Время спать

13

Сейчас три часа ночи. Да, я знаю, что вас это уже не удивляет. Но я не лежу в своей синей спальне на кровати, глядя в потолок. Я не сижу в гостиной, глядя в телевизор. Я сижу в травматологическом пункте Королевской больницы, глядя на изможденную медсестру, которая в четвертый раз объясняет нам, что надо успокоиться и что врачи выйдут, как только смогут.

Этим вечером я встретился с Диной в первый раз после первого секса. И опять она оказалась в моей квартире — возможно, потому что мы оба понимали, какой свет на наши и без того неоднозначные отношения будет бросать присутствие Бена и Элис. Дина захотела в паб.

— Куда? — не понял я.

— Ну, в паб. Просто в местный паб.

Передо мной опять замаячил вариант со смокингом. Прости, дорогая, но я не имею ни малейшего понятия, о чем ты говоришь.

— У меня тут нет местного паба. Я вообще в пабы не хожу.

— Вообще в пабы не ходишь?

— Я еврей.

— Хватит твердить эту все объясняющую фразу.

— Но это действительно все объясняет.

Я втайне порадовался этому небольшому спору — когда она пришла, в воздухе повисло ощущение неловкости: Дина отводила глаза, я сомневался, могу ли ее поцеловать. И в любой момент ждал, что она скажет что-нибудь из серии «знаешь, это было ошибкой». Но вдруг спор связал нас; и абстрактный паб оказался тем, чем никогда не был настоящий паб: глотком свежего воздуха.

— К тому же во всех бедах этой страны виноваты пабы.

— Интересное наблюдение.

— У этой страны три беды, — начал я, устраиваясь поудобнее в русле этой темы, которая, если в нее углубиться, минут на пятнадцать отсрочит момент, когда нам снова нечего будет сказать. — Это насилие, отвратительная еда и то, что все закрывается в половину двенадцатого. Все это свойства культуры, насаждаемой пабами.

Дину это не впечатлило. В своем полосатом черно-белом платье она была похожа на зебру — ее просто так не заарканишь.

— Может, хватит? Тоже мне, проповедник нашелся.

— Но там все так безрадостно! И пиво я не люблю.

— Да будь ты мужчиной!

— Я думал, что ты фе… а, не важно.

— Ладно, мы можем сходить в клуб.

— Замечательная мысль! Сходить в очень темный паб, где играет чудовищная музыка.

— Мне нравится такая музыка.

— Дина, я тебя умоляю. С таким же успехом ты можешь потанцевать под вой автомобильной сигнализации.

Она глубоко вздохнула. Тут я понял, что наши милые разногласия в итоге оказались просто разногласиями, к тому же весьма неприятными.

— Габриель, — спросила она, — как ты думаешь, нам вообще стоит встречаться? Учитывая, что у нас нет ничего общего. Если, конечно, не считать того, что мы родственники.

Надежный грунт оказался подмочен дождем. Так всегда и случается, когда слишком настаиваешь на своей дурацкой точке зрения. Но подача была настолько точной, что можно подумать, будто ее сделал Пит Сампрас.

— Ладно, идем в паб, — сказал я, надевая куртку.

На лице Дины теперь было написано, что она не очень-то хочет куда-то идти. Но мы все же пошли. Выходя из дома, я на мгновение остановился, не зная, куда направиться. В Килберне тысяча пабов — их плотность на квадратный метр здесь выше, чем в любой другой точке земного шара, — но я вдруг понял, что понятия не имею, в какой из них заглянуть; и, что еще хуже, не знал, в каком будет безопаснее. «Бидди Маллиган», «Черный лев», «Сэр Колин Кэмпбелл», «Мак-Гавернс», «Коул-Питц» — все эти заведения что-то объединяет, но явно не оранжевый интерьер. И вдруг я услышал какое-то хныканье.

— Что это было? — спросил я.

— Ты о чем? — не поняла Дина.

Снова этот звук — тихий, приглушенный плач. Он, похожий на песнопения шотландских горцев, только в неважном исполнении, становился то громче, то тише.

— Может, это Иезавель? — предположила Дина.

Сказав «Иезавель», а не «твоя кошка», она тут же подняла мне настроение — мне понравилось, что Дина все глубже втягивается в мою жизнь.

— Нет, слишком жалостливо.

Я огляделся. На Стритли-роуд падал неровный свет четырех уличных фонарей. Никого. Только дети через дорогу играли в саду (наверное, их родители не могут себе позволить купить игровую приставку). Еще был слышен шум Хай-роуд. Вспомнив, что сегодня вечер пятницы, я отметил про себя, что надо попытаться уйти из паба до того, как Хай-роуд выйдет из-под контроля. Года три назад, в какую-то пятницу, я в первый раз возвращался домой ночью на автобусе. Я ехал по Хай-роуд и думал, что началась революция и завтра об этом будут рассказывать в новостях: пошатывающиеся люди, переходящие дорогу, не обращая внимания на машины; несущиеся по тротуарам и кого-то преследующие полицейские автомобили; темные фигуры, исступленно занимающиеся любовью в подворотнях у ночных клубов. Я тогда вышел из автобуса и пошел до дома пешком мимо горящих мусорных баков, в любой момент ожидая появления Бэтмена. Но со временем мне стало ясно, что такое в Килберне происходит каждую пятницу и субботу. Так что лучше уйти пораньше, пока все это безобразие не выплеснулось из пабов на улицы.

