорско-преподавательского состава;

4-й отдел — контрразведывательная работа в среде религиозных, сионистских и сектантских элементов и против зарубежных религиозных центров;

5-й отдел — практическая помощь местным органам КГБ по предотвращению массовых антиобщественных проявлений. Розыск авторов антисоветских анонимных документов, листовок. Проверка сигналов по террору;

6-й отдел — обобщение и анализ данных о деятельности противника по осуществлению идеологической диверсии. Разработка мероприятий по перспективному планированию и информационной работе.

Помимо перечисленных отделов в штат входили секретариат управления, финансовый отдел, группа кадров и группа мобилизационной работы. Общая численность сотрудников составляла 201 человек. Штатом предусматривались должности: начальник управления, его первый заместитель и два других заместителя. Для начальника управления было установлено предельное воинское звание генерал-лейтенант, для заместителей — генерал-майор, для начальников отделов — полковник.

Среди сотрудников КГБ известие об организации нового управления вызвало массу пересудов. Поговаривали, что штат управления будет комплектоваться особо проверенными и «идеологически закаленными» кадрами и ни в коем случае не «людьми с улицы»[736]. Более того, один из сотрудников пишет в мемуарах: «Почему-то имела место всеобщая уверенность в том, что Пятое управление будет возвышаться над КГБ и даже проверять лояльность оперсостава других управлений. Даже несколько лет спустя, встречаясь с сотрудниками разведки и контрразведки, я слышал от них версии на этот счет: они считали, что “пятерка” ведет оперативную проверку личного состава КГБ на предмет пригодности к дальнейшей службе и верности идеалам…»[737].

Все последующие годы происходило постоянное расширение сфер деятельности и соответственно структуры 5-го управления. После серии взрывов около Мавзолея Ленина, а также неудачного покушения на Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Брежнева в августе 1969 года был создан 7-й отдел 5-го управления. Официально его функции были обозначены как «выявление и проверка лиц, вынашивающих намерения применить взрывчатые вещества и взрывные устройства в антисоветских целях». Этому же отделу были переданы функции по розыску авторов анонимных антисоветских документов, проверка сигналов по «центральному террору» и разработка выявленных лиц, а также контроль над ведением таких разработок в местных органах КГБ. Под террором понимали любые устные и письменные угрозы в адрес руководителей страны. Угрозами в адрес местных руководителей («местный террор») занимались территориальные органы КГБ.

В июле 1973 года в связи с ростом эмиграционных настроений среди советских евреев был организован 8-й отдел 5-го управления. В его задачи входило «выявление и пресечение акций идеологической диверсии подрывных сионистских центров».

В мае 1974 года в целях более плотного наблюдения и борьбы с диссидентским движением, а также для пресечения связей диссидентов с западными правозащитными организациями в штат 5-го управления добавились 9-й и 10-й отделы.

9-й отдел занимался «ведением наиболее важных разработок на лиц, подозреваемых в организованной антисоветской деятельности (кроме националистов, церковников, сектантов); выявлением и пресечением враждебной деятельности лиц, изготавливающих и распространяющих антисоветские материалы; проведением агентурно-оперативных мероприятий по вскрытию на территории СССР антисоветской деятельности зарубежных ревизионистских центров».

Задачей 10-го отдела было «проведение контрразведывательных мероприятий (совместно с 1-м Главным управлением КГБ) против центров идеологической диверсии империалистических государств и зарубежных антисоветских организаций (кроме враждебных организаций украинских и прибалтийских националистов)».

В июне 1977 года в связи с подготовкой к ХХII Олимпийским играм был создан 11-й отдел 5-го управления, функции которого были обозначены следующим образом: «осуществление оперативно-чекистских мероприятий по срыву подрывных акций противника и враждебных элементов в период подготовки и проведения летних Олимпийских игр в Москве». Однако после проведения Олимпиады-80 отдел упразднять не стали, а возложили на него работу по наблюдению за спортивными, медицинскими и научными организациями.

В середине 1970-х в составе 5-го управления была создана (на правах отдела) 12-я группа для координации работы управления с органами безопасности социалистических стран. Опыт такого сотрудничества уже имелся — достаточно вспомнить нашумевшую книгу чеха Томаша Ржезача «Спираль измены Солженицына», созданную при участии 5-го управления КГБ и родственного ему 10-го управления МВД Чехословакии[738]. Многие руководители и простые офицеры управления побывали в командировках в «братских» странах. Целью поездок, наряду с обменом опытом, были практические вопросы оперативной деятельности.

В феврале 1982 года в составе 5-го управления возникли еще два отдела — 13-й и 14-й. Задачи 13-го отдела были обозначены как «выявление и пресечение проявлений, имеющих тенденцию к перерастанию в политически вредные группирования, способствующие проведению противником идеологических диверсий против СССР». На самом деле речь шла о неформальных молодежных движениях — кришнаитах, панках, рокерах, пацифистах, мистиках и прочих, которые в начале 1980-х годов стали расти, как грибы после дождя. Создание специального отдела для агентурно-оперативной работы среди молодежи было реакцией КГБ на ее выход из-под контроля комсомола. При этом студентами и профессорско-преподавательским составом по-прежнему занимался 3-й отдел.

14-й отдел вел работу «по предотвращению акций идеологической диверсии, направленной в сферу Союза журналистов СССР, сотрудников средств массовой информации и общественно-политических организаций».

И, наконец, в ноябре 1983 года был организован 15-й отдел по контрразведывательной работе во всех отделениях и на всех объектах спортивных обществ МВД «Динамо». Остальными спортивными обществами по-прежнему занимался 11-й отдел. Исключение составлял Центральный спортивный клуб советской армии (ЦСКА), за которым наблюдала военная контрразведка (3-е Главное управление КГБ).

Таким образом, в 1970–1980-е годы наблюдается увеличение количества отделов 5-го управления, которое шло не только путем дробления старых отделов (например, вновь созданные 11-й и 14-й отделы взяли на себя часть функций 1-го), но и за счет открытия новых направлений (или линий) работы.

Одновременно происходило увеличение численности сотрудников 5-го управления. Если в 1967 году его штат насчитывал 201 человека, то в мае 1982 года, к моменту ухода Андропова из КГБ, в штате состояли уже 424 сотрудника. В дальнейшем это количество почти не менялось. Даже в годы перестройки, когда началось сокращение структурных подразделений 5-го управления, его штатная численность оставалась прежней.

В 5-м управлении КГБ изыскивались новые формы борьбы с инакомыслием и меры наказания идейных отступников. Выручила медицина. На поток была поставлена практика принудительной госпитализации в психиатрические больницы не только диссидентов, высказывавших недовольство советским строем. Без каких-либо судебных решений в обычные районные психиатрические больницы зачастую отправляли молодых людей, отличавшихся свободным образом жизни, например, хиппи. Не успев толком обжиться на Лубянке, Андропов 31 августа 1967 года вместе с руководителями Генеральной прокуроры, Министерства охраны общественного порядка и Министерства здравоохранения направил в ЦК КПСС предложения о строительстве новых и расширении имеющихся психиатрических больниц[739]. Предложение встретило полное понимание и 9 октября 1967 года было одобрено на заседании Секретариата ЦК КПСС, в решении которого говорилось и о конкретных мерах: «безотлагательно решить вопрос о госпитализации проживающих в Москве, Ленинграде и Киеве психически больных граждан, со стороны которых возможны общественно опасные действия»[740]. Использование психиатрии в карательных целях серьезно дискредитировало советский режим. В мире поднялась мощная волна протестов[741].

Разумеется, КГБ занимался изучением и анализом причин, побуждавших граждан, недовольных советскими порядками, не просто высказываться в частном порядке, но выражать свое несогласие более или менее открыто, искать единомышленников и объединяться в группы и организации. Посвященные этому работы и внутренние разработки КГБ крайне интересны. Они позволяют понять, насколько сама система КГБ была несвободна в признании (хотя бы во внутренних секретных документах) истинных причин недовольства и растущего сопротивления советским порядкам. В исследовании, предпринятом в начале 1970-х[742], приводят следующие данные о причинах формирования у граждан антисоветских взглядов:

— под влиянием идеологической диверсии противника в форме радиопропаганды — 60,9 % участников;

— под воздействием литературы враждебного содержания, нелегально изготавливаемой в СССР, — 38,6 %;

— под воздействием литературы враждебного содержания, изданной за рубежом, — 29,5 %;

Есть в исследовании и перечень внутренних факторов, способствующих формированию враждебных советской системе взглядов:

а) недостатки в области экономики, хозяйственной жизни — 53,1 %;

б) осужденные КПСС отрицательные явления, связанные с культом личности Сталина, — 46,4 %;

в) явления, связанные с элементами волюнтаризма и субъективизма в руководстве страной, — 41,5 %;

г) различные недостатки в области идеологической и культурно-воспитательной работы — 36,2 %;

д) «трудности и недостатки» личного порядка — 23,7 %.

В исследовании приводятся данные о том, что среди участников антисоветских и политически вредных организаций преобладают мужчины 18–30 лет, имеющие высшее и среднее образование и проживающие в городах. На первом месте — студенты и учащиеся, доля рабочих промышленных предприятий среди участников таких организациях незначительна[743].

То есть, согласно этому исследованию, основными факторами были прежде всего изъяны советской системы хозяйствования и распределения благ, а также внутренние политические причины — сталинские репрессии, идеологические кампании времен Хрущева — отправка молодежи на целину, борьба со «стилягами и тунеядцами». Важно, что наиболее «проблемной» группой была признана учащаяся молодежь.

Опираясь на аппарат КГБ, Андропов искоренял инакомыслие методично и последовательно. Он был убежден в своей правоте. Когда однажды Евгений Чазов спросил в частном разговоре Андропова, стоит ли придавать такое значение немногочисленной группе диссидентов, тот дал развернутый ответ: «Вы не понимаете, что расшатать любой строй, особенно там, где полно скрытых пружин для недовольства, когда тлеет национализм, очень легко. Диссиденты — это враги нашего строя, только прикрывающиеся демагогией. Печатное слово — это ведь оружие, причем сильное оружие, которое может разрушать. И нам надо защищаться»[744].

Установки на решительное искоренение инакомыслия в советском обществе шли с самого верха, и Андропов им четко следовал. На апрельском (1968) пленуме ЦК КПСС Брежнев выступил с докладом о международном положении, но в конце доклада заговорил об идеологической работе и поделился своим негодованием: «В многочисленных письмах и резолюциях, поступающих в ЦК КПСС, советские люди — рабочие фабрик и заводов, колхозники, инженерно-технические работники, служащие, работники науки — гневно осуждают тех, кто берет под защиту отщепенцев, справедливо осужденных советским судом за антисоветскую деятельность, таких как Гинзбург, Галансков и им подобные. Особое возмущение вызывает тот факт, что среди этих защитников нашлись, к сожалению, даже люди, носящие партийный или комсомольский билет в кармане (Возгласы: Позор!)»[745].

Это был сигнал Андропову — необходимо усилить работу. На пленумах еще не раз звучали тирады против инакомыслящих. Но не только. Брежнев был щедр и на похвалы в адрес КГБ. В речи на апрельском (1973) пленуме ЦК КПСС он произнес легшую на сердце Андропова и его замов фразу: «Мне хочется особо сказать два слова о Комитете госбезопасности, чтобы положить конец представлениям (я имею в виду не членов ЦК, а отдельных товарищей вне этого зала), будто Комитет государственной безопасности только и занимается тем, что “хватает и сажает людей”. Ничего подобного. Наши люди из Комитета проводят за рубежом ответственную работу. И не каждому дано, не каждый способен осуществлять такую работу, какую они проводят на благо нашей Родины, сейчас с немалым риском для себя. На Комитете госбезопасности лежат большие задачи. От имени Политбюро скажу, что он нам очень помогает (Аплодисменты)»[746].

Заместители Андропова внимали словам генсека и тщательно фиксировали сказанное в адрес КГБ. Собирали своего рода коллекцию цитат, снабжая ими своего председателя. Важная вещь. При подготовке речей и выступлений в стенах КГБ этими изречениями, как нафталином, пересыпали конспекты. Только вот за точность этих записей нельзя ручаться. В записи Цинева высказывание Брежнева весьма облагорожено. Куда-то исчезло простодушное «хватает и сажает людей». Между тем приведенная автором цитата дана точно по стенограмме пленума.

Фрагмент выступления Л.И. Брежнева на апрельском (1973) пленуме ЦК КПСС, записанный Г.К. Циневым

26 апреля 1973

[РГАНИ. Ф. 80. Оп. 1. Д. 162. Л. 173]

Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении Ю.В. Андропова орденом Ленина

Декабрь 1971

[РГАНИ. Ф. 82. Оп. 1. Д. 72. Л. 10]

Не забывали Андропова и с наградами. Указом от 2 декабря 1971 года его наградили орденом Ленина. Формулировка была любопытная и без указания на деятельность во главе КГБ: «За заслуги в деле обеспечения успешного выполнения заданий пятилетнего плана развития народного хозяйства СССР…»[747]. Но еще любопытней то, что указ был секретный и на решение Политбюро об этом награждении было наложено табу на ознакомление: «Без т. Черненко К.У. справок по этому вопросу никому не давать. 01.12.71 г. М. Соколова»[748]. Разумеется, вместе с Андроповым были награждены и остальные члены высшего руководства. Но что-то они стеснялись обнародовать эту радостную новость. Понятно, что в «Ведомости Верховного Совета СССР», где публиковались наградные указы, это награждение не попало.

В 1973 году Андропов вполне заслужил похвалу Брежнева. Был подготовлен и проведен «показательный процесс» по делу Петра Якира и Виктора Красина. Пока процесс готовился, Андропов лично участвовал в их допросах, потом встретился с раскаявшимися осужденными, пообещав быстрое освобождение. Еще бы. Андропову было мало процесса. Результат нужно было закрепить публичным покаянием.

Андропов лично приехал в Лефортовскую тюрьму подбодрить Якира и Красина после вынесения приговора. Разговор с председателем КГБ Красин приводит в воспоминаниях. Андропов начал деловито и был щедр на посулы:

«“Мне доложили, что у вас назрел кризис доверия к КГБ”. — “Неудивительно, — сказал я. — Мы сдержали свое слово, а нам дали по шесть лет”. — “Ну, на это не обращайте внимания. Подайте заявление на кассацию, вам снизят до отсиженного и пока оставят ссылку. Далеко мы вас отправлять не собираемся. Можете сами выбрать город поближе к Москве. А там пройдет месяцев восемь, подадите на помилование и вернетесь в Москву. Нельзя же было вас выпустить из зала суда. Согласитесь, вы с Якиром наломали изрядно дров. Кроме того, ваш процесс мы широко освещали в печати. А приговор по кассации публиковать не будем”. Хозяин закончил первую часть речи. Он сказал, что он нам даст. Впоследствии все так и было. Потом он сказал: “Вот вы пишете в своих документах, что в СССР происходит возрождение сталинизма. Вы действительно так думаете?” — Я сказал, что имеется много фактов, свидетельствующих об этом. — “Это — чепуха, — сказал Андропов. — Возрождения сталинизма никто не допустит. Все хорошо помнят, что было при Сталине. В руководстве на этот счет имеется твердое мнение. Я знаю, что Якир и вы незаслуженно пострадали в сталинские годы. Знаю, что погибли ваши отцы. Все это не прошло бесследно для вас. Между прочим, после войны я тоже ждал ареста со дня на день. Я был тогда вторым секретарем Карело-Финской Республики. Арестовали первого секретаря. Я ждал, что арестуют и меня, но пронесло”. Лирическая часть окончилась. Андропов приступил к делу. “А как вы смотрите на то, чтобы выступить на пресс-конференции перед иностранными журналистами? Они столько лжи пишут о вашем деле. Нужно прочистить им мозги. Чтобы на Западе знали, что вы говорили на суде не под давлением, а по доброй воле. Только не думайте, что я вас покупаю. Если не хотите — то не надо. Все то, о чем я говорил, будет и без этого”»[749].

Красин дал согласие, и Андропов его заботливо напутствовал: «Если у вас будут какие-либо жалобы, предложения, в том числе и личные, не стесняйтесь, пишите. Обещаю вам, что я прочту и сделаю все, что можно»[750].

Андропов говорил уверенно и убедительно. И по-свойски, вспомнив свой «дежурный» рассказ, как его самого при Сталине «чуть не посадили». Вот ведь как — и сам он пострадал и настрадался! После такого впору не только Андропову поверить, но даже и посочувствовать. И конечно, поверить всем обещаниям. А он, кстати, и не обманул. Готов был дать что угодно. Немудрено. Главное, чего всегда добивались работники КГБ в политических делах — раскаяния арестованных. Это был важнейший пропагандистский инструмент в воспитании общества. Важно было показать, что любой «заблуждавшийся» или политически «оступившийся» человек всегда найдет понимание и прощение со стороны КГБ. Лишь закоренелые враги могут упорствовать в своих убеждениях, а таких в советском обществе быть вообще не должно.

И в точном соответствии с пожеланием Андропова 5 сентября 1973 года была организована пресс-конференция для советских и иностранных журналистов. Якир и Красин выступили с саморазоблачением, осудив свою предыдущую правозащитную деятельность. Якиру был адресован вопрос о том, почему он на процессе, отказавшись от своих прежних утверждений и убеждений, назвал «выдумкой» советскую практику насильственного помещения в психбольницы настроенных оппозиционно граждан. Якир ответил: «Я действительно на процессе сделал такое заявление. Это было связано с тем, что я лично подписывал и составлял такие письма. Совершенно ясно, что принадлежность человека к категории психически больных может решить только врач, и не только врач, а компетентная медицинская комиссия. Убеждая, что здорового человека помещали в психиатрические больницы, мы заведомо занимались клеветой»[751].

Якир уверил журналистов, собравшихся в зале, что после отбытия наказания он не собирается «заниматься антисоветской деятельностью», добавив: «…я буду честно трудиться, как трудится весь многомилионный советский народ»[752].

Вот это было то, что нужно. Наглядно продемонстрировать всем бесперспективность борьбы с советской властью, показать, что власть всегда права и это признают даже те, кто ее раньше критиковал и с ней боролся. Главное — внести раскол и тем самым ослабить движение правозащитников. Это была убедительная победа Андропова и КГБ. И неважно, что пресс-конференция оставила тяжелый осадок у наблюдателей, сразу вспомнивших о знаменитых «Московских процессах» 1930-х годов, когда подсудимые каялись и клеймили сами себя. Аналогия так и напрашивалась. Проницательным людям все было ясно. Система КГБ, поставившая своей целью сломить волю людей к сопротивлению, не могла вызвать уважения. Только страх и ненависть.

Распространение по стране листовок и анонимных антисоветских документов было головной болью руководителей 5-го управления. На поиски крамольников бросались огромные силы, розыск велся годами. Достаточно отметить, что «распространение антисоветских листовок и анонимных писем было одним из самых массовых видов сознательной антисоветской агитации и пропаганды»[753]. Одна четверть всех надзорных производств прокуратуры по уголовным делам, возбужденным в КГБ, касается дел распространителей листовок и писем, критикующих власть[754].

Численный штат 7-го отдела 5-го управления, занимавшегося поиском распространителей крамолы, был одним из самых больших. При Сталине, разумеется, листовок и писем с критикой было не меньше. Это явление тайной активности особенно проявилось и стало расти после Большого террора 1937–1938 годов, когда под гнетом смертельного страха люди сомкнули уста. Высказываться открыто стало невозможно. И при Сталине искали, выявляли и ловили авторов листовок. Интересно сравнить карательные меры к пойманным.

В ноябре 1946 года Сталину, Молотову и Жданову сообщали из МГБ о том, что в 1946 году по Советскому Союзу значительно увеличилось распространение анонимных писем и антисоветских листовок с клеветой на руководство ВКП(б). Установлено 1714 авторов антисоветских документов и их сообщников, которые распространили 1565 анонимных писем и 5183 антисоветские листовки, из них арестовано 924, взято под агентурное наблюдение 552, опрошено и предупреждено 204 и направлено на принудительное лечение как душевнобольные 34 человека[755].

И вот в 1967 году установлено по Союзу 1198 человек изготовителей и распространителей анонимных антисоветских писем и листовок. Среди них 313 рабочих, 271 служащий, 88 студентов, 248 учащихся школ, 51 колхозник, 121 пенсионер, 106 лиц без определенных занятий. Из них 87 членов и кандидатов в члены КПСС, 256 комсомольцев. И относительно наказания: из общего числа установленных авторов привлечено к уголовной ответственности 114 человек (против 41 в 1966 году)[756].

Конечно, меры наказания при Андропове были мягче сталинских. В ход в основном шла профилактика, но не забывали и о «психушках». А наиболее «зловредных» распространителей листовок, конечно, сажали.

Докладная записка Ю.В. Андропова в ЦК КПСС об итогах работы по розыску авторов антисоветских анонимных документов за 1977 год

27 февраля 1978

[РГАНИ. Ф. 3. Оп. 80. Д. 462. Л. 55–57]

Докладная записка Ю.В. Андропова в ЦК КПСС об итогах работы по розыску авторов антисоветских анонимных документов за 1979 год

31 января 1980

[РГАНИ. Ф. 3. Оп. 80. Д. 462. Л. 91–92]

Если обратиться к статистике репрессий КГБ против советских граждан, то на первый взгляд она не выглядит ужасающей. Число привлеченных к уголовной ответственности с 1974 по 1986 год по обвинениям в «антисоветской агитации и пропаганде» (ст. 70 Уголовного кодекса РСФСР) колеблется от полутора десятков до полусотни ежегодно, арестовывали и судили наиболее видных представителей диссидентского движения[757]. Но впечатляет число лиц, подвергнутых органами КГБ так называемой профилактике. Если оперативные работники КГБ полагали, что для ареста и суда материалов недостаточно или они не слишком серьезны, принималось решение о профилактике, призванной оказать психологическое воздействие. Вызов в КГБ или иное присутственное место и строгая беседа — нечто среднее между отеческим внушением и запугиванием (пугали арестом, высылкой, увольнением с работы, исключением из института, призывом в армию и т. п.) — именовались на чекистском языке профилактикой.

В отчетных документах КГБ сообщалось, что профилактике подверглись лица, совершившие «политически вредные поступки» или в более точной формулировке — «политически вредные проступки, не содержащие преступного умысла»[758]. В основном речь шла о лицах, «имевших подозрительные связи с иностранцами и вынашивавших изменнические намерения», а также «допустивших политически вредные проявления»[759], то есть высказывания.

Решению о проведении профилактики в отношении того или иного фигуранта оперативной разработки КГБ предшествовал целый комплекс мероприятий: сперва заводилось дело по проверке сигнала о предосудительных или «враждебных» поступках и высказываниях (он поступал от агентуры или доверенных лиц КГБ); если сигнал подтверждался, заводилось «дело оперативной проверки» (ДОП). В этом деле собирались материалы слежки, донесения агентов, материалы, полученные с помощью оперативно-технических средств (подслушивание, перлюстрация корреспонденции), то есть документировалось поведение лица, допустившего «враждебный выпад» или «антисоветские высказывания», легализовались материалы, добытые агентурным путем, закреплялись доказательства (для возможности предъявить их в суде). Если накопленные материалы были серьезными «дело оперативной проверки» перерастало в «дело оперативной разработки» (ДОР). На стадии завершения дела принималось решение либо о привлечении к уголовной ответственности (или временной изоляции в психбольнице)[760], либо о применении профилактических мер.

Таблица 1

Число лиц, привлеченных к уголовной ответственности и осужденных за «антисоветскую агитацию и пропаганду» по ст. 70 УК РСФСР и аналогичным статьям УК союзных республик, осужденных за «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй», по ст. 1901 УК РСФСР и аналогичным статьям УК союзных республик и профилактированных органами КГБ в 1967–1976 годах [761]

[762][762] [763][763]

Таблица 2

Число лиц, привлеченных к уголовной ответственности и осужденных за «антисоветскую агитацию и пропаганду» по ст. 70 УК РСФСР и аналогичным статьям УК союзных республик, осужденных за «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй», по ст. 1901 УК РСФСР и аналогичным статьям УК союзных республик и профилактированных органами КГБ в 1977–1984 годах

[764][764] [765][765]

Разница в меньшую сторону между числом привлеченных и осужденных по ст. 70 объясняется тем, что не все, в отношении кого были выдвинуты соответствующие обвинения, осуждены именно по этой статье. Следственное дело могло закончиться отправкой обвиняемого в психиатрическую больницу, выдворением из СССР, переквалификацией на менее тяжкую статью, например на ст. 1901, и даже помилованием в случае деятельного раскаяния обвиняемого. Разница в большую сторону означает, что часть арестованных учтена в статистике осуждения следующего года, когда дело дошло до суда.

Минимум осужденных приходится на 1976–1979 годы. И этому есть свое объяснение. В первые годы после Хельсинского соглашения (1975) Брежнев был занят укреплением своего авторитета и имиджа «неутомимого борца за мир», ему было важно, как за рубежом оценивают его внутреннюю политику, интересуются, готов ли СССР следовать «духу Хельсинки». А постоянные упреки и обвинения Советского Союза в преследовании инакомыслящих и судебные расправы с диссидентами изрядно портили картину. Брежнев даже склонялся к мысли освободить какую-то часть политических заключенных. Об этом намерении свидетельствует листок из его дневника за 1970-е годы:

«Поговорить с Андропов

и освобождении сидящих у нас»[766].

Был ли готов к этому Андропов, согласился бы он на такой серьезный политический шаг? Вряд ли такое было ему по душе. Но если бы Брежнев настаивал, он был бы вынужден согласиться. Но Брежнев не настаивал. Его здоровье к концу 1970-х годов оставляло желать лучшего. Он все больше полагался на мнение «Юры» (Андропова), а тот искренне считал, что такие шаги будут восприниматься как слабость, никого не умиротворят и могут только расшатать систему. И страна вновь сползла к расширению репрессивных практик. После начала афганской войны уже с 1980 года число и арестов, и судов с политическими обвинениями неуклонно растет и в год андроповского правления достигает апогея.

Первый секретарь ЦК Компартии Казахстана Кунаев вспоминал, что в начале 1980-х годов он заговорил с Брежневым о некоторых акциях КГБ, вызывающих недоумение или даже раздражение в среде научно-технических работников Казахстана. Речь шла о высылке Сахарова в Горький, о диссидентах и психбольницах: «Брежнев долго не отвечал, а потом, глядя в сторону, проговорил:

— Ну а что делать? Андропов говорит, что они мутят воду. Вредят. Народ будоражат»[767].

Как видно из приведенных таблиц, профилактика была основным методом работы органов госбезопасности. Общее число советских граждан, подвергнутых этой форме морального воздействия, росло год от года. Незримое присутствие КГБ люди ощущали постоянно. Они прекрасно понимали, что общество пронизано сетью агентов, которые доносят «куда следует». И круг лиц, затронутых активностью и вниманием госбезопасности, год от года расширялся. В целом столь явное присутствие органов КГБ в повседневной жизни работало скорее на закрепление их негативного восприятия населением (особенно интеллигенцией). В народе КГБ не любили и боялись. Хотя, казалось бы, чего там? Ну вызвали, ну попугали… Ведь не арестовали и не сослали! Отчасти эти страхи можно объяснить как архетипические, идущие еще от времен Большого террора.

Андропов старался не создавать впечатления репрессивной направленности работы КГБ и болезненно относился к подобным разговорам. Когда Приморское управление КГБ обратилось к нему с просьбой дать разрешение на строительство следственного изолятора в здании управления, Андропов позвонил лично начальнику краевого управления.

«Товарищ Григорьев, — начал он без всякого вступления, — вы делаете в Приморье немало полезного, и Комитет вас поддерживает, однако должен сказать, что направленное вами предложение о строительстве следственного изолятора является политическим недомыслием. В народе подумают, что Комитет строит новые тюрьмы, а каждому-то ведь не объяснишь, ради чего это делается. Вы же руководитель политического органа и к тому же член бюро, мыслить надо поглубже. Ищите другой вариант — на базе следственного изолятора УВД. Может быть, есть возможность его реконструировать? Средства мы вам выделим»[768].

Учет и отчетность 5-го управления показывают четкую фиксацию проявлений недовольства властью и советскими порядками со стороны населения. Учтены все мелочи, все то, что на виду. К концу правления Андропова в КГБ была разработана ежемесячная форма фиксации «враждебных и политически вредных проявлений»[769].

Сводка: Сведения о враждебных и политически вредных проявлениях за «______» месяц 198__ г.

Экстремистские действия

1. Преступные действия в отношении местных партийных, советских работников, должностных лиц

2. Использование ВВ в преступных целях, взрывы

3. Другие преступные действия экстремистского характера (поджоги, повреждения имущества)

4. Хищения оружия, ВВ, ОВ из средних школ, ПТУ, вузов

Анонимные проявления

5. Распространение писем

6. Распространение листовок, других материалов

7. Учинено надписей

8. Использовано средств связи

Антиобщественные проявления политически вредного характера

9. Надругательство над Государственной символикой и наглядной политической агитацией

10. Осквернение памятников, могил и иных памятных мест

11. Вывешивание флагов и другой буржуазно-националистической символики

Групповые действия, нарушающие общественный порядок

12. Массовые беспорядки и предпосылки к ним

13. Драки

14. Демонстративные провокационные акции

15. Дезорганизующие работу ИТУ

16. Массовые сборища антиобщественных элементов

17. Одиночные демонстративные провокационные акции

18. ЧП, могущие влиять на оперативную обстановку

19. Враждебные действия иностранцев на территории СССР

Действия по пресечению враждебных и политически вредных проявлений

20. Вскрыто групп политически вредной направленности

21. Вскрыто печатных точек

22. Установлено авторов и распространителей анонимных материалов

23. Раскрыто преступных акций с применением ВВ, ОВ, оружия

24. Предотвращено попыток совершения групповых и одиночных провокационных акций

Привлечено к уголовной ответственности по ст.

25. Возбуждено

Осуждено ст. 70

26. Возбуждено

Осуждено ст. 190-1

27. Возбуждено

Осуждено по другим статьям

А то, что скрыто, то, что не проявляется и до поры до времени не выходит наружу? Это ведь тоже надо как-то выявлять и фиксировать. Учитывать потенциально опасные моменты в поведении и образе жизни граждан. На этот счет существовали различные типы учета, включая и огромные электронные ресурсы. При Андропове началась эра вычислительных машин в КГБ. Были созданы огромные информационные массивы с тотальным охватом:

СОУД — система объединенного учета данных о противнике. В ней концентрировались сведения о лицах из капиталистических и развивающихся стран, ведущих подрывную деятельность против социалистических стран. Инструкция утверждена приказом КГБ № 00122 от 1 августа 1979 года. Рабочий аппарат системы в 15-м отделе ПГУ КГБ;

«Дельта-Поток» — автоматизированная информационная система. Для информационного слежения за приезжающими иностранцами (их въезд в СССР и выезд). Инструкция утверждена приказом КГБ № 0495 от 6 августа 1979 года. Рабочий аппарат системы в Центральном пункте оперативного информирования и связи ВГУ КГБ;

«Рубикон» — информационный массив. Здесь данные о лицах, выехавших из СССР на постоянное место жительства в капиталистические и развивающиеся страны, а также в страны, против спецслужб которых ведется контрразведывательная работа. Инструкция утверждена приказом КГБ № 0132 от 1 марта 1979 года. Рабочий аппарат системы в 3-м отделе управления «Н» ВГУ КГБ;

«Форт-67» — автоматизированная информационная система. В ней регистрировались контакты иностранцев из капиталистических стран с советскими гражданами на всей территории СССР с 1969 года. Система не являлась общесправочным учетом и использовалась только для оперативных нужд, ее данные не являлись основанием для принятия ограничительных мер по отношению к советским гражданам. Инструкция утверждена приказом КГБ № 0326 от 4 июня 1973 года. Рабочий аппарат системы в 3-м отделе управления «А» ВГУ КГБ;

«Фрегат» — автоматизированная информационная система. В ней оперативная информация о зарубежных поездках советских граждан (учитывалась информация с 1971 года) и о поездках по территории СССР сотрудников дипломатических представительств капиталистических стран. В системе — сигнальная, статистическая и справочная информация о фактах и лицах, представляющих оперативный интерес. В системе «Фрегат» не подлежали учету советские граждане, которые согласно параграфу 3 инструкции, объявленной приказом КГБ при СМ СССР № 00120 от 7 декабря 1970 года, не подлежат проверке органами КГБ (номенклатурные работники). Система не являлась общесправочным учетом (не влекла ограничений для граждан). Инструкция утверждена приказом КГБ № 0475 от 25 сентября 1973 года. Рабочий аппарат системы в 3-м отделе управления «Н» ВГУ КГБ;

«Персоналия-НСИ» — подсистема Единой системы информационного обеспечения контрразведки (ЕСИОК) «Дельта». Давала справки о наличии связей иностранцев в действующих информационных системах ВГУ, 3-го и 5-го управлений КГБ и УКГБ по Москве и Московской области. Рабочий аппарат системы в 3-м отделе управления «Н» ВГУ.

По линии 5-го управления осуществлялся персональный учет лиц, проходящих по оперативным материалам, взятым на тематический учет (советских граждан, иностранцев и лиц без гражданства), все это было сосредоточено в 6-м отделе 5-го управления.

В попытках установить тотальный контроль над поведением граждан органы КГБ теряли чувство реальности и в своей мнительности доходили до абсурда. Так, в 1983 году УКГБ по Свердловской области была задействована информационная система «Восток», в которой накапливались данные «о немотивированных вылетах свердловчан в Москву и Ленинград в выходные и праздничные дни», а также имелся электронно-вычислительный комплекс «Лэсси», с помощью которого фиксировались «междугородные телефонные переговоры, подозрительные на агентурные»[770].

Как отмечают исследователи, ахиллесовой пятой чекистской пропаганды и усилий по популяризации органов КГБ были обидчивость на критику, полное отсутствие чувства юмора и боязнь показаться смешными — стать объектом высмеивания: «…чекистскую пропаганду выдавала фундаментальная тревога, корни которой уходят в вечный страх, что в то время как народ любит их, коварная двуличная интеллигенция смеется за их спиной»[771]. При всех произносимых правильных словах никогда нельзя было быть уверенным в отсутствии у интеллигенции «скрытой усмешки»[772].

Этот страх скрытой иронии диктовал и любопытнейшие образчики умозаключений работников 5-го управления. Переключившийся с Солженицына на контроль над театральным репертуаром сотрудник 1-го отдела Струнин получил задание к августу 1973 года выяснить причины следующего тревожного явления: «В последние годы на сценах ведущих театров Москвы, Ленинграда и некоторых других городов появляются спектакли, идеологическая направленность которых, как видно, определяется тенденциозными взглядами авторов драматургических произведений и постановщиков спектаклей. Нередко наблюдается склонность некоторых режиссеров и драматургов даже в работе над классическим репертуаром и пьесами на исторические темы к проведению двусмысленных параллелей с современностью, что может вызвать у зрителя нежелательную реакцию. Через агентуру и другие возможности принять меры к выяснению причин, порождающих указанные явления в театральном искусстве»[773].

Для повседневности работы 5-го управления была характерна крайняя степень идеологизации и коммунистической индоктринации. Руководители КГБ хотели быть уверенными в идейной безупречности сотрудников. В отчетах 5-го управления говорится и об «идейной закалке» сотрудников, и о вполне типичных идеологических инициативах. Например, в 1982 году сотрудниками 4-го (церковного) отдела 5-го управления «проведено партийное собрание с повесткой дня “Работаю ли я по-фронтовому?”»[774]. Высокий пафос тут очевиден, но он и безумно комичен.

Немаловажным было сохранение определенных привилегий для сотрудников 5-го управления КГБ и их поощрение. В марте 1973 года заместитель председателя КГБ Малыгин обратился с письмом к заместителю председателя исполкома Московского городского совета С.М. Коломину с просьбой предоставить «в порядке исключения» возможность полковнику А.В. Баранову, работавшему в 1-м отделе 5-го управления КГБ, приобрести двухкомнатную квартиру площадью 40 квадратных метров в доме ЖСК КГБ «Эстетика» по адресу Большая Переяславская ул., д. 19. Как пояснял Малыгин, Баранов имел стаж работы в органах 27 лет, был награжден знаком «Почетный сотрудник госбезопасности» и «из-за специфики в работе и по состоянию здоровья (перенес операцию грудной полости) нуждается в дополнительной площади»[775]. Как и следовало ожидать, согласие было получено, о чем свидетельствует резолюция Коломина от 26 марта 1973 года на документе: «Прошу подготовить на очередное заседание гор. жил. комиссии»[776]. О Баранове пишет хорошо запомнивший его журналист: «согнутый, худой, нервный, вечно курит»[777].

Пристальным вниманием органов КГБ были окружены писатели. В отличие от сталинских времен, когда надзор за писателями был не менее плотным и сотрудники НКВД — МГБ с санкции Сталина могли посадить того или иного писателя, но совсем не вмешивались в творческий процесс, лишь фиксируя высказывания и поведение, при Андропове сотрудники 5-го управления взялись активно влиять на творческий процесс. А вот по части «посадить» у них прав было заметно меньше, чем в былые времена.

В отчете 1-го отдела за 1982 год есть пример подобного вмешательства в литературное творчество через агентуру: «Осуществлена профилактика и оказано положительное воздействие агентом… на писателя А. Приставкина, подготовившего рукопись “Вор-городок”, с негативных позиций показывающая отдельные стороны нашей действительности. В соответствии с рекомендациями агента Приставкин внес существенные изменения, передал рукопись для публикации в журнал “Новый мир”, согласился с замечаниями редакции»[778]. Вот так, все чисто, никакого видимого вмешательства «искусствоведов в штатском». В том же отчете читаем «В силу тенденциозно-субъективистского подхода к творчеству, ряд литераторов, режиссеров театра и кино допускали протаскивание в своих произведениях идейно чуждых взглядов и концепций, с негативных позиций показывали отдельные стороны нашей действительности…»[779]. И далее следовал список из 16 фамилий.

Н.И. Никандров

[Из открытых источников]

Охотились и за «вредными» рукописями. Так, в отчете 1-го отдела за август 1980 года отражено: «…получено сообщение о наличии у родственников известного (ныне покойного) писателя В. Липатова рукописей и магнитофонных записей, содержащих тенденциозные изображения отдельных сторон советской действительности. Доложено руководству Управления»[780]. Проверить этот сигнал и все выяснить должен был офицер 1-го отдела Николай Никандров. И выяснил. В сентябре в отчете он сообщил: «Направлена записка в КГБ СССР с предложением осуществить необходимые оперативные мероприятия по предупреждению утечки резко клеветнических материалов покойного писателя Липатова на Запад. Согласие на проведение соответствующих мероприятий получено»[781].

В полном соответствии с установками, данными им еще на заре своей карьеры в КГБ, Андропов продолжал нацеливать внимание сотрудников на опасные, с его точки зрения, процессы и тенденции в советском обществе, но формально не выходящие за рамки законов. Выступая 21 марта 1979 года на совещании работников пятых подразделений КГБ, он пояснил:

«Речь идет о том, что противник сейчас подбивает антиобщественные элементы и политически неустойчивых лиц к осуществлению демагогических, развязно-крикливых, политически провокационных акций, стремясь вписать их, условно говоря, в рамки закона. Об этом говорит, например, попытка создания группы политических отщепенцев, которая вознамерилась самочинно выдвигать своих кандидатов на выборах в Верховный Совет СССР. Недалеко от них в смысле политической бравады и желания получить скандальную известность уходят и составители разного рода литературных альманахов, лица, которые пытались создать так называемые “независимые профсоюзы”»[782].

И тут же Андропов предложил меры по борьбе с этими явлениями, пусть и не нарушающими закон, но явно идущими не в русле партийной политики:

«Есть ли у нас действенное оружие для срыва подобных акций? Такое оружие у нас есть. Это прежде всего оперативные средства по разложению, по изоляции и компрометации такого рода лиц. У нас есть и официальные меры по оздоровлению обстановки. Но вместе с тем в плане дальнейшей активизации борьбы с идеологической диверсией сейчас особенно необходимо создавать атмосферу общественного осуждения, обстановку нетерпимости ко всему политически чуждому, наносному, аморальному»[783].

Вполне традиционно Андропов призвал по отношению к «оступившимся» и «заблуждающимся» советским гражданам «не рубить сплеча», а «использовать средства профилактики», отметив: «Действуя таким образом, работники пятой линии предотвратили скатывание многих людей на путь политического или морального падения»[784].

«Работа по пятой линии является особо тонкой и деликатной», — поучал Андропов; он напоминал: «Чекисты призваны бороться за каждого советского человека, когда он оступился, чтобы помочь ему встать на правильный путь»[785]. Андропов особо подчеркнул значимость и эффективность профилактики, сообщив собравшимся, что из 15 580 человек, профилактированных в 1978 году, «повторно проявили себя с враждебной стороны 107 человек»[786]. Это менее одного процента, заключил Андропов и вновь воспел профилактику: «Нетрудно представить, что было бы, если бы в борьбе с этими лицами мы встали только на путь репрессий, и какую пользу обществу дает профилактика»[787].

Странная логика относительно произведенного профилактикой эффекта. Учитывая, что ежегодно от 15 тысяч до 20 тысяч человек попадали в поле зрения КГБ из-за каких-либо проступков или высказываний и подвергались профилактике (то есть «отеческому внушению» и запугиванию), а потом лишь менее одного процента попадались повторно, то можно сделать вывод, что каждый год появлялись новые десятки тысяч людей, допускающих «вредные» с точки зрения КГБ поступки. Вот это да! Значит, росли ряды недовольных советскими порядками. Причем по нарастающей. Число подвергшихся профилактике в 1983 году перевалило за 20 тысяч. То есть по годам эти показатели надо суммировать для оценки общей численности лиц, не согласных с советской системой и критикующих ее.

Главным достижением в работе 5-го управления и его подразделений на местах Андропов считал недопущение создания в стране «легальной оппозиции» и «развертывания под ее прикрытием организованного антисоветского подполья»[788].

Идея совершенствования профилактической работы не покидала Андропова. В записной книжке он сделал пометку: «О профилактике. Ставить вопрос по-новому»[789]. Но в чеканные формулировки приказа новые принципы воплотились уже после ухода Андропова из КГБ. Был выпущен приказ КГБ СССР № 0630 от 13 октября 1983 года «О мерах совершенствования профилактической работы, проводимой органами госбезопасности»[790]. К приказу прилагалось одобренное в ЦК КПСС письмо коллегии КГБ с разъяснением новых политических установок. Разумеется, много общих фраз, цитата из речей Андропова и призывы не сводить профилактику к «разовым мероприятиям», действовать эффективно, достигать «поставленной воспитательной цели». Отмечались и типичные недостатки в профилактической работе КГБ: «Иногда проявляется вредное для дела увлечение количественными показателями, вследствие чего решения о проведении профилактических мероприятий принимаются по малозначительным или даже не относящимся к компетенции органов КГБ материалам»[791].

Приказ предостерегал от двух крайностей: «При осуществлении профилактики обеспечить строгое соблюдение социалистической законности, не допускать необоснованного применения к советским гражданам профилактических мер, а также профилактики лиц, которые за совершенные преступления подлежат привлечению к уголовной ответственности»[792].

Особое внимание обращалось на творческую среду: «Следует терпеливо и целенаправленно оказывать необходимое воздействие на тех лиц из числа творческой интеллигенции и молодежи, которые в силу своей политической незрелости и заблуждений без враждебного умысла распространяют чуждые советскому обществу взгляды. Надо серьезно и глубоко заниматься каждым, кто попал под влияние враждебной пропаганды, заниматься дифференцированно, находить такие особенности в его характере и поведении, на которые можно воздействовать в позитивном плане»[793].

Подчеркивалась важность использования в профилактической работе печати, кино, радио и телевидения. Это не было прямым новаторством, но в предыдущих приказах о профилактике этот метод не выпячивался столь заметно. Ну и, разумеется, был призыв «повысить уровень и качество информирования партийных органов»[794].

Обложка приказа № 0630 председателя КГБ СССР

13 октября 1983

[ГДА СБУ]

Интересен и сам по себе язык документов, циркулировавших в недрах 5-го управления КГБ. Это смесь канцелярита с профессиональным сленгом. Работая над материалами к кустовым совещаниям по итогам работы пятых подразделений местных органов в 1982–1983 годах, первый заместитель начальника 5-го управления генерал-майор Василий Проскурин 26 августа 1983 года подготовил свои заметки:

«Противник усилил поиск и сплочение сил, способных подорвать наш строй изнутри… В последнее время противник стремится перенести центр идеологической борьбы в область социально-экономических отношений… Оказать негативное влияние прежде всего на рабочий класс и молодежь».

А далее поправки к вопросам доклада.

Учесть, «что антисоветских формирований у нас в стране не было: были группы (это не одно и то же)».

«Указание на ограничение деятельности антиобщественных элементов лучше заменить выражением, указывающим на пресечение и локализацию деятельности».

«Утверждение о снижении активности нац. элементов представляется ошибочным. Такого снижения и тенденции к этому нет. Напротив, отмечается активность националистических элементов как в проявлениях, так и в поиске новых форм, методов и тактики проведения враждебной деятельности».

«Процессы, способные порождать негативные явления, активно профилактировались и ранее, не только сейчас. В настоящее время они профилактируются более глубоко и оперативнее[795], что и следует указать».

Формулировки требований к агентуре:

«Местные подразделения должны иметь агентов в руководящих звеньях антисоветских организаций (в т. ч. зарубежных) и групп»;

«Подчеркнуть особую роль агентуры в деле выполнения стоящих перед пятыми подразделениями задач активного участия в осуществлении воспитательной функции государства»;

«Желательно выделить в докладе вопрос о специализации агентуры, весьма актуальный для пятой линии работы»;

«Может быть, следует снизить мажорность тона в подаче результатов работы и дать их больше в форме постановки задач»;

«Оценки политической и оперативной обстановки дать не от докладчика, как это излагается в проекте доклада, а со ссылками на партийные документы, на выступления Генерального секретаря ЦК КПСС тов. Андропова Ю.В. При этом четко выверить подачу всех вопросов»;

«Может быть, следует цитировать тов. Андропова Ю.В. лишь по политическим вопросам, а остальные его указания по специфическим чекистским вопросам подавать от имени руководства КГБ СССР и Всесоюзных совещаний».

И конкретные редакционные поправки и замечания:

«стр. 13. Надо ли указывать число привлеченных к уголовной ответственности?

стр. 13. Удачно ли употребление “ощутимых”, когда идет речь о результатах, которых ждут от органов госбезопасности?

стр. 16. Общественности должны быть понятны не мероприятия, а меры, действия, деятельность чекистских органов.

стр. 18. Чекистские органы располагают мобильным агентурным аппаратом на основных участках работы. Может быть, это будет точнее, чем на многих участках?»[796].

Выращенные Андроповым и Бобковым сотрудники 5-го управления были призваны стать надежной опорой режима. И показатели работы «пятки» впечатляли. В 1967 году в производстве управления было 60 дел оперучета, в том числе 2 дела групповой оперативной разработки (ДГОР), 27 дел оперативной разработки (ДОР), 28 дел оперативной проверки (ДОП), 2 дела оперативного наблюдения (ДОН), 1 розыскное дело и 920 оперативных подборок на иностранцев[797].

Через пятнадцать лет, в мае 1982 года, в производстве 5-го управления было 65 ДОР, 99 ДОП, 45 ДОН, 28 дел объектовой разработки, 9 дел контрразведывательных операций, 505 контрольно-наблюдательных дел (КНД) и 795 оперативных подборок[798]. Всего же по стране по «пятой линии» было 11 250 дел оперативного учета (на 11 260 человек)[799]. Вот они — «ощутимые результаты». Отчасти понятно — штат управления за 15 лет вырос вдвое. Но и агентурный аппарат 5-го управления за это время вырос в три с лишним раза.

