Время, вперед!

Елена Юшкова. Влияние культурной политики СССР на школу Айседоры Дункан в Москве в 1920-е годы

Воспитание гармонично развитого и свободного человека было одной из давних идей Айседоры Дункан. Танцовщица тратила огромные деньги на организацию и поддержание своих школ: сначала – в Германии (1904), затем, при поддержке миллионера Зингера, – во Франции (1914). Поскольку в послевоенное время ни одна европейская организация не соглашалась финансировать дорогостоящий образовательный проект, Дункан в 1921 г. приняла приглашение Советского правительства основать школу в Москве[292]. 24 июля 1921 г. Айседора Дункан приезжает в Советскую Россию с целью создания школы для обучения как минимум 1000 детей.

История создания школы вполне может служить своего рода призмой, через которую преломились основные моменты формирования политики советского государства в 1920-е годы не только в сфере культуры, но и в сферах педагогики, спорта, организации массовых праздников. Школа Дункан в Москве, безусловно, затрагивала и международные отношения, и процесс становления советского театра, танца, пластической культуры, а также междисциплинарной сферы, которая получила название «искусство движения»[293]. Кроме того, на примере сотрудничества с Дункан мы видим, как государство училось использовать зарубежных интеллектуалов для повышения своего престижа, что впоследствии станет вполне обычной практикой в СССР.

Приезд Дункан в РСФСР летом 1921 г. казался бы явлением удивительным, если бы не ряд обстоятельств. Айседора еще до революции пользовалась в России огромным успехом (гастроли проходили в 1904, 1905, 1907–1908, 1913 гг.), была лично знакома со многими представителями российской культуры. Что еще немаловажно, Дункан была революционеркой в искусстве и достаточно авантюристичным и бесстрашным человеком. Кроме того, после потери детей в 1913 г. она стремилась в «горячие» точки – в 1913 г. даже работала медсестрой на Балканах[294]. В репертуаре Дункан уже были «Марсельеза», «Славянский марш», которые описывались современниками как революционные по духу. В начале 1920-х годов она интенсивно искала возможность продолжать свою педагогическую работу, но не смогла реализовать эту идею в Европе.

На такую подготовленную почву попало приглашение молодого советского государства, которое исходило от полпреда страны в Лондоне Л. Б. Красина, увидевшего Дункан на концерте в английской столице в начале 1921 г.[295] Затем довольно быстро прошел период согласования, было получено одобрение А. В. Луначарского после консультаций с «товарищами», в том числе с В. И. Лениным[296], и вот уже в июне 1921 г. Дункан оказалась в Москве, что стало неожиданностью даже для самого автора пригласительных телеграмм в ее адрес, наркома просвещения Луначарского[297].

Абсурд происходящего в тот исторический момент никого не смущал. Пригласить мировую знаменитость для обучения тысячи пролетарских детей, не имея при этом ни помещения, ни средств, ни внятной программы, ни цели существования подобного заведения, – на такое безрассудство не согласился бы, пожалуй, ни один руководитель государства. Но в стране тогда очень остро стоял вопрос о развитии физической культуры пролетариата[298], которая воспринималась гораздо шире, чем просто физкультура[299], а также вопрос о развития образования. В искусстве пока еще господствовал авангард, допускающий реализацию крайне смелых идей; в общественной жизни царил плюрализм, проявлявшийся в бурных дискуссиях. Кроме того, Дункан в России давно уже воспринималась как символ свободы[300], ее идеи оказали влияние на развитие балета, драматического театра[301], на создание многочисленных пластических студий[302]. Почти с самого начала возникновения государства встал вопрос о формировании нового советского человека[303], который должен быть воспитан по-новому.

Но следует учитывать и то, что приглашение Дункан исходило в большей степени из сферы политики[304]. Это отчасти подтверждают документы по организации ее первых двух концертов в ноябре 1921 г., приуроченных к четвертой годовщине революции. Луначарский, активно ходатайствовавший о выделении денег, объяснял, что «в деле Дункан заинтересованы три Наркомата: Наркоминдел, Внешторг и Наркомпрос, которые постановили оказывать всяческое внимание Дункан, принимая во внимание соображения международной известности актера»[305].

Луначарский содействовал и выделению под школу особняка на Пречистенке, 20, и подбору обслуживающего персонала. В частности, именно он пригласил на должность директора школы И. И. Шнейдера, сыгравшего большую роль в дальнейшем сохранении и поддержании школы, а позже написавшего мемуары как о Есенине[306], так и о Дункан – вторые были опубликованы на английском языке в Англии и США в середине 1960-х годов[307].

Луначарский объяснял потом, что, конечно же, чувствовал некоторую неуместность открытия школы в Москве. Во-первых, он считал, что «лучшие годы Айседоры Дункан позади», во-вторых, вовсе не был уверен, что «дальнейшие… шаги нашей культурной работы, когда самые трудные фазы борьбы позади, пойдут по линиям, совпадающим с эстетическими (в оригинале – эстетскими. – Е. Ю.) идеалами Айседоры»[308]. Но тем не менее идею поддержал и уже в августе 1921 г. опубликовал в «Известиях» довольно пространную статью «Наша гостья», наполненную трескучими революционными объяснениями, почему Дункан приехала в Россию. «Ей, как редкому типу самого подлинного художника, претит та атмосфера, которой заставляют дышать каждого человека нынешние буржуазные господа обнаглевшей, оголенной, разоренной, дышащей ненавистью и разочарованием буржуазной Европы»[309]. Таким образом, пропагандистский момент присутствовал уже с самого начала, когда надо было обосновать необходимость организации школы в стране с далеко не лучшей экономической ситуацией. Луначарский объясняет цель Дункан, которая «лежит в области педагогической… Айседора Дункан давно уже является своего рода революционером в области воспитания детей, главным образом физического и эстетического»[310].

Нарком связывает идею открытия школы (для чего еще в тот момент не было никаких реальных перспектив) с социальной революцией и с невозможностью воспитывать детей по-новому в старом буржуазном мире. «Дункановская реформа останется всегда фантастическим цветочком в крапиве буржуазного общества, пока реформа эта не сделается частью общей перестройки школы, что возможно только с социальной революцией»[311].

Таким образом, нетрудно заметить, что с самого начала государственные мужи пытались объяснить народу необходимость приглашения танцовщицы, подчеркнуть ее глубинную связь с народом, ее революционную сущность и напряженную борьбу с прогнившим буржуазным обществом. Особенно данные мотивы сильны в статье П. С. Когана, который в 1921 г. стоял у истоков создания ГАХН, а затем стал ее президентом[312]. Ему удалось сформулировать четыре основных точки соприкосновения Дункан и советского государства: она вышла из народа, всегда боролась с христианским отношением к телу и с буржуазным искусством, а самое главное – хотела воспитывать нового человека, «свободного от буржуазных оков, которыми европейское мещанство сковывало всякий свободный порыв человека»[313]. Автор также отмечает, что искусство Дункан «волнует, как рев революционной трубы»[314] и что «творческие стремления ее созвучны беспредельным замыслам революции»[315]. Фразы – одна цветистее другой – чередуются с наукообразными объяснениями волновой природы движения, связанными с теориями самой Дункан[316], дореволюционными цитатами из Розанова и поэтическими гимнами в честь разрушения старого мира.

Статья Когана была перепечатана в виде предисловия к брошюре «Движение – жизнь», содержащей манифест Дункан[317] и программу первого концерта 7 ноября, в который были включены вступительное слово А. В. Луначарского, «Интернационал», Шестая «Патетическая» симфония и «Славянский марш» Чайковского и еще один «Интернационал» – уже с большой группой подготовленных в течение трех месяцев детей[318].

Когану вторит передовой журналист Михаил Кольцов. Он не только убеждает советских людей в том, что танцовщица горит желанием «отдать накопленное… миллионам людей с полей и фабрик, которым должна быть возвращена первородная радость человеческой пляски, украденная и затаенная в балетных школах»[319], но и формулирует мысль, что «в могучей тяжелой ритмике, в счастливой поступи революционных масс… разве не в этом высшее очарование нашей революции в глазах мира?»[320]. Здесь он явно приближается к объяснению необходимости создания той зрелищной физической культуры, которая впоследствии воплотится в массовых парадах эпохи сталинизма.

Танцовщица отвечает руководителям государства взаимностью. Ее заявления 1921 г. проникнуты чувством революционного романтического порыва. «Настоящий коммунист безразличен к жаре, холоду и голоду и к материальным страданиям. Как ранние христианские мученики, они живут идеями и просто не замечают остального»[321], – писала она под впечатлением от общения с большевиком Н. Подвойским, который занимался воспитанием нового советского человека, основываясь на физической подготовке молодежи. Или: «…русских не очень понимают. Они могут не иметь достаточно еды, но они абсолютно уверены, что искусство, образование и музыка должны быть бесплатны для всех»[322].

И действительно, планировалось, что школа Дункан будет бесплатной для учащихся. Это стало одним из условий приезда Айседоры в Россию[323]. Но очень скоро жизнь внесла коррективы. Во-первых, вместо желанной тысячи пролетарских детей было набрано всего 40 – ровно столько кроватей вмещалось в общежитие[324]. И – что гораздо хуже – вскоре после открытия нового учебного заведения, которое состоялось 3 декабря 1921 г., в финансовой помощи школе было отказано, и Дункан приходилось проявлять чудеса изобретательности, чтобы добывать дрова и еду для детей. В апреле 1922 г., когда поддержка американской организации помощи АРА прекратилась, начался набор в платную группу[325]. В октябре 1923 г. пресса отмечает, что из 50 человек только 35 учатся бесплатно[326].

Школа основывалась на принципах пансиона и отрыва детей от неблагоприятного влияния родителей, как и две предыдущие школы, где учащихся погружали в атмосферу красоты и гармонии. Принципы сформировались еще в 1904 г., ко времени открытия первой немецкой школы в Грюневальде – о них оставила свои свидетельства ее выпускница Ирма Дункан, в дальнейшем – приемная дочь и помощница Айседоры, единственная из шести первых учениц, решившихся сопровождать танцовщицу в Россию[327].

Итак, правительство выделило под школу двухэтажный особняк на Пречистенке, 20, в начале XX в. принадлежавший балерине Большого театра А. Балашовой и ее супругу, чаеторговцу, А. Ушкову. Помещения поражали воображение причудливой смесью ампира и рококо и служили «яркой иллюстрацией напыщенной дурной склонности к богатству русского буржуазного интерьера»[328], что, с одной стороны, плохо вязалось с убогой российской действительностью, но с другой – вызывало необыкновенный восторг обучавшихся[329], освободившихся от тягот нехитрого послевоенного быта.

Начало 1920-х годов – довольно бурное время как для советского театра в целом, так и для развития танца[330]. В стране проводится даже танцевальная Олимпиада, которую организовал А. А. Сидоров, автор книги «Современный танец»[331] и активный деятель Хореологической лаборатории ГАХН[332]. В крупных городах невероятно популярны танцы зарубежного происхождения, такие как фокстрот[333], что вполне соответствует духу нэпа и пока особенно не преследуется. Работают многочисленные студии пластического танца, начинаются серьезные исследования в сфере движения вообще и танца в частности[334].

По поводу школы Дункан в прессе ведутся бурные дискуссии. У нее есть и свои защитники, и противники. Каждое публичное выступление учащихся вызывает споры, а число этих выступлений, согласно опубликованной в 1926 г. таблице, неуклонно растет: от 10 в 1922 г. до 108 в 1925 г.[335]

Названия статей в «Петроградской правде» после гастролей школы в Петрограде в августе 1922 г. говорят сами за себя: «Большая радость», «Пахнуло свежим ветерком». «Я просто отдохнул после академической позевоты», «…школа Дункан – прекрасное начинание, которое всячески надо поддерживать и приветствовать», – пишут молодые корреспонденты[336]. Вечер называют «художественным отдыхом» после «маленьких и больших театральных вертепов и кабаков»[337].

Но есть и противники школы. Балетный критик А. Волынский в сентябре 1922 г. осуждает как педагогическую систему Дункан, так и пластическую палитру танцовщицы. Движения, которым обучают детей, он называет «манерно-изысканными, аристократически-вычурными, бестемпераментными, почти лимфатическими». Он считает, что «эта мягко-зыбкая, кокетливо-вьющаяся, без металлического каркаса внутри пластика, с пассивностью паразитарных растений, может по законам обратного рефлекса только ослабить психику подрастающего поколения, привить к ней вялый тонус идейной пульсации и вконец парализовать активность, драгоценное начало воспитания детей», в то время как для воспитания становятся актуальными «морализирование и героизация человеческой души»[338].

