19

Мы с Диной опаздываем на похороны; «доломит» с диким ревом сворачивает с Паунд-лэйн и въезжает в ворота в античном стиле — это ворота еврейской части виллесденского кладбища. Я уже вижу родственников и друзей, в темных одеждах стоящих у гроба, и ребе Луиса Файна, оглядывающегося и постукивающего пальцем по циферблату часов. Очень хочется объяснить ему: «Это все ее вина», ведь она целую вечность не могла подобрать подходящую шляпку, а потом, когда мы все же выехали, утверждала, будто я никогда не говорил ей, что теперь машина может разгоняться только до сорока пяти километров в час. С похоронами всегда так: все равно надо просыпаться, одеваться, завтракать и пробираться сквозь безразличное ко всему уличное движение, чтобы успеть на них, и все эти действия кажутся до странного неуместными, своей обыденностью они каким-то нелепым образом возвращают жизнь в якобы нормальное русло — и это происходит будто за счет покойного.

«Как бы то ни было, — думаю я, захлопывая дверь и с упреком глядя на Дину, — я же говорил, что они будут нас ждать; пятиминутное опоздание не очень обеспокоит Мутти — в ее распоряжении целая вечность». Погода вполне подходит для похорон: небо серое, моросит, дует ветер, который кажется куда более холодным, чем на самом деле, особенно когда он заползает в рукава моего потертого черного костюма (в магазине благотворительной организации «Помощь престарелым» я отдал за него всего двенадцать фунтов; вам не кажется, что надеть по такому случаю костюм, в котором кто-то умер, — это весьма удачная мысль?). Я быстрым шагом подхожу к остальным — отчасти оттого, что опаздываю, отчасти для того, чтобы поскорее скрыться под покровом их траура. Родственники стоят вокруг гроба, их будто центробежной силой разбросало в зависимости от значимости: тетушка Бабблз и тетушка Ади, обе в черных, отделанных рюшем платьях и черных шляпах с фиолетовой вуалью, стоят дальше всех и разговаривают с Саймоном и дядей Рэем, в костюмах от Пола Смита и из магазина «Бертон» соответственно, с другой стороны внешним обрамлением круга служат Таня и Морис, которые стоят в застегнутых на все пуговицы черных плащах, взявшись за руки, как зеркальные отображения друг друга. По мере того как мы приближаемся, эти люди все, как один, поворачиваются к нам, и у меня возникает ощущение, что все дальнейшие реплики тщательно отрепетированы, до меня даже доносится фраза:

— Вот он, идет. Раз, два, три… Начинаем сочувствовать.

— Мои соболезнования, — говорит дядя Рэй, протягивая свою волосатую руку. — Бабушка была прелестной женщиной!

— Прелестной! — восклицает тетушка Бабблз.

— Да, — соглашаюсь я, отвечая на рукопожатие и удерживаясь от вопроса: «А где же Аврил?»

Оглядев всех присутствующих, говорю:

— Это Дина, сестра Элис.

Я чувствую, что она прячется за моей спиной, замкнутая и смущенная. Тетушка Ади одним взмахом руки перекидывает мост через пропасть, разделяющую ее и нас.

— Здравствуйте, — подставляет она Дине щеку для поцелуя.

Мне почему-то в голову приходит кошмарная картина, как тетушка Ади собирает всю отвисающую кожу и закидывает себе на голову, на манер лысеющих людей, которые зачесывают волосы, прикрывая лысину.

— Конечно, не самый радостный повод, но… — пожимает плечами тетушка Ади.

Дина понимающе улыбается; я беру ее за руку, и родственники расступаются, пропуская нас в следующий круг печали, хотя я и замечаю, как Саймон в открытую переводит взгляд с Элис на Дину и обратно — подразумевалось, что от моих глаз это не ускользнет. В самом центре сакрального круга стоят Бен, Элис, мать, отец и ребе Луис Файн; похоть и религиозность уступают место природному инстинкту — сначала я смотрю на маму.

— Ах, Габриель, — говорит она.

Уже, наверное, не в первый за сегодня раз расплакавшись, она подходит ко мне и обнимает, а я, тупой, ни на что не годный урод, даже не знаю, что сделать в ответ, потому что между нами — стена. Я не привык к тому, что она показывает свои эмоции, поэтому я напрягаюсь и укрепляю стену цементом. Ее тело подергивается на моем плече от всхлипов, а я гляжу на отца в темно-красном фланелевом костюме, который бы и клоун не стал носить; со стороны может показаться, будто он специально так оделся, чтобы всех оскорбить, но на самом деле другого костюма у него просто нет. Глаза у отца бегают: ему неприятно испытывать любые другие эмоции, кроме гнева.