— Габриель, — вернула меня на землю Дина. — По-моему, в твоем мусорном бачке кто-то есть.

Я взглянул на черный мусорный бачок, стоящий у стены, отгораживающей наш участок от соседского. Стало страшно. Я такое уже испытывал, когда смотрел фильмы ужасов — напряжение в ожидании монстра, явно затаившегося в засаде, — и знаю, как с этим справиться. Но если бы я и сейчас закрыл лицо руками, то мне было бы сложно поднять крышку бачка.

— Да ладно, неважно, — собрался я уйти.

— Габриель! — дернула она меня за рукав. — Что ты как ребенок? Посмотри, что там.

Последнюю фразу она почему-то произнесла чуть ли не шепотом.

— Но я боюсь, — признался я.

Я вообще не гожусь для таких подвигов.

— Не говори глупостей.

Дина подошла к мусорному бачку. Она на мгновение замешкалась, потом собрала в кулак все свое мужество — мужество человека, который прошел через смерть любимого человека от рук нью-йоркской полиции после устроенной им бойни на пейнтбольной площадке, в результате которой погибло четыре человека, — и подняла крышку. Я стоял в двух метрах от бачка. Хныканье звучало все громче и не прерывалось, будто сидевшее там существо не заметило, что крышку подняли. Дина заглянула внутрь и тут же отпрянула.

— Иди сюда, — прошипела она. — Подойди и загляни.

— Может, ты мне просто скажешь, что там?

— ПОДОЙДИ И ЗАГЛЯНИ ТУДА!

С несчастным выражением лица я отправился к бачку, передвигаясь вдвое медленнее Лидии Фриндель, а когда все же подошел, то никак не решался взглянуть вниз. Но любопытство одолело: несмотря на страх, меня словно подталкивала невидимая рука — это чем-то напоминает мое поведение с застенчивыми женщинами. Я увидел Ника — дрожащего, голого и хнычущего. Его глаза были крепко зажмурены — так он отгородился от окружающего мира, скорчившись, как зародыш, в этой весьма сырой, прогнившей утробе.

— Может, полицию вызовем? — шепотом спросила Дина.

— Зачем? Разве он нарушает закон?

— Ну, во-первых, это нарушение общественного порядка. Во-вторых, вторжение в частные владения.

— В смысле?

— Ну, это же твой бачок?

Только тогда я понял, что они с Ником еще не знакомы. Чудесная возможность это исправить.

— Да, но… боюсь… дело в том, что… это и его бачок тоже.

— Как так?

— Это мой сосед по квартире.

Лицо девушки перекосило. На месте осталась только правая бровь. Было очевидно, о чем Дина думает, но на всякий случай она мне все высказала.

— Твою мать, Габриель! Я думала, что отношения с человеком, который оказался психом и убийцей, будут самым страшным эпизодом в моей личной жизни!

Разозлившись, она говорила с явным американским акцентом.

— Но ни фига! Мне точно надо было сойтись с Чарльзом Мэнсоном, не иначе.

Дина отчаянно жестикулировала — похоже, у нее черный пояс по сарказму.

— Так и надо было сделать. По крайней мере, мне не пришлось бы мириться с выдуманными замужествами, выпрыгивающими из кастрюль лягушками и вот с этим! С этим гребаным… с тем, что у тебя во дворе дают нудистский вариант «Лысой певицы». А в главной роли — твой сосед!

— Дина…

— Габриель?

Это был голос Ника: безжизненный, опустошенный — странное подобие его и без того невыразительного брэдфордского выговора. Я подошел к мусорному бачку. Он смотрел на меня оттуда, разинув рот, как только что вылупившийся птенец. Изливая свою измученную душу, Ник утопал в слезах. Когда он меня увидел, что-то в его голове перевернулось: открылась какая-то дверь и мы на секунду оказались в общей плоскости понимания; он узнавал меня, а я угадывал крупицы Ника, плавающие в его бесцветных зрачках. Затем он сказал простые и очень грустные слова:

— Помоги мне.

Я собрался было вызвать «скорую помощь», но подумал, что, хоть ситуация и критическая, сирены и носилки здесь ни к чему (это, скорее, вялотекущая критическая ситуация), к тому же я не хотел ждать ее четыре или пять часов, поэтому поймал такси. Собирая по кусочкам бессвязную речь Ника, мы поняли, что он сегодня решил пойти мыть лобовые стекла на перекрестке. Поскольку день выдался солнечный, он решил пойти голым. После второй или третьей серьезной аварии на Камден-роуд вызвали полицию. Он как-то — не совсем ясно как: по словам Ника, были задействованы астральные силы — умудрился убежать от полицейских и спрятался в нашем мусорном бачке, поскольку был уверен, что за ним охотится отряд людей с огромными сачками. Когда он это сказал, усатый водитель-киприот, который, казалось, не слушал нас, остановил машину и потребовал, чтобы мы выметались, подумав, наверное: «Какого черта я везу этих гребаных психов?» Но Дина (материнское сочувствие к явно беспомощному Нику все же вытеснило раздражение) так наорала на беднягу, что он в ужасе поехал дальше.

