Время скорпионов

PRIMO[16] АЛЬФА

04.04.2001

Амель Балимер возвращалась домой двенадцатым маршрутом по своей восьмой линии, «Балар-Кретей». Когда сидящий напротив нее мужчина встал, она подняла глаза от книги и с облегчением вздохнула. Он вошел четыре станции назад, и она почувствовала, как он уставился на нее и уже не сводил глаз. Слишком настойчивый взгляд незнакомца в пустом поезде, как этот, нынче вечером, всегда приводил ее в беспокойство.

Когда раздался сигнал закрывания дверей, вошел другой пассажир. Этот тип — грузноватый, красномордый, подозрительный — бесцеремонно занял место возле нее. Хотя в вагоне их было всего трое, она и двое мужчин. Похоже, новый сосед тоже взялся пристально наблюдать за ней. В досаде Амель хотела было ответить ему враждебным взглядом или резким замечанием, но сдержалась.

Прежде чем вновь погрузиться в книгу, Амель взглянула на собственное отражение в стекле. Глаза обведены кругами, а кожа, обычно смуглая и упругая, в безжалостном освещении метро казалась серой и обвисшей. Впрочем, никакая усталость не могла испортить недовольного и прелестного личика уроженки Средиземноморья.

«Мне бы хотелось, чтоб меня кто-нибудь где-нибудь ждал…»[18] — гласило название на обложке. Эту книгу хвалили все молодые коллеги из журнала, однако чтение первых страниц совершенно не воодушевило Амель. В оправдание автора следует сказать, что ее мало что могло сейчас заинтересовать. Первые шаги в мире прессы в качестве практикантки в редакции женского иллюстрированного журнала оказались не слишком увлекательны. Сегодня ее командировали взять у модного астролога интервью для летнего номера, который поступит в продажу через три месяца. Часа, проведенного за выслушиванием бредовых речей, оказалось достаточно, чтобы понять: такой путь не для нее. Журналистика не сводится лишь к этому. Итогом двух лет обучения в Школе журналистики не может стать банальный пересказ бессмысленных пророчеств.

Людям нужно не только это. Да и она достойна лучшей участи. Тернистый путь школярства должен был вот-вот вывести ее на королевскую дорогу. Перед ней открывалась совсем другая жизнь. А теперь внезапно все изменилось: она собиралась выйти замуж за прекрасного человека, занимающего солидную должность, но все же сохранившего беспокойный и благородный дух.

Амель снова попыталась вникнуть в текст. Но размеренное движение слева от нее нарушило ее сосредоточенность. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что́ она видит. Наполовину скрытая рука соседа мерно двигалась в его паху, зажав нечто, что рассудок молодой женщины отказывался опознать. Только встретившись взглядом с уставившимися на нее сузившимися глазами под сморщенным от усилий нависающим потным лбом, Амель наконец осознала, чем он занимается.

Облизнув губы, он шумно задышал.

Амель резко поднялась и, словно фурия, пронеслась по проходу вагона мимо третьего пассажира. Его взгляд еще больше возмутил ее. Он не выражал ни малейшего удивления, а скорее что? Насмешку? Похоть? «Придурок!» Она выскочила на перрон станции «Шмен-Вер» и, чтобы успокоиться, поспешно вышла на свежий воздух.

Очень не скоро она, совершенно разбитая, добралась наконец до дому на такси. Ее жених Сильвен звонил на мобильный и оставил сообщение: он беспокоится, что она задерживается. Теперь, оказавшись дома, она сердилась на себя, что не ответила на звонок. Сильвен непременно посмеется над таким проявлением трусости. Будучи убежденной феминисткой, Амель обыкновенно ратовала за равенство полов во всем и, в частности, за смелый отпор оскорбительному поведению мужчин.

Молодой женщине наконец удалось вставить ключ в замочную скважину. Из кухни раздался голос Сильвена:

— Это ты? Не получила моего сообщения?

Не отвечая, молодая женщина направилась в гостиную и, сбросив пальто и туфли, рухнула на диван.

— Долго же ты добиралась. — Он не замедлил присоединиться к ней. Высокий, не слишком спортивный, но элегантный. Волосы он зачесывал назад и носил очки, которые очень шли к его смеющимся голубым глазам.

— Надо было закончить статью.

— А… Звонила моя мать.

Амель постаралась прикинуться заинтересованной:

— У нее все в порядке?

— Ты разве не понимаешь? — Сильвен вышел из комнаты. Голос его удалялся. — Она волнуется из-за этой истории с актами гражданского состояния.

— Опять? Сколько можно об этом говорить?

— Брось, ты же знаешь, что для нее это важно.

— А для меня разве нет?

Некоторое время слышалось лишь хлопанье открывающихся и закрывающихся дверец шкафов.

— Да, и я это знаю, поверь. Но она так зациклилась на этих штуках. Ты не хочешь мне помочь…

— Ты женишься на мне, а не на своей матери! Теперь уже…

Она запнулась, чуть было не затронув запретной темы — отказа от религиозной церемонии. Из-за разных вероисповеданий они предпочли обойтись без этого, тем более что оба были неверующими. Горькая пилюля для обеих матерей. До такой степени, что мать Амели перестала с ней разговаривать и объявила, что не будет сопровождать своего супруга на бракосочетание дочери.

Впрочем, не могло быть и речи о том, чтобы отказаться от своей фамилии и утратить эту часть корней. Молодая женщина не видела удовольствия в следовании подобным узаконенным требованиям отречения женщины от своей семьи.

— Я буду Рувьер-Балимер, и точка.

Сильвен не ответил, он по-прежнему что-то искал. Амель расслабилась.

Неизвестный проник в мечеть на улице Пуанкаре в двадцатом округе Парижа с толпой верующих, идущих на вечернюю молитву, Иша.[19] Он был выше среднего роста, с бледным квадратным лицом, покрытым темной редкой бородой, и с ярко-зелеными глазами.

Пройдя по темному и переполненному коридору, он попал в довольно просторную комнату. Запущенную. Освещение было неисправно. Пол и покраска стен знавали лучшие времена, кроме разве что ориентированной на Мекку стены кибла,[20] которая была безупречного голубого цвета. Треть пространства отделяла резная деревянная перегородка, за которой пришедший смутно различал силуэты женщин, занимающих отведенное им место. У них был собственный вход из пассажа Планшар, позади здания. В стороне от нескромных взглядов.

Повинуясь движению толпы, незнакомец вместе с ней достиг центра молельной комнаты. По одеждам, предписанным строгим соблюдением сунны, слова пророка, он определил салафистов[21] среди остальных правоверных. Длинная джеллаба, штаны до самых лодыжек и белый головной убор вроде пилотки. Густая борода. Казалось, своими проницательными глазами они зорко следят за всеми.

К вновь пришедшему приблизился один из них — эмир, известный ему под именем Мохаммед. С ним был другой человек, Насер Делиль, — маленький пухлый ливанец с редкими седыми волосами.

— Ассалам Алейкум,[22] Карим, да ниспошлет на тебя свое милосердие справедливый Аллах. Ты ведь уже знаком с Насером?

Карим кивнул:

— Мы встречались в «Аль Джазире».

— Как ты, гуйа?[23] Вот уже несколько дней, как я упустил тебя из виду. Работу нашел?

Отрицательное движение головой.

Мохаммед продолжал, обращаясь к ливанцу:

— Вот молодой человек, поистине многообещающий, набожный мусульманин. Одно время сбился с пути истинного, но в конце концов пришел к своим.

Салафист, по возрасту едва ли старше Карима, по-братски положил руку ему на плечо и, не говоря больше ни слова, так пристально посмотрел на него, что Карим вынужден был опустить глаза.

— Поэтому мы и хотим помочь ему.

Насера это уже не интересовало. К нему подошел Джафар, обращенный мусульманин, и что-то зашептал на ухо. Однако вскоре их прервал приход имама, занявшего свое место перед михрабом,[24] углублением в стене кибла, и затянувшего Фатиху, первую суру Корана, с которой начинается молитва:

— Аллах акбар![25]

Вскоре к нему присоединился хор правоверных, стоящих позади него плечо к плечу, нога к ноге, молитвенно сложив открытые ладони одна на другую на уровне пупка.

— Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного… Хвала Богу, господину миров… Милостивому, Милосердному… Царю в день суда… Тебе поклоняемся, и Тебя просим помочь… Веди нас по дороге прямой… по дороге тех, которых Ты облагодетельствовал… Не тех, которые находятся под гнетом, и незаблудших…[26]

Молодой клерк, в бежевом плаще и темном костюме, среднего роста и телосложения, с короткими и черными, как его глаза, волосами и угловатым лицом, пересек Гайд-парк Корнер.[27] Он вышел на Пиккадилли в районе Лестер-сквер. Продолжительная прогулка, быть может последняя, привела его с Бромптон-роуд в Южном Кенсингтоне к Мейфэр,[28] где располагалась его квартира. Прекрасная прогулка, не нарушенная дождем. Было начало апреля, и впервые за долгое время он чувствовал себя спокойно.

Он поужинал в «Коллекшн», заведении, ненадолго вошедшем в моду, как всё в Лондоне. В этом городе все происходит быстро, он его больше не понимал. Не желал понимать. Медовый месяц закончился. Бьющая через край энергия британской столицы, какое-то время притягивавшая, теперь приобрела отталкивающие черты. Значит, пора уезжать. Именно это он в общих чертах и сообщил приглашенным на ужин друзьям. Он возвращается в Париж. Решение не слишком внезапное, так что никто за столом не стал его обсуждать.

Даже его компаньон Олаф, предупрежденный намного раньше, днем. Это решение не создавало трудностей и в профессиональном плане. Встречались они уже редко, всегда в перерыве между двумя самолетами или двумя встречами за границей. Им было сложнее обходиться без портативного компьютера, мобильного телефона, электронной почты и конференц-кола,[29] нежели без офиса с секретарем, арендованного ими в Сити для спокойствия клиентов и банкиров.

Он пересек Пиккадилли и остановился на опушке мрачного Грин-парка,[30] но не решился войти в него. Пока он любовался застывшим по другую сторону парка Букингемским дворцом,[31] за ним медленно следовал black cab.[32] Его взгляд заблудился среди деревьев Сент-Джеймса, за оградой королевской резиденции, и у него появилось ощущение, что он видит это место в последний раз. Ощущение стойкое и вызывающее тревогу.

Безмятежность совершенно покинула его.

Молодой человек решил перейти на другую сторону улицы и вернуться домой. Его почта вперемешку с корреспонденцией других обитателей лежала на столике в холле. Он задержался, чтобы тут же разобрать ее. Несколько счетов, ежемесячный журнал, на который он был подписан, реклама — все адресовано на имя Жан-Лу Сервье, ground floor and basement flat, 13 Bolton St., London W1.[33] Ни одного личного письма, написанного от руки, дружеского. Он все там и оставил.

Этим вечером, войдя в прихожую своей квартиры, Сервье в который раз потратил несколько секунд, пытаясь понять, что не так. Он больше не видел себя на стене против двери. Не хватало зеркала. Он не стал заходить в гостиную и отправился прямиком в кухню, чтобы налить большой стакан воды. Затем спустился на нижний этаж. Гардеробная показалась ему пустоватой, так же как спальня и полки ванной комнаты.

Тишина была слишком гнетущей.

Решительно он не мог больше здесь жить.

20.04.2001

По случаю окончания учебного года в Школе журналистики несколько профессиональных журналистов устроили коктейль на улице Лувр. Неизменно приукрашенные похотью и шампанским, подвиги совершенно раскрепостили юную плоть, что позволяло легко распознать наиболее развязных и честолюбивых и наименее щепетильных.

Пропустив свой традиционный по пятницам стаканчик с банкирами, Сильвен пришел на коктейль и нашел Амель в компании двоих мужчин. Одного из них звали Лепланте, он был карикатуристом в ежедневной государственной газете и названым крестным отцом девушки в журналистике. Его Сильвен уже встречал. Высоченного, поджарого сорокалетнего рисовальщика с лицом воскового оттенка можно было узнать издали. Другой был ему незнаком. Ростом он был пониже своего собрата; его привлекательное лицо, хоть и рябое, венчала всклокоченная кудрявая каштановая шевелюра с проседью. Он старательно соблюдал стиль смурного и небрежного задиры, в который входила хорошо постриженная трехдневная щетина. Неотрывно глядя на Сильвена, он представился, назвавшись журналистом Бастьеном Ружаром.

— Из известного еженедельника! — восторженно добавила Амель.

Скромняга Ружар потупился и поклонился.

— Он освещает все нашумевшие уголовные дела и теракты тоже.

— Но… — Сильвен изобразил широкую улыбку, — я думал, тебя интересует политика?

Он обнял невесту за талию и нежно привлек к себе.

— Только дураки не могут передумать. — Амель не заметила легкого раздражения в тоне вопроса и продолжала: — К тому же терроризм и политика связаны между собой.

Ружар поддакнул, глядя не на девушку, а на ее приятеля:

— Я начинал свою карьеру в политической сфере. Когда-то и у меня были великие идеи. Я бросил, когда понял, что победивший либерализм в конце концов сведет с ума всех наших руководителей. Навар слишком хорош, чтобы иметь хоть какие-то иллюзии относительно амбиций тех и других. С криминалом хотя бы никаких неожиданностей, он не скрывает своего истинного лица под маской порядочности. Но хватит обо мне. Вы, значит, и есть тот самый успешный и гуманный банкир, достоинства которого вот уже битый час расхваливает нам Амель? Ваш план размещения капиталов во Вьетнаме очень интересен. Что дают ваши исследования занятости? С финансами там не просто.

Сильвен отвел глаза:

— Пока ничего. — Он бы предпочел не отвечать на провокацию. — Проводишь меня в бар? Мне надо с тобой кое о чем поговорить.

Они с Амель извинились и откланялись.

— «Иллюзии лопаются, точно кожура на зрелом плоде, а плод — это…» — Лепланте не успел закончить.

— «…опытность. Она горчит; но в самой ее терпкости сокрыта целительная сила»[34] и так далее… Я тоже, как тебе известно, могу цитировать Лабрюни.[35]

— И все же, когда плод упадет, мне бы хотелось оказаться возле дерева.

— Не тем местом думаешь.

Карикатурист повернулся к своему собрату:

— И это ты мне говоришь?

Не переставая разглядывать толпу студентов, Ружар рассмеялся:

— Что, если свалить отсюда? Я тебе поставлю стакан в другом месте, здесь скука смертная.

Карим, не раздеваясь, лежал на постели в крошечной однокомнатной квартирке на улице Солитэр, в двух шагах от площади Фэт. Свет он не включал, и комната освещалась только экраном работающего без звука маленького телевизора, который он не смотрел. Квартира была спартанской, скудно меблированной уже бывшими в употреблении предметами из магазина ИКЕА и довольно неухоженной. Листовки и брошюры на французском и арабском языках спорили за немногое незанятое пространство пола с грязной одеждой и несколькими парами обуви. Потрепанный Коран лежал на ночном столике поверх стопки восхваляющих силу и величие духа моджахедов видеокассет с записями проповедей, покушений на самоубийство и тренировок в отдаленных лагерях. Платяной шкаф был битком набит дешевой спортивной одеждой, самыми обыденными шмотками и даже тремя темными униформами, относящимися к тому времени, когда предполагалось, что он работает в наземной службе одной авиакомпании. Контора его обанкротилась, но он сохранил несколько платежных ведомостей — они, вместе с его более свежими декларациями Французского фонда занятости, были выставлены напоказ на откидном столике в кухоньке.

Полнейшая личная несостоятельность, способная произвести лишь благоприятное впечатление на тех, кто проникал в его жилище днем. Оставленные им метки были сдвинуты. Уже не в первый раз новые друзья вот так заявлялись с визитом в его отсутствие. С его переезда в этот угол почти три месяца назад они уже неоднократно контролировали его таким способом. Это о чем-то говорит.

И все же Кариму казалось, что время тянется слишком долго. Апрель подходил к концу, а ничего не сдвинулось с места, не поступило ни одного предложения. Он начал задумываться, достоин ли он и действительно ли эта новая жизнь ему нравится. Нынче вечером название улицы,[36] на которой он выбрал себе жилье, более обычного показалось ему удручающе подходящим.

Он вздохнул, зажег лампочку над изголовьем и взялся за свой старый Коран. Все равно другой книги у него не было.

23.04.2001

— Эта квартира меня интересует. — Жан-Лу Сервье обогнал агента по недвижимости в дверях просторной угловой гостиной, выходящей на улицу Рокет в квартале Бастилии. — Какие вам нужны документы?

Он подошел к окну и выглянул наружу.

— Декларация о доходах, платежные ведомости и солидарное поручительство каких-нибудь родственников, например ваших родителей.

— Мои родители умерли. — Сервье ответил, не сводя глаз с ремонтирующегося фасада бара в первом этаже здания напротив.

— О, простите. Но мы бы ограничились…

— Могу представить мою расчетную книжку и банковское поручительство. Оплата за год вперед, годится?

