Время Андропова

К началу 1980-х во весь рост явственно обозначилась проблема коррупции. Хищения, взяточничество, блат стали повсеместным явлением. Как пишет Бобков: «Коррупция, фальшь, неприкрытый подхалимаж зародились в высших эшелонах власти и, как огонь, пошли гулять по всем этажам»[1419]. Сотрудники Андропова подготовили записку в ЦК с предложением обратиться с письмом ко всем коммунистам, «где была бы выражена не только обеспокоенность, но и оговорены условия для привлечения широких масс к борьбе с казнокрадами и взяточниками»[1420].

Предложение было принято, и началась долгая бюрократическая работа в отделах ЦК по согласованию документа. Андропов взялся лично подготовить тезисы и 3 августа 1981 года направил их Кириленко с короткой сопроводительной запиской:

«Уважаемый Андрей Павлович! Представляю, как условились, тезисы к закрытому письму ЦК КПСС. Ю. Андропов»[1421].

Над тезисами Андропов работал серьезно, подбирал и усиливал формулировки. Начал с теоретического обоснования, указал на решения состоявшегося в начале года съезда о «формировании нового человека», а затем перешел к констатации. Писал, что за последнее время в ЦК поступают сообщения о фактах крупных хищений, взяточничества и других антисоциальных явлений, что вызывает «законное возмущение советских людей», которые ставят вопрос о принятии более строгих мер к «расхитителям народного добра, разного рода хапугам»[1422]. Андропов писал, что классовый противник использует эти факты в идеологической борьбе, «стремясь дискредитировать завоевания социализма»[1423]. Озабоченность, писал он, вызывает то, что появилась категория лиц, уклоняющихся от общественно полезного труда, — «спекулянты, разного рода дельцы, пристроившиеся вокруг гостиниц Интуриста и валютных магазинов, шабашники, маклеры, перекупщики и т. д.», они «покушаются на одно из наших самых дорогих завоеваний, на принцип нашей жизни и труда: “кто не работает — тот не ест”»[1424].

Но вот в качестве ответа на вопрос, почему это происходит в советском обществе, Андропов предложил вполне традиционное обоснование — «буржуазное влияние». И тут же актуализировал проблему: «Нынешние события в Польше показывают, к каким опасным для социализма последствиям может привести недооценка влияния, разгула потребительской стихии»[1425]. Ну а дальше совсем уж беспомощная попытка дать рецепт. Решение этой актуальной, по словам Андропова, проблемы — «практическая реализация указания Брежнева на XXVI съезде» «закрыть щели для тунеядства, взяточничества» и т. п. А далее общие призывы вести активную борьбу, идеологическую работу, влить «новую струю в работу народного контроля», обеспечить гласность в борьбе с ворами и призыв, чтобы за это дело взялись парторганизации[1426].

В итоге «Закрытое письмо» было подготовлено в ЦК КПСС 16 октября 1981 года. Все вышло идейно правильно и звучало громко. Но получилось не так, как надо. Болезнь верхов — коррупцию Андропов свел к борьбе с народной «низовкой», работавшей с ленцой, подворовывавшей на производстве или просто уклоняющейся от труда, зарабатывая на стороне частным порядком.

В итоге был создан «мертвый, никакого эффекта не имевший документ»[1427]. Как это уже повелось, на местах никто не воспринял всей серьезности призывов ЦК. К призывам привыкли, а серьезных разговоров о сути явления власти избегали.

В низовых парторганизациях и даже в КГБ обсуждение письма ЦК КПСС было формальным. Как вспоминал Николай Леонов: «Письмо читали торопливо, обсуждали наспех. Я пробовал просить в парткоме письмо на пару часов, чтобы по привычке аналитика прочитать его повдумчивее, но получил отказ. Тема, которая заслуживала стать предметом широкой внутрипартийной дискуссии, могла бы привести к оживлению партийной жизни и к очищению ее рядов, была скомкана. Парткомы всех калибров задались целью поскорее отрапортовать Старой площади (поистине старой во всех отношениях), что все, мол, обсуждено и принято к неуклонному исполнению»[1428].

Разве на такой эффект рассчитывал Андропов, вложивший в подготовку документа и в свои тезисы всю душу. А тут даже в его организации, его подчиненные заражены формализмом. Неужели Андропов не мог отдать распоряжение как коммунист, член Политбюро устроить серьезное и гласное обсуждение проблемы? Ведь об этом же речь шла в его тезисах — чтобы за дело взялись парторганизации. Увы, не мог. Он не мог столь вызывающе отличиться от остальных министерств и ведомств. Он знал, какой это вызовет резонанс. Дескать, в КГБ придали преувеличенное значение «закрытому письму», драматизируют проблему, муссируют недостатки. Но то, что Андропов был в силах сделать, он сделал — выпустил секретное ведомственное решение о мерах борьбы по линии КГБ.

Приказ председателя КГБ СССР об объявлении решения Коллегии Комитета госбезопасности № 0688 от 23 октября 1981 года

25 декабря 1981

[ГДА СБУ. Ф. 9. Оп. 1. Д. 32. Л. 351]

На уровне КГБ «Закрытое письмо» обсудили 23 октября на Коллегии, и через два месяца был выпущен приказ КГБ СССР № 0688 от 25 декабря 1981 года, объявивший решение Коллегии «О задачах органов КГБ, вытекающих из закрытого письма ЦК КПСС об усилении борьбы с хищениями соц. собственности, взяточничеством, спекуляцией»[1429]. И что же? Ну прежде всего вот это: «…рассматривать выполнение установок, вытекающих для чекистов из письма ЦК КПСС… как важную политическую задачу, имеющую прямое отношение к обеспечению интересов государственной безопасности. Остро и оперативно реагировать на любые сигналы о хищениях социалистической собственности, спекуляции, взяточничестве и других корыстных преступлениях, которые могут вызвать негативные политические последствия, а также быть использованы спецслужбами противника». В решении Коллегии ставились и конкретные задачи оперативным подразделениям КГБ: усилить борьбу с контрабандой и валютчиками, усилить контрразведывательную работу в органах таможни, разрабатывать центры международной контрабанды, следственному управлению «глубже исследовать причины и условия, способствующие совершению этих преступлений», воспитывать агентуру в духе требований, вытекающих из письма ЦК, улучшить взаимодействие и координацию с органами прокуратуры и внутренних дел, а в 10-м пункте говорилось о сбережении от расхищения собственного имущества КГБ и содержался призыв вести «непримиримую борьбу с бесхозяйственностью и расточительством»[1430].

Но самым важным стал 8-й пункт решения Коллегии. Органы госбезопасности получили полномочия подключаться к расследованию дел о хищениях и взятках в особо крупном размере:

«Руководителям органов КГБ на местах при наличии серьезных оперативных интересов, в порядке исключения, возбуждать и принимать к производству по разрешению руководства Комитета госбезопасности СССР и с согласия органов прокуратуры уголовные дела о хищениях государственного или общественного имущества в особо крупных размерах, получении взяток и спекуляции в крупных размерах»[1431].

Ну да, на МВД во главе со Щелоковым уже надежды не было. Это стало новым этапом в деятельности КГБ и трамплином к будущим громким расследованиям с участием КГБ — «Сочинскому делу», «хлопковому делу», делам Гастронома № 1 в Москве и др. По тогдашним нормам особо крупным размером считался денежный эквивалент 50 тысяч рублей и больше.

Советская система трещала по всем швам. Андропов видел, как нарастали проблемы. Его сигналы в ЦК о нехватке продовольствия в том или ином регионе не единичны. Предупреждения о том, что недалеко до массового возмущения и, не ровен час, до бунта, не вызвали должной реакции. Нет, конечно, на Секретариате ЦК вопросы обсуждали. Но что толку, где взять еду в достаточном количестве? Власти «все надежды с обеспечением минимального уровня питания и недопущением социального взрыва связывают с импортом продовольствия из-за границы»[1432].

Не помогало ничего. Ни финансовые вложения в хромающее и отстающее сельское хозяйство, ни закупки зерна за границей, ни попытки освоить Нечерноземье, что было просто упованием на чудо, будто умирающая деревня может ожить.

Торговля мясными изделиями в СССР

1980-е

[Из открытых источников]

В народе нарастала апатия и неверие в будущее. Вспоминает Николай Леонов: «Как же вел себя наш измученный народ в это долгое беспросветное безвременье? Лишенный всяких форм организации, обессиленный многочисленными кровопусканиями, задавленный страхом перед властью, часто безотчетным и ни на чем не основанным, сбитый с толку вечно лгущими прессой, радио и телевидением, он впадал в тяжелую летаргию, глушил водкой свою тоску от беспросветности положения»[1433].

Судьбоносный 1982 год

Отгремел 75-летний юбилей Брежнева, и наступивший 1982 год вроде бы не сулил неожиданностей. Тем не менее смутное ощущение грядущих больших политических перемен было у всех. Политбюро старело на глазах. Средний возраст его членов перевалил за 71 год. Лидер страны Брежнев был стар или, как шутили в народе, «суперстар». Но и к этому привыкли, он постоянно появлялся на публике и при этом ничего себе, держался. И однако все ждали развязки.

Январь открыл счет смертей, взбудораживших общественность и породивших самые невероятные слухи в объяснении событий. Немудрено, ведь советские газеты о многом умалчивали, и пробелы в информации восполнялись активным мифотворчеством масс.

В январе первым событием такого рода стала смерть Семена Цвигуна, о которой газеты объявили 21 января 1982 года. Всем бросилось в глаза отсутствие подписи Брежнева под некрологом, что сразу же вызвало много разговоров. Слух о том, что первый заместитель председателя КГБ Цвигун застрелился, распространился мгновенно. Но почему он это сделал? Здесь версии разнились и множились. Но сначала о том, что на поверхности.

Было действительно необычно, и это был точно какой-то важный знак, когда под некрологом человека такого ранга, занимавшего важнейшие посты, отсутствовала подпись Брежнева. Член ЦК КПСС, первый заместитель председателя КГБ, генерал армии, Герой социалистического труда, и это все о нем — Цвигуне! А ведь достаточно сочетания двух из перечисленных четырех титулов и званий, чтобы некролог вышел по первому разряду и с подписью генсека. А вот нет, интересно почему. Многие задавались вопросом, на что обиделся Брежнев, не подписавший некролог? Самым ходовым объяснением было, что не захотел подписать некролог самоубийце. Да-да, хоть об этом и не писалось официально, но слухи-то о самоубийстве по Москве поползли.

Некролог С.К. Цвигуна

[Правда. 1982. 21 января]

Позднее сановные мемуаристы из КГБ объясняли, почему Брежнев отказался подписать некролог. Филипп Бобков прямо пишет: «Брежнев был потрясен смертью Цвигуна, но не решился поставить подпись под некрологом самоубийцы»[1434]. Ему вторит Владимир Крючков, приводя в иных выражениях ту же формулу: «…посчитав неудобным ставить свою подпись, поскольку человек сам ушел из жизни»[1435]. Стоит добавить, что наряду с Брежневым «не решились» поставить свою подпись влиятельнейшие и старейшие члены Политбюро Суслов, Кириленко, Громыко, Пельше, Тихонов и другие рангом пониже. Интересно и то, что даже от дочери и зятя Цвигуна скрыли факт самоубийства (сказали, что он поскользнулся на дорожке и, упав, расшибся насмерть). Как пишет Крючков, «решили тогда не ставить их в известность, они узнали об этом позже»[1436]. В таком случае, как они должны были воспринять этот знак? Цвигун верой и правдой служил Брежневу, много и тепло говорил о нем в семье, а тот даже не удосужился почтить память верного соратника.

Вроде да, похоже все так… И однако не так. Брежневу было на что обижаться. Цвигун был его верным человеком в КГБ. Весьма характерный случай произошел 27 декабря 1978 года при вручении Цвигуну звезды генерала-армии. Брежнев был в отличном расположении духа, шутил, вручая другим награды. Последним был Цвигун. Взглянув на него, Брежнев вдруг взял паузу, комически по-стариковски задержал наградную коробку в руке, обвел взглядом присутствующих и произнес: «Знаете, кто это?» и сам же ответил — «Это Цвигун!». Вручая звезду, Брежнев обратился к нему на ты: «Поздравляю тебя…», а Цвигун откликнулся прочувственно и неформально: «Дорогой наш, любимый Леонид Ильич…»[1437].

Наш Леонид Ильич ценил своих верных людей и Цвигуна выделял особо, правда, за глаза называл «писателем», вышучивая его активность на литературном поприще[1438]. Другой брежневский ставленник в КГБ — Цинев так же был удостоен звания генерала армии 13 декабря 1978 года, одновременно с Цвигуном. И его Брежнев ценил, но вручение Циневу знаков отличия генерала армии не было освещено по телевидению. Церемонию, конечно, провели, но где-то там — в кулуарах. Интересно еще и то, что и тот, и другой были давними соратниками и приятелями Брежнева: Цинев с довоенных днепропетровских времен, Цвигун вошел в брежневский круг позже — в Молдавии. И еще интересней, что они друг друга недолюбливали, соревнуясь, кто из них Брежневу ближе и милее. С назначением Цвигуна первым заместителем председателя КГБ «его отношения с Циневым окончательно испортились»[1439]. Их взаимные вражда и соперничество ни для кого не были секретом[1440].

Брежнев давал Цвигуну особо деликатные поручения. Как вспоминал генерал КГБ Нордман, в начале 1970 года Цвигун стал его расспрашивать, кого можно было бы рекомендовать на пост первого секретаря Ставропольского крайкома КПСС. Нордман назвал Горбачева. Цвигун первым делом поинтересовался, не связан ли Горбачев с «группой Шелепина», на что Нордман рассказал известную ему историю, как в 1966 году стоял вопрос о выдвижении Горбачева на работу в КГБ, но Семичастный на это не согласился и сказал, чтобы больше эту кандидатуру не предлагали. То есть «шелепинцы» Горбачева отвергли. Цвигун успокоился, а Нордман сделал четкий вывод, что Цвигун выполнял поручение Брежнева, опасавшегося людей Шелепина[1441].

Л.И. Брежнев вручает С.К. Цвигуну медаль «Серп и молот» Героя Социалистического Труда

1977

[Из открытых источников]

И вдруг потрясшее Брежнева известие о внезапном самоубийстве Цвигуна. Ну хоть бы какую-нибудь предсмертную записку оставил, попрощался бы, объяснил мотивы. Определенно что-то Брежнева неприятно зацепило. Подвел старый друг. Разгадка в дневниковых записях генсека. Оказывается, Цвигун снабжал Брежнева, страдавшего бессонницей, сильнодействующими таблетками. В дневнике находим короткие записи… 18 января 1982 года Брежнев записал: «Цвигун С.К. — через 7 дней»[1442]. В декабре 1981 года Брежнев записывает в дневнике фамилию Цвигуна 5-го, 10-го, 14-го, 17-го (с добавлением — «19-го пакет») и 19 декабря[1443]. Стало быть, пакет доставлен день в день. Ранее в ноябре — 4-го, 8-го (с пояснением — «завтра в 9 утра»), 9-го, 18-го (с добавлением — «пятница»)[1444]. Также в журнале Приемной генсека зафиксированы телефонные разговоры Брежнева с Цвигуном: в среду 18 ноября и 6, 10, 14, 17, 19 декабря 1981 года[1445]. Цвигун буквально осаждал Брежнева по телефону и не знал отказа — его всегда соединяли. И удивительна резко возросшая активность их телефонных разговоров — за весь 1980 год секретарями Приемной генсека зафиксированы лишь 2 звонка, тогда как в 1981 году Брежнев, будучи на работе, разговаривал с Цвигуном по телефону более 20 раз[1446]. Но и это не все, могли быть звонки и разговоры в нерабочее время — на квартире, даче. Разумеется, эти контакты не фиксировались секретарями Приемной. А история с лекарствами давняя. Еще в 1980 году в дневнике Брежнева запись 13 февраля: «Говорил с С.К. Цвигуном — 4 штуки»[1447].

Внезапно все закончилось, Цвигун свел счеты с жизнью, ушел навсегда, даже не попрощавшись. Кто же теперь будет ему — Брежневу надежной опорой, кто, наконец, нужные таблетки принесет? У врачей не допросишься, Андропов снабжает пустышками, и Брежнев, скорее всего, об этом догадывался.

Л.И. Брежнев и С.К. Цвигун

27 декабря 1978

[Из открытых источников]

С.К. Цвигун и Ю.В. Андропов

1970-е

[Из открытых источников]

Хотя почему только Цвигун? В обход врачей лекарствами с Брежневым делилось все его близкое окружение[1448]. Но откуда у Цвигуна нужные таблетки? И здесь есть ответ. Два листочка, сохранившиеся в семейном архиве Цвигуна, с названиями назначенных ему препаратов 8-го, а затем 15 декабря 1981 года.

Несведущему человеку эти названия ни о чем не говорят. Но все же надо разобраться. Что это за препараты и от чего. Диагноз, поставленный Цвигуну в 1971 году, был грозным и неутешительным. Но, как вспоминает Крючков, была сделана операция, Цвигуну удалили часть легкого, он пошел на поправку, вскоре восстановив здоровье и обретя хорошую физическую форму[1449]. Еще 24 сентября 1981 года Цвигун был внешне здоров и бодр, присутствуя в Кремле на вручении Брежневым золотой медали «Серп и молот» Героя социалистического труда Константину Черненко[1450]. Как пропустить такое событие, ведь Черненко и Цвигун — старые «молдавские» друзья Брежнева.

Ухудшение здоровья Цвигуна началось осенью 1981 года, причем серьезное и необъяснимое. Он лег на плановую диспансеризацию. Навестив его, родные сразу заметили угнетенное состояние, «блеск в глазах у него потух», он стал слабеть. Утрата общего тонуса и «шалящая вегетатика» становились все более выраженными[1451]. С ноября 1981 года Цвигун уже не выходил на работу. В довершении всех бед у него проявились симптомы острого респираторного заболевания — стал садиться голос. Как пишет его внучка Виолетта Ничкова: «Простое ОРЗ не могут вылечить долго, голос тоже долго не возвращается, психосоматика проявляет себя все отчетливее, это хорошо видно по дневникам бабушки. Дед рвется на работу и переживает, почему его сильнейшая усталость не проходит, а осипший голос не крепнет»[1452].

Цвигун находился на больничном, потом числился в отпуске, пребывая в санатории «Барвиха». Он слабел и не понимал, что с ним происходит. Между тем назначенные ему препараты — нейролептики и антидепрессанты явно не от простуды:

вивалан — антидепрессант. Ингибитор обратного захвата нор-адреналина. Им лечили от депрессии с очень высокой степенью тревожности. Снят с производства в 2006 году;

транксен — противотревожный препарат группы бензодиазепиновых транквилизаторов;

ноотропил — стимулятор когнитивных процессов (память, обучение, концентрация внимания);

циклодол — корректор экстрапирамидных нарушений (расстройства мышечного тонуса), в том числе на фоне терапии нейролептиками. Препарат группы холинолитиков;

сиднокарб — психостимулятор, возможно, назначен для коррекции сонливости, вызванной нейролептиками;

стелазин — антипсихотик группы фенотиазиновых нейролептиков;

рогипнол — снотворное группы бензодиазепиновых транквилизаторов.

Коррекция терапии 15 декабря 1981 года в части уменьшения числа препаратов и доз, скорее всего, означала — врачи посчитали, что пациент пошел на поправку и уровень тревожности у него снизился. Они убрали нейролептик, уменьшили дозу антидепрессанта и добавили психостимулятор[1453].

Мотивом самоубийства Цвигуна, по мнению Бобкова, была болезнь: «Он долго боролся с недугом, а когда стало совсем невмочь, решил добровольно уйти из жизни»[1454]. И о том же пишет Крючков: «Цвигун, конечно, понимал, что серьезно болен, что станет обузой для семьи, которую очень любил, что будет еще хуже, и решил добровольно уйти из жизни»[1455]. Он же вспоминает о тяжелом состоянии Цвигуна: «За две недели до кончины у меня был с ним короткий разговор по телефону, по ходу которого он путал мое имя и отчество, затруднялся в ответах, не воспринимал мои слова»[1456]. А вот это уже, похоже, действие тех самых лекарств, о которых речь шла выше.

История, рассказанная Евгением Чазовым, дополнительно проливает свет на трагизм ухода Цвигуна и возвращает к теме таблеток, которыми тот снабжал Брежнева:

«В самом сложном положении оказался заместитель Андропова С. Цвигун. Брежнев, считая его своим близким и доверенным человеком, изводил его просьбами об успокаивающих средствах. Цвигун метался, не зная, что делать — и отказать невозможно, и передать эти средства — значит усугубить тяжесть болезни. А тут еще узнавший о ситуации Андропов предупреждает: “Кончай Семен, эти дела. Все может кончиться очень плохо. Не дай Бог, умрет Брежнев даже не от этих лекарств, а просто по времени совпадут два факта. Ты же сам себя проклинать будешь”.

В январе 1982 года после приема безобидного ативана у Брежнева развился период тяжелой астении. Как рассказывал Андропов, накануне трагического 19 января он повторил свое предупреждение Цвигуну. Днем 19 января, — пишет далее Чазов, — я был в больнице, когда раздался звонок врача нашей скорой помощи, который взволнованно сообщил, что, выехав по вызову на дачу, обнаружил покончившего с собой Цвигуна»[1457].

При этом заметим, принятый Брежневым ативан (он же лоразепам, нейролептик, используемый при нарушениях сна) был получен не от Цвигуна. У Цвигуна в перечне назначенных лекарств такой препарат отсутствует, да и не был он единственным поставщиком. Таблетками Брежнева щедро снабжали его ближайшие коллеги по Политбюро — Черненко и Тихонов[1458]. Но если вспомнить пометы Брежнева в своем дневнике, то накануне он договорился и с Цвигуном, который ему что-то пообещал. Вот эта запись от 18 января 1982 года: «Цвигун С.К. — через 7 дней»[1459].

Только ли это так мучило Цвигуна? Брежнев ждал, но в конце концов не все так безнадежно, всегда можно найти выход, за семь дней что-то придумать. Да и как-то слабоват этот мотив для самоубийства. Чазов пишет: «Сообщение меня ошеломило. Я хорошо знал Цвигуна и никогда не мог подумать, что этот сильный, волевой человек, прошедший большую жизненную школу, покончит жизнь самоубийством»[1460].

Итак, какова полная картина того злополучного дня — 19 января 1982 года. Проследим шаг за шагом, благо Роза Цвигун вела дневник и детально описала всю цепь событий. Она и ее муж — Семен Цвигун в тот день были в «Барвихе». К Цвигуну приехал его помощник Александр Волков. Он привез зарплату и о чем-то говорил с Цвигуном при закрытых дверях. Разговор сильно взволновал Цвигуна, он «сказал жене, что нужно съездить на дачу, узнать, почему там так затянулся ремонт». За два дня до этого они уже были на даче. А в этот день Роза Цвигун «была записана на маникюр и собиралась ехать в город. Но Семен Кузьмич настоял, чтобы они поехали на дачу и обязательно вместе»[1461].

Дальше все развивалось стремительно: «Приехав на дачу, Роза Михайловна пошла в дом. Встретивший Цвигуна сторож Николай пошел за песком, чтобы посыпать дорожки — накануне ударили крещенские морозы, было скользко. Цвигун остался один со своим шофером Павлом Черновым. Далее история известна только со слов шофера: Цвигун неожиданно попросил у Павла его пистолет и, не медля, поднес к виску и застрелился. Эти обстоятельства Павел Чернов рассказал прилюдно приехавшим на дачу сотрудникам КГБ во главе с Андроповым, которых шофер сразу же вызвал на место происшествия. К тому моменту на дачу приехал уже и сын Цвигуна Михаил, он слышал этот рассказ, а также ответ Андропова: “Я им Цвигуна не прощу”»[1462]. Кому адресовалась эта фраза, Андропов не пояснял.

Еще до прибытия комитетского начальства по вызову подъехала скорая помощь из кремлевской больницы. Врач тут же известил Чазова, и позже был составлен отчет:

«Усово, дача 43. Скорая помощь. 19 января 1982 г. 16.55. Пациент лежит лицом вниз, около головы обледенелая лужа крови. Больной перевернут на спину, зрачки широкие, реакции на свет нет, пульсации нет, самостоятельное дыхание отсутствует. В области правого виска огнестрельная рана с гематомой, кровотечения из раны нет. Выраженный цианоз лица.

Реанимация, непрямой массаж сердца, интубация. В 17.00 приехала реанимационная бригада. Мероприятия 20 минут не дали эффекта, прекращены. Констатирована смерть.

В 16.15 пациент, гуляя по территории дачи с шофером, выстрелил в висок из пистолета “Макаров”»[1463]. И подписи пяти врачей.

Проверка обстоятельств смерти Цвигуна была поручена исключительно сотрудникам КГБ, информация о ней не вышла за стены здания на Лубянке, ее выводы не известны[1464].

Какие новости из Комитета мог сообщить Цвигуну его помощник Волков, помимо неутешительных прогнозов по затянувшемуся на восемь месяцев ремонту дачи и комитетских сплетен? Помощник Цвигуна, как и помощники других заместителей председателя КГБ, числился по штату секретариата КГБ, связи имел обширные, получал и знакомился по принадлежности с входящей и исходящей корреспонденцией, а от коллег мог знать и много больше положенного. Возможно, Волков узнал о том, что в этот день — 19 января в ЦК отправили письмо с предложением ввести дополнительную должность первого заместителя начальника 5-го управления КГБ и повысить генерала Ивана Абрамова до первого зама «пятерки». Этот сигнал Цвигун должен был прочитать безошибочно. Значит, вся цепочка Виктора Чебрикова, курировавшего 5-е управление, поднимется на одну ступень выше. Теперь начальнику «пятерки» Бобкову — прямой путь в заместители председателя КГБ. А Чебриков? Ну, понятно, он как раз метит в первые замы к Андропову. А что же с ним, с Цвигуном? Вероятнее всего, Волков уловил и передал все те глухие сигналы, да и вполне очевидные признаки неминуемой отставки Цвигуна в силу болезни.

Ю.В. Андропов, К.У. Черненко, И.В. Капитонов в почетном карауле у гроба С.К. Цвигуна

Январь 1982

[Генерал Цвигун. Частные хроники]

Все выстраивалось в четкую картину. И затяжной многомесячный ремонт на даче в Усово — ее наверняка предназначили для передачи кому-то другому, какому-то новому выдвиженцу, и повисшее молчание, и отчуждение коллег, ранее осаждавших его и требовавших внимания, искавших его расположения и покровительства. Вдруг все вокруг него обезлюдело, образовался вакуум.

Несколько лет назад внучка Цвигуна Виолетта Ничкова говорила с Волковым и расспрашивала, о чем тогда, 19 января, он разговаривал за закрытыми дверями с Цвигуном. Увы, Волков ничего существенного не вспомнил. Он даже не помнил о том, что Цвигун разволновался в ходе их беседы[1465].

Траурная процессия на похоронах С.К. Цвигуна

Январь 1982

[Генерал Цвигун. Частные хроники]

Хоронили Цвигуна так же «узким кругом». Те же, кто подписал некролог, встали и в почетный караул у гроба, выставленного в клубе Дзержинского на Лубянке. Андропов, Черненко… На Новодевичьем кладбище из членов Политбюро был лишь Андропов.

За спиной у временно покинувшего из-за болезни свой пост Цвигуна развернулась нешуточная закулисная борьба за кресло первого заместителя председателя КГБ. Претендентов было два — Чебриков и Цинев. Первый был фаворитом Андропова, второй поддерживался авторитетом Брежнева. Победили оба. Политбюро 25 января 1982 года утвердило обоих в должности первого заместителя председателя КГБ. Именно им адресовал свою реплику Андропов: «Я им Цвигуна не прощу». Им, раньше времени затеявшим возню вокруг заболевшего и выбывшего из строя Цвигуна, бросившимся делить его наследство. Хотя, конечно, простил. Политика! Нужно было жить и работать с ними дальше. И уж Андропову ли не знать, как жестока бывает политическая борьба и сильны карьеристские замашки его заместителей.

Решение Политбюро (читай — Брежнева) дать Андропову сразу двух первых заместителей на первый взгляд выглядит компромиссным — никого из претендентов не обижать и погасить их закулисную активность. С другой стороны, в свете последовавших событий это решение оказалось весьма дальновидным. Ведь если Андропов уже нацелился перейти на работу в ЦК, то председателем станет один из первых замов, и все разрешится к всеобщему удовлетворению и благу. И брежневский Цинев на месте первого зама (по возрасту он в председатели не годится), и андроповский Чебриков в кресле председателя КГБ. В конце концов так и получилось. Правда, в мае 1982 года Брежнев несколько спутал все карты. Но об этом ниже.

А Бобков, как и предполагалось, не зря добивался введения в штат 5-го управления дополнительной должности первого зама. В результате он разгрузился от рутины и множества текущих дел «пятерки» и уже 16 февраля 1982 года занял пост заместителя председателя КГБ, оставаясь по совместительству начальником 5-го управления. Тем самым значимость «пятерки» была поднята на уровень разведывательного и контрразведывательного главков КГБ. Ранее, в ноябре 1978 года, аналогичное совмещение должностей было введено для 1-го (разведка), 2-го (контрразведка) главков КГБ и Управления кадров. Тогда Крючков, Григоренко и Лежепеков стали по совместительству замами Андропова. И вот теперь аналогичного статуса достиг Бобков.

Именно так работала схема, которая легко просчитывалась, казалось бы, из малозначительного факта выдвижения Абрамова на дополнительную должность первого зама «пятерки». На первый взгляд аппаратная проза, а на деле мощный подводный поток! И если помощник Цвигуна рассказал ему в тот трагический день несколько несвязных новостей, даже сам не понимая до конца их значения, то опытный и искушенный в аппаратных интригах Цвигун понял все и сразу. Длящийся восемь месяцев ремонт дачи, который можно было бы сделать втрое быстрее, тоже означал только одно — подсиживают, готовят на пенсию, а дачу предназначили новому выдвиженцу. И плюс к этому общее болезненное состояние: депрессия, повышенная тревожность и, как следствие, вынужденное бездействие. Уйти из жизни на вершине славы и должностного положения. Не ждать, когда вышибут на пенсию, и он будет всеми забыт до такой степени, что и его книги перестанут издавать, и киноэпопеи по его сценариям перестанут снимать. Быть на гребне волны и в центре внимания и вдруг низвергнуться в бездну забвения, нет, невозможно даже представить! Пожалуй, это главный мотив спонтанного рокового решения.

Но до сих пор в литературе смерть Цвигуна подается с изрядным налетом таинственности и часто в полном противоречии с давно и твердо установленными фактами. Например, совершенно невероятную картину смерти Цвигуна описал один из работников секретариата КГБ. По его рассказу выходило, что Цвигун прибыл на заседание Коллегии КГБ, его будто видели вошедшим в служебный лифт на Лубянке. А спустя несколько минут застрелился в своем кабинете[1466].

Не выдерживает критики и запущенный в публицистику другой детективный сюжет, будто Цвигун, получивший по линии КГБ множество фактов и свидетельств о злоупотреблениях брежневского семейства — дочери Галины и ее мужа Юрия Чурбанова, готов был встретиться с Сусловым и доложить ему о ходе дела и о том, как спасти авторитет Брежнева. В изложении Роя Медведева это выглядит так: «Цвигун руководил расследованием одного из крупнейших хищений драгоценностей, и нити этого расследования неожиданно потянулись к ближайшим друзьям дочери Брежнева Галины. Цвигун не мог уже выполнить указание Суслова и остановить набравшую ход машину следствия, за которым наблюдал, конечно, и Андропов»[1467].

Галина Брежнева

[Из открытых источников]

Н.А. Щелоков и Ю.М. Чурбанов

[Из открытых источников]

Ю.М. Чурбанов и Г.Л. Брежнева

[Из открытых источников]

Ну, во-первых, с ноября 1981 года Цвигун, серьезно заболев, уже по службе ни за чем не наблюдал. А во-вторых, вообще-то факты о Галине Брежневой и Чурбанове были известны не только людям из КГБ, об этом говорила вся Москва. И ведь было, о чем посудачить. Любовник Галины Борис Буряца — молодой певец театра «Ромэн», в одночасье превратившийся в солиста Большого театра, был замешан в темных делах с драгоценностями. Помимо прочего, Галина снабжала его «дефицитными товарами, которые тот с большой выгодой перепродавал»[1468]. Не лучше него и муж Галины — первый заместитель министра внутренних дел Юрий Чурбанов, умудрившийся провалить государственный визит в Народно-Демократическую Республику Йемен, где он ни дня не просыхал. Как рассказывали очевидцы в марте 1982 года, по прилете «он совершенно бухой вывалился из самолета и чуть не рухнул (если б не подхватили) перед “высокими встречавшими”, почетным караулом и т. п.». Деловые встречи пришлось отменять, потому что «с вечера и до утра он безобразно надирался в своем окружении подхалимов и лизоблюдов, а с утра и до обеда его невозможно было разбудить. А когда однажды это удалось, так того хуже. Потому что он нес такую ахинею, что переводчику нечего было переводить»[1469]. На приеме у посла Чурбанов «то и дело тыкался мордой в тарелку, будучи совсем не в себе»[1470].

Подношения членам семьи генсека были щедрыми и повсеместными. Осенью 1981 года в Баку рассказывали: «Чурбанов и Галина Леонидовна были там в гостях, уехала она с ожерельем, он с запонками и булавкой к галстуку на общую сумму в 1 млн 800 тыс. рублей»[1471].

Сын Брежнева Юрий, заместитель министра внешней торговли, под стать Чурбанову. Возвращался из Стокгольма, лететь-то до Москвы всего два с небольшим часа: «Всю дорогу — пьяный дебош. К Москве — едва на ногах. Спускается по трапу. Встречает его соответствующая камарилья. Рука в “ленинском приветствии” и по-пьяному шуткует: “Приветствую и поздравляю вас с моим прибытием в столицу нашей родины Москву!” Никому не подав руки, вваливается в машину и — таков»[1472].

Ну и что нового мог бы Цвигун рассказать Суслову о брежневском семействе и, главное, что Суслов мог бы предпринять? Поговорить с «Лёней» уж точно бы не решился. Не в его правилах. А в аппарате ЦК, между тем, были убеждены, что «развернутая в последние брежневские годы кампания по компрометации членов семьи генсека явно была учинена Лубянкой»[1473]. Но именно что компрометация, а не противодействие средствами закона, как это должно было быть, если речь идет о таком органе, как КГБ. И ясно почему: «Андропов значительно больше, чем кто-либо другой знал о всех слабостях Брежнева, художествах его окружения, а противодействие, насколько известно, оказывалось лишь Щелокову, которого он и удалил после смерти Брежнева быстро и совершенно справедливо. А другие дела? Или не дошли руки, или, чувствуя свою ответственность, он их попросту хотел замять и покрывал»[1474]. По всему выходило, Андропов предпочитал действовать исподтишка.

Наследие Суслова

Размеренно и по заведенному порядку шла работа в ЦК. Все, как обычно. Заседания Секретариата ЦК КПСС 5 и 12 января 1982 года вел Суслов[1475]. Но к середине месяца и тут разгорелись страсти. Короткая записка приоткрывает тайну развернувшейся подковерной борьбы на Старой площади. И все вокруг решения шестилетней давности о распределении обязанностей секретарей ЦК КПСС, то есть кто и какие сферы курировал. Именно об этом было решение Политбюро (П5/Х1) от 27 апреля 1976 года.

Решение на первый взгляд вполне рутинное, но его отчего-то стали прятать. Под текстом появилась помета «Справок никому не давать и не посылать» и указание о согласовании ознакомления с Черненко или его замом Клавдием Боголюбовым[1476].