Мы привезли Ника в травматологический пункт. Привезли душевнобольного человека в травматологический пункт. Я не знал, что еще делать. Людей в белых халатах, которые в английских комедиях шестидесятых годов начинают носиться туда-сюда, как только кто-то принимается кричать и нести бред, не видно. Понятия не имею, что дальше делать.

Вот мы с Диной и сидим здесь (Ник, придя в пугающе странное и парадоксальное состояние маниакального спокойствия, ушел со словами «мне надо кое-куда позвонить») на желтых пластиковых стульях, выстроившихся в шеренгу в приемной травматологического пункта. Слева от меня сидит высокий блондин, лицо и шея которого рассечены осколками пивной бутылки, а позади него — бесцветная женщина с платком на плечах, у нее подбит глаз и кровоточит рот, а подвыпивший муж объясняет ей, что врачу нужно будет рассказать историю про скользкие полы и непонятно откуда взявшиеся дверные ручки. За ними сидят другие пациенты с какими-то менее очевидными травмами, и на всех этих лицах читается грусть людей, сидящих в травматологическом пункте. Мы торчим здесь с половины двенадцатого. В руке у меня сжаты розовые обрывки номерка, который выдала мне медсестра; у них тут как в театре, только кровь настоящая. На номерке написано «43»; табло с цифрами — черт знает, как оно правильно называется — зависло над стойкой приемной на цифре «38». Уже шестьдесят седьмую минуту ничего не меняется.

Дина спит на моем плече. Как ни странно, я не считаю это дикой пародией на то, как она заснула на моем плече той ночью: она мне доверяет больше, чем прежде, рядом со мной она чувствует себя в безопасности. На мои плечи опускается метафорический плащ — плащ защитника; хотя, если взглянуть на ситуацию в люминесцентном свете больничных ламп, то все дело окажется в том, что она может заснуть, а я — нет. Время от времени ее голова соскальзывает мне на грудь, но каждый раз Дина, не просыпаясь, сама кладет ее обратно мне на плечо — даже не верится, что бывает такой крепкий сон.

Все это: запах карболки, смешанный с запахом острых желудочно-кишечных заболеваний, мерное гудение больничных вентиляторов, мигание монитора дежурной сестры — с трудом поддается восприятию, затуманенному усталостью настолько, что вся эта история кажется уже воспоминанием, хотя и происходит прямо сейчас. Чуть раньше я пытался добиться от стоящего у туалетов автомата «Голд Бленд» чашки кофе, но когда коричневая жидкость с яростью выбросилась в серовато-желтый пластиковый стакан, понял, что не смогу донести его, потому что при любом движении кофе проливался, а это вызывало непроизвольные движения руки, из-за чего проливалось еще больше кофе, и, дойдя до стойки приемной, я подумывал о том, чтобы обратиться за помощью в связи с полученными ожогами первой степени.

Молодой человек азиатской наружности, который последним заходил к врачу — у бедняги на лбу вырезан британский флаг, — ковыляет мимо стойки приемной, лоб у него как-то хитро перебинтован. Восьмерка на табло с цифрами медленно, как в диафильме, ползет вниз, сменяясь девяткой. Я слышу, как сидящая за нами пара поднимается со стульев и низкий мужской голос сурово спрашивает, поняла ли она, что нужно говорить врачу. Возвращается Ник. Он протискивается между ними и усаживается рядом со мной, не обращая внимания на то, что подвыпивший мужик обернулся и смотрит на него весьма недружелюбно. К счастью, бесцветная женщина дергает мужа за рукав, давая повод отвернуться, а иначе он бы стоял тут вечно.

— Кому ты звонил? — интересуюсь я.

— Другу, — отвечает он, даже не глядя в мою сторону.

Когда мы сюда приехали, его ранимость куда-то исчезла и он укреплялся в самодовольном и агрессивном безумии — Ник, наверное, чувствовал, что все это закончится сумасшедшим домом.

— В три часа ночи?

Он продолжает глядеть куда-то в пустоту.

— Некоторым людям чужды сами понятия дня и ночи.

В том, что он говорит эту фразу именно мне, есть откровенная, ничем не прикрытая ирония. Не обращая на это внимания, я решаю прибегнуть к последнему доводу.

— Ник. Ты же сам хотел сюда приехать.

— Я хотел?

— Ты хотел, чтобы я тебе помог.

— Это действительно так, — говорит он, наконец-то поворачиваясь ко мне лицом. — Но как ты собираешься мне помочь?

Он подчеркивает каждое слово в своем вопросе, стараясь произнести его как можно более загадочно. В этом беда безумия Ника: это безумие тупого человека. Современная культура такова, что мы уверены в неразделимости гения и сумасшествия, мы не готовы к обычному, шаблонному помешательству, непохожему на безумие, например, Мопассана. Впрочем, Ник Манфорд, находившийся в здравом уме, был не так уж туп — у него хватало мозгов, чтобы прослыть рубахой-парнем, — но и выдающимся мыслителем его никто бы не назвал. Нет ничего страшного, если ты только и думаешь, что о лобовых стеклах автомобилей, фильме «Хайссе Титтен» и футбольном клубе «Брэдфорд Сити»; но если какие-то биологические нарушения в мозге заставляют тебя задуматься о жизни и смерти, безумии и здравомыслии — то есть делают из тебя Гамлета, — но при этом не добавляют интеллекта, необходимого для размышлений о некоторых вещах, то в итоге становишься похожим на перепуганного студента-социолога, изо всех сил старающегося выглядеть серьезным. В общем, есть в этом что-то от Гамлета.

