Время жнецов

Глава 2 В родовом гнезде Вяземских

Набережная реки Фонтанки играла всеми красками северной весны, придавая неповторимый блеск и величие Санкт-Петербургу — столице Российской империи. Тёмно-изумрудная вода смотрелась бесконечным драгоценным камнем в дорогой гранитной оправе, а по ней, словно чайки, сновали разнообразные суда. Тяжёлые чугунные мосты смотрелись лёгкой ажурной вязью, соединяющей берега. Жёлто-белая гамма окраски стен зданий, освежённая солнечным светом, придавала строениям парадный вид.

На противоположном берегу Летний сад полнился молодой зеленью деревьев, а Михайловский замок производил впечатление распускающегося розового куста. Оживление охватило и проезжую часть набережной: пролётки, чопорные экипажи и вельможные кареты без устали стучали колёсами по мостовой, а в самом центре этого моря движения степенно проплывала конка. В самом начале мая здесь появилось и первое авто, бензиновым выхлопом и визжащими сигналами клаксона распугав лошадей и людей, всё закончилось вмешательством полиции.

Ласковое и устойчивое тепло влекло горожан и гостей столицы на улицу, на майский променад вдоль спокойной и умиротворяющей воды Фонтанки, её благородной каменной облицовки, вдоль мостов и домов столичного вида, нижние этажи которых лучились стеклянными витринами магазинов, ресторанов, салонов и больших лавок. Мужчины в весенних одеждах сопровождали женщин в разноцветных нарядах и кокетливых шляпках. Тяжёлые и объёмные зимние вещи заняли своё привычное место, уступив главенство весеннему гардеробу. Сами люди двигались медленно, беззаботно глядя по сторонам и занимая себя непринуждённой беседой.

Два соседних дома на набережной Фонтанки, под номерами 18 и 20, сохранили свой первозданный вид со времени постройки в 1780 г. Трехэтажные, с четырехколонным портиком, поддерживающим треугольный фронтон, они казались схожими по архитектуре, но дом 18 выглядел сочнее в деталях, менее строгим и классическим, чем дом 20. Пролётка с Вяземским остановилась у входа в дом 20, и Пётр Апполинарьевич, расплатившись с извозчиком, шагнул в парадное.

По широкой лестнице, освещённой окнами этажей, немилосердно тревожа тишину гулкостью шагов, Вяземский поднялся на третий этаж и остановился у массивной дубовой двери с потемневшей от времени медной накладкой «Генералъ от артиллерии А. П. Вяземский», и, не переводя дух, дёрнул за шнурок дверного звонка-колокольчика. Под воздействием британских технических веяний в моду уже входили электрические, Невский освещался электрическими фонарями, уже близки были к осуществлению планы трамвайного движения в столице, но в память о предках Пётр Апполинарьевич продолжал пользоваться старомодным звонком.

Звон колокольчика ещё не стих, а дверь апартаментов уже отворилась. На пороге припозднившегося на обед хозяина встретила домработница Ильзе Круменьш, давно перебравшаяся в Санкт-Петербург из Лифляндской губернии. Ильзе вела дом на немецкий манер, что сказывалось и на её кухонных пристрастиях — мало где готовили так, как это делала Круменьш. На русском Ильзе говорила без акцента, но сам подбор слов и манера выражаться выдавали в ней прибалтийское происхождение. Она хорошо изъяснялась на немецком и могла дать любой жизненный совет, а тяга к абсолютной чистоте, точности и строгому домашнему порядку была в ней просто неистребима. Сам же Вяземского считал Ильзе Круменьш скорее домоправительницей, чем обычной домработницей.

— Добрый день, господин доктор. Хочу заметить, что сегодня вы задержались к обеду, он уже готов и, как у вас говорят, «давно стынет». Благоволите подать его в гостиную или кабинет? — такими словами Ильзе встретила Вяземского. Нужно отметить, что она была единственным человеком, которому Пётр Апполинарьевич позволял называть себя «доктор».

— Через пятнадцать минут я жду обед в гостиной, уважаемая Ильзе, — слегка извиняющимся тоном ответил Вяземский и шагнул вглубь просторной прихожей.