— Полагаю, что смогу задать этот вопрос собственнику.

— Мне бы хотелось, чтобы дело двигалось побыстрее. — Обернувшись к собеседнику, Жан-Лу внимательно следил за его реакцией. — Завтра после полудня я должен уехать в деловую командировку за границу. Так что в идеале я бы предпочел подписать контракт с утра. Вот моя визитная карточка, там внизу есть мобильный телефон.

Агент по недвижимости взглянул на документ:

— Консультант? В какой области?

— Оперативный девелопмент. Мы помогаем молодым фирмам в секторе новых технологий достигнуть оптимального уровня производства как можно быстрее и на лучших условиях.

— А, Интернет и все такое. Я вот даже не знаю, как отправить письмо из компьютера. Но не слишком ли этот сектор сейчас подвержен риску?

Сервье слушал его, стоя у двери.

— Поскорее созвонитесь со мной. — Он попрощался и вышел.

На нижней площадке главной лестницы он осмотрелся, обратив особое внимание на еще раньше замеченный им небольшой мощеный внутренний двор. Двор примыкал к вестибюлю здания, на другой стороне располагалась тяжелая металлическая дверь, должно быть ведущая в соседние строения. Он подошел к ней. Бронированная, с блокирующимся замком.

— Этот проход ведет в соседний квартал. — За его спиной раздался знакомый голос только что оставленного им агента. — Точнее, когда я говорю «квартал», я скорее имею в виду что-то вроде тупика, где располагаются кустарные мастерские, переделанные под жилье. Там таких полно.

Сервье покачал головой:

— И никто не может пройти?

— Ключ есть только у синдика, управляющего обоими кондоминиумами. — Агент по недвижимости похлопал рукой по металлическому полотну. — К тому же это так надежно, можете не сомневаться.

— Могу себе представить. Что-то вроде тех обществ, в чьих интересах я выступаю, — банков и инвестиционных фондов. Надежно, можете не сомневаться.

Карим облокотился о стойку в небольшом баре «Аль Джазир», старомодный фасад которого выходил на площадь Гинье. Он потягивал крепкий кофе. Перед ним, почти невидимый в облаке пара, хозяин бара Салах вытаскивал из посудомоечной машины металлическую корзинку.

— Что-то не похоже, чтобы у тебя сегодня все ладилось, брат. Что происходит?

Усатый крепкий Салах задал свой вопрос очень тихо, с заговорщицким видом. Хотя в главном зале их было всего двое. А в дальней комнате, как обычно, играли в домино старички. Но они были слишком далеко, чтобы хоть что-нибудь услышать. Особенно из-за стоящего у них на столе радиоприемника, сквозь помехи изрыгающего народную музыку.

Карим оторвал взгляд от телевизора над стойкой, включенного без звука:

— Время тянется слишком медленно. Я плохо чувствую себя во Франции.

— Почему бы тебе не уехать домой?

Молодой человек вздохнул и опустил глаза:

— Куда домой? Ты прекрасно знаешь, я не могу… Мне будет очень стыдно. У меня больше нет семьи.

— А твой отец?

— Да поразит меня Аллах, если я еще хоть раз обращусь к этому неверному псу!

— Молчи! — Салах грозно постучал пальцем по прилавку.

Чашка с кофе подпрыгнула на блюдце. Двое играющих в глубине бара подняли головы и застыли.

— Старших положено уважать, иначе мы стоим не больше, чем животные и нечестивцы.

— Он изменил, а я… — Искреннее чувство, основанное на былых воспоминаниях, сдавило горло Карима и не давало ему продолжать. Мальчиком он много страдал от молчания своего отца, от его долго скрываемого прошлого. От того презрительного слова, что бросали ему в лицо его школьные товарищи. Харки.[37] Это хуже, чем ругательство, несмываемое пятно. — Здесь нас не любят, чего бы мы ни сделали, а там нас не хотят.

— Тогда было другое время. Было много лжи, угроз. Люди растерялись. — Салах дружески, почти по-отечески положил руку на плечо молодого человека. — Все меняется, сынок. Сегодня и ты, и я — мы оба знаем об этом, и мы боремся. Теперь нас не так-то просто провести. Ты не такой, как он.

— Если бы только я мог доказать, что…

— Такая возможность у тебя будет. Иншалла.[38]

Неожиданный приход Мохаммеда отвлек внимание Салаха и положил конец их беседе. Эмир появился из коридора, ведущего в глубину помещения, где находились туалеты, кухня, кладовая и кабинет хозяина. Туда можно было попасть через образованный несколькими зданиями внутренний двор с выходом на соседнюю улицу.

Сухо махнув рукой, эмир сподвижников пророка пригласил собеседников следовать за ним. Он не любил показываться в баре. Прежде чем присоединиться к нему, Салах знаком попросил старичков, чтобы те присматривали за заведением в его отсутствие, а затем первым двинулся в свое логово.

На письменном столе обложкой кверху валялся раскрытый черный блокнот. Хозяин торопливо убрал его в металлический ящик, который тут же запер на ключ под неодобрительным взглядом Мохаммеда. Карим ничего не упустил из этой сцены. Похоже, праведнику хорошо был знаком этот документ, очевидно представляющий достаточную ценность, так что небрежность Салаха выглядела непростительной.

— Думаю, тебе пора пройти школу истинной веры, брат мой. — Голос сподвижника пророка прервал размышления молодого человека.

— Это было бы честью для меня, но… я не уверен, что достоин.

Мохаммед поднял руку, чтобы призвать его к молчанию:

— Прежде всего мне необходимо, чтобы ты оказал мне услугу. Если ты хорошо проявишь себя, будешь принят учеными мужами, которые щедро наделят тебя знаниями и откроют тебе путь к истине, путь Бога. — Он приблизился к Кариму. — Поедешь в Лондон.

После вечерней молитвы Карим дошел до Бельвиля, чтобы съесть кебаб. Рассеянно разглядывая пестро разукрашенный китайский ресторан на противоположной стороне улицы, он сжевал в знакомой забегаловке слишком жирный сандвич. Хозяин, с которым он немного поболтал, состоял в сети осведомителей Мохаммеда. Карим умышленно не скрывал радости по поводу своего отъезда и не делал из него секрета. Волнение, о котором, к его превеликому удовлетворению, незамедлительно узнает эмир сподвижников пророка. Мотивация у новобранцев ценилась превыше всего.

Его притворство было уместно.

Молодой человек покинул забегаловку около двадцати двух тридцати пяти; он улыбался нарочитой улыбкой и с напускной веселостью простился со своими товарищами, не разделявшими терзавшего его долгие часы беспокойства. Медленным шагом он направился вниз по улице Фобур-дю-Тампль. Многие магазины были еще открыты и вместе с барами и ресторанами извергали отбросы и клиентов на становящиеся все более тесными тротуары.

Карим не спешил, он останавливался, чтобы поглазеть на витрину, иногда возвращался. Несколько минут поболтал с одним правоверным, которого знал с тех пор, как посещал мечеть Пуанкаре. Тот показался ему очень возбужденным. Пропаганда, исподволь проводимая в молельне, начинала накладывать отпечаток на местные умы. Люди пребывали в растерянности, они уже не знали, кого слушать.

Ложь. Угрозы.

Внезапно перед Каримом возникло отражение собственного лица. Не в силах выдержать своего же взгляда, он отвел глаза. Утренний разговор в «Аль Джазире» вызвал в его воображении призрак отца. Того самого отца, который никогда не поступал так необдуманно, как он, не поддавался страху или обману. Вопреки тому, что думал этот толстый болван Салах. Просвещенный человек, обладающий реальным политическим сознанием, чьи решения вызревали подолгу, после обсуждений с матерью. Все произнесенные сегодня в баре слова бросали какую-то тень на него, и намерения Карима не смягчали стыда, который он испытывал из-за того, что дал вовлечь себя в эту игру.

И все же ему следовало освободить свой разум, чтобы начать новое дело.

Придя на площадь Республики, он свернул к бульвару Мажент, словно описывая круг, чтобы вернуться домой. Вместо этого он перешел на другую сторону недалеко от улицы Винегри и поднялся по ней от Канала и девятнадцатого округа. Углубившись в пустынный пассаж Дезир, он пересек бульвар Страсбур и остановился возле крыльца прямо перед улицей Фобур-Сен-Дени.

Он был один. Позади никого, ни пешего, ни в автомобиле.

Негромкая индийская или пакистанская музыка доносилась из редких, еще освещенных окон улочки. Прежде чем нырнуть в улицу Петит-Зекюри, где он вошел в почти пустой бар, Карим на несколько минут отдался во власть убаюкивающих звуков таблы.[39] Заказав кофе без кофеина, он стал следить за улицей.

Ни одного случайного прохожего.

Карим залпом осушил чашку, расплатился и вышел. По улице Энгиен он вновь дошел до более оживленного предместья Сен-Дени, где смешался с подгулявшей компанией и дрейфовал с ней около пятидесяти метров, подражая поведению и походке веселящейся публики. Снова несколько взглядов в темные стекла, чтобы убедиться, что никто не идет за ним, что ни одно лицо, мельком замеченное в толпе, не появилось рядом.

Никого. Настало время положить конец его странствиям.

Улица Метц, бульвар Страсбур, бульвар Сен-Дени, последний настороженный взгляд на улице Рене-Буланже, затем пересечение бульвара Сен-Мартен.

Карим быстрым шагом углубился в пассаж Мелэ, вышел на одноименную улицу и, пройдя по ней десяток метров, скрылся в переулке Орг. Там, в полумраке, он подождал. Определить точки отрыва. Места, куда можно войти одним путем, а выйти другим, чтобы заметить возможную слежку или заставить ее выдать себя.

Ну совершенно никого. Можно идти дальше.

Карим снова вышел на улицу и вскоре достиг пассажа Понт-о-Биш. Вторая точка отрыва с дополнительной трудностью — кодовым замком. Он набрал код, который знал наизусть, и исчез внутри.

— Эй, часы есть? Покурить не найдется?

Развалившийся на груде старых одеял оборванец окликнул его, когда он вышел на следующую улицу.

— Я не курю и… — Карим сдвинул рукав, — сейчас двадцать три двадцать пять.

— Двигай живей, парень.

Ему дают зеленый свет. Замечание по поводу отставания его часов послужило бы для него сигналом опасности и сорвало бы встречу. Карим прошел по тротуару еще около тридцати метров и проник в здание. Перепрыгивая через четыре ступеньки, он взлетел по лестнице на четвертый этаж и четыре раза постучал в единственную дверь, выходящую на лестничную площадку. Затем, выждав двадцать секунд, в течение которых он не отрывал взгляда от секундной стрелки, постучал еще два раза.

Ему открыли.

Внутри он обнаружил двоих мужчин с военной выправкой, в штатском, чьи физиономии говорили о работе на открытом воздухе. Тот, что повыше, был вооружен MP5SD,[40] пистолетом-пулеметом с интегрированным глушителем, и лишь проследил за ним взглядом. У него был скрытый наушник, как у оборванца внизу. Его товарищ, не более разговорчивый, чем он, проводил Карима до закрытой двери гостиной и немедленно впустил.

В комнате было темно, однако не настолько, чтобы не догадаться, что она просторна и почти пуста. В центре большая столешница на специальных козлах, вокруг нее пять стульев. Один из них занимал мужчина солидного возраста, с короткими седыми волосами, слегка поредевшими надо лбом. Он курил сигарету, не спуская глаз с Карима. Позади него три широких окна за закрытыми ставнями. Слева, в глубине комнаты, виднелись контуры второй двери, ведущей в другую часть квартиры.

Единственный свет шел от стоящей на столе конторской лампы.

Молодой человек приблизился, взял стул и сел напротив курящего:

— Как дела?

— Хорошо.

— По пути никаких проблем?

Карим отрицательно покачал головой.

— Ладно, тогда начнем.

На столешнице перед незнакомцем находились стаканчик, стопка белых листов, на которой лежал механический карандаш из светло-синей пластмассы, множество довольно пухлых картонных папок и «Harpa».[41] На небольших треногах стояли два включенных микрофона, один нацеленный на Карима, другой — на его собеседника.

ЗАПИСЬ

«Понедельник 23 апреля 2001 года, 23.31. Внеочередное собеседование с агентом Феннеком, проведенное по его личной просьбе куратором — офицером Луи… Я тебя слушаю.

— Сегодня днем Мохаммед Туати сообщил мне, что я еду в Лондон.

Луи бросил сигарету в стаканчик.

— Когда?

— Послезавтра.

— Какова цель поездки?

— Он хочет, чтобы я отвез посылку его другу, какому-то Амину. Затем, при условии, что все будет хорошо, Амин отвезет меня в религиозную школу, чтобы я там учился.

— Что за посылка?

— Не знаю.

Куратор покачал головой, ему это не понравилось:

— Сколько ты там пробудешь?

— Не знаю.

— Где должна состояться встреча с этим Амином?

Карим пожал плечами:

— Эту информацию мне еще не сообщили. Однако я точно знаю, что уезжаю через два дня.

— Насколько нам известно, они могут подложить тебе взрывное устройство и взорвать его во время твоей поездки.

На несколько долгих секунд установилось неловкое молчание.

— Не беспокойся, я думаю, они собираются проверить меня на доставке незначительного груза. Поддельных документов, вероятно. Вот шанс, которого мы ждали. Мы затеяли это не для того, чтобы я сидел здесь и устанавливал потенциальных членов различных локальных сетей.

— Это всегда может пригодиться. В случае покушения, например.

— Следить за этими парнями и срывать подобные пакости — работа сыщиков, Министерства внутренних дел, а не наша. Мы, пока не поступил следующий приказ, по-прежнему Управление военной разведки. Мы ведь военные, верно? Мое задание — я цитирую по памяти — внедриться в образовательные и тренировочные структуры, размещенные в зоне военных действий вне страны, куда однажды может быть введена французская армия. Или я ошибаюсь? О’кей, ввели некое новшество, поскольку оно исходит отсюда, но…

— На всякий случай напоминаю тебе, что я один из инициаторов всего этого бардака, так что бессмысленно читать мне мораль. Вот дерьмо! — Луи поднялся и принялся мерить шагами комнату. — У меня нет ни малейшего желания завалить все, отправив тебя на бойню.

— Выбора-то у меня особо и нет.

Ведущий офицер снова сел и, схватив автоматический карандаш, записал что-то на белом листке:

— Завтра к полудню пришлю тебе новые инструкции и явки. Проверяй свой BLM![42] — Он отложил карандаш. — Надеюсь, ты прав.

Агент молча покачал головой.

— Ты уверен, что они тебя не раскрыли? Что все это не уловка, призванная заманить тебя в ловушку?

Мужчины внимательно посмотрели друг на друга.

— Маловероятно, не их стиль. Слишком замысловато. Даже если… Пару дней назад меня кто-то навестил. Я думаю, это была последняя проверка, перед тем как посвятить меня в их намерения. Я почти уверен.

Луи согласился:

— Должен тебе сказать, что какие-то люди недавно приходили и к твоим родителям. — Он слегка акцентировал слово „родителям“. — Задавали вопросы. Похоже, твоя легенда держит удар.

Легенда Карима, полностью сфальсифицированная биография, включала двоих пожилых лжесупругов, нанятых за жалованье и живущих на юго-западе Франции. В комплекте с прочими элементами, их существование упрочивало правдоподобность его легенды — маски, под которой он взялся за исполнение своей миссии. Его настоящие родители жили в другом месте, не зная об истинной работе своего сына. В стороне от ее возможных последствий.

— Что еще?

— Ничего особенного с моего последнего рапорта. Ах да, Насер Делиль снова уехал. Похоже, на этот раз надолго. Думаю, он покинул Европу. Полагаю, он скоро наведается в Пакистан. Но к этой информации стоит относиться с осторожностью.

— Запросим подтверждения. Он не входит в число наших приоритетных целей.

— Чтобы закончить с этой темой. Раз или два я видел его с Мохаммедом Туати, но его самый близкий контакт — Лоран Сесийон, обращенный.

— А, душка Джафар. Свой своего ищет. У тебя все?

— Мои последние наблюдения подтверждают связи между мечетью и баром „Аль Джазир“. Я придерживаюсь своих первых предположений, это место встреч и заодно почтовое отделение, а знакомый нам Салах служит им посредником.

— Понял. А теперь сосредоточимся на твоей поездке в Англию».

Луи остановил цифровое записывающее устройство. Теперь он мог расслабиться. Достав из пачки сигарету, он с наслаждением закурил.

— Расскажи о себе. Ты как, держишь удар?

12.05.2001

День тянулся точно в ватном тумане с редкими просветами. Раздавшийся в за́мке слишком рано утром телефонный звонок вызвал острое чувство беспокойства. Ощущение, что все происходит слишком стремительно. Острая боль от случайного укола шпилькой, когда Соня, старинная подруга, делала ей прическу. Крепкая рука отца, стиснувшая запястье в тот самый момент, когда они входили в мэрию Сен-Мало. Пальцы Сильвена, сжавшие ее пальцы. Охвативший ее легкий трепет, когда она ставила свою подпись под датой 12.05.2001 в книге актов гражданского состояния. Ветер, ливень, холод при выходе из ратуши.