А рядом на листке архивного дела та самая короткая записка:

«По № 5/Х1-76 г. Константин Устинович! Тов. Кириленко А.П. просит это решение? (звонил Секретев) 20.01.82». И короткая резолюция на записке «т. Соколовой М.В. Тов. Кириленко доложено 22.01.82. Боголюбов»[1477].

Почему именно в этот момент решение о распределении обязанностей так заинтересовало члена Политбюро и секретаря ЦК Андрея Кириленко? Конечно, сам он в архив не пошел, а попросил своего помощника Секретева получить документ в Общем отделе ЦК. Вместе с тем преграды, возникшие на пути ознакомления с бумагой шестилетней давности, даже для члена Политбюро удивляют. Вот она настоящая партийная конспирация и делопроизводственная дисциплина!

Вообще-то решение оформлено необычно. Это утвержденный Политбюро краткий конспект выступления Брежнева, где он высказывает свои соображения, как построить работу Политбюро и Секретариата ЦК[1478]. Начал Брежнев бодро, заявив, что в рассмотрении вопросов участвуют все товарищи, но при этом распределение (условное) вопросов по группам между членами должно быть таким: Брежнев «себе оставляет» (он так и выразился) вопросы организации работы Политбюро ЦК, обороны страны, государственной безопасности, основные вопросы внутренней и внешней политики КПСС и внешней торговли, подбор и расстановку основных руководящих кадров.

К.М. Боголюбов

[ГА РФ. Ф. Р-7523. Оп. 132. Д. 77. Л. 8]

А.П. Кириленко

1970-е

[Огонек. 1976]

Члены Политбюро, имеющие вопросы по своему служебному положению, Андропов, Гришин, Громыко, Косыгин, Кунаев и др. выполняют свои обязанности по должности. А далее перечислялись секретари ЦК КПСС:

Суслов М.А. «Сосредоточит внимание на организации работы Секретариата ЦК с большим акцентом его внимания вопросам идеологических отделов ЦК», а именно отделов пропаганды, культуры, науки и вузов и вопросы международных партийных связей и связи с социалистическими странами. Брежнев добавил, «мне приходится отвлекаться», поэтому «заседания Политбюро по текущим вопросам мог бы иногда проводить Михаил Андреевич»[1479].

Кириленко А.П. Кроме работы Секретариата, сосредоточить его внимание на работе отделов ЦК: машиностроения, строительства, транспорта и связи, плановых и финансовых органов, торговли и бытового обслуживания. Ему предназначались также вопросы дальнейшего совершенствования планирования, выполнения планов, организации соцсоревнования, перспективного планирования.

Кулаков Ф.Д. Оставить вопросы сельского хозяйства, но его следовало бы освободить от заведующего Отделом сельского хозяйства и утвердить заведующим Карлова. У Кулакова будет больше времени для улучшения организации работы и решения оперативных вопросов. Можно поручить ему наблюдение за работой отдела легкой и пищевой промышленности, так как речь идет о переработке сельскохозяйственного сырья.

Устинов Д.Ф. Вопросы оборонной промышленности, отделы оборонной промышленности, химической промышленности и административных органов.

Пономарев Б.Н. — заведующий международным отделом. Вопросы, входящие в сферу отдела.

Капитонов И.В. Организационно-партийная работа.

Долгих В.И. — заведующий отделом тяжелой промышленности. Все вопросы тяжелой промышленности.

Катушев К.Ф. — заведующий отделом ЦК. Вопросы связи с социалистическими странами.

Зимянин М.В. Вопросы идеологической работы ЦК КПСС. Курирование отделов пропаганды, науки и вузов, культуры.

Черненко К.У. — заведующий Общим отделом. Ему поручается организационно-техническая работа Политбюро и Секретариата ЦК, протокольное хозяйство ЦК партии, прохождение документов. Общий отдел ЦК всегда выходил на Генерального секретаря, «так впредь и останется», подытожил Брежнев[1480].

В заключение Брежнев сообщил, что заседания Политбюро будут проводиться по четвергам с 4 часов дня до 6–7 часов вечера, а Секретариата ЦК по вторникам с 4 часов дня. Для членов Политбюро старше 65 лет сохраняется порядок иметь один день в неделю для подготовки материалов в домашних условиях (это было решено протокольно еще 11 декабря 1973 года)[1481].

Что ж, Кириленко решил освежить в памяти распределение обязанностей секретарей ЦК, и это не удивляет. Почему бы и нет. Может быть, успел что-то подзабыть из своих обязанностей или запамятовал, что и как тогда говорилось. Удивляет дата его обращения — 20 января. Состав Секретариата ЦК за шесть лет, конечно, претерпел изменения, появились новые люди: вместо Кулакова — Горбачев, вместо Катушева — Русаков. И еще обязанности секретаря ЦК Устинова, ставшего в том же 1976 году министром обороны, унаследовал сначала секретарь ЦК Яков Рябов, а после его снятия в 1979 году сам Кириленко. Все остальные вроде бы на месте, никто не выбыл. Ах да, вот только Суслов уже несколько дней как в больнице — лег на обследование. Что же получается, Кириленко решил кое-что прибрать к рукам из сусловского наследства и «порулить» в Секретариате?

М.А. Суслов

[Из открытых источников]

К.У. Черненко

1 апреля 1976

[РИА Новости]

Между тем 19 января 1982 года в отсутствие Суслова очередное заседание Секретариата вел Черненко[1482]. Кириленко решил восстановить справедливость и на следующий день стал разыскивать архивный документ, доказывающий, что он следующий после Суслова, кто отвечает за работу Секретариата. Но Кириленко больше не подпускали к председательскому месту на заседаниях Секретариата ЦК. Черненко победил.

А Суслов из больницы не вернулся. Из скупых строчек медицинского заключения о болезни и причине смерти Суслова следует, что 21 января 1982 года у него «возникло острое нарушение кровообращения в сосудах ствола мозга с глубокой потерей сознания нарушением дыхания и некоторых других жизненно важных функций организма»[1483]. Принятые медицинские меры не поправили положения, и 25 января в 16:05 сердце Суслова остановилось.

Опубликованное заключение умалчивало о том, когда Суслов попал в больницу. А это важно. Суслов «лег на несколько дней для диспансеризации» в больницу, как пишет Чазов, а «вечером у него внезапно возникло обширное кровоизлияние в мозг»[1484]. То есть инсульт случился вечером того же дня, когда Суслов лег в больницу? Это не так. Черняев со слов своего шефа Бориса Пономарева записал 25 января в дневнике о Суслове: «…лег в больницу на обследование. Через неделю выяснилось, что все в порядке. А три дня назад — удар (кровоизлияние). И вот с тех пор без сознания»[1485].

Кириленко участвовал в похоронах Суслова и даже был членом «похоронной комиссии», но не ее председателем[1486]. Это было верным знаком того, что его уже оттеснили, не принимают в расчет, да и вообще тоже наметили «на вынос». А кто же займет место Суслова? Там на 5-м этаже в здании на Старой площади на освободившийся сусловский кабинет нацелился Черненко. Кабинет Кириленко был по соседству. Тревога Кириленко только нарастала. До него доходили слухи о том, что в секретари ЦК прочат Андропова. Тут уж Кириленко не смог сдержать эмоций и без обиняков брякнул Андропову: «Если ты придешь в ЦК, то ты, глядишь, всех нас разгонишь»[1487].

Рабочая запись заседания Политбюро ЦК КПСС об организации похорон М.А. Суслова

26 января 1982

[АП РФ]

Все складывалось в пользу Андропова. Как вспоминал помощник Брежнева: «Хорошо памятен мне эпизод, когда через день-два после внезапного заболевания Суслова в начале 1982 года Леонид Ильич отвел меня в дальний угол своей приемной в ЦК и, понизив голос, сказал: “Мне звонил Чазов. Суслов скоро умрет. Я думаю на его место перевести в ЦК Андропова. Ведь, правда же, Юрка сильнее Черненко — эрудированный, творчески мыслящий человек?”»[1488]. О том же пишет и Чазов. Брежнев довольно спокойно встретил сообщение о смерти Суслова и тут же произнес: «Замена ему есть. Лучше Юрия нет никого»[1489].

Но Юрия нельзя было сразу пересадить с Лубянки в кресло секретаря ЦК на Старую площадь. Такие вопросы решал пленум ЦК КПСС, а его надо ждать. Ну не собирать же по этому поводу внеочередной пленум, в конце концов не генсек же умер! Андропов, понимая, что вопрос о его переходе на работу секретаря ЦК затягивается, нервничал, старался не терять самообладания. Поделился тревогами с Чазовым в конце февраля 1982 года, рассказав о подводных течениях в партийном аппарате: «А вы что думаете, меня с радостью ждут в ЦК?»[1490].

Оказалось, и помимо Андропова были претенденты на освободившееся место второго человека в партии. Вспоминает Горбачев:

«С каким-то волнением, удивлением и даже растерянностью сказал мне по телефону Андропов о звонке Андрея Громыко. Этот звонок оказался неожиданным для Андропова: с Громыко они были давние друзья. Громыко откровенно начал зондировать почву для своего перемещения на место Суслова… Ответ, со слов Юрия Владимировича, был весьма сдержанным:

— Андрей, это дело генсека»[1491].

Другим претендентом на кабинет Суслова был Черненко. Весной 1982 года он уверенно вел заседания Секретариата ЦК, но что-то не складывалось: «Черненко догадывался, что он не будет преемником Суслова, ибо Леонид Ильич никаких намеков на этот счет ему так и не сделал. И Константин Устинович переживал, нервничал…»[1492].

Андропов не сидел сложа руки. Он знал, что вопрос о его избрании секретарем может решить только запланированный на весну очередной пленум ЦК КПСС, а до того надо четко обозначить изменение своего политического статуса. Подать знак. И этот знак был весьма заметным. Андропову поручили подготовить и прочитать доклад на торжественном заседании, посвященном 112-й годовщине со дня рождения Ленина. Докладчиков всегда заранее утверждали решением Политбюро ЦК КПСС. И решение в отношении Андропова было принято 25 февраля 1982 года.

Конечно, это был ритуал. За шесть лет до этого, в 1976 году, Андропов уже выступал с докладом на ленинскую годовщину. Он и тогда уже метил на должность в ЦК, но не случилось. В то время Брежневу он был нужнее в качестве председателя КГБ. Теперь обстановка изменилась. Брежнев «созрел» для выдвижения Андропова в преемники, но продолжал колебаться и выжидать. Пленум намечался лишь на май.

Колебания Брежнева имели вполне прозаическое объяснение — ему не было ясно, кого бы следовало назначить председателем КГБ. Тут ведь нужен был свой и надежный человек. Цвигуна уже нет, а Чебриков, на кого делал ставку Андропов, не устраивал Черненко, который хотел кого-то «своего в доску», кого-то поближе к Брежневу и менее зависимого от Андропова. Андропов остро чувствовал колебания Брежнева и интриги Черненко, и тревожной весной 1982 года, как вспоминает Чазов, «у него временами появлялись неоправданная мнительность и осторожность»[1493].

А Брежнев был верен себе. Даже утвердившись в мыслях относительно выдвижения Андропова, он оставлял за собой право передумать. Тут поневоле занервничаешь. Как вспоминает Горбачев: «Юрий Владимирович рассказал мне, что вскоре после смерти Суслова генсек вел с ним речь о переходе на должность Секретаря ЦК, ведущего Секретариат и курирующего международный отдел. И в то же время добавил: — “Но каким будет окончательное мнение генсека — не знаю”»[1494].

Горбачев пользовался доверием Андропова. Они познакомились в апреле 1969 года, когда Андропов находился в Железноводске в санатории «Дубовая роща». И в последующие годы их встречи во время отдыха стали регулярными. Горбачев чувствовал расположение и доброе отношение Андропова[1495]. Горбачев пишет, что «в верхах простые человеческие чувства мало возможны», и вспоминает, что, уже оказавшись на работе в Москве и будучи соседом по даче с Андроповым, он пригласил его в гости и услышал вежливый отказ: «Потому что завтра, да что там завтра, уже сейчас, как только мы двинемся в направлении твоей дачи, начнутся пересуды: кто, где, зачем, что обсуждали… Мы только с Татьяной Филипповной выйдем, чтобы идти к тебе, как Леониду Ильичу уже начнут докладывать. Я просто хочу тебя сориентировать»[1496].

Секретарем ЦК в ноябре 1978 года Горбачев стал не без участия Андропова. После смерти члена Политбюро и секретаря ЦК, отвечавшего за сельское хозяйство, Федора Кулакова освободилась вакансия. Было несколько претендентов, включая и брежневского фаворита Медунова. Тем не менее выбор пал на Горбачева. В сентябре Андропов проводил очередной отпуск в Кисловодске. Первый секретарь Ставропольского крайкома Горбачев с ним часто виделся, бывал на прогулках, подолгу беседовал. От Андропова он узнал, что Брежнев едет в Азербайджан поездом, и на каждой станции его встречают первые секретари обкомов. Таков был партийный ритуал. Андропов предложил Горбачеву вместе с ним встретить Брежнева на станции Минеральные Воды. Из прибывшего специального поезда вышел Брежнев в сопровождении Черненко. Чуть более получаса во время стоянки поезда по опустевшему перрону прогуливались все четверо и беседовали. Горбачев докладывал Брежневу об уборке хлеба, а Брежнев присматривался к кандидату на пост секретаря ЦК. Это были «смотрины», как позднее понял Горбачев[1497]. На станции Минеральные Воды в сентябре 1978 года неспешно разговаривали Брежнев, Андропов, Черненко и Горбачев, кто бы знал это заранее — Генеральный секретарь ЦК КПСС и трое будущих генсеков! Смысл встречи стал ясен лишь спустя несколько лет. Это был знак судьбы!

Андропов Ю.В. Ленинизм — неисчерпаемый источник революционной энергии и творчества масс

1982

[Архив автора]

Знаки и скрытые сигналы играли огромную роль в жизни партийной бюрократии. Сам факт, что докладчиком в апреле на торжественном заседании выступит Андропов, был воспринят царедворцами как явное свидетельство его предстоящего перехода на партийную работу. Разумеется, на должность секретаря ЦК, куда же выше? На это прямо намекал Георгий Арбатов, которого Андропов просил принять участие в написании доклада. Арбатов видел в этом промежуточную ступень в дальнейшем возвышении Андропова, дескать, из «тайной полиции» неловко будет сразу в Генсеки-то[1498]. А в первых числах апреля 1982 года уже и в КГБ открыто заговорили о желании Андропова вернуться в ЦК[1499].

В сохранившихся в архиве рабочих записях Андропова на листках календаря есть упоминание фамилий Георгия Арбатова и Федора Бурлацкого, побывавших в кабинете председателя КГБ 10 марта 1982 года. Бурлацкий был у Андропова на Лубянке и на следующий день[1500]. Верный знак их участия в написании апрельского доклада. Надо полагать, черновой вариант доклада обсуждался с будущим докладчиком уже 3 апреля. В этот день в кабинете на Лубянке собрались Арбатов, Бовин и помощники Андропова — Шарапов и Лаптев[1501].

Доклад Андропову подготовили нестандартно и с выдумкой. Наблюдатели отметили минимум дежурных фраз и умеренность в восхвалениях Брежнева. И главное — прозвучал весьма новаторский тезис: «Ленинизм оборачивается для нас той своей гранью, которая требует всемерного развития инициативы, творчества масс и учета требований масс»[1502]. Более того, в противовес тому, что ранее утверждал главный идеолог научного коммунизма Суслов, Андропов в докладе говорил о «внутренних трудностях» и утверждал, что решение возникающих проблем нельзя «прогнозировать или предугадывать заранее»[1503].

Любопытна была реакция зала на произнесенный Андроповым 22 апреля 1982 года доклад: «Принимали его тепло, правда, не вставая. Встают только на Брежнева. Однако, когда он кончил, хлопали долго. Он уже сел, а хлопать продолжали. Брежнев и Черненко прекратили хлопать, а зал продолжал, и этим двум вновь пришлось захлопать… Опять они, взглянув друг на друга, остановились, а зал продолжал хлопать. Еще бы чуть-чуть, и получилась бы настоящая демонстрация»[1504].

Похоже, Андропов вышел на финишную прямую. На пленуме ЦК КПСС 24 мая его избрали секретарем ЦК КПСС. Теперь он занял место покойного Суслова. Предложение об избрании внес, едва открыв пленум, сам Брежнев: «Первое. Нам необходимо избрать дополнительно секретаря ЦК КПСС. Вношу предложение избрать секретарем ЦК КПСС члена Политбюро ЦК КПСС товарища Андропова Юрия Владимировича. (Аплодисменты.) Тов. Андропова у нас в партии знают хорошо, он длительное время на партийной работе, в том числе был секретарем ЦК КПСС»[1505].

Пленум дружно проголосовал. Как отмечал присутствовавший Черняев: «Зал встретил это неподдельными долгими аплодисментами… дважды»[1506]. На утреннем заседании пленума председательствовал Черненко, на вечернем — уже Андропов. Добрый знак партийного возвышения!

Должность председателя КГБ вопреки расчетам Андропова досталась не его фавориту Чебрикову. Из Киева в Москву «выписали» председателя КГБ Украины Федорчука. Об этом Брежнев счел нужным проинформировать членов ЦК КПСС при закрытии пленума: «Для сведения хочу сообщить вам, что Политбюро ЦК вместо т. Андропова Ю.В. утвердило председателем Комитета государственной безопасности СССР т. Федорчука Виталия Васильевича, работающего в настоящее время председателем Комитета госбезопасности Украинской ССР. Член Коллегии Комитета госбезопасности СССР, длительное время, до Украины, он работал в центральном аппарате КГБ СССР. Возражений и замечаний нет?

Голоса: нет.

Брежнев: Тогда разрешите мне на этом закончить работу пленума ЦК и пожелать вам успехов в осуществлении задач, поставленных пленумом. (Аплодисменты.)»[1507].

Решение несколько неожиданное. Но неожиданным оно было лишь для тех, кто не догадывался о давнем знакомстве Брежнева с Федорчуком. Двенадцатью годами ранее, в 1970 году, он лично инструктировал назначенного председателем КГБ Украины Федорчука перед его отъездом в Киев[1508]. Не то чтобы не доверял первому секретарю ЦК Компартии Украины Петру Шелесту, нет, скорее, хотел контролировать ситуацию и иметь дополнительные рычаги влияния в крупнейшей республике. И Федорчук не подвел. Он слыл человеком, «абсолютно преданным» Брежневу[1509]. В 1970 году Андропов для разговора с Шелестом направил Цвигуна, а потом и сам звонил. Вся эта закулисная активность по смене руководителя КГБ Украины только насторожила Шелеста: «После приема Цвигуна мне позвонил Андропов, что-то больно обеспокоен, все это не зря, что-то в этой замене кроется»[1510].

В отличие от Чебрикова, Федорчук не был даже членом ЦК. Тем не менее Брежнев оставался верным себе. Он выдвинул на должность председателя КГБ человека, равноудаленного и от Андропова с Чебриковым, и от Цинева. А то, что не член ЦК — так это даже лучше! До следующего съезда партии никак не сможет претендовать на место в Политбюро, даже кандидатом. Будет управляем и зависим от него — Брежнева.

Вот и все — свершилось! Андропова охватили смешанные чувства. Он ведь к этому стремился, но что впереди? Через два дня Брежнев подписал указ Президиума Верховного Совета СССР об освобождении Андропова от должности председателя КГБ.

Андропов собрал Коллегию КГБ. Представил нового председателя и выступил с прощальной речью. Она заслуживает того, чтобы ее дать целиком:

«Дорогой Георгий Карпович [Цинев. — Ред.]! Дорогие товарищи члены Коллегии, заместители и все собравшиеся здесь! Я искренне благодарен вам за те теплые слова, которые вы написали, может, и с перебором малость, в адресе, но все равно приятно, хоть и с перебором. (Смех, аплодисменты.)

Мы проработали вместе 15 лет, и Виталий Васильевич [Федорчук. — Ред.] успел побывать здесь, поработать, поехать на Украину и там поработать. 15 лет ведь это срок немалый. Мы с кем-то подсчитывали — это почти треть активной трудовой жизни мы с вами были вместе. Всякое было. И трудно было, и неуспехи были, и неудачи были, и ЧП были, и хвалили мы кое-кого, ругались. В последний раз с Расщеповым ругались. По делу ругались. Для пользы дела. Да он человек молодой, активный, энергичный — переживет, ничего не будет. Я просто хочу сказать, что не такие они простые, наши отношения, были.

Служба наша непростая, и отношения в ходе этой службы тоже очень непростые. Я хотел бы, чтобы эту мысль товарищи усвоили. Понимаете, мы иногда себя называем военной организацией, военно-политической организацией, хотя, по-моему, мы сложнее организация, потому что мы — чекистская организация. На поверхности — военная гимнастерка и военный мундир, а под поверхностью — там должно много быть такого, что просто в военные каноны не укладывается, а укладывается в более хитрые, в более тонкие построения, которые требуют очень большой партийности, очень большой закалки, очень больших требований, которые мы должны предъявлять друг к другу и каждый к себе, разумеется. Вот отсюда и такие, так сказать, и перипетии в наших отношениях: сегодня хвалишь, завтра ругаешь, послезавтра еще как-то вопросы поворачиваются. Жизнь не простая, жизнь сложная.

Мы боремся, мы же сами говорим, что мы — на передовой линии борьбы. А всякая борьба, тем более передняя линия борьбы, связана с тем, что приходится и наступать, и отступать, и отходить, и всякие обходные маневры делать, и при всем этом соблюдая вид такой, что мы ничего не делаем. Мы же в глазах других не выпячиваем свою деятельность. Мы стараемся показать, что ну есть вот здание на Лубянке, есть люди на Лубянке. Они трудятся. Что они там делают? Нет-нет, кто-то из нас выступает с докладами о чекистской деятельности. Но в общем это не так уж часто и только по необходимости. А вообще я думаю, что, если и дальше так держать курс, чтобы нам не шибко хвалиться тем, что мы делаем, без нужды (когда надо, ну тогда надо), — это было бы правильно.

Если говорить сейчас о моем состоянии, что я могу вам сказать по-честному? Я уже сказал: 15 лет — это 15 лет, поэтому их не вырвешь, не отрежешь и не выбросишь, они никуда не денутся, они всегда со мной, и, стало быть, вы всегда со мной. С другой стороны, я понимаю, что значит доверие пленума Центрального Комитета партии, и буду стараться это доверие оправдать там как можно лучше.

Тут Георгий Карпович упоминал в адресе и в выступлении роль Леонида Ильича и Центрального Комитета партии в деле становления органов. Я вам прямо скажу, что у меня такое впечатление, что был какой-то момент в нашей деятельности, в начале 67-го года, когда обстановка складывалась таким образом: все эти длинноволосые, всякие поэты-диссиденты и т. д. под влиянием всяких нелепых мыслей Хрущева активизировались, вышли на площади, а у нас в арсенале, понимаете, одна мера — арест. И больше ничего нет. А теперь вы знаете (не обо мне речь, а просто повод, видимо, и в связи со мной), говорят, что КГБ все-таки диссидентов напрочь и врагов разгромили. Я думаю, что переоценивать себя тоже не надо, работа еще осталась и по линии диссидентов, и по линии любых врагов. Как бы они там ни назывались, они врагами остаются.

Так вот я хочу сказать, что этот переломный момент прямо связан с тем вниманием, которое оказал нам, органам, Центральный Комитет партии и лично Леонид Ильич. Сегодня Виталий Васильевич меня спрашивал: как часто, говорит, ты бываешь? Я сказал, ну сейчас пореже бываю, а ведь в начале деятельности, бывало, не было недели, когда бы либо я не просился, либо Леонид Ильич меня не звал и не разбирался в наших делах. Поэтому, конечно, огромное ему спасибо.

В.В. Федорчук

[Из открытых источников]

Когда мы говорим, что роль органов поднята, она поднята, конечно, усилиями всей нашей партии, всего нашего Центрального Комитета. Без них, как бы ни топырились, мы бы ничего не сделали. Только благодаря тому, что была такая поддержка мощная, благожелательная, так сказать, мы ее имеем. Поэтому служить верно, служить самоотверженно Центральному Комитету партии — это первейшая задача чекистов, и надо нам весь чекистский коллектив в этом духе воспитывать. (Аплодисменты.)

Центральный Комитет утвердил новым председателем Комитета Виталия Васильевича, хорошо вам известного. Я даже не сказал Федорчука, поскольку вы знаете, о ком речь идет. Я рад, что выбор пал на него. Это со всех сторон хорошо. Он поработал в военной контрразведке, поработал здесь, в центральном аппарате, по-моему, 12 лет поработал на Украине. Так что знает другую работу. Это — основание к тому, чтобы ему здесь продуктивно еще поработать. Конечно, я думаю, товарищи, что весь коллектив наш окажется вполне на высоте в том плане, чтобы помощь Виталию Васильевичу была обеспечена. Это очень важно.

Ю.В. Андропов на коллегии КГБ

Май 1982

[Из открытых источников]

Поэтому расстаемся мы так: с одной стороны — грустно, с другой стороны — нужно, но все-таки для коммунистов всегда на первом месте было нужно. Так и будем поступать. (Аплодисменты.)»[1511].

Речь как нельзя лучше характеризует образ мысли Андропова и его примитивные представления о действительности. Вот хотя бы как он говорит о диссидентах, явно искажая картину и выпячивая свои заслуги. Будто до его прихода в КГБ дело обстояло совсем плохо: «…все эти длинноволосые, всякие поэты-диссиденты и т. д. под влиянием всяких нелепых мыслей Хрущева активизировались, вышли на площади, а у нас в арсенале, понимаете, одна мера — арест. И больше ничего нет». Почему только арест? Андропов прекрасно знал, что и до него в КГБ основным методом борьбы с людьми, критикующими советский режим, была профилактика. И потом, почему все сводится лишь к «длинноволосым поэтам-диссидентам», как будто не было другой вполне последовательной и идейной оппозиции. Очевидно ведь, не все поэты — диссиденты и не каждый диссидент — поэт. И откуда эта победная и нескромная реляция: «А теперь вы знаете (не обо мне речь, а просто повод, видимо, и в связи со мной), говорят, что КГБ все-таки диссидентов напрочь и врагов разгромили». Конечно, личное участие и усилия Андропова трудно отрицать. Именно он обогатил опыт расправы с несогласными с принудительной госпитализацией в психбольницы. Нет, конечно, не сам придумал, было и до него. А вот он поставил это дело на широкую ногу, на поток.

Но главное, Андропов сумел сказать то, что непременно должно было дойти до ушей Брежнева. И сказал четко и внятно — он рад назначению Федорчука: «Я рад, что выбор пал на него». Но подтекст! И, кстати, сказано очень точно — как будто какой-то выбор, чей-то выбор, да и пал весьма неожиданно. И явная отстраненность самого Андропова от этого выбора. Да, точно — решение принял Брежнев.

На самом деле Андропов относился к Федорчуку отрицательно, но когда Брежнев напрямую спросил Андропова, кого он видит своим преемником, ушел от ответа, отговорившись: «Это вопрос Генерального секретаря». А когда Брежнев спросил его о Федорчуке, Андропов «возражать не стал и поддержал данную кандидатуру»[1512]. А ведь будь жив и здоров Цвигун, несомненно, Брежнев выбрал бы именно его в преемники Андропову на посту председателя КГБ. И в этом случае Андропов наверняка продемонстрировал бы одобрение и выразил бы радость по поводу «удачного выбора». Но не случилось.

На Старой площади

Переместившись с Лубянки на Старую площадь, Андропов занял кабинет Суслова. Просто и статусно! Только совсем непросто оказалось взять в руки бразды правления в Секретариате ЦК. Там заседания уже уверенно вел Черненко, а формального решения о поручении Андропову готовить и вести заседания Секретариата ЦК не было[1513]. Андропов решительно переломил ситуацию. Как пишет Горбачев:

«Обычно перед началом заседания секретари собирались в комнате, которую мы называли “предбанником”. Так было и на сей раз. Когда я вошел, Андропов был уже там. Выждав несколько минут, он внезапно поднялся с кресла и сказал:

— Ну что, собрались? Пора начинать.

Юрий Владимирович первым вошел в зал заседаний и сразу же сел на председательское место. Черненко, увидев это, как-то сразу сник и рухнул в кресло, стоявшее через стол напротив меня, буквально провалился в него. Так у нас на глазах произошел “внутренний переворот”»[1514].

В тот же вечер Андропов рассказал Горбачеву, откуда у него взялась решимость и что подтолкнуло к действию. Накануне ему позвонил Брежнев и спросил: «Для чего я тебя брал из КГБ и переводил в аппарат ЦК? Чтобы ты присутствовал при сем? Я брал тебя для того, чтобы ты руководил Секретариатом и курировал кадры. Почему ты этого не делаешь?»[1515].

Г.А. Воронов

1960-е

[Огонек. 1970]

Д.С. Полянский

1960-е

[Огонек. 1967]

П.Е. Шелест

1960-е

[Огонек. 1968]

В.В. Гришин

[Из открытых источников]

В новой для себя обстановке Андропов осторожничал и даже стал опасаться бывшего своего ведомства. В кабинете на Старой площади, где совсем недавно еще царил Суслов, Андропов чувствовал себя скованно: «Андропов некоторое время остерегался вести в нем, особенно вблизи телефонных аппаратов, разговоры, задевавшие персоналии. Он даже объяснил в доверительной беседе почему: со сменой председателя КГБ новые люди пришли в правительственную связь. Похоже, Андропов обладал кое-какими познаниями насчет возможностей, которыми располагала эта служба для негласного снятия информации»[1516].

Да, Андропов знал о возможностях своего ведомства. Но знал и то, что слежка за партийной номенклатурой и применение технических средств съема информации строго запрещены нормативными документами ЦК и КГБ. Тем более в здании ЦК! Но если сам стоишь на страже партийной законности, нет-нет, а где-нибудь да и нарушишь. Петр Шелест описывает случай, когда его телефонные переговоры с членами Политбюро Вороновым и Полянским стали известны Брежневу: «…мы все же не допускали, хотя и предполагали, что наши телефонные и другие разговоры везде прослушиваются»[1517].

Отдел КГБ, имевший номер 12 и штат больше, чем в иных управлениях КГБ, Андропов, будучи председателем КГБ, всегда курировал лично. Этот отдел был занят прослушиванием телефонов и помещений, работали в нем в основном женщины. Как-то Андропов жаловался Гришину: «У меня на прослушивании телефонных и просто разговоров сидят молодые девчата. Им очень трудно иногда слушать то, о чем говорят и что делается в домах людей. Ведь прослушивание ведется круглосуточно…»[1518].

Забота о сотрудницах и сочувствие, конечно, хорошо. Но теперь этот важнейший источник «всезнания» в чужих руках. Андропову было чего опасаться, были причины осторожничать.

В аппарате ЦК Андропов резво взялся за дело и тут же в июне созвал совещание идеологических работников. Поводом была «грубейшая политическая ошибка» — в «Сельскохозяйственной газете»[1519] перепутали титулы Брежнева и премьера Николая Тихонова. Редактора, понятно, тут же сняли. Андропов поучал собравшихся, как избежать подобных ошибок впредь[1520]. Вот уж точно более серьезных дел не было!

Сразу же изменился перечень лиц, записанных Андроповым в календарь своих контактов и встреч. С конца мая 1982 года появились и часто замелькали секретари ЦК Пономарев, Русаков и Зимянин, заведующие и заместители заведующих отделами ЦК Леонид Замятин, Василий Шауро, Карен Брутенц, Валентин Фалин, председатель правления АПН Лев Толкунов, председатель Гостелерадио Сергей Лапин, председатель Госкомитета по кинематографии Филипп Ермаш[1521]. Круг принятых лиц четко очерчивает сферу ответственности секретаря ЦК Андропова — он принял на себя все обязанности, ранее возложенные на Суслова, то есть курирование отделов пропаганды, культуры, науки и вузов, вопросы международных партийных связей и связи с социалистическими странами.

Но было что-то и сверх того. Для рассмотрения плана работы отдела к Андропову 14 июля на прием попросился заведующий отделом оборонной промышленности ЦК Игорь Дмитриев. Вторично он был принят Андроповым 28 июля 1982 года[1522]. Вообще-то оборонная промышленность входила в обязанности секретаря ЦК Кириленко, но, видимо, тот уже не справлялся со своими поручениями, и Андропов постепенно прибирал к рукам хозяйство аппарата ЦК.

Поначалу у Андропова в ЦК не было своих людей, на кого он мог бы опереться. Ну, разве что Арбатов и Бовин, вхожие в узкий круг сочинителей речей для генсека. Да, «аппарат» был не его, аппаратчики были серьезной закулисной силой. Они писали речи и доклады, готовили справки и обзоры для начальства. Во второй половине 1982 года Арбатов посещал Андропова на Старой площади довольно часто: 2, 25, 26, 29 июня, 14 августа, 3 ноября (вместе с Бовиным)[1523]. Постепенно Андропов входил в курс дел, врастал в проблематику отделов, и это шло не без скрипа. Он как-то пожаловался Арбатову, что из всех секретарей ЦК последним его признал Борис Пономарев, ведавший международным коммунистическим движением[1524]. На первых порах лишь Горбачев был надежной опорой Андропова в ЦК.

Андропов оказался в центре мелких интриг вокруг большой политики. Китай… Да, именно в 1982 году наметился явный поворот в советско-китайских отношениях. Два десятилетия советская пропаганда клеймила «китайских раскольников» с неослабевающим пафосом. Нет, конечно, были просветы. После смерти Мао Кремль взял паузу, и в 1977 году не появился выходивший ранее ежегодно сборник статей «Опасный курс», посвященный разоблачению китайской политики. Но Пекин разочаровал. Оттуда донеслась язвительная критика новой советской Конституции и «ревизионистских взглядов» советских руководителей, утративших классовое чутье и заговоривших об «общенародном государстве». В Кремле обиделись и усилили антикитайскую линию. В «Крокодиле» вновь появились карикатуры против Пекина и новые выпуски сборника «Опасный курс» хлынули в книжные магазины.

Но вот неожиданно в речи Брежнева, произнесенной в марте 1982 года в Ташкенте, обозначились вполне миролюбивые нотки и прозвучал призыв преодолеть многолетнюю вражду: «Мы никогда не считали состояние враждебности и отчуждения между нашими странами нормальным явлением»[1525]. И тут же Брежнев сделал чрезвычайно приятное китайским лидерам заявление о том, что СССР не признает «концепцию двух Китаев» и полностью признает суверенитет КНР над островом Тайвань. А завершил речь прямым призывом к нормализации отношений.

В мае 1982 года в «Правде» появилась статья «К советско-китайским отношениям», носящая явно нормативный характер. В ней обильно цитировался Брежнев, в заключительных абзацах прямо говорилось, что в СССР улучшение отношений с Китаем считают «назревшим делом» и хотят видеть в лице Китае «доброго соседа»[1526].

Теперь вместо Суслова комиссию Политбюро по Китаю возглавлял Андропов, и это он продвигал «нормализацию» отношений с Китаем. Но делал это осторожно, с оглядкой на аппарат ЦК. И вообще, не будь речи Брежнева в Ташкенте, Андропов бы точно не стал ввязываться и что-то менять на китайском направлении. Поостерегся бы, хотя и мыслил в данном ключе.

Цитированная статья в «Правде» была подготовлена, как многие в аппарате ЦК догадались, на Лубянке, то есть помощниками Андропова. Конечно, ее «обкатали» в отделах ЦК, что-то поправили, что-то убрали, в частности, персональные выпады в адрес китайских руководителей[1527]. Одобрили и опубликовали.