В мае 1982 года, оставляя службу в КГБ, Андропов с удовлетворением констатировал: «Роль органов поднята»[800]. В декабре 1982 года председателем КГБ СССР был назначен Виктор Чебриков, которому было суждено сыграть важнейшую роль и в период максимального усиления органов госбезопасности в советской политике (1983–1985), и во время правления Горбачева, когда началось реформирование системы госбезопасности и явно обозначился будущий кризис и упадок системы КГБ (1986–1988).

Чехословакия, 1968 год

Советские лидеры были особенно чувствительны к малейшим отступлениям в странах «социалистического лагеря» от идеологических концепций и установок, принятых в СССР. Вместе с тем навязанная Кремлем тоталитарная система была чуждой и шла вразрез с исторической традицией плюрализма и демократии, свойственной Чехословакии[801]. Изменение политического климата, пробуждение движений за гражданские свободы стали проявляться в Чехословакии уже в поздний период правления Антонина Новотного. После январского (1968) пленума ЦК КПЧ демократизация политической системы Чехословакии, процесс пересмотра устаревших идеологических догм и, наконец, реабилитация жертв сталинских репрессий в Чехословакии шли полным ходом. Этот процесс находился в прямом противоречии с внутренней политикой в СССР, утвердившейся после смещения Хрущева. Новое брежневское руководство, наоборот, полностью свернуло процесс реабилитации жертв сталинизма и с помощью аппарата госбезопасности (КГБ) жестоко подавляло любые формы инакомыслия и самодеятельной активности населения. И в этом смысле яростное сопротивление Кремля политическим реформам в Чехословакии было вполне предопределенным явлением. Очевидно, что «в борьбе с инакомыслием в Чехословакии укреплялось официальное единомыслие в СССР»[802].

С другой стороны, была еще одна серьезная причина, по которой Чехословакия находилась в центре внимания кремлевского руководства. Имеется ряд свидетельств о том, что Брежнев еще в 1966 году обращался к Новотному с требованием размещения советских войск[803]. Новотный соглашался на размещение ракет, но советских войск на своей территории не хотел. Это злило Брежнева. Для него велением времени было воплощение новых военных концепций в противостоянии с Западом. Кремлевские стратеги полагали жизненно важным иметь войска по всем границам стран-сателлитов с Западом. А тут, между Северной (в Польше) и Южной (в Венгрии) группами войск, зияла брешь в Чехословакии. По воспоминаниям Александра Майорова, назначенного командующим 38-й армией, находившейся у границ Чехословакии, в 1966 году он был вызван на Старую площадь в ЦК КПСС, где Брежнев ему заявил: «А теперь надо посматривать севернее Будапешта — на Прагу… И иметь больше друзей в чехословацкой армии»[804].

Кроме того, отмечена и личная неприязнь Брежнева к хрущевскому ставленнику Новотному. В свое время с Новотным Хрущев был особенно откровенен и говорил ему такие вещи, которые не мог высказать другим лидерам Варшавского блока. После смещения Хрущева в октябре 1964 года Новотный имел беседу с послом СССР в Чехословакии Михаилом Зимяниным и поведал ему о некоторых откровениях Хрущева. Об этом Зимянин незамедлительно сообщил в Москву: «Тов. Новотный сказал, что в прошлом году тов. Хрущев в разговоре с ним заявил, что Чехословакия, мол, жиреет за счет Советского Союза», кроме того, на переговорах в Праге «Хрущев дал такую характеристику отношениям СССР и КПСС с некоторыми братскими странами и партиями, в частности ГДР, Польши, Румынии, а также характеристику руководителям этих стран и партий, что при разглашении его высказываний был бы нанесен определенный ущерб интересам КПСС и Советского Союза»[805].

Андропов, занявший кресло председателя КГБ в мае 1967 года, видел главную задачу в борьбе с «крамолой» и помощи партии в насаждении единомыслия в обществе. Но, памятуя о своей прежней специализации по социалистическим странам, он обратил внимание на хорошо известный ему 11-й отдел КГБ. Этот отдел, руководивший представителями КГБ в социалистических странах, прежний председатель Семичастный в ноябре 1966 года вывел из состава разведки, сделав самостоятельным отделом и введя в сферу собственного кураторства[806].

Стараниями Андропова все вернулось к исходной точке. Решением Политбюро ЦК КПСС (П84/91) от 4 июня 1968 года 11-й отдел КГБ, отвечавший за контакты с госбезопасностью социалистических стран, был вновь возвращен в аппарат разведки и стал именоваться 11-м отделом при 1-м Главном управлении КГБ при СМ СССР. С просьбой об этом обратился Андропов (письмо в ЦК КПСС № 1252-А от 30 мая 1968 года). Просьбу он мотивировал тем, что выделение 11-го отдела в самостоятельное подразделение «ослабило его деловые контакты» с подразделениями разведки и затруднило работу и в итоге, по мнению Андропова, работа 11-го отдела свелась «к протокольным мероприятиям» по приему делегаций органов госбезопасности социалистических стран, в то время как «империалистические державы» и их разведывательные органы «активизировали деятельность, направленную на срыв единства социалистических стран и ликвидацию достигнутых ими социалистических завоеваний»[807].

Толчком к развитию ситуации в Чехословакии в неблагоприятном для Кремля направлении стала смена власти в Праге в январе 1968 года. Именно с этого времени в Политбюро ЦК КПСС регулярно рассматривается и обсуждается информация, поступающая из Чехословакии. Так, 25 января 1968 года обсуждалась информация, поступившая от посла СССР в Чехословакии Степана Червоненко, и было принято следующее решение (П67/III): информацию Червоненко «принять к сведению» и «поручить Брежневу переговорить с Александром Дубчеком в соответствии с обменом мнениями на Политбюро»[808]. Во всех обсуждениях ситуации в Чехословакии шеф КГБ Андропов играл весьма заметную роль. Он был включен в состав всех комиссий, которые сформировались Политбюро для рассмотрения проблем Чехословакии.

Важнейшую роль в формировании позиций советского руководства по отношению к процессам, происходящим в Чехословакии, сыграл пленум ЦК КПСС, состоявшийся 9–10 апреля 1968 года. На пленуме выступил Брежнев с докладом «об актуальных проблемах международного положения и о борьбе КПСС за сплоченность мирового коммунистического движения». В прениях много говорилось о состоянии идеологической работы в СССР, некоторые выступавшие требовали повысить внимание к идеологической работе. Например, первый секретарь ЦК компартии Белоруссии Петр Машеров потребовал искоренения «идеологических сорняков», полагая, что в литературе имеет место «очернительство и клевета на все советское», и настаивал на необходимости укрепления идеологических кадров и «воспитательных усилий»[809]. Машеров и раньше, на декабрьском пленуме (1966) ЦК КПСС, выступал с резкой критикой недочетов в идеологии: «Отрицательно сказалась, на мой взгляд, односторонняя, порой ошибочная интерпретация экономического соревнования двух противоположных систем… В результате кое у кого из нестойких в идейном отношении людей терялось чувство советской гордости, возникала мещанская зависть к тому, что есть на Западе, появлялись настроения унылого скепсиса и гнилого критиканства»[810]. Машеров говорил об «идеологических диверсиях против СССР», о «размывании» коммунизма, критиковал социал-демократов за «хлесткую демагогию»[811]. Еще шаг, и назвал бы их социал-предателями. Да, Машеров был непримиримым идеологическим бойцом. Куда уж многим до него!

Первый секретарь ЦК компартии Узбекистана Шараф Рашидов твердил об «идеологических диверсиях» и «тлетворном влиянии» Запада, что, по его мнению, способствовало появлению диссидентов: «…такие люди оказались даже в среде литераторов. Это презренные отщепенцы Даниэль, Синявский, Гинзбург, Галансков, Добровольский, Лашкова и другие»[812]. Министр культуры Екатерина Фурцева нашла повод критиковать на пленуме Театр на Таганке и его руководителя Юрия Любимова.

Озабоченность членов советского руководства вызывала позиция Румынии. Первый секретарь ЦК компартии Украины Петр Шелест обрушился с критикой на Чаушеску, заявив, что тот «получает похвалу» не от тех, от кого надо. Его особое возмущение вызвал тот факт, что председатель Совета министров Румынии Маурер в ходе правительственного визита в Финляндию посетил могилу Маннергейма. По этому поводу Шелест заявил, что во главе правительства Румынии «стоит очень сомнительный коммунист, если не сказать большего»[813]. Но особая озабоченность высказывалась о ситуации в Чехословакии. Так, первый секретарь ЦК ВЛКСМ Сергей Павлов, рассказывая о встречах с коллегами из Чехословакии, заявил, что «мы критиковали чехов» по поводу их снисходительного отношения к западному модерну. Как пояснил Павлов, «речь шла в том числе о непонятной настойчивости в рекламе отупляющей музыки битлов, о повсеместном создании так называемых ансамблей биг-бит, о повальном распространении патологических танцев»[814].

С заключительным словом на пленуме выступил Брежнев, смысл им сказанного приводит к выводу, что и он сделал ставку на политику «закручивания гаек». Имея перед глазами пример Чехословакии, Брежнев полагал, что любое послабление или промедление может пошатнуть советские устои, поэтому «нужно укреплять дисциплину во всех звеньях, не доводить до крайних мер». На пленуме по предложению Брежнева состав Секретариата ЦК КПСС был увеличен на одного человека. Секретарем ЦК КПСС был избран Константин Катушев, до этого занимавший должность первого секретаря Горьковского обкома КПСС. И хотя Брежнев не объяснил членам ЦК, каковы будут обязанности нового секретаря, всем было ясно, что углублявшиеся противоречия в «социалистическом лагере» срочно требовали заполнения вакансии, образовавшейся после ухода Андропова с должности секретаря ЦК КПСС, ранее отвечавшего за взаимоотношения ЦК КПСС с «братскими партиями» социалистических стран.

С весны 1968 года тревога Кремля по поводу развития внутриполитической ситуации в Чехословакии постоянно возрастает. Растет и число претензий к Дубчеку и его руководству. Признаком серьезной озабоченности Политбюро можно считать формирование узкой группы высших руководителей партии и государства для оперативного рассмотрения вопросов, возникающих в связи с развитием событий в Чехословакии. Впервые это происходит на заседании Политбюро ЦК КПСС 6 мая 1968 года. В этот день Политбюро одобрило сообщение Брежнева, Косыгина и Подгорного о положении в Чехословакии и проведенных ими беседах с руководителями Чехословакии, которые находились в Москве 4–5 мая. Было принято решение поручить Суслову, Демичеву, Катушеву и Русакову «подготовить очередную информацию по вопросу о положении в Чехословакии для партийного актива КПСС». Но помимо этого разового поручения им вменялось в обязанность «обеспечить повседневную ориентировку работников печати, подготовку и публикацию статей и материалов для радио и телевидения в соответствии с обменом мнениями на заседании Политбюро ЦК». Кроме того, МИД СССР было поручено подготовить проект заявления ТАСС «о неправдоподобных версиях, распространяемых в печати и по радио ЧССР по поводу смерти Масарика».

Здесь следует пояснить. Еще 25 апреля 1968 года Андропов направил в ЦК КПСС письмо (№ 951/А-ОП), в котором писал о развернувшейся в средствах массовой информации Чехословакии дискуссии о причинах смерти Масарика и публикуемых выводах, что на самом деле это было не самоубийство (как об этом объявили в 1948 году), а убийство, осуществленное по приказу Сталина советской госбезопасностью. В своей записке Андропов сообщал, что по проведенным архивным изысканиям органы советской разведки (Комитет информации) к самоубийству Масарика «отношения не имеют» и следует противодействовать той кампании, которая развернулась в Чехословакии в связи с этим делом[815]. Но 4-й пункт постановления Политбюро от 6 мая, хотя и написанный невнятным канцелярским языком, делал данное решение ключевым во всем последующем развитии событий и предопределял неизбежность будущего военного вторжения:

«4) поручить т. Суслову, Андропову, Демичеву, Устинову, Катушеву, Пономареву, Гречко, Громыко, Епишеву, Русакову подготовить проекты необходимых документов в соответствии с разработанными мероприятиями по этапам их осуществления, в том числе предложения о конкретных шагах в соответствии с обстановкой в стране после осуществления намечаемых мер»[816].

Столь туманная формулировка, тем не менее, не может скрыть истинного смысла постановления: не только подготовить план военного решения чехословацкой проблемы и продумать этапы его осуществления, но и разработать все необходимые мероприятия («конкретные шаги») в период после вторжения, который здесь завуалированно именуется как период, который наступит «после осуществления намечаемых мер». К этому времени военная сторона дела была уже продумана и решена. Подробный план вторжения советских войск в Чехословакию (в частности, «карта-приказ» о вторжении 38-й армии) накануне 12 апреля 1968 года представили Брежневу министр обороны Андрей Гречко и начальник Главного оперативного управления Генштаба Михаил Повалий[817]. Теперь требовалось лишь утвердить комплекс политических мероприятий. На первых порах введение в Чехословакию войск планировалось осуществить под предлогом проведения совместных «военных учений» стран Варшавского договора[818].

Вскоре решением Политбюро 23 мая 1968 года (П82/II) «К вопросу о положении в Чехословакии» была сформирована постоянная комиссия по вопросам, связанным с Чехословакией: «Поручить Подгорному, Суслову, Пельше, Шелепину, Демичеву, Андропову, Катушеву, Громыко, Епишеву, Русакову в соответствии с обменом мнениями на заседании Политбюро ЦК КПСС в оперативном порядке рассматривать вопросы по Чехословакии и при необходимости вносить свои предложения в ЦК КПСС»[819].

Весной 1968 года приверженец тайных мероприятий Андропов направил в Чехословакию своего специального посланца — офицера действующего резерва КГБ Михаила Сагателяна, официально числившегося заместителем редактора по иностранному отделу газеты «Известия». Тот провел ряд встреч с чехословацкими руководителями и изложил свои наблюдения, выводы и предложения в специальной записке — отчете от 4 июня 1968 года. На следующий день председатель КГБ Андропов направил в Политбюро этот план тайных действий, сопроводив его своим замечанием: «по мнению КГБ предложения, которые содержатся в отчете, заслуживают внимания»[820].

То, что написал Сагателян в своем отчете, действительно заслуживало самого пристального внимания. В ходе командировки в Чехословакию ему удалось наладить конспиративные контакты с некоторыми руководителями, в частности, с членом ЦК КПЧ Богуславом Хнёупеком — заместителем министра культуры и информации, с которым Сагателян установил «доверительные отношения» и получил от него «ряд секретных партийных и правительственных» документов. Как сказано в отчете, Хнёупек вел откровенные разговоры с Сагателяном «по собственной инициативе» и «с ведома Биляка». Андропов в своем сопроводительном письме о Хнёупеке пояснил: «работа с ним будет продолжена». В результате план действий, предложенный Сагателяном, заключался в следующем: во-первых, создать в чехословацком руководстве «просоветскую группировку» и с ее помощью добиться созыва пленума ЦК КПЧ, на котором «заменить руководство КПЧ», сместить со своего поста Дубчека (по словам Сагателяна, «это меньший ущерб, чем ввод войск»); во-вторых, следовало развивать контакты и получать от Хнёупека регулярную информацию; в-третьих, провести разговор с Василем Биляком, Алоисом Индрой, Драгомиром Кольдером, а также с теми, «кого они назовут как сообщников»; наконец, в-четвертых, поручить руководство этими мероприятиями на месте работнику разведки КГБ, командировав его на 1–1,5 месяца «под прикрытием» в ЧССР, так как, писал Сагателян, «нынешние представители КГБ в Праге хорошо известны Чехословацким органам безопасности и для выполнения подобных заданий не подходят»[821]. Брежнев, ознакомившись с письмом Андропова и предложениями Сагателяна и проникшись важностью материала, начертал резолюцию: «Разослать по П[олит] Б[юро] и Секр[етариа]ту. Л. Брежнев»[822].

Тем не менее в Кремле полным ходом шла подготовка к военному вторжению. После смерти Брежнева в его рабочем столе был обнаружен машинописный документ, озаглавленный «Некоторые замечания по вопросу подготовки военно-политической акции 21 августа 1968 г.»[823] В этом документе ясно и последовательно изложен план и цели тайных операций в Чехословакии накануне вторжения. Некоторые формулировки позволяют сделать заключение, что этот документ был подготовлен в КГБ. Относительно работы тайных агентов КГБ в рядах чехословацкой оппозиции в этом документе говорилось: «Надо было внести раскол в ряды контрреволюции, вызвать недоверие друг к другу, направить в ложном направлении усилия внешней контрреволюции, что в конечном счете подготовило бы благоприятную почву для принятия необходимых политических решений»[824]. Здесь же говорилось и о проведении широкой дезинформационной кампании с целью дискредитации чехословацкого руководства: «Необходимо дополнить военный контроль политическим и административным контролем. Речь идет о самом решительном вмешательстве в дела Чехословакии, об осуществлении нажима по всем линиям, вплоть до предъявления ультимативных требований… Политическая обстановка в Чехословакии в настоящее время является достаточно сложной, и надо принять меры к тому, чтобы ее еще более усложнить. Для этого необходимо разработать широкий план специальных мероприятий по дезинформации. Необходимо усилить недоверие к правым лидерам, проводить акцию по их компрометации, идти на самые широкие контакты именно с правыми элементами с тем, чтобы широкие массы имели возможность обвинить именно этих правых лидеров в коллаборационизме»[825].

В полном соответствии с этими установками силами КГБ в Чехословакии проводились так называемые спецоперации. В апреле 1968 года на укрепление аппарата КГБ в Прагу были секретно направлены сотрудник разведки Владимир Васильевич Суржанинов (приступил к работе в Праге 26 апреля) и сотрудники «нелегальной» разведки (управления «С» 1-го Главного управления КГБ) Геннадий Федорович Борзов и В.К. Умнов[826]. В их задачи входило не только установление рабочих контактов с просоветским крылом в КПЧ, но и руководство тайными операциями. Кроме того, под видом работников средств массовой информации в Прагу решением Секретариата ЦК КПСС (Ст. 50/172 г-ОП) от 16 апреля 1968 года были направлены сотрудники разведки КГБ Георгий Арсеньевич Федяшин и Александр Иванович Алексеев.

Наращивание присутствия КГБ в Чехословакии было связано с двумя проводившимися там «спецоперациями», о которых сообщается в исследовательской литературе. Первая, имевшая кодовое название «Прогресс», заключалась в засылке в Чехословакию советских агентов-нелегалов под видом туристов, бизнесменов и студентов из Германии, Австрии и Швеции и других западных стран. Их целью было установление контактов с представителями всех видов оппозиционных сил, сбор информации и контроль над их деятельностью. При необходимости советские агенты могли влиять на деятельность оппозиции. Помимо прочего, это давало возможность «уличить» чехословацкую оппозицию в подозрительных контактах с Западом. Другая операция, проводившаяся КГБ под кодовым названием «Ходоки», была еще более провокационна по своему характеру. В ее рамках советские агенты-нелегалы имели задание фабриковать доказательства подготовки чехословацкой оппозицией вооруженного контрреволюционного переворота. В этих целях агенты КГБ обустраивали «тайные склады с оружием», распространяли листовки с призывами к свержению власти и т. п.[827] О деятельности агентов КГБ по созданию доказательств «активизации контрреволюционных сил» вспоминает и корреспондент «Известий» Владлен Кривошеев, называя это действиями «третьей силы». В его подчинение был прислан неизвестный ему ранее «журналист-международник», как он догадался позднее, из КГБ. И когда вскоре где-то под мостом в Западной Чехии обнаружили «арсенал оружия», состоящий лишь из нескольких пистолетов и гранат, вдруг выяснилось, что накануне туда ездил на автомобиле «Волга», принадлежащем корреспондентскому пункту «Известий», именно тот самый новый сотрудник[828].

Примером типичной дезинформационной акции отдела «А» 1-го Главного управления КГБ[829] может служить публикация в газете «Правда» 19 июля 1968 года статьи с заголовком «Авантюристические планы Пентагона и ЦРУ», в которой со ссылкой на «сверхсекретный оперативный план» и документы командующего сухопутными силами США в Европе утверждалось, что Пентагон и ЦРУ активно вмешиваются в ситуацию в Чехословакии, проводят «идеологические диверсии» и способствуют «контрреволюционному перевороту». В действительности этот план, якобы попавший в руки советских журналистов, был сфабрикован в КГБ[830].

Оппозиционные настроения в Чехословакии явно преувеличивались советской пропагандой, а рост гражданской активности и критика тоталитаризма сталинского типа изображались как доказательства зловещих планов «по отрыву Чехословакии от социалистического лагеря». Все это имело цену лишь для внутреннего пропагандистского употребления в СССР. Весьма характерно, что в подготовленной 1-м Главным управлением КГБ при СМ СССР в октябре 1968 года объемной записке «О деятельности контрреволюционного подполья в ЧССР» лишь четвертая часть была посвящена «деятельности антисоциалистических сил до ввода союзных войск в ЧССР». Причем в этом разделе и речи не было о тайных складах с оружием или иной практической подпольной деятельности. В основном говорилось о слабости партийных органов КПЧ на местах, ослаблении ее «руководящей роли», внутрипартийной борьбе и кадровой неразберихе, росте оппозиционных настроений в обществе, организации общественных объединений, в том числе и среди тех, кто ранее подвергся политическим репрессиям, и тому подобных фактах. И лишь в одном месте упоминались единичные примеры распространения листовок и надписей против КПЧ и СССР[831].

Проблемы, связанные с чехословацкими событиями, приходилось решать и внутри СССР. Некоторые чехословацкие корреспонденты, находящиеся в Москве, изрядно раздражали КГБ своей независимой позицией и критическими репортажами. Но Москва не Прага, здесь действовала жестокая цензура, и терпеть независимость суждений здесь не желали. По инициативе КГБ, надзиравшего за представителями иностранных средств массовой информации, 19 июня 1968 года было принято решение Политбюро «Об антисоветских выступлениях корреспондента чехословацкого радио в Москве Л. Добровского»[832]. Вопрос был настолько деликатным, ведь речь шла о корреспонденте «дружеской социалистической страны», что решение имело самый секретный характер — гриф «особая папка». Но проблема корреспондента тогда не была решена. Лишь после военного вторжения Андропов и Громыко 9 сентября 1968 года подготовили совместное письмо (№ 2141-А) с предложением «выдворить» Добровского из Советского Союза. Предложение было принято Политбюро, правда, без оформления этого решения в протоколе[833].

Результатом тайных усилий КГБ весной и в начале лета 1968 года стало то, что кремлевские лидеры получили необходимую аргументацию для оправдания своей жесткой линии в отношении лидеров КПЧ. Событиям в Чехословакии и итогам встречи делегаций коммунистических и рабочих партий социалистических стран в Варшаве целиком был посвящен пленум ЦК КПСС, состоявшийся 17 июля 1968 года. Выступая на пленуме с докладом, Брежнев заявил, что в Чехословакии идет «тщательно маскируемый контрреволюционный процесс»[834]. В прениях выступили 14 человек. Подводя итог и закрывая пленум, Брежнев сообщил, что «завтра будет опубликовано письмо братских партий чехам»[835].

Советские танки в Праге

1968

[Из открытых источников]

Военная акция, предпринятая Советским Союзом и его сателлитами против Чехословакии с 20 на 21 августа 1968 года, наглядно продемонстрировала, какова истинная цена суверенитета стран, входящих в Варшавский договор. Вскоре подоспело и пропагандистское обеспечение нового курса Кремля. На страницах газеты «Правда» появилась программная статья «Суверенитет и интернациональные обязанности социалистических стран», ставшая своего рода сенсацией[836]. В статье содержался и на разные лады обыгрывался тезис, что интересы безопасности всего «социалистического содружества» выше интересов входящих в содружество отдельных стран, и соответственно «нельзя противопоставлять суверенитет отдельных социалистических стран интересам мирового социализма». Ну а что касается военной акции «пяти союзных социалистических стран», то она, по утверждению автора статьи, «соответствует коренным интересам самого чехословацкого народа»[837].

Статья была подписана малоговорящей фамилией С. Ковалев, без указания научного звания и должности автора. И все же об авторе этой статьи стоит сказать особо. Сергей Митрофанович Ковалев был известен как неутомимый борец с «буржуазной идеологией и ревизионизмом»[838]. Одной из первых его публикаций являлась книга с многозначительным названием «О национальной гордости советских людей»[839]. Ковалев быстро выдвинулся и в феврале 1951 года был утвержден директором Государственного издательства политической литературы. Однако на этом посту Ковалев допустил серьезный просчет. Он вовремя не уловил изменение политической ситуации и был снят с работы. Об этом говорилось в решении Президиума ЦК КПСС от 23 сентября 1954 года «О грубой политической ошибке, допущенной в книге “Исторический материализм”». За выпуск этой книги «с неправильными формулировками, противоречащими указаниям ЦК КПСС и наносящими ущерб интересам внешней политики нашего государства», Ковалев был снят с должности и его дело передано на рассмотрение Комиссии партийного контроля. С большим трудом Ковалеву удалось вновь подняться и заслужить право работать в сфере идеологии. Этот урок он запомнил надолго. В 1968 года положение Ковалева достаточно прочное. В июне решением Политбюро он был включен в свиту члена Политбюро Андрея Кириленко, направляющегося с официальным визитом в Италию[840]. И вот в сентябре 1968 года Ковалев, будучи членом редколлегии «Правды», публикует столь важную статью, опять же касающуюся деликатной сферы отношений между социалистическим странами. Трудно представить, что эту статью Ковалев подготовил без предварительного одобрения Кремля.

Выступление «Правды» было тут же замечено Госдепартаментом США, где сразу поняли, что речь идет о «новой советской доктрине». Об этом ЦК КПСС был проинформирован письмом из КГБ от 21 октября 1968 года. В письме также сообщалось, что, по оценкам специалистов Госдепартамента США, советская «новая трактовка вопроса о суверенитете» противоречит Уставу ООН и этого же мнения придерживается Генеральный секретарь ООН У Тан. Тем не менее министр иностранных дел СССР Громыко на Генеральной Ассамблее ООН официально подтвердил существование нового подхода к вопросу о «независимости и суверенитете»[841].

Новая линия получила развитие на пленуме ЦК КПСС, проходившем 30–31 октября 1968 года, где с докладом «О внешнеполитической деятельности Политбюро ЦК КПСС» выступил Брежнев. Он сообщил, что в политическом плане «положение в ЧССР и после военной акции с 20 на 21 августа оставалось напряженным». Брежнев заявил, что ввод войск одобрили все, в том числе Вьетнам, Монголия, Северная Корея и Куба, враждебной была лишь реакция Китая и Албании[842]. Однако нас беспокоит, заявил Брежнев, «двусмысленная, далекая от искренности позиция некоторых членов Президиума ЦК КПЧ»[843]. Также «ошибочную позицию» заняла Югославия, что, по мнению Брежнева, было связано с «ревизионистскими тенденциями», а также Румыния, но в последнее время «ее позиции стали спокойнее». Касаясь общих тенденций в оценках советского вторжения, Брежнев посетовал на «нечеткую позицию» Французской и Итальянской компартий, пояснив, что «в политике руководства некоторых западноевропейских компартий имеет место приспособление к настроениям мелкобуржуазной массы, притупление классового чутья, недооценка интернациональных обязанностей»[844]. Между тем реакцией Запада в целом Брежнев был вполне доволен: «Протесты, с которыми в разных формах выступили правительства этих стран, носили, по существу, формальный, символический характер. Они ни в коей мере не коснулись основ наших межгосударственных и в особенности экономических отношений с этими странами». Главное, по мнению Брежнева, военная акция показала, что «всем стало окончательно ясно, что слова КПСС, Советского Союза о твердой решимости не допустить выпадения ни одного звена из социалистического содружества — это не просто пропагандистская декларация»[845]. Так доктрина «ограниченного суверенитета» социалистических стран обрела законченную форму, и ее позднее чаще именовали «доктрина Брежнева».

Н.С. Захаров

[Из открытых источников]

Г.К. Цинев

[Из открытых источников]

Одновременно с вводом войск в Чехословакию прибыли высокие представители КГБ. В их задачи входила организация деятельности оперативных групп КГБ в Праге и Братиславе. Всем этим делом руководили два высокопоставленных генерала КГБ: первый заместитель председателя КГБ Николай Захаров и начальник 2-го Главного управления (контрразведка) и член Коллегии КГБ Георгий Цинев. Работавший в то время первым заместителем заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС Александр Яковлев был послан с группой журналистов 21 августа 1968 года в Чехословакию. Он вспоминал, что по возвращении рассказывал Брежневу об увиденной им картине: «…в нашем посольстве в Праге генералы КГБ Захаров и Цинев наводят на всех страх и дезинформируют Москву»[846]. Брежнев принял это к сведению, но никаких выводов и действий не последовало, единственное, о чем он попросил Яковлева, так это не делиться подобной информацией с Косыгиным[847].

У Брежнева вполне сформировалось представление, что военная акция против Чехословакии рано или поздно принесет свои плоды. Уже на пленуме ЦК КПСС 9 декабря 1968 года Брежнев оптимистично заявил, что обстановка в Чехословакии «нормализуется», отметив, что «большую работу» там провел первый заместитель министра иностранных дел Василий Кузнецов, направленный на помощь послу Червоненко[848].

Осенью 1968 года КГБ регулярно информировал ЦК КПСС о событиях в Чехословакии и вокруг нее. Информационные записки подписывали первые заместители председателя КГБ Николай Захаров и Семен Цвигун. Возможно, это объясняется тем, что Андропов с 1 сентября 1968 года был в длительном отпуске[849]. Так, запиской № 2159-Ц от 13 сентября КГБ проинформировал ЦК КПСС о радиопередаче «Би-би-си» в которой рассказывалось о протестах московских писателей против ввода войск в Чехословакию[850]; в записке № 2404-з от 16 октября речь шла о тематике будущих передач радиостанции «Свобода»[851]; в записке № 2502-з от 29 октября говорилось о соображениях редактора газеты «Руде право» Швестки по поводу положения в Чехословакии и о его мнении о некоторых лидерах КПЧ[852]; в записке № 2680-з от 29 ноября — о дальнейших намерениях правительства Франции по развитию отношений с СССР и социалистическими странами[853]; в записке № 2848-з от 27 декабря 1968 года — о положении внутри Итальянской компартии и ее позиции в отношении событий в Чехословакии[854].

Помимо проблем внутри Чехословакии у КГБ появились серьезные проблемы и в самом СССР. Советские пропагандистские декларации о «нерушимом единстве партии и народа» обесценивались после поступка небольшой группы смельчаков, вышедших на Красную площадь с протестом против оккупации Чехословакии. 25 августа 1968 года на площади они развернули свои плакаты с надписями: «Руки прочь от ЧССР!», «За вашу и нашу свободу!». Шесть участников демонстрации были арестованы и вскоре на судебном процессе 9–11 октября осуждены Московским городским судом на сроки от 3 до 5 лет. Об их аресте, следствии и осуждении КГБ, МВД и прокуратура подробно трижды информировали ЦК КПСС записками № 2102-А от 5 сентября; № 2205-А от 20 сентября; № 2371-А от 11 октября 1968 года[855].

Между тем Кремль делал шаги по закреплению своих войск в Чехословакии и наделении их постоянным статусом. Была сформирована Центральная группа войск (ЦГВ). Вскоре решением Политбюро ЦК КПСС (П105/24) от 17 октября 1968 года были сформированы Особый отдел КГБ и Отдел правительственной связи Центральной группы войск. В связи с этим штат КГБ был увеличен на 334 офицера (а по штату на военное время на 426 офицеров), из них собственно аппарат ОО КГБ ЦГВ составляли 32 офицера, а остальные ставки предназначались для частей войск правительственной связи[856].

Все это шло вразрез с данными ранее обещаниями Брежнева Дубчеку. Согласно Московскому протоколу, подписанному 27 августа 1968 года, советские войска должны были быть выведены из Чехословакии «после нормализации обстановки». Однако это не было сделано вплоть до 1990 года[857].

Также сохранялось и присутствие оперативных групп КГБ. Лишь 2 марта 1970 года Андропов направил на имя Брежнева записку (№ 534-А) с предложением упразднить оперативные группы КГБ в Чехословакии. Андропов писал, что в связи с формированием ЦГВ в Праге и Братиславе были созданы оперативные группы КГБ, «за истекший период ими проведена определенная положительная работа». Учитывая произошедшее изменение обстановки, отсутствие советских воинских частей в указанных городах, контрразведывательные возможности групп значительно сократились. Помимо этого, писал Андропов, «их дальнейшее функционирование может быть отрицательно воспринято чехословацкими товарищами», и предлагал «в ближайшее время» работу этих групп прекратить. На письме Андропова имеются резолюция «Согласиться. Брежнев, Подгорный, Косыгин 3.03.1970» и помета: «С-т Андропова Ю.В. сообщено о согласии 4.03.70»[858].

Итог событиям в Чехословакии был подведен весьма своеобразно. 4 июня 1971 года Президиум Верховного Совета СССР принял указ «О награждении орденами и медалями СССР сотрудников советских организаций в Чехословацкой Социалистической Республике и группы работников центральных учреждений»[859]. Указ не предназначался для глаз широкой публики и в отличие от обычных наградных указов имел гриф «не подлежит опубликованию». По сути, это был последний акт чехословацкой драмы. Кремль подводил черту и отныне считал проблему закрытой. Наградная формулировка была весьма немногословна и проста: «за образцовое выполнение служебного долга в период чехословацких событий». Высоких государственных наград удостоились работники самого разного уровня — от поваров и шоферов советских посольств и консульств до Чрезвычайного и Полномочного Посла СССР в Чехословакии Степана Червоненко. Помимо дипломатов были награждены работники аппарата ЦК КПСС и среди них первый заместитель заведующего отделом пропаганды Александр Яковлев, а также множество журналистов и работников печати. Но особо в указе выделяется группа лиц, чьи должности не расшифрованы, а приведены лишь военные звания. Это сотрудники КГБ. Всего данным указом были награждены 90 человек, из них 57 орденами, остальные медалями. Из награжденных орденами 20 являлись сотрудниками КГБ. Это вполне красноречиво свидетельствует об особой роли КГБ в событиях в Чехословакии. Среди награжденных высокопоставленных сотрудников КГБ заместитель председателя КГБ Георгий Цинев и начальник 3-го управления (военной контрразведки) КГБ Виталий Федорчук (на момент награждения он уже председатель КГБ при Совете министров Украины). Остальные сотрудники КГБ в основном служили во 2-м Главном управлении (контрразведка) и составили в 1968–1970 годах костяк оперативных групп КГБ в Праге и Братиславе. Однако помимо них есть в наградном указе и сотрудники разведки КГБ, чьи должности указаны по ведомству печати. Это Георгий Арсеньевич Федяшин — заместитель председателя Агентства печати «Новости» и Александр Иванович Алексеев — представитель Агентства печати «Новости» в Чехословакии. Об Алексееве стоит сказать особо. Он долгое время работал по линии разведки в Латинской Америке, затем с 1959 года на Кубе, где пользовался большим доверием Фиделя Кастро, и в конце концов в мае 1962 года возглавил советское посольство. В 1968 году его богатый опыт тайных операций пригодился в Чехословакии. Любопытно, что, завершив свою миссию в Чехословакии, Алексеев опять же в качестве «представителя советской печати» был в 1970 году переброшен в другую точку планеты, где Кремль пытался установить свое влияние, — в Перу и Чили[860].

Под непосредственным руководством Андропова КГБ сыграл весьма значительную роль в чехословацких событиях. Помимо работы по сбору информации о положении в Чехословакии, настроениях и действиях членов руководства КПЧ, представители КГБ (официальные и тайные) активно влияли на происходящие процессы, придавая им нужную направленность. Первоначально в Кремле были весьма довольны приходом Александра Дубчека к власти, считали его вполне «своим» парнем и даже называли «наш Саша». Возможно, в Москве полагали, что, в отличие от Новотного, Дубчек будет более сговорчив в отношении размещения советских войск, а этот вопрос ставился еще в 1966 году. Хоть и в неявной форме, но именно Брежнев дал предварительное согласие на смещение Новотного. В декабре 1967 года в беседе с чехо-словацкими руководителями он заявил, «это ваше дело», надеясь, что новое руководство Чехословакии будет более сговорчиво в вопросе размещения войск. События же пошли совсем по иному сценарию.

Антонин Новотный

[Из открытых источников]

Александр Дубчек

[Из открытых источников]

Смена руководства в январе 1968 года была воспринята населением Чехословакии как поражение прежнего тоталитарного курса и явилась сигналом к проявлению гражданской активности. В иной форме, но по существу повторялась «венгерская история» 1956 года. Дубчек в итоге не смог сдерживать свободолюбивые силы, да и сам снискал славу реформатора. Если же смотреть глубже, то отчасти такой поворот событий даже был на руку Кремлю, приближая к заветной цели — военной акции и размещении войск. С мая 1968 года Москва уже сознательно нагнетала страхи и ужасы, ведя дело к вводу войск. И в этом свете вполне очевидны тайные акции КГБ, направленные на дестабилизацию обстановки и операции по дезинформации. Общий итог понятен. Сиюминутная выгода была достигнута — ввод войск состоялся, но в долговременной перспективе это обернулось явным проигрышем. Внутри советского общества росло разочарование в брежневской политике, была разрушена вера в возможность демократического преобразования социалистического общества в «социализм с человеческим лицом», более того, даже в среднем партийном звене и в кругах интеллигенции «чехословацкий комплекс» вызвал формирование стойких оппозиционных настроений. В 1968 году Советский Союз в очередной раз выступил в роли жандарма и проводника силовых методов советизации, а в результате этого в странах «восточного блока» и в республиках СССР постепенно росло и все сильнее проявлялось национально-освободительное движение и желание обретения государственной независимости.

Тайный канал

Леонид Брежнев, опасавшийся международной изоляции после вторжения в Чехословакию в 1968 году[861], предпринимал меры по укреплению международного доверия к своей политике, пытался нащупать новые каналы продвижения положительного имиджа СССР. Узловым моментом были отношения с ФРГ. Они были важны и с политической и, что не менее значимо, с экономической точки зрения. Но как действовать и какой избрать путь для эффективного достижения поставленных целей. Требовалось что-то нетривиальное и в то же время дающее быстрый результат.

Обмен неофициальной, строго секретной информацией между принимающими решения лицами, которые хотя и считались контрагентами, но, тем не менее, в значительной степени были заинтересованы в защищенном обмене информацией, является, скорее, нехарактерной составляющей международной дипломатии. Но почему Брежнев сделал именно КГБ инструментом налаживания тайного канала между Москвой и Бонном. В сущности, речь шла о задачах, с которыми вполне могли справиться специально назначенные тайные эмиссары Кремля из числа общественных деятелей, журналистов или германистов, имевших хорошие связи среди западногерманского истеблишмента.

Брежнев верил Андропову и за пару лет, прошедших с момента его назначения на пост в КГБ, убедился — не подведет. Сохранит все в тайне и обеспечит надежность контактов, да и люди в ведомстве Андропова не болтливые. Главное — предельно сузить круг посвященных. «Тайный канал» — вот идеальный способ коммуникации. Важно было организовать все не просто втайне, но и нетрадиционным для КГБ путем — отделить этот канал от привычной для разведки КГБ области «активных мероприятий», сделав что-то исключительное и неформальное. Иначе говоря, найти связку: человек в аппарате КГБ, получающий доверительную информацию прямо от председателя КГБ при личном, с глазу на глаз общении, и агент-журналист, имеющий широкие связи и возможность регулярно бывать в ФРГ. И, главное — не должно быть никакого аппаратного воплощения, никакой письменной отчетности и никакой огласки в самом КГБ. Деятельность «тайного канала» должна была иметь прямой характер и ограничиваться узким кругом лиц. Связка, законспирированная даже от высшего руководящего состава КГБ, тайный канал известный лишь председателю КГБ Юрию Андропову и генеральному секретарю ЦК КПСС Брежневу. Очевидно, что и министр иностранных дел Андрей Громыко оставался в стороне. Его ввели в курс дела позже.

Тут стоит сделать некоторое историческое отступление и оценить доставшееся Андропову наследство: ведомственные идеи, наработки и их структурное воплощение. Мог ли Андропов обогатить опыт своих предшественников, в какой степени этот опыт нуждался в коррекции и переосмыслении применительно к изменившимся условиям?

В послевоенное время распространение советского влияния в Европе стало задачей номер один для Сталина. Разумеется, средством упрочения этой идеологической экспансии могла быть отнюдь не только открытая пропаганда. Для этого Сталин использовал и тайные каналы по линии разведки, и тайное финансирование. Весной 1946 года по поручению Сталина министр госбезопасности Всеволод Меркулов разработал несколько вариантов реорганизации структуры своего министерства (МГБ). В одном из них предлагалось создать специальный аппарат — «Особую группу» при министре госбезопасности, в задачи которой входили бы активные мероприятия по тайному воздействию на общественно-политические настроения на Западе. О предстоящей деятельности «Особой группы при министре госбезопасности по специальным заданиям» в записке Меркулова говорилось вполне определенно и подробно. Задачи этой группы формулировались следующим образом:

«Подготовка и вербовка специальной сети агентов, которые по своему служебному и общественному положению могли бы оказывать влияние и давление на правительства соответствующих стран в нужном нам направлении. Организация общественного мнения среди определенных кругов населения соответствующих стран путем создания новых специальных органов прессы (газет, журналов), конспиративно субсидируемых нами и проводящих по нашим заданиям нужную нам линию, или путем приобретения уже существующих в странах органов прессы (нелегальная скупка акций газетного предприятия, прямая покупка этих предприятий у владельцев через подставных лиц и т. д.);

Организация аналогичной работы среди радиокомментаторов и работников различных влиятельных общественных, научных, просветительных и иных учреждений;

Передача через указанные выше каналы для опубликования в прессе полезных для нас материалов, в том числе и дезинформационных.

Осуществление работы, возлагаемой на особую группу специальных заданий, нами мыслится таким образом, что политическое содержание статей, различных документов, предназначенных для использования за границей, и заданий специальной агентуре будет определяться ЦК ВКП(б) [и т. Сталиным][862], а на МГБ СССР будет возложена только организационно-техническая сторона конспиративного доведения этих материалов и заданий до соответствующих объектов за границей»[863].

4 мая 1946 года была утверждена новая структура МГБ СССР. Однако «Особая группа» с вышеозначенными функциями не была создана, а все оперативные мероприятия за границей, включая тайные информационно-пропагандистские интервенции, были сосредоточены в Первом главном управлении МГБ (внешняя разведка). С 1947 года функции внешней разведки выполнял Комитет информации (КИ)[864]. За этим последовали кампании против правительства Аденауэра и проводимой им политики западной интеграции[865].

В.Е. Кеворков

[Из открытых источников

Лишь в 1959 году в составе 1-го Главного управления КГБ было создано специальное подразделение, где сосредоточилась вся работа по дезинформации и проведению «активных мероприятий» за границей. Это было нововведением назначенного на пост председателя КГБ Александра Шелепина, прошедшего большую политическую школу в аппарате ВЛКСМ, а затем в ЦК КПСС. Приказ КГБ о создании в аппарате 1-го Главного управления (разведки) «службы дезинформации» — отдела «Д» был подписан 23 июня 1959 года. Первым серьезным делом нового начальника этого отдела Ивана Агаянца стала беспрецедентная по своим масштабам кампания «неонацистских выступлений» в Западной Германии. Тогда тайные агенты СССР и ГДР организовали ряд провокаций (посылка антисемитских анонимных писем и взрывных устройств, осквернение могил на еврейских кладбищах, беспорядки), серьезно осложнивших отношения ФРГ с союзниками. Эти акции дирижировались из Москвы, вдруг начавшись, они прекратились внезапно, когда цель была достигнута[866].

Для налаживания тайного канала между лидерами СССР и ФРГ Андропов выбрал малозаметного заместителя начальника 7-го отдела 2-го Главного управления КГБ Вячеслава Кеворкова. Отдел, в котором работал Кеворков, вел оперативную работу среди иностранных корреспондентов и оперативно «обслуживал» ТАСС, МИД, Управление по делам дипломатического корпуса, МГИМО и АПН, а кроме того, этот отдел вел контрразведывательную работу в отношении выезжавших за границу советских граждан. То есть отдел не занимался вопросами Германии, но западногерманских журналистов и специалистов по Германии среди контактов Кеворкова было достаточно. Андропов знал Кеворкова как германиста еще до своего назначения в КГБ[867].

В помощь Кеворкову по налаживанию канала назначили того, с кем Кеворков был связан по чекистской линии, — журналиста Валерия Леднева. Он родился 24 июня 1922 года в городе Григориополе Тираспольского уезда Херсонской губернии в семье биолога. Мать работала школьным учителем и умерла, когда Валерию было лишь 11 лет. Он сначала воспитывался у бабушки, затем у братьев отца в Москве. Окончив в Москве среднюю школу, поступил в 1939 году в Московский автодорожный институт, затем продолжил учебу в Институте международных отношений. По окончании института работал в «Литературной газете» и газете «Советское искусство» (с 1953 года переименована в «Советскую культуру»). Здесь он оттачивал свой журналистский и литературный талант, готовил ловкие и политически острые публикации. Здесь же постигал и азы политической дезинформации. В соавторстве он написал пьесу «Оружие номер один» о «борьбе простых людей за мир» и о том, как «американцы готовят бактериологическую войну». Все это было очень в духе того времени. Как раз тогда Кремль начал шумную дезинформационную кампанию против США с обвинениями в использовании бактериологического оружия в ходе корейской войны[868].

На таланты Леднева обратили внимание «где следует», и в 1958 году он был направлен на Всемирную выставку в Брюсселе, где стал ответственным секретарем газеты «Спутник», печатавшейся во время работы выставки в качестве агитационного листка. Командировка в капиталистическую страну для Леднева многое значила. Заслужить такую привилегию можно было, только доказав на деле свою преданность режиму и готовность выполнить любые задания, включая и тайные. Именно с этого момента началось его сотрудничество с КГБ. Леднев переходит на работу в газету «Известия», что явилось важной вехой его журналистской карьеры. Он был включен в свиту зятя Хрущева Алексея Аджубея в ходе его нашумевшего визита в ФРГ в июле 1964 года. После снятия Аджубея с поста главного редактора «Известий» Леднев вновь вернулся в газету «Советская культура». Здесь он к 1973 году дорос до поста ответственного секретаря редакции. В 1978 году он — уже редактор иностранного отдела, в 1982 — член редколлегии «Советской культуры».

Некоторое время оба, и Кеворков, и Леднев, перебирали свои связи среди немецких журналистов, пока в мае 1968 года не представился счастливый случай — журналист Хайнц Лате взялся помочь в налаживании контакта с правящими кругами ФРГ[869]. Андропов, давший задание Кеворкову нащупать нужные связи, выжидал. После того, как осенью 1969 года пост канцлера занял Вилли Брандт, настало время действовать. Леднев, получив инструкции Кремля через Кеворкова, был отправлен 22 декабря 1969 года в Кельн. Состоялась его первая встреча со статс-секретарем Эгоном Баром[870]. Канал заработал.

Теперь каждый раз перед новой встречей Андропов подробно инструктировал Кеворкова, а тот, в свою очередь, готовил к поездке Леднева. На первых порах сам факт того, что председатель КГБ Андропов задействовал тайный канал прямого обмена сообщениями между Брежневым и канцлером Брандтом, вызвал серьезное неудовольствие министра иностранных дел Андрея Громыко. Ему показалось, что таким образом нарушается его монополия на поддержание внешнеполитических связей. Когда Громыко узнал о тайном канале, говорят, он поднял этот вопрос в Политбюро в конце января 1970 года, пожаловавшись, что «люди Андропова» мешают ему заниматься внешней политикой. Но Брежнев погасил разгоревшийся было конфликт[871]. Андропов сразу же послал Кеворкова к Громыко для дачи разъяснений. Эта версия звучит правдоподобно, однако она не может быть подтверждена первоисточником.