«Женишься в дождь — счастье найдешь». Кажется, сегодня Амель слышала это раз пятьдесят.

Холод.

Теперь чуть-чуть потеплело. Она отхлебнула шампанского, и алкоголь сразу ударил в голову. Амель не могла сосредоточиться на болтовне трех своих собеседниц и принялась разглядывать бродивших между столами гостей. Наконец она встретилась глазами с мужем. Муж. К этому ей еще предстоит привыкнуть. Сильвен стоял посреди широкой террасы замка Бонабан со своим дядей и друзьями родителей. Но в этот миг он был только с ней, и его улыбка мгновенно успокоила тревогу новобрачной. Амель остро захотелось оказаться в его объятиях, с ним наедине. Захотелось его.

— Вам бы следовало заняться вашим отцом; похоже, он скучает. С ним никто не разговаривает. — Свекровь отказывалась обращаться к ней на «ты».

Не дожидаясь ответа невестки, она направилась к другим гостям.

Отец Амель в одиночестве пил сок. Он казался растерянным. Родных новобрачной было немного. Бабушка и дедушка по материнской линии поддержали свою дочь и не пришли. Старшей сестре Мириам пришлось остаться в Париже с матерью, чтобы скрасить ее одиночество. Родственники отца жили в Марокко, и ради нерелигиозной церемонии никто не захотел сниматься с места.

Так что со стороны Амель присутствовали лишь несколько друзей. И отец с таким печальным лицом.

Их разделяло всего несколько шагов.

Молодая женщина отвела глаза и опять поймала неприязненный взгляд свекрови. Казалось, та следит за каждым ее передвижением и поступком. Амель переключила внимание на отца и увидела, что к нему как раз подошла Соня. Почувствовав облегчение, она решила, что пора нанести удар в самое сердце неприятеля. Мадам Рувьер-Балимер направилась к мадам Рувьер.

Жан-Лу Сервье оставил два больших дорожных чемодана в своей новой спальне и направился в глубину квартиры, чтобы повесить чехол с одеждой в гардеробную. Он обошел все помещения, чтобы по-настоящему вступить во владение и проверить, все ли работы завершены. Похоже, все было в порядке. Теперь ему не хватало лишь нескольких предметов, пока находившихся в Лондоне, у перевозившей его компании. Они прибудут в следующий вторник.

Остальное он купит по мере необходимости.

Жан-Лу вернулся в спальню. Открыв чемоданы, он вытащил из них несколько вещей. Несессер, большое полотенце и толстый том «Л. А. Квартета» Джеймса Эллроя,[43] который он положил на каминную полку. Затем он расстелил на полу походный надувной матрас и накрыл его легким спальным мешком.

Довольный и проголодавшийся, он решил пройтись по улице, чтобы ощутить дух квартала, где не был со времени своего отъезда из Парижа по окончании учебы.

Карим вручил сменщику ключи от кассового аппарата и стал давать ему последние инструкции. Он объяснил, кто звонит, куда и сколько времени, а также порядок ожидания соединения. Затем, оставив многоязыкий шум переговорного пункта, он пошел вверх по Севен Систерс-роуд. Феннек работал три раза в неделю, просто чтобы помочь. А значит, бесплатно. Остальное время он получал религиозное образование.

Он шел скорым шагом, торопясь попасть в свой квартал, где жил вместе с несколькими соучениками по мусульманской духовной школе. Все их передвижения отслеживались. Малейшее замеченное опоздание становилось объектом бесконечных внушений.

Вскоре Карим миновал вокзал Финсбери-парк и свернул на Фонтхилл-роуд.

Кое-какие лавочки еще оставались открытыми: старый «Севен Элевен»,[44] несколько «Текэвэй»[45] с разнообразными блюдами. Почти всеми владели египтяне или пакистанцы. В этом квартале белое лицо встречалось редко. Единственными иностранцами были ямайцы, составляющие значительную местную общину.

Карим чувствовал себя одиноким, уязвимым.

Через десять минут он добрался до дому, где его, как всегда, встретил спертый и влажный воздух их жилища. Здесь, точно джинны в запертой бутылке, скрытые от посторонних глаз, проживали с десяток мужчин. И это ощущалось — как в прямом, так и в переносном смысле. Они занимали английский двухэтажный домик из серого кирпича, похожий на все соседние. Здесь на двух уровнях были оборудованы три спальни и общие комнаты: кухня-столовая и ванная. Быт был сведен к самому необходимому: кое-какое электрооборудование и посуда, зачастую грязная, стол, несколько стульев и матрасы не первой свежести, разложенные прямо на полу.

Максимум тесноты и неудобства, минимум обособленности.

Учащиеся выходили из дому только на занятия, для «помощи общине» или за провизией. Они имели право читать лишь то, что им посчитали нужным дать. Чаще всего это были местные исламистские газетенки. И все же Кариму удавалось пробежать глазами первые полосы газет в магазинах. К тому же однажды он сумел связаться с руководством, чтобы проинформировать о своем местонахождении. Теперь они знали, где он. Что было абсолютно бесполезно: в случае необходимости у них не будет никакой возможности вмешаться. Он предоставлен самому себе.

— В ближайшее время уехать на Север… — Обрывки разговоров по-арабски доносились из кухни. — В Шотландию…

Неожиданно войдя в комнату, агент застал там двоих своих товарищей-алжирцев, беседующих за чашкой кофе.

— Ассалам Алейкум. Что там с Шотландией?

Стоило Кариму появиться в дверях, они умолкли и, окинув его с головы до ног внимательными взглядами, заговорщицки переглянулись. Наконец один из них все же сдержанно ответил ему:

— Вроде мы должны разбить там учебно-тренировочный лагерь, чтобы готовиться к боям.

Карим не показал, что он думает об этой форме закалки под фундаменталистским соусом. И все же, если они говорят правду, эта небольшая экскурсия относится скорее к разряду хороших новостей. Ради нее они хотя бы на некоторое время покинут эту крысиную нору.

Его собеседники поднялись и вышли из кухни. Он слышал, как, поднимаясь по лестнице, они продолжали переговариваться шепотом. Они говорили о нем.

Так или иначе, но его единоверцы узнали, что он сын харки. Сам факт того, что эта информация последовала за ним из Парижа в Лондон, доказывал, что в нем все еще сомневаются. Это делало его внедрение более сложным, даже несмотря на то, что возможность такого риска учли при выборе для него легенды. В стремлении к достоверности и чтобы ограничить возможные случайные разоблачения, легенду создавали близкую к его подлинной биографии. Включение в дезинформацию правдивых моментов делает ее лишь более убедительной.

Так что он сын предателя, который никого не предал, даже свои собственные убеждения. В реальности отец всего лишь не присоединился к восстанию, возможные последствия которого его пугали. Но в то время не поддержать означало «сотрудничать с врагом», в чем упрекали его некоторые коллеги-наставники, сами уроженцы метрополии. Грубейшая ошибка, особенно для «интеллигента». Поэтому, чтобы выжить, они с будущей матерью Карима вынуждены были бежать, гонимые стыдом за взваленную на них вину, хотя были скорее жертвами тенденции клеймить врагов, распространившейся по обеим сторонам Средиземноморья. Забытые как теми, так и другими, они скитались, не имея постоянного пристанища, пока не оказались в Биасе, в районе Ажена.[46]

Там, за колючей проволокой в кишащем паразитами, сыром и холодном цементном бараке, осенью 1967 года Карим появился на свет. Он родился парией — это очень скоро стало ему очевидно. В частности, он вспоминал один эпизод: весеннее утро, ему чуть больше четырех лет. Он играет с другими детьми у входа в Биас. Перед будкой охранника появляется хорошо одетый мужчина, француз. Малика, девчушка чуть постарше Карима, осмеливается спросить у незнакомца, что он здесь делает, что он сделал плохого, что его заключили в лагерь.

Родители Карима не были предателями. Всего лишь неудобными людьми. Пятном в новой официальной истории молодого самостоятельного государства и грузом на совести старой колониальной страны. Тридцатью четырьмя годами позже их сын, француз, никогда не видавший Алжира, все еще будет парией. И секретным агентом. Нелегко жить с таким раздвоением личности. Он предпочитал считать себя просто отверженным: это, по крайней мере, давало ему хорошую роль — роль мятежника.

На кухне осталось немного кофе. Феннек налил себе чашку и поднялся в комнату, чтобы подготовиться к молитве.

С наступлением ночи температура упала. После бесконечных тостов и других соответствующих событию речей трапеза завершилась и гости начали по-настоящему развлекаться. С порога гостиной замка, превращенной в танцевальную залу, Амель краем глаза наблюдала за привлекавшей внимание остальных гостей подругой Сильвена, Мари. Девушка сильно захмелела и цеплялась ко всем присутствующим мужчинам, одиноким или с супругами.

Пожалуй, бывшая подружка мужа, возведенная в ранг ближайшей подруги, слишком перебарщивала в своих попытках соблазнения. Молодые женщины не очень любили друг друга. Мари удалось втянуть Амель в неприличный круговорот соперничества и ревности. Этим вечером ее безнадежная битва была особенно отчаянной. Проигравшая явно нарывалась на скандал.

Сильвен ничего не замечал или делал вид, что не замечает. Однако некоторые гости уже начинали выражать недовольство. Поэтому Амель решила попытаться избежать шума. Подойдя к вихляющейся посреди гостиной Мари, она шепнула ей на ухо несколько слов.

Меняли диск, и музыка на мгновение стихла.

— Что? — Мари принялась орать посреди гостиной.

Диджей выключил звук.

— Что ты лезешь? Не суйся в то, что тебя не касается! Сильвен! — Бывшая пыталась взглядом найти Сильвена, ей это не удавалось. — Сильвен! Ты где? Скажи своей газели, чтобы отвязалась!

Амель, выведенная из себя, униженная, некоторое время неподвижно стояла посреди танцевальной площадки у всех на виду. Никто не пришел ей на помощь. Мужа рядом не было. Под насмешливым взглядом привлеченной криками свекрови она поспешно поднялась на второй этаж. Спустя какое-то время Сильвен нашел ее в спальне. Она ходила из угла в угол, пытаясь успокоиться.

— Амель, все в порядке? Я везде искал тебя…

Она в ярости стала отталкивать его.

— Эй! — Ему удалось приблизиться к жене и обнять ее. — Я попросил Мари уйти. Кто-нибудь отвезет ее в отель.

— Мне наплевать, я больше не хочу видеть эту сучку!

Сильвен не ответил.

Амель отстранилась и посмотрела ему прямо в глаза:

— Ты меня слышал? Я больше никогда не хочу ее видеть!

После короткого колебания он согласился:

— Ты моя жена, и только это имеет значение.

— Уедем отсюда, уедем из Франции. Я начала собирать информацию по размещенным во Вьетнаме неправительственным организациям. Посмотрим, смогу ли я работать на какую-нибудь из них.

— Поговорим об этом в Париже. Сегодня наш праздник. — Сильвен попытался поцеловать Амель, но она увернулась и опустила голову ему на плечо.

«Женишься в дождь…»

Желтое уличное освещение в его пустой комнате. Окна без занавесок. Лежа поверх спального мешка, Жан-Лу Сервье прислушивался к внешнему миру и смотрел в потолок. Он пытался различить долетающие до него звуки.

На полу валялся журнал, на обложке которого красовалась реклама «Лофт-стори»,[47] весенней саги. Он стащил его в японском ресторане на улице Фобур-Сент-Антуан, где оказался случайно. Соседка по столику забыла его после обеда, проведенного в споре с сотрапезником по поводу исхода игры. Они не сошлись во мнениях относительно возможного победителя.

Жан-Лу не знал, в чем дело, пока не прочел первые страницы еженедельника. Тогда он понял, что если ему и удалось избежать разговоров по поводу такого явления в Англии, то эта отсрочка была краткой. Там передача носила другое название, «Биг Бразер», но принцип оставался тот же: запереть пятнадцать человек в клетке и разглядывать их как под лупой, наблюдать, как их возносит или бросает в пропасть. Оруэлл, должно быть, в гробу переворачивается, наблюдая, как народ стал своим собственным надзирателем.[48]

Этот самый народ двигался сейчас под его окнами. Он различал слова, смех, крики, невзгоды эфирные, эфемерные. Сервье ощущал себя одновременно в этой толпе и вне ее, на некотором расстоянии. Скоро придет отлив, тишина, и он останется один.

Он закрыл глаза. Его мысли устремились к Лондону.

Окна и ставни были заперты, так что в помещении царила почти кромешная темнота. Снаружи, на улице, было тихо. Соседи Карима по комнате, два египтянина, поочередно всхрапывали, словно исполняли канон.

Агент не спал. Он потел и задыхался. Этот звук, на котором он поневоле сосредоточился, мешал ему. Нынче ночью тело и разум отказывались оставить его в покое. Уже несколько месяцев он не обнимал женщину, не засыпал, прижавшись к теплой и нежной коже. Он уже почти забыл, как это.

Один египтянин заворочался и принялся храпеть еще громче. Во сне он случайно придвинулся к Феннеку.

Карим закрыл глаза. Сосредоточиться на своем задании. Он должен отдохнуть, это вопрос выживания.

29.05.2001

Насер Делиль торопливо спустился по металлическому трапу, развернутому перед самолетом Пакистанских международных авиалиний. Он прилетел из Туркменистана, предпоследнего пункта своего долгого странствия, которое он проделал, чтобы запутать следы. И теперь с облегчением осознавал, что выжил во время перелета над афганскими горами.

Делиль смертельно боялся летать.

Погода стояла хорошая, скорее прохладная, воздух был сухим. Делиль смешался с другими пассажирами и направился к зданию международного аэропорта Пешавара, строению весьма скромному, с коричнево-белым фасадом. Внутри всех загнали в боковое крыло главного зала, отделенное тонкой стеклянной перегородкой. Ему пришлось прождать довольно долго, прежде чем он смог предъявить свой фальшивый суданский паспорт одному из двух пакистанских офицеров, занятых паспортным контролем. Тот мельком взглянул на документ и знаком предложил Насеру проходить. Он находился на дружеской территории и мало чем рисковал.

Насер путешествовал налегке, с одним чемоданом; так что он быстро вышел под козырек напротив паркинга аэропорта. Вскоре из толпы вынырнул и подошел к нему человек, который должен был его встретить, — Омар, маленький и плотный, с еще более густой бородой, чем во время их последней встречи. Он обнял Делиля и тепло поприветствовал по-арабски:

— Ты хорошо долетел, Мишель?

— Да, но я рад, что приземлился, брат мой.

— Аль-хамдулилла![49] Иди за мной.

Они подошли к покрытому пылью белому джипу «тойота», и Омар сел за руль.

Мишель. Мало кто знал его настоящее имя и почти никто, за исключением кое-кого из своих, так его не называл. Оно возвращало Насера в те времена, когда еще были живы родители, до серьезных израильских нападений на Ливан. Тогда его звали Мишель Хаммуд и он был христианином. Еще до обращения, до вступления в борьбу. Омар своим не был. Омар тоже сражался. И со зловредным удовольствием напоминал ему, что кое-что о нем знает.

— Все идет по плану, брат?

Вопрос проводника вернул его к действительности.

— Ты собираешься во Францию?

Насер утвердительно кивнул.

— Джамиль прошел?

— Да, несколько недель назад, в начале мая. Он сказал мне, что его группа будет готова вовремя. — И после короткой паузы: — Он ни о чем не догадывается.

Дальше ехали молча вдоль запруженных, цветистых, шумных улиц, кипящих жизнью. Ливанец думал о том, что предстояло сделать, что все может пойти наперекосяк, особенно когда будут запущены разные операции. Без помощи Аллаха им нипочем не справиться. Но будет ли Аллах с ними? Он не всегда ощущал уверенность в том, что Высокий и Великий, благословенно будь Его имя, одобряет их поступки.

Насер устал и внезапно почувствовал себя совершенно изнуренным. Он нуждался в отдыхе, путешествие сильно утомило его. Впрочем, он располагал небольшим запасом времени, перед тем как двинуться дальше. Ему надо было поскорее добраться до Кабула через Хайбарский оазис,[50] а затем попасть в Кандагар для окончательной доработки плана действий с приближенными шейха. Если бы только ему удалось напоследок увидеть его! Он нуждался в благословении и ободрении.

Казалось, Омар читает мысли своего пассажира.

— Сейчас ты целых два дня будешь отдыхать в нашем доме. Грузовик придет за тобой не раньше первого июня. К тому же ты будешь не один, несколько алжирских товарищей тоже там.