— Что у тебя с лицом? — беспокоится Элис.

На ней черное шелковое платье до колена и шапочка из ненатурального меха в цвет платья — она потрясающе выглядит, неимоверно сексуально.

— Потом расскажу, — отвечаю я.

Мама отходит от меня и чуть выворачивает манжеты блузки — Мутти любила так делать, — пытаясь вытереть ими слезы, но они уже мокрые насквозь.

— Мне очень жаль, что тебе пришлось узнать об этом от полиции, — всхлипывает она.

Мама тогда была в Ганновере на посвященном дирижаблям съезде; где был отец, я не знаю — может, он узнал из своих источников и отправился праздновать это событие, — а поскольку в «Лив Дашем» с ним тоже не смогли связаться, им пришлось позвонить в полицию, которая по ошибке пришла ко мне как к ближайшему родственнику.

— Ничего, — отвечаю я, отходя к Бену и вставая рядом с ним, в то время как Дина делает то же самое, только с Элис.

Ребе Файн, невысокий коренастый человек с непременной для раввина бородой и в очках, откашливается и кладет руку на мамино плечо.

— Надо начинать, — объясняет он.

Она кивает, и наша процессия медленно тянется по кладбищу. Мы проходим мимо могил, сотен могил. Лицо земли усыпано этими бугорками — словно у нее аллергия.


На еврейских похоронах есть традиция: после того как гроб опустят в могилу, засыпать ее начинают самые близкие родственники. Не знаю, это такая терапия или нет, но могу поручиться, ничто так ясно не напоминает о том, что ты смертен, как даже недолгое закапывание могилы, — как только отец отдает мне лопату, я явственно слышу воронов, каркающих в моей душе. Нагнувшись, чтобы захватить лопатой увесистый ком земли, я вдруг замечаю что-то на гробе, что-то похожее на надпись. Так и есть: черным маркером на бледном сосновом гробе написано: «Ева Баумгарт». Быть того не может.

То есть это, конечно, лучше, чем похоронить не того человека, но к самим похоронам можно было стереть надпись мокрой тряпочкой. Что-то в несчастных каракулях начинает меня злить: я так и вижу пальцы работника похоронного бюро, ползущие по списку с ничего не значащими именами и потом держащие надписывающий еще одно ничего не значащее имя на гробе маркер, забывшие стереть имя перед тем, как гроб опустят в могилу. Но злюсь я не на этого человека, а на смерть, на ее обыденность, на то, что появляются люди, профессионально обращающиеся с нею. Резко сбрасываю землю в могилу и вижу, как имя Мутти скрывается под комком грязи; а в это время настоящие могильщики сидят, развалившись, на камнях неподалеку и лениво наблюдают за происходящим в ожидании того момента, когда мы закончим с этими дурацкими традициями и они смогут по-настоящему приняться за дело.

Я протягиваю лопату Бену и отхожу от могилы. Края рукавов моего костюма в грязи. Это он должен был первым взять лопату, и не только потому, что он старше, — он верит в осмысленность этого ритуала, по крайней мере, последние несколько месяцев. Когда мы читали Кадиш, оказалось, что он знает эту молитву наизусть, а мне пришлось зачитывать ее по бумажке, где была записана транскрипция. Ребе Файн, встав на достаточно безопасном для своих траурных одежд расстоянии от могилы, говорит нараспев:

— Барух ха шем, ха Леви, ха Шоа, Адони.

Бен откладывает лопату, и мы, ближайшие родственники, выстраиваемся в ряд, чтобы все остальные могли подойти и пожать нам руки.

— Симха, — говорят они один за другим. — Симха. Симха.

Это значит «праздник, радость», то есть «в следующий раз мы встретимся по другому поводу». А мне нравится это типично еврейское предчувствие отложенного счастья, понимание, что сейчас все плохо, но будет лучше — и не в другой жизни, а в этой, в этом самом мире, в этом самом месте, в Виллесдене, в Бухенвальде. Я не знаю имен всех тех стариков, которые жмут мне руку, но одного человека узнаю, хотя он, несмотря на удивительно широко раскрытые глаза, меня не узнает, — это мистер Фингельстон.

— Симха, — говорит он очень грустным голосом. — Она была хорошей женщиной.

