Время жнецов

Эпилог

В конце весны этого года, через одиннадцать лет знакомства, Сушко расстался с двумя знаковыми в его судьбе людьми. Аким Злобин, сослуживец Лавра Феликсовича ещё по по русско-турецкой войне 1877–1878 гг, человек который привёл его в полицию, ушёл в отставку с должности околоточного. Второй, сделавший из Сушко полицейского — Алексей Иванович Стержнёв, начальник 1-го участка Коломенской части, покинул службу чиновником VII класса и полным кавалером ордена Св. Станислава, но прожил недолго. Через две недели цивильной жизни он умер от тяжёлого и продолжительного приступа грудной жабы. Оба слыли отменными служаками, тащили полицейскую лямку, покуда к этому имелась необходимость. А оказавшись не у дел, тяжело адаптировались к гражданской жизни, в которой снова нужно было искать себя и своё место в ней. Пока они были профессионально востребованы, душа и тело справно выполняли приказы разума, но, оказавшись вне службы, тело начало диктовать свою волю и свои законы.

После дела Цветочника — Лешко Беса. Вяземский и Сушко окончательно сблизились, завязалась крепкая мужская дружба. Взаимный интерес достиг своего апогея — друзья стали часто встречаться у Вяземского, наслаждаться немецкой кухней и непринуждённой беседой. Теперь Ильзе была по-настоящему рада, что у хозяина, наконец, появился надёжный товарищ. Общение с Вяземским изменило характер, манеры и мировоззрение Сушко. Лавр Феликсович избавился от порывистости поступков и сиюминутного суждения о жизни и службе. Сушко с головой ушёл в чтение, благо библиотека Вяземского отличалась обширностью. Сыщика заинтересовали Гоголь, Пушкин и входящий в моду Антон Чехов. Пётр Апполинарьевич основательно владел английским и французским, по его примеру и Сушко занялся немецким, два раза в неделю посещая репетитора. Извечное для обоих «Ну-ну» и «Непременно» звучали всё реже и реже — в них больше не было нужды. За раскрытие дела Беса и гибели Леонтия Шапошникова, а так же за поимку банды налётчиков Митяя Лисина, Лавр Феликсович был награждён орденом Св. Станислава 3-й степени.

По рекомендации шефа к наградам были представлены и другие агенты Сыскной. Клим Каретников тоже получил орден Св. Станислава 3-й степени, а Викентий Румянцев, Анатолий Гаврилов, Илья Прокудин и Семён Малахов, за которым надолго закрепилось шутливое прозвище Молочник, были удостоены медалей «За безусловные отличия при поимке воров и убийц». В благородном порыве наградить и отметить всех участников пережитых событий, Путилин через Департамент вышел с ходатайством на высочайшее рассмотрение возможности перевода Вяземского в следующий чиновничий класс ещё до срока выслуги. Но Дурново на этом документе сделал письменную пометку: «Дворянин без государственных наград возможностей к внеочередному повышению не имеет». Однако, Путилин не успокоился и сам, будучи чиновником высокого ранга, всеми правдами и неправдами добился высочайшей аудиенции. Государь Александр Александрович хорошо помнил Путилина, жалованного одиннадцатью орденами, и высоко ценил его сыскной талант, потому внимательно выслушал просителя. А потом, улыбнувшись, ответил: — Ну уж, если сам Путилин просит, то Романову грех отказать. И на ходатайстве Путилина, игнорируя приписку Дурново, надписал: «За радение спокойствию граждан Отечества и личный вклад в оное, наследный дворянин Вяземский П.А. достоин Св. Анны 3-степени». С 1847 года орденом 3-й степени стали награждать чиновников «за беспорочную 12-летнюю службу в одной должности не ниже 8-го класса». Только император мог наградить отличившегося следующим по старшинству имперским орденом, минуя предыдущий — орден Св. Станислава и 4-ю степень вручаемого. Родовое, наследное дворянство Вяземского и его нынешний чиновничий ранг соответствовали запросам награды. С ней Пётр Апполинарьевич мог рассчитывать на беспрепятственное продвижение по карьерной лестнице — перейти в V класс без положенной выслуги. Высоко оценивая опыт и служебное рвение своего старшего сыскного агента, Путилин предложил Сушко перейти в разряд чиновников по особым поручениям — место четвёртого освободилось, но Лавр Феликсович отказался. За три года он создал и воспитал собственную сыскную команду, расставаться с которой не захотел.