Вот тут и выявился конфликт интересов, и начались закулисные интриги. Первый заместитель заведующего отделом ЦК Олег Рахманин, отвечавший за связи с коммунистическими партиями социалистических стран, к коим относился и Китай, оказался не готов вот так сразу отбросить все и поменять подходы. Он — автор политической биографии Мао Цзэдуна и прочих зубодробительных сочинений, разоблачавших маоизм. Его перу принадлежала брошюра «Незабываемые страницы истории и маоистские фальсификаторы»[1528].

Разумеется, и эта книжка, и подобные ей сочинения выходили под псевдонимами — Олег Борисов или Олег Владимиров[1529]. Построивший всю свою публицистическую карьеру на разоблачении маоизма, Рахманин вдруг оказался у разбитого корыта. Он годами «окучивал» тему, нарабатывал «научный капитал», метил в академики. А теперь что — книги в утиль сдавать? Он попытался саботировать наметившуюся в 1982 году линию на нормализацию отношений с Китаем. Об этом подробно и интересно пишет Черняев в своих дневниках[1530].

В противовес «ташкентской речи» Брежнева и упомянутой статье в «Правде» Рахманин, опираясь на свой отдел, стал проталкивать в теоретический орган партии — журнал «Коммунист» резкую «антикитайскую» статью. Читавших проект статьи взяла оторопь. Описание в статье в самых негативных тонах внутренней политики Китая вызывало вопрос, как вообще можно было назвать такую страну социалистической[1531]. Андропов лавировал. Он полагал, что если сократить внутриполитическую часть статьи, то ее можно печатать. Оказалось, в аппарате у Брежнева не сидели сложа руки, и его помощник Голиков подготовил пятнадцатистраничную записку, в которой подверг критике пропаганду, которая «недооценивает значение нормализации с Китаем» и не замечает «перемен в Китае». Брежнев направил записку Голикова Андропову, прибавив от себя, дескать, у Голикова «дельные мысли», и предложил рассмотреть этот вопрос на китайской комиссии Политбюро[1532].

Дошедшие до Брежнева сигналы, что кто-то торпедирует ташкентские инициативы, возымели действие. Он с таким трудом 24 марта 1982 года выступал в Ташкенте, так как накануне его придавило обрушившимися лесами с рабочими на авиазаводе, у него оказалась сломана ключица. Но Брежнев, превозмогая боль, все-таки выступил на торжественном заседании с речью[1533]. И кто-то посмел забыть об этом?

Дело было сделано, Рахманину пришлось отступить. И теперь уже Андропов высказал Рахманину, что он «ведет себя неправильно», и если ничего не изменится, «придется подыскать ему какое-то другое место». А своему помощнику Шарапову, который был давним и закадычным другом Рахманина, Андропов сделал внушение: «…или ты будешь выполнять свои обязанности помощника как полагается, или придется тебе уйти из аппарата»[1534].

Это был серьезный сдвиг в изменении отношений СССР и Китая. Пропагандистская антикитайская риторика постепенно сходила на нет. А уже в следующем 1983 году в Москве появились китайские продукты. Особым спросом пользовались консервированные сосиски, нежные на вкус (по 80 копеек банка), в которых процент мяса не зашкаливал, но все же был. И, о чудо, на Московской международной книжной выставке-ярмарке в сентябре 1983 года открылся китайский павильон, в котором были выставлены книги на русском языке и даже тома из собрания сочинений Чжоу Эньлая.

Визит в Ташкент. Слева направо: А.Я. Рябенко, Л.И. Брежнев, В.Т. Медведев и Ш.Р. Рашидов

Март 1982

[Из открытых источников]

О.Б. Рахманин

[Из открытых источников]

В.В. Шарапов

[Из открытых источников]

Андропов жаловался в своем кругу, что при его появлении на Старой площади тут же нашлись недруги, взявшиеся копаться в его прошлом и выяснять его происхождение. Позднее сам Андропов поделился с Чазовым: «Недавно мои люди вышли в Ростове на одного человека, который ездил по Северному Кавказу — местам, где я родился и где жили мои родители, и собирал о них сведения. Мою мать, сироту, младенцем взял к себе в дом богатый купец, еврей»[1535]. Да, эта тайна вновь обретала актуальность. И неудивительно. Посудачить о темных сторонах биографии нового кремлевского выдвиженца в ЦК любили. Тем более что Андропов сразу проявил себя деятелем, склонным к принятию жестких кадровых решений. В этом отношении прохладное лето 1982 года стало жарким. Своей должности лишился видный брежневский фаворит первый секретарь Краснодарского крайкома КПСС, член ЦК Сергей Медунов. Он чувствовал нависшую над ним опасность, в крае работала бригада следователей прокуратуры, расследовали многочисленные факты взяточничества в высших эшелонах власти и хищения в торговле. Прибывший на пленум ЦК Медунов звонил в Приемную Брежнева 20 мая 1982 года, просил записать на прием[1536]. Брежнев, скорее всего, уклонился. В журнале Приемной генсека не зафиксировано их встречи.

Почва уходила из-под ног Медунова. Он понимал, с Генеральной прокуратурой ему не справиться, и дело, все нити которого вели к нему — хозяину края, погасить не удастся. А тут еще и сотрудники КГБ подключились к расследованию взяточничества и хищений в крае. Надо было рубить концы. В июне 1982 года после разговора с Медуновым исчез первый секретарь Геленджикского горкома партии. Как в воду канул. Искали долго, объявили даже во всесоюзный розыск, но так и не нашли. Его судьба неизвестна до сих пор[1537]. Этот случай переполнил чашу терпения в Москве. Мыслимое ли дело — последний раз первые секретари исчезали бесследно в эпоху Сталина. Но тогда-то всем было понятно — кто и куда…

До публичной политической дискредитации Медунова оставался почти год, но решение о его понижении и отстранении от партийной работы было принято при самом активном участии Андропова. Он 19 июля в три часа дня принял секретаря ЦК Капитонова и прилетевшего тем же утром из Гаваны Виталия Воротникова[1538]. Помимо Андропова в кабинете был и Горбачев. Аудиенция продлилась полчаса.

Обращаясь к Воротникову, Андропов без предисловий сразу заговорил о деле: «Речь идет о рекомендации вас первым секретарем Краснодарского крайкома партии. Медунова мы отзываем в Москву — 17 июля был с ним разговор. В крае сложилась пренеприятная ситуация (Андропов кратко обрисовал обстановку). Медунов, наконец, понял, что дальше там оставаться ему нельзя. Взяточничество, коррупция среди ряда работников различных сфер, в том числе среди партийного актива. Арестованы и находятся под следствием более 200 человек. Понятно, вина и ответственность за такую обстановку в крае ложатся и на первого секретаря крайкома. Об этом и шла речь на Секретариате ЦК, где решался вопрос об освобождении С.Ф. Медунова от работы. Вашу кандидатуру поддержали Л.И. Брежнев и К.У. Черненко»[1539].

На следующий день — во вторник 20 июля на заседании Секретариата ЦК КПСС решение было принято, и 22 июля Воротников в сопровождении Капитонова вылетел в Краснодар, где 23 июля состоялся пленум крайкома, сместивший Медунова. Воротников вспоминает, что после пленума Медунов в беседе с ним «держал себя довольно уверено. Внешне никак не выдавал переживаний, не высказал и несогласия с решениями ЦК»[1540]. Капитонов провел пленум мастерски, был лаконичен, предложил одного снять с должности, другого назначить, не комментируя ни то, ни другое, быстро свернул работу пленума[1541]. Правильно, зачем допускать обсуждение, вдруг начнут говорить о наболевшем, и все выйдет из берегов.

Ну да, Медунов был уверен, что Брежнев не оставил его и не лишил покровительства. Да и Брежневу это решение далось нелегко. Как заметил Андропов в разговоре с Воротниковым: «А серьезно, пришлось объяснять Л.И. Брежневу ситуацию. Надо сейчас в Краснодаре активно поработать»[1542]. На тот момент в крае по обвинению во взяточничестве уже были арестованы 152 человека и еще под следствием находились 99 человек, коим также грозил арест[1543].

Медведев, охранявший Брежнева, стал очевидцем звонка Андропова и их разговора по громкой связи. Андропов предложил арестовать и отдать под суд Медунова. Генеральный секретарь, взяв паузу, с тяжелым вздохом ответил: «Этого нельзя делать, Юра. Он — руководитель такой большой партийной организации, люди ему верили, шли за ним, а теперь мы его — под суд?»[1544]. И тут же Брежнев предложил перевести Медунова «куда-нибудь… Заместителем министра, что ли»[1545]. Так и случилось, Медунова назначили заместителем министра плодоовощного хозяйства.

С.Ф. Медунов

[Из открытых источников]

В.И. Воротников

[Из открытых источников]

Оставив КГБ и переместившись на Старую площадь, Андропов продолжил борьбу со Щелоковым. Разгром МВД был полным, а сам министр висел на волоске, оберегаемый лишь отблеском былого особого отношения к нему Брежнева. Как же, они — днепропетровские друзья еще с довоенных времен. Но удар, нанесенный престижу Щелокова и его ведомству, был мощным и неотразимым. В 1982 году закончилось расследование дела об убийстве в декабре 1980 года офицера КГБ работниками отдела милиции на станции метро «Ждановская». Это громкое дело взбудоражило общественное мнение. Конечно, в газетах ничего не писали, но слухами земля полнилась. Летом 1982 года состоялся суд над убийцами: четверых приговорили к расстрелу, остальных подсудимых к длительным срокам лишения свободы. Следом состоялась еще серия процессов по делам сотрудников милиции по обвинению в тяжких преступлениях, злоупотреблениях и сокрытии преступлений сослуживцев. Более 80 работников были осуждены и свыше 400 уволены из МВД[1546].

Расследование затронуло болевые точки милиции. Арестованные работники оказались «обыкновенными бандитами в милицейских мундирах»[1547]. И это уже вовсе не «кто-то кое-где у нас порой…». Вырисовывалась система приписок в оперативной отчетности и сокрытие преступлений. Были проверены морги судебно-медицинской экспертизы Мосгорисполкома. Результаты ошеломили:

«В 1979 и первой половине 1980 года в бюро скопилось около сотни подлинных актов вскрытия трупов с явными признаками умышленного убийства, свыше сотни — с тяжкими телесными повреждениями, где можно было предположить любой механизм их образования, и около 150 актов по случаям автодорожных происшествий. Все это означало, что ни по одному из этих фактов не возбуждались уголовные дела, не велось расследование, и лица, совершившие эти преступления, остались безнаказанными. Все эти преступления были укрыты и не нашли отражения в статистической отчетности»[1548].

Щелоков был напуган и нервничал, он попросил Генерального прокурора проинформировать его подробнее о судах над милиционерами и, главное, просил не афишировать результаты следствия: «Огласке не предавать!»[1549]. Тем не менее о положении дел в МВД заведующий сектором органов внутренних административного отдела ЦК КПСС Альберт Иванов готовился доложить запиской для рассмотрения в Политбюро[1550]. Не успел.

Тело Иванова обнаружила приехавшая с дачи жена в половине четвертого дня 17 июля 1982 года. На правом виске — входное пулевое отверстие (выходного отверстия не было), а рядом с телом испанский пистолет марки «Старлет» калибра 6,35. Этот пистолет был подарен Иванову министром внутренних дел Афганистана Саидом Гулябзоем 30 марта 1982 года в Кабуле, где Иванов был в командировке. Экспертиза установила, что его смерть наступила за сутки до момента обнаружения тела. Прокуратурой было возбуждено уголовное дело по факту смерти Иванова. К делу приобщили газету «Правда» за 15 июля с какими-то неясными пометами Иванова шариковой ручкой на первой странице. Предсмертной записки он не оставил, а по собранным следствием сведениям выходило, что после возвращения из Афганистана весной 1982 года Иванов болел и часто выпивал. Следователь прокуратуры сделал вывод о самоубийстве, и 9 августа дело закрыли[1551].

Вместе с тем вопросы остались. Накануне смерти в гостях у Альберта Иванова был некий Игорь Устинов. Он не был другом семьи. По крайней мере, жена Иванова сообщила, что ничего о нем не знает. Похоже, речь идет о высокопоставленном сотруднике КГБ, но Иванов курировал лишь МВД, и что его могло связывать с начальником управления «Н» 2-го Главного управления КГБ СССР генерал-майором Игорем Устиновым. Управление «Н» — любопытная структура. Это научно-оперативное управление второго главка, куда входили информационные системы КГБ и стекались данные о гражданах, попавших в поле зрения КГБ. Управление имело информационно-аналитические функции, вело учет заграничных поездок советских граждан и визитов иностранцев, а также фиксировало все контакты советских граждан с иностранцами. Вот где всё знали.

Не был ли Устинов посланцем Андропова, а его визит прощупыванием почвы, прочно ли сидит в своем кресле Щелоков? Ходили разговоры, что Щелокова скоро снимут с должности и его место должен занять именно Альберт Иванов, выходец из МВД, имевший звание генерал-лейтенанта внутренней службы. По другим рассказам, в сейфе застрелившегося Альберта Иванова был найден проект решения ЦК о назначении министром внутренних дел зятя Брежнева — Чурбанова вместо Щелокова[1552].

Что же это за интриги за спиной Брежнева против верного ему Щелокова? А возможно, уже и сам Брежнев склонялся к мысли избавиться от скомпрометировавшего себя министра и посадить в его кресло своего зятя. Брежнев заметно отдалил от себя Щелокова. В 1982 году зафиксированы лишь два звонка: 24 мая Щелоков не дозвонился, и важный знак — сотрудники Приемной генсека даже не доложили Брежневу об этом звонке, а второй и последний телефонный разговор Брежнева со Щелоковым состоялся 9 ноября, накануне Дня советской милиции[1553]. Но этот звонок, скорее, имел протокольный и предпраздничный смысл. Возможно, Щелоков просто приглашал генсека присутствовать на торжественном заседании и праздничном концерте. Не случилось — на следующий день 10 ноября смерть Брежнева отменила и то, и другое.

Чувствовал ли Щелоков нависшую над ним опасность? Конечно. Щелоков был не так наивен и прост. И у него были свои глаза и уши в ЦК, да и возможность действовать. Описавший в мемуарах эти события следователь Калиниченко искренне считает, что с Ивановым расправились: «По оперативным данным, его ликвидировали по указанию Щелокова. Была в распоряжении министра группа оперативников, занимающихся “мокрыми” делами. Разговоры о ней я впервые услышал после смерти заместителя Щелокова Папутина»[1554]. Калиниченко пишет, что накануне ввода войск в Афганистан первый заместитель министра внутренних дел Папутин был обнаружен с огнестрельным ранением головы в своей квартире. После расследования прокуратурой был сделан вывод о самоубийстве. При этом, недоумевает Калиниченко, «непонятно только, почему Папутин стрелял правой рукой в левый висок»[1555]. И между прочим, смерть Папутина открыла Чурбанову дорогу в первые заместители к Щелокову. Вот так совпало!

Уход Кириленко

После похорон Суслова надежды Кириленко вести заседания Секретариата ЦК полностью провалились. Его оттеснили, и председательское кресло на заседаниях прочно занял Черненко. За сохранение своего положения в Политбюро и Секретариате ЦК КПСС Кириленко продолжал бороться все оставшиеся месяцы, но его игра была проиграна с самого начала.

Если еще в 1981 году Кириленко несколько раз поручали проведение заседаний Секретариата ЦК КПСС, то в 1982 году после смерти Суслова заседания Секретариата ЦК вел Черненко. Всем был памятен стиль, в котором Суслов вел заседания Секретариата: «спокойно, демократично, стараясь укладываться в регламент», и на его фоне Кириленко выглядел беспомощно: «Руководить заседанием Секретариата ему было трудно. Не хватало эрудиции, умения правильно высказать мысль, тактично проявить требовательность»[1556]. А последнее заседание, которое он вел, «привело всех в шоковое состояние. Это было уже не косноязычие, а потеря памяти»[1557].

В июне 1982 года к ведению Секретариата ЦК КПСС наряду с Черненко подключился Андропов. Причем чаще всего, когда заседание вел Черненко, Андропов отсутствовал на этом заседании и наоборот[1558]. Кириленко оставалось только молча взирать на их триумф, глотая обиду. Ему не на кого было опереться в Секретариате ЦК.

А ведь с Кириленко Андропов мог быть знакомым еще со времен своего пребывания в Рыбинске. В этом городе Кириленко в 1936 году окончил Рыбинский авиационный технологический институт, был уже партийным человеком. Много лет спустя, в мае 1978 года, Кириленко прибыл в Рыбинск с почетной миссией вручить городу орден Трудового Красного Знамени. Держал речь, в которой проникновенно вспомнил юность, сообщив о своем особом чувстве волнения: «К этому у меня есть и личные причины. Для меня приезд в Рыбинск — это как бы возвращение в город моей юности. Здесь, в авиационном институте, я постигал основы науки, учился у рыбинских рабочих, техников и инженеров применять полученные знания»[1559]. И самое интересное — помянул добрым словом своего коллегу по Политбюро: «В Рыбинске начали свой трудовой путь многие партийные и государственные деятели, советские военачальники, писатели и работники искусства. Ныне на посту члена Политбюро ЦК КПСС работает ваш земляк, уважаемый Ю.В. Андропов»[1560]. Да, начали трудовой путь многие деятели, но Кириленко назвал одного, чье имя уже стало хрестоматийным, достойным поминания в партийных святцах. Однако в газетном отчете в «Правде», опубликовавшей речь Кириленко в изложении, этого теплого пассажа об Андропове не привели.

Созидание во имя мира. XXVI съезд партии

Художник Д.А. Налбандян

1981

[Огонек. 1981. № 50]

Вообще-то эту речь для Кириленко написал сотрудник отдела пропаганды ЦК Наиль Биккенин. Текст речи растрогал Кириленко, как же не нахлынуть воспоминаниям — «юность, волжские плесы, первая любовь, женитьба»[1561].

И вот, что еще интересно. Ведь даже не зная друг друга и не встречаясь в годы далекой молодости в Рыбинске, но уже будучи членами Политбюро, Андропов и Кириленко вполне могли иметь общую тему для сближения и разговоров. Карьеру-то начинали в одном городе и примерно в одно время. Чем не почва для разговоров и дружбы. Ведь и у Андропова там тоже «юность, волжские плесы, первая любовь, женитьба». Но увы, нет никаких свидетельств их дружбы или особых более теплых отношений. Не принято это было между членами Политбюро.

Верный и вполне в духе закулисных интриг знак заката политической карьеры Кириленко был подан задолго до его отставки. Пожалуй, никто не обратил пристального внимания на очередное эпохальное полотно художника Дмитрия Налбандяна. Между тем репродукция картины, опубликованная в популярном иллюстрированном журнале «Огонек» в декабре 1981 года, удивительна. Празднично-торжественная сцена братания Леонида Брежнева и Фиделя Кастро в окружении членов Политбюро и руководителей «братских партий» на XXVI съезде КПСС по охвату персонажей и их расположению вокруг центральных фигур — это четко выверенная схема политического влияния и значимости каждого изображенного на картине.

Но вот вопрос, как это художник умудрился провидчески не изобразить на картине весьма влиятельного члена Политбюро Кириленко. Кстати, «забыл» и Горбачева, что тоже рождает вопросы, но в меньшей степени. Все-таки Горбачев лишь осенью 1980 года стал членом Политбюро. Тогда как Кириленко — третий по значимости человек в партии и в Политбюро уж лет двадцать. Крупно и выразительно даны члены Политбюро (слева направо) Гришин, Громыко, Щербицкий, Устинов, Тихонов, Суслов, Черненко, Андропов и Кунаев. Чуть выше Тихонова — Романов. Художник не обошел вниманием даже кандидатов в члены Политбюро, поместив среди них и члена Политбюро Пельше. А вот Кириленко не видно. И ведь никто не указал художнику на грубую политическую ошибку. И не было никакого шума. А что должен был думать Кириленко, видя такое?

Налбандян — человек бывалый и опытный. Он творил в эпоху воплощенной в жизнь антиутопии Оруэла, ему не раз приходилось подправлять свои картины, закрашивая и убирая отправленных в политическое небытие членов Политбюро. Или, наоборот, дорисовывать новых деятелей вместо старых и даже менять их местами в зависимости от изменившегося положения в руководстве. Такие исправления в свои картины он вносил постфактум, по следам очередного пленума ЦК, где летели головы. А вот предвосхищать такие события Налбандяну еще не приходилось. И вот — пожалуйста!

Но это еще не вся интрига. Между Черненко и Андроповым затесался персонаж, не похожий ни на одного из членов высшего партийного руководства. Интересно, кто это? На Кириленко он не похож. Может быть, художника постигла неудача, и он не справился с портретом Кириленко? То есть это он, но не похож. Ну вряд ли. Уж в чем в чем, но в неумении верно передавать портретные черты упрекнуть художника никак нельзя. В этом он был большой мастер, достаточно взглянуть на саму картину. Портретное сходство партийных руководителей налицо и притом весьма выразительное — с характерами, так сказать.

Или вот, например, полотно Налбандяна «Наш путь к коммунизму», выставленное в 1977 году. Налбандян точен и безупречен, он изобразил выступление Брежнева на XXV съезде КПСС (1976). Тут Кириленко вполне узнаваем и место ему определено верное — сразу после Суслова. Правда, с этой картиной по обыкновению вышел конфуз. К моменту начала ее демонстрации в Третьяковской галерее художнику пришлось срочно загрунтовать одного из центральных персонажей — Подгорного[1562]. Его в мае 1977 года вывели из Политбюро и отправили на пенсию. Как говорится в таких случаях, был пленум! А министра обороны Гречко, умершего через два месяца после съезда, Налбандян не стал трогать, он так и остался на картине во втором ряду.

Но может быть, все эти рассуждения зряшные. Плод преувеличения или вообще надуманная вещь. Вот просто художник так по-новому видит Кириленко. А тут целая история с конспирологией. Ладно, но и тогда есть повод поразмышлять. Этот персонаж, который даже при большой фантазии не тянет на Кириленко, почему-то идет после Черненко, а не до. И почему у седого, как лунь, Кириленко волосы темные? Что же получается? Держащий нос по ветру, многоопытный художник, вхожий, так сказать, в высшие сферы, четко уловил новый расклад в Политбюро. Знал, что Кириленко уже не третий человек в партии и его место занял Черненко. И сознательно невнятно выписал лицо Кириленко, чтобы в любой момент безболезненно перерисовать в случае очередной перестановки наверху. Может и так.

И все же трудно отделаться от удивительного сходства. Этот таинственный человек похож на самого Налбандяна. И очень даже похож. А что, бывало в истории живописи, когда художники изображали сами себя на групповых портретах под видом того или иного исторического персонажа. Но как он посмел сделать такое? Ведь не в средние века живем. И почему этого никто не заметил, до сих пор это остается загадкой.

А.П. Кириленко на КАМАЗе

16 июня 1980

[Из открытых источников]

Многие мемуаристы сходятся во мнении, что состояние здоровья Кириленко настолько пошатнулось к 1981 году, что он уже мало на что был способен, забывал фамилии, путал имена. Как отмечает руководивший кремлевской медициной Чазов: «Все знали, что он давно неработоспособен и не может не то что мыслить, но даже говорить осмысленно…»[1563]. Чазов держал Андропова в курсе относительно здоровья Брежнева и его ближайших соратников: «Еще при жизни Брежнева я как-то сказал Андропову, что вряд ли мы далеко уйдем, если страной руководят люди, у которых при компьютерной томографии мозга обнаруживается атрофия его коры. На это Андропов довольно резко ответил: “Если бы это было только у одного Кириленко. Посмотреть на некоторых других, так Вы не у одного обнаружите те же самые изменения”»[1564].

В марте 1981 года на съезде КПСС Кириленко выпала честь огласить список намеченных для избрания в состав кандидатов в члены ЦК. Задача оказалась непростой. Он «ставил совершенно немыслимые ударения даже в самых простых русских фамилиях… некоторые он читал по слогам сначала будто бы для себя, а потом целиком — для зала. И зал, и президиум во главе с Брежневым откровенно смеялись»[1565]. И это при том, что список для зачтения ему специально напечатали самыми крупными буквами[1566].

Художник Д.А. Налбандян

[Из открытых источников]

Удивительно, но все это не помешало отправить Кириленко вручать орден Отечественной войны 1-й степени городу Туапсе. Кириленко приурочил мероприятие к своему отдыху на Черноморском побережье. В город он прибыл на специальном поезде, «был нездоров, шел по перрону медленно, его поддерживал под руку секретарь горкома»[1567]. Медунов, расцеловавшись с Кириленко, не отходил от него. Кириленко выступил с речью 7 мая 1982 года на торжественном заседании городской общественности[1568]. Но тут понятно, читать по бумажке Кириленко еще не разучился, хотя слова произносил нечленораздельно. Присутствующих охватили смешанные чувства — стыда и жалости к докладчику: «Чтение доклада превратилось в сплошное недоговаривание слов… Трудно было разобрать границы предложений, понять, о чем говорил докладчик. Трудно ему было читать даже этот трафаретный доклад. Ни одного предложения он не мог прочитать внятно, искажал согласования, пропускал и не выговаривал фамилий, должности ударников коммунистического труда города»[1569].

Рабочая запись заседания Политбюро ЦК КПСС

9 сентября 1982

[АП РФ]

Тем не менее представительские функции, когда не требовалось говорить, Кириленко выполнял исправно. Провожал в последний путь Суслова и мерз на трибуне мавзолея, слушая речи на траурном митинге[1570]. Выступал с речами 5 и 12 февраля 1982 года на совещании в ЦК КПСС по ускорению строительства АЭС и на совещании по легкой промышленности[1571]. Провожал и встречал 2 и 10 февраля в аэропорту Черненко, летавшего на съезд французских коммунистов[1572]. В июле — августе 1982 года он неоднократно появлялся на публике в президиумах торжественных заседаний в дни профессиональных праздников. Наконец, он провожал Брежнева при отъезде в отпуск 3 июля и встречал его по прибытии в Москву 31 августа 1982 года.

На протяжении многих лет двухнедельный зимний отпуск Кириленко брал в апреле, а полуторамесячный основной — в сентябре. В 1982 году все шло как обычно, но перед началом осеннего отпуска, намеченного на 9 сентября, коллеги приготовили ему сюрприз — вынудили написать заявление с просьбой об отправке на пенсию. А ведь ничто не предвещало. В последний месяц лета Кириленко активно работал: 11 августа участвовал в заседании комиссии Политбюро по Китаю[1573]. Ранее, в июне — августе, исправно присутствовал на заседаниях Секретариата ЦК КПСС, не пропустив ни одного заседания. В последний раз отметился 7 сентября 1982 года[1574]. Буквально накануне его отпуска, 2 сентября, на заседании Политбюро рассматривалась записка Кириленко о вопросах руководства энергетикой[1575]. А уже на следующем заседании Политбюро 9 сентября Кириленко решительно отправили на пенсию.

Деятельное участие в отправке конкурента на заслуженный отдых сыграл Андропов. Брежнев именно ему поручил добиться от Кириленко написания заявления «по собственному желанию». Конечно, можно было бы решить вопрос и без заявления, но Брежнев любил, чтобы все было чин по чину. Вот заявление, а вот — решение.

Позднее на ноябрьском (1982) пленуме ЦК КПСС Андропов обмолвился парой фраз, из которых явственно проступил весь драматизм ухода Кириленко с политической сцены. Когда Черненко огласил пленуму заявление Кириленко от 8 сентября с просьбой о переводе на пенсию, Андропов вдруг от себя добавил: «не без колебаний, не без страданий» Андрей Павлович такое заявление написал[1576]. Андропов знал, о чем говорил. Да, именно он «дожал» Кириленко и вырвал у него заявление об отставке. Конечно, в тот день, 8 сентября, Кириленко был вне себя: вместо того, чтобы поздравить его с днем рождения, ему предложили отставку. Ну нет предела брежневскому иезуитству! Пишут, что на предложение уйти на пенсию Кириленко «ответил резким отказом… что-то кричал, грозил Брежневу»[1577]. Но в конце концов сдался.

Андропов поделился с Горбачевым подробностями своей миссии, может быть, убавив драматизма и несколько сгладив рассказ:

«Пришел он в кабинет к Кириленко и, стараясь не обидеть, но вместе с тем достаточно твердо начал:

— Андрей, ты понимаешь, все мы — старые товарищи. Я говорю от имени всех, кто питал и питает к тебе уважение. У нас сложилось общее мнение, что состояние твоего здоровья стало заметно влиять на дела. Ты серьезно болен, должен лечиться, и надо этот вопрос решать.

Кириленко разволновался, плакал. Говорить с ним было очень трудно, но Андропов продолжил:

— Ты пойми, Андрей, сейчас надо решить в принципе. Ты поедешь отдыхать — месяц, два, сколько надо. Все за тобой сохранится — машина, дача, медицинское обслуживание, все. Разговор наш товарищеский, но надо, все-таки, чтобы инициатива исходила от тебя. Вспомни, Косыгин чувствовал себя куда лучше, а написал…

— Ну хорошо, Юрий, — проговорил наконец Кириленко, — раз так, раз надо… Но ты мне помоги написать заявление, сам я не напишу.

Андропов быстро набросал короткое заявление. Андрей Павлович с большим трудом переписал его своей рукой. Дело было сделано»[1578].

Непонятно, зачем такая неоправданная торопливость. Похоже, Андропов спешил и расчищал себе дорогу. Ну отгулял бы Кириленко в сентябре и октябре свой осенний отпуск, а потом бы написал заявление. Прямо перед намеченным на ноябрь пленумом, на котором его можно было вывести из Политбюро вполне мотивированно. Ведь пленум и только пленум ЦК имел полномочия избирать и отправлять в отставку членов Политбюро. Но нет, торопились удалить его из руководства еще до пленума. Чтобы уже не светился на трибуне мавзолея в ноябрьские торжества. А получился, как всегда, конфуз.

В июне — августе 1982 года Кириленко 10 раз появлялся на публике на различных торжествах и встречах, и это было отмечено в печати. И вдруг в одночасье пропал. Более того, перестала появляться его фамилия среди других членов Политбюро в подписях под некрологами. А это был верный признак отставки, но народу ничего не объявляли. Сами же создавали почву для пересудов. Подпись Кириленко значилась 23 сентября под некрологами маршала Баграмяна и 3 октября второго секретаря ЦК Компартии Украины Ивана Соколова, но уже 5 октября 1982 года под некрологом первого секретаря Татарского обкома Рашида Мусина подпись Кириленко отсутствовала[1579].

А вот еще типичные трюки политического ритуала. Все темнили и не сообщали на райкомовский уровень, есть Кириленко в руководстве или уже нет. 4 ноября, накануне ноябрьских торжеств, на фасаде Московского инженерно-физического института на уровне второго этажа были вывешены большие портреты членов Политбюро, среди них Кириленко, но уже на следующий день его портрет исчез, как будто его и не было[1580]. Пересуды и слухи только множились. Фокусы с портретами Кириленко и в других районах Москвы заметили многие[1581].

Только опубликованное в газетах сообщение о состоявшемся 22 ноября 1982 года пленуме ЦК КПСС прояснило картину, но не поставило точку в народных пересудах. На этот раз не поскупились на похвалу, что было необычным и тоже вызывало подозрения, раньше ведь так не писали: «Пленум ЦК освободил тов. А.П. Кириленко от обязанностей члена Политбюро ЦК и секретаря ЦК КПСС по состоянию здоровья и в связи с его личной просьбой. Генеральный секретарь ЦК КПСС тов. Ю.В. Андропов отметил, что тов. А.П. Кириленко долгие годы активно работал как в местных партийных органах, так и в Центральном Комитете КПСС, и мы отдаем должное его заслугам перед партией и страной»[1582]. Ну да, на пенсию по состоянию здоровья, а на самом деле почему? Разговоры о том, как нескромно охотился в Африке сын Кириленко или, хуже того, бежал за границу, продолжались и только ширились. Считается, что информация о поведении сына Кириленко поступила Брежневу из КГБ[1583]. Возможно, в поведении сына Кириленко Анатолия и были «какие-то моменты», но в Африке Анатолий Кириленко с «разбитной компанией дружков-шалопаев» (как об этом писали) точно никогда не охотился, о чем уже в более поздние годы был вынужден неоднократно давать опровержение в газетах.

На этом можно было бы поставить точку. Кириленко отправили на пенсию с почетом, хвалебные слова из уст Андропова о его заслугах попали в газеты. Ну какие после этого могут быть пересуды? Но нет, аппаратная чертовщина не закончилась. В вышедший в свет в октябре 1982 года 9-й том статей и речей Брежнева было включено его выступление 5 ноября 1981 года при вручении Кириленко ордена Октябрьской революции. Дежурная и короткая речь, а сколько теплоты в словах генсека, обращенных к Кириленко: «Мы ценим тебя как энергичного работника, знающего производство и экономику, заботы и чаяния трудящихся, беззаветно преданного идеалам нашей ленинской партии»[1584].

Всего через полгода в вышедшем в свет в мае 1983 года втором, дополненном издании 9-го тома статей и речей Брежнева этой речи нет. Ее просто выбросили из тома[1585]. Никто на это не обратил внимания, да и кто вообще в то время читал сочинения Брежнева, а уж тем более после его смерти. Жизнь уже придумала «новые песни». И непонятно, услужливые ли аппаратчики постарались, или было указание свыше? Все-таки репутацию Кириленко вот так, исподволь, подмочили.

Смерть Брежнева

То, что случилось в ноябре 1982 года, заслонило все мелкое и суетное. О чем весь год говорили, о чем шутили, когда пышные похороны Суслова называли «генеральной репетицией», свершилось. Брежнев умер. Время Андропова пришло!

Еще накануне Андропов пребывал в неуверенности по поводу своего положения, сомневался в прочности позиций, выслушивал от Брежнева странные вопросы о здоровье. Кто-то там за спиной у Андропова шептался, вливал в брежневские уши яд сомнения. Как пишет Чазов, это был Черненко или Тихонов, они говорили Брежневу о «тяжелой болезни» Андропова. В последних числах октября 1982 года Чазову позвонил Брежнев: «Евгений, почему ты мне ничего не говоришь о здоровье Андропова? Как у него дела? Мне сказали, что он тяжело болен и его дни сочтены. Ты понимаешь, что на него многое поставлено и я на него рассчитываю. Ты это учти. Надо, чтобы он работал». Чазов ответил, что болезнь Андропова действительно тяжелая, но с помощью лечения удалось ее стабилизировать и сохранить работоспособность Андропова. Брежнев согласился, пояснив: «Понимаешь, вокруг его болезни идут разговоры, и мы не можем на них не реагировать»[1586].

Через несколько дней Чазову позвонил и встревоженный Андропов: «Я встречался с Брежневым, и он меня долго расспрашивал о самочувствии, о моей болезни, о том, чем он мог бы мне помочь. Сказал, что после праздников обязательно встретится с вами, чтобы обсудить, что еще можно сделать для моего лечения. Видимо кто-то играет на моей болезни. Я прошу вас успокоить Брежнева и развеять его сомнения и настороженность в отношении моего будущего»[1587].

Также поговаривали о колебаниях Брежнева между Андроповым и Щербицким при выборе преемника. Действительно, прибыв из отпуска 31 августа, Брежнев 1 сентября работал в своем кабинете в Кремле, а на следующий день улетел в Киев и пробыл там до 5 сентября[1588]. Зачем он вдруг отправился в Киев? В газетах об этом визите Брежнева не было ни слова. Частный визит? Наверняка он там виделся со Щербицким. Интересно, что они там обсуждали? Об этом визите начальник УКГБ по Москве и Московской области Виктор Алидин тут же доложил Андропову. В мемуарах он, правда, путает время брежневского визита: «…Леонид Ильич в большой тайне вылетел на несколько часов в Киев. Это мне стало известно от начальника подразделения управления, оперативно обслуживающего Внуковский аэропорт. Я, естественно, доложил об этом Андропову»[1589].