— Думаю, лучше психиатра тебе никто не поможет.

— Ха! Так мне психиатр, по-твоему, нужен?

Он на самом деле сказал «ха!», хотя так никто никогда не говорит.

— Твоя способность говорить многозначительным тоном не убеждает меня в том, что ты обладаешь каким-то сверхъестественным знанием, — устало объясняю я.

— О нет, он обладает, — слышу я незнакомый тихий женский голос.

Поднимаю глаза. Передо мной стоит худая смуглая женщина. У нее бирюзовые линзы, длинный нос с горбинкой — недостаток, который она пытается компенсировать, приподнимая подбородок и беспардонно демонстрируя свои ноздри; на ней неимоверно широкие персидские штаны, кофта, из которой мог бы получиться неплохой мешок для картошки, и… подождите-ка… вы не поверите: моя зеленая остроконечная шляпа, опоясанная черной африканской ленточкой. На лице явно написана фраза: «Да, я знаю».

— Фрэн, — тихо говорит Ник. — Слава богу, что ты пришла.

Фрэн протягивает ему руку, не сводя глаз с меня и не меняя выражения лица, на котором по-прежнему написано: «Да, я знаю». Но она, дура, не знает, чья это шляпа. Я тебе открою эту тайну. Причем абсолютно бесплатно.

— Здравствуйте, Фрэн, — протягиваю я руку. — Я Габриель. Наслышан о вас.

Продолжая смотреть мне в глаза — она что, играет в ту детскую игру, где проигрывает тот, кто первым засмеется? — она медленно подает мне руку. Фрэн понимающе улыбается — у меня такое впечатление, что она вообще много чего понимает, — и наконец отводит взгляд, поворачиваясь к Нику. Он встает.

— Здравствуй, Николас, — говорит она.

Они обнимаются, но страсти в этих объятиях нет. Фрэн такая хрупкая, а Ник по сравнению с ней такой огромный — к тому же обнимает ее изо всех своих духовных сил, — что она, кажется, на мгновение теряет свое слоновье спокойствие и выглядит испуганной. Я так надеюсь, что она сейчас скажет: «Да-да… ладно… это очень мило… пообнимались, и хватит… отпусти меня. ОТПУСТИ МЕНЯ!!!» Но этого не происходит. Они размыкают объятия, но продолжают держаться за руки.

— Извините, что Ник позвонил вам в такой час, — говорю я.

Не переставая улыбаться, Фрэн переводит взгляд на меня. На нее тяжело смотреть: смешно, что женщина, которая так любит смотреть другим в глаза, носит контактные линзы; более того — бирюзовые линзы. Интересно, а она мир видит в бирюзовом цвете?

— Николас знает, что со мной может связаться в любое время. И по телефону… — в этот момент она оборачивается к Нику и многозначительно смотрит на него (я сомневаюсь, что она умеет смотреть по-другому), — и иначе.

Фрэн говорит приглушенным голосом, и ей, наверное, тяжело акцентировать внимание на каждом втором слове.

— Понятно, — сажусь я на стул.

Они продолжают смотреть друг другу в глаза. Господи, как же у них все задумчиво. Они так стоят какое-то время, не говоря ни слова, потом Ник слегка кивает головой; она делает то же самое и, отводя взгляд, но не отнимая руки, ухитряется присесть на корточки передо мной.

— Габриель. Мы с Ником долго говорили по телефону и… ты действительно думаешь, что его стоило сюда привозить?

Ох уж эти медиумы. Если они так уверены, что находятся на недосягаемом для всех остальных уровне, то отчего ж они, черт побери, так предсказуемы?

— Да, — отвечаю я.

Она держит этот односложный удар, даже глазом не моргнет. Я вижу, как за ее спиной подвыпивший мужчина с обработанной специалистом женой идет к выходу и шепчет ей на ухо какие-то слова, заставляющие ее трепетать, — обещания, обещания.

— Почему?

— Потому что он сидел голым в мусорном бачке, гребаная ты идиотка! Да и какое тебе дело? Кто ты вообще такая?

А вот и Дина проснулась. Иногда полезно иметь на своей стороне человека, который долгое время прожил в Америке.

— Привет, — протягивает руку Фрэн, радуясь возможности продемонстрировать свою невозмутимость. — Я Фрэн.

Дина приподняла голову и оперлась рукой о мое плечо. На протянутую руку она не реагирует.

— Габриель? Ты ее знаешь?

— Это подруга Ника.

— Так она подруга или просто какая-то местная сумасшедшая, примчавшаяся на звук его дудки?

Дина знает обо всех приключениях Ника: и его мессианскую версию, и мою язвительную. Отвечая на ее вопрос, можно сказать, что это скорее Ник примчался на звук дудки Фрэн. Но, несмотря на то что за весьма недолгое время нашего с Фрэн знакомства я успел от всей души ее возненавидеть, я не могу, как Дина, говорить о ней в третьем лице в ее присутствии. Опять поступаю по-английски.

— Я друг. Хороший друг, — объясняет Фрэн.

Твою мать! Еще одно слово курсивом, и я за себя не отвечаю.