Леонид Брежнев и Вилли Бранд с женой

1972

[Из открытых источников]

Тем не менее сообщения, которыми обменивались Брежнев и немецкий канцлер, проходили и через Громыко. Брежнев и Андропов убедили Громыко, что наличие такого канала обмена доверительными сообщениями — это вовсе не отрицание дипломатии. Одно дополняет другое. Более того, разыгрывается партия, когда можно создавать имидж правильной, но неповоротливой и консервативной дипломатической службы, а с другой стороны, доверительные сообщения по прямой линии — игра в искренность и честные намерения, желание быстрого результата.

Ощутимым результатом работы «тайного канала» стало подписание в августе 1970 года Московского договора. Чернорабочие «тайного канала» были отмечены высокими наградами. Представление о награждении Леднева орденом «Знак почета» Андропов подписал 21 июля 1970 года и направил в ЦК КПСС. Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении был выпущен 29 июля. Полковник Кеворков и его непосредственный начальник полковник Анатолий Коваленко (начальник 7-го отдела 2-го Главного управления КГБ) были награждены 29 сентября 1970 года орденами Красного Знамени закрытым указом Президиума Верховного Совета СССР. Брежнев не скупился на похвалы и на декабрьском (1970) пленуме ЦК КПСС оценил Московский договор, заявив, что это «акция мирового масштаба»[872].

После того, как Московский договор был ратифицирован Бундестагом, Кеворков был произведен в генералы по совокупности заслуг. Постановлением Совета министров СССР 2 ноября 1972 года ему было присвоено звание генерал-майора. Причем, это был явный жест поощрения, ведь по своей должности — заместитель начальника 7-го отдела 2-го главка КГБ он мог иметь звание лишь полковника. Менее чем через год диспропорцию исправили, в сентябре 1973 года Кеворков был назначен начальником 7-го отдела.

Брежневская тайная дипломатия добилась своего. Главным достижением Московского договора стало фактическое признание Западом «доктрины Брежнева»[873] и легитимизация сфер влияния и советского контроля стран Варшавского договора.

Между тем Брежнев публично демонстрировал приверженность социализму, заявив 6 октября 1974 года на торжественном заседании в Берлине по случаю 25-летия ГДР: «Социализм дал прекрасные всходы на немецкой земле»[874]. В октябре 1974 года в Конституцию ГДР было внесено положение о том, что победа социализма в ГДР является «окончательной и необратимой»[875].

Был ли канал «прямой линией» обмена сообщениями? В каком-то смысле — да. Однако следует учитывать, что поступавшие с московской стороны послания проходили традиционную процедуру утверждения на заседаниях Политбюро ЦК КПСС. Например, текст устного сообщения Брандту о готовности Брежнева встретиться с ним в сентябре 1971 года был утвержден Политбюро 16 июля 1971 года и передан по линии КГБ[876]. Однако некоторые устные послания Брежнева поступали Андропову напрямую, минуя Политбюро. Так, 27 января 1972 года Андропов сообщал помощнику Брежнева об исполнении им поручения по передаче устного сообщения канцлеру Брандту, в котором Брежнев информировал о предстоящем совещании Политического консультативного комитета Варшавского договора в Праге и запрашивал совета канцлера о политических шагах для ускорения принятия в ООН ФРГ и ГДР[877]. В документах, составленных помощниками Брежнева, когда речь шла о непосредственном конфиденциальном обмене посланиями Брежнева и канцлера Брандта, впрямую говорилось о передаче «по доверительному каналу»[878].

В архивных документах можно встретить рукописные резолюции и пометы, раскрывающие механизм утверждения и передачи текстов посланий. Например, резолюция: «Прошу доложить членам ПБ (вкруговую), имея в виду, что если не будет замечаний, то этот документ будет доведен до Брандта или через Бара — по линии-каналу тов. Андропова. Л. Брежнев» и следующая за ней помета: «Копия текста передана т. Андропову Ю.В. для исполнения»[879]. Это было сообщение с информацией о том, что несколько западногерманских деятелей высказали пожелания посетить Советский Союз и среди них высокопоставленные представители ХДС/ХСС Франц Йозеф Штраус, Райнер Барцель, Гельмут Коль и другие. Брежнев в послании запрашивал мнение Брандта, «считает ли такой шаг целесообразным и приемлемым с точки зрения внутриполитической ситуации»[880].

С точки зрения кремлевских руководителей тайный прямой канал общения с Бонном посредством посланцев из КГБ, хотя и не совсем вписывался в дипломатические рамки, но был традиционным для советской внешней политики, которую всегда отличали элементы «византийской хитрости». Но для западногерманской политики такая форма взаимодействия с СССР была чревата серьезными политическими и моральными издержками. Кремль втягивал канцлера в свою закулисную политическую игру и интриги. Демонстрируя особую доверительность, Брежнев вроде бы преследует благую цель — советуется с Брандтом, кого из западногерманских деятелей стоит пригласить в СССР. Канцлер становится невольным соучастником кремлевских интриганов.

Скандал с разоблачением агента Штази Гюнтера Гийома (Guillaume)[881] в ведомстве канцлера и последующую отставку Брандта Брежнев воспринял как личную обиду. Брежнев направил Брандту ободряющее «устное послание» и искренне считал, что Брандту стоит побороться за свое кресло и не сдаваться[882]. В то же время Брежнев негодовал по поводу того, что лидер ГДР Эрих Хонеккер и его секретная служба Штази разрушили все то, чего он достиг. В разговоре с Андроповым он восклицал: «Вот растолкуй мне, пожалуйста, Юра, что происходит? Генеральный секретарь ЦК КПСС в течение нескольких лет делает все, чтобы совместно с канцлером ФРГ построить новые отношения между нашими странами, которые могут изменить ситуацию во всем мире, а вокруг начинается какая-то мышиная возня, сплетни про девиц и фотографии… И кто затеял это? Представь себе, наши немецкие друзья! А вот как я буду выглядеть при этом, “друзей” совершенно не интересует, они сводят счеты!»[883].

Брежневу казалось, что «этика отношений предусматривала, безусловно, что после установления близких контактов между главами СССР и ФРГ восточногерманские шпионы из окружения канцлера должны быть отозваны»[884]. Но такая точка зрения представляется, по меньшей мере, наивной. Ведь Гийом (агент «Ханзен») был выведен в ФРГ еще в середине 1950-х годов, обживался, достиг высот и, наконец, вошел в «ближний круг» Брандта, став его личным референтом[885]. И столь долговременную операцию нельзя было свернуть в одночасье. Другое дело, не был ли этот провал в той или иной степени инспирирован из Восточного Берлина, где с ревностью и страхом следили за развитием и углублением особых отношений между Брежневым и Брандтом. Хонеккер всерьез опасался, что им и его режимом могут пожертвовать в угоду ФРГ. В своих мемуарах руководитель разведки Штази Маркус Вольф категорически настаивает, что не хотел отставки Брандта: «…даже с тогдашней точки зрения это мог быть только гол в собственные ворота ГДР»[886]. Но тут же намекает на возможную интригу против Брандта со стороны Эриха Хонеккера[887]. Как бы то ни было, дальнейший поиск документов в этом направлении в архивах Штази и СЕПГ был бы не лишним[888].

Вилли Брандт

[Из открытых источников]

Гюнтер Гийом

[Из открытых источников]

По горячим следам посланец от руководителя ГДР пытался убедить западногерманских руководителей: «Хонеккер не знал, что в ведомстве федерального канцлера сидит шпион. Министр государственной безопасности заверил Хонеккера, что Гильйома “отключили”, как только он получил место у Брандта»[889].

Вилли Брандт корил себя за доверчивость и так и не смог объяснить скрытые пружины скандала и глубинный смысл произошедшего: «…я считал маловероятным, что руководители другого германского государства приставят ко мне на многие годы замаскированного под социал-демократа агента с консервативными взглядами, в то время как я, преодолевая очень сильное сопротивление, стараюсь наладить межгосударственные отношения»[890]. И еще больше Брандт был поражен, когда через пару дней после ареста Гийом дал показания о «любовных похождениях» и подругах канцлера — вот те самые «сплетни про девиц». «Грязная смесь из частично имевших место, а частично придуманных событий», — пишет Брандт[891].

Конечно, председатель КГБ оправдывался перед Брежневым. Но на совещании в разведке в декабре 1974 года Андропов высказался о провале Гийома весьма философски: «В условиях разрядки разведке нужно приспосабливаться. Она не должна снижать активность. Этой же позиции придерживается и министр Мильке. Но видны и последствия провалов. Некоторые меня спрашивают: зачем нам неудачи, может быть, без них обойдемся? Ведь насмарку идет огромная работа наших партийных и политических деятелей! Вон даже Би-би-си говорит, что это провал КГБ. Это провокация, но надо подумать, как нам работать, чтобы не мешать внешнеполитической деятельности Советского Союза. Разведка всегда связана с риском, без него работы не будет, но свести его до минимума — это наша задача»[892].

Тут же Андропов изложил программу по перестройке работы с заграничной агентурой. Прежде всего ограничить в резидентурах число людей, связанных с агентурой и вербовочной работой; расширить институт доверительных связей; перенести тяжесть вербовочных мероприятий на территорию СССР и социалистических стран; больше внимание уделять молодежи, студентам и готовить их на перспективу; активизировать использование оперативных возможностей служб безопасности социалистических стран, особенно «их заделы по эмиграции»; разнообразить прикрытия для разведчиков, не злоупотреблять «крышей» МИД, использовать для прикрытия должности по торгово-финансовой линии, в корреспондентском корпусе — «не надо бояться работать и без диппаспорта» и, наконец, призвал «выращивать новую поросль резидентов». Андропов подытожил: «В общем думайте. Нельзя ставить наше государство в такое положение, в котором оказалась ГДР»[893].

Как только новым канцлером был избран Шмидт, Брежнев после долгих консультаций с Андроповым направил ему письмо с предложением продолжения практики «прямых контактов». Шмидт предложение принял[894]. И все же начиная с 1974 года шло угасание значимости «тайного канала». Масштабные задачи, во имя которых он был организован (Московский договор), были решены, а новые проблемы уже не могли быть устранены даже прямым общением Брежнева и Шмидта.

Весной 1982 года Андропов сообщил Кеворкову о своем переходе на работу в ЦК КПСС и дал понять, что работа канала будет свернута. При этом Андропов пояснил, что, во-первых, в самом аппарате КГБ у Кеворкова появилась масса завистников и недругов, сеявших по отношению к нему политическое недоверие, во-вторых, само существование тайного канала вызывает неприязнь и ревность у руководителей ГДР[895].

Многие годы Кеворков был не просто доверенным лицом Андропова, он стал человеком, которому шеф КГБ доверял и мог давать личные поручения. Весьма щепетильный в отношениях с людьми и эмоционально закрытый Андропов однажды, преодолевая смущение, попросил Кеворкова приобрести на Западе очки с массивной оправой для того, чтобы скрыть появившиеся после простуды гнойные образования над бровями[896]. Кеворков выполнил поручение и привез залежавшуюся на фирме «Роденшток» старомодную модель очков в массивной оправе. Андропов после примерки очков остался доволен, сказав, что «чувствует себя в этих очках, как водолаз в скафандре»[897]. На официально изданных фотопортретах членов Политбюро Андропов запечатлен именно в этих заграничных и дорогих на вид, но совсем не модных очках с массивной и тяжелой оправой.

Ю.В. Андропов, официальный портрет

1981

[Из открытых источников]

Весной 1982 года Андропов предложил Кеворкову выбрать новую должность. Кеворков после раздумий сообщил, он хочет работать в ТАСС. На самом деле это вовсе не означало, что Кеворков расстанется с работой в КГБ. В мае 1982 года в качестве офицера действующего резерва КГБ он занял должность заместителя генерального директора ТАСС. Теперь он числился не по ведомству контрразведки, а был сотрудником 14-го отдела печально знаменитого 5-го управления КГБ, того самого, боровшегося с инакомыслием и диссидентами. Основной смысл его работы остался прежний, в его задачи по-прежнему входили агентурно-оперативные мероприятия и слежка за журналистами, а также проведение дезинформационных мероприятий. Здесь у него был многолетний опыт. Еще в январе 1974 года Кеворков по линии «тайного канала» по поручению Андропова прощупывал почву, примут ли в ФРГ писателя Александра Солженицына в случае, если Кремль решит выслать его за границу[898].

Многие годы, когда Кеворков служил в контрразведке, ему активно помогал журналист Виктор Луи. Кеворков был, если так можно выразиться, его куратором. Давал ему задания. За всеми тогдашними «подвигами» Виктора Луи стоял Кеворков. Здесь и издание за рубежом фрагментов мемуаров Светланы Аллилуевой, о чем уже говорилось, и мемуаров Никиты Хрущева[899]. Точно так же Луи переправил для издания на Западе роман Солженицына «Раковый корпус», что дискредитировало Солженицына и помешало планам журнала «Новый мир» опубликовать этот роман[900].

А вот попытка установить тайный, наподобие немецкого, канал с Вашингтоном провалилась. Андропов, воодушевленный удачами, рассуждал: «Были бы у нас способные люди с солидными связями в Америке, в Израиле, и все стало бы куда проще. Контакты нужны — не только гласные, но и негласные — и люди, умеющие их заводить»[901]. Но тут выбор пал не на того журналиста. Андропов, решивший развивать и дальше «тайную дипломатию», промахнулся. В Вашингтон отправился Виктор Луи. Ему удалось встретиться накоротке с госсекретарем Киссинджером. Выслушав Луи, госсекретарь моментально разобрался в иносказаниях и уловил все прозрачные намеки. Киссинджер напрямую спросил: «…кто стоит за вами? Если Андропов, то это серьезно…»[902]. Предложение наладить тайный обмен конфиденциальной информацией Киссинджера не вдохновило, он вежливо обещал подумать над этим. Да и только. Продолжения не последовало. Причина проста. За Луи по пятам следовала дурная слава «небезызвестного журналиста», который «приобрел на Западе репутацию человека, выполняющего деликатные поручения Кремля»[903].

Андропов неоднократно встречался с Луи и его куратором Кеворковым на конспиративной квартире КГБ. После смерти Андропова Кеворков, находясь в действующем резерве по линии 5-го управления КГБ, активно включился в борьбу с «идеологической диверсией». И в помощь ему — все тот же Луи. И опять речь шла о том, чтобы переправлять на Запад и размещать в прессе или «продвигать», если говорить языком отчетов КГБ, нужные материалы. Теперь их жертвой стал Сахаров, но об этом речь пойдет позже.

Но вернемся к Ледневу и пересохшему немецкому «тайному каналу». В своих мемуарах Вячеслав Кеворков участливо рисует картину постигшего Леднева разочарования, когда после закрытия канала в 1982 году он оказался как будто не у дел и впал в депрессию[904]. Он сохранил свои позиции в редакции «Советской культуры», но в сравнении с былой значимостью, свободой и романтикой тайного служения газетно-журналистская работа означала прозябание. Довольно странно, но Кеворков пишет о Ледневе, будто он не получил «ни орденов, ни славы»[905]. Можно ли это объяснить авторской забывчивостью или своего рода литературной красивостью — неизвестно. За свою деятельность на «тайном канале» и Кеворков, и Леднев были осыпаны орденами. Правда, указы о награждении по большей части были секретными и не публиковались.

Помимо первого ордена «Знак Почета» в 1970 году, Валерий Леднев был удостоен орденов Трудового Красного Знамени (21 июня 1972 года), Красной Звезды (13 декабря 1977 года) и «Дружбы народов» (26 июня 1982 года). Последний орден был приурочен к 60-летию Леднева. Мало кто из советских журналистов мог похвастать награждением орденом по индивидуальному указу к юбилею. Это была привилегия занимавших высокие посты, а Леднев числился на малозаметной работе и не в первой по значимости газетке. Его друзья и сослуживцы могли только строить догадки по поводу постоянных и частых поездок Леднева за рубеж. А он жил на широкую ногу, ведь поездки за границу для советского человека — это источник благополучия.

Леднев трижды был женат. Его последней женой стала актриса Театра Сатиры Зоя Зелинская. Привозимых Ледневым подарков из-за границы хватало всем. Актриса Зелинская, зная слабость своей подруги по театру Ольги Аросевой к шляпкам, дарила ей привезенные модные заграничные шляпки. Обе актрисы были заняты в популярной юмористической передаче «Кабачок 13 стульев», и на телеэкране пани Моника появлялась в очаровательных шляпках, подаренных ей пани Терезой. В 1980 году телевизионный «Кабачок» закрыли как неуместное напоминание о Польше, где рабочая «Солидарность» являлась опасным примером для СССР. Но шляпки-то остались. И вот в 1982 году все рухнуло, яркая и благополучная жизнь сменилась для Леднева серыми советскими буднями.

Леднев умер 7 апреля 1987 года. Кеворков пережил его на 30 лет и умер в Бонне в 2017 году. С 1991 года он работал заведующим бюро ИТАР-ТАСС в Германии, выбрав себе не только место работы, но и место жительства.

«Тайный канал» стал хорошей школой для Андропова в постижении науки закулисной политической борьбы. Особо ценным было доверие Брежнева, но не менее важным — усвоение скрытых от публики азбучных истин и особенностей отечественной внешней политики. А она имела богатые самобытные традиции и преемственность. В ней явно прослеживалась склонность к тайным договоренностям, интригам и приверженность к манипулятивным техникам с использованием конспиративных методов.

При всей своей вере в объективные законы общественного развития и материалистическую философскую базу Андропов, да и остальные советские лидеры верили в существование и эффективность тайных механизмов и пружин, приводящих к тем или иным изменениям международной обстановки. Более того, судя по всему, верили в различные конспирологические теории о наличии широко разветвленных заговоров против СССР. Это отчасти объясняет склонность Кремля к тайной активности на «идеологическом фронте». Однако советская дезинформация выступала и как средство создания более приемлемого и «гуманного образа» СССР и применялась советской внешнеполитической пропагандой уже с середины 1920-х годов.

Цели и задачи советской дезинформационной политики предельно ясны. Джон Баррон посвятил этой теме целую главу своей нашумевший книги[906]. Выводя советское понятие о дезинформации из принципов ленинизма, Баррон вспоминает слова советского вождя о допустимости любого вида «коварства, интриг, хитрости», а также об использовании «нелегальных методов для сокрытия правды», если это на пользу коммунистическому движению[907]. Помимо формирования улучшенного образа СССР в глазах Запада, советская дезинформация преследовала и другую глобальную цель — разжечь противоречия между «империалистическими странами» и подорвать доверие наций к их руководителям. Если же говорить о конкретных задачах тех или иных дезинформационных кампаний, проводимых СССР на Западе, то здесь и дискредитация отдельных западных политиков, и оказание влияния на внешнеполитический курс той или иной страны, и создание ложных представлений о советской внешней и внутренней политике, и сокрытие провалов и неудач в разведывательной деятельности КГБ, и т. п. Причем арсенал методов, используемых советской разведкой для достижения этих целей, включал не только распространение через зарубежных агентов различного рода слухов или печатание лживых репортажей, но и подделку документов, фотографий, шантаж и даже убийства неугодных и опасных для СССР людей.

Участие КГБ в германской политике Брежнева имело разные преимущества. Во-первых, для тайных контактов следовало выбрать фигуру достаточно незаметную. Во-вторых, требовались свободный выезд за рубеж и длительное присутствие в стране назначения, что явно ограничивало круг возможных кандидатов в условиях советской несвободы передвижения за границу и тотального контроля за поведением граждан. В общем, только одно ведомство в СССР могло предоставить своим эмиссарам возможность относительно свободно часто пересекать границу и длительное время находиться в других странах.

Закрытый характер ведомства и специфика работы, кажется, определили своеобразную профессиональную деформацию сотрудников КГБ. Свою организацию они рассматривали как «государство в государстве», где действуют собственные, самобытные и отличные от других министерств и ведомств правила. С другой стороны, и высшее партийное руководство СССР, не стесняясь и без обиняков, публично поощряло чекистов не церемониться в выборе средств. Так, крылатой в чекистской среде стала фраза из отчетного доклада Брежнева XXV съезду КПСС о том, что «нравственно в нашем обществе все, что служит интересам строительства коммунизма»[908]. И что особенно важно — в КГБ органично сочетались функции разведки и внешнеполитической дезинформации.

«Паук» и «Аскет»

Деятельность Андропова на посту председателя КГБ в восприятии современников прочно связана с именами Солженицына, Сахарова и понятием «диссиденты». Такая Андропову досталась сомнительная известность, изрядно подпортившая репутацию. В интеллигентских кругах за Андроповым закрепилась слава гонителя свободомыслящих людей. На это счет был и соответствующий анекдот: когда Андропова спросили, почему у него в кабинете висит портрет Пушкина, он ответил: «Ну как же, это ведь ему принадлежит гениальное “Души прекрасные порывы!”». А ведь тогда еще мало кто знал, что Андропов тоже пишет стихи — считай поэт.

Заступив в должность, Андропов принял в наследство от предыдущего председателя КГБ проблему Солженицына. А, собственно, в чем проблема-то? Известный писатель не мог опубликовать свои произведения. Цензура поставила ему крепкий заслон. Публикация рассказа Солженицына «Захар-Калита» в первом номере журнала «Новый мир» за 1966 год стала последней. Больше до изгнания из СССР его не печатали. В «Новом мире» зависли романы «Раковый корпус» и «В круге первом», разрешения на печать цензура не давала.

Партийный аппарат был злопамятен и мстителен. То, с чем Солженицын вошел в большую литературу, то, что моментально составило ему всемирную славу, в партийной верхушке на дух не переносили. «Лагерная тема», — презрительно говорили большие начальники. И с еще большим негодованием они вспоминали о Хрущеве, разрешившим и настоявшем на публикации «Одного дня Ивана Денисовича».

Да, разрешил и настоял. Более того, на большой встрече с писателями руководитель страны публично высказал свое одобрение и дал высокую «партийную оценку». В выступлении 8 марта 1963 года Хрущев, касаясь времен культа личности Сталина, сказал: «Появились произведения, в которых правдиво, с партийных позиций оценивается советская действительность тех лет. Можно было бы привести как пример поэму А. Твардовского “За далью — даль”, повесть А. Солженицына “Один день Ивана Денисовича”, некоторые стихи Е. Евтушенко, кинофильм Г. Чухрая “Чистое небо” и другие произведения.

Партия поддерживает подлинно правдивые художественные произведения, каких бы отрицательных сторон жизни они ни касались, если они помогают народу в его борьбе за новое общество, сплачивают и укрепляют его силы»[909].

В апреле 1964 года Солженицыну чуть было не вручили Ленинскую премию. Выдвинули, но вовремя одумались. Уже тогда интриги партаппарата и «охранителей» против писателя набирали силу. Переворот октября 1964 года обесценил все высказывания и оценки Хрущева. Сборники его статей и речей из системы партийной пропаганды и учебы исчезли, их изъяли из библиотек. Задули иные ветры. В народе гуляла фраза, приписываемая Суслову: «Хватит мусолить наши недостатки».

Итак, писатель есть, а публиковаться ему не дают. Более того, в печати развернулась критика опубликованных произведений Солженицына. Пока еще литературная, но с явным политическим подтекстом. А в отношении Солженицына с разных трибун зазвучала и клевета, дескать, при Сталине «сидел за дело».

В июле 1965 года секретарь ЦК Петр Демичев, отвечавший за идеологическую работу, пожелал побеседовать с писателем Александром Солженицыным. Беседа была насыщенной и долгой. Демичев в порыве откровенности жаловался: «Несмотря на наши успехи, у нас тяжелое положение. Мы должны вести борьбу не только внешнюю, но и внутреннюю. У молодежи — нигилизм, критиканство, а некоторые деятели только и толкают ее туда»[910]. И Демичев четко изложил, прямо по пунктам, чего не хочет партия видеть в произведениях: «1) пессимизма; 2) очернительства; 3) тайных стрел»[911].

В ходе встречи Демичев потеплел. На замечание Солженицына о том, что для охвата «лагерной темы» хорошо бы написать еще одну книгу, но не знает, нужно ли, Демичев тут же живо откликнулся: «Не нужно! Не нужно больше о лагере! Это тяжело и неприятно»[912].

Для писателя все осложнилось, когда рукописи его неопубликованных произведений были изъяты у его друга Теуша при обыске в сентябре 1965 года[913]. Для ЦК КПСС была составлена подробная аннотация рукописей Солженицына с самыми «ударными» цитатами, да такими, что неизбежно напрашивался вывод — автор настроен антисоветски. Под аннотацией подписались заместитель начальника 2-го главка КГБ Филипп Бобков и его подчиненный — старший оперуполномоченный того же главка Владимир Струнин. Вот где сидели опытные литературоведы. Все это было направлено членам Президиума и секретарям ЦК для прочтения. Андропов это прочел и свой автограф оставил[914].

18 июля 1967 года на заседании Секретариата ЦК рассматривали вопрос «О поведении и взглядах Солженицына». В основе обсуждения — записка отдела культуры ЦК КПСС от 13 июля. Да, КГБ пока еще взглядами писателя интересуется недостаточно, пробелы восполняет ЦК. Демичев предложил составить письмо для информирования местных партийных организаций, имея в виду, что зарубежное радио много и подробно рассказывает о писателе и его общественной активности. То есть ориентировать партийный актив на аргументированный отпор. Кириленко был против — пусть Союз писателей разберет его поведение. Демичев настаивал: «Солженицын известная фигура. Мы не можем положиться на то, чтобы поручить Секретариату Союза писателей дать соответствующую информацию по этому вопросу. Может быть, как-то все же следует проинформировать партийный актив»[915]. Устинов тоже возражал, полагая, что «не нужно заострять внимание», «получится не так, как мы бы хотели». Суслов подвел итог — поручить Союзу писателей ускорить рассмотрение «всех вопросов, связанных с поведением Солженицына, и дать принципиальную оценку»[916].

А.П. Кириленко и А.Н. Косыгин в аэропорту во Внукове

8 июля 1970

[РИА Новости]

После того, как членам Президиума ЦК стали ясны политические взгляды Солженицына, расправа с ним стала лишь вопросом времени. Последовали новые докладные записки о поведении и намерениях Солженицына. В 1969 году он был исключен из Союза писателей. А в 1970 году получил Нобелевскую премию по литературе. К этому времени ряд его произведений уже был опубликован за рубежом.

На заседаниях Политбюро время от времени говорили о Солженицыне. Когда 17 декабря 1969 года обсуждали вопрос о том, нужно ли давать к 90-летию со дня рождения Сталина статью в «Правде», мнения разделились. Брежнев склонялся к мысли пропустить юбилей: «…у нас сейчас все спокойно, все успокоились, вопросов нет в том плане, как они в свое время взбудоражили людей и задавались нам. Стоит ли нам вновь этот вопрос поднимать?»[917]. Другие члены Политбюро полагали необходимым дать статью, но, разумеется, «взвешенную», не без учета решений ХХ съезда.

Суслов высказался сразу после Брежнева и задал тон обсуждения: «…такую статью ждут в стране вообще, не говоря о том, что в Грузии особенно ждут». А далее развернул свою мысль: «Мне кажется, молчать совершенно сейчас нельзя. Будет расценено неправильно, скажут, что ЦК боится высказать открыто свое мнение по этому вопросу. На мой взгляд, тот вариант статьи, который разослан, в целом подходящий. Он говорит и о положительной работе Сталина, и о его ошибках. Говорится это в соответствии с известным решением ЦК КПСС. Если что-либо нужно привести в соответствие с этим решением, нужно об этом подумать. Я думаю, что нас правильно поймут все, в том числе и интеллигенция, о которой здесь некоторые товарищи упоминали. Неправильно могут понять Солженицын и ему подобные, а здоровая часть интеллигенции (а ее большинство) поймет правильно. Нам не нужно обелять Сталина. Сейчас в этом нет никакой нужды, но объективно, в соответствии с уже известным всем решением ЦК надо сказать»[918].

Докладная записка Ю.В. Андропова в ЦК КПССо распространении А.И. Солженицыным письма «Вот как мы живем»

23 июня 1970

[РГАНИ. Ф. 5. Оп. 62. Д. 83. Л. 277]

Против статьи высказался Подгорный. Напомнив о том, что большинство присутствующих выступали на съездах и публично критиковали Сталина, Подгорный заключил: «Если выступать со статьей в газете, то надо писать, кто погиб и сколько погибло от его рук. На мой взгляд, этого делать не нужно, а не делать — это будет неправильно. Сейчас все успокоились. Никто нас не тянет, чтобы мы выступали со статьей, никто не просит. Нас значительная часть интеллигенции не поймет. И, мне кажется, ничего кроме вреда, ничего эта статья не принесет»[919]. Когда Шелест не согласился и стал решительно настаивать на статье, Подгорный бросил реплику: «Тогда надо писать, если говоришь об истории, сколько им уничтожено было людей»[920]. И все же большинство присутствующих высказались за статью.

Андропов примкнул к большинству. Никаких концептуальных замечаний не высказывал, а отделался общими соображениями: «Я за статью. Безусловно, такую статью нужно дать. Если мы опубликуем ее, мы не причиним никакого вреда. Конечно, не будет ничего, если мы и не опубликуем. Но вопрос этот, товарищи, внутренний, наш, и мы должны решать, не оглядываясь на заграницу. Мы имеем решение ЦК. О нем все знают. И в соответствии с этим решением ЦК и надо опубликовать статью. А насчет заграницы я вам скажу, Кадар, например, в беседе со мной говорит: почему вы не переименуете Волгоград в Сталинград? Все-таки это историческое название. Вот вам и Кадар. Я считаю, что такую статью дать надо»[921].

Докладная записка Ю.В. Андропова в ЦК КПСС о настроениях поэта А.Т. Твардовского

7 сентября 1970

[РГАНИ. Ф. 5. Оп. 62. Д. 678. Л. 210]

Шелепин, вспомнив о том, как аплодисментами в 1965 году было встречено упоминание Сталина в докладе к 20-летию Победы, высказался за статью: «в народе это будет встречено хорошо». Ранее сомневавшийся Брежнев согласился со статьей и подвел итог обсуждения: «И, конечно, речь не идет о том, чтобы перечислять какие-то цифры погибших людей и т. д. Не в этом дело. А в спокойном тоне дать статью, на уровне понимания этого вопроса ЦК КПСС и в духе принятых решений съездом и соответствующего решения ЦК»[922]. В числе прочих редактуру статьи поручили и Андропову — «с учетом обмена мнениями».

Суслов не зря беспокоился о том, что Солженицын «неправильно поймет» партийные кульбиты и виляние в вопросе о Сталине и его времени. Писать и говорить следовало не об «ошибках», а о преступлениях Сталина, об антигуманном и преступном характере советской системы, что Солженицын и делал. И это было то, что власть не могла ему простить, то из-за чего развернула против него жестокую травлю.

С 1967 года партийная линия в отношении Солженицына подразумевала, что его имя в печати может быть упомянуто только в отрицательном контексте. На четыре года задержали 5-й том собрания сочинений Твардовского только потому, что в нем была заверстана статья о творчестве Солженицына. Цензура требовала ее снятия. Твардовский упирался: «Если будете снимать статью — тогда рассыпайте весь том. Ни одного слова в характеристике писателя Солженицына я менять не буду»[923]. Том был издан лишь в 1971 году без упомянутой статьи. Точно так же давили на Корнея Чуковского в 1968 году. В дневниковой записи 23 мая он описывает, как издательство «Советский писатель» потребовало от него выбросить из книги «Высокое искусство» упоминание о Солженицыне: «Я сказал, что это требование хунвэйбиновское, и не согласился»[924]. И все же добились своего, и глава, посвященная анализу английских переводов «Одного дня Ивана Денисовича», из издания была выброшена[925].

Суслов с особым вниманием относился к все более возрастающей активности Солженицына и его публичным протестам против засилья цензуры. Все что касалось пропаганды и партийного руководства печатью — это была зона ответственности Суслова. И он не терпел никаких поползновений против партийной монополии на печать. Когда однажды зашла речь о необходимости закона о печати, Суслов парировал: «Зачем закон, когда есть ЦК»[926].

И ЦК не дремал. Организованная властями травля писателя набирала обороты. Андропов и подведомственный ему аппарат КГБ собирали против писателя все, что могли найти, — его интервью западной прессе, публикации о нем на Западе, его круг общения и контактов внутри страны. Обложили со всех сторон.

В июле 1970 года 1-й отдел 5-го управления КГБ сообщил в ЦК о письме Солженицына Твардовскому об окончании работы над романом «Август четырнадцатого»[927]. Непосредственно сбором сведений о Солженицыне в тот момент занимался молодой сотрудник отдела, выпускник филфака МГУ Геннадий Зареев. Солженицын и не думал скрывать новый роман. Он написал 14 октября 1970 года письмо Суслову с предложением его издать, полагая, что цензурных затруднений быть не должно, так как роман о самоотверженности русских солдат и офицеров, погубленных «параличом царского военного командования», и добавил: «Запрет в нашей стране еще и этой книги вызвал бы всеобщее изумление»[928].

Суслов переговорил с секретарем ЦК Демичевым и заведующим отделом культуры ЦК Шауро. Но по всему выходило — партийное руководство не желало видеть никаких книг Солженицына. Тем не менее в КГБ взялись составить аннотацию на роман. Она была подготовлена лишь в июне 1971 года[929].

В октябре 1970 года Андропов внес в ЦК хитрое предложение разрешить Солженицыну выехать в Швецию для получения Нобелевской премии, но вот вопрос об обратном въезде «решать в зависимости от поведения Солженицына за границей»[930]. Так постепенно вызревало решение избавиться от писателя самым простым способом — выставить его за границу. Через месяц, 20 ноября, Андропов уже вместе с Генеральным прокурором вносит конкретное предложение — лишить Солженицына гражданства и выдворить за границу[931]. Был заготовлен и проект Указа Президиума Верховного Совета СССР с мотивировкой хуже некуда: «За несовместимые с высоким званием гражданина СССР попытки опорочить Советское общество, за направленность литературной деятельности, ставшей орудием самых реакционных антикоммунистических сил в их борьбе против принципов социализма и социалистической культуры»[932].

В Кремле к таким решительным действиям еще не были готовы, но теперь в арсенале имелись и само решение, и формулировки. Только вопрос времени, когда насупит удобный момент. Предложение Андропова и Руденко члены Политбюро ЦК рассмотрели в январе 1971 года. Было решено создать комиссию под председательством Суслова, разумеется, при участии Андропова, «дополнительно изучить этот вопрос» с учетом обмена мнениями на заседании Политбюро и, «если будет необходимо, внести соответствующее предложение»[933]. Понятно, решили подождать.

Солженицын стал объектом разработки КГБ под оперативным псевдонимом «Паук». Легко объяснить происхождение псевдонима — писатель жил и затворником на даче оперной певицы Вишневской и виолончелиста Ростроповича под Москвой, лишь изредка выбираясь в Москву.

Только одна тонкость. Материалы на Солженицына оперативные работники 5-го управления КГБ собирали без формального наличия на него дела оперативного учета. Все делалось в рамках «Дела Н-267», которое могло быть «литерным делом», то есть оперативным делом, где концентрировались бумаги по писателям[934]. Судя по отчету 1-го отдела 5-го управления в феврале 1971 года «Пауком» занимались сотрудники отдела подполковник Владимир Струнин и Олег Запорожченко. Лишь в ноябре 1971 года в отчете 1-го отдела зафиксировано: заведено ДОР (дело оперативной разработки) № 10628 на «Паука»[935]. Дело числилось за Запорожченко, хотя, разумеется, он вел его не один, были подключены лучшие силы отдела.

Всерьез взялись за жену Солженицына — Наталью Решетовскую. Она переживала не лучшие времена. Ее муж встретил другую женщину, и там, в новой семье, родился сын. Люди Андропова активно занялись личной жизнью писателя. Его развод с первой женой Натальей Решетовской превратили в долгоиграющую историю. Во-первых, всячески препятствовали разводу, во-вторых обрабатывали Решетовскую в смысле получения от нее высказываний против писателя для их публичного обнародования.

Вся эта активность нашла отражение в отчетах 1-го отдела 5-го управления. В мае в Алушту, где в пансионате отдыхала Решетовская, был направлен резидент КГБ[936]. Она вспоминала: «Спустя неделю-полторы с начала моего пребывания в Алуште за нашим столом освободилось одно место. И вот во время завтрака к освободившемуся стулу подошел невысокий коренастый мужчина с южным типом лица. Поздоровался и, присев, сразу же принял участие в обсуждении меню на следующий день. Он оказался достаточно интеллигентным и находчивым в разговоре. Сумел занять нас беседой»[937]. Новый знакомый представился доктором исторических наук, сообщив о себе, что он уроженец Крыма. Впечатлением о нем Решетовкая поделилась в мемуарах: «В нем сквозила определенная ортодоксальность», а его суждения не отличались какой-либо оригинальностью. Главное было в другом. Он тут же стал опекать Решетовскую, организовав ее поездку в Судак. «Этот человек будто создан исполнять мои желания! И я про себя назвала его Магом», — записывает она[938].

А.П. Благовидов

[РГАСПИ. Ф. 606. Оп. 3. Д. 7019. Л. 3]

Е.Ф. Иванов

[РГАСПИ. Ф. 606. Оп. 3. Д. 4227. Л. 11]

«Маг» оставил свой московский служебный телефон, и они с Решетовской договорились встретиться. На прощанье подарил роскошный букет роз. А в Москве знакомство продолжилось, и, более того, он устроил Решетовскую в свободную квартиру — ее хозяева будто бы на два года уехали за границу. Все как водится — рестораны, пышные букеты и, главное, долгие беседы. Часть ее знакомых забеспокоилась по поводу «кавалера роз», не из КГБ ли он, но Решетовская отметала их подозрения. Опекал Решетовскую «Маг» довольно плотно, и тут была главная цель: «В том, что я должна написать книгу о Солженицыне, Маг убежден и не устает поощрять меня в этом»[939].

В отчете 1-го отдела за июнь 1971 года говорилось: проведен ряд встреч «с женой объекта разработки “Паука” Решетовской, которая в результате оказанного на нее воздействия согласилась публично выступить с материалами, серьезно компрометирующими ее мужа»[940]. Тут уже помимо Запорожченко координирует работу лично начальник 1-го отдела Иван Абрамов.

Ну и, конечно, бракоразводный процесс. И здесь приложили руку. Ну как без этого? Адвоката для Решетовской нашел все тот же «Маг». Ею оказалась нервная взвинченная особа, склонная к интриганству, в конце концов признавшаяся в своих контактах с КГБ[941]. В отчете 1-го отдела за ноябрь 1971 года отражена временная победа: «Совместно с УКГБ при СМ СССР по Рязанской области проведено мероприятие по предотвращению развода объекта ДОР “Паука” с его женой»[942]. И в том же месяце в отчете: «Продолжается работа по оказанию необходимого нам влияния на жену “Паука”. В этих целях под соответствующей легендой оперработником установлен контакт с женой “Паука”»[943]. Исполнителем указан молодой сотрудник 1-го отдела, выпускник МГУ Андрей Благовидов. Решетовская пишет: «Маг прислал одного своего молодого сотрудника, который предложил мне помощь в погрузке вещей. Не отказалась, багаж набирался довольно солидный»[944].

В июне 1971 года в отчете 1-го отдела сообщалось, что подготовлена аннотация на роман «Август четырнадцатого», трудились над его чтением и пересказом в сжатом виде для ЦК КПСС четверо сотрудников отдела: начальник отдела Иван Абрамов и его подчиненные Геннадий Зареев, Евгений Иванов, Владимир Гусев. Аннотацию 25 июня Андропов направил в ЦК. Ничего слишком уж предосудительного в романе не нашли. Единственное, отметили критику царского строя «с меньшевистских позиций», преломление толстовских «философских и религиозных взглядов» и пришли к выводу о возможной интерпретации проблематики этого романа и его возможного продолжения, задуманного автором с «позиций, чуждых нашей идеологии»[945].

Главным, конечно, было подобраться к творческой кухне писателя, раздобыть его бумаги. Это основная задача. На этой почве и случился крупный провал. А произошло вот что. Тайно посетивших дачу писателя сотрудников КГБ (то ли для негласного обыска, то ли для установки подслушивающей аппаратуры) вспугнул приехавший 12 августа 1971 года по поручению хозяина его друг Александр Горлов. Он имел ключи, и ему нужно было взять оставленное для ремонта автомобиля сцепление. Сотрудники КГБ — с десяток человек в штатском, поколотив его, потащили в лес. На крики задержанного «Помогите! Убивают!» сбежались соседи[946]. Закончилось все в Наро-Фоминском отделе милиции, где задержанному объяснили, что участились случаи дачных ограблений и «милицейская засада» приняла его за вора. То же внушали и дачникам. Слабое и беспомощное объяснение. Будь это дача кого другого, может быть, и поверили бы. А так — полный позор.

Для разбора провала собрали на совещание весь состав 1-го отдела 5-го управления. Пришел Виктор Чебриков — зампред КГБ, курировавший 5-е управление. Как вспоминал сотрудник отдела Евгений Семенихин: «Чебриков (в своей комнате мы прозвали его “сом” за угрюмую молчаливость и вечно нахмуренный взор) пробормотал что-то осуждающее, но закончил тем, что не ошибается, дескать, тот, кто не работает»[947]. Все обсуждение скомкали и никого не наказали.

Солженицын написал гневное открытое письмо, адресовав его Андропову: «Многие годы я молча сносил беззаконие ваших сотрудников: регистрацию всей моей переписки, изъятие половины ее, розыск моих корреспондентов, служебное и административное преследование их, шпионство вокруг моего дома, слежку за посетителями, подслушивание телефонных разговоров, сверление потолков, установку звукозаписывающей аппаратуры в городской квартире и на садовом участке и настойчивую клеветническую кампанию против меня с лекторских трибун, когда они предоставляются сотрудникам Вашего министерства»[948]. Солженицын потребовал публично назвать налетчиков, уголовного для них наказания и публичного объяснения Андроповым этого события[949].

Позор на весь мир. Пришлось Андропову оправдываться. Понятно, не перед Солженицыным, а перед ЦК. Но в записке в ЦК КПСС он не написал правды, а, выгораживая своих сотрудников, объяснил, дескать, была засада на даче — ждали зарубежного эмиссара НТС, собиравшегося встретиться с Солженицыным[950]. Утверждения открытого письма Солженицына об участии органов КГБ в инциденте Андропов назвал вымыслом: «В связи с этим Солженицыну будет заявлено, что участие КГБ в этом инциденте является его досужим вымыслом, весь эпизод носит чисто уголовный характер, и поэтому ему следовало бы прежде всего обратиться в органы милиции»[951]. Какая саморазоблачительная двусмысленность — действительно эпизод носит «чисто уголовный характер», если смотреть с точки зрения конституционных норм. И тут Андропов просит согласия ЦК дать соответствующее указание органам МВД: «В целях нейтрализации невыгодных нам последствий считали бы целесообразным поручить МВД СССР утвердить версию ограбления по линии милиции»[952].

Министру внутренних дел Николаю Щелокову вся эта история не понравилась. Провал был у КГБ, а все свалили на милицию и трубят об этом на весь мир. Щелоков предпринял необычный шаг. В октябре 1971 года он написал Брежневу записку о своем видении проблемы с Солженицыным. Рецепты Щелокова были гуманны и либеральны. Он исходил из лучших побуждений, полагая, что «проблему Солженицына» создали неумные администраторы в литературе. А врагов, по мнению Щелокова, надо не публично казнить, а «душить в объятиях», при том что с Солженицыным власть повторяет ошибки, какие ранее допустили в публичной кампании против Бориса Пастернака. Щелоков предлагал не препятствовать поездке Солженицына за Нобелевской премией, «ни в коем случае не стоит ставить вопрос о лишении его гражданства», дать писателю квартиру в Москве, прописать в столице и проявить к нему внимание: «С ним должен поговорить кто-то из видных руководящих работников, чтобы снять у него весь тот горький осадок, который не могла не оставить травля против него»[953].

А.И. Солженицын у гроба А.Т. Твардовского

Декабрь 1971

[Из открытых источников]

Брежнев очень внимательно прочел записку Щелокова, сделал ряд подчеркиваний, особенно там, где были предложения, и сделал помету для своего помощника: «т. Цуканову Г.Э. Эту запись иметь временно у себя. Л. Брежнев». Записку Щелокова обсудили 7 октября 1971 года на заседании Секретариата ЦК. Доложил Суслов. Борис Пономарев высказал предложение отправить Солженицына в Рязань, Демичев возразил — у него там нет квартиры. Катушев предложил разрешить Солженицыну построить для проживания дачу на его садовом участке. Суслов подытожил: надо посоветоваться с КГБ, что лучше — выслать Солженицына за пределы Москвы или разрешить ему проживать в московской квартире у новой жены, что «обеспечит лучшее наблюдение за ним»[954]. Вот где у Андропова радетели — Суслов заботится о том, как лучше обеспечить условия для работы КГБ против Солженицына. И что важно, никто принципиально не возражал и не подверг сомнению предложение Щелокова искать путь примирения с Солженицыным. Понятно, Андропова-то на этом заседании не было, хотя о предложениях Щелокова он узнал и вряд ли был в восторге от них.

Люди Андропова продолжали охоту за бумагами писателя и в октябре 1971 года рапортовали об успехе: «Направлена информация в ЦК КПСС о содержании рабочих записей “Паука”»[955]. Сотрудники 1-го отдела Струнин и Запорожченко, просмотрев записи, составили их конспект, и Андропов направил 27 октября записку в ЦК, где говорилось о набросках Солженицына о генерале Власове и трагедии 1941 года[956].

В декабре 1971 года умер Твардовский. Солженицын был на похоронах, о чем Андропов сообщил в ЦК письмом, приложив и фотографии, на которых запечатлен Солженицын. Там же и о распространяемом на Западе письме Солженицына на смерть своего редактора и друга: «В почетном карауле те самые мертво-обрюзгшие, кто с улюлюканьем травил его»[957].

В 1972 году идея высылки Солженицына за границу вновь обрела популярность в окружении Брежнева. Помощник генсека Александров-Агентов написал 24 марта записку Брежневу с предложением выслать Солженицына, пользуясь спокойной обстановкой и затишьем вокруг имени писателя[958]. Буквально через три дня Андропов и Руденко направили письмо в ЦК с перечислением выступлений и публикаций Солженицына и вновь внесли предложение о высылке писателя из страны[959]. Вопрос обсуждался на заседании Политбюро 30 марта 1972 года. Основным было выступление Андропова, и он поместил вопрос Солженицына в более широкий контекст — активизация в стране критиков режима и их консолидация. Андропов обрисовал весь круг вопросов, связанных с враждебными проявлениями в стране, сделав особой упор на национализме. Говорил о влиянии буржуазной пропаганды, об обострении идеологической борьбы, о действиях враждебных элементов и их попытках «сколачивания политических блоков», о распространении «самиздата»[960].

Обсуждение было серьезным. Его начал Брежнев. Он долго говорил, упирая на то, что «народ предан партии» и «морально-политическое состояние нашего общества хорошее, здоровое». Но при этом отметил причины обсуждаемых явлений: притупление бдительности, когда «часть этих отщепенцев за последнее время идут прямо в открытый бой», «отсутствие постоянной борьбы с проявлениями национализма», при всем этом «ослаблена идеологическая работа». Брежнев оставил в стороне Солженицына, даже не упомянув его фамилии, но обрушился с критикой на ЦК Компартии Украины, своевременно не принявшем меры против националистов[961].