Между тем еще с весны 1982 года в партийных кругах циркулировал довольно устойчивый слух, о том, что Брежнев хочет оставить должность Генерального секретаря и прочит на свое место Щербицкого. Сам же Брежнев займет ритуальный пост Председателя ЦК КПСС. И все это как будто уже между ними решено, а случиться сия рокировка должна на пленуме ЦК, запланированном на ноябрь. Слух невероятный, ведь уставом КПСС не предусмотрена такая должность! Тем не менее бывший член Политбюро Виктор Гришин пишет об этом в мемуарах[1590].

Е.И. Чазов

[Из открытых источников]

В.В. Щербицкий

[Из открытых источников]

И вот этот внезапный визит Брежнева в Киев. Что должен был подумать Андропов? Если это так, то все складывается в довольно четкую картину. Щербицкий переводится в Москву, где у него уже есть на боевом посту «свой» председатель КГБ Федорчук. Вообще-то Андропов мог вспомнить события семилетней давности, когда он, не будучи уверен в прочности здоровья Брежнева, просил Чазова специально выехать в Киев и поговорить со Щербицким, прозондировать почву, готов ли он переехать на работу в ЦК в Москву для усилений позиций Генерального секретаря. Чазов отправился в Киев под благовидным предлогом медицинской консультации Щербицкого и после нее в воскресный день на даче, на прогулке в парке, обрисовал проблемы со здоровьем у Брежнева и «изложил просьбу его друзей о возможном переезде в Москву». Щербицкий был расстроен и ответил не сразу: «Я догадывался о том, что вы рассказали. Но думаю, что Брежнев сильный человек и выйдет из этого состояния. Мне его искренне жаль, но в этой политической игре я участвовать не хочу»[1591].

В то время Щербицкий отказался. Некоторые считали, что Щербицкий по натуре «трусливый и мнительный» человек[1592]. Может быть, причина тогда была в его излишней осторожности — ну кто такой Чазов и надежны ли те «друзья», что его послали? А сейчас, в 1982 году, дал ли согласие Брежневу? Ведь он лично пожаловал. Вот это вопрос! Андропову стоило серьезно подумать, как действовать.

И вот теперь Брежнев заинтересовался здоровьем Андропова. Именно так, а не наоборот. Андропов же как раз совсем потерял былой интерес и заботу о здоровье генсека. Эту разительную перемену отметил в мемуарах Чазов. Когда он сообщил Андропову о том, что Брежнев недееспособен и об этом он вынужден информировать Политбюро, реакция была весьма вялой: «К удивлению, в отличие от прошлого, Андропов со мной согласился, попросив только не сгущать краски»[1593]. Он теперь был готов к смене власти.

Более того, случилось еще одно довольно странное событие. С 6 сентября 1982 года в медпункте при кабинете Брежнева в Кремле регулярно начинает дежурить медсестра Нина Коровякова[1594]. Да-да, та самая роковая брюнетка, бывшая личная медсестра генсека. Когда-то усилиями Андропова и Чазова она с большим трудом и скандалом была отстранена от дежурств у Брежнева. Медсестра бесконтрольно давала Брежневу лекарства от бессонницы и, по мнению Чазова и Андропова, наносила тем самым вред здоровью генсека. Да и вообще, Брежнев настолько ее приблизил к себе, что это вызвало неудовольствие даже членов Политбюро. И вот теперь Андропов совершенно безразличен к состоянию здоровья Брежнева и даже не обращает внимания на появление среди медперсонала той самой злополучной Нины. А да ну как вновь все завертится? Нет. Андропов не реагирует, он теперь ждет своего часа и торопит его приближение.

На трибуне мавзолея 7 ноября 1982 года Брежнев отстоял несколько часов, выглядел бодрым, правда руку в приветствии поднимал вяло и невысоко — сломанная в результате ташкентского происшествия ключица так до конца и не срослась[1595]. После парада и демонстрации трудящихся состоялся торжественный прием в Большом Кремлевском дворце в три часа дня. И тут все отметили необычайную веселость и бодрость Леонида Ильича, он жал всем руки, произнес тост, «да и шел он хорошо, не шаркая ногами, как бывало в последнее время»[1596]. На следующий день уехал на охоту в Завидово. Сам уже не стрелял, лишь сидя в машине «азартно следил за выстрелами своего телохранителя, в последний раз переживая жгучие чувства охотничьего азарта»[1597].

Из Завидова утром 9 ноября Брежнев отправился на работу, приехал без пяти двенадцать. В этот день принял Андропова, затем переговорил по телефону с Щелоковым[1598]. Работал с документами[1599]. После обеда пару часов отдыхал. В 19:30 уехал на дачу в Заречье. В половине девятого ужинал, пожаловался на боль в горле: «тяжело глотать», но от вызова врача отказался. Программу «Время» смотреть не стал, отправился в спальню[1600].

Ничто не предвещало близкой развязки. А она грянула утром 10 ноября. Брежнев просто не проснулся. Ушел в небытие тихо и безболезненно. В медицинском заключении, подписанном Чазовым и прочими светилами медицины, все изложено просто: «Страдал атеросклерозом аорты с развитием аневризмы ее брюшного отдела, стенозирующим атеросклерозом коронарных артерий, ишемической болезнью сердца с нарушениями ритма, рубцовыми изменениями миокарда после перенесенных инфарктов. Между 8 и 9 часами 10 ноября 1982 года произошла внезапная остановка сердца»[1601].

Вот только возникает навязчивый вопрос: а принимал ли Брежнев накануне что-нибудь для сна? Памятна история, приключившаяся с ним в октябре 1979 года в ходе его визита в ГДР. Чазов пишет: «Для того чтобы успокоиться и уснуть, он вечером накануне выступления, не оценив своей астении, принял какое-то снотворное, которое предложил ему кто-то из услужливых друзей. Оно оказалось для него настолько сильным, что, проснувшись утром, он не мог встать. Когда я пришел к нему, он, испуганный, сказал только одно: “Евгений, я не могу ходить, ноги не двигаются”»[1602]. Но хорошо, что он вообще проснулся! До назначенного выступления Брежнева оставался час, и Чазов употребил в дело все свои таланты, чтобы привести Леонида Ильича в кондицию. Но чего это стоило!

А еще раньше Брежнев взял моду запивать таблетки «Зубровкой», для усиления эффекта[1603]. И Чазов подтвердил, что «спиртное и в самом деле усиливает снотворный эффект, но посоветовал не злоупотреблять»[1604]. Вечером накануне смерти Брежнев ничего не пил за скромным ужином — ел творог и пил только чай. Но таблетки у Брежнева были всегда под рукой — в тумбочке в спальне[1605]. И никто не контролировал, принимал ли он в ту ночь снотворное и если да, то сколько.

Утром 10 ноября было без двух минут девять, когда охрана, пришедшая будить Брежнева, увидела его тело уже бездыханным. Брежнев «лежал на спине, голова опущена на грудь. Бывало иногда, он запрокинет голову, всхрапнет и задерживает дыхание чуть не до минуты, Но тут подбородок на груди, поза странная, для сна неудобная, подушка сбилась к спинке кровати, и он ее не поправил»[1606]. Пытались привести его в чувство, где-то около получаса делали искусственное дыхание — все было напрасно.

Уже через полчаса Андропов был в Заречье. Поднялся в спальню, выслушал охранников, не задавал лишних вопросов и только сказал «Да, видимо, ничем уже не поможешь…»[1607]. Как пишет охранявший Брежнева Владимир Медведев, следом за Андроповым приехал Чазов и за ним бригада реанимации. Хотя это и было абсолютно бесполезно, но взялись реанимировать. Минут через десять Чазов сказал: «Прекращайте» и обратился к Андропову: «Бесполезно»[1608].

Несколько иначе излагает ход событий Чазов. Он пишет, как в 8 утра прибыл на работу и еще не успел зайти в кабинет, когда услышал звонок правительственной связи. Ему звонил Владимир Собаченков из охраны Брежнева: «Евгений Иванович, Леониду Ильичу нужна срочно реанимация»[1609]. Чазов уже через 12 минут был в Заречье. Зашел в спальню: «Одного взгляда мне было достаточно, чтобы увидеть, что Брежнев скончался уже несколько часов назад. Из рассказа Собаченкова я узнал, что жена Брежнева, которая страдала сахарным диабетом, встала в 8 часов утра, так как в это время медицинская сестра вводила ей инсулин. Брежнев лежал на боку, и, считая, что он спит, она вышла из спальни. Как только она вышла, к Брежневу пришел В. Собаченков, чтобы его разбудить и помочь одеться. Он-то и застал мертвого Брежнева»[1610]. Вслед за Чазовым приехали врачи, которые начали проводить в полном объеме реанимационные мероприятия. Но, пишет Чазов, «для меня было ясно, что все кончено, и эта активность носит больше формальный характер»[1611]. По словам Чазова, он думал, «как сказать о смерти Брежнева его жене, которая только 30 минут назад вышла из спальни, где несколько часов лежала рядом с умершим мужем». Довольно странное утверждение. Интересно, что в официальном сообщении время смерти Брежнева указано 8 часов 30 минут утра[1612]. Но, возможно, прав Чазов, память его не подвела.

Возник главный вопрос — кому из руководителей страны следует сообщить о случившемся. Чазов пишет, что он из Заречья позвонил Андропову, но его секретарь сообщил, что тот еще не приехал на работу. Тогда Чазов просил сообщить Андропову, чтобы он срочно позвонил в Заречье. Андропов через несколько минут перезвонил из машины. Чазов, не говоря лишних слов, лишь просил его срочно приехать. «Появился взволнованный и растерянный Андропов, который сказал, что сразу после моего звонка догадался, что речь идет о смерти Брежнева»[1613].

Андропов действительно растерялся. Он не знал, как действовать, и еще не почувствовал себя в этот момент хозяином положения. Как вспоминал Чазов: «Он искренне переживал случившееся, почему-то суетился и вдруг стал просить, чтобы мы пригласили Черненко. Жена Брежнева резонно заметила, что Черненко ей мужа не вернет и ему нечего делать на даче. Я знал, что она считает Черненко одним из тех друзей, которые снабжали Брежнева успокоительными средствами, прием которых был ему запрещен врачами. Может быть, это сыграло роль в тоне отрицательного ответа на предложение Андропова. Андропов попросил меня зайти вместе с ним в спальню, где лежал Брежнев, чтобы попрощаться с ним.

Медицинский персонал уже уехал, и в спальне никого не было. На кровати лежал мертвый лидер великой страны, 18 лет стоявший у руля правления. Спокойное, как будто во сне, лицо, лишь слегка одутловатое и покрытое бледно-синей маской смерти. Андропов вздрогнул и побледнел, когда увидел мертвого Брежнева. Мне трудно было догадаться, о чем он в этот момент думал — о том, что все мы смертны, какое бы положение ни занимали (а тем более он, тяжелобольной), или о том, что близок момент, о котором он всегда мечтал — встать во главе партии и государства. Он вдруг заспешил, пообещал Виктории Петровне поддержку и заботу, быстро попрощался с ней и уехал»[1614].

Андропов быстро собрался с мыслями. Провожая его до машины, Чазов увидел прежнего Андропова: «собранный, твердый, видимо, принявший решение». На ходу он бросил: «Надо срочно собирать пленум ЦК»[1615].

Андропов уехал брать власть. В Москве он успел встретиться и переговорить с наиболее влиятельными членами Политбюро. Надо было решить, кто теперь возглавит страну. Детали этого разговора неизвестны, но то, что такая встреча была утром, сразу же после возвращения Андропова из Заречья — факт.

Вернувшись в ЦК, Андропов пригласил в свой кабинет Горбачева и известил о смерти Брежнева. Горбачев полагал, что теперь все ясно, и четко обозначил свою позицию: «Необходимо принимать решение, и, думаю, оно будет касаться лично Вас». Андропов не ответил, и тогда Горбачев спросил напрямую:

«Вы встречались в “узком кругу”?

Он кивнул головой. Да они встречались и сошлись на кандидатуре Андропова»[1616].

По словам Андропова, этот узкий круг, принявший решение о новом генсеке, составили Устинов, Громыко и Тихонов. Почему-то Черненко он не упомянул[1617]. Может быть, наконец-то осознал, что теперь он ему уже не помеха. Вероятно, Андропов по дороге из Заречья сам их обзвонил и собрал. Как вспоминал Громыко, рано утром 10 ноября ему позвонил Андропов и сообщил: «Леонид Ильич Брежнев только что скончался»[1618]. Известили и остальных членов Политбюро. Днем в Алма-Ату позвонил первый заместитель заведующего общим отделом ЦК Клавдий Боголюбов и просил Кунаева срочно вылететь в Москву на заседание Политбюро, не объясняя причин. К вечеру 10 ноября Кунаев прилетел. В Кремле все члены Политбюро были уже в сборе, ждали только Кунаева. Как он вспоминал: «Сразу вошли в зал. На ходу я спросил у Щербицкого: “Что случилось?” Он ответил: “Случилось самое худшее”. Открывая заседание, Андропов сообщил о смерти Брежнева. Все молчали несколько минут…»[1619].

На заседании Политбюро было принято единогласное решение о созыве пленума ЦК и выдвижении на должность Генерального секретаря ЦК КПСС Андропова.

Характерно, что сообщение о смерти Брежнева на места отправили только поздним вечером 10 ноября, когда уже определились с преемником. Причем по линии КГБ чуть ли не на полтора часа раньше, чем по партийным организациям. Как пишет Воротников, «…только в 22.30 мы получили официальную телеграмму в крайкоме: сообщение Политбюро о том, что 10 ноября рано утром скоропостижно скончался Л.И. Брежнев»[1620].

А советские люди догадались раньше, потому что тем же вечером напрасно ждали у телевизора концерт, посвященный Дню советской милиции. В программе значилось, что трансляция начнется в 19.30, но ее не было[1621]. А утро следующего дня началось с классической музыки — торжественной, грустной и местами даже заунывной. Люди все поняли. Почуяли неладное даже дети, когда утром 11 ноября не увидели передачу «Отзовитесь, горнисты». Из кухонного приемника вместо «Радио — малышам» лились траурные мелодии. Официальное объявление последовало лишь в 11.00. Зачитывали обращение к советскому народу.

Похороны Л.И. Брежнева

15 ноября 1982

[РГАНИ. Ф. 82. Оп. 1. Д. 109. Л. 16]

Похороны Л.И. Брежнева. Слева направо: Войцех Ярузельский, Фидель Кастро, Янош Кадар, Чыонг Тинь, Юмжагийн Цеденбал

15 ноября 1982

[РИА Новости]

Д.Ф. Устинов, К.У. Черненко, Н.А. Тихонов и Ю.В. Андропов в почетном карауле у гроба Л.И. Брежнева

11 ноября 1982

[РИА Новости]

И случилось то, чему «генеральной репетицией», как шутили в народе, были похороны Суслова в самом начале года. Первые страницы газет с большим портретом Брежнева были взяты в траурную рамку и публиковали некролог и обращение к советскому народу. Гроб для прощания выставили в Колонном зале Дома Союзов, и туда потянулся народ. В почетный караул становились члены Политбюро и прочие сановные лица. На стульях в зале сидели безутешные родственники Брежнева — жена, дочь, внуки.

Телевидение вело трансляцию. Когда члены Политбюро вошли в зал выразить соболезнование семье покойного, впереди уже по-хозяйски шел Андропов, слегка покачиваясь, широко расставляя ноги, но в то же время уверенно. Жена Брежнева, родные при приближении Андропова потянулись привстать, но он властным и примирительным жестом, помахивая рукой, подал знак сидеть, наклонившись сам, что-то им говорил утешительное.

Похороны провели по самому высшему разряду. Выдумывать ничего не стали — слегка подновили сценарий сталинских похорон. Детей из школ отпустили, из орудий стреляли, а в момент погребения остановили транспорт, он оглашал местность протяжными гудками.

Не дожидаясь дня похорон, Андропов 12 ноября 1982 года занял должность Генерального секретаря ЦК КПСС. В этот день был срочно собран пленум ЦК КПСС. Открыл заседание Андропов. Сообщив членам ЦК о «тяжелой утрате» — кончине «выдающегося деятеля международного коммунистического и рабочего движения, пламенного коммуниста, верного сына советского народа», призвав «еще теснее сомкнуть наши ряды, еще крепче сплотиться вокруг Центрального Комитета партии», Андропов предложил членам ЦК высказаться. Слово взял Черненко и сообщил, что Политбюро поручило ему выступить на пленуме и внести для избрания на должность Генерального секретаря кандидатуру Андропова. Охарактеризовав Андропова как «ближайшего соратника Леонида Ильича», Черненко добавил: «Юрий Владимирович хорошо воспринял брежневский стиль руководства, брежневскую заботу об интересах народа, брежневское отношение к кадрам, решимость всеми силами противостоять проискам агрессоров, беречь и укреплять мир»[1622].

На пленуме в ответной речи, расточая похвалы усопшему Брежневу, Андропов сказал пару слов не для протокола: «Мы здесь свои. Я не хочу кривить душой. У меня нет такого авторитета во внешнем мире и в партии, такого опыта»[1623].

Андропов в полной мере сознавал тяжесть своей болезни. Вечером того же дня, когда он был избран Генеральным секретарем ЦК КПСС, он принял у себя на даче Чазова и лечащего врача и завел речь о своем лечении: «Я понимаю, какую трудную задачу ставлю перед вами. Но вы должны сделать невозможное — поддержать мою работоспособность». И улыбаясь, горько пошутил: «Сколько раз вы от меня слышали эту фразу касательно предыдущего Генерального секретаря, теперь и новый такой же. Незавидная у вас участь»[1624].

Ю.В. Андропов на сессии Верховного Совета СССР 23 ноября 1982

[РИА Новости]

Генеральный секретарь

1982-й кардинально поменял властную верхушку. Сразу три высших руководителя КПСС ушли с политической сцены.

Уже летом 1982 года Горбачев с удивлением отметил изменения в характере и стиле работы Андропова: «У меня родилось ощущение, что в нем произошли перемены, которых я не замечал прежде». Горбачев объясняет это немощью Брежнева, усилением интриг в его окружении и желанием Андропова показать, что нет никакого безвластия и все рычаги управления — в твердых руках: «Главное — утверждалась требовательность и жесткость. Ну а по части персональной ответственности Юрий Владимирович нагонял порой такого страха, что при всей вине тех, на кого обрушивался его гнев, их нередко становилось по-человечески просто жалко»[1625].

Воцарение в Кремле Андропова с его мрачным прошлым породило немало шуток и анекдотов: «Кто проголосовал за товарища Андропова — могут опустить руки и отойти от стены».

Кадровые перемены на ноябрьском (1982) пленуме ЦК удивили. Первый секретарь ЦК Компартии Азербайджана Гейдар Алиев был переведен из кандидатов в члены Политбюро и перешел на работу в Москву. Через два дня после пленума, 24 ноября, Алиев был назначен первым заместителем председателя Совета министров СССР. Это назначение Андропов не особо комментировал, а на расспросы Горбачева «нехотя и уклончиво отвечал, что вопрос был предрешен Брежневым, и он не захотел менять этого решения»[1626].

Л.И. Брежнев за работой над «Воспоминаниями»

Художник Т. Салахов

1981

[Из открытых источников]

Брежнев весьма благоволил Алиеву. В сентябре 1982 года он совершил поездку в Баку и был более чем доволен оказанным приемом. Торжества по случаю приезда столь высокого гостя с танцами и ликующим народом на улицах были настолько помпезны, что вызвали у наблюдателей недоумение и смех. Сошло бы за дурную пародию чинопочитания, если бы не делалось всерьез. Кое-кто даже заговорил о постмодернистском преломлении традиционных форм культа личности. Все выглядело как буффонада и профанация. Действительно, образчики продемонстрированного в Баку художественного творчества, воспевающие Брежнева, поражают.

Звучит как совесть мира Ваше слово,

Внимает Вам эпоха, клокоча…

Биенье сердца

Ильича родного

Мы слышим в верном сердце Ильича.

Сквозь бури века

Правда нас ведет

Во имя мира,

Счастья и свободы,

И в Вас опору видит наш народ,

Как Вы опору видите в народе[1627].

Или вот, ничуть не хуже:

Он думает о судьбах всей земли,

Он видит тень зловещего пожара…

И память Малой доблестной земли

Перед бессонным взором комиссара.

Спасибо Вам, родной товарищ Брежнев!

Любой наказ Ваш, как партийный план,

Взошел цветеньем солнечным и вешним,

Преображая мой Азербайджан![1628]

Позднее писали, что накануне высокого визита спешно был организован музей 18-й армии, в которой Брежнев в годы войны возглавлял политотдел, ресторан «Дружба» был срочно переделан в Дворец дружбы народов и специально для Брежнева построили «помпезное здание». Пораженный размахом приготовлений к его приезду Брежнев, как рассказывают, бросил фразу: «Гейдар, за это надо судить». Но это в манере Леонида Ильича, не всерьез, а в форме начальственной шутки[1629].

Г.А. Алиев

[Из открытых источников]

На торжественном заседании Алиев выступил с приветствием: «Ваш приезд, дорогой Леонид Ильич, — историческая веха в летописи Советского Азербайджана. В эти дни ликует вся республика, праздник пришел в каждый дом, в каждую семью»[1630]. Вот так — ни больше ни меньше — историческая веха!

«Сотни тысяч бакинцев выстроились вдоль всей многокилометровой трассы, связывающей аэропорт с центром города, чтобы приветствовать Леонида Ильича, выразить ему свою огромную любовь и признательность»[1631]. А ведь это был рабочий день — 24 сентября, пятница. Какая уж тут работа — это просто какой-то праздник! Провожали Брежнева 27 сентября в понедельник, и опять сотни тысяч провожающих!

Через месяц, 22 октября, в Баку состоялся пленум ЦК Компартии Азербайджана. В докладе Алиев подвел итоги визита Брежнева в республику и 177 раз упомянул его фамилию, а в резолюции пленума были 62 ссылки на его «исторические указания и предначертания»[1632].

Л.И. Брежнев в Азербайджане

Сентябрь 1982

[Из открытых источников]

Ну и как Брежнев мог отблагодарить Алиева? Отблагодарил как смог — выдвинул в Политбюро. Андропов не возражал и брежневский наказ оставил в силе. В воскресный день 21 ноября 1982 года, накануне пленума ЦК КПСС, он принял Алиева[1633]. Не зря Черненко при избрании Андропова генсеком упирал на «брежневскую заботу о кадрах».

Другое назначение было уже результатом решения, принятого самим Андроповым. Николая Рыжкова на пленуме избрали секретарем ЦК. Тогда же, в ноябре 1982 года, был создан экономический отдел ЦК КПСС, вобравший в себя бывший отдел планово-финансовых органов ЦК, заведующим отделом был назначен Рыжков. Накануне важного назначения с ним беседовал Андропов. Как вспоминал Рыжков, его утром в воскресный день (21 ноября, накануне пленума ЦК) разыскал помощник Черненко и попросил срочно приехать на Старую площадь:

«Пришла машина, отвезла меня на Старую площадь к первому подъезду. Черненко обитал на главном — пятом этаже, где всего-то и было три рабочих кабинета: Генерального секретаря, второго человека в партии и… Хотел было написать: третьего, но никакого третьего не было. Официально и второго не существовало, но многие годы просидевший на этом этаже Суслов к официальному признанию и не стремился, просто сидел рядом с Генеральным и спокойненько всем руководил.

По неписаной традиции в кабинет Суслова после его смерти сел сначала Андропов, а потом, когда он перебрался в бывший кабинет Брежнева, насиженное сусловское “гнездо” занял Черненко. Кстати, позже в нем пришлось посидеть и Горбачеву, и Лигачеву. Третьим на пятом этаже был тогда А.П. Кириленко, а вернее — остался только его кабинет. Сам же он как-то незаметно ушел из активной жизни, с официальных трибун, даже портреты его исчезли»[1634].

Стенограмма пленума ЦК КПСС

22 ноября 1982

[РГАНИ. Ф. 2. Оп. 4. Д. 44. Л. 138–138 об.]

Черненко даже не предложил Рыжкову сесть, и тут же они вместе пошли в кабинет Андропова. Рыжков отметил «довольно хитрую манеру» Андропова — «молчать, побуждая собеседника к монологам, быстрыми вопросами вытягивать из него нужное»[1635]. После рассказа Рыжкова о Госплане и проблемах в экономике, о мешавшей работе ведомственности Андропов сообщил о решении создать в ЦК отдел экономики, который должен возглавить секретарь ЦК. Андропов предложил эту должность Рыжкову[1636].

На ноябрьском (1982) пленуме ЦК КПСС Андропов выступил, как тогда шутили в народе, с «тронной речью». Многое в ней было вполне традиционно — призывы улучшить, повысить, обратить особое внимание… но был и любопытный момент. Андропов произнес несколько фраз, как он выразился, «не для печати». И повел речь о закупках зерна и продовольствия за рубежом. За предыдущие годы на эти цели были истрачены «десятки миллиардов золотых рублей». Андропов заявил, что «американцы ведут валютную войну против всех и прежде всего против Советского Союза и других социалистических стран», и добавил драматизма: «Они в финансовом отношении, что называется, поставили на колени Польшу и в какой-то мере Венгрию. И, конечно, этот факт ободряет их в действиях против нас. Рейган до того обнахалился, что говорит: да, мы продаем хлеб Советскому Союзу, но мы его этим самым истощаем»[1637].

Фрагмент выступления Ю.В. Андропова на пленуме ЦК КПСС

22 ноября 1982

[РГАНИ. Ф. 2. Оп. 4. Д. 44. Л. 153]

Андропову было о чем беспокоиться. Позиция западных стран в нажиме на Советский Союз становилась все более и более консолидированной. Рейган прилагал все усилия в этом направлении: «В течение всего 1982 года я пытался убедить наших европейских союзников запретить предоставление кредитов Советам и присоединиться к нам в других санкциях, направленных на остановку строительства транссибирского газопровода. Мои попытки отчасти удались. Однако мне не удалось убедить их настолько усилить экономическое давление на Советский Союз, насколько я считал нужным для ускорения краха коммунизма; многие из наших европейских союзников больше заботились о своих экономических отношениях с Восточной Европой, чем о затягивании петли на шее Советов»[1638].

На состоявшейся после пленума ЦК 7-й сессии Верховного Совета СССР был триумф председателя КГБ Федорчука. Ему выпала честь выступить с докладом о проекте закона «О государственной границе СССР»[1639]. Представив депутатам новый закон и поговорив о границе между социалистическими странами и СССР как о границе «нового типа», границе «дружбы и сотрудничества», Федорчук затронул любимую андроповскую тему служения партии и изрек: «Органы КГБ стали на деле выполнять роль боевого отряда партии в защите завоеваний Октября»[1640]. Правда, с цитированием Брежнева он переборщил, да и неумеренное восхваление Андропова выглядело как-то уж чрезмерным. Федорчук просто не скупился на эпитеты: «Все мы знаем Юрия Владимировича Андропова как талантливого руководителя и организатора, политического деятеля ленинской школы, обладающего широким кругозором и большой прозорливостью, глубоким видением проблем и мудрой осмотрительностью при принятии решений»[1641].

Ю.В. Андропов выступает с докладом на торжественном заседании, посвященном 60-летию образования СССР

21 декабря 1982

[РИА Новости]

Вот если бы сам Федорчук обладал прозорливостью, он бы не полагался на «мудрую осмотрительность» Андропова при принятии решений. Его не спасли ни правильные партийные слова об «органах», ни славословия в адрес Андропова.

Через месяц, 17 декабря, Андропов провел давно задуманную им рокировку. Наконец-то назначил Чебрикова председателем КГБ, Федорчука пересадил в кресло министра внутренних дел, подсластив пилюлю присвоением ему звания генерала армии. И главное — Щелоков был повержен. Его сняли с министерского поста, дальнейшая его судьба в свете всех скандалов вокруг МВД была незавидной. Все это было продумано и решено Андроповым гораздо раньше. Уже 12 ноября 1982 года, в день избрания его на пост генсека, он делился с Чазовым своими планами относительно Чебрикова и Федорчука[1642].

К.У. Черненко и Ю.В. Андропов на торжественном заседании, посвященном 60-летию образования СССР

21 декабря 1982

[РИА Новости]

В беседе с Горбачевым Андропов нелестно отзывался о Федорчуке, утверждал, что тот ему редко звонит[1643]. Может быть, Андропов и не был бы так милостив и вовсе бы «задвинул» не своего выдвиженца. Он ведь знал, что Федорчук, будучи уже в Москве, регулярно звонил и встречался с Владимиром Щербицким[1644]. Но в тот момент Андропов все-таки не хотел обижать руководителя Украины Щербицкого и гнобить проработавшего с ним много лет Федорчука. Да и в МВД Федорчук с его чекистскими и солдафонскими методами (как-никак бывший особист) был, по мнению Андропова, вполне уместен. Разберется со скомпрометировавшими себя работниками внутренних дел как надо и до конца. В общем, почистит и укрепит аппарат МВД. Характер у Федорчука действительно был тяжелый: «Поговаривали, что своей суровостью он в Киеве довел до самоубийства сына»[1645].

В наступившем 1983 году за милицию взялись всерьез, направив туда сотни кадровых работников КГБ. А в августе 1983 года в 3-м Главном управлении (в военной контрразведке) КГБ организовали специальное подразделение для «агентурно-оперативного обслуживания органов МВД», а попросту управление «В» 3-го Главного управления КГБ. Подразделения Министерства внутренних дел — войска, милиция и прочие были теперь прочно взяты под негласный контроль КГБ.

Внешне ноябрьский (1982) пленум ЦК КПСС никак не отразился на положении Черненко, но фактически он стал вторым после Андропова человеком в партии. На этот счет 2 декабря 1982 года было принято решение Политбюро: «В связи с большой занятостью члена Политбюро, секретаря ЦК КПСС т. Черненко К.У. вопросами организационно-партийной и идеологической работы, а также вопросами работы административных органов освободить его от обязанностей заведующего Общим отделом ЦК КПСС»[1646]. Вместо Черненко отдел возглавил его многолетний заместитель Клавдий Боголюбов. Семнадцать лет Черненко возглавлял этот ключевой отдел, где была сосредоточена вся самая тайная документация партии, и вот теперь его обязанности значительно расширились. Он наконец получил законное право руководить Секретариатом ЦК.

Бережно Андропов распорядился и судьбой помощников Брежнева. Себе он оставил лишь Андрея Александрова-Агентова, отвечавшего за международные дела, остальных же на улицу не стал выгонять. Специально для них придумали синекуру — организовали 13 ноября 1982 года группу консультантов при Секретариате ЦК КПСС. Руководителем группы утвердили Анатолия Блатова, консультантами — Виктора Голикова и Георгия Цуканова. И уж совсем милость — за ними сохранили прежний размер оклада, все виды материального обеспечения и персональные автомашины «Чайка»[1647].

Помимо Александрова-Агентова у Андропова сохранились и двое его помощников еще со времен КГБ — Виктор Шарапов и Павел Лаптев. С ноября 1982 года они стали помощниками Генерального секретаря ЦК КПСС. Павел Лаптев был давно в окружении Андропова и двигался вслед за ним с 1957 года, когда был утвержден младшим референтом, затем референтом отдела ЦК КПСС по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран, занимался Албанией. Затем перешел в КГБ, где в апреле 1968 года стал помощником председателя, в августе 1971 года возглавил после Крючкова секретариат КГБ. Шарапов — выпускник Московского института востоковедения, специалист по Китаю, работал там корреспондентом «Правды» и в 1971 году перешел на Лубянку консультантом при председателе КГБ.

Оба, и Шарапов, и Лаптев, дослужились в КГБ до генералов и в мае 1982 года вместе с Андроповым переместились на Старую площадь в качестве помощников нового секретаря ЦК. Тогда же в мае от Суслова в наследство Андропову достался его помощник Борис Владимиров. Он прижился в аппарате у Андропова и в ноябре 1982 года стал помощником генсека. На следующий год Андропов расширил штат помощников до пяти человек. Пятым стал назначенный 13 июня 1983 года Аркадий Вольский, ранее работавший первым заместителем заведующего отделом машиностроения ЦК КПСС. Андропов полагал, что ему обязательно нужен помощник по экономике и промышленности. Эту сферу он знал недостаточно.

Накануне назначения Вольского, 7 июня 1983 года, его пригласил Андропов[1648]. Вольский вспоминал: «Длиннющий кабинет. Я еще не дошел до середины, а он громко говорит: “Я решил вас взять к себе помощником”. Я растерялся, пробормотал: “Извините, Юрий Владимирович, может, я не гожусь для этой работы, давайте я о себе расскажу”. А он очки снял и говорит: “Вы что думаете, что я о вас знаю меньше, чем вы о себе?”»[1649]. В числе первых заданий Вольского была покупка курточек для опекаемого Андроповым детского дома. Андропов передавал туда деньги, получаемые за генеральское звание[1650].

Выбор Вольского мог быть обусловлен еще и тем, что Андропов его знал со времен венгерских событий. Осенью 1956 года как специалист по литейному делу Вольский был на Чепельском металлургическом комбинате. Вместе с другими советскими специалистами спасался от обстрелов в подвале[1651]. В 1969 году перешел на работу в аппарат ЦК. Попав в близкое окружение Андропова, бывалый аппаратный работник Вольский был поражен вдруг открывшейся крутизне нрава Андропова:

«Рассматривался вопрос о строительстве Атоммаша. Юрий Владимирович дает слово Игнатию Новикову, зампреду Совмина. Игнатий Трофимович, солидный человек, еще Хрущевым назначенный, выходит и говорит: “Там тяжелая обстановка, но я съезжу туда и разберусь, на этой неделе не могу, занят, а через неделю слетаю”. Тихонов, предсовмина его поддержал. А Юрий Владимирович спокойно заявляет: “А я думаю, что надо исключить Новикова из партии и снять с работы”. Две минуты молчания. Потом тот же Тихонов говорит: “Правильно, давно надо его исключить из партии и снять с работы”. И все один за другим согласились. На следующее утро у Новикова отобрали партбилет и дачу. Мне удалось только пенсию ему отстоять. Таков был стиль работы Андропова»[1652].

Конечно, столь молниеносное исключение из партии маловероятно, но пенсионером Новиков стал без проволочек.

Свои подходы к выстраиванию взаимоотношений со странами советского блока и основы политики Кремля Андропов изложил на встрече с лидерами социалистических стран, прибывших в Москву по случаю празднования 60-летия образования СССР. Это был важный разговор, где прозвучали и откровенные оценки положения и были высказаны пожелания о скоординированных совместных действиях соцстран. Андропов принял лидеров Венгрии, ГДР, Чехословакии и Болгарии 20 декабря 1982 года. Прежде всего Генеральный секретарь ЦК поблагодарил прибывших на торжества и тут же взялся объяснять наличие серьезных проблем в советском сельском хозяйстве: «Большое внимание уделяем производству зерна. Его нам все еще не хватает, прежде всего для фуража. Тут и погодные условия оказывают свое пагубное влияние, и некоторые другие причины»[1653].

Андропов признал трудности в промышленности и отставание в производстве товаров широкого потребления. А дальше самое интересное. Прикрываясь «письмами трудящихся», Андропов изложил первоочередные цели своей политики:

«В Центральный Комитет партии идет большой поток писем трудящихся с требованиями более активно и целенаправленно заняться проблемой наведения порядка на производстве, принять более действенные меры в борьбе с пьяницами, прогульщиками, нарушителями трудовой дисциплины. Обращается внимание на необходимость более жесткой борьбы с хулиганством, наведения общественного порядка в городах. Люди прямо говорят нам: за полгода или даже за год вы колбасы нам не дадите столько, сколько надо, а вот навести порядок за это время можно и нужно»[1654].