— Вы были знакомы с Ником до того, как у него произошел нервный срыв? — спрашивает Дина тоном следователя.

Фрэн улыбается про себя, она будто ждала этого вопроса.

— Я скорее назвала бы это прорывом, — отвечает она.

— А-а-а-а-а-а!!!

Моя первая мысль — это что кто-то решил на свою беду прислушаться к ее словам. Но потом стройность первого ряда стульев оказывается нарушенной, и меня бросает на Фрэн: я довольно сильно попадаю ей плечом по лицу. Ее откидывает назад, а я приземляюсь на нее. Так мы и лежим крест-накрест. Вытягиваю шею, чтобы понять, что за сила нас опрокинула, и вижу Ника. Он взгромоздился на стул и уселся на колени около блондина, сидящего на втором (теперь уже первом) ряду и прижимающего ладони к лицу, рассеченному осколками пивной бутылки.

— А-а-а-а-а! — вопит блондин.

— Я исцелю твои раны! — кричит Ник. — Я исцелю твои раны!

— Ублюдок, — шипит Фрэн, все еще лежа подо мной. — Ты набросился на меня! Чертов ублюдок.

Это первое слово, подчеркнутое ею искренне и спонтанно.

Можете мне поверить: драка для здешнего персонала — не новость. Через несколько секунд после выходки Ника отовсюду набежали медбратья — человек пять-шесть — и схватили его, меня оттащили от Фрэн, куда-то увезли блондина и восстановили порядок. Оказывается, люди в белых халатах просто прятались.

Удивительно, но в итоге нас пустили без очереди. Обладателям номерков «40», «41» и «42» оставалось только молча кипеть от ярости, когда дежурная сестра поспешила тут же отправить к врачу Ника — пока он еще чего-нибудь не натворил. В общем, все закончилось неплохо, даже весьма неплохо, если не считать того, что осколки пивной бутылки засели еще глубже в лице блондина.

— И как вы склонны воспринимать эти мысли? — интересуется доктор Прандарджарбаш, дежурный психиатр Королевской больницы.

— А как вы склонны их воспринимать? — откликается Ник, уже в пятый раз прибегая к этой тактике при ответе на вопрос.

Доктор Прандарджарбаш поправляет очки, еле заметно вздыхает и быстро записывает что-то в свой большой черный блокнот. За голубыми занавесками ходят медсестры. Мы сидим в углу кабинета, и занавески буквой «Г» отгораживают это маленькое пространство.

— Вы не возражаете, мистер Манфорд, если сейчас я буду задавать вопросы, а вы будете на них отвечать? Потом вы сможете задать мне свои вопросы, если пожелаете.

— Я ведь безумен. Правда, доктор?

Ник начинает размахивать руками.

— Йо-хо-хо-о-о-о-о!

Он подносит указательный палец к своим сухим, потрескавшимся губам и начинает их теребить — «бири-бири-бири-бири-бири». Затем перестает.

— Сумасшедший! Лучше засади меня в психушку вместе со всеми теми… — в этот момент он наклоняется вперед, всем своим видом показывая, насколько важную вещь он сейчас скажет, — …кто мыслит не так, как ты.

Ник самодовольно откидывается на спинку стула. «Ну что, съел?» — написано на лице этого несомненно сумасшедшего человека. Фрэн сидит рядом и сжимает его руку в своей; они переглядываются.

— А вы полагаете, мистер Манфорд, что бегать голышом по улицам и кричать…

Доктор Прандарджарбаш смотрит на меня, пытаясь припомнить фразу.

— «Стекла за слова», — подсказываю я.

— …«стекла за слова» — это значит мыслить не так, как я? Иногда я думаю совсем не так, как большинство людей.

Он улыбается, вспоминая какую-то свою выходку, которая, наверное, положила конец единомыслию в среде психиатров севера Лондона.

— Более того, иногда я думаю не так, как должен думать. Но мне никогда не приходит в голову бегать голым по улице и кричать «стекла за слова».

— Это был новый подход к делу, — поясняет Ник.

Он опять наклоняется вперед, но на этот раз не угрожающе, а словно хочет раскрыть одну страшную тайну.

— Понимаете, большинство тех, кто моет лобовые стекла, работает за деньги.

— Да, это я понимаю.

— Но я сегодня решил поработать за слова! Ведь слова намного лучше денег. Вам так не кажется, доктор?

— Конечно.

— Я мыл лобовое стекло, а потом говорил: «Не надо».

Он поднимает ладонь, демонстрируя свой жест.

— Я говорил: «Уберите деньги. Просто расскажите мне что-нибудь о себе. Все, что угодно. Или… вот, расскажите стихотворение. Спойте песню!»

Фрэн реагирует на это громким, но каким-то картонным, совершенно безжизненным смехом.

— Я думаю, мистер Манфорд, что все дело было не в способе оплаты, а в том, что вы при этом были голым.

Ник выглядит несколько удивленным, будто не имел ни малейшего понятия об этом.

— Ну… было жарко.

Жарко, конечно, не было. Было градусов пять по Цельсию, но, возможно, безумие горячит кровь. Доктор Прандарджарбаш, которому платят за умение ловить момент, тут же уцепился за удивление Ника.

— Вы понимаете, что именно поэтому за вами приехала полиция? Потому что вы были голым.