Апартаменты, в которых чуть меньше века проживали Вяземские, выглядели крайне внушительно, хотя их хозяева и не имели прямого отношения к этому княжескому роду. Большая прихожая соседствовала со светлой и просторной комнатой Ильзе. Гостиная, подобная парадному залу, окна которого выходили на набережную Фонтанки с видом на Михайловский замок находилась напротив большой, но очень ухоженной кухни, а просторная спальня хозяина соседствовала с его кабинетом. Все эти помещения располагались по бокам широкого и очень удобного коридора, покрытого старинным, но добротным паркетом. Со времени смерти родителей Петра Апполинарьевича в родовом гнезде Вяземских поселилась тишина и пустота. А взаимное одиночество сблизило таких разных во всём людей, как Петр Апполинарьевич и Ильзе Круменьш. Ни у него, ни у неё семьи не имелось. Вяземский пока ещё ей не обзавёлся, а Ильзе уже позно было серьёзно думать об этом, потому она относилась к Вяземскому, как к давно состоявшемуся родственнику.

После рюмки «П. А. Смирнов» отведав тарелку наваристого супа айнтопф, а затем разделавшись с панфиш из трески, Вяземский слегка отяжелел и откинулся на спинку венского стула. Так продолжалось недолго — Ильзе, убрав посуду, подала чай с ароматным печеньем зимтштерн собственного приготовления, хозяин обожал выпечку с корицей. Неспешно попивая горячий чай, Пётр Апполинарьевич окинул взглядом пространство гостиной и горестно вздохнул. Здесь всё дышало давно ушедшим прошлым.

И импозантная мебель начала века, и серебряные подсвечники, и широкий дубовый стол на восемь персон, покрытый шитой золотистой нитью белой скатертью, и изразцовая печь напоминали Петру Апполинарьевичу о предках. Со стены на Вяземского смотрел портрет далёкого деда — Антона Петровича, одетого в генеральский мундир. Лицо серьёзное, пристальный, решительный взгляд военного человека, парадный тёмно-зелёный мундир со скошенным воротником украшен золотым шитьём в виде дубовых листьев и двумя эполетами с густой бахромой и полем из сплошной золотой «рогожки». Генералом от артиллерии этот Вяземский, по «Табели о рангах» представитель V класса, который соответствовал гражданскому статскому советнику, участвовал в русско-турецкой войне 1828–1829 гг. Антон Петрович отличился в военных действиях на Балканах, но был тяжело ранен и вынужденно покинул армию. За воинские заслуги и верность императору, по высочайшему повелению, в отставку генерал вышел тайным советником, чиновником IV класса. Но через год его не стало. Супруга Антона Петровича не вынесла утраты и ушла в след за ним.

Отец Петра Апполинарьевича — Апполинарий Антонович был единственным сыном генерала, но по его стопам не пошёл. Он служил в управлении военно-учебных заведений. Не являясь военным чином, по должности Апполинарий Антонович соответствовал армейскому полковнику и относился к коллежским советникам, что соответствовало VI классу. Отец Петра Апполинарьевича умер вместе с его матерью от очередной вспышки холеры — в жаркий день они выпили по стакану некипяченой воды в ресторации на углу Мойки и Невского проспекта. С 1830 года эта злая напасть уже четыре раза посещала Санкт-Петербург: сказывалось низкое качество питьевой воды и отсутствие достойных столицы Империи канализационных сооружений.

Сам Пётр Апполинарьевич тоже не служил в армии, но сегодняшний его гражданский ранг коллежского советника — представителя VI класса, соответствовал званию пехотного полковника. VIII класс, предоставляющий личное дворянство, давал молодому Вяземскому возможность обучения в любых военно-учебных учреждениях, даже без помощи отца. И Пётр Апполинарьевич без труда поступил в Императорскую Военно-хирургическую Академию, в то время курируемую военным ведомством. Гражданскую службу Вяземский начал с коллежский асессора, того самого VIII класса, а через восемь лет дослужился до сегодняшнего гражданского статуса и обращения "ваше высокоблагородие". Конечно, теперешний годовой доход Петра Апполинарьевича и его деда отличались, но сердобольный генерал оставил потомкам в наследство три крупных деревни в соседней Олонецкой губернии, и крепкие крестьянские хозяйства приносили стабильный прибыток. Нет, Вяземский не считался уж очень зажиточным дворянином — имелись и побогаче, и победнее, но Пётр Апполинарьевич никогда не бедствовал да ещё и прислугу содержал — три раза в неделю сестра Ильзе — Данута помогала той с приобретением продуктов, уборкой помещений и приготовлением пищи. Покончив с чаепитием и поблагодарив Ильзе за старание, Пётр Апполинарьевич переместился в кабинет, туда же Ильзе подала свежие газеты и почту. Это рабочее помещение тоже носило следы пребывания в нём деда и отца Вяземского. Книжные полки, массивный пьсьменный стол с серебряной чернильницей, тёплый и мягкий персидский ковёр на полу. Исключая приверженность к старомодному звонку-колоколичику, Пётр Апполинарьевич совсем не слыл ретроградом. На стене висел телефонный аппарат за № 75 — один из, уже имевшихся, тысячи пятисот городских номеров-абонентов, Москва в этом плане отставала. Цена обладания такой возможностью составляла двести пятьдесят рублей в год, в то время, как самая роскошная шуба стоила восемьдесят пять, а мешок картофеля — один рубль. Телефонная связь для Вяземского являлась не роскошью или предметом особой гордости, а рабочей необходимостью. Номер абанента под названием "1-й участок Коломенской полицейской части" значился как 54, а 2-й участок шёл под номером 55. Удобно расположившись в кресле, Вяземский принялся перелистывать газеты. В "Санкт-Петербургских ведомостях" его внимание привлекла статья журналиста — криминального репортёра Г.Д. Белосельцева под названием «Время жнецов». Написанное, вызвало в Вяземском двойственное впечатление:

«Век XIX близится к завершению, но «эра страха» в Великобритании и Соединённых Штатах Америки, стартовавшая в самом его начале, не отпускает эти цветущие и прогрессивные страны.

Rippers-эпидемия охватила Туманный Альбион и два года кровавые жнецы снимают свой преступный урожай. «The London Times» сообщает:

«Сегодня утром полицейский констебль Уильям Пеннетт обнаружил безголовый и безногий торс неопознанной женщины под железнодорожной аркой в Пинчине. Представляется вероятным, что убийство было совершено в другом месте и что остальные части расчлененного тела были утилизированы преступником в разных местах Пинчина. Туловище женщины было найдено в 5:15 утра под железнодорожной аркой на Пинчин-стрит в Уайтчепел. Обширные синяки на спине, бедре и руке жертвы свидетельствуют о том, что она была жестоко избита незадолго до смерти, которая произошла примерно за день до обнаружения ее тела. Живот жертвы сильно изуродован, как поступал Jack the Ripper, хотя её гениталии не были повреждены. Полиция считает, что расчлененные части тела были перенесены в другие места намеренно. Возраст пострадавшей оценивается в 30–40 лет. Несмотря на осмотр местности, никаких других частей ее тела не обнаружено, и ни жертва, ни виновник так и не идентифицированы. Главный инспектор Свонсон и комиссар Монро отмечают, что присутствие (наличие) крови на туловище указывает на то, что смерть жертвы наступила не от кровотечения при перерезания горла. Патологоанатомы, однако, утверждают определённо — общая бескровность тканей и сосудов указывает на то, что причиной смерти жертвы стала массивная кровопотеря. Предположение ряда газет о том, что тело принадлежало пропавшей Лидии Харт, было опровергнуто после того, как ее нашли выздоравливающей в больнице после „небольшого веселья“. Другое утверждение о том, что жертвой была пропавшая без вести девушка по имени Эмили Баркер, также было опровергнуто, поскольку торс принадлежит более старой и высокой по росту женщине. Суонсон не считает это преступление делом Jack the Ripper, а вместо этого предлагает связать его с преступлениями на Темзе. Данное преступление он представляет себе одним из серии нераскрытых убийств, имевших место в Лондоне с 1887 по 1889 год в районе Темзы. В серию вошли четыре инцидента, которые были зарегистрированы как принадлежащие к одной и той же серии, названной „Thames Torso Murders“. Нужно отметить, что дело самого Jack the Ripper, начатое год назад, так и не привело к раскрытию и заждержанию преступника, а следствие продолжается и по сей день. Атмосфера страха и ужаса от криминальной ситуации в столице шагнула далеко за её пределы. Британия потрясена и угнетена происходящим. Не придёт ли следующий, очередной Jack the Ripper?».