Ну и, конечно, об идеологии:

«Не упускаем мы из виду и идеологическую сферу. Послабления здесь или какой-либо ненужный либерализм вредны. К сожалению, любители проверить действенность партийного влияния в этой области еще находятся. Пришлось недавно приостановить постановку или снять со сцены московских театров несколько пьес сомнительного содержания, порочащих социалистическую действительность»[1655].

Довольно странно и смешно было слышать рассуждения о колбасе. Но для Андропова это была «больная тема». Игорь Синицин вспоминал: «…Юрий Владимирович слишком упрощал проблему инакомыслия в Советском Союзе. Он не хотел видеть в ней тягу людей к свободе, борьбу против полнейшей регламентации жизни в советском казарменном коммунизме. Несколько раз, и не только с глазу на глаз со мной, но и публично он заявлял, что если бы государство могло обеспечить население колбасой, то в стране не существовало бы никаких диссидентов»[1656].

И вот, Андропов признал, что советская власть не способна накормить народ. Ведь в Европе колбасы достаточно — иди и купи. Кто мешал Андропову бросить средства на это? Тем более при его убежденности, что наличие колбасы — залог устойчивости системы. И что это за фантасмагорическая картина — тотальная дисциплина при отсутствии колбасы? Но нет — важнее вооружение. Вот тут денег не жалели. Из сказанного Андроповым стало ясно — соглашение с американцами по ракетам средней дальности вряд ли может быть достигнуто. Позиция Кремля и в неуступчивости, когда здравые аргументы отвергаются, и в полном недоверии Западу, который подозревается в обмане:

«Если говорить о наших отношениях с Западом, то приходится констатировать, что они не улучшаются. С нашей стороны в этом вопросе был сделан не один шаг. В ноябре у меня состоялись беседы с Бушем и Шульцем, однако практических результатов они, к сожалению, не дали. Переговоры в Женеве американская администрация пытается использовать как средство усыпления и обмана общественного мнения своей страны. Выдвигая свое предложение о т. н. нулевом варианте, она хочет убить сразу двух зайцев: пойдет СССР на “нулевое решение”, значит он глупец, не пойдет — можно свалить на него вину за срыв переговоров»[1657].

Отдельной темой стала Румыния. Андропов с тревогой сообщил, что Чаушеску сделал заявление о приближении срока окончания действия Варшавского договора и предлагает социалистическим странам «в одностороннем порядке первыми пойти на разоружение», что, по его мнению, «побудит на принятие аналогичных шагов и американцев, и их партнеров по НАТО»[1658]. Андропов расценил выполнение такого плана как «преступление перед народами» и призвал дать Чаушеску коллективный отпор, если он с этим выступит на совещании стран блока[1659]. Напоследок Андропов заверил в неизменности политической линии страны и призвал лидеров стран Варшавского блока чаще встречаться.

Венгерский лидер Кадар выступил с уверенным заявлением: «Возьму на себя смелость утверждать, что, несмотря на трудности, положение у нас в стране прочное»[1660]. Андропов мог только ухмыльнуться, он-то месяцем раньше на пленуме ЦК утверждал, что американцы в финансовом отношении «поставили на колени Польшу и в какой-то мере Венгрию». Здесь же, на доверительной встрече не стал огорчать Кадара своими выводами. Зато в выступлении Кадара прозвучала любопытная фраза, на которую Андропов вовсе не обиделся, а, наверное, счел за комплимент:

«Возьму на себя смелость сказать, что в Советском Союзе управление весьма централизовано. Не хочу оскорблять ничью память, тем более что Л.И. Брежнева я глубоко уважал, но мне кажется, что в последние годы состояние его здоровья отражалось на работе. Просто говоря, у вас никто не двинется, если не двинется Центральный Комитет, а Центральный Комитет ждет, что скажет Генеральный секретарь, и все хотят, чтобы он взял всю ответственность на себя»[1661].

Кадар поделился впечатлениями от переговоров с руководителями Итальянской компартии (ИКП). Он вступил с ними в спор: «Мы сказали им, что между социализмом и капитализмом ничего третьего нет. Есть либо капитализм, либо социализм. Тяжкая ошибка делать заявления о “неспособности” социалистических стран к развитию. Эта позиция не марксистская и не реалистичная. Я им сказал: если вы в этом вопросе и не на одной платформе с Рейганом, то очень близки к нему. ИКП говорит о том, что исчерпались движущие силы “советской модели”, а Рейган утверждает, что коммунизм — это ошибка человечества»[1662].

Выступали и другие лидеры. Жаловались, что-то просили, например нефть. Но о том, что у них нет будущего — этого никто из них признавать не хотел. Хонеккер с тревогой заговорил о Польше: «Освободили Валенсу. Теперь он каждый день выступает по телевидению. Что же это за “обновление”?»[1663]. Живков жаловался на Чаушеску: «…я потратил на работу с ним много усилий и пришел к убеждению, что этот человек неисправим. Все мои попытки убедить его в ошибочности, неправильности его позиций оказались бесполезными. Трудно сказать, кто он — закоренелый националист или больной шизофренией человек»[1664]. Интересно, что сообщение об этой встрече Андропова с лидерами Венгрии, Чехословакии, Болгарии и ГДР в газетах было дано так, как будто это были отдельные беседы, а не общая встреча[1665]. Не хотели афишировать в качестве чего-то подобного совещанию?

На следующий день, 21 декабря 1982 года, Андропов имел отдельную встречу с Чаушеску. Румынский лидер начал за здравие и первым делом поздравил Андропова с избранием Генеральным секретарем, а затем перешел к делу. Чаушеску напомнил, что Румыния уже давно ставит вопрос об импорте из СССР 10 миллионов тонн нефти. Страна покупает за валюту 15 миллионов тонн, что создает ей серьезные трудности. Чаушеску просил «хотя бы 5 млн тонн нефти на давальческой основе с возвратом продуктов нефти в СССР и 5 млн тонн нефти за свободно конвертируемую валюту»[1666]. Андропов парировал: «Вы требуете у нас дефицитные товары — нефть, кокс, никель, вольфрам. Хочу заметить, что мы сами покупаем за границей такие цветные металлы и поэтому удовлетворить ваши заявки просто не можем»[1667]. Далее еще интересней:

«Н. Чаушеску. Я хотел только заметить, что вы поставляете ГДР примерно 20 млн тонн нефти, ЧССР — 18 млн тонн, ВНР — 12 млн тонн и Болгарии — около 10 млн тонн.

Ю.В. Андропов. Эти цифры неточны, кроме того, у этих стран собственной нефти нет, а у вас есть своя нефть.

Н. Чаушеску. Мы добываем примерно 12 млн тонн нефти в год, и нет возможности увеличить добычу. В соцстранах, которым вы продаете нефть, на душу населения ее приходится больше, чем в Румынии»[1668].

Между прочим, днем раньше Хонеккер тоже жаловался Андропову: «ГДР по долгосрочному соглашению должна получать ежегодно из СССР 19 миллионов тонн нефти. Сейчас мы получаем 17 миллионов тонн»[1669].

Андропов заявил Чаушеску, что может идти речь только о продаже за валюту, да и то «еще надо посмотреть — есть ли у нас нефть для этого, и какие товары нам будут предложены», добавив: «мясо, например, мы бы взяли»[1670]. И вообще заметил, что Советский Союз «оказал вам значительную помощь, сейчас таких возможностей нет». И далее Андропов коснулся самого болезненного вопроса: «Варшавский договор распускать мы не будем, не будем мы и разоружаться в одностороннем порядке. В нынешней обстановке это было бы безумием». А на сетование Чаушеску, что в рамках Варшавского блока от Румынии потребовали увеличения военных расходов, Андропов жестко ответил: «Как известно, вооружение требует много денег. Советский Союз тратит огромные средства на вооружение, а та сумма, которая была названа Вам т. Куликовым, составляет тысячную долю процента от наших расходов»[1671].

В общем и целом, подытожил Андропов, «советские люди живут не лучше, чем в вашей стране, так как нам приходится вкладывать огромные средства в оборону»[1672]. Чаушеску настаивал: «Может быть, найдете все-таки 3–4 млн тонн нефти взамен валютных товаров», и ударил по больному: «В настоящее время вы поставляете западным странам 50 млн тонн нефти в год. Снизьте каждой стране по 1 млн тонн и будет найден выход для нас»[1673]. Андропов отрицал цифру 50 млн, но признал, действительно продаем довольно много нефти, так как «нужна валюта, за которую мы покупаем хлеб»[1674].

На прямой вопрос Андропова: «Что выгадывает Румыния, если она выйдет из Варшавского договора», Чаушеску так же прямо ответил: «Не выигрывает, но и ничего не теряет»[1675]. И снова о нефти. Вот Финляндия — нейтральная страна и получает от СССР 6 млн тонн нефти, а Румыния нефть не получает[1676]. Но никакие доводы не помогли.

Андропов был страшно раздосадован этой беседой. Как вспоминал Рыжков: «Помню, встретил его в коридоре после разговора с Чаушеску: шел злой, дерганый, на себя не похожий. Объяснил свое состояние:

— Терпеть не могу, когда мне диктуют, что делать. Это никакое не содружество, а вульгарный грабеж…»[1677]

В разговоре с Чаушеску 4 января 1983 года Андропов, выслушав его возражения по поводу нескольких пунктов военной программы Варшавского блока, ответил — подписывайте, если хотите, с оговорками, и следом о предстоящих экономических переговорах: «продажа нефти исключается. Газа мы можем выделить больше»[1678].

Ю.В. Андропов встречает Яноша Кадара на площади у Большого Кремлевского дворца

11 июля 1983

[РИА Новости]

Андропов понимал, каким тяжким бременем для советской экономики была поддержка стран, объявивших о своей социалистической ориентации. Как-то в узком кругу он посетовал на отвлечение ресурсов: «Что мы забыли в Анголе, Мозамбике, Эфиопии и других подобных странах? Какой там у нас интерес? Надо ли в ущерб жизни своего народа идти на это?»[1679]

Но с другой стороны — иного выхода не было. Сохранение социалистической системы в сопредельных странах требовало жертв. На заседаниях Политбюро новый Генеральный секретарь высказывался на этот счет весьма прямолинейно:

«Андропов очень откровенен и не стесняется подвергать сомнению “святыни”. Например, обсуждался вопрос о ценах (и дотациях) на сельскохозяйственные продукты, которые нам поставляет Болгария. Ясно было, что “другари” нас все нахальнее обдирают: лучшие дефицитные сорта вообще перестали поставлять (гонят за валюту на запад), обычные — с опозданием, некондиционные и проч. … по ценам — выше мировых. Но при этом еще требуют сохранения ежегодной дотации 400 000 000 рублей) за просто так. (В 1978 г. они получили этот подарок якобы для развития сельскохозяйственной инфраструктуры, но с тех пор ни одного рубля из этих дотаций не пустили на развитие сельского хозяйства, т. е. в частности и для расширения экспорта к нам!) Так вот встал вопрос, чтобы отменить хотя бы эту дотацию — ежегодный подарок.

Ю.В. Андропов, Н.А. Тихонов (справа) и президент Финляндии Мауно Койвисто (слева)

6 июня 1983

[РИА Новости]

Андропов выступил против. И сказал при этом: каждый член ПБ при рассмотрении любого вопроса должен помнить о состоянии коммунистического движения. Смотрите, что происходит: китайцы успешно вовлекают в свою орбиту разные компартии, свою линию на изоляцию КПСС они проводят ловко, умно. И нельзя им помогать вот такими действиями, как здесь предлагают. Посмотрите: Кубе не дали все по военной линии, что она просила, — и отношения испортились. Хонеккер приехал — просил, не дали всего — тоже наступило охлаждение. Поляки просят бог знает сколько — всего дать не можем, опять жди охлаждения. Теперь вот с болгарами»[1680].

Визит палестинской делегации в СССР. Б.Н. Пономарев, Ясир Арафат, Ю.В. Андропов, А.А. Громыко

12 января 1983

[РИА Новости]

Политбюро 31 мая 1983 года рассмотрело просьбу Живкова о предоставлении Болгарии кредита на 1 миллиард рублей. Было принято решение провести встречу представителей двух стран для уточнения деталей. В подготовленном для Живкова ответе деликатно говорилось о том, что его просьба вызвала «самое глубокое внимание», но вместе с тем: «Компетентным советским организациям было вновь поручено провести тщательное изучение всех материалов, связанных с этим вопросом, с учетом его большого значения»[1681].

С приходом Андропова на должность Генерального секретаря изменился стиль заседаний Политбюро, они стали более длительными и менее формальными. А раньше, по мере старения Брежнева, заседания Политбюро постепенно сокращались с нескольких часов до одного часа и даже 45 минут[1682]. А еще регулярно в печати стали публиковать информационные сообщения о состоявшихся заседаниях. В повестке дня заседаний чаще, чем раньше, стали попадаться вопросы спецслужб[1683]. Разумеется, об этом в информационных сводках газеты умалчивали.

Воцарение Андропова породило массу слухов как на Западе, так и внутри страны о его чуть ли не либерализме, особой душевной тонкости и утонченной натуре. Будто он знает иностранные языки и слушает джаз. Как ни странно, одним из апологетов Андропова выступил на страницах западной прессы Рой Медведев, многие годы преследуемый КГБ. И вдруг он взялся нахваливать своего гонителя. Медведев отмечал существенное отличие стиля руководства Андропова от его предшественника. И приводимые им сравнения были в пользу нового лидера. Медведев писал об «интеллектуальном стиле» Андропова, о его звонках президенту Академии наук, о его симпатиях к Театру на Таганке. А также о признаках активизации борьбы с коррупцией и о том, что его речи и статьи короче, но зато содержательнее, чем у его предшественника. Писал Медведев и о том, что в Политбюро нет признаков внутренней борьбы, так как Андропов консолидировал власть, и вряд ли ему можно бросить упрек, что он пользуется властью в своих целях[1684]. Такой вот прозрачный намек на Брежнева и его жировавший клан.

Вопреки интеллигентским ожиданиям, все было не так. «Несмотря на распространявшиеся на Западе слухи о либерале Андропове, пьющем виски с содовой и читающем по вечерам романы Флеминга, он не отличался общительностью, от спиртного уклонялся по причине застарелой болезни почек, а к западным привычкам и традициям относился с большой подозрительностью и недоверием»[1685]. Так пишут знавшие его лично. Да и вообще, «он никогда не был демократом»[1686].

А как же с образованием и знанием языков? Да та же история. Учился много, но высшего образования не получил, иностранными языками не владел. Правда, в последние три года работы в КГБ взялся учить английский язык. Занимался по воскресеньям два раза в месяц с профессором — начальником кафедры учебного заведения КГБ[1687].

Рой Медведев на Съезде народных депутатов СССР

1989

[Из открытых источников]

А над Роем Медведевым, между тем, ожидаемо сгустились тучи. Его досье в 5-м управлении только пухло, и в первые месяцы наступившего 1983 года в русле ужесточения преследования диссидентов дошла и до него очередь. В отчете 9-го отдела 5-го управления за январь 1983 года сообщалось: «В прокуратуре СССР проведена предупредительно-профилактическая беседа с объектом ДОР “Педагогом”, в ходе которой было заявлено о противоправности проводимой им деятельности, и предупрежден, что в случае ее продолжения он будет привлечен к уголовной ответственности по ст. 70 УК РСФСР»[1688].

Но это было только первым шагом, Медведева и ранее уже не раз строго предупреждали. В том же отчете строкой ниже: «Систематизированы и переданы в следственный отдел КГБ СССР материалы о фактах враждебной деятельности “Педагога” с целью рассмотрения вопроса о возможности привлечения его к уголовной ответственности»[1689].

Статья Роя Медведева о Ю.В. Андропове

2 августа 1982

[International Herald Tribune]

Через два месяца в отчете за март 1983 года говорится: «Подготовлена и направлена [слово «направлена» зачеркнуто. — Н. П.] записка в ЦК КПСС о враждебной деятельности объекта ДОР “Педагог” с предложением по ее пресечению»[1690]. Вроде бы все завертелось, только записку не послали. Вероятно, взялись согласовывать, уточнять меру наказания. Играть, так сказать, формулировками.

Наконец, в апрельском отчете о деле «Педагога» читаем: «Подготовлены мероприятия совместно со следственным отделом КГБ СССР, направленные на реализацию дела»[1691]. И действительно, 8 апреля 1983 года в ЦК КПСС было направлено письмо № 740-Ч, подписанное председателем КГБ Чебриковым и Генеральным прокурором Рекунковым, с просьбой дать согласие на привлечение Р.А. Медведева к уголовной ответственности. Тут уже все серьезно: «Поступающие данные свидетельствуют о том, что Медведев, будучи убежденным противником советского государственного и общественного строя, в последние годы активизировал свою враждебную деятельность, систематически изготавливает и публикует на Западе сочинения, которые постоянно используются во враждебных Советскому Союзу целях». Правда, была одна закавыка, дающая Медведеву индульгенцию, пусть и сомнительную. Оказалось, что он сотрудничает с «издательствами некоторых западноевропейских компартий, занимающих “особые” позиции по ряду актуальных вопросов международного коммунистического и рабочего движения». То есть речь о компартиях Италии, Франции и Испании, проповедовавших «еврокоммунизм». Но дальше — больше: «Став по существу платным информатором западных спецслужб и пропагандистских органов, Медведев в ноябре — декабре 1982 года превратил свою квартиру в частный “пресс-центр”, где ежедневно принимал иностранных корреспондентов, с резко враждебных позиций комментировал происходящие в стране события, высказывал злобные клеветнические измышления о руководителях Советского государства, что немедленно становилось достоянием зарубежных прессы, радио и телевидения. Комитетом госбезопасности, органами Прокуратуры СССР Медведев неоднократно предупреждался о недопустимости противоправного поведения. В очередной раз это было сделано 18 января с. г. Однако Медведев демонстративно отклонил предъявленные ему претензии и в тот же день собрал у себя на квартире иностранных журналистов, ознакомив их с заявлением, содержащим резкие клеветнические выпады по отношению к советской действительности»[1692].

И наконец, Чебриков и Рекунков вносят предложение: «…пресечь преступную деятельность Медведева путем привлечения его к уголовной ответственности, для чего имеются достаточные основания. Мерой пресечения будет избрана подписка о невыезде из г. Москвы». И далее: «Не исключено, что принятые меры вызовут выступления отдельных государственных и общественных деятелей Запада в защиту Медведева. В том случае, если кто-нибудь из представителей государственных органов зарубежных стран выскажет просьбу о разрешении Медведеву выехать на постоянное жительство за границу, удовлетворить эту просьбу и выдворить его за пределы Советского Союза. Если же этого не произойдет, Медведева можно было бы осудить к ссылке. С МИД СССР согласовано. Просим согласия»[1693].

Что спасло Медведева? Остается только гадать. При председателе КГБ Андропове его, конечно, не баловали. Прессовали по полной программе, вызывали, официально предостерегали, но до ареста не доходило. И в апреле 1983 года после долгих согласований решились действовать. Просили согласия у ЦК КПСС, читай — Андропова. Но согласия не получили.

Опять все обошлось. Возможно разгадка в скупых строчках в книге Медведева об Андропове: «Сам я встречался с Андроповым только один раз, и это была слишком мимолетная встреча, чтобы я мог составить о нем ясное представление. Для меня важен был, однако, повод к этой встрече. Андропов просил показать ему рукопись книги “К суду истории”, тогда еще далеко не законченной. Позднее, выразив через своего консультанта Г.Х. Шахназарова удовлетворение, Юрий Владимирович попросил разрешения оставить прочитанную рукопись в своем архиве»[1694].

Так вот оно что. В середине 1960-х, еще до назначения в КГБ, Андропов, будучи секретарем ЦК КПСС, встречался с коммунистом Медведевым и знал о его умеренных антисталинских взглядах. И позднее возглавив КГБ, Андропов все же видел серьезное различие в оттенках враждебности того или иного лица по отношению к советской системе. Диссидентское движение представляло весь спектр политических взглядов от крайних антикоммунистических и клерикально-монархических до леворадикальных — троцкистских, маоистских и анархо-синдикалистских. На этом фоне Рой Медведев безусловно выглядел суровым критиком режима, но с либерально-социалистических позиций. Мишенью его критики была партийная верхушка, предавшая забвению преступления Сталина и сползавшая в сталинский тоталитаризм. И отчего бы Андропову не рассматривать его как заблудшего, но все же попутчика. В итоге так и вышло. В апреле 1989 года на излете горбачевской перестройки Медведева восстановили в партии и даже через год избрали членом ЦК КПСС[1695]. Но, разумеется, Андропов такого не мог предвидеть. Только если в страшном сне.

В 1983 году в благополучном исходе дела для Медведева явственно ощущается рука Андропова. Наверняка сыграла свою роль и упомянутая выше статья Медведева в «Геральд трибьюн». Опубликованная 2 августа 1983 года, она не повлекла для автора каких-либо последствий. Возможно, в Кремле ее даже оценили как весьма полезную.

А попытка КГБ завести на Медведева уголовное дело и привлечь к ответственности закончилась не первым по счету официальным предостережением, что и отмечено в отчете 9-го отдела 5-го управления КГБ за февраль 1984 года: «На основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 25 декабря 1972 года разрабатываемому нами “Педагогу” вынесено официальное предостережение»[1696].

На вершине, 1983 год

В первый месяц наступившего года Андропов, верный партийным традициям, отправился на завод продемонстрировать неразрывную связь партии с пролетарским ядром. Когда-то после смерти Ленина партийную клятву Сталин произносил на заводе «Динамо». Андропов выбрал Московский станкостроительный завод имени Серго Орджоникидзе и 31 января 1983 года посетил его.

Все это уже выглядело заскорузлой архаикой. Опубликованный диалог с как бы случайно подвернувшимся рабочим (а где у нас «любой»? Да вот) ничего кроме улыбки не вызывает. Вопрос о заработках повис в воздухе — «Нормальные»! Андропов допытывался: «А все-таки?» — и получил удовлетворивший его ответ: «Рублей 250 выходит». В газетах подчеркивалось, что встречу в конференц-зале завода Андропов провел во время «рабочего перерыва». Выступая, Андропов обещал оправдать доверие рабочих и особенно много говорил об укреплении трудовой дисциплины, призывал не терять ни одной рабочей минуты[1697]. Намекнул и о повышении цен, достаточно обтекаемо и туманно. Дескать, не годится нам такой путь, но «в ценах у нас есть известные перекосы, несоответствия, и мы вынуждены их устранять»[1698]. Цены в начале года, конечно, повысили. Так ведь не в первый и не в последний раз.

Ю.В. Андропов

1983

[Из открытых источников]

А вот борьба за трудовую дисциплину по-андроповски надолго запомнилась гражданам страны. Об организованных в рабочее время облавах в кинотеатрах, банях и парикмахерских заговорила вся страна. Проверяли документы, нередко забирали в милицию для уточнения данных[1699]. Выявляли прогульщиков и тунеядцев. И что это было и насколько массово? Власть, устроив несколько показательных облав в крупных городах, добилась главного. Об этом тут же пронесся пугающий слух. Цель была достигнута. Далее оставалось только подпитывать население страхом облав.

Д.Ф. Устинов, Ю.В. Андропов, Н.А. Тихонов

1 мая 1983

[РИА Новости]

К.У. Черненко, Н.А. Тихонов, Л.И. Брежнев на трибуне Мавзолея В.И. Ленина

1 мая 1982

[РИА Новости]

М.В. Зимянин, Г.В. Романов, Ю.В. Андропов, М.С. Горбачев, И.В. Капитонов и Н.И. Рыжков на встрече с ветеранами труда в ЦК КПСС

15 августа 1983

[Из открытых источников]

Через год Черненко, заступив после Андропова на пост генсека, по традиции посетил в апреле 1984 года завод «Серп и молот». И уж совсем удивил пришедший потом Горбачев. Возглавив партию, он скорректировал политический ритуал и вместо завода посетил в мае 1985 года высшее учебное заведение — Ленинградский государственный университет. Это был очевидный знак новой эпохи.

А при Андропове по-прежнему и все навязчивее звучали заклинания в верности Октябрю. Не был забыт и особо почитаемый лозунг о труде как деле чести. Прославление грядущей победы «коммунистического труда» особенно возросло после введения в 1967 году 5-дневной трудовой недели и объявления субботы выходным днем. Сакрализация ленинского наследия вылилась с 1969 года в ритуал ежегодных весенних субботников[1700].

Г.В. Романов

[Из открытых источников]

Андропов и тут был верен себе. Когда-то, еще в бытность председателем КГБ, он взялся буквально претворять в жизнь ленинские идеи. Чекистов — сотрудников центрального аппарата стали отправлять работать на овощные базы. Об этом свидетельствует курьезный случай. 16 октября 1971 года «во время проведения субботника на плодоовощной базе старшим оперуполномоченным 11 отдела майором Угаровым В.А. было утеряно удостоверение личности, которое принятыми на месте мерами обнаружить не удалось»[1701]. Приказом по второму главку КГБ Угарову объявили замечание. Можно представить изумленное лицо покупателя в каком-нибудь овощном отделе магазина, обнаружившего в сетке купленной картошки удостоверение майора КГБ. Вот это подарок! Да и в отменном качестве картофеля можно было не сомневаться. Продукт проверен «где надо».

И теперь, став во главе страны, Андропов жил и мыслил все теми же лозунгами. В августе 1983 года было организовано еще одно ритуальное действо — встреча верхушки партии с ветеранами. По правую и левую руку от Андропова сидели члены Политбюро и секретари ЦК Романов и Горбачев. Не было Черненко, что все тут же заметили и заговорили о том, что он то ли болен, то ли в опале. Второе объяснение по популярности опережало первое.

К.У. Черненко, Н.А. Тихонов, Ю.В. Андропов и В.В. Гришин на торжественном заседании, посвященном 165-летию со дня смерти Карла Маркса, в Государственном академическом Большом театре СССР

30 марта 1983

[РИА Новости]

Но Черненко просто находился в отпуске. А незадолго до этого, выдвигая Андропова на пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР, он совершенно в духе прежних лет пел дифирамбы: «…его деловые и человеческие качества, опыт и политическая мудрость снискали ему всеобщее уважение, доверие и симпатии партии и народа. В его лице советские коммунисты, все трудящиеся, наши зарубежные друзья видят выдающегося руководителя ленинского типа»[1702].

И это осталось от прежних времен. Ну а как без славословий? Хотя их стало заметно меньше, чем при Брежневе. А еще все ждали, что Андропов разгонит «стариков» из Политбюро и выдвинет много новых молодых руководителей. На обкомовском уровне было заметно движение кадров. А вот на уровне Политбюро продолжался застой.

Пополнение Политбюро новыми членами не могло компенсировать постоянной убыли. Это был своего рода геронтологический кризис. Убыль за счет старения и смерти — это естественный процесс. С другой стороны, старые члены Политбюро не были готовы дать дорогу молодым. После XXV съезда КПСС в 1976 году были избраны 16 членов Политбюро, к концу 1978 года их оставалось лишь 13. Вместо четверых выбывших (Гречко, Подгорный, Кулаков и Мазуров) был избран лишь один — Черненко. На XXVI съезде КПСС были избраны 14 членов Политбюро. Дальше опять пошла убыль. В 1982 году выбыли трое, а ввели в Политбюро лишь одного Алиева. В этом отношении Андропов не переломил ситуацию, как будто был не в силах что-то изменить и смело двигать вверх своих людей. Да и были ли у него свои люди, те, на кого он мог смело положиться?

В декабре 1983 года в состав Политбюро были избраны Михаил Соломенцев и Виталий Воротников, в следующем году новых членов Политбюро не избирали, к началу 1985 года их осталось всего 11 человек (после смерти Черненко — 10 человек). Пожалуй, меньше было лишь при Сталине.

Постановление Политбюро ЦК КПСС о распределении обязанностей между секретарями ЦК КПСС

7 июля 1983

[РГАНИ. Ф. 82. Оп. 1. Д. 69. Л. 55–57]

После смерти члена Политбюро Арвида Пельше его должность председателя Комитета партийного контроля в июне 1983 года занял Соломенцев. Он согласился на это без особого энтузиазма, Андропов его уговорил. Нужны были свои люди в Политбюро. Соломенцев в телефонном разговоре с Андроповым ссылался на свой возраст, здоровье… но в ответ услышал: «Пойми и ты меня. Здоровье тоже не блещет, возраст почти такой же. На мои плечи взвалили еще бóльшую ношу. Один я не справлюсь, нужны надежные соратники. На пост председателя КПК рвутся три человека, но к ним полного доверия нет. Ты мне нужен в составе Политбюро и во главе КПК, я рассчитываю на твой опыт, на твою поддержку. Прошу понять это и поработать вместе со мной»[1703].

В этом отношении весьма показателен пример Григория Романова. После отставки в сентябре 1982 года Кириленко требовалось избрать секретаря ЦК для курирования оборонных отраслей промышленности. Это мог быть новый человек, или эту сферу могли бы поручить кому-то из секретарей в дополнение к его обязанностям. Но вопрос завис до лета 1983 года. И это при том, что Андропов на заседании Политбюро в сентябре 1982 года, когда отправляли на пенсию Кириленко, особо упирал на то, что тот уже не справляется со своими обязанностями по курированию оборонной сферы, столь важной и значимой. Лукавство очевидно.

Тем не менее никого кроме Романова так и не подыскали на эту роль. То есть выдвинули из своего же круга, не расширяя состава. На июньском пленуме (1983) ЦК Романова избрали секретарем ЦК, поручив ему курировать отдел оборонной промышленности и отдел машиностроения ЦК[1704]. Андропов так и не решился удовлетворять кадровый голод за счет новых перспективных и знающих людей. Аппаратное «окукливание» продолжалось.

Интересно, почему именно Романов, человек, явно не пользовавшийся авторитетом? Андропов «прекрасно знал личные качества Романова, знал, что это ограниченный человек с вождистскими замашками, видел, что на заседании Политбюро от него редко можно было дождаться дельной мысли или предложения»[1705]. И все же выдвинул его на столь важный участок. Оказывается, Андропов решил не обижать министра обороны Устинова и предложил человека хорошо ему знакомого, памятуя о печальном опыте секретаря ЦК Якова Рябова, не сработавшегося с Устиновым[1706].

И так во всем. Полумеры, отложенные решения. А еще и аппаратный политес. Андропов отдавал долги. Помня об амбициях Громыко, 24 марта 1983 года назначил его первым заместителем председателя Совета министров СССР. Был ли удовлетворен Громыко, трудно сказать, но то, что он возвысился до уровня Молотова — факт!

Не забыл Андропов и о двух брежневских клевретах, хотя и тут ограничился полумерами. Весной 1983 года Медунова и Щелокова подвергли унизительной проработке на заседаниях Секретариата ЦК КПСС. И тот, и другой признавали ошибки, каялись, но все еще на что-то надеялись, даже пытались робко возражать.

О Щелокове на закрытом заседании Секретариата ЦК 29 марта 1983 года говорилось много и нелицеприятно. Открывший заседание Черненко все же смягчал вопрос, говоря о «проступках и серьезных ошибках в работе» Щелокова, не решаясь говорить о преступлениях[1707]. Конечно, с точки зрения партийной этики — все ужасно: «присвоил без наличия на то соответствующего разрешения три подаренных ему машины “Мерседес”. Одну машину он записал на сына, вторую — на жену, третью — на дочь»[1708]. За счет министерства начал строить дачу для сына на Соколиной горе, дачу в Калининграде построил для тестя, потом отдал своей жене. Создал специальное отделение Военторга, где он и его приближенные отоваривались дефицитными товарами, в том числе изъятыми таможней как контрабандные. Использовал служебные квартиры для личных нужд. Лишь после начатого разбирательства вернул государству 116 тысяч рублей. И конечно, личная нескромность — к 70-летию Щелокова в 1980 году подготовили документальный фильм о нем, обошедшийся в 50 тысяч рублей[1709].

В вину Щелокову поставили и то, что он встал на защиту начальника Московской автоинспекции, обвиненного в получении взяток. Щелоков его даже не уволил. Но тут Щелоков возразил. Оказывается, когда рассматривали этот вопрос, в МВД позвонил начальник брежневской охраны Рябенко и сказал, что выговор объявлять не надо, а можно ограничиться предупреждением[1710]. Да, если копнуть, то многие факты вели прямо к семье Брежнева. Щелокова обвинили в том, что он «выгораживал преступников, работавших в Московском цирке»[1711]. А тут уже до Галины Брежневой рукой подать. Но в эту сторону углубляться не стали.

О присвоении машин говорилось много, осведомленность проявил секретарь ЦК Борис Пономарев, кажется, весьма далекий от милицейских дел.

«Пономарев. Да об этом знает вся Москва. А сын Щелокова до сих пор ездит на подаренном отцом “Мерседесе”. Хочется знать также, что случилось с женой Щелокова.

Густов. Она покончила жизнь самоубийством.

Щелоков. Моя супруга страдала нервным заболеванием, связанным с возрастными явлениями. Она покончила с собой на даче, не оставив даже записки»[1712].

Неизвестно, как насчет машин, а о самоубийстве Светланы Щелоковой москвичи судачили много. Причем народная молва гласила: жена Щелокова, обиженная снятием мужа с должности, сначала стреляла в Андропова, тяжело ранив его в почку, а потом сама застрелилась[1713]. Так в народе объясняли отсутствие Андропова на публике в феврале 1983 года и его последующую тяжелую болезнь почек. А что? Складно получалось. Ведь Брежнев, Андропов и Щелоков жили в одном подъезде дома по Кутузовскому проспекту, только на разных этажах[1714]. Более правдоподобным объяснением отсутствия Андропова на публике может служить факт его зимнего отпуска. Решением Политбюро от 29 января 1983 года Андропову был предоставлен зимний отпуск с 31 января. На время его отсутствия ведение заседаний Политбюро, рассмотрение и подготовку вопросов к заседаниям Политбюро и Секретариата ЦК возложили на Константина Черненко[1715].

Высказались на заседании и другие секретари ЦК: Долгих о морали коммуниста и «прямом перерождении этого человека»; Зимянин: «Вы, т. Щелоков, не тот человек, за которого мы Вас принимали»; Русаков: «Дело не только в проступках Щелокова. Дело в том, как он относится к этим проступкам, как он их оценивает». Черненко подвел итог — вывести Щелокова из состава ЦК на ближайшем пленуме.

«Горбачев. Это как минимум. А надо было бы еще указать на беспринципность и отступление от норм нашей морали и неискренность.

Щелоков. Исключить меня из партии — это все равно, что расстрелять. Я прошу оставить меня в партии.

Черненко. Центральному комитету, членам ЦК надо объяснить, что с Щелоковым, что он совершил. Секретариат ЦК выяснил этот вопрос. О партийности мы сейчас не говорили, с этим вопросом мы спешить не будем.

Прошу высказаться по предлагаемому решению.

Секретари ЦК. Надо его поддержать.

Черненко. Тогда будем считать это решение принятым и внесем его на рассмотрение Политбюро ЦК КПСС»[1716].

Политбюро, конечно, согласилось. А как же иначе, ведь Андропов хорошо помнил, как люди Щелокова вставляли палки в колеса следствию по делу об убийстве милиционерами сотрудника КГБ на Ждановской. Тогда за следователями прокуратуры открыто следила служба наружного наблюдения МВД, сопровождали их машины, совершали провокации. Дошло до того, что Щелоков в разговоре с Циневым и приехавшим с ним заместителем начальника 2-го главка КГБ, между делом, бросил зловещую фразу: «Как бы мои архаровцы не убили следователя. Пусть будет поосторожней»[1717]. Так чем руководил Щелоков — Министерством внутренних дел или бандой преступников, состоявшей из готовых на все «архаровцев»?