Издание «Зрелища» повествует «о плачевном положении школы», описывая ведомственную неразбериху (школу передают из Главпрофобра в Главсоцвос[339]), нищенское существование педагогов; сообщается, что половина учеников распущены, набраны платные ученики вместо них[340].

Все это заставляет И. И. Шнейдера защищаться и доказывать, что первый год в школе прошел с большой пользой как для учеников, так и для страны в целом. Мало того, что «за год дети преображены, стали неузнаваемыми, окрепли», но еще немаловажно, что школа получила международную известность и вместе с ней «пять приглашений выступить за границей: в парижском Трокадеро, Берлине, Остенде (на Олимпиаду)», Лондоне и США[341].

Очередной вехой в оформлении культурной политики государства становится 1923 г. С одной стороны, на XII съезде РКП(б) принимается решение об использовании театра для систематической массовой пропаганды идеи борьбы за коммунизм, и от театрального искусства уже начинают требовать героики[342]. С другой – активно работает Хореологическая лаборатория ГАХН под руководством А. А. Сидорова и А. И. Ларионова, которая занимается научным исследованием движения, а также служит прибежищем для различных пластических студий, вскоре переведенных на нелегальное положение[343]. Попутчики пока являются главной опорой советской литературы, так как пролетариат недостаточно культурен[344], но зато начинают возникать антизападные настроения, которые К. Кларк, например, связывает с поражением революционного восстания в Германии в октябре-ноябре[345]. Кроме того, конец года ознаменован введением платы за обучение в вузах[346], а также делом четырех поэтов, среди которых – Сергей Есенин, муж Дункан.

Школа Дункан продолжает бороться за существование. Пятнадцать платных учащихся и вечерняя группа приносят некоторый доход, а летом на загородной даче ведутся «огородные работы», в результате которых учащиеся запасают для себя на всю зиму картофель. «Средств никаких, но школа внутри себя живет полной жизнью»[347].

В прессе появляется все больше скептических отзывов как о самом искусстве американской танцовщицы, так и о ее школе. «Дункан все еще показывает нам „эмоции гармонического человека“… Но гармонических людей создает… среда. Такой среды теперь нет, и никакие исторические воспроизведения на феерической подкладке не создадут новых эллинов», – пишет критик В. Ардов[348].

Однако в августе 1923 г., после возвращения Дункан из Америки, пресса снова радуется внутренней связи Айседоры с советской идеологией – ведь агитационная кампания, которую невольно провела танцовщица на своей родине в пользу большевизма и в результате которой была лишена американского гражданства, получилась вполне удачной для Советского государства: «Дункан вернулась в Россию, с которой она себя считает духовно связанной. Ее идея о свободном, гармоничном воспитании духа и тела в красоте может, по ее мнению, найти корни только в России», – отмечает журнал «Огонек»[349]. А образовательная система Дункан снова признается крайне полезной. «Взять бедного пролетарского ребенка и сделать из него здоровое, радостное существо – это большая заслуга»[350], – пишет балетный критик В. Ивинг в газете «Правда» после ноябрьского выступления студиек в Театре Зимина в Москве.

Для школы Дункан 1924 г. вряд ли стал бы благоприятным – ведь в этом году, после смерти Ленина, происходят большие изменения в сфере культуры. Хотя «в тот момент еще не было ясно, в каком направлении она будет изменяться»[351], однако закрылось издательство «Всемирная литература», Луначарский призвал театры двигаться «назад к Островскому», начались нападки на ГИИИ[352] и ГАХН – их назвали «рассадниками западноевропейского искусства»[353], а 26 августа вышел декрет особой комиссии Московского отдела народного образования (МОНО) Моссовета о пластических студиях. В данном документе предписывалось закрыть более десяти известных студий, а в руководство студии Дункан ввести коммуниста для «проведения политпросветительской работы»[354].

Однако благодаря Н. И. Подвойскому летом 1924 г. школа Дункан завоевывает себе право на дальнейшую жизнь – целых три месяца Ирма Дункан с учащимися школы работают на Красном стадионе, обучая революционным танцам несколько сотен пролетарских детей[355]. В конце обучения вся процессия в красных туниках, распевая «Интернационал», идет со стадиона на Пречистенку, 20, где с балкона им вторит Айседора[356]. Осенью того же года Дункан ставит несколько революционных танцев на музыку известных песен:

«Смело, товарищи, в ногу», «Раз, два, три – пионеры мы», «Молодая гвардия», «Кузнецы», «Дубинушка», «Варшавянка», «Юные пионеры»[357]. Ее интерес теперь всецело сосредоточивается на трудовых движениях и процессах борьбы, освобождения, а танец окончательно превращается в пантомиму или мимодраму[358].

В России Дункан уже создала несколько танцев – сначала в 1921 г. на музыку двух этюдов Скрябина, с помощью которых она выразила ужас перед голодом в Поволжье, затем – два похоронных марша после смерти Ленина в 1924 г. Но семь революционных песен стали признанной классикой и по сей день исполняются современными дунканистками во всем мире.

Отъезд Дункан на Запад стал в 1924 г. неизбежен. Поддержки школа не получала, гастроли танцовщицы по стране не приносили абсолютно никаких средств. И вот уже в конце сентября 1924 г. состоялись успешные выступления учениц в Камерном и Большом театрах, которые Айседора сопроводила грустными словами о том, что им нечего есть и нечем платить за электричество[359].

Зато критика после увиденного буквально захлебывается от восторга. «Известия» отмечают, что «вся программа выдержана в строго революционном духе. Реализм переживаний проходит красной нитью через все исполнение»[360]. «Рабочий зритель» подчеркивает, что «систему Дункан нужно применять шире, притягивая к обучению ее приемам ВСЕХ пролетарских детей… Рабочие безусловно оценят школу Дункан и захотят, чтобы их дети стали такими же веселыми, жизнерадостными и здоровыми, как ученицы школы Дункан. Это новое начинание нужно всячески поддерживать, сделав его одним из видов массовой работы среди пролетарских детей»[361]. Таким образом, из оценок выступлений школы мы видим, что на повестку дня выходит требование реализма в искусстве, набор необходимых детям качеств и формирование массовой работы.

Айседоре Дункан уже не суждено вернуться в Россию, а школа остается на попечение Ирмы Дункан и И. И. Шнейдера, много гастролирует и создает «пластические стандарты для массовых празднеств»[362]. В 1926 г. она переименована в Студию имени Айседоры Дункан, и спасает школу от закрытия только то, что она ездит по Сибири, а затем и по революционному Китаю (1927).

После трагической смерти Айседоры Дункан в Ницце в сентябре 1927 г. вновь поднимается волна общественного интереса как к самой Дункан, так и к ее школе; спустя год под председательством Луначарского создается Комитет по увековечению памяти Дункан и проводится вечер ее памяти в Большом театре[363].

Критики опять вспоминают и о школе, хотя пишут о ней уже с оговорками, вызванными идеологическими причинами, как, например, А. И. Ларионов, руководивший вместе с А. А. Сидоровым Хореологической лабораторией ГАХН. «Эта школа, за шесть лет своего существования, оставаясь несколько изолированной от широкого физкультурного движения, продолжала неустанно свою работу по линии художественного воспитания»[364].

Дальнейшую судьбу школы опять можно назвать выживанием: с гастролей в США в 1928–1930 гг. студийки возвращаются без Ирмы, затем под руководством М. Борисовой и И. Шнейдера вплоть до закрытия в 1949 г. много ездят по Советскому Союзу. В этот период к постановкам привлекаются хореографы Л. Лукин, К. Голейзовский, В. Бурмейстер и Л. Якобсон. В постановках продолжается трудовая и героическая тема – показываются даже военные подвиги Александра Матросова и Зои Космодемьянской.

Точку в деятельности школы ставит статья А. Анисимова, опубликованная в 1949 г. в газете «Советское искусство», в которой рассматривается «тлетворное влияние безродных космополитов» на советскую эстраду. Автор настоятельно рекомендует «пересмотреть и деятельность студии Дункан, пропагандирующую болезненное, декадентское искусство, завезенное в нашу страну из Америки, далекое по своему существует основ реалистического народного искусства»[365]. Ученицы школы после закрытия работали в разных сферах, а в 1963 г. попытались возродить школу. Но из Министерства культуры был получен суровый ответ: «Пластический танец как разновидность хореографического искусства органично вошел в искусство классического танца… утратил свое значение для советского зрителя… отдавая должное на определенном историческом этапе… не считаем целесообразным организацию студии пластического танца»[366].

Попытки переосмыслить как творчество, так и педагогическую работу Дункан в позднее советское время были довольно робкими и неуклюжими, но их нельзя недооценивать. Советский театровед В. А. Тейдер в конце 1970-х годов, по сути дела, реабилитирует школу на Пречистенке: «В трудные для страны дни она [Дункан] открыла школу-пансионат для детей рабочих, приобщая их к труду, к учебе, к миру прекрасного. В школе воспитывали чувство коллективизма, прививали навыки опрятности, обеспечивали питанием и одеждой»[367].

Существование московской школы Дункан отразило практически все стадии перехода от революционного романтического порыва, свойственного молодому государству, к его бюрократизации и идеологизации. Сотрудничество РСФСР/СССР с американской танцовщицей развивалось как на фоне широкого физкультурного движения, связанного с просвещением и оздоровлением пролетарских масс, так и на фоне повышенного общественного интереса к танцу, который был вызван раскрепощением тела, освобождением человека от привычных социальных условностей. Кроме того, научное изучение движения, в дальнейшем трансформировавшееся в исследование труда, также было немаловажной составляющей той почвы, на которой существовала московская школа Дункан.

Переход к идеологически правильному искусству движения, к массовым маршам на парадах, к возведению на пьедестал классического балета, а также борьба с западными влияниями и эстетскими изысками в сфере искусства, формирование советской педагогики – все это вытеснило школу на периферию советской жизни, а затем и полностью из общественного сознания. Но тот факт, до какой степени чудовищно и несправедливо произошло это вытеснение, поражал даже конформистски настроенных деятелей культуры. Например, литературовед К. Л. Зелинский в 1962 г. подготовил статью «О хореографическом наследии Айседоры Дункан». В ней, ссылаясь на Программу КПСС, придающую большое значение «всестороннему развитию человека», он доказывал, что искусство Дункан, которому аплодировал Ленин и которое оказало большое влияние на развитие советского балета и художественной гимнастики, «не может и не должно быть забыто»[368].

«Москва – это город Чуда и мученического Распятия – подвига, добровольно поднятого Россией ради Будущего. Человеческая душа станет такой прекрасной, такой благородной и великой, как людям не грезилось со времен Христа»[369], – писала Дункан, так и не увидев, чем обернулась прекрасная коммунистическая идея совсем вскоре после ее трагической гибели в 1927 г.

И до сих пор полная история школы Дункан в Москве еще не написана, хотя в 1975 г. на Западе была опубликована работа историка балета Н. Рославлевой «Пречистенка, 20»[370], а в 2005 г. на русском языке вышла уникальная подборка многочисленных документов и воспоминаний, собранная и прокомментированная британским ученым Г. Маквеем[371]. В 2008 г. в Лондоне изданы воспоминания одной из учениц школы[372]. Но все же многие аспекты существования столь необычного образовательного проекта Дункан в Советской России остаются еще не исследованными.

© Юшкова Е., 2013

Вера Березина. Эволюция форм экскурсионной работы в Петрограде – Ленинграде в первое послереволюционное десятилетие

Экскурсионная работа представляла собой значимое явление в культурной политике молодого большевистского государства. В этот период экскурсионное дело, активно поддерживаемое руководителями «культурного фронта», получило особый размах, особенно в Петрограде – Ленинграде и Москве. Для обеспечения его методической и материальной базы в этих городах создавались многочисленные экскурсионные станции, исследовательские институты, проводились конференции и семинары, выпускалась методическая литература. Несмотря на самобытность явления, особенности организации народного просвещения первых лет советской власти отразились в реалиях экскурсионной работы, как в капле воды. Поэтому их изучение может дать представление об особенностях культурной политики советского государства в целом.