Лондонской газете вторит и американская «New-York Tribune»:

«Герману Уэбстеру Маджетту, скрывавшемуся под именем Генри Говарда Холмса было предъявлено обвинение в убийстве семьи Питзелов, в котором он сознался, в 27 убийствах в Чикаго, Индианаполисе и Торонто и в 6 попытках убийства. Газеты Хёрста выплатили Холмсу 7500 $ за его раасказ о себе и своей жизни. Он давал противоречивые показания о своей жизни, сначала заявляя о невиновности, а затем — что был ведом Сатаной. Его лживые показания создавали проблему установления истины на основе его заявлений. После того, как сторож „Замка“ — отеля Холмса в Инглвуде, районе Чикаго заявил в полиции, что ему никогда не позволяли прибирать верхние этажи, следователи занялись проверкой этой информации, обнаруживая всё новые способы убийства и избавления от трупов мнимым доктором Холмсом. Количество жертв оценивалось от 20 до 350 человек, за основу брали количество пропавших людей в то время и показания соседей Холмса. Разночтения в количестве жертв можно объяснить тем, что много людей прибыло в Чикаго, чтобы посетить всемирную ярмарку, но так или иначе не вернулись домой. Холмс сознался в 27 убийствах, хотя, по заявлению полиции, некоторые тела были в таком ужасном состоянии в подвале, что определить их фактическое количество не представлялось возможным. В основном жертвами Холмса были женщины-блондинки, но были и мужчины, и дети. Пеступления Холмса дикая помесь киднепинга, изошрённых пыток похищенных мужчин и женщин, убийств с расчленением трупов. Потому Генри Говард Холмс получил прозвище Henry the Reaper, в чём-то сочетающееся с британским Jack the Ripper. Сумасшедшее, кровавое и ненасытное чудовище, безжалостный жнец человеческих жизней — вот каков он, Генри Говард Холмс. Суд над преступником состоится в Филадельфии, и он будет справедливым — американский народ устал жить под пятой страха и безнадёжности на защиту от него».

Читатель может не поверить, но заграничная зараза имеет ползущий характер — ни моря, ни горы ей не преграда. Доказательства? Два женских тела на набережной Фонтанки, изуродованные почише любого Риппера-Рипера. Настало время «жнецов», настигшее и Санкт-Петербург. Каковы перспективы выхода из этой ситуации? Таковых я не вижу. В Лондоне блистает Скотленд-Ярд, в Америке — Пинкертоны. А кто защитит граждан нашей столицы от этой заграничной напасти? От зверя, обожающего женские страдания и розы, увы, не ставшие аленьким цветочком из народной сказки. Две недели столичная полиция тщётно пытается выйти на след преступника или опознать его жертв, грубо говоря, беспомощно топчется на месте. Чувствуя на себе ответственность за благосостояние и безопасность горожан, я обратился за помощью к директору Департамента полиции МВД Империи, его превосходительству г-ну П.Н. Дурново. Иван Николаевич решительно взялся за контроль над результатами расследования. Теперь старичок Путилин будет работать с удвоенным, даже утроенным рвением или уйдёт в отставку, предоставив возможность руководства Сыскной полицией молодым, перспективным и более умелым кандидатам.

Г. Д. Белосельцев».

— Да-а-а, Карл Альфредович… Истый немецкий нос неприятности загодя чувствует, — вслух произнёс Вяземский и направился к телефонному аппарату, потом крутанув ручку индуктора, произнёс в трубку:

— Соедините с номером 62, — абонентом являлся хороший знакомый Петра Апполинарьевича — Платон Скобеев, весьма известная в журналистских кругах личность. Дождавшись соединения, Вяземский обратился к Скобееву с просьбой:

— Платон Сергеевич, душа моя. А поведайте-ка мне, кто такой Г. Д. Белосельцев в «Санкт-Петербургских ведомостях». Что за человек и кому на стороне служит?

— Так себе человечишко, Пётр Апполинарьевич. На «жареном» да «жёлтом» имя себе делает. По сути, самолюбивый графоман. На Департамент полиции Министерства Внутренних Дел трудится, Дурново расхваливает или тех, на кого тот укажет, и топит неугодных по его же указке, — прозвучало из глубины телефонной трубки.

— Благодарю, Платон Сергеевич, за мной должок, верну сторицей. Вы всё ещё интересуетесь прижизненными изданиями Пушкина? — ответил Вяземский и, снова крутанув индуктор, повесил трубку на держатель.

Не успел Вяземский обдумать услышанное, как снова раздался телефонный звонок. Проделав положенные манипуляции, на этот раз, он услышал голос Путилина:

— Прошу прощения, Пётр Апполинарьевич, что беспокою вас в неурочный час. Служба, понимаете… Я ознакомился с вашими заключениями по делу убийств молодых женщин, и мне они кажутся дельными. Хочу сообщить, что этим делом со стороны Сыскной занимается Лавр Феликсович Сушко. Ваши совместные действия только помогут раскрыть эти преступления. От вас необходимы услуги судебно-медицинского эксперта-консультанта, впрочем, за годы вашей работы у нас, они вам детально ведомы. И ещё, Пётр Апполинарьевич, как у нас водится, прошу вашего происутсвия на местах происшествия по текущему делу. Телефон ваш Сушко будет известен, так что ждите вызова. Пропуск же на посещение Сыскной у вас имеется.