Ник смотрит на него, потом оглядывает всех нас, смеется.

— Нет! Нет! — мотает он головой. — Не поэтому. Вы что, действительно так считаете?

Он снова смеется, на этот раз смехом великого мудреца, поучающего молодежь.

— Нет! — подается он вперед. — Они приехали, чтобы не дать людям поговорить со мной.

И Ник снова откидывается на спинку стула, но прежде чем он успевает снова принять торжествующую позу, доктор Прандарджарбаш задает ему еще один вопрос.

— А почему вы с ними не поговорили?

Нику приходится повременить с торжеством.

— Чего?

— С полицейскими. Почему вы с ними не поговорили? Они тоже люди. Зачем вы убежали и спрятались в мусорном бачке?

Похоже, Ник напуган.

— Каком еще мусорном бачке?

— Разве вы не помните, как прятались в мусорном бачке?

— Все нормально, — успокаивает Ника Фрэн, прижимая его голову к своей груди. — Все хорошо.

Ник дрожит; Фрэн с яростью глядит на доктора Прандарджарбаша, циферблат в ее глазах поворачивается, и теперь в них ясно читается не «Да, я знаю», а «Ты — враг».

— Ладно, — подытоживает психиатр, убирая ручку в нагрудный карман и закрывая блокнот. — Давайте пока на этом закончим.

Он встает и идет к уставленному разными бутылочками белому металлическому столу, единственному предмету обстановки в комнате — после того как были задернуты занавески, это маленькое пространство превратилось в комнату. Он кладет блокнот на стол и оборачивается к нам: только теперь я замечаю, насколько он маленький, этот доктор Прандарджарбаш — метра полтора, не больше. Маленький рост гиганта психиатрии становится для меня откровением.

— Мистер Манфорд, вы не могли бы пока погулять в холле? Мне хотелось бы сказать пару слов вашим друзьям.

— Отпустить его одного? — гневно спрашивает Фрэн.

Я тоже не думаю, что это хорошая мысль.

— Хм… возможно, вы и правы, мисс…

— Фремантл. Фрэн.

— Пожалуй, будет лучше, если кто-нибудь пойдет с ним.

Отчитав его взглядом, Фрэн трижды кивает — медленно и покровительственно, — затем встает, подхватывая обломки Ника Манфорда, прижимая их к груди, и уходит, даже не подозревая, что доктор Прандарджарбаш хитростью выпроводил ее. Доктор не отрывает взгляда от своих коричневых ботинок до тех пор, пока занавеска не замирает.

— У вашего друга первые продуктивные симптомы шизофрении, — сообщает он, поднимая глаза.

Дина смотрит на меня. Ее брови не приподнимаются — наверное, потому что уставшие мышцы лица настроены на то, чтобы опускать веки, а не приподнимать брови. У меня возникает желание прижаться своей щекой к ее мягкой щеке и потереться, как кошки трутся о ноги кормильца.

А что в этих симптомах продуктивного?

— Что касается лечения, то существует множество вариантов, — объясняет доктор Прандарджарбаш.

Я всегда чувствую небольшую долю облегчения, когда прихожу к врачу и он действительно находит у меня какую-то болезнь — хотя бы не выгоняет как симулянта. То же самое ощущение у меня сейчас.

— Попробуйте давать ему хлорпромазин, это антипсихотический препарат. Если не поможет, стоит обратиться за стационарной помощью в психиатрическое отделение нашей больницы.

— А если он не захочет?

Доктор Прандарджарбаш задумчиво цокает языком.

— Дело в том, что у него эйфория. Шизофрения может принимать и такую форму. Гиперактивность, необычайное воодушевление, необъяснимая безудержная…

— Радость, — подсказываю я.

— Точно. В таких случаях больной не считает, что ему необходимо лечение. А согласно действующему законодательству, чтобы поместить мистера Манфорда в стационар в принудительном порядке, необходимо присутствие психиатра, полицейского и терапевта мистера Манфорда, которые примут единогласное решение о том, что он представляет угрозу для самого себя или общества. А выпишут его, только когда те же самые три человека решат, что он более не опасен.

Доктор замолкает, будто в ожидании моей ответной реплики, но у меня в голове только смирительные рубашки, электрошок, приспущенные для укола штаны, дрыгающиеся при этом ноги и заика-самоубийца из «Пролетая над гнездом кукушки».

— Это крайняя мера. Я считаю, что на данном этапе в ней нет необходимости.

— Но Габриель живет с ним! — возмущается Дина. — Как он сможет заснуть, когда за стенкой будет сумасшедший?

— Да я и так не засну, — говорю я.

— Что вы имеете в виду? — спрашивает доктор.

— Я страдаю бессонницей.

Он задумчиво хмурится.

— А «Калмс» не пробовали принимать?

— Это не ответ на мой вопрос! — не может успокоиться Дина.

— Не думаю, что мистеру Джейкоби грозит какая-либо опасность.

— Вы что, не видели, что там творилось?

— Насколько я понимаю, он на самом деле не хотел причинить вреда тому больному. Как раз наоборот.

— Ну конечно, — резко встает Дина. Настолько резко, что стул со скрипом подается чуть назад. — И когда он будет душить Габриеля подушкой, он, надо полагать, будет делать это из лучших побуждений.