Проблема организации экскурсионного дела в 1920-е годы неоднократно затрагивалась исследователями. Чаще всего в фокусе внимания авторов оказывалась история отдельных институций: экскурсионных естественно-научных станций[373], Петроградского экскурсионного института[374]. Были изучены и судьбы тех представителей «русской экскурсионной школы», которые сотрудничали с этими организациями[375]. Предпринималась также попытка создать общую картину организации экскурсионной работы в стране, но вследствие широкого географического охвата она получилась мозаичной и неоднородной. Основной акцент был сделан на описании центральных экскурсионных органов, а местные остались почти без внимания, и потому институциональная история экскурсионного дела на сегодняшний день имеет множество «белых пятен».

Особенностью развития экскурсионного дела в послереволюционный период стало включение его в систему государственных органов просвещения. С одной стороны, этот процесс являлся вполне органичным продолжением предреволюционного этапа развития экскурсионной работы. Так, еще в начале XX в. стали возникать различные негосударственные организации, содействовавшие развитию экскурсионного метода (к примеру, Комиссия по организации образовательных экскурсий по России при Московском отделении Российского общества туристов). С другой – развитию государственных экскурсионных институций, безусловно, способствовал как интерес руководителей «культурного фронта», проявленный к экскурсионному методу, так и то, что первоначально ему отводилась важная роль в просвещенческих программах. Помимо того, возникновению особых учреждений, занимающихся организацией экскурсий, способствовали и реалии педагогической работы (отсутствие четких программ, нехватка пособий и т. п.).

Специальные структуры, занимающиеся вопросами организации экскурсионной работы, появились в составе Наркомпроса уже в первые послереволюционные годы. Органом, который должен был руководить всей экскурсионной работой в Петрограде, стала Экскурсионная комиссия, созданная в феврале 1919 г. при Коллегии единой трудовой школы Комиссариата народного просвещения Союза коммун северной области (СКСО). Впоследствии она была преобразована в Экскурсионную (с 1923 г. – Колониально-экскурсионную) секцию отдела социального воспитания Петроградского губернского отдела народного образования (ГубОНО). Во главе этой структуры стояли партийные кадры. Первоначально ее возглавляла В. Р. Менжинская, учительница, вступившая в 1905 г. в партию большевиков и всецело посвятившая себя революционной деятельности. Перешедшую на службу в Москву Менжинскую сменила Е. К. Замысловская, «старая революционерка»[376], как ее характеризует один из основоположников экскурсионной школы Б. Е. Райков, которую затем сменил Н. А. Кузнецов. На первых порах с секцией широко сотрудничали и представители «старой интеллигенции»: ученые-естествоведы – профессор И. И. Полянский (товарищ председателя) и профессор М. Н. Римский-Корсаков, секретарь Академии наук, профессор С. Ф. Ольденбург, историк искусства В. Я. Курбатов и др. Однако осенью 1921 г. в связи с начавшимися финансовыми трудностями состав Секции «урезали» до трех человек[377], что сделало подобное сотрудничество затруднительным.

Как указывалось в Положении об экскурсионной секции 1920 г., она была организована «для содействия развитию и практической организации экскурсионного дела в школах при Коллегии ЕТШ»[378]. В число ее задач входили разработка экскурсионных планов и маршрутов для школ, организация лекций и курсы для подготовки руководителей экскурсий, издание журналов и книг, посвященных экскурсионному делу. Но, пожалуй, самым важным направлением работы стала организация экскурсионных станций, проблемы которых наиболее часто обсуждались на заседаниях Секции[379]. Экскурсионные станции, как образно выразился один из ведущих «экскурсиеведов» начала XX в., естествовед Б. Е. Райков, представляли собой «убежища, где школьники могли бы отдохнуть и покормиться во время поездок» и могли бы «обеспечить экскурсиям опытное руководство на местах, так как учителя школ не умели вести экскурсий»[380]. «Обычно, – вспоминал Райков, – это было дачное помещение, достаточно приспособленное к тому, чтобы разместить на отдых 30–40 учащихся и накормить их горячим завтраком»[381]. Помимо столовой и помещения для ночлега при станциях организовывались кабинеты и лаборатории для проработки собираемого на экскурсиях материала[382].

Здесь надо отметить, что инициатива создать специальные учреждения, на базе которых можно было бы организовать естествоведческие экскурсии, возникла еще до революции. Воплотить ее в жизнь попытался увлекавшийся идеями естественно-научного просвещения ученый-лесовед В. Ф. Мольденгауер. В 1910 г. в Павловске на собственные деньги он организовал биологическую станцию «Практический институт природоведения», представлявшую собой вспомогательное школьное учреждение. В просуществовавшем три года институте около 50 подростков под руководством Мольденгауера изучали местную природу, а впоследствии подобная база была основана ученым в Царском Селе[383].

Благодаря стараниям сотрудников Экскурсионной секции, и более всего – И. И. Полянского, в первые послереволюционные годы возникает целая сеть таких организаций. Весной 1919 г. открываются первые шесть естественно-научных станций, устроенных «в местах, которые представляли интерес в естественно-научном отношении и находились от города не дальше нескольких десятков километров»[384], т. е. в Павловске, Детском Селе, Лахте, Сестрорецке, Петергофе и при Каменноостровском сельскохозяйственном институте[385].

Сеть экскурсионных станций быстро расширялась. К весне 1921 г. действовало уже 16 станций: десять естественно-научных, две морских и четыре гуманитарных[386]. Во второй половине 1921 г. в связи с особенностями новой экономической политики работа экскурсионных станций в значительной степени нарушилась. Около половины станций было закрыто, а на оставшихся резко сократили штаты. Такое положение вызвало тревогу людей, стоявших у истоков экскурсионного дела. Представители «старой интеллигенции» пытались найти доводы для того, чтобы не допустить дальнейшего сокращения финансирования. Одним из главных аргументов была ссылка на особенности новой школы. «Постановка экскурсионного дела – несомненный козырь для „трудовой“ школы, – пишет профессор Полянский, – сбросить его, т. е. отказаться от экскурсионного метода, – равносильно отказу от права школы называться трудовою»[387].

Неизвестно, какое влияние подобные статьи имели на руководителей «культурного фронта», но постепенно сеть экскурсионных институций снова стала расти. В 1923 г. работали уже 12 станций[388]. Финансовое положение на станциях и в то время, однако, оставляло желать лучшего[389]. Лишь к середине 1920-х годов «чрезвычайно катастрофичное положение в хозяйственном отношении» на некоторых станциях удалось немного улучшить[390].

К середине 1920-х годов выявился и один из недостатков организационной структуры экскурсионной работы. Стало понятно, что «существующие загородные экскурсионные станции Губоно, работая по преимуществу летом и находясь далеко за городской чертой, не в состоянии обслужить потребности петроградских школ»[391]. Для решения этой проблемы в феврале 1924 г. была открыта Центральная биостанция, которая должна была объединить работу загородных станций. Она, подобно другим станциям, вела работу в трех направлениях: осуществляла переподготовку педагогов, участвовала в организации натуралистического движения среди молодежи, снабжала школы материалами и экспонатами для уголков живой природы и инструментами по использованию[392].

Таким образом, к 1926 г. функционировало шесть станций: две центральные – Центральная школьная станция гуманитарных экскурсий и Биостанция – и четыре им подчинявшихся загородных: Стрельнинская, Павловская, Парголовская и Лахтинская. Постепенно, однако, работа экскурсионных станций сворачивается. Последние сведения, которые удалось обнаружить, относятся к 1927 г. Конкретной даты и четко обозначенных причин закрытия школьных экскурсионных станций выявить в документах не удалось. Автор диссертации, посвященной истории экскурсионного дела, К. М. Писцов считает концом существования сети экскурсионных станций 1930 г., когда Центральная опытно-показательная база Наркомпроса (в Москве), «подобно другим экскурсиеведческим структурам, слилась с туристической организацией (Центральной детской экскурсионно-туристической станцией), после чего фактически прекратила свое существование» и объясняет это тем, что «в новой, жесткой и обязательной школьной программе, принятой в 1930 году, не было места экскурсиям»[393].

Экскурсионная секция ГубОНО и экскурсионные станции, созданные при ней, занимались организацией экскурсий исключительно для школьных групп. Экскурсионной работой с внешкольными группами заведовала первоначально экскурсионная секция внешкольного подотдела Наркомпроса СКСО, трансформировавшаяся затем в экскурсионную секцию внешкольного отдела Петроградского ГубОНО, а впоследствии – в Экскурсионный подотдел Губполитпросвета. При нем были созданы три комиссии по разработке программ и планов экскурсии: естественно-научная, гуманитарная и техническая, а также Центральная экскурсионная база (ЦЭБ) Губполитпросвета. Возглавляла ЦЭБ партийная работница Э. В. Краснуха, сотрудничали с ней как политпросветчики, так и специалисты различных областей (естествовед А. Ф. Бенкен, историк Т. Черепнина и др.). ЦЭБ выполняла те же функции, что и школьные экскурсионные станции. В ведении Экскурсионной базы находились четыре пригородные станции: три естественно-научные и одна гуманитарная, организованные для работы с внешкольными группами[394].

Не стоит, однако, думать, будто структура организации экскурсионного дела представляла собой четко выстроенную иерархичную систему. Помимо подотдела Политпросвета и секции при отделе социального воспитания (Соцвоса) существовал еще ряд экскурсионных организаций. Почти одновременно с мероприятиями по организации экскурсионных станций в октябре 1918 г. возникла Экскурсионная секция при Музейном отделе Наркомпроса СКСГ, а с ноября 1918 г. ее сотрудники стали проводить экскурсии по Эрмитажу и Русскому музею[395]. Постепенно «география» экскурсий расширялась. Сотрудники секции стали сопровождать группы в Этнографический музей, в парадные залы Зимнего дворца, в Шуваловский и Юсуповский особняки, в Елагиноостровский дворец. Проводились также экскурсии по улицам города и в пригороды: Детское Село, Гатчинский дворец, Петергоф и Павловск. В 1918 г. сотрудники Музейного отдела провели экскурсии для 2150 школьников, а в 1921 г. экскурсии посетили уже более 39 тыс. учащихся[396]. Помимо проведения экскурсий, согласно свидетельству сотрудничавшего с секцией И. М. Гревса, работники станции занимались решением чрезвычайно широкого круга вопросов организации экскурсионного дела. Ими «изучались теоретические вопросы методики экскурсий, собирался материал по монументальной, культурной и художественной истории Петрограда и ближайших окрестностей, тщательно штудировались памятники на улицах Петрограда и в главных его хранилищах, составлялись, представлялись и обсуждались доклады по отдельным вопросам экскурсиеведения, систематически подготавливались новые руководители экскурсий различного типа, вырабатывались планы различных видов экскурсий для высших и низших ступеней общеобразовательной школы и даже высшей школы <…> разрабатывался план экскурсионных изданий и собирался материал для составления путеводителей, описаний, каталогов, собраний методических сборников, производились экскурсионные разведки в важные центры и пункты экскурсионного изучения России на севере, читались лекции по экскурсионному делу и принималось участие в устраивавшихся различными учреждениями экскурсионных курсов»[397]. Таким образом, был создан «параллелизм» между деятельностью секции при музейном отделе и экскурсионными организациями при Соцвосе и Политпросвете.

Экскурсионная секция при Музейном отделе была закрыта в 1921 г., а на ее основе был создан гуманитарный отдел Петроградского экскурсионного института (ПЭИ). Не останавливаясь подробно на деятельности ПЭИ[398], отметим, что первоначально институт планировалось открыть как высшее педагогическое учебное заведение с исследовательским отделом для научной разработки проблем «экскурсиеведения». Такой проект, однако, как отметил И. М. Гревс, «встретил сопротивление в московских центрах»[399]. Ученый предположил, что причиной неодобрения проекта стало желание организовать систему экскурсионной работы в Петрограде по образу и подобию центральной, где уже существовал научно-исследовательский институт.

Отношение руководителей «культурного фронта» к новому органу было сформулировано на состоявшемся в октябре 1921 г. совещании членов Научно-методической секции Государственного ученого совета, в котором принимали участие Н. К. Крупская, М. Н. Покровский и А. А. Яхонтов. Выступающие особо подчеркивали практические нужды, которые должен был удовлетворять институт, выступая за «сокращение рамок, намеченных для научной работы» и отмечая, что «„ученые“ задачи не есть задачи института»[400]. В тех же «утилитарных» целях «ударным» на этом совещании постановили считать экономико-технический факультет, а остальные факультеты «развить постольку, поскольку они соприкасаются с задачами его»[401].