Он тоньше, чем я его запомнил, тонет в своем коричневом костюме, как те чернокожие ребята на платформе. Мистер Фингельстон зачем-то сильно сжимает мне руку, как человек, который последние остатки сил приберегает для рукопожатий; он отпускает мою руку и уходит. Его появление заставляет меня вспомнить о том, что кое-кого здесь нет; я оглядываю кладбище.

— Симха, — доносится до меня тоненький голосок с немецким акцентом.

— Клойстер-роуд, 193. Это совсем рядом с шоссе А40, — доносится до меня очень похожий голос.

Смотрю вниз: Лидия и Лотте Фриндель, одна опирается на две палочки, другая в кресле-каталке. Они ждут моего ответа. Я замечаю человека, которого ищу, метрах в ста отсюда под статуей что-то возвещающего ангела.

— Извините, — говорю я и убегаю от них. Думаю, Мутти бы меня поняла.


Земля под ногами сырая, так что я оставляю следы в траве, когда бегу мимо могил к Милли Гильдарт. Когда подбегаю поближе, то замечаю, что, хоть я и загораживаю ей вид, она глядит прямо, туда, где похороны. У Милли настолько сосредоточенный вид, что можно подумать, будто она прицеливается.

— Здравствуйте, Милли, — говорю, задыхаясь.

Я настолько резко остановился, что даже немного проскользил по земле.

— Габриель… — откликается она, кивая головой, но не отводя взгляда.

В голову вдруг приходит мысль, что, хотя я и несся сюда как очумелый, сказать мне ей особенно нечего.

— Э… а почему вы не присоединитесь к нам?

Ничего более удачного мне в голову не пришло.

— Я не очень люблю похороны.

— А кто любит?

Милли поворачивается; зрачки у нее расширяются от смены фокуса.

— Твоя тетушка Ади. Эта сука обожает похороны.

Все ее существо излучает темную ярость, нашедшую выход в бранном слове. Она пошла даже дальше, чем завещал Дилан Томас.

— Даже похороны собственной сестры? — спрашиваю я, стараясь скрыть удивление от того, как выругалась восьмидесятидвухлетняя женщина.

— Иногда люди так сильно отдаляются друг от друга, что даже смерть не может ничего изменить.

— Ну, да… — мнусь я, не зная, что можно ответить такого же неопределенного.

— Твоя бабушка была очень хорошей, — говорит Милли куда-то в пустоту. — Очень хорошей. Знаешь, Габриель, в старении есть множество весьма неприятных вещей. Их просто куча. Тело дряхлеет, шутки тускнеют и так далее, и тому подобное.

Она тяжело вздыхает.

— Но самое ужасное, Габриель, это что приходится проводить все свое время со стариками. Я говорю о…

Я знаю, о чем она говорит.

— Совсем старых людях, — киваю я.

— Да, — взволнованно говорит Милли. — С людьми, которые уже сдались. Ева была чуть ли не единственной, кто не сдался.

Вместо ответа я слегка приподнимаю бровь.

— Ну, может, она чуть и сдала, — соглашается Милли. — Она обожала бисквиты, можешь мне поверить. А как она подняла всех на уши, но покрасила волосы в этот чертов синий цвет. А еще она очень хотела, чтобы вы с Беном женились на еврейских девушках. Да, это, конечно, в чем-то стариковские занятия. Но за всем этим…. Возможно, ты не замечал, потому что при тебе она всегда становилась… твоей бабушкой… Знаешь, она…

Глаза ее замирают в нерешительности.

— Когда ей было хорошо, она хлопала в ладоши. А когда шел снег, она смотрела на него в окно как на чудо, — вспоминает Милли.

Ее ледяное выражение лица немного смягчается; я вижу руку, измученную артритом настолько, что она похожа на клешню, но когда Милли принимается трепать меня этой клешней по не особенно гладко выбритой щеке, я понимаю, что это обычный еврейский знак приятия.

— Я рада, что ты подошел, — говорит она, продолжая трепать меня по щеке. — И я особенно рада, что подошел ты, а не какой-нибудь… Саймон или раввин, чтобы рассказать мне о том, что все нормально и в один прекрасный день мы все встретимся.

— Это не так, — гляжу я на могилу. — Все не нормально. Правда?

Милли качает головой, а я, человек, которого заставляет расплакаться большинство бессмысленных голливудских уловок, который в один прекрасный день расплачется над сериалом «Соседи», вдруг чувствую, как к горлу подкатывает комок — в первый раз с того момента, как умерла бабушка. Над нами пролетает самолет. Я запрокидываю голову и гляжу на него. Со стороны может показаться, что я смотрю в никуда, просто использую силу притяжения земли, отчаянно пытаясь сдержать слезы, но это не так, просто хочу оказаться на том самолете: я не хочу лететь в какое-то конкретное место, я просто хочу лететь, парить бесконечно в вышине, над облаками, никуда не прилетать, лишь скользить по воздуху, глядя на небесные айсберги.