15.06.2001

Бен-Невис, самая высокая вершина Великобритании, достигающая немногим более трех тысяч метров, располагается поблизости от города под названием Форт-Уильям, на северо-западе Шотландии. Если Карим знал подобные детали, причиной тому была не всепоглощающая любовь к этой стране, а то, что он уже прежде приезжал сюда в рамках общевойскового обмена с людьми из Херфордшира. Тогда, во время стажировки, прозаически названной «Побег, допрос и перекрестный допрос», его забросили черт знает куда, в условия, мало отличающиеся от тех, в которых он оказался сейчас. Была ночь, холодно, шел дождь, и он был очень плохо экипирован.

Агент обернулся к четырем своим товарищам по несчастью. Они пытались спрятаться от ветра, присев за каменной изгородью. Трое из них новобранцы, как и он. Четвертый называл себя Ахмед аль-Афгани, Афганец. Он говорил, что воевал с русскими и исполнял обязанности инструктора. Похоже, их маленькая вылазка доставляла удовольствие лишь одному ему, правда в этом ему успешно помогала соответствующая экипировка.

Им предстоит помучиться. Промокнув под своими слишком легкими штормовками, они уже дрожали как осиновый лист. Разбитая армия Сапаты.[51] А ведь их прогулка началась едва ли несколько часов назад, после сбора в городе в конце дня.

Феннек не сломается, выдержит удар, ему достаточно быть терпеливым и помнить, чему его учили. Целью этих нескольких дней было не обучение воинов, как думали другие, а выявление самых устойчивых и самых достойных среди них. Таким окажется Абдельгани, один из двоих алжирцев из Лондона, единственный, кто поедет с ним. Он по-прежнему не выражал симпатии к Кариму, а тот спрашивал себя, не специально ли их объединили в одну группу. Как бы то ни было, его товарища по оружию вела вера, которая вдохнет в него силы, чтобы выжить в этой шотландской экспедиции. Во время одного из их редких разговоров агент понял, что борьба придала смысл жизни Абдельгани, сделала из него человека. Она давала ему возможность вычеркнуть из памяти поражения, грубые окрики и унижения, до сих пор испытанные им в Европе.

Пожалуй, Карим даже слегка завидовал силе его убежденности. С ним тоже такое было, по молодости, когда он сошел на берег в Байонне, после перехода в Монпелье. Эта убежденность помогла ему выжить на всех ступенях подготовки, преодолеть их и с успехом провести первые операции. Впрочем, агент должен признать, что последние месяцы им овладело сомнение. И страх тоже. Эта игра оказалась новой как для него, так и для его организации. Он не мог с уверенностью сказать, что она ему нравится.

Феннек посмотрел на запад, в направлении Форт-Уильяма, но ему не удалось различить огни города. К ночи поднялся густой, непроницаемый, вселяющий тревогу туман. В любой момент из него могли возникнуть люди и захватить их. Быть может, как раз сейчас за ними кто-то наблюдает. Они ничего не смогут разглядеть, будут не способны реагировать и бесследно исчезнут.

Он вздрогнул.

Знают ли его братья, что куффары[52] стягивают в этот регион элитные войска? Похоже, нет. Они бы никогда не согласились на риск быть так глупо обнаруженными.

— Пошли.

В этом слове, произнесенном прямо ему в ухо низким, слегка тягучим нетрезвым голосом, было что-то влажное. Отстраняясь, губы Изабель коснулись его щеки. Жан-Лу Сервье позволил молодой женщине протащить его за руку между людьми, столами и стульями к переполненной танцевальной площадке «Милллиардера».[53]

Кабаре «Миллиардер».

Летний вечер, пятница. Сервье понемногу возвращался в привычную обстановку. За две недели он сообщил о своем приезде некоторым знакомым. От одного из них высокая блондинка Изабель и узнала, что он вернулся в Париж.

Они не разговаривали три года, с тех пор как Жан-Лу уехал в Лондон. Не могло быть и речи о продолжении знакомства, раз он живет там. Изабель любила Сервье — немножко. Любила она и прочие радости, химические тоже, но сильнее. На вкус Жан-Лу, даже чересчур. Их роман был непродолжительным. И все же, когда в начале недели она позвонила ему, он поддался этому вновь возникшему интересу.

Изабель не сильно изменилась, разве что коротко постриглась, под мальчика. Вечная элегантная дива, она по-прежнему посещала все те же места, все с теми же персонажами. В тот вечер они поужинали «У Жоржа», на последнем этаже Бобура, где она, едва войдя, устроила спектакль, поздоровавшись с половиной зала, после чего спросила, есть ли у него cash,[54] потому что ей необходимо развеяться.

— Понимаешь, настроение на нуле.

По существу, вступление достаточно недвусмысленное.

На танцевальной площадке Изабель прижалась к нему и порывисто и чувственно развернулась спиной. Чтобы скоординировать их покачивания, он положил руку ей на бедро; она передвинула ее себе на ягодицы. Она гордилась своей задницей, изваянной долгими часами брюшно-ягодичных тренировок, и, когда они спускались по эскалатору в Центре Помпиду, уже позволила Сервье прикоснуться к ней. И не возражала, когда во время их краткого пребывания в лифте по дороге к паркингу пальцы Сервье проникли дальше, под трусики.

Жан-Лу сильно перебрал. Изабель липла к нему. Другие танцоры липли к ним.

В ушах у него ревела музыка. Мигал свет.

Он видел людей. Он видел тени. Свет. Выключили.

Люди. Тени. Изабель. Прижалась. Слишком сильно.

Люди. Тени. Чернота.

Одни.

Молодая женщина утащила его с танцплощадки в самую глубину заведения, в нишу с никогда не запирающейся дверью. Этот закуток служил гардеробной для персонала. И для других целей тоже. Из смехотворно маленькой сумочки, которую она называла «багет»,[55] Изабель вытащила пакетик с белым порошком. Сервье не раздумывая предложил ей свой бумажник. Она сделала на нем четыре полоски. Они одну за другой втянули их носом и принялись целоваться, прикасаться друг к другу. Кожа, волосы, щеки. Большой палец обводит ее губы, проникает в рот. Она сосет его. Она обхватывает ладонями его лицо. Его ладони блуждают по ее груди, талии, спине. По ее ягодицам. Лобку. Его пальцы у нее во рту.

Возбуждая его пальцами, Изабель становится перед ним на колени, медленно много раз проводит языком по его члену, прежде чем целиком поглотить его. Жан-Лу ощутил легкое прикосновение к ее нёбу. Он подумал о трех сотнях веселящихся в нескольких метрах от них и усмехнулся, прежде чем грубо схватить молодую женщину за волосы. Движение члена взад-вперед между ее губами. Она помогает ему, все сильнее и сильнее сжимая его плоть пальцами.

Он кончил, когда зазвучал припев последней версии «Lady Marmalade».[56]

04.07.2001

Новые декорации. Карим продолжал свое европейское турне в качестве курсанта-джихадиста. И теперь в начале июля он находился в кухне небольшого дома в городе Моленбеек в пригороде Брюсселя. В комнате, выходящей в собственный сад, окруженный каменной стеной и изгородью из небрежно постриженных бирючин, было всего одно окно, частично задрапированное плотным тюлем. Карим прибыл сюда два дня назад, и не один: Абдельгани тоже был здесь, как и пятеро других учеников.

Их нового учителя, сирийца, звали Хасан.

— Хлор используется в производстве соляной и азотной кислот. Его можно найти у продавцов оборудования для бассейнов.

Они окружили стол с расставленными на нем сосудами, банками, коробками различных размеров, цветов и фирм, на которые по мере своих разъяснений их инструктор указывал пальцем.

— Ацетон. Используется для разбавления красок, так что его можно купить в строительных магазинах и некоторых супермаркетах.

Они собрались, чтобы научиться изготавливать самодельные взрывчатые вещества. После вечерней демонстрации на уединенной автомобильной свалке, принадлежащей другому сочувствующему, свой второй день они провели в хождении по магазинам. Теперь им предстояло научиться выделять из этих приобретенных накануне продуктов привычного обихода необходимые им основные химические ингредиенты.

— Существуют еще удобрения для получения нитрата аммония и калия…

Сириец сообщил им, что сначала они сосредоточатся на производстве и использовании двух взрывчатых веществ: тетранитрита пентаэритрита (который он позволил себе сократить до пентрита или ПЕНТ) и гексагена. Первый применяется для производства детонаторов, но может также в достаточном количестве использоваться как основной заряд в бомбе. Второй входит в состав большинства военных взрывчаток на основе пластида, например С4 или семтекс.[57]

Карим с трудом мог сосредоточиться на словах Хасана. То, что тот рассказывал, не было для него новым, он бы, пожалуй, даже мог взамен тоже научить его парочке хитростей. Карим нервничал. Ему казалось, он приметил кое-какие знаки, свидетельствующие о том, что что-то готовится. Все началось во время пребывания в Шотландии. На четвертый вечер Ахмед, ходивший в Форт-Уильям за провизией, показался ему непривычно радостным. Агент застал его рассуждающим вслух о «близящемся моменте». Именно с этого дня их практика по закаливанию стала заметно легче.

Вернувшись в Лондон, он почувствовал, что руководители их маленькой группы словно заряжены какой-то странной энергией. Как-то вечером в мечети Феннек случайно подслушал разговор между приезжим пакистанским имамом и другим правоверным. Духовный отец наставлял своего собеседника и советовал ему отправить семью на родину.

То, что сначала было лишь ощущением, немного волнующим подозрением, подтвердилось по приезде в Бельгию. Ученики-подрывники контактировали с местной общиной верующих, так называемой уммой. После уроков химии и молитвы они проводили вечера, печатая листовки все более и более воинственного содержания, возвещающие скорый триумф моджахедов. Как правило, на следующий день их распространяли у входа в культовые заведения.

Так что Карим де-визу[58] мог наблюдать необыкновенное оживление своих братьев. Ему удалось поделиться с руководством своими опасениями в секретном донесении. Никакой реакции не последовало. Возможно, отсутствовала обратная связь.

17.07.2001

База отступления, план Б. Всегда надо предусматривать план Б и часто менять его. Линкс обошел дом. Заросший плющом фасад из песчаника, не слишком высокий, стоящий вплотную к лесу, где протекает местная речушка Ревейон, на некотором расстоянии от коммуны Сантени. Этот дом, идеально спланированный и уединенный, имел гараж на две машины, с довольно высокими воротами. Никто бы не заметил возможных приходов и уходов. К тому же любое поспешное отбытие легко осталось бы незамеченным благодаря перелеску на задах дома.

Линкс опять вставил в уши наушники, электронные аккорды «Afro Left»[59] снова наполнили его слух мощными звуками. Он вернулся в дом с ключами, которые вручил ему владелец, прежде чем отбыть со своим экземпляром подписанного договора и чеком.

Место было просторное, абсолютно пустое. Он обошел комнаты с блокнотом в руках, чтобы записать, что ему может понадобиться. Шторы, чтобы закрыть окна и придать дому жилой вид. Он бы выбрал веселые, яркие тона, женские, но не слишком кричащие. Ему понадобятся светильники с таймерами. Холодильник, микроволновка, одноразовая посуда, минимум кухонного оборудования, несколько складных стульев, стол и кровать, просто чтобы продержаться несколько дней в случае осложнений.

Линкс зашел в гараж, тоже пустой и голый, затем спустился в подвал. Он состоял из четырех комнат, занимающих равную дому площадь. Прямо под лестницей чулан с бойлером, затем две срединные, почти не разделенные между собой комнаты. И наконец, в самой глубине, целиком забетонированная кладовка три на три, куда попадал слабый свет из небольшого оконца. Следы полок на стенах говорили о том, что прежде это помещение служило винным погребом. Его закрывала вполне крепкая металлическая дверь с замком без ключа, который, должно быть, находился наверху, в висящих у дверей связках. Проверить.

— Ты хорошо выглядишь. — Лепланте легко поднялся и улыбнулся подходящей Амель.

Они находились в «Фюмуаре»,[60] около Лувра.

— Спасибо, ты тоже. — Она присела на скамейку. — Редко же ты появляешься.

— Подумай-ка, и это ты мне говоришь?! А ведь с тех пор, как ты вышла замуж, от тебя ни одной весточки не было! Кстати, как церемония, хорошо прошла?

Прежде чем ответить, молодая женщина немного помолчала. Она не пригласила карикатуриста на свадьбу, хотя он очень помогал ей два последних года в Школе журналистики. Запрет Сильвена, которому по непонятной для нее причине не понравился последний вечер с Лепланте, и…

— Как там его звали?

— Кого?

— Того типа, с которым ты тогда в мае пришел на коктейль.

— Ружар?

— Да. Что он…

Официантка подошла принять заказ, и разговор прервался.

— Ну и как идут дела после получения диплома?

— Плохо. Кроме пустяковых статеек для женского журнала, где я проходила последнюю практику, я ничего серьезного не написала. К тому же я получила несколько прямых отказов. Не так-то просто обивать пороги редакций.

— Не понимаю. Вы же вроде собирались уехать в Азию? — Лепланте несколько секунд подождал ответа, но его не последовало. — Девушке вроде тебя стоило бы попробовать себя…

— На телевидении?

Снова утвердительный кивок.

— Знаю, многие мне это советуют. А пошляки предлагают стать манекенщицей. Люди видят только мою смазливую физиономию. Но я-то хочу писать, расследовать, хочу быть в центре событий!

Карикатурист без тени снисходительности улыбнулся внезапному приливу чувств Амель. Улыбка получилась грустной.

— Подумаю, что я могу для тебя сделать, но тебе бы стоило попытаться связаться с Ружаром. — Он помолчал. — Думаю, ты ему понравилась. Ты же знаешь, он влиятельный журналист, а такие связи стоит поддерживать. Если, конечно, ты хочешь заниматься серьезными вещами.

— Разумеется. Я готова на все, лишь бы не превратиться в специалиста по антицеллюлитным кремам.

— Ты так говоришь потому, что тебе они не нужны.

Амель сделала вид, будто не расслышала, и отпила глоток наконец принесенного ей кофе.

— Твой друг сейчас здесь?

— Да, он пользуется летним затишьем, чтобы продвинуть другие сюжеты. Поскольку новости спокойные.

— Какие сюжеты?

— По-моему, он хочет написать книжку об одном из этих модных мусульманских интеллектуалов. Уже несколько месяцев он ходит за ним по пятам, чтобы разобраться в его речах. Он подозревает его в худшем.

— Почему думающий мусульманин всегда подозрителен? — Тон Амель неожиданно стал немного сварливым.

— Эй, не путай! Ружар отличный мужик. Послушай, он лучше, чем я, расскажет тебе о своей книге. Может быть, ты даже окажешься ему полезной и предложишь ему другую точку зрения, а? Есть чем писать? Я тебе дам номер его мобильника.

21.07.2001

Было солнечное субботнее утро. Верная своим привычкам, Амель проснулась очень рано. Сильвен, как обычно в выходные, будет спать допоздна. Она уже приняла душ, позавтракала, заглянула в электронную почту и отметила, что никто не попытался связаться с ней. В ожидании вдохновения для парочки глубоко прочувствованных статеек она, потягивая кофе, посидела возле компьютера.

Тщетно.

Амель поднялась и направилась в спальню. Остановившись на пороге, она смотрела на спину тихонько посапывающего мужа. Она чуть было не поддалась своему желанию сбросить джинсы и футболку и разбудить его ласками, но передумала. Вчера вечером в ресторане, где они ужинали с друзьями, он клевал носом. Слишком устал за год. Сильвен нуждается в отдыхе, в отпуске.

Скоро они уедут.

Наконец она решила прогуляться в одиночестве, чтобы воспользоваться солнцем и относительной утренней прохладой. Улица Ватиньи была пустынна, Амель прошлась по ней до улицы Шарантон и направилась к Бастилии. На авеню Домениль она миновала аркаду, не обратив никакого внимания на витрины ателье и магазинчиков. Молодая женщина думала о работе. Бездействие и отсутствие перспективы не для нее. Долго так она не выдержит. Сильвен тоже, но по другим причинам. Он уже пару раз заговаривал с ней о ребенке. Она уходила от этих разговоров, для нее это было слишком. Казалось, с тех пор как они поженились, он особенно заторопился. Он стал высказывать и другие желания, так что без этих планов или какой бы то ни было работы у нее уже нет оправданий.

Она должна действовать. Но время было неподходящее, и ей предоставлялось мало возможностей. Одна из них — продолжать работать в женской прессе и искать там свою нишу. Другая возможность — Ружар. Уже четыре дня у Амель был его телефон, но она все еще не решалась воспользоваться им. Она не любила просить, особенно так явно.

В конце улицы Лиона виднелась площадь Бастилии.

Выудив из сумки мобильник и записную книжку, она на ходу набрала номер, уверенная, что в это время журналист еще спит. Тогда можно было бы оставить ему сообщение, а он бы перезвонил, если заинтересуется. Так было бы лучше.

— Слушаю…

От неожиданности Амель вздрогнула. Он снял трубку на первый гудок. Услышав голос Ружара, она принялась бормотать:

— Э-э-э… Здравствуйте… Я… Мы… Нас познакомил месье Лепланте, который…

— Как вас зовут и что вам угодно?