Экскурсионный институт открылся как исследовательское учреждение при Академическом центре. Возглавила ПЭИ уже упоминавшаяся нами Э. В. Краснуха, а к работе был привлечен ряд представителей «старой» интеллигенции. В гуманитарном отделе работали 18 человек, многие из которых являлись признанными специалистами экскурсионного дела[402]. Просуществовал ПЭИ недолго. Летом 1924 г. его объединили с Педагогическим институтом и Педагогическим музеем в Институт научной педагогики, где работа перестала быть столь интенсивной, а многие сотрудники отошли от дел.

Предпринимались и попытки преодолеть «параллелизм» в работе институций, причем инициаторами здесь были сами сотрудники экскурсионных структур. Экскурсионный подотдел Политпросвета, как отмечалось в одной из статьей в журнале «Экскурсионное дело», «в первую очередь стремился урегулировать это дело [экскурсионную работу] и централизовать его в одних руках». Там же делалось смелое заявление об отсутствии экскурсий со взрослыми «вне экскурсионного подотдела»[403]. Оно, однако, было явно преждевременным. В 1923 г. возглавлявшей ЦЭБ Э. В. Краснухе вновь пришлось подчеркнуть необходимость централизации экскурсионного дела[404].

Конкурентами политпросветчиков в организации экскурсионной работы были сотрудники культотдела Ленинградского губернского совета профессиональных союзов (ЛТСПС). Во второй половине 1920-х годов отношения между двумя ведомствами стали напряженными. Как сообщали обеспокоенные сотрудники ЦЭБ в докладной записке в Ленинградский совет, ЛГСПС начал «привлекать некоторых руководителей непосредственно», а также осуществлять подготовку организаторов экскурсий «без привлечения к какому бы то ни было участию Базы»[405].

Показателен и другой документ, в котором видны попытки преодолеть некоторый организационный хаос в экскурсионной работе, – записка о необходимости объединения экскурсионного дела в Ленинграде, относящаяся ко второй половине 1920-х годов[406]. Неизвестный автор выразил озабоченность тем, что «экскурсионное дело в Ленинграде до сих пор не имело определенного единого центра», в результате чего его постановка «оставляет желать лучшего». Тем самым в документе обосновывалась необходимость создания единого органа, контролирующего экскурсионную работу. Таким органом, по мнению автора, могла стать постоянная комиссия при Политпросвете. В случае создания такой организации ее задачи состояли бы в выработке твердого («бесспорного по содержанию») экскурсионного плана, организации изучения Ленинграда по районам, детальной разработке целого ряда экскурсионных тем и «проработке» производственных экскурсий на фабрики и заводы и экскурсий в «обыденность» (рынки, лавки и т. п.). Подобная комиссия так и не была создана. Экскурсионное дело, однако, все же было централизовано, но уже в 1930–1931 гг. и под знаменем Общества пролетарского туризма[407].

Таким образом, институциональная организация экскурсионного дела на протяжении 1920-х годов характеризовалась сложностью, разветвленностью и частыми изменениями. Отсутствовало четкое распределение задач между структурами, их функции часто дублировались, что вызывало своего рода конкуренцию между некоторыми экскурсионными структурами. Поэтому необходимость централизации экскурсионного дела подчеркивалась сотрудниками экскурсионных организаций, а не была идеей руководителей «культурного фронта», осуществленной на рубеже 1920-1930-х годов. Разветвленность системы экскурсионных структур, частое переструктурирование, а также ограниченность финансирования – все это делало систему экскурсионной работы далекой от совершенного механизма «политического просвещения», которым ее пытались представить в работах позднесоветского периода. Централизация этой сферы оказалась продиктована естественной логикой деятельности, которую надо было упорядочить.

© Березина В., 2013

Елизавета Жданкова. Частные кинотеатры в годы НЭПА как «свободное» культурное пространство

В 1920-е годы кинотеатр был одним из немногих досуговых центров горожан, где завоевание культурного пространства происходило в столкновении экономического и идеологического факторов, и коммерческая составляющая, очевидно, имела преимущество. В этот период тактика взаимных уступок развлекательных и идеологических учреждений занимала важное место в культурной политике. В контексте «культурной революции» 1920-х годов кино как один из самых популярных и массовых видов городского досуга вызывало у представителей власти особый интерес. Кинематограф рассматривался как политический инструмент, позволяющий в развлекательной форме доносить до многочисленных посетителей идеологические установки властей. В 1919 г. кинематография была национализирована декретом Советской власти, но экономические трудности Гражданской войны, а затем новации времени нэпа не позволяли в желанной мере ввести кино в советский пропагандистский арсенал этого периода. В условиях перехода к нэпу остро встал вопрос о судьбе национализированных кинопредприятий – приемлема ли передача кино в частные руки? После длительных дискуссий было принято решение допустить использование частного капитала для развития кинопроката, формально оставшегося под контролем государственных органов. Складывалась противоречивая ситуация: партийные и государственные структуры в соответствии с принципами нэпа официально допускали развитие частных[410] кинотеатров, рассматривая их как отрасль экономики, но одновременно предпринимали попытки контролировать кино как орудие пропаганды и идеологического воздействия. Упадочное состояние кинопрокатной сети не позволило государству удержать контроль над притоком частного капитала. В кратчайшие сроки кинопрокат оказался в большинстве случаев в руках частных предпринимателей.

Коммерческий успех кинотеатров – как государственных, так и частных – в значительной степени зависел от выбора репертуара. В период нэпа кинотеатры использовали в прокате в основном образцы дореволюционной и западной кинопродукции, которые с точки зрения коммунистической идеологии не выдерживали критики и считались «контрреволюционными», «мещанскими»[411]. Отношение идеологов правящего режима к такому репертуару было крайне настороженным. Это проявлялось в стремлении контролировать деятельность частных кинотеатров доступными способами, экономическими и административными мерами. Непосредственные руководители на местах, однако, рассуждали прагматичнее. Именно такой репертуар был коммерчески выгоден и продиктован конкурентной борьбой: зарубежные картины пользовались наибольшей популярностью у зрителей. Кинотеатры, даже принадлежащие государственным структурам, работали на принципах самоокупаемости и с помощью одинаковых приемов удовлетворяли запросы аудитории, играя по законам рынка и вступая в противоречие с собственной идеологией.

В фокусе исследований, касающихся кино как вида досуга, оказываются репертуарная политика и связанные с ней особенности зрительского восприятия. Кинотеатры традиционно рассматриваются лишь в контексте передачи фильма от кинофабрики к зрителю, минуя собственно организационную сторону киносеансов[412]. Остаются неопределенными само пространство кинотеатра и принципы его функционирования в новых экономических условиях. Можно прокомментировать ряд ключевых вех в развитии всей советской кинематографии с точки зрения организации кинотеатральной сети.

Необходимость массово восстанавливать кинотеатры после агонии революции и Гражданской войны вынудила государство к сдаче кинозалов в аренду. В годы нэпа взять одно из этих пустующих помещений в аренду не составляло труда, объявления о такой возможности регулярно появлялись в прессе, в особенности кинематографической. Для этого с ответственной организацией, владеющей кинотеатром, заключался договор об его аренде. Претенденты зачастую сами предлагали условия аренды, и головная организация имела возможность выбирать наиболее выгодные предложения.

Одним из самых информативных источников для понимания условий работы первых советских коммерческих кинотеатров представляются договоры на их аренду. Последние ни разу не становились объектом отдельного анализа, этот вид документов практически не был использован исследователями. Единый типовой договор с кинотеатрами был утвержден Совкино лишь в 1926 г., до этого же каждая организация подготавливала свой договор; на первых порах это был рукописный документ, составляемый с вариациями. Можно проследить, как на протяжении того времени, когда допускалась аренда кинотеатров, видоизменялась форма договора, какие пункты включались и исключались из него, а на что обращалось особое внимание, т. е. определить, в какой форме устанавливались отношения, насколько свободны были арендаторы в своих действиях и какие обязательства возлагались на них. Нетрудно оценить успешность работы кинотеатра по обилию его рекламы; о стабильности положения свидетельствуют регулярно публикуемые в прессе репертуар и анонсы фильмов. Договоры демонстрируют неизученную изнанку работы кинотеатра, сложности, с которыми сталкивались их арендаторы; знакомство с этими источниками «очеловечивает» организационную сторону киноработы и позволяет разглядеть за официальными постановлениями практику. Следует отметить, что, как и во многих других сферах, общие указания и решения по организации кинодела и регулированию работы кинотеатров, принимаемые на высшем уровне, зачастую игнорировались на местах на протяжении всех 1920-х годов. Р. Пикель, деятель культуры, игравший в 1927–1929 гг. одну из ключевых ролей в Главном репертуарном комитете, спустя год после первого в стране партийного совещания по кино, прошедшего в 1928 г., писал: «Мы не можем похвастаться успешным проведением резолюций в жизнь. Директивы всесоюзного партсовещания, данные свыше года назад, на девять десятых так и остались на сегодняшний день неоплаченным векселем. Темп реализации грозит превратить эти документы в своеобразную пятилетку»[413]. Характерно, что подобные реплики звучали и в 1922-м, и в 1925-м, и позже, в 1929 г. Судить о работе кинотеатров только по бравурным рапортам в специализированной прессе или по официальным постановлениям было бы неверно, это дает лишь одностороннее видение процесса.

Прежде всего следует отметить, что в договоре отдельно подчеркивалось: помещение должно быть использовано исключительно для просмотра фильмов. Между тем использование кинотеатра в иных целях не было редкостью – например, одна из организаций устроила в нескольких помещениях бывших кинотеатров игорный клуб и концертную площадку[414]. Официально разрешалось, однако, открывать при кинотеатре буфет или даже ресторан[415], и нередко это становилось ключевым источником дохода для владельца кинотеатра. Одно из немногих примечаний в договоре особо указывало на то, что дивертисмент и миниатюры[416] допускаются лишь как дополнение к сеансу[417]. Существовала отдельная категория «кинотеатра с дивертисментом»[418], «кинематограф с концертами и миниатюрами»[419]. Это, как правило, были дорогие кинотеатры в центре города. Наличие такого пункта в договоре не могло помешать зрителям «голосовать ногами» и выбирать те кинотеатры, где была более богатая программа дивертисмента. Зачастую газеты вели кампанию против дивертисмента в кинотеатрах как доминанты сеанса. Следует заметить, что в среднем кинотеатр тратил на дивертисмент треть своего заработка и примерно в 2–3 раза больше, чем на прокат самих фильмов. Это было известно ответственным за киноработу инстанциям, но никаких действенных мер против этого на протяжении 1920-х годов принято не было.

Управляющая кинематографией организация старалась не брать на себя ответственность за происходящее в кинотеатре. Никаких требований о соблюдении репертуара или инструкций по организации собственно культурной работы в самом кинотеатре не было, но арендаторы письменно соглашались с тем, что будут в точности исполнять все правила, постановления и прочие распоряжения, относящиеся к кинематографам[420]. Иногда в договорах содержались рукописные оговорки о том, что арендаторы обязаны придерживаться курса культработы других институций, например Комиссии по улучшению быта учащихся. Таким образом, ответственность за соблюдение этого пункта полностью перекладывалась на плечи арендаторов и практически не контролировалась управляющим органом до 1926 г.

Ни о каком регулярном контроле над кинотеатрами со стороны государственных органов речи в договоре не было. Специально не регламентировался состав работников частных кинотеатров, но в отчетах кинотеатров об их деятельности требовались сведения о персонале: социальный статус, членство в партии. При этом государственный арендодатель оставлял за собой право назначать свой низший технический персонал (комендант, вахтер, сторож), но не более того. Вероятно, этим правом не пользовались широко, и к 1925 г. данный пункт мог вычеркиваться из договора, хотя в бланках он по-прежнему формально сохранялся[421].

Со временем, однако, этот пункт дополняется другим: «Арендатор обязан вести организуемое художественное предприятие согласно производственному плану, утвержденного Художественным комитетом Губоно, а текущий репертуар представлять для контроля в Губрепертком, согласно существующих положений»[422]. Симптоматичный пункт договора появляется в 1924 г.: он гласит, что если на содержание зрелища не будет получено надлежащего разрешения или его эксплуатация по каким-либо причинам станет невозможной, управляющая организация не несет за это никакой ответственности и не принимает претензии на свой счет.