И ещё одно дело Путилин завершил перед уходом из Сыскной. В конце мая по ходатайству градоначальства, на которое, ещё действующий начальник сыскной полиции вышел с соответствующей письменной просьбой, семья Кулика — жена и дочери были взяты в Мариинское училище на полный пансион, как ближайшие родственники полицейского, погибшего при исполнении служебного долга, находящиеся в крайне стеснённых материальных обстоятельствах. Женщина преподавала языки, а дети оставались сыты, одеты, обуты и под присмотром. Иван Дмитриевич всегда выполнял свои обещания. Нет, он нисколько не обелял Кулика, но тот погиб выполняя его служебное задание. И ещё, Путилин сам был отцом, а однозначного ответа, как бы он поступил на месте Кулика, у начальника Сыскной так и не образовалось.

В июне Иван Дмитриевич покинул Петербург и полицейскую службу, в этот раз окончательно. Он поселился в своей усадьбе в Новоладожском уездеСанкт-Петербургской губернии, где всего себя посвятил дому, близким и написанию мемуаров «Сорок лет среди грабителей и убийц». А через четыре года знаменитого российского сыщика не стало. Ноябрь 1893 отметился вспышкой инфлюэнцы, и заразившийся 63-летний Путилин умер от отёка лёгких. Усмешка судьбы — его наставника Карпа Леонтьевича Шерстобитова в этом возрасте отправили на покой, чтобы освободить место Путилину, а после Шерстобитов прожил ещё семь лет. В последний путь — на кладбище при Пчевской церкви Новоладожского уезда Путилина провожала почти вся сыскная полиция столицы.

Свято место пусто не бывает. Сразу после ухода Путилина Сыскную, всего на один месяц, возглавил коллежский советник Иван Александрович Виноградов, ранее часто замещавший Ивана Дмитриевича. А потом в должность вступил статский советник из дворян — Платон Сергеевич Вощинин, и долгих семь лет руководил уголовным сыском столицы. Оба приемника очень отличались от Путилина — не было в них настоящей, путилинской сыскной жилки, а Вощинин до этого вообще в полиции не служил. В первом ощущалось отсутствие твёрдости в принятии ответственных решений и должного авторитета среди подчинённых, второй страдал склонность к рукоприкладству в отношении задержанных. Но жизнь продолжалась, и Сушко снова пришлось искать в ней своё место.

Смена руководства Сыскной не повлияла на служебный статус Пётра Апполинарьевича, он продолжал оставаться основным экспертом-консультантом по особым вопросам судебной медицины. Всему полицейскому аппарату стало ясно, что Вяземский находится на своём месте и замены ему нет. В создавшихся условиях Петра Апполинарьевича всё устраивало: исполняя приказы и поручения начальника Сыскной, Вяземский оставался относительно независимым. Он не был полицейским и не имел финансово-жилищных проблем. Конечно, Вяземский, хоть сегодня, мог оставить полицию и сделаться незаурядным чиновником, но лишь у секционного стола и в медицинской лаборатории он чувствовал себя тем, кем был на самом деле — самым опытным и деятельным специалистом, не представляющим себя вне профессии, ставшей для него единственно важным элементом самовыражения.

На своём месте остался и делопроизводитель Фрол Калистратович Савицкий. Путилин не стал обнародовать факт пропажи документов из отдела делопроизводства. Такой проступок сурово карался, потому что приравнивался к служебному преступлению. А до перехода Савицкого в VI чиновничий класс оставался всего год. Конечно Иван Дмитриевич высказал Фролу Калистратовичу всё, что думал об организации секретности в его отделе, но потом добавил:

— Делайте выводы, Фрол Калистратович, это проще, но важнее всяких наказаний. Да и чего греха таить, в произошедшем виноваты мы все, начиная с меня и заканчивая простым стражником камерного отделения. Так что же теперь выгнать всех?

И Савицкий сделал выводы, учёт и контроль в его отделе стали самыми жёсткими во всей Сыскной.