В выступлениях членов Политбюро склонялись фамилии Солженицына, Сахарова, Петра Якира и других критиков режима. Гришин призвал: «Я думаю, что надо с Солженицыным и с Якиром просто кончать. Другое дело, как кончать. Надо внести конкретные предложения, но из Москвы их надо удалить. То же самое и с Сахаровым. Может быть, с ним надо побеседовать, я не знаю, но надо тоже кончать как-то с этим делом, потому что он группирует вокруг себя людей. Хотя и небольшая эта группа, но она вредная»[962]. Соломенцев вспомнил Хрущева, который «открыл и поднял Солженицына — этого подонка общества», и хрущевское заявление, что у нас нет «политических врагов». Вывод Соломенцева был прост: «Я считаю, что надо Солженицына и Якира как врагов народа выслать из Советского Союза»[963].

При упоминании «врагов народа» Брежнев встрепенулся:

«Брежнев. Дело в том, что, как сообщил Андропов, у нас нет закона, карающего за политическую болтовню.

Андропов. Действительно нет такой статьи о политическом шпионаже»[964].

Члены Политбюро не отреагировали на этот обмен репликами и не стали углубляться в скользкую тему — где проходит грань между политической болтовней и шпионажем. И вообще, что именно хочет этим сказать Андропов? Он что, хочет любую «политическую болтовню» приравнять к шпионажу? Только осторожный Суслов глубокомысленно заметил: «Я думаю, что говорить о недостатке законов не совсем правильно. Законов у нас достаточно. Надо ими пользоваться и пользоваться смело и уверенно»[965]. А относительно Солженицына Суслов призвал выселить его из Москвы, но оговорился: «Другое дело, внутри страны или за границу. Об этом надо подумать»[966].

Кириленко поддержал предложении о выселении писателя за границу, Демичев был более осторожен в выражениях, а удивил всех Подгорный: «Я думаю, что его не следует выдворять. В Советском Союзе есть такие места, где он не сможет общаться»[967].

Косыгин высказался решительно, но неопределенно: «Солженицын перешел все рамки терпимого, все границы, и с этими людьми должен решать вопрос сам т. Андропов в соответствии с теми законами, которые у нас есть. А мы посмотрим, как он этот вопрос решит. Если неправильно решит, то поправим его»[968].

Такой поворот дела совсем огорчил Андропова, добивавшегося конкретного решения. Он воскликнул: «Поэтому я и советуюсь с Политбюро». Брежнев вдруг заторопился подвести черту, заявив, что тут все едины в «принципиальной оценке этого вопроса». Раздались голоса «за», и был подведен итог:

«Брежнев. Что касается Якира и Солженицына, то я согласен с мнением товарищей. Надо их, безусловно, выдворить из Москвы.

Подгорный. Относительно Якира и Солженицына, я думаю, надо поручить мне, т. Андропову с привлечением товарищей из Прокуратуры, МВД, Министерства юстиции и других организаций еще раз разобраться и внести конкретные предложения в соответствии с законными основаниями и с учетом состоявшегося сегодня обмена мнениями»[969].

Брежнев согласился, и предложение Подгорного было принято. Решительную инициативу Андропова и Руденко в отношении Солженицына погасили. Но лишь на время. Через две недели, 14 апреля, на заседании Политбюро вернулись к рассмотрению вопроса. Тон задал Брежнев: «Солженицын все более нагло ведет себя, пишет всюду клеветнические письма, выступает на пресс-конференциях. Он очень озлоблен. Надо принять в отношении его решительные меры». Андропов тут же откликнулся: «Видимо, надо его лишить советского гражданства. Пусть шведы примут его к себе»[970]. Брежнев напомнил о решении предыдущего заседания Политбюро и, посетовав, что Подгорный уехал, предложил дождаться его приезда. Косыгин поддержал — надо выселить. Но, увы, и после возвращения Подгорного из официальной поездки в Турцию ничего не произошло. В 1972 году Политбюро ничего не решило.

В 1973 году сдвинулись тектонические плиты — усилия многочисленной агентуры КГБ дали результат. У Андропова появилась более или менее подробная информация о главном произведении Солженицына — рукописи книги «Архипелаг ГУЛАГ». Все силы были брошены на ее поиск. 17 июля 1973 года Андропов направил записку в ЦК КПСС, в которой сообщал, что КГБ собирает документы об «антисоветской деятельности» Солженицына «с целью возбуждения уголовного дела»[971]. Вскоре выяснилось, что писатель принял решение опубликовать «Архипелаг ГУЛАГ» на Западе. На заседании Политбюро 30 августа 1973 года Андропов упомянул об этом романе и сообщил: «…нам удалось добыть рукопись»[972].

Сотрудники 5-го управления сели за чтение. Им досталось объемное произведение — 1104 страницы машинописи. Но ничего, справились, и 10 сентября 1973 года заместитель председателя КГБ Чебриков направил в ЦК аннотацию на роман «Архипелаг ГУЛАГ»[973]. В Политбюро по-прежнему обсуждали, как быть, вновь формировали комиссии для выработки решения. Андропов терял терпение и 17 сентября вновь направил записку в Политбюро с предложением возбудить против Солженицына «уголовное преследование с целью привлечения к судебной ответственности». Андропов оговаривается, что это крайняя мера, пишет и о «промежуточном решении» — поручить Министерству иностранных дел обратиться через послов к правительствам ряда европейских стран с предложением дать Солженицыну «право убежища»[974].

Люди Андропова в полном соответствии с принятыми в 5-м управлении установками создавать житейские трудности фигурантам дел оперативной разработки продолжали чинить Солженицыну препятствия в получении московской прописки. Андропов проявлял изобретательность и выдумку. В письме в ЦК 26 августа 1973 года он писал: «Разумеется, с формально-правовой точки зрения Солженицын может претендовать на прописку в квартире своей жены, однако его поведение вступает в противоречие с положением о прописке в Москве, и удовлетворение его демонстративных требований неизбежно нанесло бы политический ущерб»[975]. МВД на требование Солженицына отфутболило его в Моссовет. И Андропов придумал, как должен ответить Моссовет, если писатель туда обратится. Надо, предлагал Андропов, дать примерно следующий ответ: «Моссовет рассмотрел вашу просьбу о прописке и не может разрешить ее вам, поскольку до последнего времени вы не прекращаете антисоветскую деятельность. Москва — город со строгим режимом, из которого за подобное поведение люди выселяются»[976].

И смешно, и грустно — комедия «строгого режима». Андропова совершенно не заботило, как вся эта примитивная и глупая аргументация выглядит со стороны. Что значит «со строгим режимом», это что, тюрьма? Неужели вся эта мелочность и мышиная возня могли казаться Андропову исполненными великого пафоса?

12 декабря 1973 года Андропов вновь направил в ЦК многостраничное письмо. Полностью процитировав формулировки статьи 70 Уголовного кодекса РСФСР, Андропов пишет: «Привлечение Солженицына к уголовной ответственности имело бы положительное значение и в том смысле, что положило бы конец безнаказанности его действий, вызывающей подчас недоумение советских граждан и ненужные кривотолки»[977]. При этом вновь Андропов допускает замену лишения свободы Солженицына выдворением из СССР, а в конце письма добавляет: «С товарищами А.Н. Косыгиным и М.А. Сусловым согласовано»[978].

В декабре 1973 года книга «Архипелаг ГУЛАГ» вышла в свет на Западе. Ее главы стали зачитывать в радиопередачах западных станций. Андропов усилил зондаж, перебирая разные страны, куда бы выслать писателя.

На заседании Политбюро 7 января 1974 года решалась судьба Солженицына. Брежнев сообщил о выходе книги «Архипелаг ГУЛАГ», оценив ее как «грубый антисоветский пасквиль». Андропов выступил решительно. Предложил выдворить писателя из СССР без его согласия, пояснив: «Я, товарищи, с 1965 года ставлю вопрос о Солженицыне. Сейчас он в своей враждебной деятельности поднялся на новый этап. Он пытается создать внутри Советского Союза организацию, сколачивает ее из бывших заключенных. Он выступает против Ленина, против Октябрьской революции, против социалистического строя»[979]. Андропов напомнил о наличии в стране десятков тысяч «власовцев, оуновцев и других враждебных элементов», заключив, что среди них Солженицын «будет иметь поддержку». И предложил «провести Солженицына через суд и применить к нему советские законы». Члены Политбюро поддержали предложение. Подгорный высказал соображение, что надо оценить, что в данный момент выгоднее — судить или выслать за рубеж. Хотя тут же высказался за то, чтобы судить и заставить отбывать наказание в СССР. Секретарь ЦК Капитонов взялся рассуждать, а как поймут высылку писателя за границу в стране — как проявление силы или слабости? Косыгин, Соломенцев высказались за суд. При этом Косыгин показал себя во всей красе: «…а отбывать наказание его можно сослать в Верхоянск, туда никто не поедет из зарубежных корреспондентов: там очень холодно»[980].

Обсуждение шло, и Андропов пояснил свой план действий: «Мы начнем работу по выдворению, но одновременно заведем на него дело, изолируем его»[981]. Шелепин рассказал: «Когда мы три месяца тому назад собирались у Косыгина и обсуждали вопрос о мерах, которые должны приниматься по отношению к Солженицыну, то пришли к выводу, что административных мер принимать не следует. И тогда это было правильно». Теперь, говорил Шелепин, ситуация иная: «Высылка его за границу, по-моему, эта мера не является подходящей. По-моему, не следует впутывать иностранные государства в это дело. У нас есть органы правосудия, и пусть они начинают расследование, а затем и судебный процесс»[982].

Брежнев подвел итог: поручить КГБ и Прокуратуре разработать порядок привлечения Солженицына к уголовной ответственности. Подал реплику Подгорный: «Надо его арестовать и предъявить ему обвинение». Брежнев парировал: «Пусть товарищи Андропов и Руденко разработают всю процедуру предъявления обвинения…»[983]. Проголосовали и согласились с решением: привлечь Солженицына к уголовной ответственности, Андропову и Руденко «определить порядок и процедуру проведения следствия» и представить в ЦК, «о ходе следствия и судебного процесса информировать ЦК КПСС в оперативном порядке»[984].

Но, удивительное дело, в протокол заседания Политбюро записали другой вариант решения: «Ограничиться обменом мнениями, состоявшимся на заседании Политбюро ЦК КПСС по этому вопросу»[985]. Интересно, чья властная рука опять притормозила все дело? На заседании звучали голоса о предстоящей поездке Брежнева на Кубу, дескать, может быть, провести все дело лишь после этого. Официальный визит Брежнева на Кубу состоялся с 29 января по 3 февраля 1974 года.

Конечно, партийная пропаганда времени не теряла. Началась артподготовка. В печати развернулась шумная кампания ругани в адрес писателя. В «Правде» 14 января опубликовали статью «Путь предательства». Печать называла Солженицына не иначе как «литературным власовцем». Андропов направлял в ЦК записки с откликами «советских людей» на пропагандистские газетные статьи. Конечно, добавляя подобранные высказывания граждан с «требованиями» наказать Солженицына и в основном с требованиями высылки его за рубеж. В последних абзацах сообщений КГБ говорилось и о позиции «лиц, известных своей антиобщественной деятельностью» (приводились и их фамилии, включая Сахарова), которые высказывались в защиту писателя, отстаивающего право на свободу слова и творчества[986].

Начались сбои в дружной кампании организованной ненависти. В Ленинграде 26 января на станциях метро появились листовки в защиту Солженицына и Сахарова. Были найдены 325 листовок, изготовленных светокопировальным способом. Люди Андропова бросились на поиски автора и распространителей[987]. Секретариат ЦК 29 января 1974 года принял решение разослать аннотацию на «Архипелаг ГУЛАГ» всем ЦК компартий республик, крайкомам, обкомам, горкомам и даже райкомам[988]. Конечно, эта аннотация, составленная еще в сентябре предыдущего года, о чем говорилось выше, была идейно правильной. Но все же это был добротный пересказ книги, и такой дайджест мог поколебать убеждения партийцев. Решение о широкой рассылке — рискованный шаг.

Андропов понимал, ждать нельзя. Если шумиха в Советском Союзе пойдет на убыль, все опять кончится ничем. Любые пропагандистские кампании в конце концов надоедают населению и, таким образом, выдыхаются. Председатель КГБ Андропов и Генеральный прокурор Руденко 6 февраля направили в ЦК КПСС записку, в которой высказывались опасения, что на Западе свертывают пропагандистскую активность и это «может создать невыгодную для нас обстановку спокойствия при осуществлении мер, намеченных в отношении Солженицына». Надо было взвинтить обстановку. Андропов и Руденко просили согласия у ЦК вызвать Солженицына к заместителю Генерального прокурора Малярову, заявить, что «в связи с его антисоветской деятельностью Прокуратура СССР считает необходимым заняться рассмотрением имеющихся на этот счет материалов», и взять с писателя подписку с требованием извещать Прокуратуру «об изменении своего местопребывания». Авторы записки полагали, что Солженицын после этого непременно даст интервью иностранным корреспондентам и на Западе опять пойдет шумиха. А если не даст интервью? И тут Андропов все предусмотрел: «Если он этого не сделает, то через возможности КГБ самим продвинуть сообщение по этому вопросу в западную прессу, исходя из вышеизложенной цели»[989].

Вот что значит приобретенный в КГБ новый опыт. Когда надо — сами организуем «антисоветскую шумиху на Западе». Но ничего такого не понадобилось. События разворачивались стремительно. Андропов вспомнил о «тайном канале», и это был выход. 7 февраля он направил в ЦК записку, где сообщал, что в ФРГ канцлер Брандт публично заявил о готовности принять Солженицына в стране. Все сложилось. Андропов сообщал: «Для согласования практических шагов в этом направлении представляется целесообразным через неофициальные каналы войти в контакт с представителями правительственных кругов ФРГ»[990]. Андропов сообщил о согласии Руденко и приложил к записке, уже в который раз, проект Указа о лишении гражданства и выдворении Солженицына за пределы СССР. На этот раз без всяких цветисто-грозных формулировок. Просто и без фантазии: «наносит своим враждебным поведением ущерб» и за «действия, порочащие звание гражданина»[991].

Записка Ю.В. Андропова в ЦК КПСС о публикации фельетона «Без царя в голове» о А.И. Солженицыне

17 февраля 1976

[РГАНИ. Ф. 5. Оп. 69. Д. 2897. Л. 2]

В тот же день 7 февраля 1974 года Андропов направил Брежневу личное письмо, к которому приложил справку Чебрикова и Бобкова, непосредственно занимавшихся вопросом о Солженицыне, и заодно поделился своими соображениями. Андропов писал об опасности книги «Архипелаг ГУЛАГ», которая вызывает сочувствие у определенной категории творческой интеллигенции: «…говорят о том, что факты, описанные в этой книге, действительно имели место и что это произведение должно насторожить советское руководство, которое якобы осуществляет процесс “ресталинизации”»[992]. Здесь же Андропов сообщал и о высказываниях в рабочей и студенческой среде в поддержку некоторых идей Солженицына (снижение цен, прекращение помощи Кубе и развивающимся странам). Андропов писал: «…откладывать дальше решение вопроса о Солженицыне, при всем нашем желании не повредить международным делам, просто невозможно, ибо дальнейшее промедление может вызвать для нас крайне нежелательные последствия внутри страны»[993].

Ну и главное, о чем информировал в этом письме Андропов: «Сегодня 7 февраля т. Кеворков вылетает для встречи с Баром с целью обсудить практические вопросы выдворения Солженицына из Советского Союза в ФРГ». Андропов рассчитывал, что при благополучном исходе переговоров Кеворкова, и «если в последнюю минуту Брандт не дрогнет», то уже 9–10 февраля можно принять указ, а само выдворение осуществить 10–11 февраля[994]. Все важно сделать быстро, указывал Андропов, так как Солженицын «начинает догадываться о наших замыслах и может выступить с публичным документом, который поставит и нас, и Брандта в затруднительное положение». Если же все сорвется, то у Андропова был другой вариант — 15 февраля возбудить уголовное дело против Солженицына и арестовать его.

Андропов старался убедить Брежнева в серьезности, с какой в КГБ подошли к решению вопроса: «…мы, в Комитете, еще раз самым тщательным образом взвешивали все возможные издержки, которые возникнут в связи с выдворением (в меньшей степени) и арестом (в большей степени) Солженицына. Такие издержки действительно будут. Но, к сожалению, другого выхода у нас нет, поскольку безнаказанность поведения Солженицына уже приносит нам издержки внутри страны гораздо большие, чем те, которые возникнут в международном плане в случае выдворения или ареста Солженицына»[995].

В Бонне Кеворков обо всем договорился. Андропов представил в ЦК 9 февраля 1974 года детальный план действий, согласно которому 11 февраля против Солженицына будет возбуждено уголовное дело, а 12 февраля будет принят указ о лишении гражданства и выдворении. В тот же день он будет задержан и доставлен в Лефортово. А на следующий день 13 февраля рейсовым самолетом, вылетающим во Франкфурт-на-Майне, Солженицына отправят в ФРГ. Политбюро согласилось с предлагаемым планом.

И после высылки Солженицына из СССР Андропов не знал покоя. Писатель продолжал печатать на Западе следующие главы «Архипелага ГУЛАГ». А вдогонку изгнаннику адресовались фельетоны с проклятиями. Андропов лично принимал и инструктировал Николая Яковлева — автора публикации фельетона «Без царя в голове»[996]. Подготовленный фельетон просмотрел секретарь ЦК КПСС Борис Пономарев, снял один абзац и посоветовал опубликовать материал не в «Крокодиле», а в «Литературной газете». Там это было вполне по профилю. Андропов не возражал.

А.Д. Сахаров

[Из открытых источников]

Кое-что роднило Николая Яковлева с Виктором Луи. Оба сидели при Сталине, оба за связь с иностранцами и обвинялись в шпионаже соответственно. Николаю Яковлеву довелось сидеть недолго. Он, в то время редактор редакции вещания на Англию Радиокомитета, с высшим образованием, член партии с 1947 года, был задержан 15 декабря 1952 года, когда пытался пройти в американское посольство[997]. Его не успели осудить, и в 1953 году он вышел на свободу. Занялся историей, защитил докторскую диссертацию, но при этом нажил немало недругов. В 1968 году по протекции Дмитрия Устинова, хорошо знавшего отца Яковлева, состоялось знакомство Николая Яковлева с Андроповым. Вскоре Яковлева пригласил на разговор и Филипп Бобков. С этого времени визиты Яковлева на Лубянку стали постоянными[998]. Встречаясь с Яковлевым, Андропов много говорил об идеологии. Андропов умел подобрать нужных людей для исполнения деликатных литературных поручений. А еще важно было то, что Яковлев находился в непримиримом конфликте с многолетним сотрудником Андропова — Георгием Арбатовым[999].

Записка Ю.В. Андропова в ЦК КПСС об обращении А.Д. Сахарова в Верховный Совет СССР с просьбой пересмотреть законодательство и разрешить свободный выезд из Советского Союза

13 октября 1971

[РГАНИ. Ф. 3. Оп. 80. Д. 638. Л. 117]

Яковлев прижился в компании Андропова и Бобкова, его даже допустили до оперативной библиотеки КГБ[1000]. Яковлев взялся сочинять книгу «ЦРУ против СССР», первое издание которой появилось в 1980 году. А в следующем издании 1983 года книга была дополнена главой о Сахарове, в которой выливались помои на академика и его жену. Эти страницы книги «порядочные люди сочли просто гнусными»[1001]. Задание на подготовку расширенного нового издания с включением в него главы о Сахарове поступило от Андропова[1002]. И Андропов не ошибся в выборе литературного поденщика для Лубянки. Тот справился.

Как и в истории с Солженицыным, у долгого и методичного преследования Сахарова со стороны КГБ тоже была своя предыстория. В условиях обязательной для всех идеологии и насаждаемого единомыслия свободно сказанное слово — уже преступление.

Сахаров противостоял советской системе и стал выразителем мнения людей, не согласных с обветшавшей идеологией и лживой политикой. До определенного момента он не был публичной и широко известной фигурой, но партийная верхушка его хорошо знала. Знала как принципиального человека, не боящегося вступать в спор с руководителями страны. Неудобный человек. Сахаров спорил с Хрущевым, доказывал необходимость отказа от наземных ядерных испытаний и недопустимость проведения термоядерных взрывов большой мощности. Спорил открыто и аргументировано. Крупный разговор на эту тему («столкновение», как об этом эпизоде пишет сам Сахаров) случился 10 июля 1961 года[1003]. Хрущев хорошо запомнил человека, посмевшего ему перечить. На июльском (1964) пленуме ЦК КПСС, отвлекшись от проблем сельского хозяйства, Хрущев неожиданно разразился гневной тирадой в адрес Сахарова: «Тов. Сахаров — коммунист, очень одаренный человек, и мы высоко ценим его, но не ему определять политику. Он создал водородную бомбу, его предложение было. Но когда мы решали вопрос о создании бомб [более] крупных (он тоже тогда работал), он голосовал против. “Товарищ Хрущев, — говорит, — я против”. Я говорю: “Вот какой Христос!”. И это коммунист. Он молодой, но, конечно, молодой по нашим взглядам. Ему лет 45?»[1004]. Из зала вдруг кто-то выкрикнул: «Он беспартийный». Хрущев, ничуть не смутившись, подытожил: «Ну, беспартийный, — тоже надо вести с ним работу и проработать его. Я уж думал об этом, но не хочется поднимать эти навозные дела»[1005]. Еще одним поводом накинуться на Сахарова стало недовольство позицией академиков в отношении Трофима Лысенко. Хрущев возмутился развязанной против Лысенко кампанией: «Товарищи, для политического руководства, я считаю, у нас достаточно нашей партии и Центрального Комитета, а если Академия наук будет вмешиваться, мы разгоним к чертовой матери Академию наук…»[1006]. У Хрущева сработал политический инстинкт, и связка «Академия наук — интеллектуальная фронда — Сахаров» прочно засела у него в голове.

Бесцеремонность и грубость вскоре поставили ему в вину. В том же году, на октябрьском заседании Президиума ЦК КПСС, когда Хрущева сместили с должности и отправили на пенсию, Брежнев припомнил ему «задание привлечь к ответственности» Сахарова. Хрущев тогда произнес: «Грубость по адресу Сахарова признаю»[1007].

В феврале 1966 года в канун ХХIII съезда КПСС Сахаров в числе 25 ученых, писателей и деятелей искусства подписал письмо Брежневу о недопустимости реабилитации Сталина[1008]. Авторы письма не делали из него секрета, и оно тут же широко распространилось[1009]. Общественная активность ранее «закрытого и секретного» академика становилась все заметнее: 11 февраля 1967 года Сахаров направил Брежневу письмо о необходимости демократических преобразований в стране и прекращении преследований за инакомыслие[1010].

10 марта 1967 года на заседании Секретариата ЦК КПСС, где партийные руководители обсуждали «антисоветскую направленность» произведений Солженицына, было упомянуто и имя Сахарова: «Ему помогают, кстати, крупные ученые, такие как Капица и Сахаров»[1011]. Пока это была лишь констатация с некоторым негативным подтекстом.

Летом того же года Сахаров позвонил новоназначенному председателю КГБ Андропову с просьбой облегчить участь находившегося в лагере Юлия Даниэля. Андропов отделался дежурными фразами, обещая разобраться, и перепоручил ответ прокуратуре[1012]. В конце 1967 года Сахаров проявил интерес к рукописи Роя Медведева о Сталине. Он несколько раз встречался с Медведевым, что, безусловно, не могло ускользнуть от внимания КГБ[1013]. А уже в следующем году, выпустив за рубежом эссе «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», Сахаров открыто перешел в оппозицию режиму.

В 1968 году Сахаровым вплотную занялись в КГБ. Информация об интервью и публикациях академика, о его правозащитной деятельности из КГБ напрямую поступает в ЦК КПСС. Уже в первых сообщениях руководитель ведомства Юрий Андропов пишет 13 июня 1968 года о том, что высшему руководству страны стоит встретиться с Сахаровым: «…в целях пресечения возможности использования антисоветскими и антиобщественными элементами в своих враждебных целях имени академика Сахарова, а также предотвращения с его стороны политически вредных поступков считал бы целесообразным принять Сахарова одним из секретарей ЦК КПСС и провести с ним соответствующую беседу»[1014]. Однако руководители партии, полагавшие, что они смогут переубедить академика, тянули время, откладывали встречу и никак не могли определиться, кто будет с ним говорить.

30 августа 1973 года на заседании Политбюро ЦК КПСС Андропов возвращается к этой теме уже с другим настроением: «Выясняется, что Сахаров все же душевнобольной человек, но надо было бы с ним поговорить прямо и, может быть, даже поговорить с ним кому-то из руководящих товарищей…»[1015]. Вот что у председателя КГБ по профилю, так это объявлять душевнобольными всех инакомыслящих. Но со здравым смыслом он явно не в ладах. Ну какой прок от «воспитательной» беседы, если человек болен душевно? А если нет, то зачем морочить голову членам Политбюро ложными умозаключениями?

Кажется, в этой реплике — весь Андропов. Он подыгрывает настроениям членов Политбюро. Как пишет Евгений Чазов, ему доводилось говорить с Андроповым о Сахарове. И председатель КГБ откровенно высказывал свое вполне определенное и негативное мнение. В связи с этим Чазов вспоминал об Андропове:

«Но если он считал, что чья-то деятельность вредит существующему строю, может способствовать его разрушению, этот человек становился его врагом. Таким, конечно, был для него А. Сахаров. У меня сложилось впечатление, что в то же время Ю. Андропов ценил его как умного и талантливого ученого, считая, что он превратился в игрушку в руках второй жены Е. Боннэр, стал “рупором ее взглядов”. Сейчас говорят, что Андропов пытался сделать из Сахарова сумасшедшего. Ну если бы он хотел, что могло бы помешать ему это сделать? Однако я хорошо помню, как однажды, еще в 70-е годы, он сказал: “Ну и недалекие некоторые наши с Вами знакомые. Они предлагают заняться формированием общественного мнения в том плане, что высказывания А. Сахарова — это высказывания психически неуравновешенного человека. Ну кто в это поверит? Кто же тогда у нас создавал атомное оружие — сумасшедшие? Кого у нас избирают в Академию наук — сумасшедших? Высказывания Сахарова — это высказывания умного талантливого врага нашего социалистического строя, а не бред сумасшедшего”»[1016]. Похоже, под некоторыми «недалекими» общими с Чазовым знакомыми Андропов имел в виду членов Политбюро.

Сразу же после организации 1-го отдела 5-го управления в нем выделилась группа оперативных работников, которым поручили вести наиболее важные дела оперативной проверки и оперативной разработки (так называемые дела оперативного учета — ДОП и ДОР) на диссидентов. И число сотрудников первого отдела, занятых этой работой, как и число разрабатываемых ими «объектов» (фигурантов), постоянно росло[1017].

С апреля 1973 года «разработчики» были выделены структурно в группу «1-а» в составе первого отдела и готовили свой месячный отчет о деятельности, прилагая его к отчету отдела. К началу 1974 года в группе «1-а» числилось порядка 20 оперативных работников. В январе 1974 года наиболее важными фигурантами дел оперативной разработки (ДОР) в отчете группы «1-а» значились «Паук» (Солженицын), «Аскет» (Сахаров), «Лиса» (Боннэр), «Бард» (Галич) и др.[1018]

Оперативные псевдонимы присваивались фигурантам дел оперативного учета в целях конспирации. Лишь работники КГБ, которые непосредственно вели конкретное дело, знали, о ком идет речь, и, пользуясь в разговорах и служебной переписке псевдонимами, оберегали тайну даже от своих сослуживцев. Вообще-то псевдоним был призван скрыть личность фигуранта, но на практике мог дать ключ к его расшифровке. В отличие от агентов, выбиравших себе псевдонимы самостоятельно, фигуранты дел оперативного учета получали их от сотрудников КГБ, которые зачастую выражали таким образом свое отношение к объекту разработки, псевдоним мог носить уважительный или презрительный характер, подчеркивать какую-либо черту характера разрабатываемого, его манеру поведения. Неслучайно Сахаров, пожертвовавший большую сумму на строительство онкологического центра в Москве и отличавшийся скромностью в быту, был награжден псевдонимом «Аскет».

В 1-м отделе 5-го управления деятельность «разработчиков» считалась «основным направлением»[1019]. Сотрудники отдела, занятые оперативным обслуживанием различных учреждений гуманитарной сферы и погрязшие в рутине и текучке, смотрели на «разработчиков» с некоторым пиететом. Их деятельность была окружена ореолом романтики и казалась исполненной великой важности.

В.С. Широнин

[Из открытых источников]

В.П. Шадрин

[РГАСПИ]

И вправду сказать, многие работники группы «1-а» сделали неплохую карьеру. Один их них, Вячеслав Широнин, занимавшийся разработкой «Паука» (Солженицына), «изобрел метод “массированного психологического воздействия” на разрабатываемого», целью которого было «создать невыносимые условия существования объекту»[1020]. К 1988 году он выслужил звание генерал-майора и должность заместителя начальника 2-го Главного управления КГБ[1021].

Дослужился до полковника и выдвинулся в начальники отдела Борис Шведов, человек «чудовищной работоспособности и невероятной хитрости»[1022], разрабатывавший «Якова» (Петра Якира) и «Педагога» (Роя Медведева). Разработчик «Аскета» (Сахарова) Василий Шадрин, подключившийся к делу в 1974 году, также дослужился до генерала и стал заместителем начальника 5-го управления КГБ. Рос в званиях и должностях и их начальник Иван Абрамов. Возглавив 1-й отдел в 1968 году, он через пять лет выдвинулся на генеральскую должность заместителя начальника 5-го управления, в 1983-м стал начальником управления и через год генерал-лейтенантом.

Докладные записки о результатах работы 5-го управления по идеологическому контролю над обществом направлялись в ЦК КПСС — «в инстанции», как было принято говорить еще со сталинских времен. Эта особенность подчиненности КГБ была закреплена в принятом в 1959 году Положении о КГБ при СМ СССР: «Комитет государственной безопасности работает под непосредственным руководством и контролем Центрального Комитета КПСС»[1023]. Далее в Положении говорилось о систематической отчетности КГБ перед партийными органами (ЦК КПСС, ЦК союзных республик, крайкомами, обкомами, горкомами и райкомами), но не перед советскими, которым, согласно Конституции, принадлежала вся полнота власти в СССР. Этот документ со всей очевидностью демонстрирует антиконституционный характер полновластия КПСС и подчиненного ей КГБ.

Откровенно декларировать эту субординацию в послесталинскую эпоху стеснялись, хотя, что называется, в своем кругу о верховенстве КПСС руководители КГБ говорили прямо и откровенно. Выступая перед личным составом Высшей школы КГБ 1 сентября 1981 года, Андропов четко и ясно определил характер и статус своей организации: «Советские органы государственной безопасности — это не спецслужба. Это — острый и надежный инструмент партии в борьбе с противниками социализма»[1024]. Положение о КГБ образца 1959 года оставалось совершенно секретным документом вплоть до мая 1991-го, пока не утратило силу. Чекисты, ощущавшие глубокое внутреннее сродство с партийным аппаратом, по праву занимали свое высокое положение в советской иерархии. Своя логика в этом есть, особенно если вспомнить знаменитые слова Хрущева о том, что «КГБ — это наши глаза и уши»[1025].

Круг вопросов, по которым КГБ обращался в ЦК КПСС, охватывает все сферы деятельности органов госбезопасности — от внешнеполитической разведки и контрразведки до решения хозяйственных дел и кадровых перестановок. Письма и докладные записки КГБ в ЦК можно разделить на два основных типа: «постановочные», когда КГБ просит принять решение по существу поставленного вопроса, и «информационные». В первом случае письма могли заканчиваться словами «просим рассмотреть» или «просим согласия», а во втором — «сообщается в порядке информации». Решение по запискам первого типа принималось на заседаниях Политбюро и Секретариата ЦК (в зависимости от важности вопроса) или «вкруговую», когда члены Политбюро ставили свои визы и подписи на полях первой страницы документа. Распространен был и вариант, именуемый «запиской с согласием», когда по обращению КГБ формального решения Политбюро и Секретариата не принималось, но имелись одобряющие визы партийных руководителей. В этом случае под положительной резолюцией первой шла подпись Л.И. Брежнева (или замещавших его во время отпуска М.А. Суслова и А.П. Кириленко) и далее по номенклатурному ранжиру остальных членов Политбюро и Секретариата ЦК КПСС.

Докладные записки КГБ в ЦК КПСС о деятельности Сахарова в 1970 году — их тон и формулировки показывают, что в тот момент Сахаров еще рассматривался как представитель высшей научной номенклатуры, и в КГБ пока не определились, в какой форме вести с ним работу. У ЦК 20 апреля 1970 года запрашивают согласие на установку в его квартире подслушивающих устройств[1026]. Обычно в таких делах для проведения «оперативно-технических мероприятий» было достаточно санкции начальника управления КГБ. Но Сахаров действительный член Академии наук — случай особый.

Записка Ю.В. Андропова в ЦК КПСС о подготовке А.Д. Сахаровым обращения об амнистии политических заключенных и отмене смертной казни

26 мая 1972

[РГАНИ. Ф. 3. Оп. 80. Д. 638. Л. 135]

Можно догадаться, в какой момент Сахаров становится простым смертным и на него открывается дело оперативной разработки «Аскет». Верным признаком номенклатурного статуса Сахарова является факт, что в докладных записках его фамилия вписана в напечатанный документ от руки (в тех случаях, когда КГБ пишет об «оперативном освещении» его деятельности или о своих действиях против него). Это своего рода конспирация: технические сотрудники секретариата не должны были знать, о ком идет речь в документе, посылаемом в ЦК КПСС. Вероятнее всего, «Аскетом» академик Сахаров становится в 1971 году. По крайней мере, в ноябре 1971 года впервые встречается упоминание о том, что ДОР «Аскет» находится в ведении 1-го отдела 5-го управления КГБ при СМ СССР. Вместе с тем в смысле конспирации в докладных записках КГБ наблюдается разнобой. В мае — июне 1972 года фамилия Сахарова все еще вписывается в посылаемые документы от руки, однако в январе — апреле 1971 года в ряде документов дана в машинописи[1027].

Н.А. Чумаков

[РГАСПИ]

Г.Ф. Григоренко

[Из открытых источников]

В декабре 1971 года дело оперативной проверки (ДОП) № 4490 на Елену Георгиевну Боннэр из управления КГБ по г. Москве и Московской области поступает для дальнейшего ведения в 1-й отдел 5-го управления, то есть в центральный аппарат КГБ. 16 декабря 1971 года там его перерегистрируют как ДОП № 3223 на «Лису», о чем сообщается в отчете отдела[1028]. А месяцем ранее в отчете отдела за ноябрь зафиксирована причина передачи ее дела из Московского управления: «Б» взята в изучение как плохо влияющая на «Аскета». То есть 1-й отдел заинтересовался Еленой Боннэр как близкой знакомой объекта их разработки.

Записка Ю.В. Андропова в ЦК КПСС о сборе А.Д. Сахаровым подписей под обращением об амнистии и отмене смертной казни

10 июля 1972

[РГАНИ. Ф. 3. Оп. 80. Д. 638. Л. 142–143]

В январе 1972 года Сахаров и Боннэр оформили брак. И в конце года, 29 декабря, ДОП № 3223 переводится в ДОР № 10740 (этот номер сохранится за делом вплоть до 1989 года). Сам факт перевода дела оперативной проверки в дело оперативной разработки означал повышение значимости дела и усиление слежки за объектом с применением всего арсенала оперативно-технических мероприятий.

Донесения о Сахарове в ЦК КПСС поступают не только по линии 5-го управления, но и из 2-го Главного управления КГБ (контрразведка). Это объясняется тем, что 2-й главк занимался в том числе агентурно-оперативной работой в оборонных НИИ. Так появился материал на Сахарова, поступивший начальнику 9-го отдела 2-го главка КГБ полковнику Н.А. Чумакову[1029]. Весной и летом 1971 года документы о Сахарове, полученные по линии контрразведки, еще направляются в ЦК за подписью начальника 2-го Главного управления Г.Ф. Григоренко[1030], но уже в августе информацию о Сахарове визирует начальник 5-го управления КГБ Ф.Д. Бобков, с конца 1971 года ДОР на «Аскета» прочно занимает место в отчетах 1-го отдела 5-го управления.

Сахаров пытался выйти на непосредственный контакт с Брежневым. Зафиксированы как минимум три его звонка в секретариат Брежнева — 12 июля 1966 года, 25 и 29 декабря 1970 года[1031]. И, конечно, он писал письма. Рассчитывая на встречу с Брежневым и готовясь к ней, 4 марта 1971 года Сахаров направил ему письмо с просьбой о встрече «для беседы по широкому кругу проблем внутреннего и международного положения страны» и приложил к нему «Памятную записку» с изложением вопросов, которые он намерен поднять при встрече, а также «Записку о преследовании по идеологическим мотивам» (от 14 февраля 1971 года) и ряд текстов «самиздата» о проблемах, волнующих общественность[1032]. Брежнев от встречи с Сахаровым уклонялся. В решении Политбюро, принятом 26 февраля 1971 года, содержалось поручение Суслову и секретарю ЦК Демичеву принять для беседы академика Сахарова[1033].

В 1971 году Андропов настойчиво просил Политбюро принять Сахарова для беседы. Например, 17 апреля 1971 года в конце докладной записки КГБ о правозащитной активности Сахарова Андропов вносит предложение: «В свете изложенного беседа с Сахаровым в ЦК КПСС, целесообразность которой нами высказывалась в предыдущих сообщениях, в настоящее время крайне необходима»[1034]. Но в партийной верхушке колебались. К встрече с академиком стал готовиться член Политбюро и секретарь ЦК КПСС М.А. Суслов — второй по значимости партийный функционер. В апреле 1971 года он подготовил многостраничный конспект, напечатанный крупным кеглем, как это было принято для публичных выступлений. В нем было все необходимое для полемики с академиком и его идеологического перевоспитания[1035].

Конспект Суслова — любопытнейший образчик аппаратной косности и идейного догматизма. В документе с заголовком «К беседе с А.Д.С.» содержалась развернутая критика «теории конвергенции» как проповеди надклассовых духовных и культурных ценностей и отрицания классовой борьбы и диктатуры пролетариата. И даже образный пример — сравнение верящих в конвергенцию с социалистическим козленком, поверившим «в коварную волчью теорию конвергенции». В многостраничном конспекте говорилось о повседневных «ужасах» американской жизни, о «культуре растления душ» и «невероятной преступности». Соображение академика по поводу «угрожающих признаков разлада и застоя» в советской экономике, высказанное в его записке от 19 марта 1970 года, Суслов решительно отмел как «пасквильную оценку состояния экономики СССР». Суслов непременно хотел заявить Сахарову, что «либерализация и демократизация» означают свободу «для антинародной деятельности антисоциалистических элементов»[1036].

Каких-либо точных указаний о планируемых датах этой встречи в бумагах Суслова нет[1037]. Но он готовился к ней. Материалы из КГБ о Сахарове вплоть до октября 1971 года адресованы непосредственно Суслову. Сахаров продолжал надеяться на встречу с «одним из секретарей ЦК КПСС»[1038], но ей не суждено было состояться.

Причина, по которой Суслов так и не решился принять Сахарова для беседы, неизвестна. Можно только предположить, что, вчитавшись в очередное донесение КГБ о высказываниях Сахарова, он насторожился, ведь речь шла именно о том, какой Сахаров видит цель этой встречи. В донесении говорится:

«Как далее заявил Сахаров, с ним, по его глубокому убеждению, боятся беседовать представители “высоких инстанций” из-за того, что эта беседа приобретет характер острой дискуссии по ряду внутренних проблем, которую он сделает достоянием гласности. В этой связи он заметил: “На самом деле я очень мало заинтересован в закрытой дискуссии, потому что я считаю, что она никого не убедит”»[1039].

1973 год стал в каком-то смысле переломным — борьба с инакомыслием в деятельности КГБ вышла на первый план. Именно в апреле 1973-го Андропов, единственный раз за все время пребывания на посту председателя КГБ, выступил в прениях на пленуме ЦК КПСС. Выступление было построено в традиционной манере: с одной стороны, восхваление «силы внешней политики нашей партии», а с другой, тревожные рассуждения об опасности «подрывной деятельности» спецслужб Запада, ставящих целью вызвать «эрозию» и «размягчить» или «ослабить» социалистическое общество[1040]. Тут, разумеется, председатель КГБ повел речь о «недовольных лицах» в Советском Союзе и опасности их консолидации в «действующую оппозицию»[1041]. В связи с этим Андропов персонально назвал Солженицына, Амальрика, Якира, Чалидзе, Марченко и, не скупясь на ругательства, обозвал их «откровенными подонками общества, которые погоды не делают и не сделают»[1042]. Интересно, что Сахарова он в своей речи не упомянул.

Сахарову 1973 год принес всесоюзную известность. Шумная газетная кампания с его осуждением как по команде (и на самом деле действительно по команде) началась в центральной прессе с публикации в «Правде» 29 августа 1973 года письма сорока академиков против Сахарова. Накануне, 28 августа, Политбюро одобрило эту публикацию[1043]. Следом погромные публикации посыпались одна за одной, градус пропагандистской истерии только нарастал[1044]. Двумя неделями ранее Сахаров был вызван в Генеральную прокуратуру, где с ним вели «профилактическую» беседу и требовали прекращения «антигосударственной деятельности»[1045].

Но вот что интересно. Долгое время в Политбюро никак не могли выработать линию, как быть с Сахаровым, как реагировать на его статьи и выступления. Еще в июне 1972 года Андропов считал необходимым «публично реагировать» на его общественную деятельность[1046]. Члены Политбюро ЦК КПСС 29 июня дружно проголосовали за поручение аппарату ЦК подготовить статью против Сахарова для публикации в журнале «Коммунист»[1047]. И вдруг передумали, и на постановлении появилась помета «Выступление со статьей сочтено в н[астоящее]/в[ремя] неуместным». Это решение, дезавуирующее предыдущее, было принято на заседании Секретариата ЦК КПСС 12 июля 1972 года[1048]. Вероятнее всего, Андропову показалось, что «проблему с Сахаровым» можно еще как-то урегулировать тихо и без излишнего шума, даже несмотря на многочисленные зарубежные публикации, интервью и широкую известность академика за границей. Внутри СССР, с точки зрения кремлевских руководителей, и вовсе излишним было популяризовать идеи Сахарова и всерьез с ним полемизировать. Предпочитали замалчивать проблему.

В феврале 1973 года Андропов пояснил свою позицию, он полагал, что «упоминание имени Сахарова в официальной прессе может быть использовано для расширения очередной антисоветской кампании западной прессы, активизирует антиобщественную деятельность самого Сахарова и повысит к нему нездоровый интерес со стороны враждебных элементов внутри страны», и считал «целесообразным исключить впредь упоминание имени Сахарова в официальных публикациях советской прессы»[1049]. И в ЦК с этим согласились. Записка Андропова была реакцией на критическую статью редактора «Литературной газеты» Александра Чаковского о книге американского журналиста Гаррисона Солсбери «Многие Америки должны быть одной»[1050]. Чаковский писал, что существует некая «декларация» советского ученого Сахарова — это «давно используемая на Западе в антисоветских целях сахаровская утопия», которую Чаковский иронично именовал сочинением «об устройстве мира к всеобщему благу»[1051].

После начала шумной газетной кампании с «осуждением» Сахарова статья в «Коммунисте» наконец-то появилась и стала своего рода публичной отповедью и нормативной критикой сахаровских идей. Это была передовая статья «Международные отношения и идеологическая борьба» в сентябрьском номере журнала. Несколько страниц были посвящены «марксистко-ленинскому анализу» выступлений Сахарова, и ему давался «идеологический отпор». Общий вывод был прост и незамысловат: буржуазная пропаганда «муссирует на все лады разглагольствования академика А.Д. Сахарова. Хотя он ни в коей мере не представляет точку зрения советской общественности…»[1052].

Даже в условиях развязанной пропагандистской кампании против Сахарова не был снят с повестки дня вопрос о возможной встрече и беседе с ним кого-либо из руководителей КПСС. Андропов полагал, что принять Сахарова мог бы Косыгин[1053]. И действительно, в своем дневнике 8 сентября 1973 года Брежнев записал: «Разговор с А.Н. Косыгиным. О Сахарове — принимать или нет. Еще раз посоветуюсь в ЦК»[1054]. Через несколько дней Брежнев вновь записывает: «Еще раз поговорить с Алексей Николаевичем о приеме Сахарова»[1055]. А могущественный секретарь ЦК Михаил Суслов, который тщательно готовился к беседе с Сахаровым весной 1971 года, теперь окончательно разуверился в возможности переубедить академика. На заседании Политбюро еще 30 марта 1972 года Суслов делился своими соображениями на этот счет: «О Сахарове. Я согласен с товарищами, что надо подумать о Сахарове. Однако я считаю, что агитировать Сахарова, просить его — время прошло. Это ничего абсолютно не даст. И нам надо также определиться с Сахаровым до конца»[1056]. Подгорный так не думал и увещевал коллег: «Что касается Сахарова, то я считаю, что за этого человека нам нужно бороться. Он другого рода человек. Это не Солженицын»[1057].

На заседании Политбюро 17 сентября 1973 года зашел разговор о беседе с Сахаровым. Брежнев напомнил о поручении Косыгину, тот ответил: «Я не возражаю. Только надо подумать, как с ним вести беседу». Брежнев предложил — прямо сказать Сахарову, что «он ведет антисоветскую, антигосударственную линию и что если он не прекратит этих действий, то мы вынуждены будем принять меры в соответствии с советскими законами». Вдруг возразил Шелепин: «…может быть не стоит сейчас впутывать Политбюро в это грязное дело и, в частности, Косыгина», напомнив, что заместитель Генерального прокурора Маляров уже вызывал и предупреждал Сахарова, и это не дало результата[1058]. Для выработки мер создали комиссию во главе с Сусловым. Брежнев напутствовал: «Может быть, подумать этой комиссии о том, как изолировать этого Сахарова. Может быть, сослать его в Сибирское отделение Академии наук СССР». Тут раздались голоса участников заседания: «В Нарым его надо сослать, а в Сибири он будет опять мутить воду»[1059]. Брежнев и Косыгин так и не решились на разговор с Сахаровым.

В декабре 1973 года Андропов продолжал нагнетать страхи. В записке в ЦК КПСС № 2986-А от 1 декабря 1973 года он писал: «Усилилась деятельность противника по идеологическому проникновению в наше общество. Теперь им предпринимаются попытки к созданию внутри страны антисоветского подполья и активизации политически вредной деятельности антисоветских, просионистских и националистически настроенных лиц»[1060]. И это не были дежурные фразы рядового отчета. Андропов просил ввести дополнительно 87 генеральских должностей в органах КГБ в центре и на местах[1061]. Поначалу читавший документ Суслов подчеркнул фразу «должностей, замещаемых генералами» и на полях напротив поставил знак вопроса. Это разовое увеличение генералитета в госбезопасности казалось беспрецедентно большим. Но проникшись серьезностью момента, на первом листе документа наложил резолюцию: «Тов. Савинкину. Подготовить предложения. М. Суслов»[1062]. 3 января, в первый рабочий день нового 1974 года, Политбюро согласилось с предложениями Андропова[1063].

КГБ мог рассчитывать на особое к себе отношение и всемерную поддержку со стороны партийного руководства. Андропов на излете своей многолетней службы в «органах» изрек, как теперь принято говорить, знаковую фразу: «чекист — профессия особая»[1064], определив тем самым не только особый статус, но и исключительное положение службы государственной безопасности в системе советских государственных органов. Принадлежность к мощному аппарату тайной службы была обусловлена, по мнению Андропова, наличием у ее сотрудников «особых политических и личных качеств»[1065]. Осознание своей исключительности стало характерной чертой сотрудников советской госбезопасности и формировало свой особый менталитет, присущий и поныне людям из «органов».