Таким образом, государственные киноучреждения целиком снимали с себя ответственность за происходящее в стенах кинотеатров, не принадлежащих их ведомству. К 1925 г. мы можем видеть уже выдержанную в определенном стиле четкую структуру договора, напечатанного на хорошей бумаге и заполненного на машинке. Очевидно, что постепенно налаживался механизм сдачи кинотеатров в аренду частным лицам или отдельным организациям. Со временем выдвигается условие об обязательной прокатной базе картин, которая оговаривалась в договоре – в Ленинграде, например, это чаще всего была прокатная контора Севзапкино[423], затем ее сменил другой монополист, уже всесоюзного масштаба – Совкино. И этот пункт могли обходить предприимчивые управляющие – старались достать популярную картину вне очереди у сторонних лиц.

Неприемлемый для решения официальных идеологических задач репертуар мог компенсироваться внерепертуарными формами взаимодействия со зрителем и организацией его досуга. Такими формами могли быть массовые походы в кино, пропаганда социалистических лозунгов, лекции, обсуждения, предварительные просмотры и обсуждения фильмов до выпуска их в прокат, использование визуальных средств в фойе, риторика прессы и т. п. Управляющие кинотеатрами, в свою очередь, искали способы ухода от навязанных им мероприятий, снижавших посещаемость и доходность, и предлагали зрителю свою альтернативу. И несмотря на официальную риторику строгого надзора, контролирующие структуры слабо следили за этим. Известно, что в рамках различных кампаний кинотеатры обязывались показывать фильмы соответствующей тематики. Так, регулярно выходили постановления об участии кинотеатров в революционных праздниках, где указывалось, какие даты Красного календаря должны быть отмечены соответствующими фильмами. Тем не менее за октябрь-ноябрь 1924 г. во многих коммерческих кинотеатрах не было показано ни одного фильма, связанного с новыми революционными датами. Большинство фильмов революционного содержания попадали в массовый прокат в основном через государственные кинотеатры и клубы, но и с ними ситуация была неоднозначной. Так, в Народном доме им. К. Либкнехта и Р. Люксембург, входившем в состав Ленинградского театрального управления, не было проведено ни одного мероприятия к годовщине Октябрьской революции с формулировкой, что в октябре «не было революционных праздников»[424]. Насколько известно, никаких санкций за нарушение подобных постановлений не следовало.

Наиболее активно кинотеатры сдавались в аренду частным лицам в период с 1922 по 1926 г. В 1925 г. во всей киноиндустрии произошли глобальные перемены, связанные с созданием нового объединенного органа – Совкино. В связи с этим внимание городских государственных киноорганизаций переключилось с лицензирования фильмов на работу кинотеатров. С этого момента начался обратный процесс «накапливания» кинотеатров и выуживания их из частных рук или – чаще – у ведомств, которые неудачно эксплуатировали кинотеатры. В частности, у Севзапкино в Ленинграде и до 1925 г. имелось в распоряжении 13 кинотеатров. Но они были разрознены, работали автономно, и некоторые были также сданы в аренду. Это не приносило дохода, о чем свидетельствует, например, неудачный случай аренды Василеостровским райисполкомом кинотеатров «Форум» и «Буревестник». Они приносили огромный убыток – 50 тыс. рублей за год, а вся крайне малая прибыль от них расходовалась на содержание других, таких же неприбыльных предприятий, как, например, Василеостровский сад. Несколько крупных, популярных в дореволюционном Петрограде кинотеатров – «Сплендид», «Колизей», «Гранд-Палас», «Гладиатор» – Севзапкино купило заведомо убыточными и теперь принимало меры по увеличению их доходности. Это достигалось в первую очередь за счет сокращения штатов и трат на рекламу, а также стоимости концертного отделения. Была, однако, артикулирована ориентация на массового зрителя – соответствующие номера концертного отделения, сатира, физкультура и проч.[425] На XV съезде ВКП(б) была поставлена задача «начать постепенное свертывание водки, вводя вместо водки такие источники дохода, как радио и кино». Отмечалось, однако, что «нельзя толковать это под исключительно „коммерческим“ углом зрения, допуская какие-либо идеологические уступки вкусам, отступая от общественно-политических задач»[426]. Практика последующих двух лет, тем не менее, продемонстрировала, что «коммерческий уклон» оставался сильным.

Так же как и в других сферах советской экономики, в кино по окончании восстановительного периода начался период нового строительства[427]. Этот период характеризовался всплеском новых амбиций и изменением официальной политики (в большей степени, чем практики) в отношении организации кинодела. Так, Губполитпросвет Ленинграда в 1926 г. ставил перед собой цель в ближайший год добиться перехода в ведение их руководства в городе всех киноучреждений – согласно директивам Наркомпроса и Главполитпросвета[428].

Единого курса на развитие кинотеатральной сети в городах и контроля за ней так и не было выработано. С одной стороны, в 1929 г. считалось, что «следует признать ошибочной встречающуюся в практике киноорганизаций линию на развитие сети, главным образом, охватывающей высокоплатящего зрителя. Эта линия исходит из неверного представления об ограниченности рынка кино, из недоучета возможностей расширения сети и тех материальных ресурсов, которыми располагает периферия»[429]. В том же документе, однако, содержится и совершенно противоположное мнение: «…необходимо усиливать развитие кинотеатров, обслуживающих более высокоплатящего зрителя в городах, исходя из того, что эта кинотеатральная сеть пока, при настоящем положении, является финансовой базой для кинопроизводства»[430]. Следует заметить, что они опубликованы не в форме дискуссии, а в форме резолюции партийного совещания.

Обращают на себя внимание слова К. М. Шведчикова, возглавлявшего правление Совкино со дня его основания. Старый большевик с богатым организационным опытом, он заслужил репутацию блестящего хозяйственника. Как предприимчивый человек, он взялся за дела вновь организованного предприятия Совкино с четким планом работы и поставленными целями – сделать советскую кинематографию доходной. С 1924 г. до самой смерти в 1935 г., несмотря на ожесточенную критику своей работы за «коммерческий» уклон, Шведчиков успешно руководил крупнейшей в стране киноорганизацией. В 1927 г. глава Совкино выступил с идеей дальнейшей централизации всего кинодела в стране: «Организация кинодела в РСФСР еще не закончена. Будет в РСФСР она закончена тогда, когда в одной организации будут сосредоточены производство, прокат и кинотеатральная сеть»[431]. Его подход определил направление дальнейшего развития «киноиндустрии» и стремительное сворачивание практики аренды частных кинотеатров.

Кинофикация, интенсивно проводимая в СССР в 1920-е годы, в наибольшей степени касалась деревни и небольших провинциальных городов – об этом свидетельствует масса брошюр и инструкций «Кино в деревне», этот вопрос чаще поднимался на совещаниях разного уровня. В крупных городах с богатой дореволюционной кинематографической традицией кинотеатр был в первую очередь досуговым учреждением и в немалой степени рассматривался государственными структурами как статья бюджета. В эпиграфе к данной статье приведены две цитаты, демонстрирующие, что и частные, и государственные кинотеатры в определенный период преследовали одну и ту же цель – прибыль.

Примечательно, что в условиях цензуры кинофильмов за самими частными кинотеатрами, куда и приходили зрители смотреть эти фильмы (а нередко и совсем другие, неподцензурные), был установлен весьма условный контроль. Он касался двух основных показателей, в число которых не входит идеологический надзор, – это прежде всего строгая финансовая отчетность и меры безопасности. Некоторое время частный кинотеатр оставался свободным от идеологии пространством, экономически независимым, в то время как государственные и клубные кино подвергались «массированной атаке» агитпропа. Выделяются, таким образом, две мало пересекающиеся сферы влияния в структуре городских развлечений. И что наиболее интересно в данном контексте, в течение определенного периода (1921–1929 гг.) эти сферы конкурировали между собой почти на общих основаниях. Строительство новых кинотеатров в годы нэпа велось неактивно, большее распространение получили дома культуры и клубы – места организованного, подконтрольного досуга, куда среди прочего входили и кинотеатры. Лишь к 1930-м годам «свободный» досуг был вытеснен из кинотеатров, оказавшихся целиком в руках государства.

© Жданкова Е., 2013

Галина Гончарова. Мальчики налево, девочки направо. Период раздельного обучения в СССР

Период раздельного обучения в истории советской школы был недолгим – всего 11 лет, с 1943 по 1954 г. Тем не менее он оставил значимый след не только в работе образовательной системы, но и в культуре.

Эта реформа отражала гораздо более общие процессы, прежде всего связанные с пересмотром официального подхода к культурному, идейному и даже политическому наследию дореволюционной эпохи. Если в 1920-е и в первой половине 1930-х годов для советской власти принципиально важно было продемонстрировать дистанцию по отношению ко всему тому, что было связано со старым режимом, то начиная с конца 1930-х постепенно усиливается готовность советского руководства заимствовать многое из дореволюционного прошлого, подчеркивая не только разрыв, но и преемственность.

На уровне образовательной политики такая смена подходов приводит к тому, что в советской школе начинают все более обращаться к опыту царских гимназий.

Именно в дореволюционной России длительное время практиковалось раздельное обучение юношей и девушек в мужских и женских классических гимназиях. Подобный подход обосновывался идеей о необходимости различной подготовки мальчиков и девочек. После революции эти взгляды были осуждены, и принцип равноправия требовал перехода к совместному обучению. В партийной программе РКП(б), принятой на VIII съезде в марте 1919 г., говорилось о необходимости совместного обучения детей обоего пола.

Мотивировалось это стремлением устранить существовавшее до революции неравноправие женщин и мужчин (так как женские средние учебные заведения в дореволюционной России давали меньший объем знаний, чем мужские) и сделать среднее образование общедоступным. В соответствии с этим Народный комиссариат просвещения РСФСР ввел 31 мая 1918 г. в школах страны обязательное совместное обучение мальчиков и девочек, просуществовавшее без изменения ровно четверть века – до лета 1943 г.[432]

Однако к концу 1930-х годов политика изменилась. Советский режим проделал значительную эволюцию. Бюрократические структуры, выросшие из революционной власти, стремились к стабильности. Власть становилась все более консервативной. На культурном уровне стабилизация выразилась в использовании символических практик и образов, характерных для старого режима. Например, возвращение в армию погон, офицерских и генеральских званий, орденов. В этом же ряду стоит заимствование внешних атрибутов классических гимназий. Была введена школьная форма, которая с 1948 г. фактически копировала фасон формы классических гимназий – и по цвету, и по покрою, и по аксессуарам. Для мальчиков – фуражка, гимнастерка и поясной ремень солдатского типа. Для девочек – коричневое платье с черным (повседневным) или белым (для торжественных мероприятий) фартуком, завязывавшимся сзади на бант. Когда пошли слухи о том, что в школы введут раздельное обучение мальчиков и девочек, жители Москвы реагировали так: «Что это за гимназии вы вводите?»[433].

Впервые на повестку дня вопрос о введении раздельного обучения был поставлен накануне Великой Отечественной войны. Верховное руководство посчитало, что полное равноправие уже достигнуто во всех областях. В мае 1941 г. по личному указанию секретаря ЦК ВКП(б) А. С. Щербакова Отдел школ ЦК ВКП(б) совместно с Народным комиссариатом просвещения РСФСР обязали подготовить рассмотрение вопроса на Оргбюро ЦК ВКП(б). Однако начало войны помешало осуществлению этих планов. К восстановлению раздельного обучения вернулись лишь в 1943 г., когда после разгрома Красной Армией войск нацистской Германии под Москвой и Сталинградом исчезла угроза катастрофы, нависшая над страной.

Обратимся к докладной записке, подготовленной Отделом школ ЦК ВКП(б) и Народным комиссариатом просвещения РСФСР «О введении раздельного обучения мальчиков и девочек в неполных средних и средних школах Союза ССР»[434]. В ней утверждается, что неравноправие мужчин и женщин в области образования уже устранено благодаря введенному в мае 1918 г. всеобщему образованию. Полное равноправие достигнуто во всех областях «хозяйственной, политической и культурной жизни». Совместное обучение стало создавать «затруднения педагогического и организационного порядка». Согласно записке, правильная организация учебно-воспитательной работы требует учета особенностей физической природы и развития девушек, в соответствии с которыми должна осуществляться подготовка мальчиков и девочек к труду и практической деятельности. Авторы записки считали, что введение раздельного обучения будет содействовать укреплению дисциплины и устранит «не всегда здоровые взаимоотношения» между противоположными полами. Помимо этого, нововведение «может обеспечить более широкий охват девочек школой в национальных республиках и областях, где еще не преодолены окончательно старые бытовые предрассудки». В первую очередь новый тип обучения предлагалось ввести в областных, краевых и республиканских центрах, а также в некоторых крупных промышленных городах. Как мы видим, речь не идет о сельской школе.