Перед Рождеством Вяземского посетила хорошая и радостная весть. Его помощник Карл Альфредович Штёйдель собрался жениться, пора было обзаводиться семьей. Избранницей судебного медика стала Амалия Корф, горничная княгини Соболевой. Венчание состоялось в костёле Святой Екатерины на Невском. Стараниями родственников Карл Альфредович перешёл на более спокойную и размеренную службу — помощника старшего преподавателя судебной медицины Императорской Военно-хирургической Академии, с перспективой самому стать преподавателем и открытой возможностью заниматься научной деятельностью, к которой Штёйдель всегда тяготел. Но канун Рождества обернулся и печальной для Вяземского новостью. Урождённая Анна Аракчеева, в замужестве и вдовстве — Каролина де Лавинь, умерла от быстро прогрессирующей чахотки. С тех пор Пётр Апполинарьевич не мог слушать Паганини — душа разрывалась от горестных воспоминаний о милой скрипачке.

Коллекция драгоценностей Ольгерда Потоцкого так и не появилась на просторах Российской империи. Но её история имела для криминальных участников этих событий неожиданный и драматический финал. Тело лиговского маза Иннокентия Храпова по прозвищу Таракан за длину усов было найдено в одной из подворотен Ямского переулка с простреленной головой, а адмиралтейского маза — Прокопия Пасечникова по прозвищу Коша Пасечник, уже холодного, обнаружили в сточной канаве с ножом в правом боку.

Два не самых последних «Ивана», а конец один. В то же время уголовный мир Петербурга стал полниться слухами, о которых Сушко узнал от своих осведомителей из преступной среды. Выходило так, что Иван Иванович, узнав о продаже исчезнувшей коллекции драгоценностей Потоцкого на аукционе Drouot в Париже за огромные деньги в иностранной валюте, из которых он не получил ничего, пришёл в неистовую ярость. Таракана он жестоко наказал за то, что тот, приняв к себе изгоя Беса, поссорил уголовный Петербург с криминалитетом Варшавы, за то, что на своей земле позволил варшавяку убить полицейского, и не простого городового, а сыскаря — человека Путилина, который таких обид не прощал и очень хорошо знал, где и как прищемить хвост криминалу. Некоторые столичные криминальные вожаки склонялись к мнению, что так Таракан ответил за неконтролируемый, появившийся даже на газетных страницах, уголовный разгул Беса. И в этом было зерно устоявшейся воровской истины — за гостя всегда отвечает хозяин. Воровская жизнь — жизнь глубокой тени, совершенно не нуждающейся в подсветке или огласке. Участь Пасечника тоже была предрешена, только по иному поводу. Коша упустил коллекцию и, не контролируя варшавских гостей — налётчиков Стефана и Марка, позволил тем зарезать "курицу, несущую золотые яйца" — богатого теневого ювелира Соломона Лермана, имевшего выходы в Европу. Замену Лерману Коша не предоставил, за что и поплатился собственной жизнью. Лето и осень в Петербурге прошли спокойно — сводка городских происшествий не выглядела такой трагичной и насыщенной, как весной.

Судьба смилостивилась над поляками — коротышкой Стефаном Левандовским и Марком Сливой по прозвищу Большой Левша, приехавшими на поиски Беса. За несанкционированное никем убийство столичного блаттер-каина Лермана, вместо поимки и наказания Беса, Варшава приговорила обоих к смерти — с Петербургом никто ссориться не хотел. Предварительное заключение, следствие и суд сохранили им жизнь, а каторга отдалила уголовный расчёт за содеянное на неопределённое время. Останься поляки на свободе, рука Иван Ивановича настигла бы и их. Банда налётчиков Митяя Лисина, лишившись вожака и его помощника, безропотно последовала на Нерчинскую каторгу — суд отмерил им значительные сроки. Но и для грабителей-налётчиков каторга оказалась лучшим выходом, чем смерть от яда в стенах Сыскной.

История Цветочника — Лешко Беса закончилась, но эпоха страха и "времени жнецов" продолжалась, предвещая пришествие смуты и безудержной тяги убийства. И дело совсем не в людях, служивших в полиции, призванной обеспечивать безопасность граждан империи, а в самой системе организации этой безопасности. Через пятнадцать лет третьему Риму будет грозить участь первого. Но, пока империя продолжала жить, а полиция — служить её интересам. И нашим героям Сушко и Вяземскому ещё предстоит долгая профессиональная жизнь и соответствующая карьера.