Сообщение Ю.В. Андропова в ЦК КПСС об отказе А.Д. Сахарову в выезде за границу для получения Нобелевской премии

12 ноября 1975

[РГАНИ. Ф. 3. Оп. 80. Д. 641. Л. 63]

Формированию общественного мнения относительно Сахарова руководство КГБ придавало особое значение и помимо официальной пропаганды задействовало свои специфические приемы — через агентуру. На совещании сотрудников контрразведки заместитель начальника 2-го главка КГБ Федор Щербак внушал: «…все оперативные работники должны проинструктировать агентуру о том, чтобы она нещадно разоблачала гнусное письмо[1066] академика Сахарова, которое широко распространяется на Западе». И когда один из сотрудников робко поинтересовался, а нельзя ли ознакомиться с этим письмом, чтобы «доходчивее объяснить агентуре задачу», Щербак зло огрызнулся: «Я тебе почитаю! Делай, что тебе говорят! Ишь ты, грамотей нашелся!», а затем откровенно признался, что он и сам его не читал: «Но руководство комитета сказало, что это дерьмо, — значит, дерьмо»[1067].

Западная карикатура на ссылку Сахарова

1980

[Из открытых источников]

Степень возрастания внимания к фигуре Сахарова можно оценить по факту его персонального упоминания в ежегодных отчетах КГБ в ЦК КПСС. В отчете за 1975 год указано: «Сорваны намерения Сахарова и его единомышленников взять на себя роль связующего звена различных групп враждебных элементов внутри страны, а также между ними и подрывными центрами за рубежом»[1068]. После высылки Солженицына из СССР Сахаров был наиболее заметным и громким критиком советского режима.

В ноябре 1975 года председатель КГБ Андропов, секретарь ЦК Устинов и Генеральный прокурор Руденко внесли в ЦК КПСС предложение об административной высылке Сахарова в закрытый город Свердловск-44, заготовив и соответствующий проект Указа Президиума Верховного Совета СССР. В Политбюро дважды обсуждали это предложение. На заседании 17 ноября 1975 года Андропов заявил, что «выселить Сахарова сейчас из Москвы целесообразно». Члены Политбюро его поддержали. Только Подгорный заметил, что «надо подумать», да Брежнев засомневался: «…я еще раз ознакомлюсь с этой запиской, очевидно, дам ее вам на ознакомление, и тогда мы вернемся к этому вопросу»[1069]. В январе 1976 года члены Политбюро вновь обсуждали предложение о выселении Сахарова и признали целесо-образным «временно отложить рассмотрение этого вопроса»[1070]. Вероятно, свою роль сыграли опасения большого международного скандала, так как Сахаров к тому времени стал лауреатом Нобелевской премии мира. В 1976 году на заседании Коллегии КГБ Андропов «объявил, что Андрей Сахаров является внутренним врагом номер один»[1071].

В январе 1977 года Андропов (совместно с Генеральным прокурором) прямо ставил вопрос перед ЦК КПСС о необходимости ареста нескольких видных диссидентов и при этом кивал в сторону Сахарова: «Внося указанные предложения, мы исходим из того, что они (особенно в части, касающейся Орлова и Руденко) могут вызвать очередной шум на Западе и негативную реакцию в некоторых коммунистических партиях. Как указывалось выше, главари так называемых “диссидентов” именно на это и рассчитывают. Однако представляется, что даже в предвидении указанного у нас нет другого выхода, так как, не опасаясь репрессий, Орлов, Гинзбург, Руденко и другие (не говоря уже о Сахарове) все более наглеют, представляя собой крайне отрицательный и опасный пример для других»[1072].

Брежнев на заседании Политбюро 8 июня 1978 года негодовал: «Сахаров все больше распоясывается, ведет себя просто по-хулигански… Причины нашего сверхтерпеливого отношения к Сахарову вам известны. Но всему есть предел. Оставлять его выходки без реакции нельзя»[1073]. Правда, ничего лучшего, чем «обсудить поведение Сахарова на президиуме Академии наук», Брежнев и на этот раз не предложил.

Работу против Сахарова КГБ развернул не только на внутреннем, но и на «внешнем» направлении. По линии внешней разведки десятки резидентур КГБ в США и странах Европы прилагали титанические усилия по дискредитации Сахарова и Боннэр, плели интриги, пытаясь сорвать или оболгать очередные «сахаровские слушания». Факты об этой тайной активности и организации кампаний дезинформации собраны в рукописных заметках много работавшего с документами архивиста 1-го Главного управления КГБ Василия Митрохина[1074]. Регулярно составлялись «планы агентурно-оперативных мероприятий по локализации антиобщественной деятельности “Аскета” и его ближайшего окружения», их утверждали начальники 1-го (разведка), 2-го (контрразведка) главков и 5-го управления КГБ. То есть были задействованы силы ведущих оперативных подразделений КГБ, утверждались невероятные по охвату стран и континентов планы[1075].

В утвержденном в январе 1974 года плане предусматривалось через агента КГБ (иностранного корреспондента) внести раздор между Сахаровым и Солженицыным[1076]. В подписанном руководителями 1-го главка КГБ 22 октября 1975 года «Комплексе оперативных мероприятий по разоблачению политической подоплеки присуждения Сахарову Нобелевской премии мира» изложен план подготовки разоблачающих Сахарова публикаций на Западе и вброс дезинформации, например такой: «Распространить с помощью агентов влияния из числа видных чилийских эмигрантов (в Алжире и Мексике) текст поздравительной телеграммы генерала Пиночета, якобы направленной Сахарову в связи с присуждением Нобелевской премии мира», а кроме того, представить академика «защитником сионистов»[1077].

Службой «А» (активные мероприятия) 1-го главка КГБ и 5-м управлением КГБ был разработан совместный план по «компрометации Сахарова». В январе 1977 года для реализации этого плана подключили управление «С» 1-го главка КГБ и лучшие кадры — супружескую чету агентов-нелегалов внешней разведки КГБ, которые должны были разыскать архив зарубежного дяди Елены Боннэр и ее «любовные письма» к нему[1078]. План мероприятий № 5/9-139 от 7 февраля 1977 года, разработанный в 9-м отделе 5-го управления, предусматривал внесение раздоров и противоречий в диссидентскую среду на Западе. Разыгрывалась все та же «сионистская» тема, а еще отправка якобы простыми американцами писем в редакции газет и журналов с мнениями о потере Сахаровым «поддержки русских диссидентов» и удивлением по поводу его «безнаказанности» со стороны советских репрессивных органов[1079].

Ф.Д. Бобков

[Из открытых источников]

В планах не было упущено ни одной мелочи. Так, 12-й отдел КГБ, занимавшийся прослушиванием телефонов и помещений, должен был составить «меморандум отрицательных высказываний “Лисы” и “Аскета” о деятельности и личных качествах отдельных лиц из числа их связей по антиобщественной деятельности», а уж делом 9-го отдела 5-го управления было довести эти высказывания до нужных ушей из окружения Сахарова и внести «раздор в диссидентскую среду». И совсем уж тривиальное, но вполне в русле создания невыносимых условий: «Организовать подачу “жалоб” и “заявлений” в органы милиции от соседей “Лисы”, проживающих в доме по улице Чкалова, с требованием соблюдения последней норм и правил общежития»[1080].

Планы действий против «Аскета» и «Лисы» составлялись и подписывались начальником 9-го отдела 5-го управления Шадриным, визировались начальником 1-го главка КГБ Крючковым и начальником 5-го управления КГБ Бобковом, утверждались на самом высоком уровне — лично председателем КГБ Андроповым[1081].

Записка Ю.В. Андропова в ЦК КПСС об интервью А.Д. Сахарова американской телекомпании

18 января 1980

[РГАНИ. Ф. 3. Оп. 80. Д. 642. Л. 68]

Решение о лишении наград и высылке Сахарова в Горький было принято Политбюро ЦК КПСС 3 января 1980 года. Ему предшествовала совместная записка Андропова и Генерального прокурора Руденко от 26 декабря 1979 года, в которой были сформулированы соответствующие предложения[1082]. На заседании Политбюро Брежнев отметил, что Сахаров «ведет большую вредную для нашего государства работу», вслед за ним Андропов внес предложение о лишении Сахарова наград. А.А. Громыко и Д.Ф. Устинов поддержали. Однако М.А. Суслов вдруг заосторожничал и отметил, что «в целом этот вопрос поставлен правильно», но действовать лучше поэтапно: сначала лишить звания Героя Соцтруда, а затем решать «другие вопросы, которые здесь предлагаются [то есть о высылке. — Н. П.]». Андропов не сдержался и возразил: «Нам нужно сразу решить и следующий вопрос — поселить его вне Москвы. Мы предлагаем поселить его в Горьковской области. Если этого не сделать, то будет очень плохо»[1083]. Члены Политбюро совсем не хотели, чтобы было «очень плохо», и дружно приняли предложение Андропова. Через пять дней после заседания Политбюро ЦК КПСС были подписаны указы Президиума Верховного Совета СССР о лишении Сахарова государственных наград и выселении в административном порядке из Москвы[1084].

Характерно, что предложение об «окончательном решении» вопроса о Сахарове было внесено прямо накануне советского вторжения в Афганистан. В Кремле прекрасно понимали, что за этим последует. Жесткая конфронтация с Западом из-за афганской войны неизбежна, поэтому теперь уже можно вовсе не считаться с мелочными опасениями зарубежных протестов по поводу высылки Сахарова. И все же на следующий день после высылки, 23 января 1980 года, Брежнев записывает в дневнике пять важных строк:

«Поговорил по телефону с Черненко — о Сахарове

Переговорил с Сусловым М.А. — тоже о Сахарове — что сделать

Дал задание Загладину и Жукову — встретиться

с Шельман Бельмас и разъяснить проделки Сахарова

Разговаривал с Андроповым — и о Сахарове…»[1085].

Интересно, с каким таким Шельманом Бельмасом Брежнев говорил о «проделках Сахарова»? В дневниковых записях генсека фамилии иной раз искажены, но узнаваемы. Днем раньше Брежнев пометил в дневнике о приеме Шабан Дельмана. Все просто, речь идет о Председателе Национального собрания Франции, Жак Шабан-Дельмас находился с официальным визитом в СССР 21–23 января 1980 года и 22 января был принят Брежневым[1086]. Возможно, в ходе беседы Шабан-Дельмас выказал беспокойство о судьбе Сахарова. Но хуже другое. Узнав о состоявшейся высылке академика, Шабан-Дельмас в знак протеста прервал свою поездку по СССР и отбыл во Францию. Кремлевские пропагандисты Вадим Загладин и Юрий Жуков ничего не смогли ему объяснить, да и вряд ли были поняты. Брежнев был обескуражен и 24 января записал в дневнике «В ходе работы ПБ — имели место разговоры»[1087]. Помимо прочих вопросов обсуждались итоги визита Шабан-Дельмаса и его «демарш» в связи с Сахаровым[1088].

В ссылку в Горький Сахарова непосредственно препроводили начальник 9-го отдела 5-го управления КГБ Василий Шадрин и заместитель начальника 1-го отделения того же отдела Альберт Шевчук[1089]. Жизнь академика в Горьком сотрудники КГБ превратили в изощренную пытку. На него в полном соответствии с рецептами Широнина о «массированном воздействии» на разрабатываемого оказывают психологическое и моральное давление. В отчете 9-го отдела 5-го управления КГБ за июнь 1983 года читаем: «Продолжалась засылка в адрес “Аскета” писем из разных городов страны с осуждением его антиобщественной деятельности»[1090]. Усилиями радиоконтрразведывательной службы КГБ Сахарова ограждали от возможности прослушивания зарубежных радиостанций. В письме президенту Академии наук А.П. Александрову в октябре 1980 года Сахаров писал: «Для меня установлена персональная глушилка — фирма не жалеет затрат — еще до того, как в СССР возобновили глушение»[1091]. Но когда необходимо, Сахарову, наоборот, морочат голову дезинформацией. В отчете за февраль 1985 года 9-й отдел 5-го управления КГБ пишет о подготовленной оперативно-технической операции: «В целях доведения до “Аскета” и “Лисы” выгодной информации совместно с РКР-службой ВГУ[1092] КГБ СССР и УКГБ Горьковской области подготовлено мероприятие “Эфир”»[1093].

Суть этого мероприятия понятна из воспоминаний Елены Боннэр: «…вечером в моем доме звучало по радио “Свобода” без глушения выступление Иры Кристи прямо у трапа самолета, где она сказала, что может уверенно заявить, что если Сахаров и голодал, то в настоящее время он не голодает. Звучало так чисто, будто ГБ говорило мне: “На, слушай, и можешь делать что угодно: хоть головой бейся — никто не узнает, хоть вешайся — пожалуйста”»[1094].

После воцарения в Кремле Андропов получал докладные записки из КГБ о Сахарове. Председатель КГБ Федорчук 4 декабря 1982 года сообщил в ЦК о намерении Боннэр выехать в Италию для лечения глазного заболевания. В записке говорилось, что ранее она трижды выезжала в Италию «под этим же надуманным предлогом»[1095]. Федорчук предлагал отказать ей в поездке. Кроме того, сообщалось, что Боннэр, пользующаяся свободным перемещением, собирается взять с собой при поездке в Москву рукопись «Автобиографии» Сахарова и другие материалы. Федорчук предлагал: «В целях локализации враждебных действий Боннэр, связанных с передачей на Запад клеветнических документов, изготовленных Сахаровым, Комитетом госбезопасности принято решение произвести с санкции прокурора ее личный обыск и изъять указанные материалы»[1096]. Через два дня, 6 декабря, как и в прежние годы, из ЦК было получено согласие. Андропов поддержал своих бывших подчиненных из 5-го управления.

О результатах обыска Федорчук сообщил в ЦК КПСС докладной запиской 8 декабря 1982 года. У жены Сахарова были изъяты 240 листов рукописи воспоминаний Сахарова и видеокамера с записью интервью Сахарова[1097]. Поездки жены в Москву были единственной связью Сахарова с волей. Согласовав вопрос с прокуратурой, Федорчук внес радикальное предложение: «…учитывая характер антисоветской деятельности Боннэр на протяжении длительного времени, участие во многих антиобщественных акциях, представляется целесообразным пресечь ее возможность бывать в Москве. Осуществить это можно путем привлечения Боннэр к уголовной ответственности в г. Горьком, для чего есть вполне достаточно юридических оснований. Следствие будет проведено без ареста Боннэр, а осудить ее можно было бы к ссылке»[1098]. Итак, вопрос поставлен. Но из ЦК не ответили ни за, ни против. Свои автографы об ознакомлении на документе оставили Устинов, Пельше, Алиев, Громыко, Гришин и Зимянин.

А как же Андропов, читал ли он эту докладную записку Федорчука? Читал, только предпочел почему-то с решением не спешить. Не так ему хотелось начинать новый этап жизни в роли руководителя страны. Шум за границей, пересуды, разговоры о том, что в Кремле сидят все те же жестокие люди, — ни к чему все это возбуждать и подогревать. Все должно отстояться, как любил говорить Андропов. След его раздумий на странице календаря за 13 декабря 1982 года с короткой строчкой: «Переговорить с тов. Черненко К.У., наша [позиция] по делу Сахарова»[1099].

Нет, определенно Советский Союз никоим образом не был правовым государством. Ну если есть «вполне достаточные юридические основания» для привлечения кого-то к уголовной ответственности, то должен высказаться Закон, а не ЦК КПСС. И потом, как это можно заранее знать, какую избрать меру пресечения и какое наказание вынесет суд? Да нет, понятно, зачем ломиться в открытую дверь, в таких громких случаях все решается в ЦК — и как судить, и к чему приговорить. После смерти Андропова так и сделали. Елену Боннэр приговорили 10 августа 1984 года в Горьком к пяти годам ссылки — все, как заранее было решено на уровне ЦК КПСС. А при Андропове и с его благоволения набирала силу пропагандистская клеветническая кампания против Сахарова и его жены на страницах газет и прочих средств массовой информации.

Квартира Сахарова в Горьком, разумеется, была оборудована приборами прослушивания. В 1983 году заместитель председателя КГБ Бобков — «внушительный, крупный мужчина с ярко синими глазами» — вызвал на Лубянку Николая Яковлева и отправил его в Горький для разговора с Сахаровым. После всего того, что Яковлев написал об академике и его жене, ему не стоило ожидать чего-то хорошего от поездки. Идея Яковлеву не понравилась, но пришлось подчиниться. Язвительный вопрос Яковлева: «Куда прикажете говорить на квартире академика, в унитаз?», Бобков парировал: «Не надо, слышно везде»[1100]. Визит Яковлева в Горький оказался провальным, он лишь заработал от академика пощечину[1101]. Но видимо в этом и был расчет Лубянки — лишний раз позлить академика и вывести из себя.

Регулярно в командировку в Горький направлялись работники 9-го отдела 5-го управления КГБ для контроля ситуации вокруг Сахарова и инструктажа работников 5-го отдела УКГБ по Горьковской области, на которых вдруг свалилась эта в высшей степени ответственная миссия — стеречь ссыльного академика. В мае 1980 года в Горький был командирован молодой оперативный работник 9-го отдела 5-го управления А.И. Жданьков, в мае 1984 года в Горький выезжал зам. начальника 9-го отдела 5-го управления Булат Иманбаев[1102]. Сменивший ушедшего на повышение Шадрина, новый начальник 9-го отдела Александр Баранов лично выезжал в Горький в мае, сентябре 1985 и мае 1986 года[1103]. В 1986 году в поездке его сопровождал Альберт Шевчук, непосредственно отвечавший в 9-м отделе 5-го управления за разработку Сахарова. И более высокое чекистское начальство наезжало в Горький. 10 июня 1980 года туда пожаловал сам начальник 5-го управления Филипп Бобков в сопровождении Василия Шадрина[1104]. Они пробыли в Горьком два дня, и целью их визита была «Лиса» и ситуация вокруг нее[1105].

В свою очередь, в Москву регулярно вызывались сотрудники УКГБ по Горьковской области. Например, в ноябре 1983 года в столицу выезжал зам. начальника 5-го отдела УКГБ В.А. Воронов, отвечавший за разработку «Аскета» и «Лисы» на месте[1106].

И после смерти Андропова положение Сахарова не улучшилось. Он по-прежнему в Горьком, и КГБ занимается им так же плотно, держит волчьей хваткой. В какой-то момент к делу подключаются небезызвестные Вячеслав Кеворков и Виктор Луи.

Пытаясь сбить волну возмущения за рубежом, сотрудники КГБ готовят и распространяют («продвигают» в западные СМИ) дезинформационные и пропагандистские материалы. В отчете 9-го отдела 5-го управления КГБ за июнь 1985 года отмечено: «Подготовлен цветной видеофильм об условиях жизни объекта в Горьком в настоящее время. После просмотра руководством КГБ СССР указанный видеофильм был продвинут на Запад»[1107]. В январе 1986 года Виктор Луи передал на Запад очередной видеофильм о Сахарове и его пребывании в ссылке в Горьком. Цель — убедить всех, что с академиком все в порядке, он не голодает, получает достойную медицинскую помощь и не ропщет[1108]. В основе фильма кадры оперативной съемки КГБ, и не секрет, как этот материал попал в руки журналиста и где монтировался фильм. Имя многолетнего куратора Луи генерал-майора Вячеслава Кеворкова значится в отчете 14-го отдела 5-го управления КГБ за январь 1986 года в качестве ответственного за проведение этой акции: «…на Запад продвинут видеофильм об объектах ДОР 9 отдела “Аскете” и “Яге”[1109], получивший широкое распространение за рубежом. Доложено руководству Управления. Исп. т.т. Кеворков, Пономарев»[1110].

Видеослежка за академиком продолжалась. В отчете 9-го отдела 5-го управления КГБ за июнь 1986 года отмечено, что в целях накопления материалов для возможного их использования в пропагандистских мероприятиях силами ОТУ КГБ СССР и 7-го отдела УКГБ Горьковской области продолжалась видеосъемка скрытой камерой «Аскета» и «Лисы»[1111]. Всего, по воспоминаниям Елены Боннэр, с августа 1984 до середины 1986 года Виктор Луи передал через западногерманскую газету «Бильд» по меньшей мере пять видеофильмов с дезинформацией о Сахарове и Боннэр[1112].

Свободу Сахаров получил в декабре 1986 года, пережив в ссылке трех Генеральных секретарей — Брежнева, Андропова и Черненко[1113].

На острие

Памятуя о судьбе Шелепина, оказавшегося после ухода из КГБ под яростным огнем критики в западных газетах за террористические вылазки его подопечных, Андропов, въехав в кабинет на Лубянке и осмотревшись в новом хозяйстве, категорично изрек: «Время поджогов складов и разрушения мостов позади. Настало время их наводить»[1114].

Когда управление «К» 1-го главка КГБ разработало операцию по похищению вызванного в Австрию из США двойного агента Николая Артамонова, Андропов запретил проводить операцию. В Вену уже вылетела оперативная группа, но тут в резидентуру пришло указание все отменить. Это указание дал лично Андропов при встрече с начальником управления «К» Виталием Бояровым. Андропов был категоричен: «Я пришел в госбезопасность вовсе не для того, чтобы продолжить сомнительные традиции некоторых моих предшественников, а как раз наоборот. Вы же предлагаете мне план по этому, как его… — Андропов заглянул в записку, лежащую у него на столе, — Артамонову-Шадрину, в основе которого заложено насилие»[1115]. Бояров возразил, что всего лишь хотели, чтобы «свершилось правосудие». Но Андропов был непреклонен: «Я не допущу, чтобы мое пребывание здесь было связано с какими-то кровавыми делами… поэтому придумайте иную форму наказания предателя. А проводить в жизнь этот план я категорически запрещаю. Немедленно вылетайте в Вену и остановите все»[1116].

Этот эпизод случился в начале работы Андропова в качестве председателя КГБ. Прошло еще несколько лет, и Андропов, погрузившись глубже в дела разведки, привыкнув к обыденным формам оперативной работы, всевозможным разведывательным операциям, дал согласие на похищение Артамонова, как это планировалось ранее. Андропова убедил новый начальник управления «К» Олег Калугин вместе с Крючковым. Похищение Шадрина окончилось трагически — при перевозке из Австрии в Чехословакию он умер.

Андропов руководил КГБ в период, когда все активнее о себе заявляли террористические группы, а экстремистские тенденции в национально-освободительном движении проявлялись все более отчетливо. На июньском (1967) пленуме ЦК КПСС Брежнев в очередной раз обрушился на «провокационную роль китайских руководителей», вспомнив в связи с этим лидера Организации освобождения Палестины Шукейри, который проводит теракты и «тесно связан» с китайцами[1117]. Недовольство Брежнева вызвала и Куба, которая выступила против СССР и «замалчивала» нашу поддержку арабов. В политике руководства Компартии Кубы, говорил Брежнев, «левацкие тенденции», разжигающие конфликты в Латинской Америке. Политбюро ЦК озабочено этим и пытается их удержать от крайностей[1118].

В то же время национально-освободительному движению Кремль считал своим долгом помогать. Но одно дело, когда просили о тайном финансировании, а другое дело, когда речь шла об оружии. Андропов был крайне осторожен. Руководитель Ирландской рабочей партии Майкл О’Риордан обратился 6 ноября 1969 года в ЦК КПСС с просьбой об оказании помощи в приобретении для Ирландской республиканской армии 2000 автоматов, 150 ручных пулеметов и боеприпасов к ним. В письме были и соображения о способе переброски оружия на морском буксире с «небольшой отобранной и доверенной командой, состоящей из членов ИРА»[1119]. В ЦК дали поручение КГБ и Министерству обороны рассмотреть просьбу, посчитав при этом нецелесообразным давать оружие советского производства.

Ким Филби

[Из открытых источников]

Андропов откликнулся на просьбу без энтузиазма. В записке 8 января 1970 года он указывал на «большую сложность обеспечения необходимой конспирации» и до окончательного решения вопроса полагал необходимым выяснить у О’Риордана «его реальные возможности по обеспечению необходимой конспирации при передаче оружия и сохранению в тайне источника его получения»[1120]. И через четыре месяца Андропов продолжает сомневаться. Он пишет в ЦК 7 апреля 1970 года: «Тов. Риордану было сказано, что прежде чем решать такой вопрос, необходимо тщательное изучение всех его аспектов. В частности, следует серьезно взвесить, какова будет вероятная польза от поставки оружия и каков может быть ущерб в случае провала операции». Казалось бы ясно, и О’Риордан «с пониманием отнесся к осторожности, с которой мы подходим к решению данного вопроса»[1121].

Но просьбы повторялись, Андропов сдался и сообщил 21 октября 1970 года в ЦК: «Комитет госбезопасности разработал принципиальный план передачи в нейтральных водах ирландским друзьям имеющихся у нас в настоящее время 100 трофейных автоматов, 9 пулеметов и 20 пистолетов с боеприпасами. Гранатометов, гранат, винтовок и другого мелкого оружия иностранных образцов у нас нет»[1122]. Но дело так и тянулось. В мае 1972 года О’Риордан специально приехал в Москву, чтобы как-то ускорить выполнение своей просьбы, считая, что СССР «является единственным источником конспиративного получения оружия». 21 августа 1972 года Андропов представил в ЦК план операции «Всплеск», согласно которому предполагалось в ночное время затопить трофейное немецкое оружие в 14 пакетах в иностранной упаковке со смазкой в районе банки Стантон в 90 километрах от побережья Северной Ирландии и установить в месте затопления рыболовецкую веху[1123]. Как пишут в заслуживающих доверия источниках, операция состоялась и оружие было передано[1124].

Через три-четыре года работы в КГБ Андропов освоился и вполне вник в дела разведки. Положение обязывало. Председатель КГБ должен был лично давать санкции на проведение вербовок иностранцев и «острых» мероприятий, связанных с шантажом и предъявлением намеченным для вербовки компрометирующих материалов, добытых с помощью оперативной техники[1125]. Теперь Андропов даже давал советы по вербовочной работе и предложил разработать программу по переманиванию офицеров западных спецслужб на советскую сторону: «Она должна была включать в себя обещание крупных сумм денег, комфортабельной квартиры и дачи, полную свободу передвижения в пределах СССР и Восточной Европы»[1126]. Интересно, понимал ли Андропов малую привлекательность этих посулов в глазах западного человека. Как даже большие деньги могут скрасить жизнь человека при социализме, какая может быть свобода передвижения — в пределах социалистического лагеря?

А хорошо ли жилось тем, кто когда-то не за деньги, конечно, а за идею перешел на сторону Советского Союза? Олег Калугин описывает свой визит к Киму Филби в начале 1970-х. Впечатление у него осталось тяжелое: «От хозяина дома несло перегаром, он едва стоял на ногах и, не успев познакомиться со мной, стал изрыгать бессвязные ругательства по адресу власти, КГБ и всех на свете. Я стоял ошарашенный, не зная, как себя вести. Щемящее чувство жалости овладело мной. Передо мной стоял несчастный человек, и никто бы меня не убедил, что это результат его беспробудного пьянства»[1127].

В 1972 году центральный аппарат разведки переместился в новый комплекс зданий за чертой Москвы — в район Ясенево. Андропов «зарезервировал там для себя рабочий кабинет. Он непосредственно руководил разведывательной деятельностью, по меньшей мере два дня в неделю»[1128].

Юбиляр

Через семь лет после назначения председателем КГБ Андропов вполне освоился на Лубянке и закончил формирование своей команды. От «не своих» он постепенно избавлялся. Единственное, что он не мог себе позволить, так это тронуть брежневских выдвиженцев. Но он с ними сработался и даже привык к их наличию. Это тоже был своего рода знак «генеральному» — подтверждение преданности и уважения. Вопреки своему же правилу, Андропов не торопился сразу избавляться от неугодных работников. Лишь в 1970 году приступил к решающим переменам.

С 1967 года у Андропова было два первых заместителя — Николай Захаров, назначенный еще при Хрущеве в 1963 году, и Семен Цвигун, занявший должность в 1967 году. Захаров, поначалу пользовавшийся расположением Андропова, стал замечать охлаждение отношений с председателем КГБ. Причину перемен он понимал: «Первое, это по поводу раздувания дел о диссидентстве, с чем я был не согласен, а Андропов под влиянием Цвигуна создавал такую ситуацию, которую общественность страны резко осуждала»[1129]. О Цвигуне Захаров составил дурное мнение, о чем не преминул заметить в мемуарах: «Но близость Цвигуна к Брежневу по работе в Кишиневе, интимная близость жены Цвигуна к Брежневу, сделали свое негативное дело»[1130].

Распределили между первыми замами нагрузку по курированию подразделений центрального аппарата КГБ. Андропов старался никого из них не обидеть. Цвигуну достались 3-е управление (военная контрразведка), 5-е управление (борьба с «идеологической диверсией»), 7-е управление (наружное наблюдение) и 10-й (учетно-архивный) отдел. У Захарова оставались 2-е Главное управление (контрразведка), Главное управление погранвойск, Следственный отдел и Мобилизационный отдел[1131].

Захаров вспоминал: «Отношения с Цвигуном у меня не сложились с самого начала. Он хотел быть первым из первых. И злился, когда в отсутствие Андропова заседания коллегии поручали вести мне. Бывший начальник секретариата предупреждал меня, чтобы я не конфликтовал с Цвигуном. Крючков был доверенным лицом Андропова, и все тонкости назначения к нам Цвигуна он понимал. Я сказал, что голову склонять перед ним не намерен. Я знал, что Цвигун не пользуется авторитетом среди сотрудников и болеет черной завистью ко мне. Пользуясь расположением Брежнева, бывая у него в доме, Цвигун злоупотреблял этим доверием. Все зампреды ездили на “ЗИМах”. Цвигун, как только стал первым замом, пересел на “Чайку”. Я по-прежнему ездил на “ЗИМе”, хотя мне как-то Андропов предложил взять “Чайку”. Цвигун вообще был нечистоплотен в поведении и в быту. Он по-прежнему ел белугу из Каспия и пил непомерно азербайджанский коньяк»[1132].

Андропов умело балансировал между двумя первыми замами. Ситуация его до поры до времени вполне устраивала. Пусть активность Цвигуна замыкается не на фигуре председателя.

Началось перетягивание каната. В июле 1968 года у Захарова забрали из сферы курирования Мобилизационный отдел и передали Цвигуну, но при этом у него изъяли 7-е управление и 10-й отдел (переданы другим замам — Ардальону Малыгину и Виктору Чебрикову соответственно). Цвигун ревностно отнесся к тому, что Захарова часто приглашали для чтения докладов в Высшую партийную школу, он попросил текст доклада, с которым выступал Захаров, и позднее на его основе, разумеется, переработав и добавив с помощью шефа пресс-бюро КГБ новые материалы, выпустил под своей фамилией в виде книги[1133].

В конце концов Захаров устал, у него начались сердечные приступы. После очередного недоразумения с Андроповым он в апреле 1970 года запросился на пенсию. Андропов с облегчением принял его отставку и даже посодействовал трудоустройству в другое ведомство. Не поленился и вместе с Захаровым отправился на встречу с Дмитрием Устиновым, где они вдвоем уговорили Захарова перейти на должность заместителя министра машиностроения[1134].

Захаров вспоминал:

«На прощанье я зашел к Андропову. Пожелал ему здоровья и успехов в работе, сказал, чтобы его заместители честно помогали ему без всякой конъюнктуры. Последняя фраза взбесила Андропова и, к моему великому изумлению, он вскочил с кресла и изрек:

— А ты знаешь, что без конъюнктуры нельзя?

Я был ошеломлен такой реакцией будущего генсека и сказал:

— Ну, вам виднее, — протянул руку, пожал и вышел»[1135].

Легко понять раздражение Андропова. Он, вынужденный подстраиваться в своей кадровой политике под мнение и желания Брежнева, был уязвлен, когда Захаров рубанул со всей прямотой свое пожелание.

В том же, 1970, году 28 июля заместителем председателя КГБ был наконец-то назначен Георгий Цинев (ранее с 1967 года возглавлял 2-й главк). Курирование подразделений, ранее осуществляемое Захаровым, перешло в основном к Цвигуну, а Цинев как новый зам принял курирование подразделений, ранее входивших в сферу Цвигуна. Начальником 2-го главка был назначен Григорий Григоренко. Его можно рассматривать как человека Андропова, кого он знал еще со времен своей работы в Будапеште. Григоренко с 1954 по 1956 год работал заместителем старшего советника КГБ при МВД Венгрии[1136].

Важнейший для Андропова — 12-й отдел (прослушивание телефонов и помещений). В ноябре 1967 года занимавшийся этой деятельностью 2-й отдел Оперативно-технического управления был по инициативе Андропова выделен в самостоятельный отдел, получивший номер 12, курировать его взялся лично председатель КГБ. Еще бы — это самое тайное тайных. Начальником отдела был утвержден Алексей Кривошеев, тоже назначенец Андропова, принятый в КГБ с должности инструктора отдела организационно-партийной работы ЦК. В октябре 1970 года 12-й отдел получил нового начальника[1137]. Им стал Юрий Плеханов — человек из свиты, работавшей до мая 1967 года секретарем Андропова, а затем старшим офицером в приемной председателя КГБ. Теперь Андропов поручил ему деликатнейшую сферу деятельности. Важнейшие «прослушки» должны ложиться прежде всего на стол председателя. Это скоропортящийся товар. Да, дежурный в приемной раньше подавал председателю чай с сушками и сухариками, а вот теперь кое-что посерьезнее. Подполковник Плеханов на должности начальника 12-го отдела вырос в звании до генерал-лейтенанта. Андропов умел ценить верных ему людей.

В следующем 1971 году в КГБ появились еще два зама. В марте был назначен Владимир Пирожков, в июле — Николай Емохонов. Пирожкову поручили курировать управление кадров, Высшую школу КГБ и Краснознаменный институт 1-го главка КГБ. Емохонов принял «хозяйство» работавшего до него зама Льва Панкратова: 8-й главк и Управление правительственной связи[1138]. В том же году брежневский ставленник Алидин возглавил управление КГБ по Москве и Московской области, а начальник секретариата КГБ Крючков властной рукой Андропова был перемещен в кресло первого заместителя начальника 1-го главка (внешнеполитической разведки). На должность начальника секретариата был назначен Павел Лаптев, попавший в ближайшее окружение Андропова еще со времен работы в ЦК КПСС.

Еще один верный человек не был забыт. Евгений Калгин длительное время работал шофером персональной машины Андропова — был «наиболее близким человеком». В 1970 году он был назначен референтом председателя и в том же году офицером приемной КГБ, в 1979 году стал помощником председателя КГБ СССР. В мае 1982 года Андропов взял его в качестве референта в ЦК. Конечно, шоферу пришлось подучиться, и в 1976 году он окончил Высшую школу КГБ. Сослуживцы о нем отзывались тепло: «Обладая природным умом и высокой квалификацией шофера, он отличался скромностью, всегда был внимательным, добрым, чутким»[1139]. В дальнейшем Калгин не выпал из обоймы. Поработав короткое время с ноября 1982 по февраль 1984 года заместителем начальника 1-го отдела 9-го управления КГБ (вероятно, возглавлял охрану Андропова), он с февраля 1984 года стал секретарем генсека Черненко, в октябре 1988 года новый председатель КГБ Крючков назначил его на самый ответственный участок — начальником 12-го отдела КГБ СССР, где он дослужился до генерала[1140].

В.П. Пирожков

[ГА РФ. Ф. А-385. Оп. 11. Д. 7230. Л. 2]

Н.П. Емохонов

[ГА РФ]

Ю.С. Плеханов

[Из открытых источников]

Г.Е. Агеев

[ГА РФ. Ф. А-385. Оп. 11.Д. 7589. Л. 1]

В 1974 году команда Андропова в КГБ в основном сформировалась. Все его заместители получили назначения при нем. Начальниками важнейших подразделений также работали его люди. В декабре 1974 года начальником 1-го главка стал Владимир Крючков. Начальником 2-го главка оставался Григоренко, 3-е управление с февраля 1974 года возглавил пришедший из ЦК Николай Душин, в 5-м управлении по-прежнему царил Филипп Бобков, ставший к этому времени уже генерал-лейтенантом, 7-е управление с октября 1974 года возглавил Алексей Бесчастнов[1141].

В марте 1969 года в КГБ было создано управление для строительства и эксплуатации противоатомных убежищ. Оно получило условное наименование 15-го управления[1142]. Ранее эти функции выполнял 4-й отдел 9-го управления КГБ. В положении о новом 15-м управлении говорится о его предназначении и принципах функционирования: «Основной задачей Управления является обеспечение постоянной готовности к немедленному приему укрываемых в защищенные пункты (объекты) и создание в них условий, необходимых для нормальной работы в особый период»[1143]. Не совсем внятно, но речь идет об укрытии руководителей страны в случае ядерной войны. Андропов придавал подготовке убежищ первостепенное значение. Ведь и он тоже числился среди тех, кто должен был занять место в таком бункере. На объектах 15-го управления создавались «неприкосновенные и неснижаемые запасы продовольствия, военного и материально-технического имущества», а для сокрытия убежищ разрабатывались и проводились «мероприятия по внедрению легального прикрытия и маскировки объектов». И самое главное — персонал. В Положении о 15-м управлении об этом сказано особо: «Осуществляет подбор кадров, как правило, из числа коммунистов и комсомольцев, наиболее пригодных для работы в особых условиях, обладающих высокими деловыми, политическими и личными качествами»[1144]. Андропов поставил дело подготовки к ядерной войне на широкую ногу. Были заложены многочисленные подземные объекты и городки при них.

Ю.В. Андропов принимает поздравления своих заместителей в связи с 60-летием, слева направо: В.П. Пирожков, Г.К. Цинев, С.К. Цвигун, Ю.В. Андропов, В.М. Чебриков, Н.П. Емохонов, А.Н. Малыгин, Г.Е. Агеев

Июнь 1974

[ЦА ФСБ]

Важные реорганизации произошли в июне 1973 года в 8-м главке (шифровально-дешифровальная работа). Из него выделилось самостоятельное 16-е управление — электронная разведка, радиоперехват и дешифровка. В августе 1974 года по предложению Андропова 15-е управление, отвечавшее за укрытие в подземных убежищах высших руководителей СССР на случай атомной войны, было повышено до главка, и в штат КГБ введена новая совмещенная должность — заместитель председателя КГБ — начальник 15-го главка КГБ[1145]. Теперь все это «бункерное хозяйство» возглавил Сергей Антонов, оставив должность начальника 9-го управления КГБ (охрана руководителей). На момент ухода Андропова из КГБ в 1982 году штат 15-го главка составлял более 10 тысяч человек. Начальником «девятки» тогда же был назначен Юрий Сторожев[1146].

Коллегия КГБ. Слева направо сидят: Г.Е. Агеев, Г.К. Цинев, Ю.В. Андропов, С.К. Цвигун, В.М. Чебриков; стоят: В.А. Матросов, С.Н. Антонов, Г.Ф. Григоренко, Н.П. Емохонов, А.Н. Малыгин, В.П. Пирожков, Ф.К. Мортин, В.И. Алидин и Н.А. Душин

1974

[ЦА ФСБ]

Записка управляющего делами ЦК КПСС Г.С. Павлова о подарке Ю.В. Андропову

10 июня 1974

[РГАНИ. Ф. 82. Оп. 1. Д. 72. Л. 11]

Н.В. Подгорный вручает награды Ю.В. Андропову

Июнь 1974

[ЦА ФСБ]

Руководящий круг КГБ вполне сложился. На фотографии, где Андропов среди членов коллегии, его с двух сторон «подпирают» Цинев и Цвигун. Но он, пожалуй, к ним уже привык и худо-бедно сработался. Да-да — конъюнктура.

Шестидесятилетний юбилей Андропова был отмечен на высшем уровне, как и полагалось члену Политбюро. По уже заведенному порядку Андропову присвоили звание «Герой социалистического труда». В «Правде» был опубликован указ об этом, а также фото юбиляра и теплое дружеское приветствие от ЦК, Совета министров и Президиума Верховного Совета СССР. Приветствие было на удивление лаконичным и безличным. Всего два абзаца. Другим членам Политбюро писали и теплее, и подробней. А тут из содержательного — всего лишь пожелание «долгих лет жизни, доброго здоровья и плодотворной деятельности на благо нашей партии и советского народа»[1147]. От коллег по Политбюро была подарена радиотелемагнитола, надо полагать отечественного производства. От Коллегии КГБ Андропову был подарен телевизор «Рубин», Рыбинский техникум прислал настольные часы в виде штурвала, как напоминание о юности на волжских судах[1148].

Банкет по случаю 60-летия Ю.В. Андропова

1974

[Генерал Цвигун. Частные хроники]

Ф.К. Мортин, С.К. Цвигун, Ю.В. Андропов, Г.Е. Агеев, Г.Ф. Григоренко. Тост произносит В.И. Алидин

1974

[Генерал Цвигун. Частные хроники]

Для ближайших сослуживцев на объекте КГБ был устроен строгий мужской банкет. Что интересно — без жен, только руководящая верхушка КГБ. И все только потому, что свою жену Татьяну Филипповну Андропов уже не мог «вывести в свет» по состоянию ее здоровья. Оттого-то все его торжества с коллегами всегда имели «мужской формат».

Серия фотографий этого банкета куда как лучше характеризует расстановку сил в высшем руководстве КГБ и неформальный статус каждого из собравшихся. Вот, например, рядом за столом с Андроповым — Цвигун (на фото слева), и Агеев, и Григоренко (справа). Напротив Андропова за столом расположились Пирожков, Цинев, Чебриков, Ермаков.

Мечты о партии

Работа на Лубянке не была для Андропова тихой гаванью, но все же была защитой от не симпатизировавшего ему Суслова. Их неприязнь была взаимной. Конечно, Андропов никогда не только не высказывал, но и не смел демонстрировать даже намеком свое неуважение к Суслову. Пока Андропов был необходим Брежневу в качестве председателя КГБ, Суслов над ним не был властен, но и бросать ему вызов было бы безрассудством.

Очень редко Андропов давал волю чувствам. Но в такие минуты становилось ясно, что Суслова он «люто ненавидел»[1149]. Как отмечает Вячеслав Кеворков, много общавшийся с Андроповым накоротке: «…в моем присутствии он позволил себе лишь несколько “выбросов” переполнявшего его негодования по поводу некоторых шагов, предпринимавшихся главным идеологом партии, о чем наверняка позже пожалел. И в этом был свой резон. Дойди что-то подобное до ушей кардинала, Андропов был бы тут же сметен с политической арены очередной дьявольской интригой. И это при том, что он был умнее, сильнее и много современнее Суслова. Грустно было наблюдать, как более прогрессивное пасовало перед ортодоксальностью»[1150].

Должность председателя КГБ предполагала наиболее частые контакты с первым лицом в партии: «Возглавив КГБ, Андропов стал одним из самых близких и нужных Брежневу работников. Почти ежедневно появлялся он в кабинете генсека с толстой папкой конфиденциальной информации по внутренним и внешним делам и, конечно, высказывал свои мнения и оценки»[1151].

В январе 1969 года Андропов попал в весьма сложную ситуацию, напрямую связанную с Сусловым. Было совершено покушение на Брежнева. Стрелявший по правительственным машинам младший лейтенант Советской армии Виктор Ильин был арестован. Допрашивать его взялся сам Андропов. И тут случилось совершенно неожиданное. Говоря о мотивах своего поступка, Ильин заявил, что «хотел устранить Брежнева лишь с тем, чтобы открыть дорогу к власти Суслову»[1152]. Ильина отправили сначала на психиатрическое освидетельствование, а позднее, признав душевнобольным, на принудительное лечение. Это дало повод Кеворкову в разговоре с одним из замов Андропова пошутить: «…если человек предпочитает Суслова Брежневу, то он явный псих»[1153]. Тут же этот разговор дошел до ушей председателя, и Андропов раздраженно сделал Кеворкову замечание. Бояться Суслова входило на Лубянке в правила игры[1154].

Но забеспокоился и Суслов. Что может подумать Брежнев, когда Андропов доложит ему о признаниях Ильина? Это долго не отпускало Суслова. Надо было как-то отмежеваться. Через три года на заседании Политбюро 30 марта 1972 года, когда речь шла о диссидентах, Суслов высказался: «Есть у нас разные отщепенцы — и вроде Ильина, и др. И если мы не примем надлежащие меры по всем этим явлениям (причем не вообще меры, а эффективные и своевременные), то может быть нанесен серьезный ущерб нашему делу»[1155].

Андропов прочно сидел в своем кресле. Возможно, в ЦК ему и указали на явную недоработку и провал в охране, но не потребовали сделать организационных выводов. Ну или Андропов смог отстоять своих людей. Даже начальника 9-го управления КГБ, отвечавшего за охрану руководителей, не сняли с работы. При Сталине было бы целое дело. В 1942 году стреляли всего-то по машине Микояна, никто не пострадал от стрельбы, но Сталин тут же устроил грозную выволочку руководству НКВД, сняв с должности начальника отдела охраны[1156].

Как вспоминал помощник Брежнева: «Влияние Андропова на Брежнева было велико, а кроме того, Леонид Ильич по-человечески ценил и даже любил Юрия Владимировича. Хотя никогда не был с ним запанибрата — для этого они были слишком разные»[1157].

Сразу же после новогодних праздников 8 января 1976 года Андропов направил Брежневу в конфиденциальном порядке многостраничную записку. Это удивительный документ. Серьезные размышления Андропова о партии, о ее предназначении, об укреплении рядов и повышении боевитости и идейности. Ведь о чем писал Андропов — об организационно-партийной работе.

Андропов предваряет письмо осторожным и нарочито робким вступлением: «Дорогой Леонид Ильич! Настоящий документ, подготовленный мною лично, предназначается только для Вас. Если Вы найдете в нем что-либо полезное для дела, буду очень рад, если нет — то прошу считать, что такового в природе не было»[1158].

Брошюра Ю.В. Андропова

1976

[Архив автора]

В конце письма Андропов расшаркивается, понимает, что не по чину ему, председателю КГБ влезать в епархию Суслова и Кириленко. Он пишет:

«Это письмо к Вам не ставит своей целью рассматривать все проблемы организационно-партийной работы. Здесь затронуты вопросы, которые, по-моему, в той или иной мере заслуживают внимания. К тому же эти соображения я не считаю готовым материалом. Но, может быть, некоторые мысли, изложенные здесь, могли бы послужить отправным пунктом для рассмотрения отдельных проблем организационно-партийной работы во время Вашей работы над Отчетным докладом съезду КПСС»[1159].

Этот документ стоит рассматривать как заявку Андропова на возвращение в партийный аппарат. Но кем себя видел Андропов? Наряду с Сусловым, Кириленко и Кулаковым еще одним секретарем ЦК в ранге члена Политбюро. Да там и так секретарям тесновато. Вакансий нет. И все же Андропов напоминает Брежневу о своих мечтах и о способностях. Он надеется…

Отклик Зубкова на доклад Ю.В. Андропова

25 апреля 1976

[РГАНИ. Ф. 82. Оп. 1. Д. 58. Л. 5]

Брежнев письмо Андропова прочел, о чем свидетельствует его автограф на первом листе документа, сделал ряд подчеркиваний. Но и не более того. Была ли реакция, был ли глубокий разговор с автором новаторского документа? Неизвестно. Но выводы относительно амбиций Андропова Брежнев безусловно сделал.

В точности неизвестно, называл ли Брежнев накануне назначения Андропова в КГБ какой-либо конкретный срок. Может быть, уговаривая занять эту должность, говорил о нескольких годах, а там, дескать, найдем тебе достойную замену, и вернешься в ЦК. Кто знает. Хотя по свидетельству Кеворкова, срок обговаривался. В 1982 году Брежнев сделал Андропову долгожданное предложение о переходе на работу в ЦК: «Скоро уже пятнадцать лет, как я в госбезопасности, ответил ему Андропов, а ведь при назначении речь шла самое большее о трех-четырех годах. Брежнев посетовал лишь, что так быстро течет время»[1160].