Рассмотрев данную аналитическую записку, подготовленную Отделом школ ЦК ВКП(б) и Наркомпросом РСФСР, Оргбюро ЦК ВКП(б) постановило:

Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) о введении раздельного обучения было утверждено Политбюро ЦК ВКП(б) 16 июля 1943 г., и в тот же день вышло в свет соответствующее постановление Совета народных комиссаров СССР «О введении раздельного обучения мальчиков и девочек в 1943/1944 учебном году в неполных средних и средних школах областных, краевых городов, столичных центров союзных республик и крупных промышленных городов».

Реформирование школьной отрасли проводилось в 81 городе Советского Союза. В 1943/1944 учебном году общее количество раздельных школ составило 2055. Поскольку шла война и к июлю-августу 1943 г. Украина, Белоруссия, Прибалтика и западные области РСФСР находились в оккупации, предполагалось, что по мере освобождения этих территорий в расположенных там крупных населенных пунктах тоже будет постепенно введено раздельное обучение. В 1953–1954 гг. школы с раздельным обучением существовали в 150 городах. В сельских школах обучение было по-прежнему совместным.

Согласно инструкции, каждая мужская или женская школа обязана была располагаться в отдельном учебном здании, как и дореволюционная классическая гимназия. Мужские и женские учебные заведения должны были иметь все необходимое военно-учебное, спортивное и лабораторное оборудование. В мужских, учитывая специфику профессиональной ориентации юношей того времени, предполагалось значительно увеличить количество лабораторных и практических работ по физике, химии, биологии[436]. Подготовка мальчиков и девочек предусматривала определенную спецификацию в оборудовании рабочих комнат, учебных кабинетов, библиотек и т. д. В мужских школах собирались значительно увеличить число лабораторных и практических работ по вышеприведенным предметам, улучшить постановку физического воспитания и военного обучения. Однако для большей части школ эти условия оказались невыполнимыми. По своему содержанию работа в мужских и женских школах почти (а иногда и совсем) не различалась.

Период раздельного обучения, несмотря на свою относительную краткость, заметно отразился в детской художественной литературе и кинематографе того времени. Назовем лишь такие произведения, как «Первоклассница» Е. Шварца (и одноименный фильм И. Фрэза, 1948); «Старик Хоттабыч» Л. Лагина; «Витя Малеев в школе и дома» и «Веселая семейка» Н. Носова, «Старшая сестра» Л. Воронковой. Что касается кинематографа, то следует упомянуть «Красный галстук» (реж. В. Сухобоков, 1948); «Аттестат зрелости» (реж. Т. Лукашевич, 1954); «Алеша Птицын вырабатывает характер» (реж. А. Граник, 1953).

Разделение школ создавало много проблем, решать которые власти часто были не готовы.

Во-первых, росла наполняемость классов: в среднем в школе было 27 классов по 44 учащихся в каждом. Размещение такого большого количества учеников часто происходило за счет перепрофилирования под классы учебных кабинетов. Многие школы работали в две-три смены и не имели из-за этого условий для проведения внеклассных мероприятий. Приведем пример: в московской мужской средней школе № 122 занимались 1500 учеников в 39 классах, при том что классных комнат имелось всего 19. Учащиеся были вынуждены занимать учебные кабинеты. Спортзал находился в специально приспособленном под него помещении, состоящем из двух бывших классных комнат. Внешкольная работа почти не проводилась, так как занятия заканчивались около 20 часов. Из-за трудностей с размещением многие школы, особенно на окраинах больших городов, были ликвидированы. Полностью перешли снова на совместное обучение школы в 17 городах РСФСР.

Во-вторых, возникли трудности с подбором персонала и его нехваткой. Согласно изданной Наркоматом просвещения РСФСР инструкции от 23 июля 1943 г., директорами мужских школ должны были назначаться обязательно мужчины, а женских – женщины. Было приказано особенно тщательно подбирать кадры директоров, учитывая особенности характера каждого претендента на директорскую должность. Эти меры не были выполнены. Производившийся «наспех» подбор кадров привел к большой текучке учителей. Часто назначали людей «без соответствующих деловых качеств». В одной только Новосибирской области не хватало 1520 педагогов. Из пяти школ в Челябинске лишь в одной директор занимал свой пост более пяти лет. В Москве в 69 мужских школах директорами являлись женщины.

В-третьих, нехватка учебного оборудования в большинстве мужских школ не позволяла проводить обязательный минимум лабораторных работ по физике, химии, биологии. Это привело к тому, что обучение по многим темам сводилось к словесной форме без демонстрационных опытов. Военно-спортивное оборудование тоже, как правило, имелось в недостаточном количестве или было сильно изношено. Из 376 школ в Москве в 234 спортзал отсутствовал.

В-четвертых, в первый год раздельного обучения во многих школах была путаница среди учащихся: многих неправильно распределили по школам, в итоге в некоторых классах за двухместными партами приходилось размещать по четыре школьника. Такая ситуация, к примеру, сложилась в сентябре 1943 г. в школах г. Дзержинска Горьковской области[437].

В-пятых, одной из самых важных проблем была проблема межгендерной коммуникации, которую как раз и отражают книги и фильмы того времени. Школьные годы – важный этап в социализации ребенка. Смешанный класс представляет собой модель общества, где мальчикам и девочкам приходится общаться, договариваться, совместно принимать решения. В связи с раздельным обучением возникала проблема социализации ребенка, его адаптации в обществе. Ведь если ребенок общается со сверстниками только своего пола, в будущем у него могут появиться проблемы в общении с противоположным полом из-за нехватки знаний, неумения построить разговор. Представители противоположного пола начинают восприниматься как инопланетяне.

Дуальность миров мужской и женской школы ярче всего выражена в «Первокласснице» Е. Шварца. Главная героиня, Маруся, дружит с мальчиком по имени Сережа. Если раньше ребята постоянно общались во дворе, дрались, потом мирились, то с поступлением в первый класс их поведение по отношению друг к другу меняется. Иногда Сережа по старой памяти продолжает называть Марусю «фасоней», но до драки дело уже не дойдет – ведь ребята стали первоклассниками и обязаны соблюдать свой новый «статус». Во время кратких встреч во дворе они обмениваются впечатлениями о своих школах, учительницах, имеющихся в школе кружках, уроках физкультуры. Ребят интересуют мельчайшие подробности, потому что они очень смутно представляют, как устроено обучение в «чужой» школе.

Витя Малеев, главный герой книги Н. Носова «Витя Малеев в школе и дома», спрашивает у своей младшей сестры: «Слушай, Лика, у вас в классе девчонки выдают друг дружку?» И отмечает, что в мужской школе ребята не выдают друг друга. Лика считает это «сваливанием» вины друг на друга и замечает: «У нас в классе не такой порядок». Витя не удивлен: «У вас там все примерные ученицы». Противопоставление «примерной ученицы» и «мальчика-сорванца» встречается очень часто. В фильме «Алеша Птицын вырабатывает характер» учитель чтения сообщает, что один урок у мальчиков проведет студентка-практикантка. Алеша Птицын говорит: «Студентка с нами не справится. Вас мы слушаемся, а студентке с нами трудно будет». Ему вторит одноклассник: «Пусть в женскую школу идет, с девочками все-таки легче».

В процессе подготовки статьи были опрошены несколько человек, учившихся в раздельных школах. Так, астрофизик Марина Яковлевна Русяева, учившаяся первые два класса в женских школах, сначала в Петропавловске, а затем в Алма-Ате (1952–1953), рассказывает о проблемах, возникавших при общении между девочками и мальчиками. Она признается, что при возврате к совместному обучению еще около полугода девочки и мальчики смотрели друг на друга, как на существ из других миров. Они просто не могли понять, как же с ними общаться?

Пожалуй, только раз в году школьная система давала шанс представителям разных полов научиться взаимодействовать и уважать друг друга. Это – новогодние костюмированные балы, идея которых также возвращает нас к дореволюционным практикам. Такой бал показан в фильме «Аттестат зрелости» (реж. Т. Лукашевич, 1954). Мальчики с нетерпением ждут прихода девочек, красуются друг перед другом своими костюмами. Бал тематический: гости должны прийти в костюмах героев литературных произведений и найти свою «пару».

В 1950–1953 гг. в стране развернулась дискуссия о судьбе раздельного обучения школьников. Центром этой дискуссии стала «Литературная газета», которую в тот период возглавлял К. Симонов. Его активная позиция в данном вопросе косвенно сыграла свою роль в возвращении к совместному обучению. 8 апреля 1950 г. в «Литературной газете» была опубликована статья профессора В. Колбановского «Волнующий вопрос», в которой говорилось о необходимости пересмотреть систему раздельного обучения в школах СССР. Профессор отмечал, что программы и учебники остались общими. Колбановский считал, что «отнюдь не меньшие достижения отмечаются и в школах совместного обучения». Более того, обучаясь вместе, мальчики и девочки оказывают друг на друга «сдерживающее и облагораживающее влияние». Именно «на школьной скамье дети привыкают видеть в каждом ученике и ученице своих будущих надежных товарищей по жизни, в труде, а понадобится – и в боях»[438].

Только за короткий период – с конца апреля до начала августа 1950 г. – редакция «Литературной газеты» получила более 800 писем читателей с откликами на публикацию. Писали люди самых разных возрастных групп и профессий: от школьников и домохозяек до старших армейских офицеров. Подавляющее большинство выступало за полный возврат к совместной модели средней школы. Читателей волновало, что вместо товарищеских отношений в школах раздельного обучения были нередки случаи «мещанского отношения к дружбе» мальчиков и девочек. Комсомолка Л. Черногубовская пишет о своей восьмикласснице-сестре: «С мальчиками она встречается на вечерах в школе и дома. Судит о них она, в основном, по тому, насколько хорошо они танцуют»[439].

Однако далеко не все авторы писем требовали отказа от раздельного обучения. В. Тяпкин, директор 32-й средней мужской школы Ростова-на-Дону, считает, что раздельная система была введена «из глубочайших патриотических побуждений в годы Великой Отечественной войны»[440], и убежден, что воспитание и обучение советского юношества в мужских школах должно иметь свою специфику. Юноша должен быть по-особому дисциплинированным, подтянутым, ловким, выносливым, быть хорошим руководителем и подчиненным. Ему возражает С. Кунанбаев, секретарь ЦК ЛКСМ Казахстана. По его мнению, раздельное обучение есть не что иное, как «перепевы теорий буржуазных идеологов об интеллектуальной неполноценности женщин». Он вспоминает формулу «четырех К: Kinder, Kuche, Kleider, Kirche», когда женщине не требовалось больших знаний в любой области науки. Кунанбаев пишет, что в условиях социалистического строя роль женщины в обществе и ее место в труде изменилось коренным образом. Женщина стала новатором производства, ученым, государственным деятелем: «Женщина у нас – большая сила. Только в условиях социалистического строя женщина полностью утверждает себя, и она в этих условиях должна учиться всем наукам, а не каким-то надуманным чисто женским»[441]. С ним категорически не согласен С. Назаров, преподаватель ялтинского педагогического училища: «Безусловно, к различным предметам следует подходить в зависимости от того, кому они преподаются. Девушки – будущие матери, и они должны быть готовы к выполнению ответственного долга материнства. А для этого девушек надо соответственно воспитывать»[442].

Домохозяйка и мать из Ленинграда А. Недосекина пишет: «Я слышала от мальчиков выражение: „бабская школа“». Она отмечает, что в детских домах, пионерских лагерях девочки и мальчики проводят время вместе, и нелогично, когда «проводить совместно несколько часов в день за партой в школе вредно, а жить и отдыхать вместе полезно»[443]. Читательница Е. Нагаева сетует: доходит до того, что в третьем классе некоторые педагоги стали различать даже сказки «для мальчиков» и «для девочек»[444].

«Литературная газета» 14 августа 1950 г. опубликовала редакционную статью «Волнующий вопрос надо решить», в которой подводились первые итоги начавшейся дискуссии и высказывалась точка зрения редакции, также поддержавшей идею совместного обучения.