— Я та студентка из Школы журналистики, которая однажды на вечеринке разговаривала с вами о политике и…

— Ах да, на коктейле. Очень неудачная вечеринка. Амаль, так, кажется?

Напряжение не отпускало Амель, и она чересчур быстро поправила:

— Нет, Амель.

— Да ладно, Амаль, Амель, какая разница. Итак, что вам угодно?

— Я ищу работу, и вот я подумала… Нет, точнее, Лепланте сказал мне, что вы могли бы что-нибудь посоветовать.

— Советы ничего не стоят. Надо работать, работать и еще раз работать. Вот и все. У вас есть желание горбатиться?

— Э-э-э… Да… Разумеется. — Амель не могла поверить, что все так просто. Она остановилась и присела на ступени «Опера Бастиль».[61]

— Я занимаюсь книгой, для которой мне необходимо проводить исследования, посещать лекции. Вы ведь марокканка, если мне не изменяет память?

— Да, француженка марокканского происхождения. — Амель ощутила раздражение собеседника, он вновь перебил ее:

— Ну да, конечно, я хотел сказать… Вы говорите по-арабски?

— Да.

— Читаете, пишете?

— Немного, не очень хорошо.

— Подойдет. Посмотрю, смогу ли я получить какие-нибудь средства от моего издателя. Вы мне понадобитесь в начале августа.

Неужели так просто? Не может быть.

— Алло, вы меня слышите?

— В начале августа я не могу. Я уезжаю…

Ружар перебил ее, не дождавшись конца фразы:

— Стоило бы знать, чего вы хотите от жизни.

— Сохранить семью.

Прежде чем повесить трубку, он добавил лишь:

— Знаете, чтобы быть хорошим журналистом, надо бороться.

В трубке установилось молчание. Утреннее оживление вновь захватило все звуковое пространство. Амель не сразу сообразила, что все еще прижимает телефон к уху. Вот ведь дурак, ну что за дурак!

Какая дура…

23.07.2001

В эти выходные в Генуе прошли бурные демонстрации. Во время столкновения скончался один подросток, его убили полицейские. Одни выступали против жестокости бунтовщиков, другие — против жестокости капитализма, олицетворяемого «Большой восьмеркой». Таково было содержание передовицы английской газеты, развернутой прямо перед носом Сервье. Типу с газетой, сидящему напротив него в VIP-салоне аэропорта Шарль-де-Голль, было наплевать, он вот уже с четверть часа просматривал спортивные страницы. Если только не заснул.

Жан-Лу дожидался самого раннего в понедельник рейса на Копенгаген, в пять пятьдесят. Недалеко от него два других деловых человека, в серых костюмах, белых сорочках и галстуках, тоже старались бодрствовать. Под звуки невыразительной музычки, в зале с кондиционированным воздухом эти два клона пережевывали одинаковые крошечные круассаны и проталкивали их в желудок при помощи здешнего паршивого кофе.

Пустой взгляд на бизнес-страницы собственного «Файненшл таймс». Аэропорты. Деловые встречи. Английский. Лондон. Неосознанная и систематическая ассоциация, от которой Сервье хотел бы избавиться.

Он вздохнул.

Он нуждался в отдыхе, в отстранении. Вырваться из больших столиц, оставить их гигантские и безымянные аэропорты. Забыть об обществах высоких технологий, аудиторах, адвокатах, банкирах. Вера. Ему никогда не хотелось ничего этого, и он на самом деле не знал, где он сбился с пути. Он действительно выбрал неверную дорогу, заставляющую его бесцельно проводить дни, недели и месяцы. Или безразлично. Одинаковые. В ожидании, нет, в надежде на более манящее завтра. Но манящее чем?

В аэропорту Дубая было уже позднее утро. Нервничая, Насер Делиль вошел в зону беспошлинной торговли терминала «Шейх Рашид», напоминающую огромные и безликие конструкции американских торговых комплексов. Витрины ломились от разных товаров и приспособлений, одно роскошнее и бесполезнее другого. Он совершил большой круг и в беспокойстве и нерешительности остановился среди бесчисленных бутиков. Он вспомнил о семье, но, поразмыслив, отказался принести жертву обряду приобретения подарков. Неподходящий момент, чтобы бесполезно нагружать себя.

После энного взгляда на часы Делиль направился к киоску и купил эмиратское издание ежедневной газеты «Аль-Бауаба». Ему по-прежнему было не по себе, он принялся изучать свое окружение и не заметил ничего подозрительного. Если враги собирались захватить его, они бы сделали это теперь. Но у секретных служб Эмиратов не было никакого основания готовить ему засаду. Он всем заправлял. Его организация была инициатором этой встречи. После многочисленных отступлений ей удалось убедить партнеров, что в их интересах принять предложение, которое он собирается им сделать.

Несмотря на все предосторожности, Насер был напряжен. Чтобы немного взбодриться, он мысленно вызвал образ жены, которую скоро увидит, и наконец поднялся на второй этаж терминала. Присев, согласно договоренности, на террасе какого-то кафе, Делиль заказал апельсиновый сок и постарался сойти за обычного пассажира, погруженного в чтение утренней газеты.

Десять минут спустя возле него устроился бородач в мятом костюме. Он тоже безмятежно принялся читать газету, однако его глаза выражали слишком нарочитую рассеянность, чтобы им можно было верить. Тайная полиция. Недовольный отсутствием скрытности в поведении своего соседа, ливанец слегка покачал головой. В его мире подобная некомпетентность имела лишь одно последствие: смерть. Он быстро огляделся, но не заметил вокруг никаких значительных изменений.

Положив на столик деньги, чтобы оплатить счет, Насер склонился к полицейскому и обратился к нему по-арабски:

— Эфенди.[62]

Он путешествовал с турецким паспортом, и это типичное выражение вежливости представляло собой весь его словарный запас. Наступил момент истины. Лучше не думать о том, что бы произошло, если бы его собеседник бегло владел языком.

— Вы не последите, чтобы официант получил мои деньги?

Сосед согласился, ответив, как было договорено:

— Я скажу ему, что вы спешили.

После чего сделал вид, будто снова погрузился в чтение своей газеты.

Ливанец был уже на эскалаторе, когда увидел, как человек кладет в карман конверт, специально оставленный им на столе под сегодняшним номером «Аль-Бауаба». В нем находились фотография, портрет, номер паспорта и билет на самолет в Париж, в ближайшее время транзитом летящий через Объединенные Арабские Эмираты.

Где-то вдалеке в терминале металлический женский голос призывал пассажиров самолета Насера пройти на посадку. Через несколько часов он будет уже далеко, в безопасности. Через несколько часов, быть может, через день, оставленная им информация попадет в жадные и дрожащие руки местных представителей западных спецслужб. Тогда воцарится страх, а с ним смятение, спешка, невнимательность.

— Что с тобой, Карим?

Феннек отвернулся от окна своей комнаты, куда ушел после дневной молитвы. В дверях стоял Хасан.

— Ничего. Я… ничего… — Он сильно рисковал, выдавая свое неудовольствие, но операция затягивалась. Он по-прежнему находился в Бельгии, и ни о какой отправке в Афганистан или Пакистан речи не шло.

— Вот уже несколько дней ты рассеян. — Сириец был больше чем инструктор, он заодно служил наставником, духовником. И бдительно следил за новобранцами. — Во время молитвы я было подумал, что с тобой что-то не так. Тебе с нами плохо?

— Нет, но… мне надоело сидеть взаперти. Когда мы присоединимся к другим братьям?

— К другим братьям?

— К тем, кто по-настоящему воюет на земле джихада.

Хасан стремительно пересек комнату и остановился перед Каримом:

— Джихад повсюду, а особенно здесь, в сердце Дар-аль-Харб,[63] ты должен быть терпелив!

— Я примкнул к вам, чтобы воевать и…

Схватив Карима за руки, сириец несколько секунд сурово смотрел на него. Наконец он покачал головой и уже более дружески положил руку ему на плечо:

— Твой пыл еще пригодится, сбереги его. Нам нужны бойцы, думающие, как ты. Но джихад идет разными путями. Твой час близок, я убежден в этом, ты должен довериться Аллаху.

Карим не выглядел убежденным, и Хасан принял более заговорщицкий вид.

— Не беспокойся. Даже если мы не сумеем отправить тебя из Европы, джихад скоро придет к тебе. — Он легонько потянул его, чтобы заставить последовать за ним. — Идем, остальные ждут нас внизу, чтобы идти за рыбой.

Той ночью Феннеку с трудом удалось заснуть.

«Даже если мы не сумеем отправить тебя из Европы…»

Он был поглощен размышлениями над словами сирийца.

«Джихад скоро придет к тебе».

08.08.2001

Ранним утром они покинули бухту Сен-Поль и только что проехали мимо последних зданий отеля «Птит Франс». Через заднее стекло машины Амель видела, как они отступают. Сильвен изо всех сил старался разрядить атмосферу. Ему было за что просить прощения.

Дорога снова принялась петлять по покрытой зеленой растительностью горе. Она вела их к пику Майдо с уникальной смотровой площадкой, возвышающейся над большой круглой долиной, со всех сторон окруженной горами. Там находился широко известный цирк Мафат, центр туризма в Реюньоне.

— Долго еще ты собираешься дуться?

Молодая женщина что-то невнятно процедила сквозь зубы и отвернулась. Это продолжалось со вчерашнего дня, когда планы на будущее вновь стали темой разговора. Сильвен очередной раз напомнил о своем желании стать отцом. Он хотел, чтобы она прекратила принимать пилюли. Она отказалась: слишком рано. Что с их планом поселиться за границей? Муж ничего не ответил, точнее, стал прикрываться своей карьерой. Ему тридцать четыре года, и в банке у него сложный период. Неверно спланированный уход может убить его профессиональное будущее. Сейчас не время. Амель надо потерпеть…

— И тебе, дорогой. Я тоже должна думать о работе.

Некоторая развязность, которую Амель позволила себе, отвечая мужу, вызвала у него раздражение. Он сухо бросил ей в лицо свои соображения относительно отсутствия у нее перспектив. По его мнению, их ситуации нельзя сравнивать. Именно он в состоянии обеспечить их жизнь, а не она. Так что у нее нет необходимости работать и она могла бы… Тут Амель вышла из комнаты: ей не хотелось ввязываться в спор.

В баре отеля она заказала себе вина. Какой-то подвыпивший посетитель сразу подсел к ней и, несмотря на предупреждение Амель, что она замужем, завел беседу.

Сильвен не оценил ее нежелания вступать в конфликт. Он пришел в бар, и бурный разговор продолжился с еще большим ожесточением, пока не превратился в настоящую ссору, куда вскоре вмешался и посторонний. Сначала незнакомец терпел придирки, а потом и оскорбления, но вскоре ему надоело. Завязалась драка. Короткая, однако этого оказалось довольно, чтобы оба выглядели глупо, а Амель испытала стыд.

Через окно зоны отбытия Карим смотрел на идущий во Франкфурте дождь. Такую же погоду он оставил в Лондоне. Он не сопротивлялся волне августовских пассажиров, обтекающей его. Отпуск. Настоящая жизнь, за пределами потаенного мира, в котором существует он. Беспечность. Неведение. Знание. Осведомленность. Власть. Он в крайнем возбуждении подумал о смерти. Не о своей: о смерти всех этих людей, которые сейчас окружали его.

Феннек держался спокойно и безмятежно, ничем себя не выдавая, но все же перед окошком паспортного контроля он напрягся. Первый этап прошел без проблем, и он направился в зал для получения багажа.

Вернувшись в Англию, где он пробыл всего три дня, Карим тотчас получил задание. Настоящее, в отличие от теста, который проходил, когда несколько месяцев назад уехал из Франции. Ему приказали привезти немецкому связному крупную партию украденных паспортов и кредитных карточек. Потом на поезде вернуться в Париж и ждать новых инструкций. Вторая фаза не представляла большой трудности. Если он до нее дойдет. А пока он перевозит нелегальный и громоздкий груз, с которым ему предстоит преодолеть последнее препятствие.

В другом конце зала образовалась плотная очередь на таможенный контроль. Казалось, все спешат покинуть здание аэропорта и заняться своими делами. Люди в форме осматривали толпу, теснящуюся в дверях, словно в сужающейся воронке. Время от времени, руководствуясь им одним ведомыми критериями, они останавливали какого-нибудь пассажира или целую семью и вели за дверь из матового стекла. Или не вели.

Карим спокойно продолжал двигаться вперед с кожаным портфелем и чемоданчиком на колесах. Редкий деловой человек, затесавшийся среди туристов. Для этого путешествия ему рекомендовали поработать над своей внешностью, придать себе более западный вид. Коран обладает гибкостью, цель оправдывает средства. Поскольку он сделал вид, будто не сразу согласился, его английские «крестные отцы» спешно прислали к нему имама, сумевшего убедить его, что Аллах поймет. Аллах понимал решительно все.

— Gutten Tag sehr geehrter Herr.[64] — Один из таможенников по-немецки окликнул его, когда он уже готовился выйти.

Пожатием плеч, сопровождаемым идиотской улыбкой, Карим показал, что не понимает.

— Good morning, sir, passport please. — Изучение удостоверения личности производилось на некотором расстоянии. — You are comming from London, yes?[65]

Утвердительный кивок.

— And what is the reason for your visit? — Таможенник пристально, с головы до ног, разглядывал пассажира. — Business or pleasure?[66]

— Business and pleasure, of corse?[67]

Чиновник явно не оценил юмора и пригласил Карима следовать за ним. Стеклянная дверь автоматически раздвинулась, за ней оказался ярко освещенный белый лабиринт. Они углубились в него, свернули один раз, затем другой, повстречались с чернокожим семейством, тощим подростком, бледным блондином с дредами, четой французов или бельгийцев в шортах и наконец остановились перед красной дверью. Таможенник постучал, открыл дверь, но сам не вошел, а пропустил в нее агента.

Тот быстро положил свой чемоданчик на занимающий центр комнаты стол:

— Не знаю, следят ли за мной, так что не будем терять время. В нижней крышке двойное дно.

Он не обращался персонально ни к кому из присутствующих, но двое из них, по всей вероятности специалисты, поторопились открыть чемодан. Прежде всего они многократно зафиксировали содержимое чемодана с помощью моментальных снимков. Затем освободили его, чтобы добраться до паспортов и кредитных карточек. Все было разложено очень плоско, толщиной не более двух сантиметров, по всей поверхности одной из больших сторон чемодана. Специалисты принялись фиксировать документы цифровым фотоаппаратом.

Карим обернулся к Луи. Возле него терпеливо ждал какой-то незнакомец. Это не было предусмотрено. Возможно, возникнут проблемы. Куратор представил своего соседа:

— Это Никлас Соботка, из БНД.[68]

Рукопожатие и краткий поклон.

— Почему ты здесь?

— Твоя последняя депеша из Брюсселя немного нас обеспокоила.

— Это было сделано специально.

— Что-то новое? — Немец говорил по-французски с едва заметным акцентом.

— Нет, я еще не настолько внедрился в организацию, чтобы со мной говорили о будущем. Самое большее — намеки. Им нравится держать новобранцев в неведении. Но они чего-то ждут, в этом я уверен.

— Взгляни-ка. — Луи протянул ему стопку документов. — Тебе случалось видеть кого-нибудь из этих парней?

Некоторые ориентировки сопровождались фотографиями в фас и профиль, а также более или менее полными списками судимостей.

Карим внимательно рассмотрел их и отрицательно покачал головой:

— Никогда не видел. Кто это?

— Вероятно, члены тайной сети Салафистской группы проповедников и бойцов,[69] внедренной во Франкфурте, в Бельгии и особенно у нас, в парижском регионе. Они под наблюдением уже целую неделю. Судя по всему, объект у них американский, в Париже. Они предполагают использовать смертников, начиненных взрывчаткой и химическими веществами, и это будет первая проба в Европе. Нам известно, что это произойдет в ближайшее время, но когда точно — мы не знаем. Так что мы выжидаем.

— Как вы на них вышли?

— Сотрудничество спецслужб. — Тон Луи был слегка ироничным. — Следствие анонимного доноса, некий патриот из наших…

Он ждал возможной реакции Карима, но ее не последовало.

— Власти Эмиратов взяли его в конце июля в аэропорту Дубая. Мы не знаем как. По официальной версии, все произошло во время формальной проверки. Очень скоро этот источник, получивший кличку Игуана, начал вместе с зубами выплевывать свои секреты. Их передают американцам, а те — нашим друзьям из службы внешней разведки. В свою очередь они сообщают их нашей полиции, но одновременно все же предупреждают нас, поскольку не хотят с нами ссориться. Я тебе говорю, нам ничего точно не известно. Но их сведения совпадают с той информацией, которой ты нас снабдил. Если один из этих парней однажды появится на твоем горизонте, ты должен безотлагательно предупредить нас.

Карим кивнул.