Хотя набросанный ею вариант развития событий не учитывает того, что я вообще не сплю, должен признать: мне приятно слышать, что она обо мне беспокоится. Я с благодарностью смотрю на нее, но, поймав довольно холодный взгляд, понимаю, что все это лишь подспудная реакция на историю с Майлзом. Она знает, насколько опасно предоставлять сумасшествие самому себе.

— Доктор, мы, кажется, забыли вам еще кое-что сообщить, — говорю я.

Доктор Прандарджарбаш склоняет голову и вопросительно смотрит на меня.

— В тот день, когда все это началось, Ник курил травку. То есть марихуану.

Он снимает очки в толстой оправе и принимается тереть глаз указательным пальцем, причем довольно сильно, как будто зная, в какой момент процедура становится опасной и надо остановиться.

— С этого и надо было начинать, — убирает он палец. Белки глаз у него и до того были налиты кровью, так что они никак не отреагировали на растирание.

Доктор уверен, что я скрывал от него правду. Он думает, что мы как те дети из социальной рекламы, идущие рядом с каталкой, на которой увозят их друга, и на вопрос о том, принимал ли он что-нибудь, отвечающие на наигранном сленге: «А я чо, знаю? Таблетки какие-то». Но я просто забыл. Сейчас три часа ночи, в конце концов. Таково уж мышление врача: ничто не происходит случайно. Но это неправда: практически все происходит случайно.

— Но Ник покуривал и до того, и я не помню, чтобы с ним происходило подобное.

— Неважно. Если это каннабинольный психоз, то…

— Какой психоз?

— Каннабинольный. Каннабинол — это активное вещество в марихуане.

Вы когда-нибудь о таком слышали? Я вопросительно гляжу на Дину. Несмотря на то что она многое в Америке повидала, ей остается только пожать плечами.

— А это часто встречается?

— Намного чаще, чем вы можете себе представить. Как бы то ни было, все дело в том, что не имеет никакого значения, курил ли он раньше и если да, то как часто. Когда психика в той или иной мере склонна к неустойчивости, то подобное иногда случается после многих лет употребления наркотиков; к психическому расстройству может привести стресс, вызванный каким-либо личным потрясением, а наркотик просто послужит катализатором. Возможно, что это просто какой-то особый вид… — запнулся он, желая показать, что готов принять любую терминологию, и понимая при этом, насколько неуместно прозвучит просторечное выражение в речи врача, — травки.

Он снова берет свой большой черный блокнот.

— И долго это будет продолжаться? — интересуюсь я.

— Сложно сказать — как пойдет. Я выпишу рецепт на хлорпромазин, только вам надо будет следить за тем, чтобы он действительно принимал лекарство.

Несмотря на усталость, бровь у Дины на этот раз приподнимается, да и моя тоже, только мысленно; когда доктор намеренно подчеркнул возможные трудности при обеспечении своевременного приема лекарства — а это он явно сделал, исходя из своего опыта, — я невольно перенесся в воображаемое пространство, уставленное пестиками и ступками, где ветеринар дает Иезавели таблетку от глистов (рот мы ей втроем открывали; и лучше не спрашивайте, что произошло с врачом, когда он попытался измерить ей температуру).

— И тогда все может закончиться через пару недель. А может затянуться и на два года.

— Два года! Я не смогу прожить два года с сумасшедшим. У меня самого случится нервный срыв.

— Но ты можешь в любой момент съехать, — говорит Дина.

— И что? Бросить его там, чтобы он целыми днями сходил с ума на пару с… этой хирпией?

Дина непонимающе хмурится.

— Ты, наверное, имел в виду «гарпией»?

— Это было намеренное стяжение «хиппи» и «гарпии».

— Понятно.

— К тому же я четыре года положил на то, чтобы государство платило часть арендной платы за эту квартиру.

— Попробуйте устроиться на работу, — предлагает доктор Прандарджарбаш.

Я смотрю на него: хотя он склонился над выписываемым рецептом, я все равно замечаю едва заметную тень улыбки в уголке его рта.

— Извините, — говорит доктор, ставя подпись, размашистую подпись уверенного в себе взрослого человека с высокой самооценкой. — Это уже не мое дело. Хотел бы вас порадовать, но зачастую в подобных случаях людям, которые находятся рядом с душевнобольным, действительно приходится тяжелее, чем самому больному.

Он протягивает рецепт, другой рукой отодвигает голубую занавеску, позволяя нам пройти.

— Да уж, — беру я рецепт, — немного эйфории мне самому бы не помешало.

Мы идем обратно в приемную травматологического пункта с некоторой опаской: неизвестно, что там Ник мог еще натворить.

— Спасибо, что поехала с нами, — говорю я.

Она улыбается в ответ. Я хочу приобнять ее, или поцеловать в щеку, или еще что-нибудь сделать, но не уверен, стоит ли. Удивительно: ведь не так давно я безо всяких сомнений засовывал свой член ей в рот. Но незначительные проявления любви становятся уместными далеко не сразу.

— Не за что. Кем бы я была, если бы оставила тебя одного у мусорного бачка с голым соседом.

— Человеком, которому нет до меня дела.

Я не хотел, чтобы фраза выглядела такой явной претензией на ее участие. Я имел в виду другое «нет до меня дела». Например, человек идет мимо подворотни, где несколько белых парней вырезают британский флаг на лбу у парня с азиатской наружностью, и ему нет до этого дела.