В феврале 1953 г. К. М. Симонов передал копии этих писем в ЦК КПСС и направил письмо секретарю ЦК КПСС Н. А. Михайлову, курировавшему в тот период систему образования. Отметим, что если в 1941–1943 гг. подготовка к введению раздельного обучения осуществлялась кулуарно, в недрах партийного аппарата, то процесс ликвидации раздельного обучения проходил более открыто, с участием рядовых граждан.

ЦК КПСС счел, что предусмотренные инструкцией Наркомата просвещения РСФСР 1943 г. условия, необходимые для нормальной работы мужских и женских школ, созданы не были и что «раздельное обучение было введено формально, по содержанию же работа в мужских и женских школах ничем не отличалась друг от друга». Во всех неудачах раздельного обучения ЦК КПСС обвинил Министерство просвещения РСФСР, указав, что оно «по существу сорвало выполнение постановления Правительства о введении раздельного обучения. С самого начала работа мужских и женских школ почти полностью была предоставлена самотеку»[445]. Кроме этого указывалось, что в послевоенные годы наполняемость классов в школах с раздельным обучением, особенно в крупных городах, значительно увеличилась. Классы оказались сильно перегружены, и усложнилась задача поддержания необходимой дисциплины в школах, особенно среди мальчиков и юношей.

Интересен тот факт, что и введение раздельного обучения в 1943 г., и его ликвидацию в 1954 г. мотивировали стремлением укрепить дисциплину учащихся.

В июле 1954 г. вышло постановление Совета Министров СССР «О введении совместного обучения в школах Москвы, Ленинграда и других городов», в котором сказано: «Учитывая пожелания родителей учащихся и мнение учителей школ, ввести в школах Москвы, Ленинграда и других городов с 1954/55 учебного года совместное обучение мальчиков и девочек». Совместное обучение с осени 1954 г. было введено в I–IX классах всех школ СССР (в X классе в 1954/55 гг. обучение было оставлено раздельным по вполне понятным педагогическим соображениям, поскольку X класс – выпускной).

Больше к этой практике отечественная система образования не возвращалась.

© Гончарова Г., 2013

Алина Волынская. Цирк и политика в СССР (на примере «уголка дедушки Дурова»)

Ленину приписывают фразу «Пока народ безграмотен, из всех искусств важнейшим для нас являются кино и цирк», но, похоже, он все-таки ее не произносил[446]. Однако сам по себе факт мистификации не отменяет справедливости сказанного: цирк стал одним из центральных советских искусств, средством политического воспитания, предметом гордости и способом презентации достижений Советского Союза странам Запада.

Цирк в СССР парадоксальным образом меняет свое предназначение: из низового искусства, которое традиционно служило освобождению масс от различных форм ограничений и контроля, он превращается в проводник идеологии и источник политического воздействия.

Программа развития нового революционного цирка формируется с первых лет существования СССР. Уже в 1919 г. нарком просвещения А. В. Луначарский в статье «Задачи обновленного цирка»[447] утверждает, что необходимо заново открыть цирк как обновленное, авангардное, революционное искусство. Цирк со всеми подвластными ему ресурсами – силой смеха, который владеет тысячами, культом зрелища, смелости, физической красоты и физической силы – должен противостоять буржуазному вкусу, воспитанному на пошлой мелодраме. Для этого необходимо придать забвению старый цирк и очистить репертуар от «буржуазной гнили», на место которой должны прийти революционные карнавальные зрелища и политическая клоунада.

Рассмотрим, как советская программа «нового цирка» реализовывалась и трансформировалась в «Уголке Дурова».

В 1912 г. В. Дуров, клоун, артист и дрессировщик, купил на улице Старая Божедомка модернистский особняк постройки А. Вебера и открыл там театр «Крошка» (позже – «Уголок Дурова»), где показывал свои представления и аттракционы, в том числе знаменитый аттракцион «Мышиная железная дорога», который позже стал визитной карточкой театра.

В 1919 г. «Уголок Дурова», как и все другие цирки, был национализирован и передан в ведение Научного отдела Наркомпроса – «как представляющий научный и культурно-просветительный интерес»[448].

«Научный интерес» заключался в следующем: с середины 1910-х годов в «Уголке» проводились исследования, посвященные влиянию внешней среды на животных, их психологии и методам дрессуры (в том числе гипнозу). При «Уголке» работали лаборатория по зоопсихологии и естественно-научный музей, устраивались научные конференции и издавался научный журнал. В разное время здесь работали В. М. Бехтерев, А. В. Леонтович и А. Л. Чижевский.

Как отмечает Э. Я. Двинский, посвятивший истории «Уголка» и его художественной деятельности целую монографию, изучение способов дрессировки зверей проводилось в духе «великого материалистического учения Павлова об условных рефлексах»[449]. Легенда, лежащая в основе нынешней нравственной позиции «Уголка», гласит, что Дуров первым в мире нашел способ дрессировать животных при помощи поощрения едой – без хлыста, палки и прочих угрожающих приспособлений.

Кроме того, в лаборатории проводились исследования гипноза (считается, что Дуров владел соответствующими техниками) и было доказано, что гипноз по своей сути – вполне материалистическое явление.

Деятельность лаборатории Дурова – эксперимент, стремление синтезировать науку и искусство и создать принципиально новый метод – вполне вписывалась в авангардные проекты 1920-х годов и программу Луначарского по созданию обновленного революционного цирка.

Научные достижения «Уголка» дополнялись его пропагандистской деятельностью. Цирковое искусство было приспособлено для идеологического высказывания. «Культурно-просветительский интерес» представлял собой прежде всего агитацию и «просвещение» масс. Интенсивность политического воздействия разных спектаклей довольно сильно варьировалась. Скажем, знаменитый дореволюционный аттракцион «Мышиная железная дорога» с приходом советской власти трансформировался незначительно – просто отныне железнодорожные пути были украшены лозунгами Наркомата путей сообщения.

На сцене «Уголка» ставились и более острые саркастические номера, высмеивавшие разнообразных врагов советской власти (буржуазию, белых и т. д.). Например, Дуров часто показывал сценку с фокстерьером по кличке Пик. Дрессировщик расстилал на сцене карту бывшей Российской империи и спрашивал: «Пик, какую территорию занимает рабоче-крестьянское Советское государство?» Пес обегал всю карту. «Пик, а где находится белая контрреволюционная армия?» Пес останавливался над Крымом и поднимал лапку.

И наконец, существовали полноценные политические спектакли, устроенные куда более изощренно. С этой точки зрения наиболее показательный пример – спектакль «Зайцы всех стран, соединяйтесь!». По воспоминаниям И. Г. Эренбурга[450], действие развивалось следующим образом: сначала заяц долго перелистывал книгу, на которой крупными буквами было написано «Капитал», затем подзывал к себе других зайцев, и они некоторое время вместе изучали книгу. После этого на сцену вывозили картонный дворец, который охраняли кролики с ружьями. Зайцы выталкивали пушку, стреляли по кроликам, и, одержав победу, поднимали над дворцом красный флаг.

Другой политический спектакль того времени, «Гаагская мирная конференция» (позже переименованный в скучный «Дружный обед»), представлял собой мирную сцену обеда, когда «заклятые враги» – волк и козел, кошка и крыса, лиса и петух, медведь и свинья – сидели за одним столом и ели каждый из своей миски.

Уверена, эти спектакли Дурова предвосхитили многие постмодернистские перформансы и сегодня могли бы послужить интригующим объектом для дискурсивного и театроведческого анализа. Они представляют собой идеологическое высказывание, сконструированное совершенно особым образом. Цирк традиционно высмеивал власть и общественные нормы. Но в номерах Дурова мы (может быть, впервые) сталкиваемся с тем, что цирк начинает утверждать, воспевать и устанавливать идеалы – причем не физические, а политические. Если большая часть цирковых жанров и мастеров (гимнасты, силачи, акробаты и т. д.) демонстрируют и воплощают телесный идеал, физическую красоту и столь любимую авангардистами тему о полном контроле над человеческим телом, то дрессура – контроль над животными, позволяющий уподобить животное и человека и тем самым ввести зверей в политику, – оказывается принципиально новым, неоднозначным и воистину авангардным инструментарием.

В 1934 г. Дуров умирает. После его смерти научная деятельность «Уголка» прекратилась, а культурная – существенно изменилась. Дальнейшие трансформации «Уголка Дурова» происходят в логике институционализации авангарда. Идея эксперимента, принципиально нового искусства, революционного жеста, построенного на отрицании традиции, уступает место регламентированным и воспроизводимым театральным практикам.

В первую очередь цирк лишается возможности говорить о политике. Уже с середины 1930-х годов детские театрализованные спектакли вытеснили из репертуара острую политическую сатиру. Некоторые прежние постановки сохранились, но уже без политической составляющей – например, «Гаагская конференция» стала просто «Дружным обедом». В 1943 г. «Уголок» официально переименовали в «Театр зверей». С течением времени возраст целевой аудитории «Уголка» становился все меньше (и сегодня уже на кассе висит объявление, что входной билет нужен всем лицам старше одного года).

Превратившись в детский театр, «Уголок Дурова» потерял политическую остроту и разоблачающий пафос, но его высказывание было приспособлено теперь для воспитательной политики. Научная и политическая риторика «Уголка» сменились моралистической риторикой в отношении братьев наших меньших. Дрессировка без хлыста и палки, еще в начале 1920-х годов считавшаяся научным достижением, стала преподноситься как пример нравственности. У театра появился девиз: «Забавляя – поучай», который нивелировал разночтения и стал постоянным и однозначным посланием, транслируемым в спектаклях.

В то же время цирк времен Дурова воспринимается как своеобразный «золотой век» и источник традиции, которая должна воспроизводиться и поддерживаться будущими поколениями цирковых артистов. В этом контексте особенно важна идея цирковой династии – руководителями «Уголка» всегда становились члены семьи Дуровых, выступавшие продолжателями «великого дела Дурова» и хранителями традиций.

Особую роль здесь сыграла мифологизация «дедушки Дурова» как одного из культурных героев СССР. В честь Дурова назвали улицу, выпустили марку, о нем писали книги и снимали фильмы. Его вполне едкая и агитационная сатира стала преподноситься как добрые шутки и милые шалости, а научные открытия – как свидетельство его доброты. Сегодня меморизация «дедушки Дурова» в стенах музея «Уголка» происходит вполне зримо. Навстречу детям, пришедшим на экскурсию, выходит румяный «призрак» Дурова (артист О. Савицкий), рассказывает о бережном отношении к животным и показывает несколько фокусов.

Основу экспозиции музея составляют чучела животных – артистов «Уголка». Начало «коллекции» положил сам Дуров, который делал чучела из любви к своим питомцам (по воспоминаниям Эренбурга[451], он, например, очень расстраивался, что жена пускает в их спальню только обезьян, собак, кошек и попугаев, а барсуку и гусю вход туда запрещен). Сегодня в рамках экскурсии по музею звери Дурова описываются в терминах заслуженных артистов, служат проводниками традиции, легитимацией существующих практик дрессуры и знаками «чудес», которые творил «дедушка Дуров».

«Уголок Дурова» прочно вошел в советскую культуру именно в связи с образом детства. Он стал одним из культурных локусов, традиционно посещаемых детьми, – наряду с театрами Н. Сац и С. Образцова и Цирком на Цветном бульваре. При этом сам «Уголок» превратился в «мир волшебства и сказки», который оперирует вечными ценностями и не претендует на хоть сколько-нибудь актуальное и злободневное высказывание.

«Детская» и «волшебная» парадигма «Уголка» окончательно утвердилась и обрела зримые формы в новом помещении, построенном к московской Олимпиаде. Архитектор Г. Саевич спроектировал несколько зданий в форме барабанов и соединил все постройки крытыми полукруглыми переходами. Получилась многоплановая и многофигурная композиция, в которой нет ни одной прямой линии (за исключением старого особняка постройки Вебера). Кривизна и закругленность работают как по горизонтальной оси, так и по вертикальной: здания приземляются на множество закругленных объемов, плавно переходят в полукружия клумб. Новое здание представляет собой чистое воплощение раблезиански-карнавальной культуры и вызывает самые разные аллюзии: арена, шатры, шапито, надувные цирк и ярмарки. Саевич спроектировал принципиально игровое пространство, «детский мир», который противостоит традиционной советской архитектуре второй половины 1960-х – 1970-х годов – плановой, серой, сборной.