И в КГБ тоже поначалу считали Андропова временным руководителем. Циркулировали слухи о том, что «он является фигурой переходной»[1161]. Да и Андропов, по отзывам хорошо знавших его людей, не старался без остатка погрузиться в чекистскую стихию.

Письмо В.Я. Караня Ю.В. Андропову о его докладе

4 мая 1976

[РГАНИ. Ф. 82. Оп. 1. Д. 58. Л. 6–6 об.]

Как пишет Кеворков: «Свое назначение на пост главы госбезопасности он расценивал как временную карьерную неудачу, с которой оставалось не только смириться, но и попытаться обратить ее в успех, то есть использовать как трамплин для прыжка на “самый верх”. Этим лишь и можно объяснить его подчеркнутое нежелание вникать в профессиональную сторону деятельности вверенного ему аппарата. Все эти вопросы он с удовольствием передоверял своим заместителям. Сам же продолжал жить жизнью политика, имеющего свою точку зрения по самым различным вопросам»[1162].

Есть и другое, противоречащее предыдущему свидетельство:

«Хотя Андропов пришел в КГБ из ЦК партии, уже через пару лет упорной работы он овладел всеми особенностями профессии и мог не только компетентно осуществлять общее руководство, но и разговаривать со специалистами на профессиональном языке. Его собственный политический престиж и репутация Комитета постепенно росли. Впервые со времен Сталина председателя КГБ СССР избрали в Политбюро»[1163].

И все же одно не исключает другого. Можно освоить профессиональный язык и при этом не погружаться в подробное обсуждение всех текущих и мелких вопросов. Высокопоставленный сотрудник разведки Виктор Грушко признает, что Андропов, выслушивая доклады резидентов КГБ, часто сразу уходил в обсуждение общеполитических вопросов. Когда в конце 1970-х годов к Андропову на доклад прибыл резидент КГБ в Стокгольме, председатель КГБ тут же заявил: «Полагаю, что о политической и агентурно-оперативной обстановке ты доложил своему непосредственному начальству. Расскажи-ка мне лучше, что за страна Швеция. Я там никогда не бывал. Читал, что это государство с развитой экономикой. Некоторые утверждают даже, что Швеция является социалистической страной. Поэтому интересно было бы услышать о ее социальных достижениях»[1164].

Л.И. Брежнев подписывает новое Стокгольмское воззвание. Слева направо: А.П. Кириленко, Ю.В. Андропов, А.А. Громыко, А.Н. Косыгин

15 июля 1976

[РИА Новости]

Как бы то ни было, но Брежнев не был готов в 1976 году отозвать Андропова из КГБ. Он ему там еще очень был нужен.

Но и оставить без внимания теоретизирование своего верного соратника Брежнев не мог. Андропову поручают сделать доклад на торжественном заседании в апреле 1976 года в очередную ленинскую годовщину. Раз у него так много мыслей о партии и ленинизме, то им следует дать выход и найти применение. Андропов к докладу готовился и выступил неплохо. Отклики на доклад были восторженные. Писали простые люди: «Я ни разу не слыхал такого доклада… Я не кривлю душой, но по содержанию Вашего доклада нет ему равных»[1165].

Ю.В. Андропов в рабочем кабинете

[Из открытых источников]

Нет нужды гадать, кто же воспрепятствовал возвращению Андропова на работу в ЦК. Конечно, Суслов. Избрание Андропова членом Политбюро в апреле 1973 года — это тоже знак расположения Брежнева. Вообще-то в народе шутили о том, что у Андропова неподходящая фамилия для того, чтобы быть избранным в Политбюро. Со времен Хрущева фамилии членов Президиума ЦК, а затем Политбюро при их появлении на тех или иных мероприятиях перечисляли строго по алфавиту. Например, даже первый секретарь ЦК Хрущев в списке не был первым. Первым шел Брежнев. Понятно, что с избранием Брежнева первым секретарем ничего не изменилось, кроме того, что исчез где-то из списка Хрущев. Ну а если в Политбюро появится кто-то с фамилий на «А», он что же — будет впереди Брежнева? Как же такое возможно, задавались вопросом в народе. Нет, никак невозможно.

Указы Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания генерала армии Ю.В. Андропову и Н.А. Щелокову

10 сентября 1976

[Известия. 1976. 11 сентября]

Но нет ничего невозможного. На следующий же день после избрания Андропова членом Политбюро Генеральный директор ТАСС Леонид Замятин 28 апреля 1973 года обратился в ЦК КПСС с письмом. В связи с постановлением пленума ЦК КПСС от 27 апреля об избрании новых членов и кандидатов в члены Политбюро, писал Замятин, ТАСС просит согласия в официальных сообщениях для печати с присутствием членов Политбюро «придерживаться следующего порядка перечисления фамилий: товарищи Брежнев, Андропов, Гречко…» и т. д. Предложение Замятина одобрили. На письме имеется подпись секретаря ЦК Кириленко[1166]. Вот так — проще простого.

М.А. Суслов, В.В. Гришин, Л.И. Брежнев, Ю.В. Андропов, М.В. Зимянин, К.У. Черненко

23 февраля 1978

[Из открытых источников]

Л.И. Брежнев и Н.А. Щелоков

1978

[Из открытых источников]

И еще, Брежнев хитер и изобретателен. В декабре 1973 года Андропову присваивают первое воинское звание генерал-полковника. До сих пор он был сугубо штатским руководителем КГБ, как когда-то Шелепин. В 1976 году в надежде привязать Андропова к КГБ еще крепче Брежнев добивается решения о присвоении ему звания генерала армии. Унизительно лишь то, что тем же числом помечен и Указ Президиума Верховного Совета СССР об аналогичном звании для министра внутренних дел Николая Щелокова. Никого не обижает Леонид Ильич — всем поровну!

Ю.В. Андропов в мундире генерала армии

1976

[ЦА ФСБ]

Андропов не часто, но все же появляется на людях в военной форме. Конечно, весь его облик никак не гармонирует с мундиром. Не армейский Андропов человек. По внешности глубоко штатский, и форма на нем не сидит как влитая. В 1975 году, когда Брежневу самому присвоили звание генерала-армии, вместо четырех звезд на погонах ввели одну большую, почти маршальского вида и, как у маршалов, звезду на шею, только без бриллиантов. Теперь генералы армии выглядели наравне с маршалами, ну или, точнее, как кандидаты в маршалы. Вид Андропова в почти маршальском мундире невольно вызывал ассоциации с запомнившимся всем обликом Берии. Об этом много злословили остроумцы.

Андропов ждал, но все сроки вышли. Приближалось десятилетие работы Андропова в должности председателя КГБ. Казалось бы, он всего достиг — избран членом Политбюро, к 60-летию получил звезду Героя социалистического труда, генерал армии, пользуется особым доверием Брежнева, обращающегося к нему по-свойски на «ты» — знак особого доверия. Чего же еще?

И в КГБ Андропов завоевал признание и уважение. Мемуаристы пишут о нем с пиететом и даже восторженно. Подчиненным нравился стиль работы Андропова. Например, Олег Калугин пишет: «…мне нередко приходилось присутствовать на заседаниях коллегий, обсуждавших различные вопросы, и всякий раз я с удовольствием наблюдал за тем, как работает председательствующий. В зал коллегии Андропов входил в точно назначенное время, как правило, в десять утра. Без разминки и общих слов сразу приступал к повестке дня. Вел заседание энергично, жестко, строго следя за регламентом, безжалостно прерывая докладчиков, если они отклонялись от темы или лили воду. Различные точки зрения выслушивал терпеливо и тут же высказывал свое мнение. В спорных случаях предлагал поглубже изучить вопрос и вновь вернуться к его рассмотрению в разумно установленные сроки»[1167].

В.М. Чебриков и Ю.В. Андропов

1970-е

[Из открытых источников]

Свои мысли и выводы Андропов высказывал в конце заседания, «они отличались четкостью изложения, критическим анализом событий и фактов… практическими выводами и рекомендациями, нередко оформлявшимися впоследствии в виде приказов КГБ»[1168].

Публичные неумеренные восхваления Брежнева стали нормой в 1970-е годы. И Андропов не отставал от других членов Политбюро. Но даже в узком кругу, в камерной обстановке, где все свои, он оставался почтительно подобострастным. «В 1980 году на торжественной юбилейной встрече при весьма ограниченном составе участников, при “своих”, Андропов предложил тост, в котором, в частности, сказал: “Это великое счастье, товарищи, что партию нашу и государство возглавляет Леонид Ильич Брежнев”»[1169].

Казалось бы, ну зачем? Но это только на первый взгляд выглядит абсурдно. А если среди присутствующих та самая брежневская троица — Цвигун, Цинев и Алидин. Они-то члены Коллегии КГБ доложат наверх непременно все, что услышат в стенах КГБ. Да, Андропов играл свою роль исправно и истово. Была ли у него возможность быть собой? На окружающих Андропов производил впечатление человека «застегнутого на все пуговицы». Свои политические амбиции тщательно скрывал.

Некоторые мемуаристы, греша против истины, изображают Андропова чуть ли не как скрытого критика неумеренных восхвалений Брежнева. Например, Бобков утверждает, что Андропов уклонился от участия в обсуждении мемуарных книг Брежнева, разумеется, не им написанных. Бобков свидетельствует: «Андропов не пошел на общекомитетскую конференцию по обязательному обсуждению этих произведений — не захотел принимать участия в явном лицедействе»[1170]. Ну конечно! А между тем Андропов 1 августа 1978 года выступил в 1-м Главном управлении КГБ на теоретической конференции по книгам Л.И. Брежнева «Малая земля» и «Возрождение»[1171].

Андропов был «крайне осторожен и свое мнение по многим вопросам высказывал лишь в узком кругу, да и то не с полной откровенностью»[1172]. Всю жизнь проведя в «аппарате» среди соглядатаев и доброхотов, он многое впитал, многому выучился. «Во всем его облике проглядывала суровость большевика, прошедшего выучку в сталинской аппаратной школе, сумевшего выжить в передрягах закулисных сражений…», приспособиться, «сохранив свою индивидуальность и одновременно приверженность старым представлениям о мире»[1173].

Николай Егорычев так характеризует Андропова и его взгляды: «Еще в первой половине 1960-х годов у меня сложились с Андроповым доверительные отношения. Он неординарно оценивал общественно-политическое развитие в нашей стране и в других странах, объявивших о том, что они пошли по пути социализма. Человек он был умный, думающий. Хрущев полностью ему доверял. Правда, его убеждения и его официальная позиция не совпадали, но он так себя вел, что в руководстве ЦК об этом не догадывались. Он умел глубоко прятать свои убеждения, хотя, по моему мнению, и не отказывался от них, надеясь на то, что придет время, когда он сможет себя проявить»[1174].

Что же получается — правы те авторы и мемуаристы, которые изображают Андропова «человеком с двойным дном»? А может быть все гораздо проще, и убеждения Андропова менялись со сменой партийного курса и преобладающих веяний? Как бы то ни было, в мемуарах соратников Андропова гораздо больше свидетельств «идейной стойкости» и «коммунистической убежденности», чем намеков на его двойственность.

Андропов понимал, что его мечты вернуться на работу в ЦК могут быть реализованы только в случае благорасположения Брежнева. Он много общался с руководителем кремлевской медицины Евгением Чазовым и всячески беспокоился о здоровье генсека. Беспокоился и кандидат в члены Политбюро Дмитрий Устинов, который еще только ожидал, когда его, наконец, введут в Политбюро. Он обратился к Чазову: «Евгений Иванович, обстановка становится сложной. Вы должны использовать все, что есть в медицине, чтобы поставить Леонида Ильича на ноги. Вам с Юрием Владимировичем надо продумать и всю тактику подготовки его к съезду партии. Я, в свою очередь, постараюсь на него воздействовать»[1175].

Случись что с Брежневым, и расклад сил в Политбюро был бы не в пользу Андропова. У него было несколько сильных недоброжелателей. Как пишет Чазов, «Андропов, достигнув вершин власти, только что войдя в состав Политбюро, не хочет рисковать своим положением. С другой стороны, он представлял четко, что быть могущественным Андроповым, и даже вообще быть в Политбюро, он может только при руководстве Брежнева»[1176].

Н.А. Коровякова и Л.И. Брежнев

[Из открытых источников]

Начиная с весны 1973 года, вспоминает Чазов, у Брежнева начали появляться периоды слабости функции центральной нервной системы, сопровождавшиеся бессонницей. Брежнев стал активно принимать успокаивающие и снотворные средства. Его окружение, желая помочь, щедро снабжало его таблетками. Каждый предлагал свой рецепт лечения. Чазов пишет, что роковую роль сыграла личная медсестра Брежнева[1177].

Личной медсестрой Брежнева с 1973 по 1975 год была Нина Коровякова[1178]. Она пользовалась расположением генсека. В результате получила трехкомнатную квартиру в одном из домов ЦК КПСС, материальное благополучие и «быстрый взлет от капитана до генерала ее недалекого во всех отношениях мужа»[1179]. Лечащий врач Брежнева передоверил Коровяковой лекарственную терапию, и она, «используя слабость Брежнева, особенно периоды апатии и бессонницы, когда он нуждался в лекарственных средствах, фактически отстранила врача от наблюдения за ним»[1180]. Чазов прямо пишет о «пагубном влиянии» Коровяковой на Брежнева, «ускоряющем его деградацию»[1181].

Андропов и Чазов хорошо понимали, что нужно сделать: воздействовать на Брежнева, чтобы он вернулся к прежнему режиму, принимал успокаивающие средства только под контролем врачей и удалить Коровякову из его окружения. А это было непросто. Андропов уже пытался поговорить с Брежневым о Коровяковой, точнее, о ее муже — офицере-пограничнике, работавшем на Лубянке и хваставшемся в своем окружении об особых отношениях его жены с генсеком. Брежнев ответил Андропову: «Знаешь Юрий, это моя проблема, и я прошу больше ее никогда не затрагивать»[1182].

В конце лета 1973 года Андропов откровенно обрисовал Чазову обстановку. Он не был готов информировать Политбюро о серьезных проблемах со здоровьем Брежнева, опасаясь, что это активизирует борьбу за власть, да и вообще будет понято не как забота о здоровье лидера, а как интрига. Андропов в этом разговоре перечислил всех, кто мог бы претендовать на власть: «Тот же Шелепин, хотя и перестал претендовать на роль лидера, но потенциально опасен. Кто еще? — размышлял Андропов. — Суслов вряд ли будет ввязываться в эту борьбу за власть. Во всех случаях он всегда будет поддерживать Брежнева. Во-первых, он уже стар, его устраивает Брежнев, тем более Брежнев со своими слабостями. Сегодня Суслов для Брежнева, который слабо разбирается в проблемах идеологии, непререкаемый авторитет в этой области, и ему даны большие полномочия. Брежнев очень боится Косыгина, признанного народом, талантливого организатора. Этого у него не отнимешь. Но он не борец за власть. Так что основная фигура — Подгорный. Это ограниченная личность, но с большими политическими амбициями. Такие люди опасны. У них отсутствует критическое отношение к своим возможностям. Кроме того, Подгорный пользуется поддержкой определенной части партийных руководителей, таких же по характеру и стилю, как он сам. Не исключено, что и Кириленко может включиться в эту борьбу. Так что, видите, претенденты есть. Вот почему для спокойствия страны и партии, для благополучия народа нам надо сейчас молчать и, более того, постараться скрывать недостатки Брежнева»[1183].

Члены Политбюро: А.П. Кириленко, А.Н. Косыгин, Л.И. Брежнев, Ю.В. Андропов, М.А. Суслов, К.У. Черненко

1978

[РГАНИ. Ф. 82. Оп. 1. Д. 109. Л. 6]

Чазов, понимая, что кроме него больше некому серьезно поговорить с Брежневым, взял на себя эту нелегкую миссию. Брежнев как будто прислушался. Обещал соблюдать режим, выполнять все предписание и каждый день плавать в бассейне[1184]. Относительно бассейна — слово сдержал. Попросил только Чазова подобрать ему такие средства, чтобы не появлялась бессонница. А о Коровяковой заявил: «Ты зря нападаешь на Н[ину]. Она мне помогает и, как говорит, ничего лишнего не дает»[1185].

Постепенно состояние Брежнева выправилось, и в начале 1974 года он был в относительном порядке — «чувствовал себя удовлетворительно». Проводил встречи, выступал. Андропов приободрился и в июне 1974 года при личной встрече заявил Чазову: «Вы зря беспокоились о Брежневе. Все ваши страхи напрасны, он активно работает, заслуженно пользуется авторитетом. Никто не обсуждает проблем его здоровья. Будем надеяться, что все самое тяжелое уже позади»[1186].

Оказалось не так. Через месяц, в июле 1974 года, накануне визита в Польшу, лечащий врач, посетив Брежнева на даче, застал его в астеническом состоянии. Все повторялось[1187]. «В самом конце 1974 года, — пишет Чазов, — Брежнев перестал обращать внимание на наши рекомендации, не стесняясь, под любым предлогом, стал принимать сильнодействующие успокаивающие средства, которыми его снабжала Н. и некоторые его друзья»[1188].

Уже трудно было скрыть истинное состояние Брежнева. Перелом в его физическом состоянии и потерю работоспособности заметили все, кто с ним соприкасался: «Леонид Ильич с 1974 года стал сильно сдавать и уже не мог вникать во все вопросы»[1189]. Георгий Корниенко пишет: «С тех пор вести содержательную беседу он был не в состоянии, если не считать зачтение им вступительного слова по заранее заготовленному тексту. Не выручали его и делавшиеся на все случаи письменные заготовки»[1190].

А сам Брежнев, потеряв способность к критическому восприятию своих поступков, перестал обращать внимание на реакцию окружающих. Он не только усаживал в Завидове в присутствии Подгорного и Полянского Нину Коровякову за стол, но и обсуждал при ней государственные проблемы[1191]. Полянский даже пытался выразить робкое возмущение по этому поводу, но только разозлил Брежнева. Через полгода он выбыл из Политбюро. Тихо, без шума — его просто не избрали туда на пленуме после съезда в марте 1976 года. А еще через год, в мае 1977 года, и Подгорного неожиданно для него самого прямо на пленуме ЦК вывели из Политбюро на пенсию. Брежнев помнил обиды.

Вообще-то и до Коровяковой Брежнев мог посадить за товарищеский стол какую-нибудь приглянувшуюся ему красотку. Петр Шелест описал такую сценку, случившуюся в сентябре 1971 года (Брежнев пригласил его на утиную охоту в Завидово, вместе с ним были Подгорный, Гречко, Машеров, Полянский и Демичев): «После первого дня охоты, вечером, когда за столом изрядно выпили, Брежнев пригласил к столу какую-то девку — все время лизался с ней и буквально распустил слюни, а затем исчез с ней на всю ночь. На второй день охоты Брежнев взял к себе в лодку свою ночную спутницу. Подобные “эксперименты” он повторял каждый раз, на любой охоте»[1192]. Вряд ли тогда Шелест высказывал Брежневу свое неодобрение, но, наверное, выдал себя взглядом или жестом. Шелеста в мае 1972 года сняли с поста первого секретаря ЦК КП Украины, в апреле 1973 года вывели из Политбюро и отправили на пенсию. В Киеве шутили: «Знаете, зачем в городе деревья подрезали? — А чтоб не шелестели!».

Пострадал, и пишут, что «не без участия» Коровяковой, многолетний помощник Брежнева Георгий Цуканов[1193]. Брежнев оставил его помощником, но отдалил от себя. Проявилось это просто и наглядно — стал «меньше вхож» и отселили подальше от кабинета шефа: «В результате какой-то интриги, где были задеты личные чувства Брежнева, он потерял свое место первого помощника. Его переместили из кабинета, что был напротив брежневского, на шестой этаж, где он получил комнатку, обставленную жалкой мебелью дотошными работниками Управления делами ЦК»[1194].

Перед поездкой в Хельсинки Брежнев находился в состоянии мышечной астении и депрессии. Андропов переживал. Разработанный «план дезинформации общественного мнения в отношении здоровья Брежнева рушился»[1195]. Но так или иначе, на совещании в Хельсинки с 30 июля по 1 августа 1975 года Брежнев как-то продержался. Конечно, рядом с ним были врачи, и Чазов прилагал все усилия для поддержания активности лидера.

Вернувшись в Москву, Брежнев тут же улетел в Крым к себе на дачу в Нижнюю Ореанду. Опять принимал успокаивающие средства и в результате «астения, депрессия, нарастающая мышечная слабость, доходящая до прострации»[1196]. Врачи ничего не могли сделать. Андропов сам отправился в Крым, чтобы увидеть все своими глазами. Вернулся Андропов в удрученном состоянии и согласился с Чазовым, что следует проинформировать Политбюро. Но не официальной бумагой, а менее формально и не всех. Андропов вызвался сам поговорить лишь с Сусловым[1197].

Нарастало напряжение и в рядах Политбюро. Андропов поговорил о здоровье Брежнева с Сусловым, но тот был весьма недоволен, не желал включаться в дело и портить отношения с Брежневым. А вот Подгорный проявил большой интерес к здоровью Брежнева. Но Чазова расспрашивать не стал, а сам отправился в больницу, когда Брежнева туда положили после возвращения из Крыма. Несмотря на долгие препирательства и угрозы, Чазов не пустил Подгорного в палату[1198]. Но это было как раз именно то, что пугало Андропова. Ситуация выходила из-под контроля.

Теперь уже было, о чем серьезно тревожиться:

«“Что же делать? — не раз спрашивал Андропов, обращаясь больше к самому себе. — Подгорный может рваться к власти”. Политически наивный, не разбирающийся в иерархии руководства, во внутренних пружинах, управляющих Политбюро, я совершенно искренне, не задумываясь, заметил: “Юрий Владимирович, но почему обязательно Подгорный? Неужели не может быть другой руководитель — вот вы, например?” “Больше никогда и нигде об этом не говорите, еще подумают, что это исходит от меня, — ответил Андропов. — Есть Суслов, есть Подгорный, есть Косыгин, есть Кириленко. Нам надо думать об одном: как поднимать Брежнева. Остается одно — собрать весь материал с разговорами и мнениями о его болезни, недееспособности, возможной замене. При всей своей апатии лишаться поста лидера партии и государства он не захочет, и на этой политической амбиции надо сыграть”»[1199].

Ю.В. Андропов и М.С. Горбачев

1970-е

[РГАНИ. Ф. 82. Оп. 1. Д. 109]

И действительно, Брежнева вдруг проняло. Он приободрился, заговорил о предстоящем съезде, был готов выполнять условия Чазова и согласился уехать на время подготовки к съезду в Завидово и ограничить круг общения. Главное, что удалось Андропову и Чазову — они удалили из Завидово медсестру Коровякову. Публично, при многочисленной охране в присутствии Чазова, Брежневу устроили короткое прощание с медсестрой, не дав ей сказать ничего личного, не то Брежнев расчувствуется и все пойдет прахом. Но все прошло гладко. Как вспоминал лечащий врач Брежнева: «Расставание далось Брежневу тяжело. Страдал, тосковал, спрашивал про Нину. Потом как-то быстро состарился»[1200].

Андропов требовал от своих подчиненных с особым вниманием относиться к охране членов высшего руководства при их выездах на места. Тут понятно — все меры охраны. Внимание Андропова к этим вопросам было даже преувеличенным. Андропов, как это знали начальники территориальных органов КГБ, считал, «что это более важно, чем разоблачение любого агента, потому что чревато несравнимым ущербом для страны»[1201].

Отдыхая на курортах Ставропольского края, Андропов обратил внимание на первого секретаря крайкома Михаила Горбачева и сдружился с ним. Он отмечал хорошие деловые качества молодого партийного работника, его таланты, характер и умение ладить с людьми. Когда летом 1978 года умер член Политбюро и секретарь ЦК Федор Кулаков, отвечавший за сельское хозяйство, на освободившуюся вакансию рассматривались несколько кандидатур, в их числе Горбачева. Брежнев как-то спокойно и без особых эмоций воспринял внезапную смерть Кулакова, лишь меланхолично заметил: «Жалко Федю, хороший был человек и специалист отменный. Кто его теперь заменит?»[1202].

Рабочий день Андропова начинался рано — в будние дни приезжал на работу в 8:30–8:45 и уезжал после просмотра информационной программы «Время» в 21:30–21:45, а по субботам работал с 11–12 утра до 17 часов[1203]. Андропова в отличие от других членов Политбюро можно было застать на рабочем месте и по субботам. Это роднило его с Дмитрием Устиновым, да они и были хорошими друзьями, сблизились когда еще оба были секретарями ЦК[1204]. Как пишет Чазов: «Лишь два человека — Устинов, в силу стереотипа, сложившегося со сталинских времен, когда он был министром, и Андропов, бежавший из дома в силу сложных семейных обстоятельств, в эти дни работали. Если Брежнев убегал на охоту в Завидово, то Андропов убегал на работу»[1205].

Интересно, о каких семейных обстоятельствах Андропова пишет Чазов? Вероятно, о болезни жены Татьяны Филипповны и ее пристрастии к сильным лекарствам. Об этом есть свидетельство кремлевского хирурга: «Она не раз лежала в неврологическом отделении и непрестанно требовала уколов… Она просто придумывала себе разные недомогания и требовала наркотиков. От успокоительных уколов отмахивалась. Видимо, она привыкла к наркотикам с молодых лет. Сейчас мне кажется, что виноваты врачи. Это они уступали ее настойчивым просьбам, подсознательно трепеща пред одним именем ее мужа»[1206].

Андропову не хотелось сидеть дома и наблюдать страдания жены. Спасением для него стала работа, она позволяла отвлечься. Его дети уже выросли. Сын Игорь служил на дипломатическом поприще, дослужился до Чрезвычайного и полномочного посла. Дочь Ирина работала в редакции музыкального журнала.

Из всех потомков Андропова самую заметную карьеру сделал сын Игорь. Он окончил в 1969 году МГИМО, работал в Институте США и Канады, где директором был многолетний коллега его отца Георгий Арбатов. Игорь защитил диссертацию, преподавал в Дипломатической академии, затем работал в Министерстве иностранных дел СССР. Участвовал в Мадридских переговорах по безопасности и сотрудничеству в Европе. В марте 1982 года ему присвоили дипломатический ранг Чрезвычайного и полномочного посланника 1-го класса[1207]. И довольно быстро — в декабре того же года ему присвоили ранг Чрезвычайного и полномочного посла. Возможно, причиной тому был приход к власти отца. Решения Политбюро визируются Генеральным секретарем ЦК КПСС, и Андропов повышение сына одобрил. Уже после смерти Андропова Игорь в мае 1984 года решением Политбюро был утвержден послом в Греции[1208]. Указ Президиума Верховного Совета СССР об этом назначении был выпущен 6 августа того же года[1209].

После окончания Мадридских переговоров Игорь Андропов был членом советской делегации на Стокгольмской конференции по мерам укрепления доверия и безопасности и разоружению в Европе. Решением Политбюро в сентябре 1984 года он в связи с назначением в Грецию был заменен в делегации Ю.Н. Рахманиновым[1210]. В феврале 1985 года участвовал в вместе с премьер-министром Тихоновым в переговорах с греческим премьер-министром в Москве[1211]. В ноябре 1985 года решением Политбюро Игорь Андропов был освобожден от посольской должности в Греции и утвержден Послом по особым поручениям МИД СССР[1212]. Указ Президиума Верховного Совета СССР об освобождении от должности посла в Греции был принят 20 декабря 1985 года[1213]. В августе 1986 года Игорь Андропов был утвержден главой советской делегации на подготовительной встрече в Вене[1214]. До 1997 года Игорь Андропов находился на дипломатической службе. Умер относительно рано — в 64 года. О нем пишут, что он злоупотреблял спиртным[1215].

Дипломатический паспорт И.Ю. Андропова

16 декабря 1988

[Из открытых источников]

Игорь женился на Татьяне Квардаковой. Их дети (внуки Юрия Андропова) — Константин и Татьяна уже в постсоветское время обучались в США, да и жили какое-то время там же, продолжив традицию потомков Сталина и Хрущева. В 1987 году Игорь Андропов женился на актрисе Людмиле Чурсиной, но через несколько лет они расстались, и он вернулся к первой жене Татьяне.

Нина Енгалычева

1941

[РГАСПИ]

Нина Енгалычева

1954

[РГАСПИ]

Дочь Андропова Ирина получила образование филолога. Работала в редакции журнала «Советская музыка». В апреле 1987 года решением Политбюро Андроповой И.Ю. «в виде исключения» установили персональную пенсию союзного значения в 250 рублей с правом пользования столовой лечебного питания[1216]. Что означает столь ранний выход на пенсию — непонятно.

С первой семьей Андропов почти не поддерживал контактов, хотя и писал Нине Енгалычевой письма. У нее их скопилась много, сложенных в папку. Но незадолго до смерти Нина все письма уничтожила, оставив лишь одно — то, где Андропов откликнулся на смерть няни[1217]. О том, что была женой Андропова, Нина Ивановна старалась скрывать.

Она продолжала жить в Ярославле, и ей не хотелось никакого шепотка за спиной и всяких пересудов. Она была тверда в своем гордом достоинстве. После того, как ее оставил Андропов, она вторично вышла замуж и продолжала работать в системе НКВД — МВД там же, в Ярославле. С 15 августа 1941 года занимала должность помощника оперуполномоченного отдела кадров УНКВД, затем ее повысили до оперуполномоченной и старшей оперуполномоченной 2-го отделения отдела кадров УНКВД. Звание младшего лейтенанта ей присвоили 11 февраля 1943 года при переходе на новую систему званий в НКВД, с 4 июля 1944 года она — лейтенант, с 4 сентября 1947-го — старший лейтенант. Работала по-прежнему в секретариате УМВД по Ярославской области. В июне — июле 1951 года была инспектором Управления пожарной охраны в УМВД, 20 июля 1951 года назначена на должность инспектора отделения кадров Отдела исправительно-трудовых колоний УМВД по Ярославской области. С этой должности в звании старшего лейтенанта 24 ноября 1954 года уволена в запас по сокращению штатов. За годы службы награждена за выслугу лет медалью «За боевые заслуги» 6 августа 1949 года и орденом Красной Звезды в 1954 году. Также награждена медалями «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» и «30 лет Советской армии и флота». После увольнения из «органов» работала в «Ярэнерго».

Дочь Андропова Евгения «стала врачом и всю жизнь прожила в Ярославле. Отца она практически не видела. Один раз после войны, когда они оказались под Москвой, няня позвонила Юрию Владимировичу, и он приехал посмотреть на детей. Потом вторая жена отца, Татьяна Филипповна, как-то прислала ей письмо и пригласила девушку к себе. По словам Евгении Юрьевны, “отец тяготился встречами, спешил”»[1218]. Ее старший сын Андрей после учебы в Ленинградском институте точной механики и оптики работал на авиационном заводе в Ульяновске, а с 1987 года — в управлении КГБ по Ульяновской области. С 1992-го служил в Ярославле, в запас ушел в звании подполковника. Пишут, что и второй сын Евгении, Петр, тоже служил в органах госбезопасности. Выходит, оба пошли по стопам деда.

«А вот судьба старшего сына Андропова, Владимира Юрьевича, названного в честь деда, сложилась неудачно. Он дважды сидел в тюрьме за кражи. Освободившись, Владимир Андропов уехал подальше от родных мест — в Тирасполь, работал механиком-наладчиком в конструкторском бюро швейной фабрики. Он женился, ему дали квартиру, в 1965 году на свет появилась Женя Андропова, внучка Юрия Владимировича. Нарушать закон Владимир Юрьевич перестал, зато начал пить. Слабохарактерный и слабовольный по натуре, Владимир Андропов постепенно спивался, нигде не работал. Юрий Владимирович присылал сыну деньги, но потребности в общении не испытывал. Старательно скрывал, что у него сын, сидевший в тюрьме. Таких родственников не было ни у кого из членов Политбюро. Вообще-то в кадры КГБ никогда не брали человека, если у него в семье есть осужденный. Владимир Андропов скончался 4 июня 1975 года, ему было всего тридцать пять лет. Умирал он тяжело. Говорят, что надеялся перед смертью увидеть отца. Юрий Владимирович не приехал ни в больницу, хотя было известно, что сын смертельно болен, ни на похороны. Не приехала и мать»[1219].

Есть и другие свидетельства о жизненных перипетиях старшего сына Андропова.

В Тирасполе 7 марта 1964 года Владимир женился. Его избранница — работница швейной фабрики Мария Ходакова вспоминает: «Вовчик красиво одевался, ногти чистил, что даже мы, девки, из-за тяжелой работы не всегда могли себе позволить. Недостаток единственный — любил выпить. А так, он красиво разговаривал, никогда не тыкал»[1220]. Молодоженам стараниями Юрия Андропова выделили двухкомнатную квартиру.

Андропов не упускал из внимания сына Владимира, устраивал его в лечебные заведения, помогал материально. За семьей Владимира в Тирасполе был закреплен работник КГБ Молдавии для присмотра и, если потребуется, помощи. Из Москвы посылки в Тирасполь для дочери Владимира часто присылала Татьяна Филипповна.

Владимир был тяжело болен. Как вспоминает его жена, «усугублял болезни выпивкой. Печень и почки почти не работали». Когда в 1975 году Владимир умер, на его похороны, действительно, ни отец Юрий Андропов, ни мать Нина Енгалычева не приехали. Жена Владимира вспоминала: «Маме Володи я сообщила, однако она тоже не нашла времени — разводилась со вторым мужем»[1221].

Владимира похоронили в Бендерах, сделали скромное надгробие. Позднее Юрий Андропов перезахоронил сына в Москве[1222]. Болезни сына Андропова, похоже, наследственные. Примерно все то же самое было и у самого Андропова.

Признаки грядущего обвала

Ситуация, когда действовала принятая во времена Хрущева установка на постепенное сокращение штатной численности органов КГБ, с приходом Андропова окончательно ушла в прошлое. С 1967 года председатель КГБ регулярно ставил вопрос перед ЦК КПСС об увеличении штатной численности органов госбезопасности.

Регулярно принимались решения об организации все новых и новых городских и районных отделов КГБ и соответственно заметно росла численность сотрудников КГБ по стране. Так, 10 октября 1972 года Андропов направил в ЦК КПСС записку № 2580-А, в которой ставил вопрос об увеличении штатной численности КГБ на 7500 человек (из них 4500 офицеров) для создания новых городских и районных отделов КГБ. Андропов ссылался при этом на просьбы ряда ЦК компартий союзных республик и крайкомов и обкомов об организации отделов КГБ в городах и районах и сообщал, что отделы КГБ имелись лишь в 1015 городах и районах (тогда как по стране общее число районов и городов — 4310)[1223]. Драматизируя картину, Андропов писал, что в условиях, когда «возросла активность» враждебных элементов и противник действует «единым фронтом», численность органов КГБ недостаточна: практически один аппарат КГБ из 3 офицеров обслуживает 3–4 и более районов и городов (нередко на расстоянии 50–150 км)[1224]. Кроме того, Андропов указывал на необходимость увеличения штата контрразведывательных органов, оперативно-технических подразделений, восстановления управлений КГБ в Минской, Алма-Атинской и Ташкентской областях и создании новых особых отделов в воинских соединениях и укрепрайонах. В целом Андропов просил о поэтапном увеличении штатной численности КГБ в 1972–1975 годах на 10 тысяч человек (из них 6654 офицера): в 1972 на 1000 и далее ежегодно на 3000 человек[1225].

Между тем Брежнев колебался и не спешил с принятием столь радикальных решений. Об этом свидетельствует приложенная к записке Андропова справка о том, что этот вопрос докладывался Брежневу трижды: в октябре 1972, апреле и мае 1973 года. Как отметил в справке Черненко: «Брежнев, ознакомившись с запиской, просил иметь ее у себя в отделе и доложить еще раз позднее. Тов. Андропову сообщено. К. Черненко 31.07.73 г.»[1226].

Андропов был вынужден подать новую записку № 3189-А от 25 декабря 1973 г., где умерил аппетит, и наконец, 8 января 1974 года решение Политбюро ЦК КПСС (П212/24) было принято. Правда, не в том объеме, на какой рассчитывал Андропов первоначально — штат КГБ разрешили увеличить лишь на 6 тысяч человек (из них 4700 офицеров)[1227].

В последующие годы по запискам Андропова принимались решения Политбюро ЦК КПСС (П117/Х1Х) от 17 августа 1978 года об увеличении штата КГБ УССР на 1500 человек (их них 910 офицеров)[1228]; П129/27-оп от 15 ноября 1978 года «Об укреплении КГБ» с увеличением штата КГБ на 3000 человек (из них 2273 офицера) в целях создания новых городских и районных отделов[1229].

Иногда просьбы об увеличении штатов республиканских КГБ исходили непосредственно от партийных руководителей. Так, первый секретарь ЦК КП Казахстана Кунаев 7 марта 1980 года обратился непосредственно к Брежневу с просьбой увеличить штат КГБ Казахстана на 1000 человек. Брежнев направил это письмо Андропову с резолюцией: «Уважаемый Юрий Владимирович! Направляю тебе письмо т. Кунаева Д.А. Думаю, что следует оказать им практическую помощь в решении этого вопроса. Прошу разобраться и внести конкретные согласованные предложения. Л. Брежнев 10.03.80 г.»[1230].

Андропов, не возражая по сути, тем не менее, в ответном письме Брежневу 15 апреля 1980 года указал: «…опыт показывает, что выделение штатов одной республике и области вызывает обоснованные ходатайства от остальных», в связи с этим следует создать в КГБ резерв численности, так как уже имеются ходатайства от местных органов КГБ, согласованные с партийными органами, об увеличении штатной численности на 9 тысяч человек[1231]. В итоге было принято решение Политбюро ЦК КПСС (П192/46-оп) от 17 апреля 1980 года об общем увеличении штатной численности КГБ СССР на 2800 человек (из них 2240 офицеров), причем для Казахстана предназначались 800 человек (из них 645 офицеров)[1232].

В 1978 году Андропов добился повышения статуса КГБ. На сессии Верховного Совета СССР 5 июля по докладу Косыгина был принят Закон «О Совете министров СССР». Косыгин говорил о расширении прав министерств и ведомств, и в 26-й статье принятого закона в перечне союзно-республиканских комитетов КГБ был обозначен уже не «при Совете министров», как это было раньше, а значимо и гордо «КГБ СССР»[1233]. По сути это мало что меняло. В оперативной деятельности КГБ никогда не отчитывался перед Советом министров, а только перед ЦК КПСС, направляя именно партии свои годовые отчеты. Положение о КГБ, принятое еще в 1959 году, продолжало действовать, его никто не собирался менять. Но тем не менее у Андропова был повод гордиться — «поднял статус».

В КГБ к переименованию отнеслись со всей серьезностью, и 13 июля 1978 года был подписан приказ № 0370 «О переименовании КГБ при СМ СССР». В делопроизводстве новое наименование стали рассматривать как новую суть, даже в Центральном архиве КГБ организовали новый фонд 6 для комплектования документами с 1978 года, как будто речь шла о новой организации. Ранее комплектуемый документами КГБ при СМ СССР с 1954 года фонд 5 завершился 1978 годом.

Если рост общей численности сотрудников регулировался централизовано, то вопрос качества кадров был более серьезный.

В 1973 году Брежнев обратил внимание Андропова на то, что в КГБ слаба «рабочая прослойка». Как-то вразрез с марксистско-ленинскими установками кадровое комплектование КГБ шло все больше за счет детей номенклатуры, выходцев из интеллигентных семей, то есть из среды советских служащих. Андропов откликнулся немедленно и 5 февраля 1973 года направил Брежневу письмо: «В соответствии с Вашим поручением об увеличении отбора в органы госбезопасности рабочей молодежи КГБ намечает организовать в 1973 г. при Высшей школе подготовительное отделение с количеством слушателей 100 чел., с отрывом от производства»[1234].

Отбор слушателей, сообщал Андропов, будет производиться подразделениями КГБ «по рекомендациям партийных и комсомольских органов», стипендия будет выплачиваться в размере 55 рублей в месяц, как и у слушателей 1-го курса Высшей школы, срок обучения составит 8 месяцев. Брежнев это предложение одобрил, о чем свидетельствует помета на документе: «Докладывал лично тов. Андропов Ю.В. Согласиться Брежнев. 6.02.73»[1235].

В дальнейшем о проводимых КГБ мероприятиях по подбору кадров регулярно сообщалось в ЦК. В записке Андропова (№ 2423-А), направленной в ЦК КПСС 10 ноября 1977 года, говорилось: «…регулируется социальный состав нового пополнения чекистских кадров. Учебные заведения комплектуются преимущественно лицами из молодежи, получившей жизненную закалку в трудовых и военных коллективах». В 1977 году в Высшей школе КГБ в составе слушателей, зачисленных на контрразведывательные факультеты, было 79,5 % рабочих, причем 41 % среди зачисленных были коммунистами. Андропов также напоминал, что уже 4 года существует подготовительное отделение при ВШ КГБ, куда «зачисляются рабочие ведущих производственных коллективов Москвы, Ленинграда, Свердловска, Харькова, Горького и других городов (по 100 человек ежегодно) со стажем работы два года и более, отслужившие действительную военную службу». Для партийных и комсомольских работников существовали специальные «курсы подготовки руководящего состава разведки и контрразведки из числа секретарей райкомов и горкомов партии, председателей городских и районных исполкомов»[1236].

Однако внутри самого КГБ распределение молодых сотрудников по различным направлениям работы во многом зависело от протекции и родственных связей, то есть по блату. Здесь почти не имели значения личные качества или «правильное» социальное происхождение. Самой престижной считалась работа, связанная с выездами за границу, а именно в разведке (1-е Главное управление КГБ), и здесь все вакансии были отданы на откуп детям советской номенклатуры. И как результат, отмечает в своих мемуарах бывший сотрудник КГБ, в советских представительствах за рубежом «не часто можно встретить людей “от сохи”, а уж в некоторых странах — США, Канаде, особенно в Швейцарии, к примеру, или Франции не сыщешь и днем с огнем»[1237].

А рабоче-крестьянское пополнение КГБ, о котором так заботился Брежнев, как раз попадало на наименее значимые или наиболее тяжелые участки работы, например, в 7-е управление (наружное наблюдение), работа в котором была связана с большими физическими нагрузками. И хотя своеобразной преградой так называемой семейственности служил принцип недопущения работы близких родственников в одном учреждении, из этой ситуации был найден вполне оригинальный выход, получивший среди чекистов меткое и язвительное название «перекрестное опыление». Это когда «сыновья ушлых генералов КГБ шли на работу в МИД, а отпрыски высокопоставленных чиновников МИДа поступали на работу в ПГУ и ВГУ КГБ»[1238]. То есть в первый (ПГУ) и второй (ВГУ) главки — разведка и контрразведка соответственно.

При Андропове возросло материальное благополучие сотрудников КГБ. Они понимали, насколько обласканы партией и насколько серьезен их особый статус в обществе. 1979–1981 годы стали временем существенного повышения уровня зарплат в КГБ. Это вполне отвечало линии Андропова на повышение авторитета сотрудников и подъема престижа службы в его ведомстве. Уже в конце 1970-х годов зарплата работников КГБ была существенно увеличена. Помимо того, были увеличены и выплаты за воинские звания. Постановлением Совета министров СССР № 479–168 от 28 мая 1979 года был предусмотрен следующий размер ежемесячных выплат за размер и количество звезд на погонах (эти деньги прибавлялись к основной ставке ежемесячной зарплаты):

младший лейтенант — 110 рублей;

лейтенант — 120 рублей;

старший лейтенант — 130 рублей;

капитан — 140 рублей;

майор — 150 рублей;

подполковник — 160 рублей;

полковник — 185 рублей;

генерал-майор — 200 рублей;

генерал-лейтенант — 220 рублей;

генерал-полковник — 250 рублей.

От имени сотрудников КГБ Андропов подготовил прочувственное благодарственное письмо в ЦК КПСС, в котором сердечно благодарил «родную коммунистическую партию» и «лично дорогого Леонида Ильича Брежнева» за проявленную заботу и внимание партии к нуждам чекистов[1239].

Как и следовало ожидать, на этом внимание партии не иссякло. Вскоре новым постановлением Совета министров СССР № 601–198 от 14 июля 1980 года были установлены (вводились с 1 января 1981 года) следующие ежемесячные оклады для работников территориальных органов КГБ:

оперативный уполномоченный — 130–150 рублей;

старший оперативный уполномоченный — 150–170 рублей;

начальник отделения — 170–190 рублей;

начальник городского (районного) отдела КГБ — 200–220 рублей[1240].

В итоге выпускник учебного заведения КГБ, зачисляемый на должность оперуполномоченного, получал 130 рублей плюс за звание лейтенанта еще 120 рублей, всего в месяц 250 рублей. При этом от уплаты любых налогов, как и все остальные военнослужащие в СССР, он был освобожден. О таких зарплатах выпускники гражданских вузов не могли и мечтать. Им в самом лучшем случае начисляли 130–150 рублей в месяц, из них еще и налоги вычитали: 12 % подоходного и 6 % за бездетность. На руках оставалось не так уж много.

Нет нужды говорить, как рос авторитет Андропова среди сотрудников КГБ — благодетель!

В период андроповского правления органы КГБ постоянно расширяли свою структуру, их штат рос как на дрожжах. Были предприняты серьезные усилия по поднятию престижа и улучшению имиджа КГБ, серьезно подпорченного во времена Хрущева. В средствах массовой информации была развернута настоящая пропагандистская кампания в пользу «рыцарей с чистыми руками и горячими сердцами». Не отставало и кино. Памятуя о ленинском определении кино важнейшим из искусств, Андропов, «обожавший шпионское кино», стал «генеральным продюсером фильмов о разведке»[1241].

Немаловажной проблемой являлся национальный состав кадров КГБ в республиках. Время от времени в Москву поступали жалобы на «нарушение принципов интернационализма при подборе кадров». Так, в записке в ЦК КПСС № 2431-А от 16 сентября 1975 года Андропов был вынужден отвечать на подобную жалобу сотрудника КГБ при СМ Латвии В.И. Степанова. Андропов отверг все его обвинения и отметил, что за последние 8 лет число офицеров КГБ Латвии коренной национальности держалось на одном уровне — в пределах 39 %, хотя перед КГБ республики была поставлена задача об активизации работы по «выращиванию чекистских кадров коренной национальности»[1242]. В то же время в самом аппарате 5-го управления КГБ при СМ СССР (в основном во 2-м отделе) работали немногочисленные представители — выходцы из КГБ союзных республик.

По отношению к органам КГБ партийные руководители на местах (первые секретари ЦК компартий республик, крайкомов, обкомов) играли главенствующую роль. Но даже соблюдая иерархию, руководители местных КГБ порой были вынуждены по своей линии сообщать наверх о наиболее вопиющих безобразиях, происходящих в их регионе. Тем более что в ЦК КПСС могли узнать об этом и из «писем трудящихся», так что замалчивать те или иные события не имело смысла. Важно было то, как и в каком ключе эта информация будет подана. Здесь многое зависело от личных взаимоотношений партийного руководителя и начальника местного КГБ. Хотя и здесь вполне традиционным было недоверие партийцев к чекистам.

Для характеристики взаимоотношений партии и КГБ весьма показателен состоявшийся на заседании Политбюро ЦК КПСС 8 июня 1978 года обмен мнениями по этому вопросу. Оказалось, что критическая информация о положении на местах (чрезвычайные происшествия, «антиобщественные проявления», неправильное поведение некоторых работников и т. п.), поступавшая в ЦК по линии КГБ, вызывала недовольство и претензии местных партийных руководителей и руководителей центральных ведомств. На заседании Политбюро Брежнев сказал, что руководители отдельных ведомств, как ему сообщил Андропов, хотят «придержать» негативную информацию, и тут же грозно напомнил о том, что на XXV съезде КПСС он уже говорил о роли и месте органов КГБ: «их первейшая обязанность заключается в том, чтобы оперативно и объективно информировать ЦК КПСС», и «из этого надо исходить»[1243].