— Кто-нибудь из наших уже разговаривал с пленным?

Куратор покачал головой:

— Эту историю распутываем не мы, нас только поставили в известность. Мы продолжаем, как и раньше: приоритетная цель Управления военной разведки по-прежнему заключается в том, чтобы ты уехал из Европы и попал в тренировочный лагерь.

Его глаза неотрывно следили за лицом Феннека. Подождав немного, куратор продолжал:

— У твоих родителей все в порядке. В начале недели мы передали им от тебя привет.

Агент отвел взгляд и вздохнул. Он соскучился по своей семье.

— Хочешь что-нибудь им сообщить?

— Нет. — (Слишком поспешное.)

— Ты как будто похудел. Как ты себя чувствуешь в последнее время?

Кариму не пришлось отвечать: двое специалистов сообщили, что закончили. Взяв чемодан и простившись, он поспешил вернуться в зал прибытия. Феннек взглянул на часы. С того момента, как его окликнули, прошло меньше четверти часа. Сносно.

Облокотившись на балюстраду старого маяка на вершине Кейп-Пойнт,[70] Жан-Лу Сервье смотрел на серые воды Атлантического океана. Слева от него, где-то за огромной морской бухтой Фолс-Бэй, они смешивались с водами Индийского океана. Небо заволокло, но дождя не было. Ливень прекратился, когда он приехал в Ноордхоек. Одежда промокла, и Сервье замерз. Ощущение холода еще усиливалось обдувающим мыс сильным ветром.

Ниже, на последнем клочке Африки, располагался другой маяк. Если Сервье верно запомнил прочитанное за завтраком, его построили, поскольку первый, слишком высокий, имел досадную склонность теряться в тумане.

Как он.

После незапланированного краткого визита к другу в Йоханнесбург он провел несколько дней на Кейпе. Как всегда далеко, как можно дальше, на краю света. На краю бездны.

Возле него присела молодая чернокожая женщина в зеленой форме служащей Национального парка Кейп-Пойнт. Он заметил ее еще прежде, проходя мимо сувенирного магазинчика. Была зима, синоптики давали катастрофический прогноз, и взятый им напрокат джип «BMW-1150» был одной из немногих машин на стоянке. Женщина явно скучала. Они долго вглядывались в пустынный и неразличимый горизонт, прежде чем она решилась спросить, откуда он.

— Из Парижа. Я француз. — Жан-Лу ответил на ее языке.

— Акцент у вас не французский. — Казалось, она удивлена. — Похоже на какую-то смесь английского и…

— Американского? — Он улыбнулся.

Она кивнула.

— Мне уже говорили.

Снова молчание, которое снова нарушила она:

— Вы выбрали не лучшее время года.

— Для чего?

— Для отпуска. — Она указала пальцем на небо.

— Не важно. У вас замечательная страна, независимо от того, идет дождь или нет. Я бы даже мог здесь остаться.

— Значит, вам следовало бы это сделать, если вам и правда хочется. — Очевидно польщенная комплиментом, служащая парка отреагировала с благородным энтузиазмом. — Несколько дней назад я видела по телевидению передачу о Париже. Там тоже очень красиво. Показывали Ифелеву башню…

— Эйфелеву.

— А, ну да. Лувер… Трудно произносится. Как это пишется?

— Л-У-В-Р. Лувр.

Шум ветра заглушил голос собеседницы, а Жан-Лу снова перевел взгляд на океан. У него пока не было желания думать о Париже.

16.08.2001

К пятнадцатому августа Париж, как правило, пустеет. Сотрудники государственных служб пристально вглядываются в дороги, вокзалы и аэропорты. Отъезды и возвращения должны происходить беспрепятственно, и все работники дорожных ведомств готовятся к особенно стрессовым и утомительным дням. Когда этот уик-энд растягивается на три дня или более, между двумя пиками активности внимание ослабевает. Тогда можно слегка передохнуть.

По этой причине Камель Ксентини предпочел прибыть из Женевы на Лионский вокзал в субботу шестнадцатого. Он путешествовал в противоположном отпускному потоку направлении, с фальшивым швейцарским паспортом, который в поезде даже не проверили. Нейтральный турист из нейтральной страны, он выезжал в период передышки, в середине месяца. Кто обратит на него внимание?

В качестве дополнительной предосторожности он также вернулся раньше назначенной даты. Никто не будет знать, что он появился во французской столице заранее, даже те, кому предстоит сопровождать его на задании. Он с параноидальной предусмотрительностью организовал свою сеть таким образом, чтобы ограничить контакты. Он встретится с одним или двумя людьми, не больше, которые будут знать о нем лишь боевое имя — Абу аль-Джазир, Сын Алжира, — или его специализацию: подрывник. И то и другое ложно. Человек, которым он был в прежней жизни, мертв и зарыт в землю. Лучше никогда не упоминать о нем и довольствоваться тем, что он Камель.

На вокзале Ксентини не спешил. Он отправился в расположенный в подвальном помещении общественный туалет в зоне отправления высокоскоростных поездов. Сильный запах дезинфекции, белые раковины, холодное освещение, безжалостные зеркала. Прежде всего он вымыл руки. Два года подполья изменили его, иссушили. Он избавился от усов, полысел. Оставшиеся волосы поседели. Больше из-за стрессов, нежели из-за возраста. Думать о другом. Никто за ним не вошел, он один. В кабинке Ксентини снял джинсовую куртку, надетые для маскировки очки, отстегнул штанины от походных брюк, превратив их в шорты, и нахлобучил на голову парусиновую панаму.

Переодевшись, Камель направился на линию «Н» и потоптался там, выбирая иллюстрированные журналы. Затем он вышел под часами из здания вокзала на улицу Лион, пересек бульвар Дидро и заглянул в бар. Устроившись возле окна, он некоторое время читал и наблюдал за окружающими.

Через час, совершенно успокоившись, Камель вышел из кафе, спустился в подземку и нашел станцию скоростного метро. Первый поезд он пропустил, чтобы рассмотреть оставшихся на перроне людей, а затем, словно заблудившийся рассеянный турист, в последний момент вскочил в следующий состав.

Линкс резко сдернул рюкзак, как делают, когда хотят освободиться от слишком давящего на плечи груза. Присев на скамью, он стал разглядывать толпы прогуливающихся по Елисейским Полям иностранцев. В этом море невыразительных лиц, казалось, не мелькнуло ни одной улыбки. Ни одного призыва к общению. Уши заполняла томная, властная музыка, защищающая его от звуков внешнего мира. В этой безмолвной суете движения людей казались замедленными.

Было тепло, Линкс вспотел, футболка прилипла к телу. Он почти не отличался от этих туристов. Только вот он не шел неизвестно куда и не был отпускником, безмятежным, зависящим от случая, неуправляемым. Он изучал свои три группы безопасности, обследовал телефонные кабинки с аппаратами, работающими за деньги и по карточкам, интернет-кафе, лазейки, точки отрыва, узкие проходы. Тупики.

Он знал их наизусть.

Одно время этот отрыв от нормальной жизни ему нравился. Анатомировать неразумные толпы, знать то, что неведомо другим, иметь отношение к реальности, скрытой от обычного человека, вечной побочной жертвы тайной войны, постоянной и жестокой. Все это представлялось ему очень возбуждающим. Он поверил в миф о касте повелителей, забавно. Удобная отговорка.

Грубая ложь.

Линкс всегда искал что-то другое. Поиски позволяли ему не принимать эту ложь, не утонуть в одолевающих его сомнениях и вопросах. Он был не в состоянии довести до конца это копание в себе — не решался, да и боялся. Но этот страх генерировал и другие тревоги. Поддаться им означало для него предать себя. Существует ли более страшное предательство, чем предательство самого себя?

Возле Линкса уселись две девушки с каким-то темным, стекающим по пальцам мороженым. Они еле умещались в своих шортах, вываливались из рубашонок. Плоть. Похабная. Раздутая. Жирная. Жертвоприношение. Животные. Бойня. Он бы никогда не смог вернуться в это стадо.

Он выпрямился, словно бросая вызов перегретому воздуху и солнцу. Прежде чем подняться, он еще глубже затолкал наушники своего плеера в уши, поправил на плечах лямки черного рюкзака, словно груженного килограммами железных гирь. Тоннами призраков. После чего мягкой, кошачьей, отработанной походкой пересек Елисейские Поля и направился к реке. Забвение — спутник усталости и скорби. Три часа до Баларда и назад. Пять часов, а потом ночь. Десять часов до того, как уснуть и утонуть в освобождающем сне без сновидений. Или в кошмарах. Все лучше, чем эта неизвестность: кто я, кем буду?

31.08.2001

В конце дня генерал де Стабрат покинул Министерство обороны, воспользовавшись потайным ходом, ведущим через двор частного дома. Он был одет в бежевый костюм, что не скрывало его немного жестковатой выправки, выработанной двадцатью шестью годами военного опыта и культуры. Он был обрит почти наголо и сед. С возрастом лицо его высохло, а черты заострились. «Скелет» во всей красе, истинный выпускник военного училища Сен-Сир — из тех, что так любят французскую армию, — прошедший весь набор престижных должностей, чтобы оказаться наконец в аналитическом подотделе Управления военной разведки.

Несколько лет назад генералу достаточно было бы пересечь площадь, чтобы пройти за ограду Пале-Бурбон и присоединиться к некоему собранию, на котором он должен присутствовать. Но времена изменились. Так что он свернул налево и пошел по улице Бургонь по направлению к улочке Шаналей. Там располагалась неофициальная штаб-квартира одного депутата-республиканца, не желающего привлекать лишнего внимания к событиям сегодняшнего вечера. Стабрат не собирался светиться там, однако чрезвычайная настойчивость старого друга, ненадолго приехавшего в Париж, убедила его прийти.

Под предлогом знаменитых «Месопотамских слияний» франко-иракский кружок устраивал свое полугодичное заседание. Официально Ирак не пользовался популярностью у французских властей. Со временем такого типа собрания стали редкостью, либо их маскировали под фальшивыми названиями. Депутаты все реже показывались там или посылали вместо себя атташе; иракских сановников заменяли их секретари или референты, представителей общественности — как правило, низшие чины. Но, несмотря на это видимое охлаждение, отношения продолжались, хотя и более тайные.

Прибыв в переоборудованную под офис большую квартиру, Стабрат не мог скрыть своего удивления при виде такого количества народу. Он попросил официанта принести ему стакан газированной воды. Поискав взглядом того, с кем собирался встретиться, он заметил его возле камина, рядом с бронзовой копией скульптуры мастерской Барбедьена.[72] Тот был увлечен беседой с журналистом, известным своим любезным обхождением. Дело есть дело.

С последней их встречи Ийяд аль-Иллауи располнел; казалось, костюм ему тесен. Он тоже был в генеральском чине. Эти офицеры, входящие в свиту представителей своих стран в области различных коммерческих и стратегических переговоров, познакомились давно. Они уважали друг друга, несмотря на трагический эпизод — конфликт 1991 года[73] — и его последствия. Политическое дело, имеющее мало отношения к взаимоуважению и братству военных людей. Очевидно, иракец не знал, что француз теперь работает в разведывательной службе. Каждый имеет право на свои тайны.

— Пьер, дружище… — Журналист удалился, и аль-Иллауи подошел к Стабрату. — Как я рад, что ты смог прийти. — Он свободно владел французским языком и говорил низким раскатистым голосом. — Как дела? — Не дожидаясь ответа, аль-Иллауи потащил коллегу в сторонку, на выходящую на крыши квартала террасу. — Ведь это у тебя надо спрашивать, не так ли? Я счастлив отметить, что твои обязанности всегда позволяют тебе прийти к нам и расслабиться.

Иракец с улыбкой погладил себя по животу:

— Привилегия, от которой я не откажусь ни за что на свете. — Внезапно он посерьезнел и заговорил совсем тихо. — У нас дела не так уж хороши, друг мой. Эмбарго… — Аль-Иллауи опустил глаза. — Ты ведь знаешь, это всегда затрагивает обывателя. Мы…

В глазах генерала Стабрата ничего не отразилось. Дурной тон. Его коллега продолжал обогащаться независимо от международных санкций, в той же степени, что и другие сановники его страны. Впрочем, не они одни.

— Раис при последнем издыхании, он потерпел полный крах. Его рука уже не так крепка, как прежде, и протесты слышатся со всех сторон.

— Времена меняются, правители уходят. Это в порядке вещей. Судьба…

— Верно, ты прав. Даже если судьбе заметно помогают определенные иностранные силы, старающиеся спровоцировать изменения в верхушке моей страны. Все поводы хороши, чтобы свергнуть режим и присвоить наши богатства.

— Я думаю, ты подготовился к такой возможности.

Иракец покачал головой и, прежде чем ответить, несколько секунд молчал, не спуская глаз со Стабрата.

— Я здесь не по личным делам, Пьер. Речь идет о нашей дружбе. Я рискую, разговаривая с тобой.

— Да ладно, уж не хочешь ли ты напугать меня? — Французский генерал попытался рассмеяться, чтобы смягчить свои слова и скрыть вполне реальное беспокойство.

— Боюсь, очень скоро мы не сможем контролировать то, что у нас происходит.

— Что ты имеешь в виду?

— В последнее время наш президент смотрит сквозь пальцы на многие несообразности. И нас иногда просит отвернуться. То, что я собираюсь тебе сказать, возможно, погубит меня.

— Тогда зачем ты со мной разговариваешь?

Аль-Иллауи сделал движение рукой, точно отмахнулся от этой мелкой провокации:

— То, что некоторые члены нашего руководства могут войти в сношения, скажем коммерческие, со Скорпионами Аллаха, теперь уже не столь невероятно, как в былые времена.

— Вы пытаетесь завязать отношения с исламистами?

— Напрямую нет, но нас уже больше не пугает подобная инициатива. Кое-кто у нас уже продает семейные драгоценности.

— Старые танки, долгие годы находящиеся в плохом состоянии самолеты? Какие-нибудь ржавые АК-47 или, может, гранатомет РПГ-7?

Стабрат не воспринимал его всерьез, и тогда иракец дал первый залп:

— Остатки долгов Мутанны.[74]

Губы француза застыли в мучительном оскале.

Аль-Иллауи насладился его внезапной тревогой и нанес последний удар:

— Чтобы быть совершенно точным, мне следовало бы добавить, что эти долги тянутся от бывшего подразделения Дхиа’а.

Аль-Мутанна. Официально — место, выбранное для размещения комплекса по производству пестицидов, который был построен в начале восьмидесятых годов с помощью ряда западных стран. Франции в том числе. В действительности, там располагалась штаб-квартира программы иракского химического вооружения, проект 299. Дхиа’а представлял собой самую сокровенную тайну этого комплекса.

— Мутанна была разрушена в первые часы операции «Буря в пустыне».

— Верно, но основные производственные запасы к этому времени были уже эвакуированы.

— То есть ты хочешь сказать…

— Да, две партии по тридцать килограммов в каждой, которые выдержали испытание временем, только что проданы.

— Кто-то продал карбоксиметил? Это невозможно! — Стабрат взорвался. — Как вы могли такое допустить?

В соседней гостиной перестали разговаривать и уставились на них.

— Спокойно, друг мой. — Улыбнувшись собравшимся, аль-Иллауи положил руку на плечо своего французского коллеги. — Я тоже, как и ты, страшно огорчен сложившейся ситуацией. Тем более что интересующий нас продукт — это не совсем карбоксиметил. Скорее он представляет собой часть образца, который… Короче, тогда нам его предоставили во временное пользование. Чтобы продемонстрировать, чего нам предстоит достичь. Ты не хуже, чем я, знаешь, сколько времени нам потребовалось, чтобы добиться удовлетворительных результатов в области нетипичного вооружения. Нет смысла уточнять для тебя, кто…

Он выдержал паузу.

Стабрат был мертвенно-бледен. Распространение этих военных химических веществ представляло не только серьезную опасность для гражданского населения всего мира, но и угрозу для репутации страны и ее места в сообществе великих держав. Если это оружие опять всплывет в связи с террористическим актом… Никогда эта новость не могла оказаться более несвоевременной, чем теперь, когда все готовились к борьбе в предстоящей избирательной кампании.

Генерал как можно скорее обязан доложить своему руководству. Он уже предвидел реакцию начальства. Его патрон — человек, близкий к назначенному президентом главе военного Генерального штаба, — сообщит информацию наверх, минуя своего министра, полностью подчиняющегося правительству.

Аль-Иллауи резко прервал размышления своего собеседника:

— Как бы то ни было, товар сменил владельца, и мы, к несчастью, не знаем, где он находится. Хотя мы смогли арестовать человека, стоящего у начала транзакции.

— Надо заставить его говорить!

— Не так громко, Пьер. — Он снова смущенно заулыбался. — Мы пробовали, но не слишком успешно.

Краски постепенно возвращались на лицо Стабрата.

— Тогда доставьте его к нам. Мы получим необходимые сведения.