— Здравствуй, Бен, — говорит Милли, выглядывая из-за моего подрагивающего плеча.

— Симха, Милли. Габриель? Можно тебя на минуту?


Мы с Беном идем по усыпанной гравием дорожке, огибающей виллесденское кладбище; по сторонам растут деревья — уж простите, но понятия не имею, что за деревья, — а еще по бокам стоит чуть ли не двухметровая изгородь, вместе они изо всех сил стараются скрыть мертвых от живых.

— Как ты думаешь, каково сейчас маме? — спрашивает он после того, как мы около минуты шли в тишине.

— Думаю, не очень.

Я прекрасно понимаю, что этот банальный вопрос — не истинная причина нашей прогулки. Под ногами продолжает хрустеть гравий.

— Вот у наших родителей и не осталось родителей, — почему-то говорит он.

— Да уж.

В следующий раз слов «у наших родителей» уже не будет, будет просто: «Вот и не осталось родителей». А потом вообще не будет никаких слов.

— По ней я действительно буду скучать.

— Да, мы, пожалуй, были слишком маленькими, когда умерли остальные.

Продолжаем бесцельное блуждание. Отсюда видно, как родственники окружили могилу. Тучи чуть поредели, выжженные первым апрельским солнцем, так что скорбящие принялись болтать и ходить кругами, радуясь тому, что выбрались на свежий воздух.

— Только погляди на эту могильную плиту, — говорю я, указывая на одну из трех могил перед нами; это новые черные плиты, отполированные, на них золотом высечены какие-то слова. — «Доброй памяти Брайана Гранмерси». Как он ухитрился прожить… — щурюсь я, — семьдесят три года, так и не поменяв фамилию?

Бен останавливается, но смотрит не на меня, а на дорогу.

— Габриель. Насколько ты серьезно настроен по отношению к Дине?

— Серьезнее, чем раньше. А что?

Он продолжает смотреть на дорогу.

— У меня завязался роман на стороне, — говорит он, будто подразумевая, что роман до сих пор продолжается.

Меня прямо подкосило. Я, конечно, много раз переживал этот момент, но только в мечтах. И в них все было немного иначе. Начнем с того, что не на похоронах бабушки. И обычно все начиналось с Элис: она мне звонит, не выдерживает и признается в том, что уверена, будто у Бена есть другая, я еду к ней, утешаю, трах-тибидох. Впрочем, меня такие мысли уже давно не посещают. Да и когда они входили в обязательную программу моих мечтаний, я никогда не зацикливался на них. Знаете, у некоторых желаний существует определенный кредит доверия на то, что они могут осуществиться. Безработный актер ожидает главную роль в фильме, полупрофессиональный футболист в мечтах поднимает первый в своей жизни кубок районного первенства, Стивен Мурер сидит в одиночестве на перемене и думает, каково это — дружить с кем-то. Везде есть хотя бы малейшая лазейка для возможности, есть хотя бы малейшая надежда на «авось». Я о возможности даже не задумывался — это было исключительно умозрительное предположение. В конце концов, ну как кому-то может прийти в голову изменить самой красивой женщине в мире?

— Ты слышал, что я сказал? — спрашивает Бен.

— Не уверен, — отвечаю я. — Ты не мог бы повторить еще разок?

Бен пристально глядит на меня.

— Хватит дурака валять, Габриель. Это серьезно.

— Нет, — говорю я. — Это несерьезно. Совершенно несерьезно.

Я замолкаю. Боюсь, как бы не выдать себя с головой, и хотя у меня возникает ощущение, что, быть может, сейчас для этого самое время, но это не так.

— Что ты вообще имел в виду, когда говорил, что завязал с кем-то роман на стороне?

— Роман завязался. К тому же я подумываю о том, чтобы все прекратить.

— Да о чем тут думать?

Внешней стороной стопы Бен отбрасывает небольшой камень с дорожки. В футбол он всегда лучше меня играл — камень летит вправо и опускается точно на надгробие Брайана Гранмерси, на самый угол, чуть поцарапав то место, где написано: «Любящая тебя жена Дорис».

— Ну посмотри, что ты наделал, — упрекаю его.

Продолжая вести себя как обиженный трехлетний ребенок, он отворачивается и уходит.

— Кто она такая? — спрашиваю я, пытаясь мысленно нарисовать портрет женщины более красивой, чем Элис, но не получается — все время выходит Элис.