Вообще-то на том съезде Брежнев произнес вполне дежурную фразу о КГБ: «Всю свою работу, которая протекает под руководством и неослабным контролем партии, органы госбезопасности ведут, исходя из интересов народа и государства, при поддержке широких масс трудящихся, на основе строгого соблюдения конституционных норм, социалистической законности»[1244]. Но как говорится, сказал одно, а подразумевал другое. Выступивший следом Андропов, хорошо понимая, о чем идет речь, продолжил брежневскую мысль: «Я имел в виду то обстоятельство, что некоторые местные органы не разрешают нашим органам на местах информировать ЦК КПСС о различного рода явлениях, которые там происходят, о происшествиях и т. д. Это, по-моему, неправильно. И очень хорошо сказал Леонид Ильич, что эта практика неправильная. Я думаю, что этого достаточно, чтобы нам всем сделать соответствующие выводы»[1245].

Казалось бы, обласканные, окруженные привилегиями, осыпанные наградами сотрудники КГБ должны были быть надежной опорой и защитой советских порядков. Но нет. В их рядах росли усталость и неверие в коммунистические идеалы. Они ведь не были слепыми и глухими и могли сопоставить то, что слышат, с тем, что видят. О настроениях в среде сотрудников вспоминал начальник информационно-аналитической службы 1-го главка КГБ Николай Леонов: «Родные, друзья, товарищи по работе почти все одинаково страдали от лжи, разъедающей общество, партию, от углублявшейся пропасти между словами и делами правящей партийно-государственной верхушки. Тяготение к критическому осмыслению реальности становилось всеобщим. Разговоры о наших внутренних бедах не были тайными и закулисными»[1246].

Болезни, поразившие советское общество, не могли обойти стороной и систему КГБ. И здесь падал уровень дисциплины, становилось все больше злоупотреблений, проявлений стяжательства и даже банальной уголовщины.

А в разведке и того хуже — росло число бежавших за границу и завербованных западными разведками.

Андропов прилагал усилия для защиты своего ведомства от проникновения чуждых влияний и разложения. Главное, нужно было правильно подбирать людей для работы в госбезопасности. Андропов верил в науку, полагался на ее силу. Было даже проведено заседание Коллегии и затем выпущен приказ КГБ № 0058 от 9 июня 1971 года, объявивший решение Коллегии КГБ при СМ СССР от 25 мая 1971 года «О мерах по улучшению использования психологии в оперативной работе и при подборе кадров».

Типичным было покрытие расходов из оперативных сумм на подарки и прием — выпивку и угощение разного рода проверяющих комиссий, да и просто гостей из центрального аппарата КГБ. Личных денег никто из местного начальства тратить не хотел, а «представительских расходов на эти цели не предусматривалось, на такие дела использовались средства из специального фонда, которые затем списывались якобы на оперативные цели»[1247]. Это была своего рода скрытая взятка. Ну или подарок, подношение, как угодно…

Во всем чувствовалась моральная усталость общества и потеря ориентиров. Люди разуверились во всем.

Бегство загранработников — чекистов, военных и дипломатов стало обыденностью. В 1978 году произошло очередное чрезвычайное происшествие. В США покинул свой пост и попросил убежища постоянный представитель СССР в ООН Аркадий Шевченко. Это был удар. Беглецов такого уровня в МИД еще не было. Шевченко был вхож в семью Громыко, но тот моментально от него открестился.

Как вспоминает Калугин:

«В тот поздний вечер, когда пришло известие об исчезновении Шевченко, я позвонил на квартиру первому заместителю министра иностранных дел Мальцеву и сообщил о произошедшем. Наутро завертелась телефонно-бумажная карусель. Громыко в беседе с Андроповым сказал, что, возможно, у него и был такой помощник, но он всех помнить не может. Председатель КГБ среагировал тем, что стал корить своих подчиненных за непроверенную информацию о якобы близких отношениях между Шевченко и Громыко. И только после того, как заместитель начальника Второго Главка Федор Щербак показал изъятые на квартире Шевченко семейные фотографии, на которых Шевченко и его жена поедали шашлыки на пикнике в загородной вилле Громыко, Андропов смущенно пробормотал: “Ах, Андрей Андреевич!”»[1248].

«Будучи неотъемлемой частью советской действительности, КГБ отличался теми же пороками, что и советская бюрократия в целом. Многие офицеры разведки, засылаемые за границу, черпали свои отчеты из западных газет, выдавая их за секретную информацию, полученную от “источников”. При этом агенты внешней разведки не были ни самыми опытными, ни самыми способными. В КГБ процветал почти неприкрытый непотизм, лучшие должности получали те, у кого были хорошие связи. Вместо обученных агентов за рубеж отправлялись сыновья советских функционеров, отлично понимавшие все преимущества работы на Западе. В то же время агенты КГБ в Советской армии, призванные выявлять коррупцию в рядах старшего офицерского состава и генералитета, нередко сами были далеко не безгрешны в этом отношении»[1249].

Е.Ф. Костров

[РГАСПИ]

Коррупция — обобщающий термин, ставший сегодня всеобъемлющим. В советское время это явление имело массу составных частей. Протекционизм или кумовство — неотъемлемый элемент и составная часть коррупции. В то время, конечно, деньги играли свою важную роль. Взятки, стяжательство, но и не только они. Достигнуть руководящего положения — это и есть свалившиеся на тебя деньги и возможность безбедно жить. Все эти явления не обошли стороной и систему КГБ.

В статье-размышлении «Неизбежность перестройки», написанной в марте 1988 года, академик Сахаров, указывая на негативную роль КГБ в преследовании людей за их убеждения, пишет: «С другой стороны, именно КГБ оказался благодаря своей элитарности почти единственной силой, не затронутой коррупцией и потому противостоящей мафии»[1250].

Может быть, и не стоит спорить с определением «элитарность», но с тезисом об отсутствии коррупции в органах КГБ нельзя согласиться. И доказательство тому — множество фактов из повседневности органов госбезопасности времен Андропова.

Смещение с должности начальника 2-го главка КГБ Григоренко 1 августа 1983 года оказалось не случайным. Хотя истинные причины этого события ускользнули от внимания широкой общественности. Игорь Синицин пишет о дошедших до него слухах. Оказывается, один из заместителей Григоренко пообещал своему знакомому ученому добиться для него разрешения выехать на постоянное жительство за рубеж. На кону — неплохая подмосковная дача, а условились просто. Снимут с ученого «осведомленность в государственных секретах», разрешат выезд — владение дачей перейдет к заместителю начальника 2-го главка. Казалось бы, чего проще, ведь именно в контрразведке решали вопросы, связанные с секретностью и ограничением выезда за рубеж. Своя рука — владыка. Но влияния заместителя начальника главка и даже самого начальника Григоренко не хватило. Ходатайствующий «отказник» пошел жаловаться, написал письмо Андропову. Наказали и Григоренко, и его зама[1251].

Синицин не называет фамилии, но все вполне очевидно. Решением Секретариата ЦК КПСС 6 июля 1983 года заместитель начальника 2-го главка КГБ генерал-майор Евгений Костров был снят с должности «за допущенные недостатки в работе и личном поведении» и уволен из «органов». Более того, 3 августа 1983 года партком КГБ исключил его из партии «за злоупотребление служебным положением в личных целях». Ну а двумя днями раньше его начальник Григоренко был смещен с должности и отправлен в действующий резерв. Пощадили.

А какие возможности были у сотрудников «пятерки», курирующих священнослужителей, и говорить не приходится. Вот где неучтенные доходы. Об этом много писали в конце 1980-х годов в «перестроечной прессе».

Но не только в контрразведке или в 5-м управлении были искушения для оперативного состава. Не отставала, а порой давала сто очков вперед и разведка. Тут возможности для бесконтрольной траты валюты были больше, да и деньги «тверже». Синицин отмечает: «Именно при Крючкове по советской внешней разведке прокатился девятый вал измен, побегов и случаев казнокрадства. Но поскольку Владимир Александрович принадлежал к числу самых ближайших сотрудников Андропова, никакое наказание его не постигло»[1252].

Вот случай, наделавший много шума. В сейфе заместителя резидента КГБ в Вене, пока он был в отпуске, была обнаружена сумма денег, многократно превышавшая его заработок за несколько лет, а еще изделия из золота и платины. Наладили служебное расследование и выяснили: заместитель резидента скупал заграничные товары, одаривал в Москве начальство, тюки и коробки с дефицитом возил в Москву в товарном количестве. Разумеется, у него были высокие покровители. При разборе его дела в парткоме КГБ в октябре 1975 года он ни в чем не признался. И что? Всего лишь исключили из партии, а Андропов подписал приказ о его увольнении[1253].

Афганистан и польский кризис

Как же случилось, что Андропов, который еще в марте 1979 года был против военной интервенции в Афганистан, в декабре «выступил в качестве одного из главных организаторов афганской авантюры»[1254]. Пишут, что он поддался на уговоры «своего друга маршала Д. Устинова»[1255]. Но все не так просто. Высказывания Андропова на заседаниях Политбюро демонстрируют гибкость его подхода.

На заседании Политбюро 17–18 марта 1979 года обсуждались события, связанные с восстанием в Герате, где на сторону мятежников перешла часть правительственных войск. Ситуация для правящей Народно-демократической партии Афганистана (НДПА) складывалась критическая. Ее руководители обратились к советскому руководству с просьбой прислать свои армейские части, иначе завоевания апрельской революции 1978 года будут утрачены. Лидер НДПА Тараки говорил Косыгину по телефону: «…если Герат падет, тогда революция не будет спасена». Устинов добавил: «Амин, когда я с ним говорил, тоже просил ввести войска в Герат и разбить противника», и еще: «Афганская революция встретила на своем пути большие трудности, говорит Амин в разговоре со мной, и спасение ее зависит только от Советского Союза». Выступавшие члены Политбюро делились тревогой. Устинов информировал о том, что за трое суток он может подготовить переброску войск в Афганистан. Косыгин заявил: «У нас всех единое мнение — Афганистан отдавать нельзя»[1256]. Заседание продолжилось и на следующий день, 18 марта, но настроение собравшихся поменялось, оценки стали более осторожные.

Андропов высказался на заседании вполне конкретно: «Я, товарищи, внимательно подумал над всем этим вопросом и пришел к такому выводу, что нам нужно очень и очень серьезно продумать вопрос о том, во имя чего мы будем вводить войска в Афганистан. Для нас совершенно ясно, что Афганистан не подготовлен к тому, чтобы сейчас решать все вопросы по-социалистически. Там огромное засилье религии, почти сплошная неграмотность сельского населения, отсталость в экономике и т. п. Мы знаем учение Ленина о революционной ситуации. О какой ситуации может идти речь в Афганистане, там нет такой ситуации. Поэтому я считаю, что мы можем удержать революцию в Афганистане только с помощью своих штыков, а это совершенно недопустимо для нас. Мы не можем пойти на такой риск»[1257].

Мнение Андропова поддержал Громыко: «Армия там ненадежная. Таким образом, наша армия, которая войдет в Афганистан, будет агрессором. Против кого она будет воевать? Да против афганского народа прежде всего, и в него надо будет стрелять». Громыко все хорошо понимал. И то, что процесс разрядки международной напряженности и сокращения вооружений будет отброшен назад, и то, что тем самым Китаю «преподнесем хороший подарок», и, наконец, «все неприсоединившиеся страны будут против нас», и отпадет вопрос о предстоящей встрече Брежнева с Картером… В общем, нет числа бедам, и ничего не выиграем. И, главное, напомнил Громыко: «…нам надо иметь в виду, что и юридически нам не оправдать ввода войск. Согласно уставу ООН, страна может обратиться за помощью, и мы могли бы ввести войска в случае, если бы они подверглись агрессии извне. Афганистан никакой агрессии не подвергался»[1258].

Выступил Кириленко: «Вчера в Афганистане была другая обстановка, и мы склонялись к тому, что, может быть, нам пойти на то, чтобы ввести какое-то количество воинских частей. Сегодня обстановка другая, и разговор у нас вполне справедливо идет уже несколько в ином русле, а именно: все мы придерживаемся того, что вводить войска нет никаких оснований»[1259]. Продолжил Андропов: «Вчера, когда мы обсуждали этот вопрос, афганцы не говорили о вводе войск; сегодня положение там другое. В Герате уже не один полк перешел на сторону противника, а вся дивизия. Как мы видим из сегодняшнего разговора с Амином, народ не поддерживает правительство Тараки. Могут ли тут помочь им наши войска? В этом случае танки и бронемашины не могут выручить. Я думаю, что мы должны прямо сказать об этом т. Тараки, что мы поддерживаем все их акции, будем оказывать помощь, о которой сегодня и вчера договорились, и ни в коем случае не можем пойти на введение войск в Афганистан»[1260].

Кириленко возмущался по поводу пассивности в военных делах афганского руководства: «Мы ему дали все. А что из этого? Ничего не пошло на пользу. Это ведь они учинили расстрелы ни в чем не повинных людей и даже говорят нам в свое оправдание, что якобы мы при Ленине тоже расстреливали людей. Видите ли, какие марксисты нашлись»[1261]. Кириленко предложил пригласить Тараки в Москву для разговора.

На заседании 18 марта Брежнев не присутствовал, но его проинформировали о высказанных мнениях. И 19 марта на заседании Брежнев подвел итог: «Был поставлен вопрос о непосредственном участии наших войск в конфликте, возникшем в Афганистане. Мне думается, что правильно определили члены Политбюро, что нам сейчас не пристало втягиваться в эту войну»[1262]. Косыгин не высказывался категорично против ввода войск, но вновь подчеркивал возникшую опасность, упоминал просьбы Тараки о войсках и резюмировал: «Конечно, нам нужно сохранить Афганистан как союзное государство». Устинов упомянул о просьбе Амина направить советские танки и войска в Герат, на что Брежнев возразил: «У них распадается армия, а мы здесь должны будем за нее вести войну»[1263].

Андропов упомянул об афганских руководителях, что «своих политических противников они расстреливают», и вновь подчеркнул: «Я думаю, что относительно ввода войск нам решения принимать не следует. Ввести свои войска — это значит бороться против народа, давить народ, стрелять в народ. Мы будем выглядеть как агрессоры, и мы не можем допустить этого»[1264]. Вставил реплику и Пономарев: «Тов. Тараки, Амин допустили серьезные ошибки в обращении с членами партии “Парчам”. Многих товарищей из этой партии просто расстреляли»[1265].

Это было очень важное трехдневное заседание Политбюро, на котором, казалось бы, четко определились с политической линией: оказывать помощь Афганистану всеми средствами (техникой, вооружениями, советниками), кроме непосредственного ввода войск.

Тараки прибыл в Москву и 20 марта 1979 года вел переговоры с Косыгиным, Громыко, Устиновым и Пономаревым. И в тот же день вечером был принят Брежневым. Хозяин Кремля предостерег Тараки от арестов армейских офицеров, что создавало неуверенность в командном составе[1266]. А относительно ввода войск Брежнев четко выразился, что «этого делать не следует», это лишь сыграет на руку врагам. Но, разумеется, пообещал экономическую помощь, оружие, советников[1267].

В следующий раз Брежнев принял Тараки 10 сентября 1979 года. Беседа была теплой. Брежнев говорил о непростой обстановке, о сложном развитии афганской революции, вспомнил даже опыт Гражданской войны в России[1268]. Вновь затронул вопрос «необоснованных репрессий в отношении товарищей по партии»[1269]. А потом Брежнев заговорил намеками. Позднее историки и мемуаристы сделают вывод, что генсек уже затеял интригу против Амина и подбивал Тараки от него как-то избавиться или, по крайней мере, поставить на место: «В условиях афганской революции понятны Ваша, товарищ Тараки, особая роль как Генерального секретаря ЦК НПДА и председателя Революционного совета Республики в руководстве деятельностью партии и государства. Ваш высокий авторитет и, я бы сказал, всеобъемлющие полномочия и ответственность. Вряд ли целесообразно, однако, чтобы кто-то еще, кроме Вас, занимал исключительное положение в руководстве страной, вооруженными силами, органами государственной безопасности. При определенных условиях это могло бы иметь нежелательные последствия». Тараки согласился: «правильно».

Памятка Л.И. Брежневу к беседе с М.Н. Тараки

10 сентября 1979

[РГАНИ. Ф. 80. Оп. 1. Д. 462. Л. 75]

Тирада Брежнева была, похоже, реакцией на заметное возвышение Хафизуллы Амина в афганском руководстве. Он явно стал теснить Тараки, дышал ему в спину. Брежнев заговорил о консолидации партийных рядов и необходимости утверждения принципа коллективности в руководстве. То есть разбавить амбиции Амина силой противостоящего ему коллектива сторонников Тараки. У Брежнева это звучало традиционно: «…важно наладить дружную совместную работу всех членов Политбюро»[1270].

Брежнев понимал, насколько «тонок Восток». В афганском руководстве, и об этом советские советники докладывали в Кремль, все время зреют коварные интриги, идут расправы. Со знанием дела об этом сообщали люди Андропова из Кабула. Более того, сотрудники КГБ укрыли и тайно вывезли из Афганистана в ящиках для технического оборудования четырех высокопоставленных сторонников Тараки, которым угрожала расправа со стороны Амина[1271].

Тараки, кажется, понял намек Брежнева и признал: «Вы правы, что сейчас у нас в Афганистане много власти сосредоточено в руках определенных лиц». И чуть позже по ходу беседы, как будто постепенно усваивая брежневские намеки, добавил: «Вы говорили о том, что кто-то может использовать те полномочия, которыми я наделен как Генеральный секретарь ЦК НДПА и Председатель Революционного совета. Это очень серьезное дело. Я теперь буду внимательно смотреть, что творится у меня за спиной»[1272].

Коснулся Тараки так волновавшей Брежнева темы репрессий и признал: «Они имели место, и последствия этих репрессий я особенно ощутил в последнее время. Сейчас я очень внимательно смотрю, кто и по какой причине становится объектом таких репрессий. Конечно, есть основания полагать, что не все мне становится известным. Но мы приняли специальное постановление, которое направлено на то, чтобы прекратить компрометацию партийных деятелей без достаточных на то оснований»[1273].

Сообщение Л.И. Брежнева на заседании Политбюро ЦК КПСС

20 сентября 1979

[РГАНИ. Ф. 80. Оп. 1. Д. 462. Л. 78]

Расстались Тараки и Брежнев к общему удовольствию тепло и душевно. Не было края благодарности Тараки за советскую военную и экономическую помощь. Только одних советских военных советников в армии Афганистана насчитывалось полторы тысячи, и Брежнев не уставал напоминать: «Советский народ оказывает эту помощь, исходя из чувства революционной солидарности с братским афганским народом, идя при этом на ущемление своих собственных нужд»[1274].

Брежнев был готов к очередной просьбе Тараки о вводе в Афганистан советских войск, и на этот случай у него был заготовлен напечатанный крупными буквами для удобства чтения ответ. Как и ранее, в марте, отрицательный и с той же аргументацией.

Тараки возвращался в Афганистан со смутным чувством. Он почти три недели с конца августа провел в поездках. Что там ждет его в Кабуле? И эти намеки Брежнева. И мысли самого Тараки — кто там у него за спиной, может быть, он слишком наивен в отношении Амина? Не случайно Брежнев все время возвращался к этой теме. Вот и в конце беседы опять спросил: «…считаете ли Вы, что в Политбюро вашей партии существует полное единство?». Тараки тогда благодушно ответил: «Такое единство, по моему мнению, существует. До революции между отдельными членами Политбюро были плохие отношения, имела место личная неприязнь. Однако сейчас, когда партия находится у власти, эти элементы изжиты»[1275].

Наивность или хитрость? Так знал или не знал Тараки, что его ждет по возвращении в Кабул? Вполне возможно, он уже утвердился в мысли покончить с Амином и обдумывал детали. Пишут, что Андропов, провожая Тараки, сказал: «…когда вы прилетите в Кабул, Амина уже не будет…»[1276]. Но увы, Амин был на месте и встречал Тараки как ни в чем не бывало. Дальнейшие события разворачивались стремительно.

Советский посол взялся помирить Тараки и Амина и 14 сентября, находясь в резиденции у Тараки, пригласил туда же Амина. Тот откликнулся с неохотой, но отказать советскому послу не мог. Когда Амин прибыл, прямо у дверей покоев Тараки произошла перестрелка, погиб охранник. Амин объявил, что его хотели убить, и перешел к решительным действиям. В тот же день его люди разоружили охрану Тараки и отрезали его резиденцию от внешнего мира[1277].

Через два дня, 16 сентября, Амин собрал заседание Революционного совета, затем пленум ЦК НДПА, и Тараки был отстранен от власти и помещен под домашний арест. Москва была поставлена перед свершившимся фактом. На заседании Политбюро 20 сентября 1979 года Брежнев выступил с сообщением. Он вынужден был смириться с фактом смены власти в Кабуле, хотя и отмечал: «Конечно, не все в методах и действиях Амина нам нравится, в частности, его чрезмерное властолюбие, жесткость в отношении своих вчерашних коллег, склонность к интригам, волюнтаризм в оценках. Однако, считаясь с реальным положением дел, нам теперь придется работать с новым руководством Афганистана. Сам Амин сделал ряд заявлений, из которых видно, что он продолжит курс на развитие революции, на упрочение сотрудничества с Советским Союзом. В его окружении немало честных людей, стоящих на позициях марксизма-ленинизма, настоящих революционеров, хорошо относящихся к Советскому Союзу и получивших у нас образование»[1278].

Брежнев поделился и своей тревогой: «В то же время наши представители настойчиво стараются повлиять на Амина, чтобы не допустить репрессий в отношении Тараки и его окружения и вообще по возможности предотвратить различные крайности со стороны Амина в период его утверждения у власти»[1279].

Никакие усилия советников Кремля не помогли сохранить жизнь Тараки. По приказу Амина он был убит 8 октября 1979 года за полчаса до полуночи и тайно похоронен[1280]. Амин обещал Брежневу и Андропову, что сохранит жизнь Тараки и… обманул[1281]. Брежнев был вне себя. Чего же стоят его гарантии, что будут думать в других странах?! Получается, Кремль бессилен в защите своих друзей[1282].

Личная обида Брежнева многое значила и многое объясняла в дальнейших событиях[1283]. В Кремле решили покончить с Амином. И Андропов в октябре 1979 года изменил свое мнение об использовании советских войск в Афганистане — на прямо противоположное.

Советское военное ведомство поддерживало и делало ставку на партийную группировку «Хальк» (ее лидерами были Тараки, затем Амин), в то время как КГБ поддерживал группировку «Парчам», возглавляемую Бабраком Кармалем[1284]. Жестокая борьба этих группировок внутри Народно-демократической партии Афганистана (НДПА) серьезно омрачила обстановку и спутала карты советским советникам. Кармаля его противники «халькисты» выдавили из страны, и он оказался послом Афганистана в Чехословакии. Отстраненные от власти «парчамисты» жаловались руководству КГБ, там, естественно, искали материал на их обидчика Амина. Вспомнив о том, что Хафизулла Амин когда-то обучался в США, о нем тут же стали распускать слухи, что он агент ЦРУ. Потом и сами в это поверили. Это был «удачный» слух, что называется, «в масть». Хотя, конечно, «никаких документов, подтверждающих эту версию, никогда представлено не было»[1285].

Постановление Политбюро ЦК КПСС «К положению в “А”»

12 декабря 1979

[РГАНИ. Ф. 89. Оп. 14. Д. 31. Л. 2]

Многие сотрудники КГБ полагали, что большую роль в инициировании вторжения сыграл Владимир Крючков. Им вообще был непонятен выбор Андроповым его кандидатуры при назначении руководителем 1-го Главного управления КГБ. Негативное мнение о Крючкове не скрывал первый заместитель контрразведывательного главка КГБ Виталий Бояров. Он и многие его коллеги «не могли в то время понять, как человек такой безупречной совести, чести и ясного ума, как Андропов, мог назначить своим преемником чиновника, который не перенял от своего шефа ни одного положительного качества»[1286].

Записка Ю.В. Андропова и Н.В. Огаркова в ЦК КПСС о направлении мотострелкового батальона в Кабул

4 декабря 1979

[РГАНИ. Ф. 79. Оп. 12. Д. 4. Л. 2]

Крючков стоял у истоков взаимодействия КГБ с руководством спецслужб Афганистана. Он прибыл с визитом в Кабул 2 августа 1978 года и 5 августа подписал соглашение о сотрудничестве между КГБ и органами госбезопасности Афганистана[1287]. Незадолго до этого решением Политбюро ЦК КПСС и Совета министров СССР 30 июня 1978 года было организовано представительство КГБ в Кабуле с первоначальным штатом 19 человек[1288].

Крючков в ходе этого визита вел переговоры с Тараки и Амином и сделал свои выводы, но не в пользу Амина[1289]. Он пишет: «Анализируя материалы наших переговоров, мы все сошлись во мнении, что личность Амина представляет собой реальную угрозу для судьбы афганской революции. К сожалению, не все в Москве разделили такие оценки, но последующие события полностью подтвердили правильность наших мрачных прогнозов»[1290].

Постановление Политбюро ЦК КПСС о направлении спецотряда в Афганистан

6 декабря 1979

[РГАНИ. Ф. 79. Оп. 12. Д. 4. Л. 1]

Сотрудник разведки Лев Костромин вспоминал: «Осенью 1979 года я снова оказался в круговерти афганских событий. В начале ноября в кабинете начальника внешней разведки В.А. Крючкова состоялось совещание в очень узком составе, присутствовал там и я. Всего было пять человек, но говорил один начальник ПГУ. Он кратко изложил суть принятого “инстанцией” решения касательно Афганистана и судьбы главы этого государства Х. Амина, пристально оглядел каждого из присутствовавших в кабинете сотрудников и сказал: Все абсолютно секретно, никто не должен знать о предстоящей операции. Если произойдет утечка, то она произойдет только от кого-то из вас. Прошу это учесть»[1291].

Принятое 12 декабря 1979 года решение Политбюро ЦК изложено настолько туманно, что даже и непонятно поначалу, о чем идет речь. Председательствовал на заседании Политбюро Брежнев, присутствовали члены Политбюро Суслов, Гришин, Кириленко, Пельше, Устинов, Черненко, Андропов, Громыко, Тихонов и кандидат в члены Политбюро Пономарев.

В тексте решения, озаглавленного «К положению в “А”», говорилось: «Одобрить соображения и мероприятия, изложенные т.т. Андроповым Ю.М., Устиновым Д.Ф., Громыко А.А. Разрешить в ходе осуществления этих мероприятий им вносить коррективы непринципиального характера. Вопросы, требующие решения ЦК, своевременно вносить в Политбюро. Осуществление всех этих мероприятий возложить на т.т. Андропова Ю.В., Устинова Д.Ф., Громыко А.А.». Ну и, разумеется, поручить им же «информировать Политбюро ЦК о ходе выполнения намеченных мероприятий»[1292]. Под текстом решения подпись Брежнева.

Вот, что значит высшая тайна! Опять, как когда-то, 4 мая 1968 года, в решении Политбюро о Чехословакии, ничего не сказано внятно. Остается только догадываться. Судя по порядку фамилий, в смысле приоритета, на первом месте — устранение Амина, и отвечает за это председатель КГБ Андропов, затем, понятно, ввод войск — министр обороны Устинов, ну и внешнеполитическое обеспечение акции — министр иностранных дел Громыко.

Справка К.У. Черненко о совещании на даче Л.И. Брежнева

26 декабря 1979

[РГАНИ. Ф. 89. Оп. 14. Д. 32. Л. 1]

На рукописном решении об Афганистане оставили свои подписи проголосовавшие «за» члены Политбюро: Андропов, Устинов, Громыко, Пельше, Суслов, Гришин, Кириленко, Черненко, Тихонов. Ниже добавились более поздние подписи: 25 декабря — Кунаев и 26 декабря — Романов и Щербицкий. Текст решения скреплен подписью секретаря ЦК Брежнева.

Итак, подпись Андропова идет первой! И это тоже важный знак его лидерства в подготовке вопроса и в ответственности за ход всей акции.

Андропову помог сам Амин. Он настолько часто и столь настойчиво просил Кремль обеспечить его надежной войсковой охраной, что оставалось лишь милостиво уступить. И 6 декабря 1979 года было принято решение Политбюро о направлении в Кабул советского мотострелкового батальона из 600 человек для охраны резиденции Амина. Знал бы Амин, какого «троянского коня» запускает для охраны своего дворца.

В дневнике Брежнева 3 декабря идет запись «Обменялись с Андроповым по военным делам», а через неделю 10 декабря в понедельник: «Принял вместе Громыко, Устинова, Андропова» и запись далее: «Вечером в 6 часов — чл. и кандид. — о Афиностане»[1293]. Таинственный «Афиностан» в записи Брежнева, конечно же, Афганистан.

Картина более или менее вырисовывается: 3 февраля Андропов был у Брежнева, и, вероятнее всего, они обсуждали афганские дела. Если заглянуть в журнал записей секретарей приемной Брежнева, то видно, что Андропов в декабре 1979 года довольно часто приходил к генсеку либо говорил с ним по телефону.

Самый важный день — 10 декабря отражен в записях секретарей. Брежнев прибыл в Кремль в 11:50 и говорил по телефону с Громыко, Андроповым и Устиновым. Вскоре они появились на пороге его кабинета. Разговор Брежнева с ними продолжался с 12:10 до 13:30, то есть 1 час 20 минут. Днем Брежнев работал с документами, в 18:00, как записано в журнале, началось совещание в кабинете у Брежнева, которое закончилось в 19:30. На этом полуторачасовом совещании присутствовали Андропов Ю.В., Громыко А.А., Черненко К.У., Устинов Д.Ф., Кириленко А.П., Суслов М.А., Гришин В.В., Пельше А.Я., Пономарев Б.Н., Соломенцев М.С., Кузнецов В.В.[1294]

Можно не сомневаться, что рукописный листок, озаглавленный «К положению в “А”», был подписан тогда же и через два дня оформлен как решение Политбюро ЦК П176/125. К подписям восьми членов Политбюро присоединился не присутствовавший тогда в кабинете Брежнева Тихонов. И лишь двумя неделями позже присоединились приехавшие в Москву Кунаев, Романов и Щербицкий. Единственный член Политбюро, чья подпись отсутствует, — Косыгин.

Решение настолько секретно, что его хранили в особом конверте, не подшивая к остальным документам.

Первоначальный план смещения Амина и его замены Кармалем базировался на идее дворцового переворота. Люди Андропова должны были отравить Амина и держать наготове тайно прибывшего на базу в Баграме Бабрака Кармаля с новым правительством.

В первых числах декабря 1979 года первый заместитель начальника 1-го Главного управления КГБ Вадим Кирпиченко и сотрудник этого же главка Лев Костромин вылетели в Афганистан. Совершенно секретный документ об их командировке был написан от руки и завизирован Андроповым[1295]. Костромин расположился на военном аэродроме в Баграме близ Кабула. О сути задания он пишет: «О планах Москвы провести спецоперацию по устранению от власти Х. Амина в Кабуле еще никто, за исключением двух-трех человек, не знал. Тогда речь о вводе наших войск еще не шла»[1296].

На аэродроме в Баграме дислоцировался батальон советских воздушно-десантных войск, обеспечивавший его безопасность. Через пару суток после прибытия Кирпиченко и Костромина началась стадия реализации операции. 7 декабря по прямому проводу Костромин получил указание в обстановке строгой конспирации встретить пассажирский борт Ту-134 с девятнадцатью пассажирами на борту. «Я знал, — пишет Костромин, — кто были пассажиры этого самолета — новое руководство Афганистана во главе с Бабраком Кармалем»[1297]. Всех их следовало спрятать на базе до поры до времени.

Команда приступить к делу поступила из Москвы 12 декабря. Прибывшие «члены нового руководства» были распределены по боевым группам советского спецназа, которые имели план захватить основные правительственные объекты в Кабуле. Внезапно Костромин получил из Москвы «отбой». Час «Х» откладывался[1298]. На следующий день из Москвы позвонил Крючков и дал распоряжение Костромину всю группу во главе с Кармалем на самолете отправить в Ташкент. Что было тут же исполнено[1299].

Письмо Ю.В. Андропова в ЦК КПСС о задержании Ассадуллы Амина

29 декабря 1979

[РГАНИ. Ф. 89. Оп. 18. Д. 80. Л. 1]

Первоначальное намерение устранить Амина малыми силами воплотить не удалось. КГБ разработал план покушения на него — и это было главным условием «дворцового переворота», который оказался неудачным. Пострадал лишь его племянник — Асадулла Амин, возглавлявший службу безопасности. Скорее всего, Амин так и не понял, кто стоял за покушением, и грешил на «недовольных партийцев из оппозиционных фракций», поэтому, вполне доверяя советской стороне, отправил Асадуллу на лечение в Москву[1300]. Для Асадуллы все кончилось плохо. После переворота в Кабуле он на следующий же день был арестован в Москве и помещен в Лефортово. Его здоровье еще не восстановилось: с пожелтевшей от перенесенной болезни кожей, он выглядел жалким и потерянным. Андропов распорядился допросить его и выяснить все обстоятельства смерти Тараки. Асадулла, несмотря на молодость, «оказался твердым орешком», он не стал ничего рассказывать. Выслушав вопросы, «Асадулла сразу же замкнулся в себе, начал юлить, утверждать, что ничего не знает, клялся в верности СССР, ссылался на молодость и просил передать его личное письмо Л.И. Брежневу»[1301]. От него так ничего и не добились, выдали в Афганистан, где его и казнили в июне 1980 года.

Обложка журнала Problems of Communism

Май — июнь 1980

[Архив автора]

Костромин оставался в Баграме и ждал дальнейших указаний Москвы. А там разработали новый план. Но теперь уже масштабный и всеобъемлющий. Начальник управления нелегальной разведки 1-го Главного управления КГБ Юрий Дроздов вылетел 19 декабря 1979 года в Кабул[1302]. Как вспоминал Костромин, 25 декабря в Баграм вновь тайно доставили его подопечных — правительство во главе с Кармалем. И тогда же появились генерал Юрий Дроздов со своим сотрудником подполковником Эвальдом Козловым и с ними «особо секретный груз»[1303]. Груз помещался в чемоданчике, с которого Козлов не спускал глаз. Похоже, основу предыдущего плана не меняли — физическое устранение Амина, а уж потом штурм и все остальное. Ранним утром 27 декабря Дроздов с Козловым отправились в Кабул, правда, так спешили, что забыли на базе свой «секретный груз». Козлову пришлось спешно вернуться за оставленным чемоданом[1304]. Что было в чемодане, Костромин не знал, можно лишь предположить — те самые спецсредства для Амина.

Андропов изменил своим принципам, которые он декларировал в начале своей карьеры в КГБ: «Я не допущу, чтобы мое пребывание здесь было связано с какими-то кровавыми делами…»[1305]. Устранение Амина было вероломной акцией, но Андропов уже ко многому привык. Служба и профессионализация обязывают.

Вечером 27 декабря Костромин получил указание отправить своих подопечных с базы, где они томились в ожидании, на бронетехнике в Кабул. Власть сменилась, в столицу прибыло новое правительство Афганистана[1306].

Буквально за несколько дней до ввода войск в Афганистан, дабы не разрушать сложившихся доверительных отношений, Андропов решил по «тайному каналу» предупредить канцлера ФРГ о грядущем событии. Переданная информация ошеломила Эгона Бара — доверенное лицо канцлера. Побледнев, он произнес: «Вы все сошли с ума!.. Афганистан — это не Варшавский пакт, то, что вы делаете, — это чистой воды агрессия против слабого государства! Подумали вы, как будете выглядеть перед всем миром?!»[1307]. В Кремле, конечно, подумали, но не учли главного: «Начинают войны всегда с уверенностью, что их удастся быстро закончить, но в этом и заключается самое большое заблуждение»[1308].

Решение и последующие события тяжело дались Андропову. Чазов пишет, что за все 17 лет знакомства он еще не видел Андропова в таком напряжении: «Мне кажется, что непосредственно перед вводом советских войск в Афганистан у него, в отличие от Устинова, появились периоды неуверенности и даже растерянности»[1309].

В 12 часов дня 25 декабря 1979 года в войска поступил приказ маршала Устинова начать силами 40-й армии переход границы и вход на территорию Афганистана в 15:00 по московскому времени[1310]. Вторжение началось. Ранняя дата его начала, объясняется тем, что операция «Шторм-333» (штурм дворца Амина) первоначально планировалась на 25 декабря, но потом ее срок перенесли на 27 декабря[1311].

Амин полностью доверял Брежневу. Начало ввода советских войск он приветствовал. Ведь это то, о чем он раньше долго и настойчиво просил. Он и днем 27 декабря ни о чем не подозревал, созвал в свой дворец членов Политбюро НДПА и министров с семьями и устроил роскошный прием. Амин говорил присутствующим: «Советские дивизии уже на пути сюда. Все идет прекрасно. Я постоянно связываюсь по телефону с товарищем Громыко, и мы сообща обсуждаем вопрос, как лучше сформулировать для мира информацию об оказании нам советской военной помощи»[1312]. Днем ожидалось и выступление Амина по афганскому телевидению. Но этому помешала акция КГБ и содержимое того самого чемоданчика, который так берег подполковник Эвальд Козлов: «Неожиданно во время обеда Генсек НДПА и многие его гости почувствовали себя плохо. Некоторые потеряли сознание. Полностью “отключился” и Х. Амин»[1313]. Вызвали начальника президентской гвардии, позвонили в военный госпиталь и в поликлинику советского посольства. Продукты и сок отправили на экспертизу, поваров-узбеков задержали[1314].

Советские врачи с большим трудом к шести вечера вернули Амина к жизни. Он оставался под капельницей. До начала штурма его дворца оставалось чуть более часа.

В среду и четверг, 26 и 27 декабря 1979 года, Брежнев находился на даче в Заречье[1315]. На дачу 26 декабря к нему приехали Устинов, Громыко, Черненко и Андропов доложить о ходе выполнения ранее принятого решения от 12 декабря. Был представлен намеченный на 27 декабря план военного переворота в Кабуле и устранения Амина. Черненко в сухой протокольной записи зафиксировал: «Тов. Брежнев Л.И. высказал ряд пожеланий, одобрив при этом план действий, намеченный товарищами, на ближайшее время»[1316].

Начальник управления нелегальной разведки (управление «С» 1-го Главного управления) КГБ Юрий Дроздов 27 декабря незадолго до начала штурма дворца Амина говорил с Андроповым по телефону, получая напутствие. Андропов со значением сказал: «…“это не я тебя посылаю”, — перечислил мне всех членов Политбюро, находившихся в переговорной комнате, что означало принятие продуманного коллективного (ответственного) решения»[1317]. Когда Борис Иванов в середине того же дня доложил Андропову о готовности штурма, Андропов попросил к телефону Дроздова и по-отечески спросил: «Ты сам пойдешь?», когда Дроздов ответил утвердительно, услышал: «Зря не рискуй, думай о своей безопасности и береги людей»[1318].

Запланированный на 19:30 вечера 27 декабря штурм дворца начался. Незадолго до этого пришедший в себя Амин терялся в догадках о причинах массового отравления за обедом: «Почему это случилось в моем доме? Кто это сделал? Случайность или диверсия?»[1319]. Когда началась стрельба во дворце, Амин приказал адъютанту позвонить советским советникам и предупредить их о нападении. «Советские помогут», — говорил он. Словам адъютанта, что стреляют советские, Амин не поверил: «Врешь, не может быть!». Пытался сам звонить, но связи уже не было. Амин тихо проговорил: «Я об этом догадывался, все верно»[1320].

Свидетели описывают последние трагические минуты жизни Амина. Он шел по коридору в белых трусах и майке в отблесках огня, неся в руке поставленную ему капельницу. Советский врач увлек его в укрытие, вытащил иглы. Амин прислонился к стене, но тут послышался детский плач. Из большой комнаты шел, размазывая кулачком слезы, пятилетний сын Амина. Увидев отца, бросился к нему, обхватил за ноги, Амин прижал его голову к себе, и они вдвоем присели у стены[1321]. Он был убит офицером спецгруппы КГБ[1322].

Был приказ не брать живым Амина. Убитых афганцев, в том числе и двух малолетних сыновей Амина, закопали в братской могиле неподалеку от дворца Тадж-Бек (с июля 1980 года в нем будет располагаться штаб 40-й армии). Труп Амина, завернутый в ковер, еще ночью был погребен там же, но отдельно от остальных. «Никакого надгробия ему поставлено не было. Оставшиеся в живых члены его семьи были посажены в тюрьму Пули-Чархи, сменив там семью Н.М. Тараки»[1323].

В качестве трофея Андропову его подчиненные преподнесли винтовку Амина «Ремингтон» с комплектом снайперских прицелов[1324]. Ну хорошо хоть не голову Амина, как в случае с китайским лидером Линь Бяо, разбившимся на самолете на территории Монголии в сентябре 1971 года. Тогда Андропов снарядил в поездку заместителя начальника следственного отдела КГБ Загвоздина для расследования и опознания погибшего заместителя Мао Цзэдуна. В Москву для экспертизы были привезены головы Линь Бяо и его жены[1325].

Андропов держал постоянную связь с представительством КГБ в Кабуле. Звонил, отдавал распоряжения. Калугин стал свидетелем одного такого разговора в самых последних числах декабря 1979 года. Он в тот момент был на приеме в кабинете Андропова:

«В это время зазвонил телефон ВЧ. На проводе был Кабул. В трубке раздался голос Б. Иванова, докладывавшего обстановку в Афганистане после ввода туда советских войск. Андропов напрягся, вслушиваясь в булькающие звуки, потом прервал доклад и закричал в трубку: “Борис Семенович! Скажи Кармалю, чтобы он выступил по телевидению с обращением к народу. Прошло уже несколько дней, а он молчит. Надо же показать людям, изложить программу. Скажи ему, чтобы не тянул. Окажи необходимую помощь в подготовке”»[1326].

Кремлевские руководители, включая Андропова, не хотели признавать и годы спустя, с кем они воюют в Афганистане. Как отмечал Леонид Шебаршин, «пропагандистские ярлыки мешают осознавать действительность, ограничивают анализ привычными и удобными рамками», и лишь «немногие мужественные люди на нашей стороне осмеливались утверждать, что наша армия и кабульское руководство ведут войну не против бандитов, а против афганцев-мусульман, против значительной части афганского народа»[1327].

А ведь в марте 1979 года Андропов и Громыко на заседании Политбюро говорили правильные слова о недопустимости вести войну против народа, стрелять в народ. Наверное, быстро все забыли — мимолетный приступ благоразумия. Ничего, это у государственных и партийных деятелей быстро проходит.

Афганская война выявила все пороки военного ведомства: «сокрытие правды высшими чинами армейского руководства было распространенным явлением». Как любил шутить Хрущев: «Вдохновеннее, чем рыбаки и охотники, врут только военные»[1328]. Направляемые наверх данные о потерях моджахедов были совершенно фантастические, а численность противостоящих советской армии группировок не уменьшалась и держалась на уровне 120–150 тысяч человек. «Оказалось, что использовалась своеобразная система подсчета потерь противника, основанная на расходе собственных боеприпасов»[1329]. Конечно, Андропов тоже получал по линии военной контрразведки данные о состоянии войск, их потерях и потерях противника. И открывалась картина, когда разница в цифрах потерь противника и по другим показателям у армейского командования и военной контрразведки была 10–12 раз[1330].

Интересно, открывал ли Андропов время от времени глаза министру обороны — своему «другу Диме». Даже если так, то это ничего не могло изменить. В войну влезли, причем плотно и надолго.

Афганистан нанес удар по здоровью Андропова. После поездки в Кабул Андропов тяжело заболел. Причину болезни так и не выяснили. Версии на этот счет сильно разнятся.

Решение Политбюро (П180/XII) о поездке Андропова в Кабул для встречи с партийными руководителями Афганистана было принято 24 января 1980 года. Было зафиксировано: «считать целесообразной поездку», а ее конкретные сроки «согласовать дополнительно». И в тот же день руководитель представительства КГБ в Кабуле Леонид Богданов получил из Москвы от Владимира Крючкова шифровку о предстоящем визите Андропова. Сроки указывались с 27 по 29 января. Богданову предписывалось обеспечить полную секретность пребывания Андропова и не оповещать заранее афганцев о его прибытии[1331]. Как пишет Богданов, Андропов вылетел из Москвы во второй половине дня 26 января в Ташкент, там заночевал и прилетел спецрейсом в Кабул 27 января около 11 утра и из аэропорта на бронированном «Мерседесе», ранее принадлежавшем Амину, отправился в город. На всех перекрестках были выставлены советские офицеры. Андропова в поездке сопровождал его помощник Лаптев и старший консультант Борис Иванов. Разумеется, в свите председателя КГБ был начальник его личной охраны и с ним с пяток охранников и, конечно, личный врач. Андропов разместился в квартире советского посла.

Встречи с афганскими руководителями Андропов проводил тут же — на территории посольства. Их привозили одного за другим. Вечером Андропов вышел на прогулку. Как вспоминал Богданов: «Была морозная, настоящая зимняя погода. Мы ходил по территории посольства, огороженной забором. Единственно проявляли осторожность, когда подходили к воротам, где были решетки. Слухи о том, что Андропова гримировали, изменяли внешность, о чем я слышал уже в Москве от некоторых военных, не соответствуют действительности. Никаких особых мер не предпринималось. Единственное, что могу сказать в этом смысле, — посольство он не покидал»[1332].

На следующий день 28 января встречи Андропова с афганскими руководителями продолжились, вечером того же дня завершились. Андропов был готов вылететь из Кабула 29 января, прибыл с сопровождающими лицами в аэропорт, но погода была нелетной, и командир корабля доложил, что погодные условия не позволяют взлететь, к тому же самолет был занесен снегом, у него обледенели крылья. Андропов вернулся в Кабул в посольство и продолжил переговоры с афганцами. Вечер 29 января выдался относительно свободным, и Андропов провел его в беседах со своими спутниками. Пошли разговоры «за жизнь», и Андропов вспомнил то, что никак не мог забыть — давний перенесенный им страх: «Он рассказывал о “Ленинградском деле”. При этом сказал, что, когда он пришел в КГБ, ему самому было неудобно брать его из архива. Попросил помощника. По словам Ю.В. Андропова в деле имелись материалы и на него, но была резолюция выделить их в отдельное производство, т. е. по основному “Ленинградскому делу” он не проходил»[1333].

Разговор перекинулся на Сталина. Богданов вспомнил о статье в «Правде» к 100-летию Сталина, оценив ее как «слишком сухую». Андропов ответил: «Нет, она не сухая, а суровая, — а потом добавил, — знаешь что, вопрос этот сложный, все еще должно отстояться»[1334].

Вечерние беседы Андропова не утомили. Мучился лишь заядлый курильщик Богданов, оказавшийся в одиночестве. Наконец, не выдержав, он спросил разрешения закурить. Андропов ответил, что сначала попьем чаю. А затем, видя терзания Богданова, смилостивился: «Ну кури ты, кури ты, сколько хочешь. У нас такой куряка в Политбюро, как ты, — Устинов». На вопрос Богданова, что он курит, Андропов ответил: «Да “Мальборо”». Богданов, которому Андропов только что пообещал произвести его в генералы, решился выкурить при председателе КГБ лишь одну сигарету[1335].

Ю.В. Андропов вручает награду Б.С. Иванову

[Из открытых источников]

Андропов был в хорошем настроении, но тайну своей миссии хотел соблюсти. В тот же вечер во время прогулки Андропов наотрез отказался сделать снимок на память. Хотя Борис Иванов заранее озаботился о фотографе.

На следующий день, 30 января, взлетная полоса была расчищена, самолет приведен в порядок. Около 10 утра Андропов вылетел из Кабула. Вспоминая об этом визите Андропова, Богданов ни словом не обмолвился о какой-либо болезни своего шефа как результате поездки[1336].