— Ты не понимаешь. Поверь, я вполне доверяю эффективности ваших методов, но вы добьетесь не больше, чем мы. Он умер во время допроса.

Французский офицер с трудом задал следующий вопрос:

— И не успел сказать ничего, что можно было бы использовать? — Его голос прерывался на каждом слове.

— Успел. Когда дознаватель спросил, кому предназначается товар, он ограничился тем, что несколько раз повторил одно и то же слово: «Хадж».

01.09.2001

Сидя в тени под металлическим навесом убогого бара в приграничном сирийском городишке Абу-Камаль, Насер Делиль смотрел на проезжающие грузовики. Подле него в нетерпении барабанил пальцами по столешнице связной. Он тоже следил за пыльной дорогой, идущей из Кайма, из-за невидимой разделительной полосы с Ираком.

По примеру шейха и его советников Насер не слишком доверял своему соседу, крутому контрабандисту и по совместительству марионетке местной тайной полиции. Впрочем, особого выбора у них не было. В марте прошлого года действия русских спецслужб в Косове создали серьезные помехи функционированию их основного канала в Европу. Поскольку некоторые вещи не могут ждать, они на скорую руку выработали решение заменить его. Эта замена была связана с сирийцем, человеком тривиальных пристрастий и сомнительной надежности. Присутствие Насера, важного колесика в механизме организации, сегодня прибегшей к его помощи, означало для него двойную перспективу, и кругленькую сумму — шейх был великодушен, — и более ответственный вид деятельности, что сильно зависело от системы, которой служил ливанец.

В обоих направлениях непрерывно двигались грузовики. Большая часть тех, что покидали Сирию, в установленном порядке маркированные и проверенные пограничными службами, перевозила медикаменты и продовольствие в рамках проводимой ООН программы «Нефть в обмен на продовольствие». Другие, груженные товарами, ввоз которых в Ирак теоретически был запрещен, проходили без малейшего досмотра. Объединенные Нации следили лишь за пятью пропускными пунктами в стране. Поэтому, несмотря на размахивание руками пограничников и служащих ООН, многое ввозилось беспрепятственно.

А вывозилось и того больше.

В частности, контрабандная нефть по нефтепроводам или в металлических бочках, груженных на поезд, грузовик или корабль. Так что Сирия, Иордания и Турция через Курдистан продолжали беспрепятственно запасаться черным золотом своего иракского соседа. Такая ситуация всех устраивала. Особенно тех, кто проворнее, чем остальные, исправлял ошибки одних и других, тех, кто заинтересован любой ценой купить экономический и политический мир в регионе. Заодно обеспечивая себе существенные выгоды.

Насер с отвращением сплюнул на землю, хотя ситуация, при которой Абу-Камаль неподконтролен ООН, его устраивала. Как только эта последняя формальность на таможне будет улажена, он вернется в Европу, прежде чем всякое передвижение усложнится.

Сириец внезапно поднялся и махнул рукой, чтобы ливанец следовал за ним. Один грузовик отделился от основного потока и остановился на въезде в маленькую улочку.

Иракский пограничник Тарек Сафед был родом из Кайма. Он зашел постричься к родичу, единственному местному парикмахеру. Когда тот заканчивал подравнивать ему волосы, Сафед увидел, что двое мужчин, сидевших на террасе бара напротив, поднялись и перешли на его сторону улицы. Он некоторое время наблюдал за их перемещением, заинтригованный поведением сирийского контрабандиста, знакомого ему как внешне, так и своими делами. Именно его он сначала заметил, а уж потом разглядел его соседа, невысокого толстяка, одетого на западный манер.

Присутствие Тарека было не совсем случайным. Вот уже несколько месяцев его охотно и часто использовали, чтобы он следил за подозрительными перемещениями на своем пограничном посту. Договоренность, о которой не знало его правительство. Объектом его внимания оказалась группа иностранцев, подошедших к сирийцу. Эти новые «друзья» были из тех, кем интересовались и его неофициальные наниматели. Официальные тоже, но они хуже платили.

Сафед занял наблюдательный пост у входа в парикмахерскую и не спускал глаз с двух своих объектов. Они стояли возле кабины груженного бочками грузовика и беседовали с шофером. Несмотря на внешний вид, пограничник незамедлительно узнал и его. Это был офицер иракской армии, как и он сам. В первую войну в Заливе они вместе служили в артиллерийском полку. Что он здесь делает? Почему в штатском?

Контрабандист и его спутник поднялись в кабину, и грузовик исчез в глубине улочки. Тарек решил последовать за ними. Он выбежал в переулок и как раз успел увидеть, как грузовик въезжает в ворота ангара, наспех сколоченного из плохо пригнанных досок. Через пару минут оттуда вышли трое мужчин и удалились, оживленно беседуя. Сафед подождал. В течение четверти часа никто не входил и не выходил. Подгоняемый любопытством, он решился взглянуть, что перевозит эта машина.

Очень скоро он обнаружил на задах грубо заколоченное окно и через него проник внутрь. В помещении было темно, и Тарек дал глазам привыкнуть к темноте. В ангаре стояли два грузовика. Маленький, раздолбанный, и другой, гораздо больше, который на его глазах прибыл сюда двадцать пять минут назад. Тарек заглянул в грязную, обшарпанную кабину. В ней пахло потом и пылью. Он не заметил ничего особенного. Затем посмотрел под кузов, чтобы убедиться, что там нет никакого тайника. И ничего не обнаружил. Тогда он подошел к задней подножке и забрался в кузов с бочками.

На первый взгляд дело касалось всего лишь банальной операции по торговле нефтью. Он пнул носком сапога ближайшую бочку. Глухой звук — бочка полна. Другой удар, по следующей. То же самое. Он уже готовился повторить процедуру в третий раз, когда донесшийся от ворот звук заставил его вздрогнуть. Сафед присел и прислушался. Наконец между рейками ему удалось разглядеть снаружи неподвижный силуэт. Возможно, человек ждет кого-то или чего-то. Иракец решил, что его услышали. Он слишком рисковал. Контрабандисты не любят, когда кто-нибудь сует нос в их дела. К тому же ему не избежать проблем с местными властями: у него нет никаких полномочий по эту сторону границы. Его без суда и следствия казнят как шпиона.

Еще кто-то появился в воротах ангара и заговорил с первым. Это длилось довольно долго. Тарек боялся шевельнуться. Незнакомцы говорили негромко, и ему не удалось понять, что они обсуждали. Наконец спустя десять минут они удалились, и он тоже решил уйти. Ему повезло, однако не стоило терять чувство меры.

Торопливо выпрямившись, Сафед ударился о бочку, и та ответила ему пустым звуком, сильно отличающимся от первых двух. Внимательный осмотр тары показал, что кто-то незаметно срезал верхнюю часть, чтобы сделать некое подобие крышки. Стык был грубо замазан краской. Он подцепил ножичком металлический колпачок и снял его. Увидев, что находится внутри, он инстинктивно отпрянул, содрогнулся и в панике упал назад, тяжело ударившись спиной о землю. Падение слегка оглушило его, и Тареку понадобилось время, чтобы прийти в себя и понять, что он ничем не рискует. Иначе он уже был бы мертв. Он встал и снова залез в кузов.

Бочка скрывала второй цилиндрический контейнер, меньшего размера и диаметра. Эта емкость белого цвета, казалось, была сделана из гораздо более прочного металла, нежели бочка. На верхней ее части виднелись цифры и буквы, флаг и значок, на который он так болезненно отреагировал несколькими минутами раньше: черный череп в желтом квадрате. Он указывал на содержание военного химического вещества. Тарек часто видел его на ящиках двухкомпонентных снарядов, с которыми его научили обращаться в артиллерии. Он достал только что выданный ему маленький цифровой аппарат и сфотографировал крышку поблескивающего металлом цилиндра.

04.09.2001

— А теперь, если позволите, перейдем к последнему пункту распорядка дня возвращения. На чем мы остановились? — Глава кабинета произнес эти слова, чтобы прекратить начавшийся разговор, не касающийся дела. Он склонился над лежащими у него на коленях бумагами.

Его патрон с загорелым и отдохнувшим лицом вот уже минут десять молчал и лишь согласно кивал на каждую фразу своего помощника. Казалось, он витает в облаках.

Напротив них, рассевшись полукругом вместе с сотрудниками своих отделов, расположились все главы разведывательных ведомств Министерства обороны.

— Ситуация нестабильная. — Слово взял адмирал, руководящий Управлением военной разведки. — В последние недели мы наблюдаем снижение контактов между нашими объектами. Но в настоящий момент мы не в состоянии определить, является ли это устойчивой, продолжительной тенденцией.

Он поискал взглядом одобрения своих собеседников; те согласно кивнули.

— На национальном уровне заметен некоторый подъем общего воодушевления. — Вот уже несколько минут шеф жандармов пытался сказать свое слово. — И все же, если угрозу нападения нельзя исключить, она представляется мне смутной, трудноуловимой…

— Маловероятно? — Голос министра обороны заставил его замолчать.

— Уже давно вопрос не в том, произойдет ли нападение, а в том, когда оно произойдет, — спокойным голосом заговорил глава службы внешней разведки. — В настоящий момент мы можем разглядеть предупреждающие знаки, поступающие к нам прежде всего от американцев. Они в панике. В последнее время они участили запросы информации, так что им уже и счет потерян. Кстати, в начале августа они объявили всеобщую боевую готовность. Хотя мы точно не знаем, чем это вызвано.

Министр на несколько секунд задумался.

— А израильтяне?

— С виду спокойны, сосредоточены на своих внутренних проблемах. Кое-какие вторжения на территорию Африки. Ничего, с чем мы не смогли бы справиться.

— Можете ли вы гарантировать мне эффективность наших операций слежения? — Этот вопрос министр адресовал всем.

И снова заговорил руководитель службы внешней разведки:

— За последние полгода в результате обработки сведений, полученных благодаря деятельности различных наших служб, мы успешно провели несколько операций. — Это напускное благородство позволяло ему скомпрометировать младших коллег, в частности двоих представителей Управления военной разведки. — Но угроза столь часто меняется, что сложно гарантировать полную эффективность или неприкосновенность национальной территории. К тому же с течением времени увеличиваются ставки и риски. Обострение неизбежно. Лучшее тому подтверждение — арест этого французского гражданина алжирского происхождения в…

— Дубае? — Министр читал досье или обобщающую записку тайного советника. — Знаменитая «Игуана»?

— Да, месье. Как того требует порядок, мы передали ориентировки в наше полицейское ведомство. Вместе с некоторыми европейскими коллегами они проводят операцию слежения, французская часть которой носит название «Божественное дуновение». И они готовы вмешаться, чтобы нейтрализовать остальных членов сети «Игуана».

— Делом руководит Управление территориального надзора?

— Нет, служба общей информации. Очевидно, многие их обычные клиенты находились среди выявленных объектов, этим объясняется подобный выбор. Управление территориального надзора в нужный момент займется судебными вопросами.

— На каком они этапе?

— Непосредственно сейчас единственная полученная ими достоверная информация заключается в том, что угрозу следует принимать всерьез. Эти люди решительны и опасны. Однако дело еще недостаточно проработано, чтобы подготовить легальный процесс. Один из наших офицеров, тот, что получил первичные сведения от информатора в Дубае, был командирован в Министерство внутренних дел в качестве связного агента службы внешней разведки. Как бы то ни было, все указывает на то, что Франция не застрахована от масштабной операции с применением химического или бактериологического оружия, а…

— А главное, мы зависим от иностранных источников информации. — Министр довольно сухо прервал его речь. — Добавлю: к тому же случайных. Без этого таинственного эмиратского источника мы бы ничего не узнали о плане покушения на американские интересы у нас, прямо здесь, в Париже.

Снисходительный тон последнего замечания, словно обращенного к нерадивым ученикам, заставил присутствующих насупиться.

Шеф жандармов попытался дать объяснение:

— В этой области нам известно, что…

Министр незамедлительно перебил его:

— Что нам ничего не известно. — Он выпрямился в своем кресле. — Или очень немногое. Меня интересует, не появится ли в повестке дня изменение планов нападения, а также повышение уровня угрозы. Надо что-то предпринять.

«Или хотя бы сделать вид». Сидящий позади своего шефа Стабрат оставил это замечание при себе.

— Вы правы, месье, вероятно, было бы желательно пересмотреть планы нападения на территорию нашей страны, в особенности ядерно-бактериохимического нападения. — Заканчивая фразу, он бросил взгляд в сторону представителей службы внешней разведки.

Их реакция не заставила себя долго ждать, и голос полковника Монтаны, тайного советника шефа внешней безопасности, раздался у него за спиной:

— Есть ли у вас основания, генерал, полагать, что в последнее время угроза особенно усилилась? — Тон был сладкий, но с оттенком высокомерия.

Этот человек не был даже действующим офицером, но долгие годы продвигался по служебной лестнице в правительственных кругах и в разведке, где пользовался серьезной политической поддержкой, объясняемой не верной дружбой, а страхом. Монтана предпочитал определенность.

— Нет, ничего, кроме нескольких упомянутых сегодня деталей. И все же, думая об упреждении… Я полагаю, что не слишком забегаю вперед, когда говорю, что мы готовы встретиться с каждым из вас, чтобы обговорить эту тему. — В ожидании заранее полученного одобрения Стабрат взглянул на своего шефа. Накануне было решено, что он «неожиданно» возьмет слово.

— Мы сможем обсудить все это позже. — Глава кабинета, не отдавая себе в этом отчета, прервал молчаливый диалог представителей Управления военной разведки и службы внешней разведки. — У министра плотный график.

Воспользовавшись вмешательством своего подчиненного, тот поднялся и стал пожимать руки присутствующим:

— Спасибо, что пришли… Отличная работа… Спасибо… До свидания, адмирал… Долг зовет, деловой обед… Да, вы знаете, что это такое.

Излияния чувств продолжались еще долго, а затем все потянулись к выходу. Уже в дверях Стабрат заметил, что министр обороны тайком пригласил директора службы внешней разведки задержаться. Дверь закрылась.

— Я полагаю, что министр хотел поговорить с вами о Японии? — Монтана задал вопрос шефу, как только они снова встретились. Полковник полчаса ждал его на заднем сиденье машины во дворе министерства.

— Точно. Он хотел знать, по-прежнему ли реорганизация службы проходит с трудностями.

— И?..

— И я сказал ему, что Управление военной разведки не доставит больше проблем находящейся под покровительством группе бизнесменов.

— Это японское дело, безусловно, самое значительное для национальных интересов.

— Простите мне легкую иронию. — Прошло несколько секунд. — Как вы расцениваете последнее выступление генерала Стабрата?

— Возможно, это пробный выпад. Или предостережение.

— Я тоже так думаю, они, безусловно, в курсе.

— Они что-то знают, это очевидно, но, вероятно, немного и потому рискнули открыто закинуть удочку.

— И заручиться поддержкой начальства.

Монтана улыбнулся, он знал, что сейчас последует.

— Если бы только можно было дать ход этой истории, все мои проблемы были бы решены одним махом.

— Сначала, да.

— А потом?

— Все бы рисковали оказаться в неприятном положении.

— Очевидно, именно так думает Матиньон.[75] Министр обратился за консультацией…

— И?.. — Монтана исполнял свою роль начальника, любящего продлить удовольствие. Это давало ему ощущение власти над ситуацией.

— В настоящий момент мы не шевелимся и пытаемся потихоньку урегулировать проблему. Они хотят приберечь этот удар на потом, на случай, если общественное мнение будет неблагоприятно для первого министра. И все же я задаю себе вопрос: не следует ли нам опередить события? С добытыми нами снимками и сведениями, возможно…

— Я полагаю, пока рановато рисковать спровоцировать всеобщую панику. Мы следим за Насером Делилем, одним из людей, сфотографированных нашим агентом в тот день, когда грузовик с бочкой прошел в Сирию. У него идеальные данные заказчика подобных транзакций. Через него мы, безусловно, сможем добраться до этой партии. А может быть, если слегка повезет, даже прижать его сообщников. Вот тогда придет время нам вмешаться и придать немного больше гласности нашей инициативе.

Директор службы внешней разведки для виду возразил. Подобный успех позволил бы ему блеснуть перед важными персонами, и он это знал.

— Речи нет, чтобы дать этой дряни распространиться бог знает где. Вообразите ущерб, который причинит его использование при нападении.

Монтана пожал плечами. Использование подобного оружия столь сложно, что реальный урон, возможно, будет очень незначительным. Они оба осознавали, подоплека не в этом.

— Давайте поскорей, иначе…

— Иначе что?

Снова пауза.

— Вся эта история очень некстати. В связи с приближающимися выборами у меня другие задачи. Сегодня уже четвертое, и мне скоро предстоит дать отчет по текущим делам. Так что, если возвращаться к нашей проблеме, следует двигаться быстро и незаметно.

— Отлично. — Монтана посмотрел в окно. Они въезжали на мост Сюлли, погода стояла хорошая.