— Всегда готов помочь, Иван Дмитриевич. Тем более, что дело это мне интересным стало, — согласился Вяземский.

Ещё раз простите за беспокойство, Пётр Апполинарьевич. Честь имею, — попрощался Путилин и в трубке зазвучал сигнал отбоя.

И Вяземский вернулся к впечатлению от прочитанной статьи. Его заинтересовали результаты паталогоанатомических исследований по случаю на Пинчен-стрит Уайтчепела и мнение тамошних специалистов.

— Кровь на теле жертвы свидетельствует о том, что её было много и хлестала она в разные стороны из положения лёжа на спине, а голова да конечности были отчленены у ещё живой женщины. Живой! И место преступления там, где этой крови целая лужа. А вскрытые брюшной полости было прижизнным. О чём свидетельствуют кровяные сгустки там же, где и у жертв в Петербурге. Только вот участие англичанина в наших убийствах мысль безумная и беспочвенная. Выходит, помыслы и желания у убийц из разных концов света сходятся, а их маниакальное безумие — интернационально. Действительно, «Время жнецов». Русскому уху слово «Потрошитель» непривычно и неприемлемо, так у нас про людей не говорят, — вслух высказал свои умозаключения Вяземский.

А потом Пётр Апполинарьевич попросил у Ильзе вечерний чай с ромашкой, и устроившись на диване у окна, взял в руки томик Мольера. Его «Дон Жуан, или Каменный гость» отличался от трактовки А. С. Пушкина, а читать Мольера в оригинале для Петра Апполинарьевича было наслаждением. Русскому человеку «Каменный гость» Пушкина кажется трагедией, а «Дон Жуан» Мольера — комедией. Однако, сам Александр Сергеевич утверждал, что комедия не основана единственно на смехе, но и на развитии характеров, и нередко близко подходит к трагедии. Во время чтения Вяземский считал книгу собеседником и всегда вслух выражал мнение о прочитанном: диалог с книгой был его любимым времяпрепровождением. Дочитав текст, Вяземский выразил собственное мнение во фразе:

— В обоих произведениях ни одно из любовных приключений не приводит Дон Жуана к гибели. Это и понятно, иначе он бы перестал быть Дон Жуаном. Его может победить лишь великий конфликт с самим миропорядком, его и породившим. В «Каменном госте» конфликт возникает лишь тогда, когда Дон Жуан перестаёт чувствовать себя только «импровизатором любовной песни», а становится человеком, переродившимся под влиянием внезапно нахлынувшего и дотоле неведомого ему чувства. Да, общество, жизнь и судьба доводят Дон Жуана до той черты, когда чувство под названием «настоящая любовь» становится для него настоящей трагедией, и тут совершенно не до смеха. За настоящую любовь надо платить, иногда — жизнью. Чертовски прав Александр Сергеевич: в каждой комедии есть место трагедии. Однако, и Мольер рационален в своём комедийном подходе к серьёзным моментам общественного бытия… Смеяться, право, не грешно над тем, что кажется смешно… Обличая пороки людские, комедия тоже призвана воспитывать общество.

В 22:00, покинув кабинет, Вяземский отправился в спальню. Сон сразу захватил его с головой. Петру Апполинарьевичу снилось детство, родители и родной дом, а в нём праздник с серябряным рождественским колокольчиком. Колькольчик звонил, дребезжал надрываясь, кого-то упорно звал. Вяземский открыл глаза — это неистовствовал телефонный аппарат, настойчиво призывая к себе. И Вяземский поспешил в кабинет, нетвёрдой от сна рукой крутанул индуктор и поднял телефонную трубку.

— Прощения прошу, ваше высокоблагородие господин судебный медик, вас беспокоит дежурный Сыскной полиции Колыванов. Лавр Феликсович Сушко выслал за вами пролётку для доставки на место происшествия у Пантелеймоновского моста. Через двадцать минут пролётка с сопровождающим городовым будет ждать вас у парадного.

— Сообшение принял, буду готов к обозначенному сроку, — ответил Вяземский. Сборы заняли немного времени и, захватив медицинский саквояж, Пётр Апполинарьевич спустился к пролётке.

По пустой улице двигались быстро, а в голове Вяземского накрепко застряла лишь одна мысль:

— Неужели Цветочник снова объявился? Не дай Господь…