Через неделю, 5 апреля, на таком же закрытом заседании Секретариата ЦК разбирали Медунова. Вел заседание Черненко. Медунов оправдывался, признавал наличие многочисленных преступлений в крае и упирал на то, что он сам уже 41 год в партии и «корыстных проступков не допускал, умышленно ничего не делал»[1718]. Заместитель председателя Комитета партийного контроля Густов дал подробную справку, с которой Медунов не согласился: «Я с такими резкими заявлениями т. Густова не могу согласиться. Ни одного жулика я не брал под защиту». Ему напомнили, как год назад он во всем винил работников прокуратуры, а сейчас на заседании Секретариата вроде должен был все понять, но «начал вилять, размениваться на мелочи»[1719]. Медунов взывал к милосердию.

Н.А. Щелоков с женой Светланой Владимировной

[Из открытых источников]

Листки из календаря-блокнота Ю.В. Андропова

Апрель 1983

[РГАНИ. Ф. 82. Оп. 1. Д. 54. Л. 23, 24]

«Медунов. Я все же прошу понять мое положение.

Черненко. Мы-то понимаем Ваше положение, а Вы-то почему не понимаете свое положение. Вам было оказано величайшее доверие. Вы были избраны первым секретарем крайкома, членом Центрального Комитета партии. И этим огромным доверием Вы не дорожили. Где-то грехопадение у Вас, Сергей Федорович, все же произошло.

Конечно, сам Медунов не взяточник. Когда мы его посылали работать в Краснодарский край, мы ему доверяли, верили в его честность. Но жизнь сама по себе ставит много вопросов. Где-то он оступился, оступился и не одумался. Потом, расхрабрившись, он пришел в Секретариат ЦК выступать против прокуратуры, защищать своих взяточников. Шестьсот взяток за три года в одной только организации. Ведь это страшнее любого невыполнения плана. И все это произошло благодаря попустительству бюро крайкома и в первую очередь Медунова. Все дело в сумме фактов, а не в отдельных правонарушениях… То, что Вы восстали против прокуратуры, не делает Вам чести».

И, перейдя на совсем уж доверительный тон Черненко подытожил: «Ты, Сергей Федорович, не уловил того момента, и в этом твоя огромная вина»[1720].

Сама по себе показательная экзекуция на заседании в ЦК была новым словом в партийной процедуре, но она не привела к развитию действия. О сути предъявленных Медунову и Щелокову обвинений не было никаких сообщений в печати, а в опубликованном в газетах сообщении о решении июньского (1983) пленума ЦК КПСС туманно говорилось о допущенных ими «ошибках в работе»[1721]. С этой мотивировкой их вывели из состава членов ЦК КПСС. Тайное голосование провели на первом же заседании пленума, еще до рассмотрения основных вопросов. Из числа присутствовавших 303 членов ЦК за исключение из ЦК Медунова и Щелокова проголосовали 302 человека при одном голосе против — это был сам Медунов. После оглашения Алиевым результатов голосования Андропов попросил исключенных покинуть зал заседаний. Медунов вышел, а Щелокова на пленуме не было[1722]. Любопытная картина. Среди членов ЦК присутствовал пенсионер Кириленко, который наверняка с интересом наблюдал за этой сценой.

Похоже, Андропов полагал достаточным этим ограничиться и не открывать уголовных дел. По крайней мере, лишившись членства в ЦК, ни Медунов, ни Щелоков не были лишены депутатских полномочий, им позволили досидеть в креслах депутатов до новых выборов Верховного Совета СССР 4 марта 1984 года[1723]. Возможно, Андропов просто откладывал основной удар, накапливал материалы.

В.И. Долгих

[Из открытых источников]

Ш.Р. Рашидов

[Из открытых источников]

А в народе активно подхватили новость о том, как решительно Андропов борется с «брежневским кланом», изгоняя его представителей с высоких постов. В 1983 году ряд министров и первых секретарей обкомов потеряли свои посты. По стране было заменено 20 процентов первых секретарей обкомов и крайкомов и 22 процента членов Совета министров СССР[1724]. Казалось, это было только начало. Всем уже грезился грядущий конец «днепропетровской мафии». Всколыхнулось партийное болото! А в народе, похоже, андроповское закручивание гаек многим даже понравилось.

Ш.Р. Рашидов с семьей

[Из открытых источников]

Слухи и обсуждение крутых кадровых перемен только множились. Покровом тайны была окутана внезапная смерть первого секретаря ЦК Компартии Узбекистана Шарафа Рашидова. Он возглавлял республику еще с хрущевского времени. С началом расследования «хлопкового дела» его имя народная молва склоняла и так, и эдак. Конечно, шила в мешке не утаишь. Неожиданно 1 ноября 1983 года в «Правде» появился некролог, в котором сообщалось о скоропостижной смерти кандидата в члены Политбюро Рашидова. Все честь по чести. Траурная рамка, проникновенный посмертный панегирик и подписи всех членов Политбюро. Умер и похоронен с почетом. На следующий день проникновенный репортаж «Узбекистан прощается с Ш.Р. Рашидовым», даже Бабрак Кармаль из Афганистана пожаловал, а из Москвы на похороны отрядили кандидата в члены Политбюро Долгих[1725]. Умер в почете и похоронен с должными почестями. Ну вот и все, какие тут могут быть кривотолки. Могут! И вопросы возникают.

В ЦК о кончине Рашидова говорили просто: несмотря на больное сердце, отправился на автомобиле в поездку по районам, целый день ходил по хлопковым полям, переживал за уборку хлопка, в общем — перетрудился. На заседании Политбюро 24 ноября 1983 года Черненко заговорил о соблюдении режима работы и отдыха членов Политбюро, и как будто бы Андропова это тоже обеспокоило. Черненко внушал: «Мы должны беречь членов Политбюро, беречь руководство партии» и в качестве печального примера вспомнил о Рашидове, который «прошел в день своей смерти по хлопковым полям 12 километров», а Кунаев, по словам Черненко, тоже не бережет себя — «ежедневно ходит по полям 20 километров» [1726].

Есть и другое объяснение. Об этом пишет Александров-Агентов: «Рашидова Андропов вызвал сам… И, видимо в ходе беседы изложил ему все скопившиеся к тому времени в КГБ и в ЦК материалы о фактах коррупции и иных преступных деяний в тогдашнем узбекском руководстве, в том числе со стороны самого Рашидова… Не знаю, чем завершил тогда Андропов этот свой разговор, но я сам видел, как Рашидов вышел из его кабинета бледный, как бумага. Вскоре после этого он покончил с собой в Ташкенте»[1727].

Свидетельство Александрова-Агентова, человека информированного, заслуживает внимания, и наверняка об этом много судачили в коридорах ЦК. Поэтому версия о самоубийстве Рашидова утвердилась в исторической литературе[1728]. С другой стороны, Егор Лигачев пишет: «Положа руку на сердце, могу сказать, что истина мне неизвестна… Официальная версия утверждала, что у Рашидова сдало сердце»[1729]. В конце августа 1983 года по поручению Андропова Лигачев пригласил Рашидова и имел с ним трудный разговор. Лигачев демонстративно выложил на стол стопки писем граждан с жалобами на положение дел в республике и повел речь о решении направить в Узбекистан комиссию ЦК КПСС для разбирательства. «При встрече, — пишет Лигачев, — он произвел на меня впечатление человека, пышущего здоровьем». Однако ушел Рашидов от Лигачева «в большой тревоге». И позднее Лигачеву рассказывали, что незадолго до смерти Рашидов по-прежнему был чем-то крайне угнетен[1730].

Буксующая советская экономика — давняя проблема. Была одна забытая инициатива, которую пытался реанимировать Андропов, да не вышло. В свое время много писали о долго подготавливаемом в начале 1970-х годов, но так и несостоявшемся пленуме ЦК по вопросу научно-технического прогресса. Историки даже сделали вывод о том, что начало «застоя» как раз можно датировать по этой провалившейся в 1972 году затее.

В июле 1967 года Брежнев накануне отъезда в отпуск собрал секретарей ЦК для обсуждения вопросов, требующих особого внимания. Обсуждался вопрос и о повестках будущих пленумов ЦК. В ходе встречи Михаил Соломенцев предложил обсудить состояние научно-технического прогресса[1731]. Было дано поручение Кириленко и Соломенцеву подготовить материалы для обсуждения на Политбюро. В начале августа 1968 года проекты доклада и постановления были готовы и направлены Брежневу[1732]. В речи на декабрьском (1968) пленуме ЦК Брежнев отметил, что США и главные капиталистические страны усиленно наращивали мощности в прогрессивных отраслях промышленности и подытожил: «…научно-технический прогресс стал сейчас одним их главнейших плацдармов исторической борьбы двух систем»[1733]. Вывод напрашивался сам собой, и Брежнев его сформулировал: нам необходимо «ускорение научно-технического прогресса, надо провести специальный Пленум ЦК и обсудить наши задачи в области научно-технического прогресса»[1734].

Вопрос действительно назрел. Вот мнение ученого-экономиста Николая Федоренко, высказанное в 1975 году перед собранием сотрудников советской разведки: «Признаком здоровой экономики является ее преимущественный рост за счет научно-технического прогресса. Если 2/3 всего прироста годового производства идут за этот счет, а 1/3 за счет экстенсивного развития, тогда можно не беспокоиться за судьбу страны. У нас эти цифры стоят как раз в обратном порядке. Мы обогнали США по общим объемам произведенных капиталовложений, а общее производство едва достигает 60 % их уровня. У нас посевных площадей в 1,8 раза больше чем в США, но зерна не хватает постоянно в тревожно нарастающих объемах»[1735].

Наконец-то вопрос стал приобретать реальные очертания. Решение о проведении пленума ЦК с повесткой «Очередные задачи Партии по ускорению научно-технического прогресса в стране в свете решений съезда КПСС» было принято Политбюро ЦК 29 июня 1971 года[1736]. Подготовка пленума была поручена Кириленко и Соломенцеву с привлечением академиков и министров. На ноябрьском (1971) пленуме ЦК Брежнев говорил об отставании СССР от США в два раза по темпам роста производительности труда и о необходимости ускорения научно-технического прогресса: «Мы думаем специально обсудить этот вопрос на одном из ближайших пленумов нашего ЦК»[1737]. Говорил уверенно, как о решенном деле. Но в 1972 году пленум с такой повесткой не состоялся.

К вопросу вернулись в январе 1973 года, когда Кириленко вновь поручили подготовить предложения о сроке проведения пленума. И 15 марта 1973 года решением Политбюро даже наметили пленум на апрель 1973 года[1738]. Но апрельский (1973) пленум посвятили международному положению, отодвинув пока прогресс в сторону. И все же Кириленко с Соломенцевым свою работу выполнили и 10 августа 1973 года представили в ЦК проект доклада о научно-техническом прогрессе объемом в сотню машинописных страниц[1739]. Этот доклад готовила группа видных экономистов, в том числе и академик Федоренко, хорошо понимавший экономические проблемы страны. Как вспоминал Георгий Арбатов, один из руководителей группы, готовившей доклад, по сути, это была «сжатая комплексная программа экономических реформ, по тому времени весьма прогрессивная, в чем-то даже революционная. Именно экономических реформ, так как мы быстро пришли к выводу, что ускорение научно-технического прогресса без радикальных перемен в экономике просто немыслимо»[1740].

Но опять ничего не произошло. Доклад был передан в общий отдел ЦК Клавдию Боголюбову и застрял там надолго. В декабре 1978 года были последние попытки организовать пленум, но 8 февраля 1979 года вопрос утопили в более обширной тематике, решив провести пленум «О перспективных планах развития народного хозяйства СССР»[1741]. Но и это не состоялось, и подготовленный в 1973 году, но уже устаревший текст доклада, найденный в сейфе Брежнева после его смерти, отправился в архив с короткой припиской: «Архив VI сектора. К. Боголюбов. 13.12.82».

Как считает Арбатов, появился «новый момент, который позволил Брежневу, всему тогдашнему руководству отложить в долгий ящик реформу. Это — повышение цен на нефть в результате ближневосточной войны 1973 года и решение стран ОПЕК. На нас неожиданно свалилось большое и притом незаработанное богатство — ведь только-только пошла “большая” тюменская нефть. Но ничего не портит так, как незаработанные деньги»[1742].

Андропов помнил об этой эпопее и летом 1983 года вернулся к идее провести пленум не пленум, ну хотя бы заседание Политбюро ЦК. Об этом свидетельствует его помета 22 июля в календаре: «т. Долгих В.И. и Рыжков Н.И. (доклад документов к ПБ о научно-техн. программе и трудовой дисциплине)»[1743]. И тут Андропов остался верен себе — ну какая научно-техническая программа без укрепления трудовой дисциплины? И это лишний раз свидетельствует о том, что он был не в состоянии взглянуть на ситуацию шире и осознать, что необходимы кардинальные меры по преодолению увеличивающегося разрыва в научно-техническом отставании от Запада, следует серьезно готовить научные силы, развивать вузовскую науку, реформировать экономический уклад и высвобождать производственные отношения от мелочной опеки и плановости. Иначе нет условий для серьезного рывка вперед. Андроповское «укрепление трудовой дисциплины» — это просто косметическое приукрашивание дряхлеющего лица советской экономики. Неоднократно, о чем есть записи в календаре Андропова от 29 и 30 декабря 1982 года, 18 марта («готовы доложить о выполнении поручения»), 27 мая, 12 и 22 июля 1983 года, эта пара — Долгих и Рыжков посещали Андропова в его кабинете, но дальнейшего развития инициатива не получила[1744].

И в идеологии Андропов оставался на позициях консервативной сусловщины. Главный идеолог Суслов умер более года назад, а его заржавевшие идеологические догмы вновь повторялись на июньском (1983) пленуме ЦК КПСС. Сама по себе идея созвать пленум по идеологии свидетельствовала о слабости власти. Чем громче звучали победные фанфары, прославлявшие «развитой социализм», тем больше нарастало разочарование и неверие людей в социалистические идеалы. Ведь все видели реальное положение дел, и для этого не нужно было читать газеты, а достаточно было зайти в магазин, постоять в змеившихся по залу очередях и услышать зычный голос из-за прилавка: «Колбасу не пробивайте, колбаса вся!».

Июньский пленум интересен тем, что продемонстрировал нарастающую немощь Андропова. Уже весной 1983 года наблюдатели отметили, что он как-то вдруг на глазах осунулся и постарел. Доклад делал Черненко. Много фраз об идеологии — и ничего нового. По сотому разу обыгрывалось одно и то же. Ну, может быть, на этот раз идеологию теснее привязали к укреплению дисциплины. В докладе Черненко был один маленький фрагмент «не для печати». Он назвал впечатляющие цифры: потери рабочего времени в промышленности и строительстве из-за прогулов и простоев превышают 30 миллионов человеко-дней[1745].

Андропов выступил с речью на второй день пленума. Именно тогда прозвучала фраза, позднее подхваченная адептами Андропова: «Между тем, если говорить откровенно, мы еще до сих пор не изучили в должной мере общество, в котором живем и трудимся, не полностью раскрыли присущие ему закономерности, особенно экономические. Поэтому порой вынуждены действовать, так сказать, эмпирически, весьма нерациональным способом проб и ошибок»[1746].

Что он, собственно, хотел этим сказать? По большому счету — ничего. Слабое оправдание хозяйственных неудач и экономического отставания. Но до сих пор эту андроповскую фразу толкуют как важное откровение, как пример глубокомысленного анализа несовершенства советской системы. Или даже как новаторский подход и признак имевшегося у Андропова плана реформ и модернизации страны. Но если вдуматься, за этой фразой ничего серьезного нет и не было.

На пленуме Андропов показал себя во всей красе. Из-под плаща Генерального секретаря выглянули лампасы бывшего председателя КГБ. Во время доклада Черненко, в конце второго раздела, когда прозвучала фраза о «разоблачении ухищрений вражеской пропаганды», он вдруг прервал докладчика:

«Андропов. Константин Устинович, извините, я хочу добавить: и уж тем более недопустимо, когда всякого рода слухи распространяют иной раз наши работники пропаганды, работники идеологического фронта. Сегодня они выступают по телевидению, по радио, завтра бегут в какое-нибудь посольство, там за ужином болтают невесть что. Надо этому решительно положить конец. Я сейчас не называю фамилий, но обещаю вам в свое время их назвать. С этим надо покончить раз и навсегда. Я уже не говорю, что это — нарушение партийной дисциплины. Это просто недопустимо»[1747].

Черненко поддакнул: «Недопустимо для коммуниста», а в зале раздались одобрительные голоса «правильно!». Холодок пробежал по спинам присутствующих — «назовет имена». Давно такого на пленумах не было, когда генсек открыто угрожает и запугивает членов ЦК.

А реплика Андропова была не случайной. Он еще 25 февраля 1983 года направил членам Политбюро записку с предложением навести жесткий контроль и дисциплину среди партийцев при общении с иностранцами. Поводом стали высказывания китайского посла в беседе с работником Института Дальнего Востока на приеме в посольстве. Высказывания посла Андропов расценил как «явно провокационные» и направленные на то, чтобы «поколебать уверенность в стабильности в СССР». Первое, что писал Андропов — надо усилить контроль над лицами, посещающими китайское посольство. А далее весьма требовательно: «Не только китайцы, но и другие наши противники строят свои расчеты на попытках нанести ущерб единству нашего руководства и всей нашей партии. К сожалению, на разных уровнях у нас находятся еще люди, не занимающие четкой позиции по тем или иным острым вопросам, предпочитая выжидательную, нейтральную позицию. Думается, что такое явление ненормально, и мы вправе потребовать от всех коммунистов, и прежде всего руководящего актива, чтобы они занимали четкую позицию, когда речь идет о единстве партии. Кампании никакой открывать не надо, но руководствоваться этим в повседневной работе следует»[1748].

В ходе прений на пленуме Андропов бросил еще несколько запомнившихся реплик. Во время выступления министра культуры Демичева, когда речь зашла о невысоком уровне отечественных вокально-инструментальных ансамблей и увлечении западной модой, Андропов перебил его:

«Андропов. Может, ты по памяти скажешь, сколько у нас платных всякого рода ансамблей?

Демичев. Сейчас у нас в системе министерства платных эстрадных ансамблей около 700.

Андропов. Ансамблей?

Демичев. Да. Но эти ансамбли, как правило, Юрий Владимирович, приносят немалый доход. Мода на ансамбли пока высокая.

Андропов. Сомневаюсь.

Демичев. Мы принимаем решительные меры для улучшения советской эстрады. Проводятся конкурсы…»[1749].

В опубликованной стенограмме пленума этот обмен репликами несколько сглажен и урезан[1750]. Убрано партийное, по-свойски, обращение на «ты» и не упоминается «немалый доход», а также характерный для Андропова скепсис: «сомневаюсь».

Тем не менее этот эпизод стал сигналом к массовой ликвидации филармонических эстрадных ансамблей путем их «переаттестации». Ансамбли громило не только Министерство культуры. В КГБ еще при Андропове в начале 1982 года в составе 5-го управления был создан 13-й отдел, боровшийся с молодежными течениями и неформальными группами. Больше всего беспокоили «панки». В отличие от немногочисленного движения «хиппи», включавшего чаще всего вполне благополучную молодежь из интеллигентных семей, «панки» — дети рабочих окраин. Без всякого идеализма. Они демонстрировали явное неверие молодежи в советские идеалы и игнорировали комсомол. Борьбу за молодые умы власть явно проигрывала.

В отчете работы 13-го отдела 5-го управления за 1982 год читаем:

«Анализ имеющихся материалов о группированиях панков свидетельствует о том, что в настоящее время это “движение” характеризуется отсутствием ярко выраженных лидеров и устойчивых группирований на негативной основе, а большинство лиц, склонных считать себя “панками”, носит чисто подражательский момент (бритые виски, одежда, украшенная английскими булавками и увлечение “панк-музыкой”). Тем не менее отдельные из них заявляют о своем разочаровании советской действительностью, комсомолом, склонны к проявлению анархизма, грубому нарушению общественного порядка, наркомании, половой распущенности. Эта среда становится распространителем самых невероятных слухов, порочащих общественный и государственный строй, чем пользуются наши противники в своей радиопропаганде. География распространения подражателей “панков” пока невелика, однако имеет тенденцию к расширению»[1751].

Причины антисоветского брожения в молодежной среде сотрудники КГБ объясняли весьма примитивно: «Основными причинами негативных процессов, происходящих в этой среде являются 1) целенаправленное воздействие буржуазной пропаганды на молодежь; 2) бездумное отношение к моде, которая не всегда политически нейтральна и может быть в ряде случаев оружием идеологической диверсии; 3) слабость идейно-патриотического воспитания в школах, ПТУ, семьях; 4) недостатки нашей контрпропаганды, которая иногда ведется без учета психологии данной категории молодежи; 5) проблемы и неумение организовать свой досуг; 6) неблагополучие в семьях»[1752].

Конечно, признать отторжение молодежью социалистических ценностей и отрицание привлекательности советского образа жизни сотрудники КГБ просто не могли. Тем не менее тревогу били и писали докладные записки в ЦК. В отчете 13-го отдела за октябрь 1983 года указано, что подготовлена и направлена в ЦК КПСС записка «Об антиобщественных проявлениях со стороны т. н. подражателей “панкам”»[1753].

Власть не могла открыто и честно признать, в чем же истинная причина, почему «дети уходят». Мотивация к тому или иному типу поведения и деятельности чаще всего бывает инстинктивной неосознанной, и причины или условия для нее создает сама общественная система — толкает на девиантное поведение и протест. Отсюда множество молодежных движений — и хиппи с их эскапизмом и уходом от социума, и панки с анархистским протестом; тут и отказ от «общественно полезного труда», уход в алкоголизм и т. п. И это все формы проявления неосознанного протеста. Проницательные люди, и даже из КГБ, все это, конечно, замечали. Но докладные наверх об этом не писали.

У сотрудников КГБ возникла проблема, с которой они уже не могли справиться. Появление в массовом порядке звукозаписывающей бытовой техники привело к взрывному росту самодеятельных рок-групп и широкому распространению свободного творчества. Их стало слишком много, сидящих в подполье и тиражирующих в домашних условиях кассеты с записями. Нелегко было бороться с книжным «самиздатом», но все-таки энтузиасты, перепечатывающие тексты на пишущих машинках, — штучное явление. Производительность не столь высока: «“Эрика” берет четыре копии…» (Александр Галич). Но гораздо серьезнее оказался музыкальный «самиздат». Когда молодежь массово увлечена записыванием и перезаписыванием музыки — ну как тут справиться, что отнимать магнитофоны? А может запретить «двухкассетники»?

А еще хуже самодеятельные кухонные концерты — «квартирники». Или выступления в подмосковных клубах. Один из таких концертов описал 24 сентября 1983 года в дневнике писатель Виктор Славкин.

Концерт на станции Железнодорожная группы новой волны ДК («Девичий кал»). Дощатый деревенский клуб. Плакаты и призывы по стенам. На заднике — портрет. Менеджер: «Так, товарищи, окурки, если будете курить, в карман, бутылки с собой. Здесь они не принимаются». Солист пародирует представление о ВИА. «У вас в гостях Песня-83». Даже Макаревич уже пародируется как некий жлобский стандарт. Но больше всего достается советской лирической песне. «Эта песня о любви, о большой любви. Под названием “Я тебя не люблю”». «На твоих губах вчерашние щи, на твоем лице прыщи, но мне от тебя, от твоей любви не уйти никуда»; «Ты будешь бить ей личико…»; «Я читаю, что надо читать; я слушаю, что надо слышать… Когда надо, я глух, когда тебе надо, я слеп… Но если ты будешь тонуть, я не буду спасать — я буду топить, я буду топить, я буду топить…»; «О твои голые ноги»; «И если я не возьму, ты возьмешь, если я тебя не убью, ты убьешь меня…»; «Мне на вас наплевать, как и вам на меня… И если я вас не убью — вы убьете меня». Много песен о выпивке. Портвейн, вермут, одеколон. Про одного Василь Васильевича, которого «нежно-розовый вермут увел в ништяк» (кстати, словечко пятидесятых). «Почтим его память почетным звуком…» (звук пальцем по горлу в микрофон). «Я много пью и песню свою любимую пою…». Песня с некоторым публицистическим запалом (опять же пародийным): «Ты забудь на время свой высокий чин, сбегай лучше в магазин, ты увидишь хороших людей, которых ты не сможешь потом есть». Солист в паузе между куплетами показывает примитивную пантомиму: отсчитывает деньги, получает бутылку, наливает в рюмку-микрофон, выпивает. Вот, мол, я такой мудак и показываю мудацкую пантомиму. Объявляет: песня о современном молодом человеке, о советском молодом человеке: «Нет ничего впереди и в прошлом тоже тоска, выпей одеколон, сладкий, словно мускат…»; «Сегодня мне хорошо…». И два шедевра. Песня, состоящая из двух слов. «А писи-писи-писи-мизм» (раз пять), потом после проигрыша: «А опти-опти-опти-мизм (тоже до упора). И наконец «Москва колбасная». О том, как едут за продуктами в Москву[1754].

Докладная записка Ю.В. Андропова в ЦК КПСС о распространении в стране иностранных видеофильмов

19 апреля 1982

[РГАНИ. Ф. 5. Оп. 88. Д. 1083. Л. 44–45]

Совершенно неподцензурное творчество. КГБ взялся за дело. Кого-то из рок-музыкантов посадили, кого-то вдруг призвали в армию. Арсенал средств воздействия был широк. Отчисляли из институтов, вызывали на беседы, пугали. Все было бесполезно. Легко давить одиночек, но справиться с лавиной невозможно. Битва властей с рок-музыкой и неформальными молодежными группами была безнадежно проиграна.

Точно так же власть не могла обуздать нарождающийся самодеятельный видеорынок. И здесь цензура была бессильна. У населения становилось все больше видеомагнитофонов, и распространение западных фильмов вышло из-под контроля. Конечно, боролись силами КГБ и милиции. Андропов, еще будучи председателем КГБ, направлял в ЦК КПСС письма. За распространение «идейно-ущербных» фильмов сажали и карали, но разве можно противостоять стихии.

Интеллигентские ожидания перемен в области кондовой советской идеологии не оправдались. Да, общий тон газетных публикаций заметно изменился: «Почти исчезла казенщина, и почти нет пошлого хвастовства», а еще «много критики, серьезный разговор о текущих проблемах… Критикой захватываются все более высокие эшелоны. Министерское звание уже не спасает»[1755]. Но то стилистика, а на деле — топтание на месте. В марте 1983 года Анатолий Черняев записывает в дневнике:

«Арбатов считает, что время упущено еще и потому, что — раз нет ощутимого продвижения вперед, начинается дискредитация, утрата надежды и авторитета. Пока Андропов был полтора месяца болен, повысились цены на многие вещи, в том числе на газ в три раза, на телефон раз в 10, за электричество, на металлические изделия, на кое-какую еду, на мебель еще в два раза, на бензин и т. д.»[1756].

В то же время ощущалось явное «закручивание гаек». Идеологический диктат не ослабевал, а, наоборот, крепчал. Все настроения точно отражены 13 марта 1983 года в дневниковой записи Черняева:

«А пленум готовится не по кардинальным “народным” проблемам, а по идеологии. Это насторожило интеллигенцию. Говорят о запретах спектаклей, об ужесточении цензуры, о том, что в журналах зажали некоторые интересные рукописи (выжидают!). Словом, идеологической оттепели, которую привыкли ждать после каждой смены генсека, не произошло. Восторги первых дней после Брежнева испарились»[1757].

В чем же была главная беда советской власти, лишавшая ее симпатий населения. Она не могла дать народу «хлеба и зрелищ». Развлекательные зрелища под запретом по идеологическим причинам, а то, что можно, — пресно и неинтересно. Ну а как же хлеб? В буквальном смысле слова хлеб был. А вот, что класть на кусок хлеба, что повкуснее — стойкий дефицит. И главное — мясо. Власть десятилетиями не могла исправить ситуацию. На октябрьском (1968) пленуме ЦК примечательным был обмен репликами Брежнева и первого секретаря ЦК КП Украины Шелеста, когда тот заговорил о возникших трудностях в сельском хозяйстве Украины:

«Брежнев. Верно ли говорят, что на Украине свинины теперь нет?

Шелест. Украинцам без свинины жить нельзя. Свинина есть, но мало»[1758].

Ну конечно, речь на пленуме шла не только об Украине. Нарастание трудностей в снабжении населения мясом наблюдалось по всей стране. В заключительном слове на пленуме Брежнев признал: «…начинаем остро ощущать потребности в мясе. Со свининой стало плохо»[1759]. И это в конце 1960-х — относительно благополучных по снабжению продовольствием годах.

Затруднения с обеспечением населения продовольствием стали особенно заметны в самом начале 1980-х годов. И кому, как не председателю КГБ Андропову, было об этом знать. Он и знал, и писал докладные записки в ЦК КПСС, понимая — проблема становилась политически острой.

Но что могли сделать кремлевские руководители в рамках социалистической системы хозяйствования? Ну не мог обеспечить совхозно-колхозный уклад всю страну продовольствием. Выход был — покупать за границей. Конечно, это старались не афишировать. В 1981 году в торговую сеть было дано распоряжение — не выносить в торговые залы товар в импортной упаковке. Увесистые бруски масла подавались на поддоне распакованные, но кое-где ленились, и покупатели видели коробки с надписью страны-производителя — ФРГ. Новозеландская баранина и еще много чего поступало «по импорту» в Москву. Но увы — это Москва, ее подкармливали, а в провинции все обстояло много хуже. Жители близлежащих к Москве областных центров потянулись в Москву за покупками. Популярной стала загадка: длинная, зеленая и колбасой пахнет, что это? Ответ: электричка из Москвы в Тулу.

Даже брошенная на покупку продовольствия валюта не спасала положения. На ноябрьском (1981) пленуме ЦК Брежнев призывал «быстрее устранить перебои со снабжением», говорил о покупке импортного зерна и продовольствия и требовал поставить под строгий контроль весь процесс доставки — от разгрузки до потребителя[1760]. Брежнев все понимал. За десять с лишним лет до этого, на июньском (1969) пленуме ЦК, он говорил: «Если мы нарушим нормальное снабжение населения, мы можем подвергнуть сомнению нашу политику»[1761].

Продовольственная программа, принятая в мае 1982 года, тут же вызвала множество шуток в народе. Ну да, на 65-м году советской власти ее руководители расписались в полном банкротстве по части накормить народ. Люди шутили, не заглядывая далеко в будущее: «Что такое свиная отбивная образца 1984 года? Ответ: картофельная котлета, отбитая у свиньи». На октябрьском (1984) пленуме ЦК КПСС Черненко во вступительной речи нагнетал страхи: «Нельзя забывать о напряженности международной обстановки, растущем давлением на нас со стороны США, всего капиталистического мира. И если сегодня они еще идут на продажу Советскому Союзу зерна, то в любой момент могут использовать этот фактор для нажима и политического шантажа. Мы должны обезопасить себя от подобного рода акций»[1762]. А следом за ним докладчик — премьер-министр Тихонов сообщил собравшимся о засухе, случившейся в 1984 году, и о дополнительной закупке зерна и продовольствия за границей[1763]. А что, нажим нажимом, но продовольствие-то Запад пока еще продает!

Конечно, пытались экономить, сбить цены и купить зерно подешевле. И тут в дело вступали люди из КГБ. Бывший высокопоставленный сотрудник 1-го главка Борис Соломатин вспоминал: «…у нас в те годы вечно была напряженка с зерном. Сколько бы мы не вырастили, а все равно не хватало, каждый год закупали у иностранцев. И вот чтобы сбить мировые цены, в частности цены канадских и американских поставщиков зерна, мы устраивали разные спектакли. Накануне важных переговоров организовывали в нашей и в их печати статьи о блестящих видах на урожай. Интересно, кто-нибудь верил в эту бодягу? У американцев же спутники летали, они с их помощью могли определить реальную ситуацию. Вот такой ерундой занимался»[1764].

СССР давно сел на «зерновую иглу». В 1965–1970 годах ввезли 15 миллионов тонн зерна, в следующей пятилетке — 69 миллионов тонн, в 1975–1980 годах — уже 119 миллионов тонн, наконец, в 1981–1985 годах — 170 миллионов тонн. Только в одном 1984 году было куплено за рубежом рекордное количество зерна — 54 миллиона тонн, а в плане закупок на следующий год значились 40 миллионов тонн[1765].

Немалая часть золотого запаса шла на импорт продовольствия. В 1981 году было истрачено 286 тонн золота (при наличии в казне всего 452 тонн) на закупки за границей. Причем было закуплено 41,4 % зерна от объема его производства в СССР[1766]. В 1982 году несколько поджались, истратили лишь 30 тонн золота для покупки импортного продовольствия[1767]. На момент прихода Андропова к власти в 1982 году золотой запас составил 576 тонн[1768]. Для сравнения: в том же году золотой запас США составил порядка 8 тысяч тонн, ФРГ — без малого 3 тысячи тонн, Франции и Швейцарии — по 2,5 тысяч тонн, Италии — чуть больше 2 тысяч тонн, в Нидерландах 1366 тонн. Андропову досталось трудное наследство, отягощенное множеством нерешенных проблем.

Как отмечает Николай Леонов, «В обмен на излишки урожая США брали у нас невозобновляемые ресурсы — золото и нефть, украденные у детей, внуков и правнуков». К этому можно добавить и «хищнический экспорт удобрений» из СССР[1769].

Андропов не мог этого не понимать. Ему направлялись аналитические материалы из 1-го главка КГБ: «В разведке существовало убеждение, что торговля невозобновляемыми ресурсами, особенно энергоносителями, является непозволительным мотовством, ставящим под угрозу экономическое будущее государства. Легкое, сиюминутное получение валюты за счет благополучия завтрашних поколений россиян лишь ослабляет поиски других, более надежных и стабильных путей оздоровления внешней торговли. Перед глазами стоял пример самих США, стремящихся сохранить каждую тонну своих природных ресурсов и предпочитающих наращивать импорт нефти из-за рубежа. К тому же вырученная валюта в СССР не шла на коренную реорганизацию промышленности, на развитие науки и техники, на подготовку рывка в развитии экономики, деньги-то преимущественно тратились на покупку устарелого оборудования, годами гнившего на открытых площадках, да на оплату ежегодного импорта зерна»[1770].

Понимание Андроповым этих азбучных истин вовсе не означало наличия у него способности что-либо серьезно изменить. Да и желания кардинально менять всю советскую экономическую схему он так и не высказал. Или не рискнул, продолжая, как он выразился, и дальше изучать советское общество и раскрывать присущие социализму закономерности?

Все проблемы проистекали из порочности самого совхозно-колхозного уклада в сельском хозяйстве. В принципиальной разнице неизмеримо более высокой мотивации труда частника по сравнению с наемным работником. Именно в таком духе о продовольственных затруднениях и экономическом кризисе в СССР Рональд Рейган высказался в парламенте Великобритании 8 июня 1982 года: «Масштабы этого кризиса поразительны: страна, пятая часть населения которой занята в сельском хозяйстве, не способна себя прокормить. Не будь крохотного частного сектора, терпимого в советском сельском хозяйстве, эта страна оказалась бы на грани голода. Приусадебные участки составляют там всего лишь три процента обработанной земли, но дают около четверти всей советской сельскохозяйственной продукции и около трети всей мясной и овощной продукции»[1771].

Ну а куда же шли основные средства бюджета? Секрета тут нет — на оборонные нужды. И это был серьезный удар по бюджету. Советский военно-промышленный комплекс требовал все больше и больше. На октябрьском (1980) пленуме ЦК Брежнев в своей речи, говоря о проблемах экономического развития, признал: «…значительные силы и средства приходится выделять на нужды обороны»[1772]. Этот фрагмент его речи помечен на полях «не для печати». Неудивительно. И ранее на пленумах ЦК нередко разговор заходил об оборонных делах и ядерных вооружениях. И Брежнев сдерживал не в меру болтливых коллег.