Крошечное рыболовное судно еще до рассвета вышло из порта Яблах на северном побережье Сирии. С легким опережением привычного расписания, которое никого бы не удивило, — капитан имел обыкновение выходить на лов спозаранку. После долгих часов каботажного плавания он приблизился наконец к месту встречи. Он торопился избавиться от своего груза.

Инструкций и репутации контрабандиста, щедро заплатившего ему за выполнение этой перевозки, хватило для того, чтобы испугать моряка. И помешать его сну. Человек так и сказал ему с угрожающим видом, что это предмет хрупкий, опасный и специальным образом упакованный. Под страхом мгновенной смерти никто не должен даже пытаться открыть одну из двух ржавых бочек, доставленных накануне отплытия. Так что бочки, теперь надежно спрятанные под сетями, были погружены на борт с предосторожностью и соблюдением всей возможной секретности.

Капитан посмотрел на часы. Чуть больше четырнадцати часов. Вдали, по левому борту, очень белая в лучах солнца, вырисовывалась земля. Море было спокойным. Спустя несколько минут на горизонте возник силуэт другого судна. По мере приближения оно становилось все больше. Капитан взял бинокль и уточнил маркировку корабля — грузового судна небольшого водоизмещения. Вчера, после того как его заказчик сообщил ему название судна, он кое-что разузнал и выяснил, что оно, выйдя из Банияза, совершит рейс в Албанию с заходом на Кипр.

Похоже, бочки направляются в Европу. Поговаривали, что контрабандист теперь связался с моджахедами, и рыбак всю ночь думал о том, что именно они являются получателями этого рискованного груза. Потом он подумал, что ему хорошо заплатили за работу и что в конечном счете его не касается, что случится с неверными. Разве они интересуются его судьбой?

11.09.2001

Жан-Лу Сервье находился в верхнем зале Северного вокзала. Было около шести утра. Стоя среди сотни пассажиров, в основном мужчин, на перроне, откуда отбывают поезда «Евростар», он, чтобы скоротать время, пытался угадать род занятий своих соседей. Преобладали темные костюмы, очень похожие на его собственный, что не оставляло места для сомнений. Это были командированные служащие, бизнесмены, финансисты или консультанты вроде него.

И все же в звучании этой серой и в целом апатичной массы он различил несколько фальшивых ноток. Одна или две семьи с утомленными недосыпом и нескончаемым ожиданием детьми. Ребятишки громко разговаривали, бегали вокруг родителей, иногда толкали других пассажиров.

Прямо перед Сервье маленький мальчик со светлыми волосами испуганно прижимался к матери, так что она иногда почти теряла равновесие. Заметив, что какой-то незнакомец внимательно разглядывает его, ребенок попытался спрятаться, уткнувшись в надежную опору — ноги молодой женщины. Она терпеливо противостояла его натиску, точно непобедимый дуб, а затем, нежно разжав его руки, заставила его встать в очередь впереди себя. Полицейские заняли места в окошках паспортного контроля.

Сон Карима внезапно прервался. Только что он спал и видел сны. Мгновение спустя у него уже были открыты глаза, а рассудок готов к действию. Однако возникшая накануне в мечети Пуанкаре тревога не ушла. Ночь не рассеяла ее.

Во время вечерней молитвы имам, странствующий салафист, временно исполняющий обязанности Мохаммеда, очень резко выступал за борьбу с неверными. Он призывал верующих проявить отвагу и достоинство в грядущих испытаниях. Не уточняя, в каких именно. Затем он дважды напомнил правоверным, что мусульманин никогда не должен помогать нечестивцу в ущерб своему брату по вере. Наказанием за подобное преступление будет вечный ад.

К чему такое предостережение?

Карим откинул простыню и сел на краю постели. Он провел рукой по лицу, борода уколола пальцы. Он ненавидел эту бороду. Комок у него в животе стал еще ощутимее, его не оставляло предчувствие неминуемой катастрофы.

В голове звучали слова проповедника. В определенный момент салафист прочитал текст, как будто выученный им наизусть, слово в слово, но его названия не сообщил. Это обращение было одновременно современным и архаичным, речь в нем шла о борьбе за власть над сознанием местной общины верующих.

Эта борьба должна вестись на многих фронтах. Прежде всего следует изобличать предателей, всех предателей: правительства, порабощенные крещеными и евреями; мусульман на службе у неверных и, наконец, дворцовых улемов,[76] то есть поддерживающих плохих властителей теологов, противостоящих «жертвенным имамам» — праведникам. Кроме того, бороться за разоблачения хищений и захвата, которым подвергается Дар-аль-Ислам, владения ислама, и за создание истинного мусульманского государства, единой общности, способной в перспективе обеспечить реставрацию Халифата, той мифической территории, где воцарится единственный подлинный последователь пророка Магомета.

Это речь была исполнена враждебности. Она сильно смахивала на объявление войны.

Амель спустилась на станцию метро «Мишель Бизо» около десяти тридцати. Она направлялась на другой конец столицы, в Исси-ле-Мулино, чтобы пообедать с одной журналисткой. Они сблизились во время последней студенческой практики, и теперь, желая дать ей немного заработать, коллега пригласила ее принять участие в собрании редакции.

Поезд, в который вошла Амель, был почти пуст. Она устроилась поодаль от остальных пассажиров и попыталась углубиться в ту самую книгу Гавальды,[77] которую ей все не удавалось дочитать. Молодая женщина была слишком подавлена, чтобы сегодня хоть немного продвинуться в чтении. Спрашивается, зачем она упорно таскает повсюду этот том. Ее взгляд утонул в темноте туннеля. Она задумалась о Сильвене: какой он предупредительный, а главное, как внимателен к ее профессиональным делам. После их возвращения из Реюньона ее навязчивой идеей стало доказать ему, что она может справиться сама.

Конец августа прошел спокойно, муж никак не давил на нее. Но после возвращения частенько расспрашивал жену относительно ее планов и следил за их осуществлением. Проблема была не в деньгах. Речь по-прежнему шла о выборе будущего. Он жаждал семьи, соответствующей тому социальному окружению, к которому он все больше и больше стремился. Для Амель же эти понятия были синонимами заточения и отречения. Они вновь привели бы ее к традиционным родительским устоям, от которых она бежала.

Она была в ярости, ей казалось, будто ее предали.

Когда около пятнадцати часов Карим вошел в «Аль Джазир», его сразу поразило обилие народу. В исключительно мужской толпе едва было видно старичков, которые обыкновенно в это время одиноко сидели в глубине зала. Мохаммед тоже был здесь. Удивительно, что они с каким-то салафистом расположились у стойки бара, подчеркнуто не пытаясь укрыться от посторонних глаз.

На приветствие Карима никто не ответил; казалось, никто не заметил его прихода. Очень скоро он понял, почему его не услышали. Звук телевизора, обычно приглушенный, на этот раз гремел на полную громкость.

«Град металлических обломков падает с неба…»

Карим поднял голову к экрану и увидел какое-то здание, объятое огнем. Он не сразу узнал его, и ему понадобилось какое-то время, чтобы осознать, что он видит.

«Все, что нам известно к настоящему времени…»

Густой черный дым поднимался от высокой серой прямоугольной башни. Стоящий рядом ее близнец, казалось, был невредим. Одно из двух зданий Всемирного торгового центра выгорало изнутри. Карим не смог сдержаться и отпрянул. Испугавшись, что кто-нибудь из клиентов бара заметил его реакцию, он оглянулся вокруг. Но все взгляды были прикованы к экрану.

«Прибывающий из Бостона…»

Салах улыбался. Как и многие другие, Мохаммед скалился. Карим уставился на его зубы, показавшиеся в ухмылке — хищной, победительной. Вскоре он отдал себе отчет в том, что тревога, со вчерашнего дня терзавшая его внутренности, уступила место другому чувству, еще более острому и глубокому.

«Башня горит…»

Его глаза встретились с глазами старичка, который горестно качал головой.

Амель сидела позади своей коллеги-журналистки в конференц-зале журнала вместе еще с полутора десятками других женщин разных возрастов. Они благоговейно слушали Сильви Моннье, главного редактора. Та излагала свои планы по предлагаемой ею модификации рубрик и говорила о последующих за этим переменах в направлении журнала. Мода и благоустройство, как и реклама, вырастут в объеме в ущерб информации, а особенно сюжетов на социальные темы. Пострадает также культура.

Презентация заканчивалась, когда в коридоре послышались торопливые шаги и в зал без стука ворвался задыхающийся и испуганный референт.

— В Нью-Йорке ужас что происходит! — Он выкрикнул эти слова, не переведя дыхания. — Все горит!

Он схватил пульт и включил телевизор, обычно используемый для презентаций.

«Вот уже десять минут…»

Все журналистки подошли ближе, чтобы посмотреть, что его так потрясло. Их глазам предстало зрелище какого-то здания, окутанного непроницаемой черной пеленой. Раздалось первое: «О боже!» Амель испуганно и одновременно зачарованно окинула взглядом своих коллег и снова с недоверием сосредоточилась на экране.

«Самолет…»

Точка зрения постоянно менялась, то ближе, то дальше. Вид с воздуха, вид с улицы.

«Сейчас, когда я с вами говорю…»

Голос комментатора, неуверенного, плохо информированного, был единственным звуковым фоном. «О боже!» Вертолеты. «О боже!» Они кружились над Всемирным торговым центром, который выглядел словно подбитый. «О боже!»

«Авария…»

Самолет слишком низко. Самолет. Ему здесь не место.

На экране на небольшой высоте, точно в замедленной съемке, двигался транспортный самолет. Он направлялся прямо в клубы дыма.

— Он с ума сошел, сейчас он… — Амель, как и все остальные, не смогла удержаться от крика.

Машина протаранила вторую башню посредине и полностью исчезла там, в серой лаве, вскоре окрасившейся красным пламенем. Раздался страшный треск пластмассы, стекла, дерева и металла. Все вздрогнули и оглянулись. Звук шел не от телевизора. Одна из журналисток, американского происхождения, потеряла сознание и тяжело рухнула на пол, задев стол.

«Что стало со всеми пассажирами…»

Страшная тишина установилась в переполненном офисе Лондонского отделения Группы патентной документации, куда Сервье прибыл сегодня для консультации. Все замерли. Все взгляды были прикованы к экрану личного телевизора шефа.

«Flying bombs…»[78]

Шли минуты, и картинки повторялись снова и снова. Второй самолет бесконечно таранил свою цель. Один из стоящих перед Жан-Лу английских служащих все громче и громче скороговоркой повторял: «Fuck, oh fuck!»[79] — и никак не мог остановиться. Странно лишенный каких-либо эмоций, он повернулся к своему соседу слева. Тот плакал. «Oh fuck!» Это был молодой парень, едва переступивший порог отрочества. «Fuck!» Он бормотал, что его брат живет в Нью-Йорке, что ему никак не удается до него дозвониться. «Oh fuck!» К груди он прижимал мобильный телефон последней модели, которым так хвастался во время обеда. «Fuck!» Теперь это был всего лишь бесполезный кусок пластмассы. Сервье положил руку на его плечо и ощутил, что оно сотрясается от рыданий. «Fuck!»

«Third plane… Pentagon…»[80]

На экране другие картинки пожара заменили горящие нью-йоркские башни-близнецы. Один из фасадов резиденции военной власти США в руинах.

«Dark skies lit by giant flames…»[81]

Жан-Лу вспомнил какие-то фильмы катастроф, которые он видел в кино, и спросил себя, победят ли американцы на этот раз. Как бы отвечая его мыслям, комментатор произнес имя Брюса Уиллиса, неуместное, неприличное сейчас.

Ружар уже расположился на заднем сиденье такси, когда зазвонил его мобильник. Номер не определился.

— Слушаю!

Когда поступила новость, он был на встрече с издателем и не мешкая бросился вон, чтобы скорее попасть в свой офис.

— Ты про Нью-Йорк знаешь? Где ты? — Клейн, его главный редактор.

— Еду.

— Что ты об этом думаешь?

— Это не несчастный случай. Два раза подряд — быть того не может, тут что-то не то. К тому же еще третий — в Вашингтоне. Мне надо кое-кому позвонить. Скоро буду. — И журналист разъединился.

Впереди шофер такси, африканец или выходец с Антильских островов, прибавил громкость своего приемника. Обычные программы были заменены однообразными и пустыми информационными сводками. Ружар услышал, как тот сквозь зубы прошипел: «Ублюдки, этих парней следовало бы сперва высечь, а потом повесить!» Он не отреагировал. Он смотрел на людей, как ни в чем не бывало идущих по улицам, и думал: «Сколько осталось времени?»

«Через час после первого взрыва одна башня-близнец рухнула у нас на глазах…»

Когда в гигантском облаке серого дыма обрушилось здание, Салах, Мохаммед и некоторые другие посетители принялись аплодировать. Над толпой, непрерывно победно скандирующей: «Аллах акбар!» — раздавался свист. Чашки и стаканы с чаем стучали по столам.

Кариму хотелось заткнуть уши и зажмуриться.

«Картины паники… Развалины…»

Но салафисты наблюдали за ним. В приступе этого нового чувства гнева, заместившего его горечь, он громким криком восславил величие Бога.

«С неба падают люди…»

Они ничего не видели.

«Америка…»

Он ничего не видел.

«Под натиском…»

Он ничего не сделал.

«На земле…»

Мохаммед улыбался, явно удовлетворенный воинственным воодушевлением Карима. Все смеялись и говорили в полный голос. В глубине бара кто-то, помогая себе жестами, оспаривал заглушаемые всеобщим исступлением замечания и порицания двоих стариков.

Молодой человек рядом с Феннеком заявил, что никогда не станет оплакивать участь американцев, получивших хороший заслуженный урок. Это им за тех, кого они убивают и убили вместе со своими еврейскими сообщниками.

«Огненный шар…»

На экране вздрогнула от взрыва вторая башня.

Сильви Моннье почти овладела собой. Если бы не пронзительный голос, которым она выкрикивала указания, прижимая плечом к уху мобильный телефон, могло бы показаться, что она в норме.

«Трагедия… Как нам известно… Два самолета… Всемирного торгового центра больше нет».

Вокруг стола суетились девушки, три из них окружили приходящую в себя американку.

«В Вашингтоне…»

Амель подошла к главной редактрисе, уже более спокойно разговаривающей по телефону с одним из редакторов издательской группы, которой на самом деле принадлежал журнал.

— В Нью-Йорк? Нет, она не в том состоянии… Я знаю, но… Ума не приложу, кого бы я могла туда отправить…

— Я готова поехать туда, если хотите. — Амель сама удивилась, услышав собственный голос, произносящий эту фразу.

Ответственная за журнал резко обернулась и зло посмотрела на ту, которая осмелилась перебить ее. Когда Сильви поняла, что это недавняя практикантка, лицо ее сделалось неподвижно, а затем по нему пробежало облачко разочарования. Губы ее дрогнули и разжались, прежде чем снова сомкнуться. Почти не разжимая их, слегка отвернувшись, редактриса заявила, что Амель слишком неопытна. После чего удалилась, чтобы продолжить разговор в другом месте.

«Террористы… Сеют ужас…»

Амель сделала непроизвольное движение, словно хотела отряхнуть руки. Ей показалось, что она внезапно стала грязной. В кармане джинсовой куртки завибрировал телефон. Сильвен.

«Доверие тает…»

Она не ответила на звонок.

В терминале поездов «Евростар» на вокзале Ватерлоо были усилены меры безопасности. Всех останавливали, опрашивали, собаки обнюхивали весь багаж. Некоторых пассажиров полицейские проверяли скрупулезнее, чем других.

По телевизору в VIP-салоне сообщили, что четвертый самолет разбился в чистом поле. Очевидно, его пассажиры восстали против воздушных пиратов и на время захватили контроль над машиной. Жертвенные герои, внушающие доверие личности среди неописуемого и постыдного хаоса. Америка ничего не заметила. Она ничего не поняла, ничего не смогла сделать. Она лишилась своего главы, ее президент исчез. Он прятался.

В вагоне первого класса, мчавшем Сервье в Париж, все молчали. Воспользовавшись вечерним светом, он следил за медленно проплывающим за стеклом английским пейзажем. Всего около четырех часов дня, а все места в вагоне заняты — довольно редкое явление, достойное того, чтобы обратить на него внимание. Обычно этот поезд возвращался почти пустым.

Никто не читал газет, мобильные телефоны молчали. Почти на каждом столике какой-нибудь алкоголь. Пассажиры старались не встречаться взглядами, как это принято на Западе. Люди отводили глаза, пытаясь скрыть свой страх.

Жан-Лу выпил глоток кока-колы.

Поздний вечер. Усевшись на кровать, Линкс прислонился спиной к стене и переключал телевизор с одного информационного кабельного канала на другой. Через несколько минут он уменьшил звук и вооружился своим плеером. В ушах заорала группа «Prodigy».

Где-то в бесконечности самолеты врезались в башни, которые загорались и исчезали в плотных облаках…

В народном гулянье дальних стран.

Через несколько минут Линкс уже снова улыбнулся.