— Ты ее не знаешь, — отвечает он, не оборачиваясь.

Я вспоминаю, что начал он с вопроса о Дине. «Насколько ты серьезно настроен по отношению к Дине?» Серьезность вообще сложно измерить, но я даже готов был это сделать, у меня все инструменты вплоть до линейки были под рукой, но теперь им опять пришлось отправиться обратно в ящик. Медленная, но настойчивая черепаха моих чувств к Дине осталась далеко позади после неожиданного возвращения на дистанцию зайца Элис.

— А какое это имеет отношение к нам с Диной? — интересуюсь я.

На этот раз он оборачивается.

— Она не еврейка.

В моей голове вопрос с ответом никак не сходятся.

— Ну и что?

— Пойми, — начинает объяснять он, придавая вес своим словам тяжелым, несколько театральным вздохом. — Я знаю, что по-твоему это глупо и смешно, но в последнее время меня стало беспокоить, что я отдаляюсь от религии. Я ее теряю.

— Доктор, мы ее теряем, срочно дефибриллятор, — меланхолично замечаю я.

— Я так и знал, что ты это скажешь. Какой ты предсказуемый.

— Извини, — пристыженно говорю я. — Продолжай.

Из его больших ноздрей с шумом вырывается воздух.

— Последние полгода я все больше и больше об этом думал. Я даже поговорил с Элис об обращении в иудаизм.

— И что она на это сказала?

— Сказала, что согласна, раз уж для меня это так важно. Но, знаешь, этот процесс занимает целых два года, к тому же если у нее душа к религии не лежит, то она может не пройти испытания.

— Ладно, но мы-то с Диной тут при чем?

— Ну, в общем… Моя жена — не еврейка. Когда мы женились, мне даже в голову не могло прийти, что это окажется проблемой. Но вдруг оказалось. А потом у тебя что-то началось с Диной. Что-то серьезное.

Ну, и?

— Ну, я и подумал: вот и все. Не быть больше роду Джейкоби еврейским.

Ничего себе. Он начал настолько издалека, что у меня это в голове не укладывается, так что я даже не беру на себя труд возражать, а ограничиваюсь предположением, которое вполне вытекает из его сумасбродной логики.

— То есть ты, надо полагать, трахаешь еврейку?

Он не отвечает.

— И ты, получается, думаешь, что ребенок, которого она могла бы от тебя родить, стал бы продолжателем нашего славного еврейского рода? Весьма похвально. На самом деле. Хотя, подожди… — щелкаю я пальцами, — что там в заповедях говорилось про адюльтер? Есть у меня такое подозрение, что «не прелюбодействуй».

— Послушай…

— Или ты просто решил прикрыть свою интрижку ворохом религиозной бредятины?

Я слишком сильно злюсь — меня вполне можно заподозрить в том, что я долго ждал этого момента. Кстати, что я вообще вытворяю? Что мне-то надо? Хочу ли я, чтобы Бен разрешил эту проблему, или я все же хочу, чтобы он отправился по неизведанному семитскому пути, оставив Элис на обочине, потерянную и не знающую куда податься, чтобы к ней на помощь пришел человек, на удивление похожий на того, с кем она разошлась? Довольно долго мы молча смотрим друг на друга.

— Тебе не понять… — в итоге выдает он.

— Да, не понять. С каких это пор ты стал беспокоиться о продолжении еврейского рода?

— Бен! Габби! — раздается в кладбищенской тишине веселый мамин голос. — Нам пора!

Я оглядываюсь; родственники и друзья устало тащатся в сторону ворот, похожие на грузного черного динозавра. В центре я различаю Элис и Дину, смотрящих в нашем направлении; наверное, они укоризненно глядят на это наше своеобразное дезертирство, но о предмете нашего разговора они даже не догадываются. Милли нигде не видно.

— Ты прав, — вдруг соглашается Бен, подходя и кладя руку мне на голову, так что моя кипа небрежно сползает набок. — Это было очень глупо с моей стороны. Надо все это прекратить.

Я киваю и приобнимаю его за плечо. Я чувствую, как главный вопрос моей жизни теряет право на свою.

— А Элис знает? — спрашиваю я, когда мы уже направляемся к выходу.

— Нет, что ты! — несколько испуганно отвечает Бен. — То есть она заметила, что в последнее время у нас все не так, как раньше, но об этом — нет. Думаю, если бы она узнала про мой роман на стороне, ее бы тут же как ветром сдуло.

Тоже верно.

Загрузка...