Так, на ноябрьском (1971) пленуме ЦК министр обороны Гречко поразил собравшихся откровением: «По американским данным, например, Советский Союз имеет в полтора раза больше межконтинентальных стратегических ракет, чем Соединенные Штаты. Но мы к этому можем добавить еще: что же касается общей мощности этих стратегических ракет, то мы превосходим США и их союзников, вместе взятых, почти в два раза (Аплодисменты)»[1773].

Конечно, подобная милитаристская похвальба находилась в резком противоречии с миролюбивыми советскими декларациями. После окончания прений Брежнев предупредил присутствующих, что часть материалов пленума носит секретный характер и, сославшись на выступление Гречко и других ораторов, попросил членов ЦК «держать материалы пленума только для личного пользования».

На апрельском (1973) пленуме ЦК Гречко вновь заговорил о ракетах, на этот раз в связи с ядерным вооружением Китая: «На сегодня Китай имеет несколько десятков пусковых установок стратегических ракет с дальностью до 2 тысяч километров и около 200 ядерных боеприпасов. Количество этих средств с каждым годом возрастает. Но мы не сторонники того, чтобы преувеличивать угрозу со стороны Китая. Я не говорю, Леонид Ильич, сколько у нас…

Брежнев. Не надо.

Гречко. Товарищи, но мы не сторонники того, чтобы преувеличивать угрозу со стороны Китая. Его экономический и военный потенциал не идет ни в какое сравнение с могуществом Советского Союза и особенно, если имеется в виду ракетно-ядерное оружие.

Так и хочется сказать.

Брежнев. Пленум запретил.

Гречко. Не буду, да собственно, я и не помню, сколько у нас…»[1774].

Здесь важно то, что на наращивание ядерного потенциала СССР затрачивались огромные средства, отвлекаемые из народного хозяйства, и при этом совершенно игнорировался принцип разумной достаточности. Ну, спрашивается, для чего нужно было вдвое и даже больше превосходить США? Гречко был активным противником любого ограничения в вооружениях. Когда шли переговоры с США о заключении договора об ограничении систем противоракетной обороны (договор был подписан в 1972 году), Гречко выступал противником. Более того, он всерьез стал подозревать сотрудника МИД Георгия Корниенко, активно выступавшего за заключение договора, в том, что тот является «американским агентом». Только председателю КГБ Андропову удалось разубедить в этом Гречко[1775].

Самоходные ракетные установки РСД-10 (СС-20), установленные на оперативной ракетной базе в районе города Речица, будут ликвидированы в соответствии с Договором между СССР и США

1 июля 1988

[РИА Новости]

СССР активно включился в гонку вооружений. Кремлевским руководителям казалось, чем больше ракетно-ядерный арсенал, тем лучше, тем безопасней. Это был своего рода комплекс — превосходство не ради превосходства, а как демонстрация несокрушимости.

Начатое в 1976 году размещение Советским Союзом в европейской части страны ракет средней дальности «СС-20» нарушило баланс сил в Европе и неизбежно повлекло за собой постановку вопроса о довооружении стран НАТО. Серьезным отличием этих новых советских ракет средней дальности от имевшихся в Европе американских высокомобильных ракет малой дальности «Першинг-1» была существенная разница в максимальном радиусе действия: 720 километров для «першингов» и 5000–5500 километров для «СС-20» (по советской классификации РСД-10 «Пионер») и ее усовершенствованных модификаций.

То есть в тот момент американские ракеты наземного базирования со своих позиций в Европе до территории СССР «не доставали», в то время как советские «накрывали» всю Европу и европейские столицы. И главная опасность — малое подлетное время у этого типа ракет — порядка 8–10 минут. В отличие от межконтинентальных баллистических ракет, каких-либо международных соглашений, ограничивающих производство и размещение ракет средней дальности, не существовало. Со стороны Кремля это был явный и провокативный вызов. Аналогичного класса вооружений у НАТО не было, альянс не мог ракетами наземного базирования «достать» Москву за считанные минуты. Во Франции ракет средней дальности наземного базирования было не больше двух десятков, и их радиус действия был несравним с «СС-20», в Великобритании были лишь ракеты морского базирования.

Летом 1979 года канцлер ФРГ Шмидт по пути из Бонна в Токио сделал остановку в Москве для обсуждения с Косыгиным проблемы ракет средней дальности. Беседа состоялась в аэропорту. Предложение канцлера было компромиссным и заключалось в том, что СССР «раскроет карты» и не будет размещать ракет «СС-20» (в пересчете на ядерные боеголовки) больше, чем ранее имелось ракет «СС-4» и «СС-5» аналогичного класса[1776]. В этом случае можно будет снять напряженность и избежать решения НАТО о «довооружении». На заседании Политбюро Косыгин изложил предложения Шмидта. Корниенко выступил в поддержку, назвав это «реальным шансом найти приемлемый для нас компромисс». Но тут же резко высказался Устинов: «Ишь чего захотели, раскрой им наши планы, да еще скорректируй их! И кто даст гарантии, что они после этого откажутся от своих планов?»[1777]. Громыко на заседании отмолчался, но обеспокоился.

В декабре 1979 года Совет НАТО принял решение о необходимости размещения в Европе американских ракет средней дальности «Першинг-2». Ответ НАТО на советское преимущество был серьезным. Новые «першинги» имели дальность 1700 километров и подлетное время до цели 8–10 минут. Срок поставки и установки ракет был определен на перспективу — 1983 год. Кремль не был готов отказаться от своих планов дальнейшего наращивания арсенала ракет средней дальности, но вынужден был маневрировать. Советскому руководству казалось, что намеченная НАТО дата еще далеко и можно успеть заронить сомнения в головы европейских лидеров и побудить их отказаться от американских ракет. По доверительному каналу направляли усыпляющие сообщения канцлеру ФРГ. О советских ракетах средней дальности Громыко высказывался в присущей ему манере — признавать и тут же опровергать самого себя: «Передайте Шмидту, что мы не станем использовать против немцев превосходства, которым не обладаем»[1778].

Президент США Рональд Рейган сделал Москве вполне четкое предложение — «нулевое решение». То есть если СССР уберет из европейской части страны ракеты «СС-20», то не будет нужды американцам размещать свои ракеты «Першинг-2» в Европе. В Кремле предложение отвергли. С точки зрения министра иностранных дел Громыко, это выглядело бы уступкой со стороны СССР. Советские ракеты убираем, а взамен получаем пустоту. Не зря Громыко получил на Западе прозвище «мистер нет». Ему, как и другим его коллегам по Политбюро, казалось, что американский отказ размещать ракеты — это отсутствие действия. А еще и обидно: американцам-то отказ от размещения ракет не будет стоить ни цента, а Кремлю на передислокацию придется потратить средства. И тем не менее позиция советских лидеров была недальновидной и продиктованной упрямством.

Более того, в Кремле, похоже, уверовали в неизбежность размещения американских ракет и уповали только на антивоенные протесты западной общественности. Устинов полагал, что если у американского военно-промышленного комплекса «перед глазами замаячил шанс получить заказ на строительство нескольких сотен ракет», то «шанс этот упущен не будет»[1779]. Устинов опирался на свой жизненный опыт: «Наша оборонка, несомненно, отличается от американской. Но когда начинается дележ “бюджетного пирога”, они становятся очень похожи»[1780]. Примитивный марксистско-ленинский взгляд на политику, выражающую лишь экономические интересы правящих классов, сыграл негативную роль. Кремлевским лидерам казалось, будто политической воли Рейгана недостаточно, чтобы обуздать аппетиты американского ВПК, и все его предложения, включая «нулевое решение», — лишь эффектные декларации. Время показало, что в Кремле сильно ошибались.

Брежнев, между тем, проявил интерес и говорил об американском предложении с Вилли Брандтом летом 1981 года: «…за рюмкой крепкого напитка, который врачи ему уже давно запретили, между нами опять зашел разговор о ракетах. Брежнев хотел знать, как я себе представляю в действительности “нулевое решение”. Где он может встретиться с американцами, чтобы обсудить этот вопрос? Считаю ли я, что с этим президентом вообще можно о чем-то договориться? За Рейгана замолвил словечко Борис Пономарев», он вспомнил, как во главе делегации Верховного Совета посетил Рейгана в Сакраменто, когда тот был еще губернатором Калифорнии, и его «открытость и скромность произвели на всех членов делегации хорошее впечатление»[1781].

За обедом 30 июня 1981 года Брежнев в застольной речи заявил, что СССР готов «приостановить дислокацию своих ракет средней дальности в европейской части страны в тот день, когда начнутся переговоры по существу вопроса»[1782]. В ноябре 1981 года советско-американские переговоры по ракетам средней дальности начались в Женеве. Рейган 18 ноября официально сформулировал предложение о «нулевом варианте», которое легло в основу американской позиции на переговорах[1783]. Но переговоры шли довольно вяло. В Кремле определялись с аргументацией и нащупывали развязки. А пока суд да дело, неловко полемизировали: «Советские руководители не раз уже давали принципиальную оценку выдвигаемому Вашингтоном “нулевому варианту” как совершенно нереалистичному, который никак не назовешь серьезным предложением»[1784].

В довершение ко всему, в начале марта 1982 года Брежнев сообщил Брандту, что он против «нулевого решения»[1785]. Вместе с тем в сентябре 1982 года Громыко намекнул госсекретарю США Шульцу, что Брежнев заинтересован во встрече с президентом Рейганом. В Вашингтоне ответили принципиальным согласием и ждали какие-нибудь позитивные знаки со стороны Москвы. Но продолжения не последовало, контакты Громыко с Шульцем «заглохли»[1786]. А спустя месяц Брежнев умер.

В 1982 году Кремль сделал ставку на активизацию антивоенного движения в западных странах: «В конце лета и осенью улицы американских и европейских городов все чаше и чаше заполнялись сторонниками ядерного замораживания. В это самое время, используя общественное настроение, советская сторона на переговорах в Женеве встала на дыбы против “нулевого варианта”, и, таким образом, американо-советские отношения фактически заморозились»[1787]. Рейган вспоминал: «И все же мне было интересно, как долго будет продолжаться воинственное настроение русских лидеров и сколько они еще смогут тратить огромные суммы на вооружение, в то время как не могут даже накормить собственный народ»[1788].

Андропов, как и Громыко, оказался сторонником «жесткого курса». И в 1983 году пришлось принимать трудное решение, обусловленное всей предыдущей политикой СССР по наращиванию ядерного арсенала. Неуступчивость и нежелание трезво смотреть на вещи и заглянуть в будущее загнали Кремль в тупик. Вся надежда теперь была на сочетании политики запугивания и одновременно на активизацию антивоенного движения на Западе.

В каком-то смысле Андропов оставался заложником советского военно-промышленного комплекса. Он не смог «подняться» над заскорузлой парадигмой Устинова и Громыко о необходимости «повышать боевую мощь советской державы». Повышать даже тогда, когда в этом не было прямой необходимости в качестве ответной меры. И ведь при этом прекрасно понимал, насколько велико и разрушительно для советской экономики бремя военных расходов. Иногда Андропов мечтал: «Но если бы удалось снизить уровень вооружений и военных расходов с обеих сторон, приступить к разоружению, к чему мы активно стремимся, то это было бы великим благом для всех стран и народов»[1789].

На словах Андропов декларировал стремление к «коренному оздоровлению международных отношений»[1790], а на деле не мог согласиться на американские предложения по сокращению ракетных вооружений. Инициатива Рейгана — «нулевое решение» казалась Андропову неуместным ультиматумом. Ему не хотелось верить в серьезность стремления США к восстановлению паритета. Он воспринимал это как политический шантаж.

Андропов маневрировал. В ноябре 1982 года в речи на пленуме ЦК заявил о готовности «заморозить» советские ядерные арсеналы[1791]. Пацифистские движения по всему миру с конца 1970-х годов активно пропагандировали идею «замораживания ядерных арсеналов». Этот усыпляющий общественность вариант был весьма выгоден Кремлю, так как позволял сохранить явное превосходство по ракетам средней дальности в Европе. Публичные высказывания Андропова были весьма недобросовестны в своей аргументации. Например, 21 декабря 1982 года: «Мы предложили и другой вариант: чтобы СССР и страны НАТО сократили свои вооружения средней дальности более чем в три раза. На это США пока не идут. Со своей стороны они выдвинули предложение, словно в насмешку названное “нулевым” вариантом. Оно предусматривает ликвидацию всех советских ракет средней дальности не только в европейской, но и в азиатской части СССР — при сохранении и даже наращивании ракетно-ядерного арсенала НАТО в Европе. Неужели кто-то всерьез думает, что Советский Союз с этим может согласиться? Вашингтон хотел бы сорвать соглашение, чтобы, ссылаясь на неудачу переговоров, так или иначе разместить свои ракеты на европейской земле»[1792].

Что тут не так: во-первых, даже трехкратное сокращение советского арсенала ракет средней дальности оставляло преимущество СССР, во-вторых, «нулевое решение» не предусматривало «наращивание ракетно-ядерного арсенала НАТО» в части ракет средней дальности. Об уравнивании потенциалов речь могла идти только в компромиссном «промежуточном решении», когда предлагалось частичное сокращение советских ракет и довооружение НАТО до советского уровня. Андропов сознательно свалил все в одну кучу для публичной компрометации американской инициативы.

Перспектива размещения новых американских ракет пугала Кремль. На встрече 11 января 1983 года с видным деятелем Социал-демократической партии Германии Хансом Фогелем Андропов упирал на то, что ФРГ — «единственное европейское государство, которое соглашается принять американские ракеты “Першинг-2”, оружие первого удара, способное за несколько минут достичь объектов на большой глубине территории СССР»[1793].

Вот это больше всего и пугало кремлевскую верхушку — «за несколько минут»! Как утверждалось в меморандуме ЦРУ, «приблизительно сколько времени требуется некоторым кремлевским лидерам, чтобы подняться со стула, не говоря уже о том, чтобы отправиться в свое убежище»[1794].

Андропов не оставлял надежды вбить клин в атлантическую солидарность, всячески разжигая страхи и сея рознь. В беседе с Фогелем он особо упирал на подчиненную роль ФРГ:

«США утверждают, что намерены развернуть свои новые ракеты в Западной Европе ради “защиты” ФРГ и других стран НАТО. Я не знаю, как смотрят на это руководители и политические деятели ФРГ, но для нас совершенно ясно: на самом деле цель Вашингтона совсем иная — Пентагон хочет придвинуть стартовые позиции своих по существу стратегических ракет непосредственно к границам СССР. А под ответный удар они рассчитывают подставить вместо себя других. Словом, западные немцы оказались как бы сидящими в центре мишени для ответного удара, а спусковой крючок всей этой адской машины был бы не в руках немецких, а в американских руках»[1795].

Аргументация довольно примитивная и мелкая, но Андропов продолжал нажимать: «У вас есть хороший выход: не впускайте американцев с их ракетами к себе в ФРГ»[1796]. И тут же пояснил: «Ракеты среднего радиуса действия (“Першинги-2”, которые намерены размещать американцы в Европе) летят до нашей территории что-то около 6 минут. Естественно, что если они будут размещены, то нам придется принять все необходимые ответные меры. Я, конечно, понимаю, что это не понравится вам, западным немцам. Но что делать? Выход один — не ставьте у себя американских ракет. И вам, и нам будет хорошо, а американцы пусть полагаются на свои МБР [межконтинентальные баллистические ракеты. — Н. П.], и будем мы с ними пугать друг друга через океан»[1797].

А как быть в таком случае с сохранявшейся монополией СССР в части наличия советских ракет, «достающих» европейские столицы за те же 6 минут? Андропов не желал поступиться этим преимуществом. А ведь в Европе довольно долго терпели этот вызов. Премьер-министр Бельгии в письме Андропову пояснял: «Западные страны реагировали умеренно и сдержано, когда Советский Союз предпринял инициативу одностороннего и неспровоцированного развертывания ракет “СС-20”, направленных против Европы. Эта избирательная и дестабилизирующая положение угроза была неприемлемой для них…»[1798].

О том же писала и Маргарет Тэтчер: «Как я объясняла Вам в своем письме от 27 сентября, мы не можем согласиться на то, чтобы вы сохраняли монополию на ракеты промежуточной дальности в Европе, одновременно настаивая на том, что американцы не должны размещать ракеты такого рода. Мы были вынуждены размещать американские крылатые ракеты в нашей стране вследствие массированного наращивания вами арсенала ракет “СС-20”. Для нас было бы более предпочтительным не размещать их, но до сих пор оказалось невозможным достигнуть в Женеве необходимого соглашения по контролю над вооружениями»[1799].

Рейган оставлял Кремлю шанс достичь договоренностей. В своей знаменитой речи 8 марта 1983 года на конференции Национальной ассоциации евангелистов (разумеется, в советской печати смысл этой речи извратили) Рейган внятно сформулировал предложение Запада: «50-процентное сокращение стратегических баллистических ракет и уничтожение целого класса ядерных ракет средней дальности наземного базирования»[1800]. Здесь же Рейган ответил политикам, полагавшим достаточным договориться лишь о «замораживании» роста ядерных арсеналов: «…это было бы сейчас очень опасным обманом, не чем иным, как иллюзией мира», более того, «замораживание на нынешнем уровне вооружений привело бы к лишению Советского Союза побудительных мотивов для серьезных переговоров в Женеве и фактически подорвало бы наши шансы добиться предложенного нами значительного сокращения вооружений. Вместо этого Советы путем замораживания достигли бы своих собственных целей»[1801].

Эта речь Рейгана знаменита тем, что он поставил нравственный и весьма чувствительный для Кремля вопрос — на чьей стороне добро? А сказал он буквально следующее:

«Давайте вознесем молитву за спасение всех тех, кто живет во мраке тоталитаризма, за то, чтобы они обрели радость познания Бога. Давайте признаем, что до тех пор, пока их вожди проповедуют верховную власть государства, провозглашают его всемогущество над личностью и предрекают его конечное господство над всем человечеством, они олицетворяют зло в современном мире»[1802]. И продолжил в прямой связи с подходом к разоружению:

«Хочу вас предостеречь, говоря о ядерном замораживании, не впадайте в соблазн гордыни, в соблазн поставить себя над всеми и в равной степени обвинять обе стороны, игнорируя факты истории и агрессивные устремления империи зла и упрощенно называя гонку вооружений величайшим недоразумением, тем самым отстраняясь от борьбы между правдой и неправдой, между добром и злом…

Записка Ю.В. Андропова А.А. Громыко о переговорах в Женеве

1 июня 1983

[РГАНИ. Ф. 82. Оп. 1. Д. 41. Л. 31]

Я верю в нашу способность принять этот вызов. Я считаю, что коммунизм — это очередная скорбная и нелепая глава в человеческой истории, чьи последние страницы дописываются уже сейчас. Я верю в это потому, что источник нашей силы в поисках человеческой свободы не материальный, а духовный. И так как этот источник неисчерпаем, он поможет сначала напугать, а в конечном итоге и одержать победу над теми, кто хотел бы поработить своих соотечественников»[1803].

Советская пропаганда зашлась от негодования. А Андропов через месяц откликнулся на удивление вяло. На вопрос западногерманских журналистов об этом высказывании Рейгана меланхолично заметил: «Мы достаточные реалисты, чтобы не обращать внимания на риторику. Если бы Рейган, кроме своих обвинений, принял хоть одно наше конкретное предложение по вопросам сокращения вооружений или сам выдвинул хоть одно разумное, подходящее предложение, мы бы ему простили его, как бы это сказать помягче, — голословное заявление»[1804]. Андропов знал лишь один «неисчерпаемый источник» — ленинизм.

Еще в марте 1983 года после очередного раунда зашедших в тупик переговоров в Женеве, глава американской делегации сообщил Рейгану свой вывод: «Советы и пальцем не шевельнут, чтобы убрать ракеты “СС-20”, направленные на Европу, пока мы не разместим там наши ядерные крылатые ракеты средней дальности»[1805].

Андропов выбрал политику ультиматумов и запугивания. Политбюро ЦК 17 июня 1983 года утвердило директиву советским послам в ФРГ, Франции, Италии и Канаде с текстами посланий Андропова главам государств. В послании, в частности, был такой пассаж: «Мы за достижение соглашения, но если НАТО все же разместит новые американские ракеты, то нам придется пойти на ответные меры — индивидуально и вместе со своими союзниками. И не надо представлять дело таким образом, будто мы тем самым кому-то угрожаем. У нас просто не будет другого выхода»[1806].

Для внутреннего употребления в ход шла самая оголтелая антиамериканская пропагандистская риторика. Громыко, выступая в июне 1983 года на сессии Верховного Совета СССР с докладом о международном положении, сделал особый упор на факт первого боевого применения ядерного оружия: «Но в памяти человечества не изгладится, кто первым применил его против людей. Никакой риторикой, даже самой обильной, не смыть пятна, которое легло на тех, кто совершил это преступление»[1807]. В свете существовавших в 1945 году в рамках антигитлеровской коалиции союзнических отношений СССР и США подобное заявление Громыко было и бесстыдным, и скандальным. И, по сути, это было фальсификацией истории. Ведь ни в 1945 году, ни позднее Советский Союз на международно-правовом уровне никогда официально не выступал с осуждением атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки. Но в обстановке острого противостояния 1983 года на этот пассаж, кажется, даже и не обратили внимания.

Гораздо интересней другое. Громыко в этой речи умудрился ни разу не произнести словосочетания «нулевой вариант», как будто этого американского предложения не существовало. Он лишь упрямо твердил о наличии паритета в ядерных вооружениях.

Советские руководители надеялись, что протесты западной общественности против «довооружения» натовской части Европы могут существенно помочь Кремлю. Громыко: «Волна антиядерного, антивоенного движения, поднявшаяся на Западе, — это своего рода народный референдум». И тут же: «Пытаются утверждать, будто это движение повинуется “руке Москвы”. Для нас, разумеется, лестно, что выступления за мир связывают с политикой Советского Союза. Но “рука Москвы” здесь ни при чем. Широкие круги общественности спонтанно выражают в своих антивоенных выступлениях стремление людей отстоять право на жизнь»[1808].

Действительно ли «ни при чем»? В мае 1982 года при передаче дел в КГБ от Андропова к Федорчуку составлялись краткие отчеты-справки о работе ведущих подразделений. В отчете 1-го главка КГБ есть любопытный пассаж: «В последнее время много внимания уделяется осуществлению спецмероприятий, направленных на стимулирование антивоенного движения в Западной Европе, противодействия планам размещения новых американских ракет средней дальности и нейтронного оружия»[1809].

Стоит процитировать и фрагменты записки Андропова 30 июля 1983 года в ЦК. Андропов писал, что до начала развертывания американских ракет в ФРГ и других странах Европы осталось 3–4 месяца: «Его осуществление изменит стратегическую обстановку в невыгодном для нас направлении, прибавит наглость Рейгану и его компании, увеличит военную опасность»[1810]. Андропов предложил «не теряя времени» задействовать все возможности — политические, оборонные и экономические, чтобы попытаться сорвать или максимально затруднить эти планы. В том числе «всемерно содействовать развороту антиракетного движения в парламентах, партиях и народных массах западных стран». Для этого, по мнению Андропова, нужен «единый, скоординированный календарный план» проведения мероприятий против американских ракет, необходимо предусмотреть в нем и новые инициативы и разъяснительную работу, а также некоторые мероприятия по линии Министерства обороны и КГБ, «словом, все, что мы сейчас можем привести в действие для достижения исключительно важной для нашей страны цели»[1811].

Сопроводительные записки А.А. Громыко и Д.Ф. Устинова к материалам для беседы с Гельмутом Колем.

20 июня, 4 июля 1983

[РГАНИ. Ф. 82. Оп. 1. Д. 37. Л. 118, 164]

В первых числах июля 1983 года в Москву с визитом прибыли Федеральный канцлер ФРГ Гельмут Коль и министр иностранных дел Геншер. Встреча Коля с Андроповым состоялась 5 июля:

«Коль заявил Андропову в Кремле, что он намерен уже в 1983 году добиться установления в ФРГ новых ракет НАТО, если на предстоящих в Женеве переговорах по разоружению не будет достигнуто соглашение. В отличие от своего предшественника он без обиняков заявил представителям советского руководства о своем стремлении видеть Германию объединенной. Хотя это и вызвало возмущение Андропова, как отмечали наблюдатели, он, тщательно взвесив свою позицию и проанализировав ту роль, которую этот канцлер сможет играть в международных делах, решил все же принять приглашение Коля посетить Германию. Для русских было большой неожиданностью убедиться в том, что новый канцлер оказывает на Кремль и Восточный Берлин более сильный нажим, чем его социал-демократический предшественник, что не ускользнуло от внимания США»[1812].

Конечно, советские газеты опустили те места в речи Коля, где речь шла о немецком единстве. Однако Андропов был впечатлен встречей. В тот же день вечером позвонил Кеворкову и заговорил о канцлере: «Мне он очень понравился: напористый, настоящий “немецкий бык”, из народа. Но — умен, знает, что такое власть, и умеет ею распорядиться. А это как раз то, на чем большинство лидеров спотыкается»[1813]. Андропов вновь задумался об установлении доверительного канала с канцлером по примеру прошлых лет[1814].

Тем не менее в вопросе о ракетах переговоры провалились. И ведь четырьмя годами раньше Андропов, читая очередную речь Громыко, возражал: «дипломатия не может строиться на ультиматумах», а теперь в беседе с канцлером сам ставил ультиматум[1815]. И звучал он угрожающе: «Если уж дойдет до размещения, мы позиции свои сдавать не будем, не оборону свою ослаблять, а примем своевременные и эффективные ответные меры, ограждающие нашу безопасность. Придется отказаться от моратория на дальнейшее размещение ядерных средств средней дальности в европейской части страны. Мы развернем здесь также определенное количество крылатых ракет большой дальности. Потребуется подкрепить обороноспособность и наших союзников, выдвинув на передовые рубежи государств Варшавского Договора более эффективные виды оперативно-тактических ракет повышенной дальности. Наши ответные меры будут иметь в виду и территорию самих США»[1816].

Карикатура на визит Г. Коля в Москву

16 июля 1983

[International Herald Tribune]

Письмо Р. Рейгана В.Ю. Андропову

11 июля 1983

[РГАНИ. Ф. 82. Оп. 1. Д. 47. Л. 39]

Записка Ю.В. Андропова А.А. Громыко о подготовке ответа Рейгану

22 июля 1983

[РГАНИ. Ф. 82. Оп. 1. Д. 47. Л. 42–43]

Ответное письмо Ю.В. Андропова Р. Рейгану

1 августа 1983

[РГАНИ. Ф. 82. Оп. 1. Д. 47. Л. 44–46]

Коль ответил Андропову: «Несколько замечаний по ракетам средней дальности. С 1977 года Советский Союз в два раза увеличил число своих боеголовок. Поэтому мы вынуждены это учитывать и считаем, в частности, правильным, что в своих предложениях от 3 мая 1983 года Вы сказали о необходимости учета боеголовок»[1817]. И продолжил: «Я сознаю интересы безопасности СССР, однако и Вы должны сознавать интересы безопасности ФРГ. Ведь у нас нет ракет средней дальности. Вы, вероятно, почувствовали, что мы достаточно информированы о положении дел в данной области»[1818].

Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер

1980-е

[Из открытых источников]

А далее состоялся любопытный обмен репликами:

«Г. Коль. И, разумеется, мы спрашиваем себя, зачем Советскому Союзу понадобилось развертывать ракеты средней дальности.

Ю.В. Андропов. Это был наш ответ на французские и английские ракеты средней дальности, а также на американские средства передового базирования. В свое время у нас нечем было на них ответить.

Г. Коль. Франция и Англия никогда не позволят себе напасть на Советский Союз.

Ю.В. Андропов. Однако их ракеты нацелены на нас.

Г. Коль. А ваши ракеты нацелены на нас. Главное, однако, в том, чтобы договориться о сокращении этих ракет»[1819].

За визитом Гельмута Коля в Москву внимательно следили в Вашингтоне. Это было прощупывание Москвы на предмет определения позиций в вопросах возможности достижения соглашения по ракетам средней дальности. Международные наблюдатели поняли все правильно, что и отразилось в весьма остроумной карикатуре в газете.

Кремль вел опасную игру. Ее смысл как-то однажды выразил министр обороны Устинов. В ответ на совет дать понять западным лидерам, что в Кремле сидят вовсе не презревшие осторожность авантюристы, он заявил: «А вот в этом разубеждать западников ни в коем случае не следует. Пусть думают, что мы более сумасшедшие, чем они. Это, пожалуй, единственное преимущество, которое у нас осталось»[1820].

Рейган не оставлял попыток найти понимание и договориться с Кремлем путем «тихой дипломатии». 11 июля 1983 года он направил собственноручно написанное послание Андропову, в котором призвал к «более активному уровню обменов, чем тот, который до сих пор мы смогли установить», и предложил более тесные контакты: «Опыт показывает, что наши предшественники добивались большего прогресса, когда контакты между нами были приватными и откровенными. Если бы Вы захотели вступить в такого рода контакты, я буду готов к этому. Я ожидаю Вашего ответа»[1821].

Андропов ответил 1 августа и разочаровал Рейгана, увязав успех переговоров с отказом от размещения американских ракет: «Пока США не приступили к размещению своих ракет в Европе, соглашение еще возможно»[1822]. Отказался Андропов и обсуждать вопросы о советской активности в странах третьего мира — «советские подрывные действия», как пишет Рейган[1823].

Рейган вспоминал: «Письмо еще больше убедило меня в том, что мы должны и далее развивать наши планы по размещению ракет средней дальности НАТО в Европе, поскольку в случае отсутствия этой угрозы у Советов не будет никаких причин убирать свои крылатые ракеты средней дальности»[1824]. В ответном письме 24 августа 1983 года Рейган напомнил о том, что начало размещения ракет «СС-20» в 1977 году поставило под угрозу баланс сил в Европе и пояснил: «Безусловно обнадеживает Ваше понимание того, что потребность в “СС-20” намного меньше, чем их развернуто, но монополия на систему вооружений остается монополией независимо от большего или меньшего их количества, и мы не можем согласиться с подобным положением. Вы говорили об английских и французских системах, и я понимаю Ваши возражения. Но я в самом деле не считаю их уместными. Главное то, что упомянутые английские и французские системы не входят в оборону стран НАТО. Эти соображения могли бы предположительно рассматриваться как вторичные, если бы английские и французские ракеты представляли реальную угрозу Советскому Союзу. Однако можете ли вы рассматривать их как угрозу, принимая во внимание внушительный ядерный арсенал, которым вы обладаете (включая МБР, которые могут быть нацелены на Великобританию и Францию). Я просто не могу понять, почему Вы считаете необходимым иметь “особый баланс” по этим системам, в то время как ваши главные системы превосходят их по мощности во много-много раз»[1825].

Андропов направил 9 августа в ЦК еще одну записку. В связи с разработкой комплексного плана мероприятий по предотвращению размещения нового американского ракетно-ядерного оружия в Европе, писал Андропов, надо присмотреться к ситуации на Дальнем Востоке и «поискать возможность там ослабить напряженность», в первую очередь с Китаем[1826]. Отношения с Китаем, как, впрочем, и с США, замечает Андропов, у нас хуже, чем китайско-американские отношения, и это «стратегически нежелательное явление, оно используется против наших интересов»[1827]. Андропов проинформировал ЦК, что он собирается «оздоровить обстановку» в намеченном на конец августа интервью в «Правде»[1828].

Интервью в «Правде» было опубликовано 27 августа и отнюдь не оздоровило обстановку вокруг американских ракет. Андропов решительно отверг выдвинутые американцами на переговорах в Женеве предложения, настаивая на увязывание вопроса об американских ракетах средней дальности с имеющимися ядерными ракетами у Великобритании и Франции, а также и с американским тактическим ядерным арсеналом в ФРГ (бомбами и ракетами малой дальности). Но в то же время в заключительной части интервью Андропов горячо приветствовал улучшение советско-китайских отношений и ратовал за дальнейшее развитие торговли между странами. Указывая его важность, предложение Андропова по ракетам средней дальности в публикации было выделено полужирным шрифтом: «В случае достижения взаимоприемлемого соглашения, включая отказ США от развертывания в Европе новых ракет, Советский Союз при сокращении своих ракет средней дальности в европейской части страны до уровня, равного числу ракет у Англии и Франции, ликвидировал бы все сокращаемые ракеты. В этом случае ликвидировано было бы и значительное количество самых современных ракет, известных на Западе под названием СС-20»[1829].

Удивительная вещь. Наверное, в Кремле полагали, что у читателей советских газет совершенно отшибло память. Ведь полутора годами раньше «Правда» опубликовала данные о числе ракет средней дальности в СССР и у стран НАТО. И там — «у них, на Западе» как будто ракеты есть, и их больше:

«Если перевести “план Рейгана” на язык цифр, то картина получается следующая. Сейчас, как известно, на стороне НАТО имеется 986 единиц ядерных средств средней дальности, нацеленных на объекты в Европе. У СССР число таких вооружений составляет 975 единиц»[1830]. А из заявления Андропова следовало: оказывается, у нас есть что «значительно» сокращать и уничтожать! А ведь в США тоже читали «Правду», запоминали, сравнивали. Ну понятно, советскому читателю газета скармливала пропагандистскую жвачку. Но что он, читатель, должен был подумать — Андропов предлагает сократить число советских ракет до уровня Англии и Франции, а ведь писали, что их у нас и так меньше, чем у НАТО?

Не дожидаясь очередного письма от Рейгана, Андропов 27 августа отправил ему письмо, как казалось, с самыми далеко идущими предложениями. Как писал Андропов, повторяя опубликованное в газетах, это «еще один крупный шаг» на пути к договоренностям. Но увы, это были перепевы всего ранее уже прозвучавшего: «Нами заявлено о готовности ликвидировать в европейской части СССР те наши ракеты средней дальности, которые подлежали бы сокращению. В их число вошла бы и значительная часть ракет СС-20, а именно та их часть, которая была бы сверх суммарного количества ракет средней дальности у Англии и Франции»[1831]. Был бы снят волновавший американцев вопрос о перебазировании — теперь Андропов писал об уничтожении ракет. Но условием Андропов по-прежнему ставил отказ от размещения новых американских ракет[1832].

Записка Ю.В. Андропова в ЦК КПСС о создании комиссии Политбюро по Ближнему Востоку

27 августа 1983

[РГАНИ. Ф. 82. Оп. 1. Д. 24. Л. 30–31]

Нежелание Андропова идти на серьезные переговоры отразилось в его короткой записи в дневнике: «Першинги — СС-20 — хватит торговаться»[1833]. Упрямство, подвергнувшее мир серьезной угрозе, а советской экономике сулящее грядущий провал.

Как писал руководитель информационно-аналитической службы разведки КГБ Николай Леонов, отмечавший опасность наращивания советских военных расходов для экономики страны: «Когда в 1983 году уважаемый и умнейший за последнее время руководитель партии и государства Ю.В. Андропов принял решение уйти с переговоров в Женеве только потому, что там не учитывались атомные потенциалы Англии и Франции и американцы не соглашались с принципом, что военный потенциал СССР должен быть равен суммарному ядерному арсеналу США, Англии и Франции, то оставалось только схватиться за голову. Неужели мы намеревались всерьез вешать на себя хомут вооружений, равных вооружениям США, Англии и Франции вместе взятым?»[1834]. Было ясно, что «тянуть из себя жилы», пытаясь быть на уровне этих стран, означало подвергнуть «очевидному смертельному риску» советскую экономику[1835].