Она останавливается и глядит на меня.

— Получается, мне есть до тебя дело?

Я, естественно, пожимаю плечами, пытаясь отсрочить ответ.

— Ну, не знаю. А ты как думаешь?

— Я ду-у-у-у-умаю… — протягивает она, — что если ты сможешь устроить нам свидание, просто свидание — понимаешь? — безо всяких изысков и всего такого, возьмешь в прокате кино или еще что-нибудь в этом духе; и если в итоге никто не умрет и не сойдет с ума — если ничего подобного не произойдет, то тогда, основываясь на впечатлениях от нормально проведенного с тобой времени, я смогу сказать, есть мне до тебя дело или нет. Договорились?

— Договорились, — соглашаюсь я и тут же иду на поводу у своего весьма своевременного желания поцеловать ее в щеку.

Стройность рядов оранжевых стульев уже восстановлена, и Ник спит на плече Фрэн так же, как Дина раньше спала на моем. Он спит с открытым ртом, и хотя слюна не свисает у него изо рта рыболовной леской, от угла губ по мешку для картошки расползлось темное пятно, формой напоминающее маленькую карту Ирландии, как на карикатуре в журнале «Панч» 1916 года, где речь шла о проекте введения самоуправления в этой колонии.

— И что же сказал вам психиатр? — шепчет Фрэн.

Я думаю, что сейчас она действительно шепчет, чтобы не разбудить Ника, хотя тут не угадаешь.

— Он дал нам это, — показываю ей рецепт.

Фрэн разглядывает его через бирюзовые линзы.

— Я не стала бы так мудрить, — замечает она.

— Ах, не стала бы, — зло отзывается Дина.

Как бы ни хотелось понаблюдать за кулачным боем в их исполнении, я все же вмешиваюсь.

— Послушай, Фрэн. Я знаю, что ты желаешь Нику только добра. Но думаю, что нам стоит поступать так, как сказал врач.

Она задирает голову, чтобы приглядеться к рецепту, — кажется, я через ноздри скоро ее мозг увижу.

— Эта штука превращает людей в зомби.

— А ты откуда знаешь?

— Я фармацевт. А еще я работала медсестрой в психиатрической больнице.

Чего?

— Чего?

— Я работала в больнице Модсли, на юге Лондона.

Она говорит медленно, как учитель, объясняющий сложный, но важный материал.

— Именно там я поняла, что принятое в нашем обществе понятие… — она изображает пальцами кавычки, слегка потревожив при этом Ника, — «психическое заболевание» неверно.

Не зная, как на это отреагировать, смотрю на Дину, но по ее лицу ничего не понять.

— Я погляжу, многие работники психбольниц в итоге сами сходят с ума, — спокойно говорит она.

Фрэн поворачивается к Дине, подозрительно напоминая своим движением Робокопа.

— Найди как-нибудь время и поговори с человеком; который поможет понять, что тебя беспокоит на самом деле.

— Знаешь, я не вижу особого смысла в течение пяти лет платить психотерапевту тридцать фунтов в час лишь для того, чтобы прийти к простому ответу… — указательный палец Дины направлен на Фрэн, — ты.

Фрэн кивает, и в этом кивке явно читается: «Интересный случай. Надо обязательно включить в мое исследование». Возможно, это самый отвратительный жест, который я когда-либо видел. Подавляя желание ударить ее по лицу, интересуюсь:

— Фрэн… Ник говорил, что, когда вы познакомились, там были еще какие-то люди и по кругу передавали трубку с травкой.

— Ну… да, наверное.

— А что это была за травка?

— Что за травка? Самая обыкновенная.

Она вдруг закрывает глаза.

— Хотя, подождите… тогда мой друг Мэнди как раз привез из Непала одну улетную тему.

— Что привез?

— Улетную тему, — открывает она свои бирюзовые, как реклама красок «Делюкс», глаза. — Чудесная вещь. На вид сильно отличается от обычной травки, больше похожа на маленький зеленый цветок. Очень красиво, правда. А что? Хочешь, чтобы я тебе достала?

Мотаю головой. Я не вижу лица Дины, но понимаю, что она кипит и готова выплеснуть все: что Фрэн с ее идиотским наркотиком стала причиной разлада между мной и Ником и что она может засунуть эту «улетную тему» вместе с расширенным сознанием прямо себе в задницу. Хватаю Дину за руку, чтобы удержать от этого: она смущенно смотрит на меня.

— Не стоит, — прошу я. — Не бери в голову.

Я серьезно. Фрэн явно из тех людей, которые никогда не признают своей вины ни в чем; к тому же она уверена, что с Ником происходит нечто определенно позитивное — прорыв, — и она будет только счастлива, оттого что причиной этого стал ее дурацкий наркотик, а мне бы не хотелось доставлять ей такое удовольствие. Фрэн продолжает глядеть на меня с невинным любопытством. И даже этот взгляд она изображает, это в какой-то мере сознательное действие, это «а теперь я смотрю на тебя с невинным любопытством».

— Что-то беспокоит тебя, Габриель? — спрашивает она, приводя тон в согласие со взглядом.

— Да, — отвечаю я.

Выражение лица чуть изменяется: «откройся мне, ведь я здесь именно для этого».

— Откуда у тебя эта шляпа? — спрашиваю я.