Даты пребывания в Кабуле Андропова, как и описание последствий этой поездки, разнятся у того или иного мемуариста, обрастая всевозможными подробностями. И ведь это пишут высокопоставленные сотрудники, люди, посвященные в тайны КГБ. Вот, например, Леонид Шебаршин, относящий этот визит к 1982 году:

«Для Юрия Владимировича короткий визит в Кабул имел неожиданные и неприятные последствия. Редкому посетителю афганской столицы удавалось покинуть ее хотя бы без желудочного заболевания. Андропову не повезло — он заболел оспой. Видимо, врачи не сразу поняли, с каким заболеванием они имеют дело. По рассказам, состояние больного быстро становилось безнадежным. Каким-то чудом жизнь Андропова была спасена, но предстояло ему прожить меньше двух лет»[1337].

Ему вторит Виктор Алидин, который пишет: «Во второй половине 1981 года Андропов прибыл в Афганистан. Это была его вторая поездка туда. Он лично хотел разобраться с положением дел на месте. Но поездка оказалась неудачной. Юрий Владимирович тяжело заболел оспой и был срочно доставлен в Москву в Центральную клиническую больницу. В период нахождения в больнице доступа к нему не было. Еще плохо отдохнув после болезни, Юрий Владимирович вышел на работу. При встрече он рассказал мне о пребывании в Афганистане, своей тяжелой болезни, оказывается, он пять суток находился без сознания. А подхватил он там оспу, потому что пришлось часто обниматься и целоваться при встрече с местными руководителями»[1338].

Еще более драматично представляет свои впечатления бывший помощник Андропова Игорь Синицин, навестивший его весной 1980 года: «Он очень сильно похудел, и его темно-синий костюм, всегда такой элегантный, висел теперь на нем, как на вешалке. Лицо было нездорового желтого цвета, щеки ввалились. На голове осталось значительно меньше волос, чем было раньше, а на пергаментной коже, обтягивающей череп под ними, пошли большие старческие коричневые пятна. Голос его был тих и слаб». Каждое движение давалось ему с трудом, а протянутая для рукопожатия ладонь «была слабой, потной и горячей». Андропов рассказал Синицину, что его состояние резко ухудшилось после поездки в Афганистан:

«Со мной возили туда, как ты знаешь, и воду, и еду, и повара… — рассказывал он тихим голосом, словно и говорить ему было трудно. — Но не убереглись… Наверное, какой-то ядовитый аэрозоль впрыснули в атмосферу комнат, где я жил… Я упал без сознания и несколько дней находился в таком состоянии… Еще и теперь не пришел в себя окончательно…»[1339]

Фантастичность рассказа Синицина поражает. Аэрозоль, бессознательное состояние — да это же покушение! Интересно, как все это ускользнуло от внимания Чазова? Можно ли вообще слишком уж доверять свидетельствам мемуаристов?

Да и у Богданова, кажется, не все в порядке с точными датами пребывания Андропова в Кабуле. Если обратиться к дневниковым записям Брежнева, то выясняются некоторые противоречащие рассказу Богданова детали. Брежнев 28 января 1980 года записал: «Принял Андропова Ю.В. и Д.Ф. Устинова по вопросу поездки Андропова — в Авганистан»[1340]. Так и записал — «Авганистан». Предположение, что запись сделана после встречи накануне, отпадает. Подтверждение даты есть и в другом источнике. В записях секретарей приемной Брежнева, где фиксировались визитеры и телефонные звонки, отмечены визиты Андропова к Брежневу 28 января (с Устиновым) и на следующий день 29 января есть запись о беседе генсека в Ореховой комнате с Андроповым и Устиновым[1341]. Как же так, ведь, если верить Богданову, Андропов в это время находился в Кабуле. Выходит, что нет! Вероятнее всего, аберрация памяти, и Богданов перепутал день отъезда с днем приезда. Доказательством тому служит решение Политбюро (П181/48) от 29 января 1980 года об утверждении указаний советскому послу в Кабуле в связи с предстоящим приездом Андропова 31 января.

О точной дате возвращения можно лишь предполагать. Брежнев принял Андропова вскоре после приезда из Кабула. Об этом есть запись в его дневнике за 5 февраля 1980 года: «Заслушал т. Андропова Ю.В. о делах Авганистана»[1342]. Да, вновь так и написал — «Авганистана». Эта дата подтверждается и записью секретарей приемной генсека, на следующий день Брежнев говорил с Андроповым по телефону[1343]. Итак, примерный интервал сроков поездки ясен. Неясно другое. Если Андропов, по словам мемуаристов, так занемог, как же он к Брежневу рискнул пойти?

Оспа — болезнь серьезная. И удивительно, как Андропов Брежнева не заразил — тот ведь тоже любил целоваться с соратниками.

А как же многочисленные мемуаристы, пишущие о серьезном заболевании Андропова после возвращения из Афганистана? И ведь никто из них Андропова в этой поездке не сопровождал, в Кабуле не присутствовал, так откуда же такие жуткие подробности — «обнимался и целовался». Алидин ссылается на услышанное от самого Андропова. Удивительная вещь, но Чазов в своих мемуарах ни слова не пишет об оспе либо какой-то другой болезни Андропова, полученной во время поездки. А ведь речь-то о здоровье его подопечного. Однако странно!

Насколько широко разошлась весть о болезни Андропова после возвращения из Афганистана, трудно сказать. Но люди, приближенные к КГБ, об этом прослышали. Николай Яковлев пишет: «До меня доходили слухи, что после поездки в Афганистан в 1980 г. Андропов тяжело заболел. О болезни строились самые различные предположения, генерал Бобков как-то проронил, что Юрий Владимирович плох»[1344].

Вскоре после беседы с Брежневым Андропов ушел в положенный ему зимний отпуск — с 8 февраля 1980 года[1345].

А потом вновь появился в записях у Брежнева. По довольно забавному поводу. 20 февраля 1980 года Брежнев записывает: «Переговорил с Устиновым — рассказал какой был сон» и чуть ниже: «Переговорил с Андроповым — какой сон»[1346]. Записи секретарей приемной дополняет картину. Приехав на работу 20 февраля в 10:25, Брежнев говорил по телефону с Андроповым, потом принял в кабинете Громыко и Устинова, затем работал с документами к заседанию Политбюро. А ближе к вечеру в приемную звонил Андропов — Брежневу было доложено, но разговор не состоялся[1347].

Интересно, о чем Брежнев рассказывал Андропову и Устинову, о том, как плохо спалось, или о том, что снилось? Афганистан — тут есть отчего потерять сон или видеть кошмары и вещие сны. Суеверен ли был Брежнев — это вопрос. А вот крепким ленинцам, вроде Андропова, это не должно быть свойственно. Но Брежнев выбрал Андропова и Устинова в качестве толкователей снов.

Вадим Кирпиченко вспоминал, как он сопровождал Андропова «28–29 декабря 1981 года в Венгрию, куда он совершил свой последний официальный визит в качестве председателя КГБ. Там состоялось подписание очередных рабочих документов о сотрудничестве, вручение государственных наград СССР сотрудникам венгерского МВД, встреча уже больного Андропова с одряхлевшим Кадаром»[1348].

«Последние два десятилетия, — пишет Кирпиченко об Андропове, — он совершенно не занимался спортом и был чужд какой-либо физической активности — даже гулять не любил, превратился в кабинетного затворника и, как говорится, не нюхал свежего воздуха». Однажды Кирпиченко в свежий зимний день появился на пороге у Андропова и спросил: «Юрий Владимирович, сегодня погода замечательная! Вы уже гуляли?». И услышал в ответ: «Какое там гулянье! Нос высунуть нельзя, ветер с ног валит!»[1349]

В Кремле прекрасно понимали, насколько сильно война в Афганистане «отравила» международную обстановку и подорвала престиж СССР. 12 февраля 1980 года Брежнев записывает в дневнике содержание разговора с Кириленко: «…о Долгих в Японию на съезд стоит ли — там будут долбать в связи с Афганистаном»[1350]. Через два дня сомнения были отброшены, принято решение о направлении делегации КПСС на съезд Компартии Японии[1351]. Выходить из этой войны пришлось долго и мучительно. По опубликованным данным Министерства обороны, потери советских войск в Афганистане за все годы войны составили 14 751 погибших и пропавших без вести и 469 685 раненых и заболевших[1352].

Политическая и юридическая оценка афганской войны была дана 24 декабря 1989 года. В постановлении Второго Съезда народных депутатов СССР было признано, что решение о вводе советских войск в Афганистан «заслуживает морального и политического осуждения»[1353]. Мотивация такой оценки базировалась на том, что решение о вводе войск принято не Верховным Советом СССР, как того требовала Конституция, а «узким кругом лиц», были названы персонально Брежнев, Устинов, Андропов и Громыко[1354]. И как итог: «Применение силовых методов нанесло урон авторитету советской политики среди значительной части международной общественности. Этой акцией мы противопоставили себя большинству мирового сообщества, нормам поведения, которые должны быть приняты и соблюдаться в международном общении. Многочисленные нарушения этих норм другими государствами, имевшие место и тогда, и, к сожалению, в последнее время, не могут служить поводом к оправданию подобных действий со стороны нашего государства»[1355].

Лех Валенса

1980

[Обложка журнала Newsweek]

* * *

В августе 1980 года в Польше начались массовые забастовки как реакция на повышение цен на мясо. Но это был лишь повод для того, чтобы долго зревшее недовольство масс выплеснулось наружу. Повсеместно стали создаваться забастовочные комитеты, появились требования свободы печати и свободы слова, расширения прав церкви. Забастовки вскоре охватили всю страну.

В Кремле довольно быстро отреагировали. На заседании Политбюро 25 августа 1980 года была сформирована «Польская комиссия» под председательством Суслова, в состав которой был включен Андропов. В решении говорилось: «Поручить комиссии внимательно следить за складывающейся в ПНР обстановкой и систематически информировать Политбюро о положении дел в ПНР и о возможных мерах с нашей стороны. Предложения по мере необходимости вносить в Политбюро ЦК КПСС»[1356].

Тут выяснилось одно неудобное для Андропова обстоятельство. Его люди в представительстве КГБ в Варшаве давали информацию в более реалистичном и мрачном ключе, нежели советские дипломаты в Польше. Противоречие устранили простым способом. Собрали на совещание заинтересованных лиц, и после этого представитель КГБ в Польше Виталий Павлов стал готовить вместе с послом совместные докладные записки в Москву за двумя подписями[1357].

Начальник информационно аналитической службы 1-го главка КГБ Николай Леонов в полной мере оценил опасность складывавшейся в Польше ситуации: «Число бастовавших достигало 600 тыс. Во главе движения на Побережье встал 36-летний электрик с Гданьской судоверфи Лех Валенса. Его отец находился в США и часто появлялся в свите Р. Рейгана, который вел президентскую кампанию. Было известно, что Валенса имел только начальное образование, но волевых качеств ему не занимать. Это прирожденный лидер. Около него сразу же сформировалась группа консультантов и целое правительство из восьми адвокатов, социологов, историков, которые и формулировали основные политические требования»[1358].

Смещение 6 сентября 1980 года с должности первого секретаря ЦК Польской объединенной рабочей партии (ПОРП) Эдварда Герека и замена его Станиславом Каней несколько разрядили обстановку — забастовки пошли на убыль, но, как отмечали аналитики советской разведки, это было лишь разрешение кризиса власти, тогда как правящая партия потеряла опору в массах. И вывод следовал однозначный: стабилизации не будет, потому что «оппозиция победила, она завоевала главное — народ. А власть сама упадет ей когда-нибудь в руки»[1359].

Осенью 1980 года Андропов собрал узкое совещание для разговора о Польше. Докладывал обстановку начальник информационно аналитической службы 1-го главка КГБ Николай Леонов: «Партия и правительство в Польше утрачивают контроль над обстановкой. При сохранении нынешних тенденций развития внутриполитической ситуации взрыв неминуем, причем он может произойти в самом ближайшем будущем, измеряемом несколькими месяцами». Выслушав его сообщение, Андропов посмотрел отрешенно в окно и спросил: «Как вы думаете, на чем сейчас держится власть в Польше?» и услышал в ответ: «Практически на трех опорах: партийных функционерах, Министерстве внутренних дел и армии. Социальная база истончена до крайности». Андропов поинтересовался, численностью советских войск в Польше. Получил ответ: в районе Легнице две дивизии и воздушная армия общей численностью от 40 тысяч до 60 тысяч человек и в Свиноустье бригада морских катеров с морской пехотой. И все эти силы имеют задачу охранять коммуникации, связывающие СССР с Группой советских войск в Германии[1360].

Андропов вновь ненадолго задумался и задал вопрос: «Поляки бунтуют, потому что у них мясо подорожало и его стало меньше, потому что выплачивать долги надо только за счет увеличения экспорта сельскохозяйственной продукции. Но вы говорите, что поляки и сейчас потребляют в год по 70 кг мяса на душу населения? Почему же не бунтуют тогда наши люди, которые едят вдвое меньше?». Ответ, что «наши люди не в пример терпеливее», не устроил Андропова, но и не вызвал гневной реакции. Он все понимал и подвел неожиданный итог совещанию: «Надо подумать над тем, как стабилизировать обстановку в Польше на длительный период, но исходить из того, что лимит наших интервенций за границей исчерпан»[1361].

29 октября 1980 года на заседании Политбюро обсуждались материалы, подготовленные к визиту в СССР нового польского руководителя Кани. Брежнев нагнетал обстановку: «В Польше действительно сейчас идет полный разгул контрреволюции, а в выступлениях польской печати и польских товарищей ничего не говорится об этом, не говорится о врагах народа. А ведь это же враги народа, прямые пособники контрреволюции и сами контрреволюционеры выступают против народа. Как же это так?»[1362]. Члены Политбюро заговорили о необходимости введения чрезвычайного положения в Польше для «спасения революционных завоеваний». Родилась мысль и о создании «отрядов обороны» на казарменном положении — ее высказали Андропов, Суслов и Устинов, а Кириленко додумался до совсем уж безумного: «Может быть, следует военных переодеть и пустить в рабочую массу»[1363].

По линии КГБ Андропов развернул активность по сбору информации в Польше. В сердце забастовочного движения — в Гданьск он решил направить человека из разведки. Решением Секретариата ЦК 15 января 1981 года было дано разрешение на открытие корпункта АПН в Гданьске с условием, что должность заместителя заведующего корпунктом будет предназначена для сотрудника 1-го Главного управления КГБ. На корпункт возлагались следующие задачи: «продвижение материалов АПН в местные органа массовой информации и радио и сотрудничество с ними; распространение в регионе бюллетеней для воеводской и заводской прессы, а также информационно-пропагандистской литературы АПН; издание рукописей АПН на местной базе, подготовка корреспонденций для последующего использования их в советской и зарубежной прессе; аналитическая работа»[1364].

Если вдуматься, то удивляет традиционная вера Андропова в действенность советского печатного слова и приверженность к избитым схемам. Никого уже в Польше невозможно было агитировать за социалистическую власть. В качестве инструмента воздействия на настроение поляков в городе — оплоте «Солидарности» это была абсолютно бесперспективная затея. А в качестве прикрытия для разведывательной деятельности КГБ и проведения дезинформационных кампаний это могло сработать.

В Польшу стали направлять представителей ЦК КПСС для оценки ситуации и выработки рекомендаций, как оказать помощь ПОРП. На заседании Политбюро 22 января 1981 года заслушали вернувшегося из Варшавы Леонида Замятина. Его сообщение было безрадостным: вершина испытаний для ПОРП еще впереди, у «рабочего класса есть много причин для недовольства», а «Солидарность», насчитывающая 10 миллионов человек, «по существу является политической партией, наиболее открыто враждебной ПОРП и государству»[1365]. Среди молодых поляков идут постоянные политические дискуссии, и Замятин указывает как на существенный изъян — «отсутствие преподавания марксистско-ленинских наук в высшей школе».

Андропов похвалил работу делегации Замятина, сообщив о пришедшей из Варшавы информации, и предложил подготовить предложения для «Польской комиссии» Политбюро. Русаков сообщил, что Брежнев практически каждую неделю разговаривает с Каней по телефону. И все же Кириленко и Устинов отмечали отсутствие «серьезного оживления в ПОРП» и «серьезного перелома» в ситуации. Суслов призвал осуществить «необходимый нажим» на польское руководство[1366].

О ситуации в Польше вновь говорили на заседании Политбюро 2 апреля 1981 года. Начал обсуждение Брежнев: «У всех у нас большая тревога за дальнейший ход событий в Польше. Хуже всего то, что друзья слушают, соглашаются с нашими рекомендациями, но практически ничего не делают. А контрреволюция наступает по всему фронту»[1367]. Брежнев был раздосадован состоявшимся 30 марта телефонным разговором с Каней. Польское руководство под угрозой всеобщей забастовки пошло на уступки «Солидарности». Брежнев призвал изыскивать пути «воздействия на обстановку» и предложил: «Думается, в частности, что стоило бы пойти навстречу пожеланиям друзей и разрешить тт. Андропову и Устинову выехать в Брест для встречи с тт. Каней и Ярузельским. Это позволит детальнее разобраться с положением в стране, оценить намерения друзей и еще раз изложить им нашу позицию»[1368].

Следом за генсеком выступил Андропов. Оценив предложения Брежнева как «совершенно правильные» и одобрив идею поездки, он заверил, что «проведем необходимую работу», выскажем «все наши претензии, предложения, советы и т. д.». Устинов согласился с предложением таким способом воздействовать на польское руководство, заметив, что предложение Брежнева о созыве семерки стран-участников Варшавского договора — правильные, но это надо иметь как резерв, а «сейчас принять все необходимые меры к тому, чтобы польские друзья действовали самостоятельно»[1369]. Громыко заметил, что с Запада идут предостережения в адрес СССР относительно вмешательства в ситуацию советских вооруженных сил, а Ярузельский, между тем, «совсем сник и не знает, что дальше делать». Громыко заговорил о «частичном введении чрезвычайных мер» польским руководством, и как будто это была польская идея.

Советские руководители на этом заседании впервые всерьез и в деталях заговорили о необходимости введения в Польше военного положения. Устинов сообщил, что на вечер намечено совещание советского военного руководства с участием маршала Куликова и Крючкова (из КГБ). И призвал решительно действовать: «Конечно, сейчас пока еще есть какая-то надежда на то, что армия, органы безопасности и милиция выступят единым фронтом, но чем дальше, тем будет хуже. Я думаю, что кровопролития не избежать, оно будет. И если этого бояться, то, конечно, тогда надо сдавать позицию за позицией. А так можно утратить и все завоевания социализма»[1370].

Андропов подтвердил намерение добиться от поляков принятия «строгих мер», понимая под этим военное положение: «Нам нужно действительно польским руководителям еще раз на личной встрече, о которой здесь говорил Леонид Ильич, сказать о принятии строгих мер, не бояться того, что это вызовет, может быть, и кровопролитие. Они ведь вместо строгих мер суют нам так называемое “политическое урегулирование”. Мы говорим им о принятии военных мер, административных, судебных, но они постоянно ограничиваются политическими мерами»[1371]. Брежнев поддержал идею прямого и решительного разговора с польскими руководителями.

«Брежнев. Надо будет им сказать, что значит введение военного положения и разъяснить все толком.

Андропов. Правильно, надо именно рассказать, что введение военного положения — это означает установление комендантского часа, ограниченное движение по улицам городов, усиление охраны государственных, партийных учреждений, предприятий и т. д. Под влиянием давления лидеров “Солидарности” Ярузельский окончательно раскис, а Каня начал за последнее время все больше и больше выпивать. Это очень печальное явление. Я думаю, что доводов в беседе с Каней и Ярузельским у нас хватит. Надо выслушать, очевидно, их.

Вместе с тем я хочу сказать относительно того, что польские события влияют и на положение дел западных областей нашей страны. В частности, в Белоруссии во многих селах прослушивается хорошо радио на польском языке и телевидение. Надо сказать вместе с тем, что и в некоторых других районах, в частности в Грузии, у нас возникают стихийные демонстрации, группы крикунов собираются на улицах, как это недавно было в Тбилиси, высказываются антисоветские лозунги и т. д. Здесь нам тоже и внутри надо принять строгие меры»[1372].

Для Андропова это уже было серьезным знаком — реакция на польские события внутри Советского Союза. Повторялась ситуация 1968 года времен «Пражской весны». Андропов понимал, не задавив сопротивление в Польше, трудно рассчитывать на стабильность коммунистического правления в его собственной стране.

Выполняя полученные от Политбюро директивы, Андропов и Устинов в ночь на 9 апреля 1981 года провели тайные переговоры с Каней и Ярузельским в спецпоезде на железнодорожных путях в Бресте. Встреча началась в 9 вечера и закончилась в 3 часа ночи. Провели ее с таким расчетом, «чтобы польские товарищи не обнаружили себя, что они куда-то выезжали»[1373].

Во время переговоров сопровождавший Андропова заместитель информационно-аналитической службы 1-го Главного управления полковник Александр Бабушкин высказался довольно критически о некоторых методах работы Политбюро ЦК ПОРП и тут же получил отповедь от Андропова: «Не учите нас управлять государством. Мы с Дмитрием Федоровичем кое-что в этом понимаем»[1374].

Вернувшись в Москву, Андропов и Устинов прямо «с колес» пожаловали 9 апреля 1981 года на заседание Политбюро. Брежнев был в Праге на съезде Компартии Чехословакии, вместо него вел заседание Черненко. Были рассмотрены итоги Брестской встречи. По рассказу Андропова, польские лидеры «были в очень напряженном состоянии, нервничали, было видно, что они задерганы»[1375]. Как знать, каковы были истинные причины этой нервозности. Может быть, они помнили историю августа 1968 года, когда чехословацкие лидеры были доставлены в Москву тайно и практически на положении арестантов. И тут в Бресте перед ними все тот же Андропов, а в Варшаве даже не знают об их отъезде. Опасная и двусмысленная ситуация.

Андропов огорчил присутствующих, передав слова польских лидеров об их неспособности ввести военное положение: «Что касается ввода войск, то они прямо сказали, что это совершенно невозможно, точно так же нельзя вводить военное положение. Говорят, что их не поймут и они будут бессильны что-либо сделать. Товарищи подчеркнули в беседе, что они наведут порядок своими силами»[1376]. Андропов был раздосадован. Оказывается, весь комплекс мер по введению военного положения был уже продуман, все необходимые бумаги заготовлены с участием советских специалистов. Надо полагать, и с участием советников КГБ. Кстати, воспитанники Андропова не растеряли свой опыт, применив его в августе 1991 года, правда, к счастью, неудачно.

Председатель КГБ с разочарованием поведал: «Что касается военного положения, то можно было бы его ввести давно. Ведь что значит ввести военное положение. Оно бы помогло вам сломить напор контрреволюционных элементов, всякого рода дебоширов, раз и навсегда покончить с забастовками, с анархией хозяйственной жизни. Проект документа о введении военного положения с помощью наших товарищей подготовлен и надо эти документы подписать. Польские товарищи говорят: как же мы будем подписывать эти документы, когда их надо проводить через сейм и т. д. Мы говорим, что никакого проведения через сейм не нужно, это документ, по которому вы будете действовать, когда будете вводить военное положение, а сейчас надо вам лично — т.т. Кане и Ярузельскому подписать с тем, чтобы мы знали, что вы с этим документом согласны и будете знать, что надо делать во время военного положения. Если придется вводить военное положение, то уже некогда будет заниматься разработкой мероприятий по введению военного положения, их надо заранее готовить. Вот о чем идет речь.

Тогда, после нашего разъяснения т.т. Каня и Ярузельский сказали, что они 11 апреля посмотрят и подпишут этот документ»[1377]. Андропов настаивал: «Мы прямо сказали Кане, что вы каждый день все отступаете и отступаете, а надо действовать, надо утвердить военные меры, утвердить чрезвычайные меры». На кого может опираться Политбюро ЦК ПОРП, размышлял Андропов, «армия у них составляет 400 тыс. человек, МВД — 100 тысяч и резервистов 300 тысяч, таким образом 800 тысяч человек»[1378].

По словам Андропова, о предстоящем выступлении в сейме Ярузельский «говорил много и невнятно». Все политические рекомендации, какие Андропов и Устинов давали полякам, лежали в плоскости традиционной партийной идеологии. Обратиться к рабочим, выступать на крупных предприятиях. Андропов не хотел себе признаться, что правящая польская партия навязла в зубах у рабочих.

Ярузельский высказал советским собеседникам просьбу об освобождении с поста премьера, на что ему «популярно разъяснили, что необходимо остаться на этом посту и с достоинством выполнять возложенные на него обязанности». Андропов с неудовольствием рассказал о том, что, оказывается, Живков посоветовал полякам «организовать подпольное Политбюро и проводить работу». Это уж совсем никуда не годилось: «Нам тоже надо сделать из этого вывод, что если руководители братских партий будут давать польским друзьям такие рекомендации, то мы, конечно, от этого ничего не выиграем, а только проиграем»[1379].

Выслушав Андропова, Суслов предложил подготовить информацию для «братских партий». Громыко уточнил: «Но ни в коем случае нельзя ссылаться, что состоялась встреча», Андропов добавил: «О встрече говорить совершенно невозможно». В разговор вступил Устинов: «Ю.В. Андропов очень хорошо все рассказал, поэтому мне кратко хочется сказать о следующем. Первое, что действительно бросается в глаза, это подавленное состояние наших собеседников. Но мне кажется, что, несмотря на это, нам нужно эту двойку — Каню и Ярузельского сохранить и отношения между ними укреплять». Далее Устинов коснулся волновавшего Кремль вопроса: «О планах введения чрезвычайного положения Юрий Владимирович говорил хорошо. Мы сказали, что надо подписать план, составленный нашими товарищами»[1380].

В отсутствие Брежнева старейшие члены Политбюро Суслов и Кириленко не проявили активности. Кириленко вообще отмолчался. Ничего не сказал и председательствовавший на заседании Черненко. Политбюро одобрило итоги беседы в Бресте.

На заседании Политбюро 16 апреля 1981 года Андропов продолжал делиться впечатлением от встречи в Бресте: «Беседа была очень содержательной», а Устинов был по-солдатски прямолинейным: «Польские друзья получили исчерпывающие указания»[1381]. Он уже привык — служба!

В тот же день «Польская комиссия» Политбюро внесла объемную, на 6 страницах, записку «О развитии обстановки в Польше и некоторых шагах с нашей стороны», приложив к ней поэтапный план действий. В записке комиссии был дан анализ ситуации:

«Внутриполитический кризис в Польше принял затяжной хронический характер. ПОРП в значительной мере утратила контроль над процессами, проходящими в обществе. В то же время “Солидарность” превратилась в организованную политическую силу, которая способна парализовать деятельность партийных и государственных органов и фактически взять в свои руки власть. Если оппозиция пока не идет на это, то прежде всего из опасения ввода советских войск и надежд добиться своих целей без кровопролития, путем ползучей контрреволюции»[1382].

В записке отмечалось, что «оппортунистическим элементам» удалось взять под контроль часть местных партийных организаций ПОРП, и в ЦК ПОРП имеются деятели «ревизионистского толка», выступающие за перестройку социально-экономической структуры Польши «примерно в югославском духе» и в области политики совпадающие с «еврокоммунистическими» и социал-демократическими идеями плюрализма. Но есть и «левый фланг», в котором политики, наиболее близкие к советским позициям, но они не составляют большинства: «При этом они не видят возможности оздоровления обстановки без ввода советских войск. Такая позиция объективно ведет к все большей их изоляции в партии и в стране». При этом Каня и Ярузельский занимают «центристскую позицию»[1383]. Они идут на уступки «Солидарности», испытывают «панический страх перед конфронтацией с ней, боясь ввода советских войск». Но, отмечается в записке, «в настоящий момент фактически нет других деятелей, которые могли бы осуществлять партийно-государственное руководство». Отсюда вывод: оказывать им политическую поддержку и в то же время «постоянно добиваться от них более последовательных и решительных действий…»[1384].

Самое интересное в записке — предложение использовать угрозу советского вторжения как сдерживающий фактор. Пугать так пугать:

«Максимально использовать сдерживающий фактор, связанный с опасением внутренней реакции и международного империализма по поводу того, что Советский Союз может ввести в Польшу свои войска. Во внешнеполитических заявлениях подчеркивать высказанную товарищем Л.И. Брежневым на XXVI съезде КПСС нашу решимость не оставлять Польшу в беде и не давать в обиду»[1385].

Этот блеф надолго пережил те события. И многие годы спустя публицисты и защитники Ярузельского убежденно повторяли, что, введя военное положение, генерал избежал худшего — советского вторжения, которое будто бы было неминуемо. Вся совокупность документов Политбюро ЦК КПСС доказывает, что это не так.

Станислав Каня выступает с приветствием на XXVI съезде КПСС

25 февраля 1981

[РИА Новости]

В приложенном к записке «Польской комиссии» плане мероприятий «по оказанию помощи руководству ПОРП в организационном и идеологическом укреплении партии» содержались вполне традиционные предложения, не выходящие за пределы партийной фантазии: направить в Польшу рабочую группу отдела организационно-партийной работы ЦК КПСС, принять в ответ в Москве делегацию орготдела ЦК ПОРП, направить в мае — июне делегации обкомов в Польшу, а из Польши принять на курсы и в партшколы польских партийных работников среднего и низового звена. И ряд аналогичных поручений по линии советских профсоюзов, ВЛКСМ, советских обществ дружбы, комитета ветеранов войны, творческих союзов. Редакциям газет «Правда», «Известия» и «Труд» направить в Польшу публицистов «для подготовки материалов, в том числе разоблачительного характера, о деятельности антисоциалистических сил»[1386]. Ну это последнее, пожалуй, могло быть важным только для внутрисоюзного использования.

Визит Войцеха Ярузельского в СССР

1 марта 1982

[РИА Новости]

Следом в ход пошла тяжелая артиллерия. В конце апреля 1981 года в Варшаву были направлены Суслов и Русаков. Они провели переговоры с членами Политбюро и секретарями ЦК ПОРП. Там Суслов и Русаков высказались резко критически о «нерешительности» польского руководства в борьбе с «Солидарностью» и о попустительстве так называемым горизонтальным структурам в партии. При обсуждении на Политбюро 30 апреля 1981 года Андропов тут же вставил: «Польские друзья, в частности т. Каня, поддерживают горизонтальные структуры, а это ведет, как известно, к развалу партии»[1387]. Суслов довольно скептически оценил польское руководство: «Правда, многому верить, что они обещают сделать, нельзя, но во всяком случае мы должны как-то их в этих вопросах поддерживать, подбадривать»[1388].

На заседании Политбюро 17 сентября 1981 года Брежнев сообщил о состоявшемся 11 сентября телефонном разговоре с Каней и о направленной об этом информации Хонеккеру, Кадару, Гусаку и Живкову. Руководители «братских стран» согласились с высказываниями Брежнева в разговоре с Каней. А относительно польского руководителя пришли к выводу, что «т. Каня проявляет недопустимый либерализм и на него нужно сильно нажимать». Хонеккер вообще предложил вынудить Каню подать в отставку[1389].

Переговоры Войцеха Ярузельского в Кремле

1 марта 1982

[РИА Новости]

В октябре 1981 года Каню освободили от должности, вся полнота власти перешла к Ярузельскому. Он теперь совмещал посты первого секретаря ЦК ПОРП, премьер-министра и министра национальной обороны Польши. У Кремля появился свой кандидат в польские диктаторы.

На заседании Политбюро 29 октября 1981 года Русаков докладывал об итогах своей поездки в ГДР, Чехословакию, Венгрию и Болгарию. Рассказав, как он беседовал с «руководителями братских стран», Русаков сообщил, что советскую помощь Польше они одобряют, а вот сокращение им поставок советской нефти в связи со срочной помощью Польше вызвало уныние, но все с этим согласились, кроме ГДР. Хонеккер заявил, что это «нанесет серьезный ущерб народному хозяйству», ударит по экономике ГДР, и попросил письменного ответа Брежнева на его запросы. Хонеккер жаловался: «…жизненный уровень немецкого населения сильно понизится, и мы не знаем, чем это объяснить»[1390]. Да, это действительно проблема, как объяснить восточным немцам, почему они живут несравненно хуже западных.

К.В. Русаков

[ГА РФ. Ф. Р-7523. Оп. 133. Д. 569. Л. 7]

Брежнев заметил: «Как известно, мы решили сократить поставки нефти нашим друзьям. Все они восприняли это тяжело, и до сих пор тов. Хонеккер, например, как вы видите, ждет ответа на письма, которые он направил нам»[1391]. Следом Громыко проинформировал о полученной им от советского посла информации о происходящем в Польше: «На многих предприятиях по существу хозяйничает “Солидарность”», речь Ярузельского на последнем пленуме ЦК ПОРП была «неплохой». Брежнев засомневался: «Я не верю, чтобы т. Ярузельский сделал что-то конструктивное. Мне кажется, он недостаточно смелый человек». Андропов согласился: «Ярузельский ничего нового по существу не сделал, хотя прошло уже некоторое время». Вновь вернулись к вариантам решения польского вопроса:

«Андропов. Польские руководители поговаривают о военной помощи со стороны братских стран. Однако нам нужно твердо придерживаться своей линии — наши войска в Польшу не вводить.

Устинов. Вообще надо сказать, что наши войска вводить в Польшу нельзя. Они, поляки, не готовы принять наши войска»[1392].

А дальше самое интересное. Брежнев спросил о выполнении поставок мяса в Польшу в качестве помощи. Ярузельский просил 30 тысяч тонн. Было принято решение выделить их из госрезерва. Брежнев задал вопрос: «Имеются какие-либо сдвиги о поступлении мяса в союзный фонд из республик после моей телеграммы». Присутствовавший на заседании заместитель председателя Совмина Иван Архипов с грустью ответил: «Пока что сдвигов каких-либо, Леонид Ильич, в поступлении мяса нет», но он уже переговорил и «повсеместно принимаются меры» для выполнения плана поставок[1393].

А потом на заседании разыгралась удивительная сцена. Брежнев размышлял вслух: «Я все думаю о том, хотя мы Польше и дали 30 тыс. тонн мяса, но едва ли поможет полякам наше мясо. Во всяком случае у нас нет ясности, что же будет дальше с Польшей. Никакой инициативы т. Ярузельский не проявляет. Может быть, нам надо подготовиться к беседе с ним.

Что касается бесед относительно поставок нефти, то меня особенно волнует ГДР. Вообще хочу сказать, что социалистические страны тяжело приняли это наше решение. А некоторые, как видно из выступления т. Русакова, прямо высказывают недовольство. Особенно недоволен т. Хонеккер. Он открыто говорит о том, что это решение для них неприемлемо, и он даже просит письменный ответ. Какое будем принимать решение, я просто не знаю»[1394].

Вопрос повис в воздухе, но вместо ответа Андропов, Суслов и Кириленко в один голос дружно молвили: «…надо согласиться с Вашим высказыванием, которое Вы сейчас сделали»[1395]. Ну понятно — согласиться. А решение-то где? Следом Архипов обрисовал удручающее положение в стране: угольщики недодадут 30 миллионов тонн угля, нефтяная промышленность не перевыполнит план, недостает полтора миллиона тонн сахара, его надо также покупать, и 800 тысяч тонн растительного масла. В итоге было решено: переговоры Русакова одобрить, комиссии Политбюро по Польше подготовить материал к беседе с Ярузельским, а Тихонову дополнительно рассмотреть вопрос о поставках нефти[1396].

Не прошло и месяца, как было принято решение Политбюро от 21 ноября 1981 года — пригласить в Москву для переговоров Ярузельского во главе партийно-правительственной делегации. Визит намечался на 14–15 декабря 1981 года. Разумеется, с советской стороны в предстоящих переговорах должны были участвовать Андропов и Устинов. Одновременно был утвержден текст устного послания Брежнева Ярузельскому для передачи через советского посла. В послании Брежнев сетовал на отсутствие решимости в борьбе с «антисоциалистическими силами» и давал весьма громкие, но традиционные рецепты, как выправить ситуацию: «…мобилизовать всю партию на борьбу за умы людей, идти в гущу народа с четкой и ясной программой выхода из кризиса, убеждать каждого в ее правильности. Другими словами, заново проделать ту работу по завоеванию доверия трудящихся, какая была проведена коммунистами в годы становления народной власти»[1397].

Брежнев верил в застарелые лозунги, полагаясь на их универсальность. В послании он выразил тревогу по поводу состоявшейся встречи и переговоров Ярузельского с руководителем «Солидарности» Лехой Валенсой и кардиналом Юзефом Глемпом и выдвинутой идеи создания «Фронта национального согласия». Брежнев высказал опасение, что ПОРП не будет играть руководящей роли: «На сколько далеко можно идти путем соглашений без угрозы потерять контроль за ситуацией?»[1398]. Главное, что заботило Кремль: «…приобретает принципиальное значение четкое закрепление руководящей роли ПОРП во “Фронте национального согласия”, признание его участниками Конституции ПНР, социализма, международных союзов Польши»[1399]. Ну да, главное — не потерять участника Варшавского договора. Брежнев предостерег Ярузельского от имевшихся в ПОРП людей, «которые все свои упования возлагают на продолжение обанкротившегося курса Кани».

Но кое-что очень важное Брежнев не доверил бумаге, однако намекнул, поименовав для пущей доверительности адресата на русский манер — по имени отчеству: «Уважаемый Войцех Владиславович! Ставя перед Вами некоторые заботящие нас вопросы и делясь соображениями, я, естественно, оставляю за скобками ряд проблем, которые можно обсудить уже при личной встрече»[1400].

На ноябрьском (1981) пленуме ЦК КПСС Суслов выступил с докладом «Польский кризис и линия КПСС». Главный идеолог партии подверг марксистско-ленинскому анализу сложившуюся ситуацию. «Особое место в борьбе антисоциалистических сил за демонтаж социализма, — сказал Суслов, — отведено атакам на Польскую объединенную рабочую партию, на ее руководящую роль. Ими взята линия на разложение партии изнутри, на социал-демократическое или даже демохристианское, иначе говоря, буржуазное перерождение ПОРП»[1401]. Нынешний кризис, напомнил Суслов, уже третий за последние десять лет, и это свидетельство «постоянного брожения в польском обществе», а причинами являются сильные политические и идеологические позиции католической церкви, преобладание частного сектора в деревне, сильное влияние мелкобуржуазной идеологии, «и в этой связи открытость разного рода враждебным поветриям с Запада». А еще и «волюнтаристическая экономическая политика ПОРП в 70-х годах» — амбициозные планы, зарубежные кредиты. Одновременно с кредитами в страну «беспрепятственно хлынула буржуазная идеология»[1402]. В общем, сочетание объективных и субъективных факторов, грубых ошибок и просчетов. Все ясно — разложил по полочкам. Ну а что делать для выправления ситуации? Здесь Суслов менее конкретен, он рассказал об усилиях Кремля: встречи проводили, письма писали… Но все же польские руководители «продолжали идти на уступки антисоциалистическим силам». Суслов отмечал, что до сих пор «четкого перелома не обозначилось»[1403].

Суслов отверг возможность советского вторжения в Польшу, заявив: «Агрессивные силы империализма, особенно администрация Рейгана… явно провоцируют социалистические страны, рассчитывая на то, что у нас не выдержат нервы. Они провоцируют на прямое вмешательство в Польше и вместе с тем стараются найти повод для обвинения Советского Союза и социалистических стран в таких намерениях»[1404]. И Суслов особо подчеркнул, что Советский Союз «в течение всего кризисного развития ситуации в Польше ищет политические средства решения конфликта»[1405].

На заседании Политбюро ЦК 10 декабря 1981 года речь шла об объемах экономической помощи Польше и политической ситуации в стране. Прозвучала грустная констатация: «Что касается партийных организаций, то на местах они по существу развалены и бездействуют. И в целом о партии Ярузельский сказал, что ее по существу нет. Страна разваливается, места не получают никакого подкрепления, потому что Центральный Комитет и правительство не дают твердых и четких указаний. Сам Ярузельский превратился в человека весьма неуравновешенного и неуверенного в своих силах»[1406]. Секретарь ЦК Русаков заговорил о запланированной польским руководством операции «Х» — введении военного положения. По словам Русакова, сначала речь шла о ночи на 12 декабря, затем на 13 декабря, а по последним данным, Ярузельский заявил, что необходимо обсуждение в сейме, заседание которого назначено на 15 декабря.

По мнению Русакова, «все очень усложняется», хотя члены Политбюро ЦК ПОРП единогласно проголосовали за введение военного положения. В то же время, заметил Русаков, «Ярузельский имеет в виду связаться по этому поводу с союзниками. Он говорит, что если польские силы не справятся с сопротивлением “Солидарности”, то польские товарищи надеются на помощь других стран, вплоть до введения вооруженных сил на территорию Польши. При этом Ярузельский ссылается на выступление т. Куликова, который будто бы сказал, что помощь СССР и союзных государств военными силами Польше будет оказана. Однако, насколько мне известно, т. Куликов сказал не прямо, он просто повторил слова, которые в свое время были высказаны Л.И. Брежневым о том, что мы ПНР в беде не оставим»[1407].

Можно было как угодно толковать слова Брежнева, сказанные им в феврале 1981 года в отчетном докладе XXVI съезду КПСС о том, что в Польше «возникла угроза основам социалистического государства», но «польские коммунисты, польский рабочий класс, трудящиеся этой страны могут твердо положиться на своих друзей и союзников; социалистическую Польшу, братскую Польшу мы в беде не оставим и в обиду не дадим! (Бурные, продолжительные аплодисменты.)»[1408]. Кремль предпочитал, чтобы это брежневское высказывание все принимали за чистую монету.

Сразу вслед за Русаковым на заседании Политбюро слово взял Андропов. Он посетовал на то, что из бесед с Ярузельским видно, что еще нет «твердого решения о введении военного положения», в то время как «Солидарность» и перешедший на ее сторону Костел «наступают руководству ПНР на горло». Колебания Ярузельского Андропов назвал «опасным симптомом». Обеспокоило Андропова и то, что Ярузельский ставит решение о военном положении в зависимость от экономической помощи и «ставит вопрос, хотя и не прямо, о военной помощи». Усомнившись в обоснованности всех польских экономических требований, например, в поставке минеральных удобрений, Андропов твердо сказал: «…мы занимаем позицию интернациональной помощи, мы озабочены сложившейся в Польше обстановкой, но что касается операции “Х”, то это целиком и полностью должно быть решением польских товарищей, как они решат, так тому и быть. Мы не будем настаивать на этом и отговаривать не будем»[1409].

Экономические требования поляков раздосадовали Андропова: «…в том размере, в каком они запросили, нам будет трудно это сделать. Видимо, кое-что следует дать. Но еще раз хочу сказать, что постановка вопроса о выделении товаров в качестве экономической помощи носит нахальный характер, и все это делается для того, чтобы, если потом мы что-то не поставим, то можно было бы вину свалить на нас». Да, сохранить социалистический режим в Польше Андропов мечтал, но всерьез на это тратиться не желал. Более того, он высказался вполне определенно против военного вмешательства:

«Если т. Куликов действительно сказал о вводе войск, то я считаю, он сделал это неправильно. Мы не можем рисковать. Мы не намерены вводить войска в Польшу. Я не знаю, как будет обстоять дело с Польшей, но если даже Польша будет под властью “Солидарности”, то это будет одно. А если на Советский Союз обрушатся капиталистические страны, а у них уже есть соответствующая договоренность с различного рода экономическими и политическими санкциями, то для нас это будет очень тяжело. Мы должны проявлять заботу о нашей стране, об укреплении Советского Союза. Это наша главная линия»[1410].

А это уже почти капитулянтство. Что значит Польша под властью «Солидарности»? Но Андропову никто не возразил. Верили, что этого не произойдет. И тем не менее все дружно выступили против ввода войск. Громыко: «Никакого ввода войск в Польшу быть не может. Я думаю, что об этом мы можем дать поручение нашему послу посетить Ярузельского и сообщить ему об этом». Устинов взял под защиту маршала Куликова, пояснив, что тот лишь цитировал слова Брежнева. Дескать, не так был понят. И вообще, Куликов «прекрасно знает, что поляки сами просили не вводить войска». Суслов подтвердил: «В то же время поляки заявляют прямо, что они против ввода войск. Если войска будут введены, то это будет означить катастрофу. Я думаю, у нас у всех здесь единодушное мнение, что ни о каком вводе войск речи быть не может»[1411].

Суслов сообщил об оказанной помощи Польше — более чем на миллиард рублей. И о поставках мяса: «Мы недавно приняли решение о поставке в Польшу 30 тыс. тонн мяса, 16 тыс. тонн уже поставлено. Я не знаю, сумеем ли мы полностью поставить 30 тыс. тонн, но во всяком случае нам, видимо, следует по этому решению дать еще определенное количество тонн мяса в качестве помощи»[1412]. Суслов щедр. При этом, стоит заметить, продовольственные затруднения в СССР в декабре 1981 года уже весьма ощутимы. Но чего не сделаешь ради спасения социализма в Польше. Если прикинуть, то 30 тысяч тонн — это по одному килограмму мяса, разумеется, в одни руки для 30 миллионов человек! При нормативе потребления 70 кило мяса на человека в год, этого количества хватило бы на годовое питание более 400 тысяч человек. Вот бы советские люди обрадовались такой прибавке к рациону.

Ни у кого на заседании не вызвала возражения высказанная Сусловым мысль: «Пусть сами польские товарищи определяют, какие действия им предпринимать. Толкать их на какие-то более решительные действия нам не следует»[1413].

Награждение Л.И. Брежнева орденом Ленина и медалью «Золотая Звезда» в связи с 75-летием со дня рождения

19 декабря 1981

[РИА Новости]

Ярузельский решил подстраховаться. 12 декабря 1981 года, накануне введения военного положения в Польше, на просьбы из Варшавы, готова ли Москва «в случае непредвиденных осложнений» ввести войска, Суслов по телефону ответил Ярузельскому отрицательно[1414].

Наконец, 13 декабря в Кремле с облегчением вздохнули — свершилось. Брежнев днем позвонил Ярузельскому: «Вы приняли хотя и трудное, но, безусловно, правильное решение… У нас высоко оценено ваше, Войцех, обращение к народу… Хочу еще раз подчеркнуть: вы можете рассчитывать на нашу твердую политическую и моральную поддержку. Окажем вам и посильную экономическую помощь»[1415].

Через месяц после введения военного положения в Польше Брежнев на заседании Политбюро 14 января 1982 года, говоря о Ярузельском, удовлетворенно констатировал: «…генерал как политический деятель окреп и находит, как правило, верные решения. Иногда кажется, что он слишком осторожен, чаше, чем надо, действует с оглядкой на Запад, на церковь. Но в нынешней обстановке лобовыми приемами можно только погубить дело. Наряду с твердыми, жесткими мерами в принципиальных вопросах нужна и гибкость, и осмотрительность. Неплохо, что Ярузельский изучает венгерский опыт борьбы с контрреволюцией»[1416]. Ну тут у генерала был хороший советчик и наставник. Андропов много вынес из венгерского опыта.

Брежнев заключил, что «польский вопрос еще долго будет в центре международной политики», и призвал «Польскую комиссию» Политбюро «работать так же активно, как до сих пор». Брежнев признал, сколь тяжела ноша помощи Польше для советской экономики: «…мы и так находимся на пределе своих возможностей в смысле помощи полякам, а они шлют все новые просьбы. Может быть, кое-что сделать и придется, однако больших авансов давать мы уже не можем»[1417].

На переговорах с Ярузельским в марте 1982 года Брежнев вновь вернулся к вопросу о том, как нужно было выправлять ситуацию в Польше, и подытожил: «Иного пути (кроме военного положения) не было»[1418]. Это фраза записана Андроповым — участником переговоров.