Военные расходы действительно были огромны и продолжали расти. В 1984 году они составили 61 миллиард рублей, или 8 процентов валового национального продукта, почти 11 процентов национального дохода и 16,5 процентов государственного бюджета. Это были наибольшие военные расходы за предшествующие 20 лет[1836]. По американским данным на начало 1980-х годов, «несмотря на застой в советской экономике, советские руководители тратят на военные цели от 12 до 14 процентов валового национального продукта», что в два-три раза выше, чем в США[1837].

Тучи сгущались и на Ближнем Востоке. 27 августа Андропов направил в ЦК КПСС записку директора Института востоковедения Академии наук Примакова о ближневосточных событиях, снабдив ее припиской от себя: «Несмотря на содержащиеся в ней элементы субъективизма, считаю, что в целом она правильно отражает всю сложность и глубину противоречий ситуации на Ближнем Востоке». Но затем, поразмыслив, Андропов вычеркнул этот пассаж из экземпляра для рассылки. Но оставил свое главное соображение об опасности ситуации. Андропов писал: «Факты подтверждают мое высказанное на Политбюро 18 августа 1983 года опасение, что нас хотят втянуть в непосредственное участие в военном конфликте. Мы все согласились, что этого допустить нельзя. До этого наши меры на Ближнем Востоке спорадические, а информация отрывочная и носит подчас оттенок личной позиции товарищей, которые ее представляют». Андропов внес предложение образовать постоянную действующую комиссию Политбюро (по типу польской и афганской) по Ближнему Востоку для наблюдения за положением дел там и внесения своевременных предложений в Политбюро в составе Д.Ф. Устинова, А.А. Громыко, Г.А. Алиева, Б.Н. Пономарева, Г.М. Корниенко и Н.В. Огаркова[1838].

Ситуация обострилась 1 сентября 1983 года. Ночью близ Сахалина советским летчиком был сбит южнокорейский пассажирский самолет «Боинг», совершавший рейс из Нью-Йорка в Сеул. Погибли 269 пассажиров и членов экипажа. Среди пассажиров 60 американцев и член Конгресса США[1839]. На очередном заседании Политбюро 1 сентября ничего лучшего не придумали, как объявить, что это был «самолет-шпион». Андропов колебался, сообщать ли о том, что самолет был сбит. Устинов посоветовал не признаваться: «Все будет в порядке, никто никогда ничего не докажет»[1840]. И в советских газетах было опубликовано сообщение с совершенно невнятной концовкой, дескать, самолет «продолжил полет в сторону Японского моря»[1841]. Андропов поручил Политбюро экстренно собраться на следующий день 2 сентября, а сам отбыл в отпуск. Это было бегство от действительности и ответственности.

Карикатура на Ю.В. Андропова в газете « Геральд Трибьюн »

13 сентября 1983

[International Herald Tribune]

Действительно решение об отпуске было принято двумя неделями раньше. В протоколе Политбюро от 18 августа 1983 года зафиксировано предоставление осеннего отпуска Андропову с 1 сентября. На время его отсутствия ведение заседаний Политбюро, рассмотрение и подготовку вопросов к заседаниям Политбюро и Секретариата ЦК возложили на Константина Черненко[1842]. Но ведь в силу таких чрезвычайных событий Андропов мог бы и повременить с отдыхом. Скорее всего, настояли врачи.

Возмущение в мире действиями СССР было столь велико, что в Кремле вынуждены были обсуждать ограничение зарубежных полетов советских гражданских самолетов. Заседание Политбюро провел Черненко. Теперь уже Устинов рассуждал о том, «как лучше сообщить о наших выстрелах»[1843]. В последующие дни в советских сообщениях продолжали твердить, что южнокорейский «Боинг» продолжил полет и вышел из зоны видимости советских радаров. Ложь только усугубила ситуацию и выставила Советский Союз в совершенно дурном свете. Лишь 7 сентября в официальном сообщении было признание — самолет сбит[1844].

Как пишет Рейган: «Если летом 1983 года свободный мир нуждался в дополнительном свидетельстве противостояния с “империей зла”, то он получил его ночью 31 августа, когда русский военный самолет хладнокровно сбил корейский авиалайнер… Это антигуманное преступление не только охладило мои попытки “тихой дипломатии” с Кремлем, но практически затормозило все наши усилия по улучшению американо-советских отношений»[1845]. Американской стороной было установлено, что пилоты корейского авиалайнера на промежуточной остановке в Анкоридже неправильно ввели данные в бортовой компьютер, и самолет отклонился от маршрута, попав в советское воздушное пространство. Пилоты об этом даже не подозревали. Советские военные летчики видели и размеры преследуемого ими самолета, и габаритные огни, свидетельствующие, что это гражданский лайнер. И тем не менее его сбили[1846].

Нежелание советской стороны признать все по горячим следам, ложь и увиливание только подлили масла в огонь. Рейган вспоминал: «Воскресным утром 4 сентября я созвал ведущих конгрессменов в Овальном кабинете и дал им прослушать пленку с записью голоса одного из советских пилотов, который сообщал, что включил противовоздушную ракетную систему своего самолета, зафиксировал цель на радаре и выпустил ракету, после чего сообщил: “Цель уничтожена”»[1847].

Андропов больше никогда не показывался на публике. Лишь в газетах публиковались его многословные заявления и интервью. История с «Боингом» была столь неблагоприятна для имиджа СССР, была подорвана вера в любые миролюбивые заявления и инициативы советских лидеров. Ведь всем были очевидны кремлевская ложь и желание уйти от ответственности. В опубликованном в «Правде» 29 сентября заявлении Андропова была сделана попытка обвинить США в трагедии: «Примером крайнего авантюризма в политике является и изощренная провокация, организованная спецслужбами США с использованием южнокорейского самолета»[1848]. Вместе с «Боингом» в океан рухнула и была навсегда похоронена репутация Андропова.

Политическая истерия и судорожные демонстративные акции стали приметой той тревожной осени. По стране прокатились организованные властью «антивоенные» митинги советской общественности. Выглядело это весьма убого и уныло. В октябре 1983 года в один из субботних дней в Москве перекрыли движение по Каширскому шоссе. Со стороны метро «Каширская» по опустевшей проезжей части молчаливо двигалась темная людская масса. Лишь изредка шедший впереди распорядитель в мегафон подавал команду, и колонна недружно откликалась: «Не дадим взорвать мир!». Видны были трафаретно изготовленные лозунги. На лицах участников первых шеренг шествия мрачная сосредоточенность, а далее по рядам — унылая скука. Можно сказать, им повезло. Вместо осеннего субботника, назначенного властями на этот день, для них придумали другое занятие — продемонстрировать народное негодование и протест против размещения в Европе новых американских ракет. Поравнявшись с Дворцом культуры «Москворечье», змеившаяся колонна повернула направо в горловину меж зданиями, и в парке, гулко разливаясь по округе, загремел речами митинг. Написанные заранее дежурные выступления, постановочное негодование — «речи-встречи, то да сё — кроем НАТО».

В прессе и на телевидении все это подавалось как порыв самих трудящихся, обеспокоенных «агрессивными планами американской военщины». Но вот уж поистине — инициатива снизу должна быть хорошо организована сверху.

Организованный властью «народный протест» осенью 1983 года уже ничем не мог помочь и тем более произвести хотя бы на кого-то впечатление. Кремль провалил кампанию, и размещение американских ракет в Европе началось. Рейган дал ответ Андропову.

Лидер итальянских коммунистов Энрико Берлингуэр 13 октября 1983 года обратился к Андропову с предложением сделать шаг в направлении одностороннего сокращения советских ракет средней дальности, попытаться таким образом предотвратить появление в Европе «першингов». Но подобное не в правилах Андропова, и он ответил: «Где гарантия, что это удержит американцев от размещения ракет? Таких гарантий нет»[1849]. Позднее Горбачев рассказал о позиции советского лидера в то время: Андропов считал, что «Советский Союз не настолько наивен, чтобы предпринимать односторонние шаги»[1850].

Проекты интервью и заявлений Ю.В. Андропова, направленные ему и в ЦК КПСС

1983

[РГАНИ. Ф. 82. Оп. 1. Д. 28. Л. 39, 51, 67]

Берлингуэр вновь написал Андропову 27 октября с призывом сделать какой-то новый и конкретный жест и спасти переговоры в Женеве, «направить их в новое русло и способствовать их позитивному исходу». И вновь получил ответ о кознях американцев, которые ведут переговоры в «ультимативном духе» и преследуют цель «любой ценой разместить в Европе свои ракеты». Посетовал Андропов и на антивоенные выступления на Западе, которые «проводятся без указания конкретного виновника создавшегося положения», людям внушают, что давление нужно оказывать на СССР, «добиваться от него все новых односторонних уступок», тогда как надо «активнее выступать против истинных виновников гонки вооружений, то есть американской администрации»[1851].

В отчаянии, уже тяжело больной и не появляющийся на публике, Андропов пишет коллегам по Политбюро 15 ноября 1983 года, что, судя по всему, мы накануне размещения американских ракет средней дальности в Западной Европе, «которое существенно изменит мировую стратегическую (а значит и политическую) обстановку к невыгоде Советского Союза»[1852]. Политбюро, писал Андропов, некоторое время назад утвердило план мероприятий (оборонных, политических и пропагандистских). А теперь настало время дать «быстрый и чувствительный ответ» на размещение ракет, дискредитирующий политику правительств, «слепо повинующихся Вашингтону». Андропов предлагал, во-первых, со странами, где размещаются американские ракеты, «политические контакты демонстративно зажать (сохраняя, однако, в основном выгодные нам экономические связи в т. ч. с ФРГ)», а где ракет не будет, наоборот, активизировать контакты[1853]. Во-вторых, политические и оборонные шаги строить так, чтобы не ослаблять и тем более не подрывать антиракетное движение в странах Запада. В-третьих, оценивать в этом свете будущее всего комплекса переговоров по ограничению ядерных вооружений в Европе, как в новых условиях вести себя, ввести новые элементы в позиции на переговорах. Андропов предложил поручить Громыко, Устинову, Черненко, Пономареву, Русакову и Чебрикову подготовить соответствующий план действий[1854].

Б.Н. Пономарев

[Из открытых источников]

В опубликованном в газетах заявлении Андропова 25 ноября 1983 года явно сквозила попытка спасти лицо и переложить ответственность за провал переговоров в Женеве на США. Содержалась и угрожающая фраза о принятом Кремлем решении о размещении советских ракет на территории ГДР и Чехословакии и обещание развернуть советские ядерные средства «в океанских районах и морях»[1855]. Но это заявление уже никого и ни в чем не могло убедить, это был акт отчаяния и признание проигрыша.

Конечно, все ответы Андропова на вопросы корреспондентов и публиковавшиеся от его имени заявления в центральных газетах были плодом коллективного творчества. Для Андропова готовились проекты этих ответов и заявлений. Он лишь их редактировал, правил, после чего их выпускали в свет.

На сессии Верховного Совета СССР по докладу секретаря ЦК Бориса Пономарева от имени Комиссий по иностранным делам Совета Союза и Совета Национальностей 29 декабря 1983 года была принята специальная резолюция о международном положении и внешней политике СССР. Во всем винили Запад: «Человечество предупреждено о грозящей миру опасности, порождаемой безрассудной, воинственной политикой империализма. Эта политика проявляется прежде всего в стремлении США и их союзников по НАТО во что бы то ни стало сломать сложившееся военное равновесие, которое служит основой международной безопасности, в развертывании в Западной Европе новых американских ядерных ракет, что сделало невозможным продолжение переговоров в Женеве»[1856].

Позднее Корниенко признал допущенные Кремлем ошибки в истории с ракетами средней дальности: отказ сесть за стол переговоров, «пока не будет отменено решение НАТО», затем «пока не будет приостановлено его осуществление», потом «хлопанье дверью» на переговорах. Корниенко пишет: «Это было неразумно даже по меркам традиционного мышления»[1857]. Да и Устинов в разговоре с ним признал — зря тогда не попытались договориться со Шмидтом, добавив: «Но что же ты хотел от меня, если тебя не поддержал твой собственный шеф?»[1858].

Справедливо было замечено об истории появления «першингов» в Европе: «Близорукая политика советских стратегов фактически своими руками поднесла американский нож к собственному горлу»[1859].

А переписка Рейгана с Андроповым продолжалась. Она носила все более декларативный характер. Рейган записал в дневнике: «Я считаю, что Советы настолько одержимы идеей укрепления обороны и маниакально опасаются нападения, что, сохраняя прежнюю твердость, тем не менее мы должны показать им, что никто из нас и в мыслях не держит ничего подобного. Откуда они взяли, что кто-то хочет напасть на них?»[1860].

Ответ Рейгану был направлен в Вашингтон 28 января 1984 года. Это было последнее письмо Андропова. Его подпись на оригинале документа, ломанная и нетвердая, свидетельствовала о тяжелом состоянии генсека. Андропов сетовал, что в переговорах советская сторона делала максимум, но наткнулась «на глухую стену». Андропов упрекал американцев: «…не получается делать вид, будто ничего не произошло», но все же перечислил области — космос, подземные взрывы, в которых можно было бы вести переговоры, и выразил уверенность, что «есть материал и для диалога, и для того, чтобы шаг за шагом выправить наши отношения»[1861]. Рейган расценил полученное письмо как резкое[1862].

И все-таки Рейган уверенно смотрел в будущее: «Америка снова обрела силу духа и военную мощь, и, как я выразился, возвращение русских к столу переговоров — вопрос только времени. Ситуация напоминала мне слышанную ранее историю о двух русских генералах. Один говорит другому: “Ты знаешь, мне больше нравилась гонка вооружений, когда в ней участвовали только мы”. Теперь мы участвовали в ней вместе, и русские знали это. Вот почему я ожидал, что они вернутся в Женеву»[1863].

Болезнь и смерть

Слухи об ухудшении здоровья Андропова поползли в ЦК, а оттуда распространялись и шире уже в мае 1983 года. Говорили о том, что у него «совсем не работают почки», что раз в неделю ему «обновляют кровь»[1864]. Работники ЦК обратили внимание на его подпись под документами — ломаную, кривую. Очевидный признак болезненного дрожания рук. И эти слухи были обоснованными. Как отмечает Чазов, в начале 1983 года «у Андропова полностью прекратились функции почек. В организме катастрофически стало нарастать содержание токсичных веществ». В Кунцевской больнице был специально оборудован отсек, в котором размещалась искусственная почка, палата для Андропова, помещения для охраны и врачей. Андропов стал приезжать туда два раза в неделю[1865]. Устинову, пришедшему к нему в Кунцевскую больницу в феврале 1983 года для решения неотложных вопросов, Андропов с горечью сказал: «Вот видишь, Дмитрий, теперь бы только работать, а тут больница»[1866].

На заседании Политбюро 24 марта 1983 года обсуждали режим работы членов Политбюро. Докладывал Черненко. Он указал на принятое еще при Брежневе решение о щадящем режиме — рабочий день с девяти до пяти часов, а тем, кому за 65 лет, предоставлять еще и один свободный день для работы с бумагами в домашних условиях. Ну и, понятно, увеличенный отпуск. Только, подчеркнул Черненко, этот распорядок не выполняется. Андропов поддержал: «При перенапряженном режиме мы можем потерять гораздо больше, чем приобрести… Надо установить день каждому члену Политбюро, чтобы он мог работать в домашних условиях. В выходные дни надо отдыхать»[1867]. Старейший член Политбюро Арвид Пельше тут же откликнулся: «Главное, чтобы ты сам, Юрий Владимирович, точно этот режим соблюдал, берег себя и следил за собой»[1868].

И все же Андропов продолжал активно работать. Помощники советовали ему привлечь для исцеления экстрасенсов. Тогда была на них явная мода. Как пишет Чазов, «по просьбе Андропова КГБ собрал большой материал о возможностях функционировавших в тот период экстрасенсов, который еще больше укрепил того во мнении, что они ничем ему помочь не могут»[1869].

Ю.В. Андропов и Д.Ф. Устинов в Крыму

Сентябрь 1983

[Из открытых источников]

Болезнь меняла не только образ жизни, распорядок дня, но и характер Андропова. Он стал «более сдержанным, более собранным и жестким»[1870]. После регулярных процедур по очищению крови он чувствовал слабость, стал плохо ходить. Исходя из этого, официальные встречи прибывающих гостей в аэропорту перенесли в Кремль.

Делалось все, чтобы скрыть истинное состояние Андропова. И даже тогда, когда стала ясна невозможность публичных выступлений, когда генсек с трудом держался на ногах, рождались удивительные технические проекты и задумывались конструкции для возвращения его в политическую публичную сферу. Андропов попросил «установить в новом здании ЦК трибуну не ниже стола президиума, как планировалось строителями, а рядом со столом, чтобы не спускаться»[1871].

Но и этого было мало. Например, трибуна специальной конструкции, где Андропов мог бы выступать сидя. Через год эта идея уже обкатывалась для Черненко[1872]. Вот, наверное, не пришло им в голову объединить эту «сидячую трибуну» с аппаратом для гемодиализа. Было бы блестяще!

В народе гуляло много злых шуток на этот счет. Например, почему Брежнев при его физической немощи много ездил с визитами за рубеж, а Андропов сидит безвылазно в Москве? Ответ прост: Брежнев был на батарейках, а этот работает только от сети. Сейчас даже трудно представить себе ту степень цинизма и бесчувствия, с какой народ отпускал шутки по адресу дряхлеющих кремлевских вождей.

В сентябре 1983 года Андропов отправился в отпуск. Отдыхал близ Ялты. Для Андропова на «первой даче» в Нижней Ореанде была оборудована палата с аппаратами искусственной почки. Отдых шел на пользу, Андропов стал «общительнее, иногда даже улыбался и шутил», чего за ним давно не замечали, улучшилась и походка, поднялось настроение[1873]. Сопровождавший Андропова Чазов уехал в Москву.

Внезапно все рухнуло. Чазов вспоминал, как его срочно разыскали в ГДР, где он был с научной миссией, и заместитель председателя КГБ Владимир Крючков по телефону просил его срочно вылететь прямо в Крым. Чазов пишет, что «ощутил какую-то гнетущую тоску и беспредельную тревогу за будущее»[1874].

Позднее руководитель отдела охраны КГБ в Крыму рассказал о роковой поездке Андропова в горы: «Андропов, пройдя немного пешком, присел на скамейку передохнуть. Неожиданно он сказал, что чувствует сильный озноб. Его состояние ухудшалось на глазах. Теплая одежда не помогала. Андропова срочно отправили самолетом в Москву и поместили в больницу. Из нее он уже не вышел»[1875].

Е.К. Лигачев

[Из открытых источников]

Все случилось 30 сентября 1983 года. Андропов, желая разрядить больничную, как ему казалось, обстановку решил съездить в лес. Легко одетый он гулял несколько часов, а устав присел отдохнуть на каменную скамейку. Как потом рассказал Андропов, «он почувствовал озноб, почувствовал, как промерз, и попросил, чтобы ему дали теплую верхнюю одежду». На второй день у него развилась флегмона. Когда утром его осмотрел Чазов, он пришел к выводу о необходимости оперативного вмешательства. Срочно возвратились в Москву, где Андропову было проведено иссечение гангренозных участков пораженных мышц. Операция прошла успешно, но рана не заживала[1876].

После операции Андропов продолжал еще работать в больнице, принимал помощников, проводил даже небольшие заседания. «Однако, — пишет Чазов, — состояние постепенно ухудшалось — нарастала слабость, он опять перестал ходить, рана так и не заживала. Нам все труднее и труднее было бороться с интоксикацией. Андропов начал понимать, что ему не выйти из этого состояния»[1877]. Глядя в глаза Чазову, он однажды прямо спросил: «Наверное, я уже полный инвалид, и надо думать о том, чтобы оставить пост Генерального секретаря», и, увидев замешательство Чазова, добавил: «Да, впрочем, вы ведь ко мне хорошо относитесь и правды не скажите»[1878].

Побывавший у Андропова в больнице и три часа обсуждавший с ним проект постановления о борьбе с алкоголизмом Соломенцев пишет: «Юрий Владимирович сидел в коляске, но выглядел свежим и бодрым». Выслушав Соломенцева, Андропов высказал пожелание принять и постановления о борьбе с наркоманией, проституцией и воровством, полагая, что «все эти беды между собой тесно связаны»[1879]. Когда Соломенцев вернулся от Андропова в ЦК и передал бумаги Черненко, тот первым делом поинтересовался, как выглядит Андропов. Соломенцев ответил: «…неплохо, и мне кажется, что здоровье Андропова идет на поправку»[1880].

Есть и другое свидетельство, относящееся к декабрю 1983 года. Егор Лигачев, побывавший в больнице, был поражен увиденным: «Палата выглядела очень скромно: кровать, рядом с ней несколько каких-то медицинских приборов, капельница на кронштейне. А у стены — маленький столик, за которым сидел какой-то человек.

В первый момент я не понял, что это Андропов. Я был потрясен его видом и даже подумал: может быть, это вовсе не Юрий Владимирович, а какой-то еще товарищ, который должен проводить меня к Андропову?

Но нет, это был Андропов, черты которого да неузнаваемости изменила болезнь. Негромким, но знакомым голосом — говорят, голос у взрослого человека не меняется на протяжении всей жизни, — он пригласил:

— Егор Кузьмич, проходи, садись.

Я присел на приготовленный для меня стул, но несколько минут просто не мог прийти в себя, пораженный тем, как резко изменилась внешность Андропова. Поистине, на его лицо уже легла печать близкой кончины…

Юрий Владимирович был одет не столько по-больничному, сколько по-домашнему — в нательную рубашку и полосатые пижамные брюки. Я вглядывался в его лицо и по-прежнему не узнавал того Андропова, которого привык видеть в работе. Внешне это был совсем другой человек, и у меня защемило сердце от жалости к нему. Я понимал: его силы на исходе»[1881].

Благодарственное письмо В.М. Чебрикова Ю.В. Андропову в связи с награждением орденом Ленина

29 апреля 1983

[РГАНИ. Ф. 82. Оп. 1. Д. 57. Л. 25]

Резолюция Ю.В. Андропова на письме В.М. Чебрикова

5 мая 1983

[РГАНИ. Ф. 82. Оп. 1. Д. 57. Л. 24]

Даже от членов ЦК скрывали истинное положение дел. Открывая декабрьский (1983) пленум ЦК, Черненко обратился к присутствующим с бодрым сообщением: «Как вы видите, на заседании Пленума ЦК не присутствует Юрий Владимирович Андропов. Он приболел, сейчас уже дело идет на поправку, но врачи говорят, что потребуется еще некоторое время для того, чтобы выйти на работу»[1882]. Несмотря на болезнь, уверял собравшихся Черненко, Юрий Владимирович участвует в решении всех вопросов Секретариата и Политбюро ЦК, готовится выступать на Пленуме. Но вот, не случилось, его речь будет роздана в напечатанном виде, подытожил Черненко.

Благодарственное письмо В.М. Чебрикова Ю.В. Андропову за присвоение ему звания генерала армии

4 ноября 1983

[РГАНИ. Ф. 82. Оп. 1. Д. 57. Л. 26–27]

При оглашении предложений о кадровых перемещениях Черненко особо подчеркнул, что это Юрий Владимирович обратился в Политбюро с просьбой рассмотреть некоторые организационные вопросы, и Политбюро рассмотрело эти вопросы и одобрило. Воротников и Соломенцев были переведены их кандидатов в члены Политбюро, председатель КГБ Чебриков был избран кандидатом в члены Политбюро, Лигачев — секретарем ЦК КПСС.

А между тем, как пишет Горбачев, накануне пленума развернулась закулисная возня, «появился какой-то нехороший оттенок — чуть ли не дележа власти. Разговоры, которые шли по этому поводу в Политбюро, вызывали неприятный осадок — будто хоронили человека заживо»[1883]. Горбачев поясняет: «В связи с болезнью генсека заседания Политбюро и Секретариата вел Черненко. Лишь изредка он поручал мне вести Секретариат. По-моему, Тихонов предпринял попытку взять на себя председательствование на Политбюро, но это не прошло. Прежде всего из-за Юрия Владимировича, который, хотя и находился в тяжелом состоянии, ясности ума не терял»[1884].

Распространение получила история, будто к тексту своей речи для декабрьского пленума Андропов сделал приписку с пожеланием на время его болезни возложить обязанности на Горбачева. А если точнее, как вспоминал Аркадий Вольский, Андропов высказал пожелание в этом добавлении к докладу, чтобы ведение заседаний Секретариата ЦК было поручено Горбачеву[1885]. Важный знак возвышения, но еще не означавший прямого назначения преемника. Но на пленуме ничего подобного не прозвучало.

Об этом же пишет Горбачев. Он даже цитирует написанное Андроповым: «В связи с моей тяжелой болезнью, исходя из государственных интересов, в целях обеспечения бесперебойного руководства партией и страной я предлагаю поручить ведение Секретариата Михаилу Сергеевичу Горбачеву»[1886]. Позднее Горбачев сделал вывод: «Те, кто из текста выступления генсека убрал сделанные им добавления, понимали, что мы на пороге нового выбора руководителя партии»[1887].

Николай Рыжков, в то время секретарь ЦК, никогда не слышал об этом и пишет о своих сомнениях: «Но если что-то и было, то подобные вопросы не выходили за пределы “ядра” Политбюро, уж не говоря о секретарях ЦК. Я сильно сомневаюсь, что он не рассчитал последствий такого шага при еще имевших силу Устинове, Тихонове, Черненко, Гришине, да и Громыко в то время вряд ли поддержал бы это предложение»[1888]. Действительно, подобное предложение могло бы всех только перессорить.

О том же пишет в мемуарах и член Политбюро Виктор Гришин: «…должен сказать, что ни одного свидетельства, что Ю.В. Андропов готовил в преемники Горбачева, мы, члены Политбюро, не имели»[1889].

Вместе с тем Чазов, со слов Устинова, пишет, что Андропов видел своим преемником Горбачева. Устинов в беседе с Чазовым и Чебриковым высказался вполне четко: «Да и я считаю, что это правильный выбор. Нам нужен молодой, толковый руководитель, которого знает партия. А Горбачев пять лет как уже в Политбюро, его выдвигал Андропов, и он продолжит то, что начал Юрий Владимирович. Надо сделать все, чтобы этого добиться». Он добавлял, что мнение Андропова о Горбачеве известно не только ему[1890].

Но после смерти Андропова все пошло по накатанному партийному сценарию. Второй секретарь стал первым. Через день-два после смерти Андропова Устинов заехал в спецполиклинику на улице Грановского. Он выглядел «смущенным и несколько подавленным» и разговор начал так, будто знал, о чем его спросит Чазов:

«Знаешь, Евгений, — заявил он без всякого вступления, — Генеральным секретарем будет Черненко. Мы встретились вчетвером — я, Тихонов, Громыко и Черненко. Когда началось обсуждение сложившегося положения, я почувствовал, что на это место претендует Громыко, которого мог поддержать Тихонов. Ты сам понимаешь, что ставить его на это место нельзя. Знаешь его характер. Видя такую ситуацию, я предложил кандидатуру Черненко, и все со мной согласились. Выхода не было»[1891].

Н.И. Рыжков

[Из открытых источников]

К декабрю 1983 года в сознании Андропова наступил перелом. Чазов пишет: «В своей длительной врачебной практике я замечал, что у тяжелых, умирающих больных на какой-то стадии происходит определенный перелом в психике и они бессознательно начинают верить в благополучный исход. Так было и с Андроповым. Исчезли его мысли об инвалидности, уходе с поста лидера страны, он пытался работать, вызывал помощников, давал указания. Но болезнь не обманешь»[1892].

Накануне декабрьского пленума Андропов вдруг запаниковал. Возможно, причиной стали приносимые его помощниками слухи. Горбачев вспоминал: «В один из дней декабря, едва я переступил порог своего кабинета, вбежал Рыжков:

— Только что позвонил Юрий Владимирович. Он в ужасном состоянии. Спрашивает: “Так вы на Политбюро приняли решение о замене Генерального секретаря?”. Я ему: “Да Вы что, Юрий Владимирович, об этом и речи никакой не было!” — Но он не успокаивается.

Я немедленно созвонился с врачами и договорился о посещении Андропова на следующий день.

Ю.В. Андропов

1983

[РГАНИ. Ф. 82. Оп. 1. Д. 109. Л. 18]

Записка Ю.В. Андропова в Политбюро ЦК КПСС

19 января 1984

[РГАНИ. Ф. 82. Оп. 1. Д. 24. Л. 57–60]

Когда я вошел в палату, он сидел в кресле и попытался как-то улыбнуться. Мы поздоровались, обнялись. Происшедшая с последней встречи перемена была разительной. Осунувшееся серовато-воскового цвета лицо. Глаза поблекли, он почти не поднимал веки, да и сидел, видимо, с большим трудом. Мне стоило огромных усилий не прятать глаза и хоть как-то скрыть свое потрясение. Это была моя последняя встреча с Юрием Владимировичем»[1893].

О серьезности положения Андропова, о тяжести болезни и о том, что дни его сочтены, в полной мере были проинформированы Чазовым лишь Устинов и Горбачев. А кроме них, Чебриков[1894]. Черненко, числившийся вторым человеком в партии, сам оказался на больничной койке после серьезного пищевого отравления в августе 1983 года (поел копченой рыбы, предложенной Федорчуком) и с трудом выкарабкался[1895]. Но здоровье его было безнадежно загублено: «Он оставался тяжелобольным человеком и мог работать, только используя лекарственные средства и проводя ингаляцию кислородом. Хронический процесс в легких остановить было уже невозможно»[1896].

Похороны Ю.В. Андропова

14 февраля 1984

[РГАНИ. Ф. 82. Оп. 1. Д. 109. Л. 28]

Подготовленную речь Андропова на декабрьском (1983) пленуме ЦК КПСС зачитал Черненко. Этот пленум откладывали, но состояние Андропова не улучшалось, и он понял — выступить не придется. Текст речи Андропова лишний раз доказывает отсутствие каких-либо серьезных экономических инициатив в его политике. За год, прошедший с его избрания Генеральным секретарем, не было выработано ничего кардинального или существенного. Только общие слова: «В текущем году в стране начали осуществляться некоторые меры по совершенствованию нашего хозяйствования, повышению организованности, укреплению государственной, трудовой и плановой дисциплины»[1897]. И ничего конкретного, кроме призывов: «Теперь самое важное не потерять набранный темп, общий положительный настрой на дела, активнее развивать позитивные процессы»[1898]. В каком-то смысле — это беспомощность. Или вот идея, родившаяся у Андропова и его соратников по Политбюро: организовать в трудовых коллективах новую инициативу и «поставить перед партийными, профсоюзными организациями и трудовыми коллективами конкретную задачу — добиться сверхпланового повышения производительности труда, скажем, на 1 процент и снизить себестоимость продукции дополнительно на 0,5 процента. Это надо рассматривать как дополнительное задание партии к плану»[1899]. Интересно, а почему не на 2, 3 или 5 процентов? Чистое прожектерство!

Последний документ, адресованный членам Политбюро, Андропов подписал 19 января 1984 года. Это были его замечания к записке общего отдела ЦК КПСС о работе Политбюро и Секретариата ЦК. Андропов констатировал произошедшее «усиление коллективности в нашей работе». И ратовал за то, чтобы на заседания Политбюро выносилось «больше вопросов внутренней жизни». Более того, отметил важность более четкого разграничения полномочий между ЦК КПСС и Советом министров СССР[1900].

Похороны Ю.В. Андропова на Красной площади

14 февраля 1984

[РИА Новости]

Прощание с Ю.А. Андроповым: дочь, жена и сын

14 февраля 1984

[Из открытых источников]

Николай Рыжков был у Андропова в больничной палате 18 января 1984 года: «Вопреки моим ожиданиям, он не лежал, сидел у письменного стола в глубоком кресле, плотно укрытый пледом. Поразило, как быстро он поседел, стал совсем белым»[1901]. Они проговорили около часа. А по завершении беседы Андропов по-отечески тепло простился со своим молодым выдвиженцем:

«Вдруг он поманил пальцем:

— Наклонитесь.

Я наклонился. Он, не вставая, прижал мою голову к груди, неловко чмокнул в щеку, отпустил. Сказал:

— Идите-идите. Все»[1902].

Так же в январе, незадолго до смерти Андропова, его навестил Черненко. Это был политический жест — чтобы «подчеркнуть преемственность». Причем инициатива исходила от Чебрикова. Быстро сориентировавшись, он сделал «правильную» ставку. Чазов пишет: «Мне трудно забыть эту сцену. Чебриков, видимо, чтобы подчеркнуть свою лояльность, позвонил Черненко и то ли рекомендовал, то ли попросил навестить Андропова. Страшно было смотреть на бледного, с тяжелой отдышкой Черненко, стоявшего у изголовья большой специальной (с подогревом) кровати, на которой лежал без сознания страшно изменившийся за время болезни его политический противник»[1903].

Через год умирающий Черненко займет в этом же самом «люксовом» отсеке больницы место Андропова. Те же шторы, светильники, мебель, телевизор[1904].

Андропов медленно угасал: «…было больно смотреть на него, лежащего на специальном беспролежневом матрасе, малоподвижного, с потухшим взглядом и бледно-желтым цветом лица больного, у которого не работают почки. Он все меньше и меньше реагировал на окружающее, часто бывал в забытьи»[1905]. Какие картины всплывали в его угасающем сознании? Безмятежное детство и романтические встречи в юности или зрелые годы, когда он, полный сил, жил и с интересом работал. А о чем думалось, о каких упущенных возможностях, к чему мысленно возвращался — может быть, досадовал, что так быстро все закончилось?

Из больницы Андропов почти каждый день звонил жене Татьяне Филипповне, а в записных книжках писал ей стихи[1906]. Позвонил 20 января 1984 года Воротникову, чтобы поздравить с днем рождения своего выдвиженца: «Удивительно бодрый голос. Я спросил, как он себя чувствует. Ответил: “Настроение хорошее, но пока в больнице. Надеюсь на благополучный исход”»[1907].

Неизбежное приближалось: «В конце января 1984 года из-за нарастающей интоксикации у Андропова стали появляться периоды выпадения сознания. Стало ясно, что смерть может наступить в любой момент»[1908]. А печать продолжала создавать видимость активной работы Андропова. В «Правде» 25 января были опубликованы ответы Андропова на поставленные газетой вопросы о международном положении[1909]. Понятно, что и вопросы, и ответы были подготовлены в аппарате ЦК КПСС.

Перед началом заседания Политбюро в 11 утра в четверг 9 февраля 1984 года председательствующий Черненко информировал собравшихся о резком ухудшении состояния здоровья Андропова: «Врачи делают все возможное. Но положение критическое»[1910]. Заседание закончилось примерно к двум часам дня, а в 18:00 всех вновь вызвали в Кремль на срочное заседание — Андропов умер.

В опубликованном 11 февраля 1984 года заключении о болезни и причине смерти Андропова говорилось: «…страдал интерстициональным нефритом, нефросклерозом, вторичной гипертонией, сахарным диабетом, осложнявшимися хронической почечной недостаточностью. С февраля 1983 г. в связи с прекращением функции почек находился на лечении гемодиализом (“искусственная почка”). Проводившееся лечение обеспечивало удовлетворительное самочувствие и работоспособность. Однако в январе 1984 г. состояние ухудшилось в связи с нарастанием дистрофических изменений во внутренних органах и прогрессирующей гипотонией. 9 февраля 1984 г. в 16 часов 50 минут при нарастающих явлениях сердечно-сосудистой недостаточности и остановки дыхания наступила смерть. При патолого-анатомическом исследовании диагноз полностью подтвердился»[1911].

Говорят, последние часы жизни Андропова были сокращены, ибо финал был ясен, и просто отключили аппаратуру[1912]. С этим утверждением решительно не согласен Чазов…