Сегодня строятся планы по экспансии и расширению «Уголка». Предполагается построить конюшню с манежем, многофункциональный деловой центр с офисами, апартаментами, торговыми помещениями, а также комплекс зданий под названием «Храм детства», который должен поставить точку в вопросе о предназначении и идеологии «Уголка».

Г. Ревзин в статье, посвященной «Уголку Дурова»[452], пишет, что он сегодня хранит в себе уникальный культурный феномен, подобного которому нет нигде в мире, – балаган как основа государственности. Балаган, шапито, трюки, аттракционы – все то, что возникло из низовой массовой культуры и традиционно воспринималось как незамысловатое развлечение, – были объявлены национальным достоянием, облечены в крупные художественные формы театра и музея и стали местом посещения первых лиц государства.

На официальном сайте цирка сказано, что «„Страна чудес дедушки Дурова“ признана национальной ценностью, одним из ведущих воспитательных центров России, несущих подрастающему поколению духовность и нравственность». Отдельная комната в музее «Уголка» отведена под «новую историю». Здесь размещены награды и премии артистов, а также висят портреты Путина, Лужкова и прочих политиков, посещавших театр.

Корни этого феномена, безусловно, лежат в советской культурной политике, в результате которой зрелищность и «чудеса» цирка стали проводником идеологии и одним из воплощений государственной политики.

Но проникновение идеологии в цирк не может пройти бесследно. Влияние оказывается обоюдным. И если цирк становится политикой, то политика непременно приобретает черты цирка.

Впрочем, это тема совсем другого исследования.

© Волынская А., 2013

Мария Вагина. Олимпийские игры 1980 г. Как урбанистический прорыв

В урбанистике есть понятие «мегасобытие». Им обозначают крупнейшие мероприятия в истории городов и стран, в которых участвуют представительства других государств и на которые съезжаются миллионные толпы поклонников со всего света. Мегасобытие – это мероприятие, не просто привлекающее в одну точку планеты большое количество людей, но сильно влияющее на инфраструктуру города, в котором оно проходит[453]. Тут страна должна показать себя с наиболее выигрышной стороны и при успешном исходе извлечь для себя максимальную выгоду. Потому для проведения спортивных соревнований реставрируются и строятся стадионы, для организации культурных программ реконструируются старые и открываются новые площадки. Растет транспортная, гостиничная и общественная инфраструктура, город преображается полностью.

Отличительной чертой мегасобытий является масштабность результатов – одноразовость, кратность и непродолжительность Олимпийских игр или Евровидения резко контрастирует с длительной подготовкой и колоссальными последствиями[454]. Зачастую проведение мегасобытий порождает большой национальный долг, из-за которого городам приходится полностью менять стратегии развития. Поэтому неудивительно, что чаще вопрос мегасобытий оценивается с точки зрения издержек, которые терпит локальная культура, – переезжают местные жители, чьи дома неожиданно оказались на территории будущих олимпийских объектов, закрываются небольшие местные забегаловки под натиском интернациональных сетей самообслуживания, взлетают цены в гостиничном бизнесе в ожидании обязательного потока туристов[455].

Однако помимо анализа подобных издержек нам кажется важным другой аспект мегасобытий. На наш взгляд, мегасобытие может быть оценено не только с точки зрения того, что было им уничтожено, но и с точки зрения того, что было создано. Вместо того чтобы вслед за многочисленными исследователями и журналистами анализировать сослагательные наклонения истории и возможные альтернативы расходования средств, мы предлагаем обратиться к вопросу масштабности преобразований.

Рассмотрим, как видоизменилось городское пространство благодаря Олимпийским играм 1980 г., которые прошли в Москве. Более 30 лет назад состоялась Олимпиада, и сейчас мы с уверенностью можем оценить, как после нее преобразилась столица.

Олимпийские игры 1980 г. вошли в международную историю спорта прежде всего как политическое событие. Они запомнились бойкотом США и других стран, которые решили таким образом высказать Советскому Союзу свое негодование из-за ввода войск в Афганистан. Советский Союз на такие действия потом ответил – вместе с другими государствами-союзниками бойкотировал Олимпиаду в Лос-Анджелесе. Но с точки зрения урбанистики, а не анализа политических конфронтаций бойкот означал лишь одно: количество (действительных) гостей Олимпийских игр было несопоставимо меньше того, на которое рассчитывали организаторы.

Но все же гостей было не так мало, как если бы американскую точку зрения полностью поддержал Международный олимпийский комитет (МОК). Дело в том, что американские власти настаивали на полном переносе Олимпийских игр из Москвы. После долгих собраний МОК решил отклонить такое предложение Соединенных Штатов, на что и получил ответ. «Мы сожалеем о решении Международного олимпийского комитета провести летние Олимпийские игры 1980 г. в Москве и отклонить предложение Олимпийского комитета Соединенных Штатов перенести, отложить или отменить игры. В связи с этими обстоятельствами ни Президент, ни Конгресс, ни Американский народ не могут поддержать это решение и выслать команду Соединенных Штатов в Москву этим летом», – говорится в официальном заявлении Белого дома[456].

Спортсмены 30 стран, включая США, Западную Германию, Японию и Канаду, остались дома в знак протеста против вторжения советских войск в Афганистан. А еще 16 государств выразили свое согласие с подобным жестом, выступив во время церемонии открытия не под национальными флагами, а под флагом Олимпиады с пятью разноцветными кольцами.

Однако многие команды присутствовали на прошедшей годом ранее двухнедельной VII летней Спартакиаде народов СССР, которая, по сути, стала репетицией будущей Олимпиады. В отличие от всех предыдущих лет Спартакиада 1979 г., несмотря на название, вошла в историю как первая международная – участвовали 87 команд, в том числе и будущие бойкотирующие страны. Соединенные Штаты Америки прислали 109 атлетов и выиграли четыре золотые медали только в первые пять дней.

Спартакиада стала проверкой готовности страны к Олимпийским играм. Хотя некоторые проблемы по части организаторской работы и требовали решения к будущему году, уже многое к Олимпиаде было готово, в том числе были введены в эксплуатацию и некоторые новые спортивные сооружения.

Всего специально к Олимпиаде было построено 78 объектов. По сравнению с градостроительными политиками других городов, принимавших Олимпийские игры ранее, эта цифра существенная. Для Олимпиады 1956 г. в Мельбурне построили лишь одно сооружение, в Риме в 1960 г. – два, в Токио в 1964 г. – три, в Мехико в 1968 г. – четыре, в Мюнхене в 1972 г. – шесть, в Монреале в 1976 г. – три.

Для московской Олимпиады 1980 г. были построены шесть олимпийских спортивных комплексов, 11 новых крытых сооружений, многочисленные бассейны, стадионы, спортивные площадки, восемь гостиничных комплексов, здания Олимпийской деревни на 14,5 тыс. человек и молодежный лагерь «Солнечный» в Химкинском районе на 2,5 тыс. человек. Олимпийские игры 1980 г. назвали «не просто спортивным событием, а фестивалем архитектуры и технологий»[457]. В общей сложности были построены здания на 40 тыс. человек – фактически на население целого города.

Но, впрочем, такие масштабы были оправданы: корреспондент американского журнала «Time» писал, что «со времен Наполеона Москва не видела так много жителей Запада: на трехнедельной Олимпиаде ей придется столкнуться с 300 тыс. туристов, что больше чем в 2 раза превышает число туристов, посещающих столицу в год»[458]. Более того, изначально планировалось даже больше сооружений: в реализации находилось 99 архитектурных проектов по строительству или реконструкции зданий, однако не все они были завершены к началу Игр. Стоит отметить, что толчок для развития получила не только Москва, но и Таллин, Ленинград, Киев и Минск, где проводились Олимпийская парусная регата и матчи олимпийского футбольного турнира. По подсчетам зарубежных средств массовой информации общая стоимость строительства составила 375 млн долл. США[459]. Официальной информации относительно стоимости строительства не было.

Одна из идеологических проблем в подготовке Москвы к Олимпиаде заключалась в различии экономического строя в Советском Союзе и западных капиталистических странах. Приняв на себя обязательства по проведению Игр, советское государство должно было соблюдать все прописанные в Хартии Международного олимпийского комитета процедуры, хотя они в большей степени соответствовали капиталистическому укладу. Так, оргкомитет Олимпийских игр, образованный в марте 1975 г., был зарегистрирован как юридическое лицо. Это означало, что он мог обладать основными и оборотными средствами, мог быть истцом и ответчиком в суде и юридически представлял собой абсолютно независимую организацию[460].

Де-факто, безусловно, Оргкомитет не был независимой организацией. В его состав вошли высококвалифицированные специалисты в области архитектуры, транспорта, связи, техники, энергетики и т. п., которые также работали и в других государственных организациях. Таким образом, все они подчинялись чиновникам высшего ранга, которые, в свою очередь, были руководящими работниками министерств, спортивных организаций и других государственных учреждений. Так, председателем Оргкомитета стал зампредседателя Совета Министров СССР И. Т. Новиков, его заместителями – председатель Исполнительного комитета Московского городского Совета народных депутатов В. Ф. Промыслов, председатель Спорткомитета СССР С. П. Павлов, заместитель Председателя Совета Министров РСФСР В. И. Кочемасов и заместитель Председателя Совета Министров Эстонской ССР А. Грен. Кроме того, у Оргкомитета были свой Президиум, Исполнительное бюро и различные комиссии[461]. А ключевые указания по подготовке страны к Олимпиаде давал Совет Министров, который в течение 1975–1980 гг. установил задания ряду министерств, ведомств и других организаций по реконструкции и строительству олимпийских объектов.

В отличие от западных городов, стремившихся сконцентрировать олимпийские объекты в одной зоне, советское руководство приняло решение разместить необходимые здания децентрализованно. Такое решение объяснялось изначальным представлением о необходимости рентабельного использования объектов после Олимпиады – предполагалось, что благодаря предпринятым мерам город выполнит завет Л. И. Брежнева, прозвучавший на XXIV съезде КПСС: «Сделать Москву образцовым коммунистическим городом – это дело чести всего советского народа!»[462]. Москва была поделена на восемь планировочных зон, в каждой из которых намечалось возведение как спортивных сооружений, так и необходимой инфраструктуры: от культурно-общественных центров до гостиниц. В истории практически любого спортивного объекта в Москве можно найти слова «построен в рекордно короткие сроки», «уникальное сооружение», «не имеет аналогов в мире».

Главным олимпийским центром стал построенный в 1956 г. Центральный стадион им В. И. Ленина, вокруг которого был образован целый спортивный комплекс «Лужники». Остальные спортивные объекты были возведены в разных концах Москвы – на севере в районе проспекта Мира, на северо-западе в районе Ленинградского проспекта и Химках, на западе в Крылатском, на юге в Битцевском лесопарке, на востоке в Сокольниках и Измайлово, на юго-востоке в районе Мытищи, в лесопарковом защитном поясе Москвы. Такое районирование позволило перевести после Олимпиады все спортивные комплексы и сооружения в площадки, используемые горожанами для массовых занятий физической культурой и спортом. Таким образом, объекты Олимпиады-80 изначально проектировались так, чтобы в дальнейшем принести пользу москвичам[463].

Поэтому некоторыми олимпийскими объектами стали те здания, строительство которых было начато в рамках развития города еще до включения их в список олимпийских. Уже к 1976 г. было построено 2,4 % объектов от общего объема олимпийского строительства. Темпы работ нарастали по мере приближения к играм: в 1977 г. объем построенного составил 15,6 %, в 1978 г. – 34,6, в 1979 г. – 36,5, а в первом полугодии 1980 г. – 64 %[464]. Возведением объектов города занимались ключевые строительные организации Москвы, которые в обычное время выполняли планы по развитию города, – Главмосстрой, Главмоспромстрой, Главмосинжстрой. Основная масса материалов и конструкций также была произведена крупнейшими предприятиями города – Главмоспромстройматериалами и Главмосмонтажспецстроем.

Всего в Москве к Олимпийским играм 1980 г. были построены и реконструированы спортивные объекты, общая вместимость трибун которых составила около 350 тыс. зрительских мест:

Были полностью реконструированы и преобразованы «Стадион юных пионеров», располагающийся также на Ленинградском проспекте, Дворец спорта «Сокольники» и стрельбище «Динамо» в Мытищах.

Кроме спортивных комплексов и сооружений требовала развития и инфраструктура. Были возведены и реконструированы:

Таким образом, практически все объекты, построенные к Олимпийским играм 1980 г., были впоследствии востребованы, однако за прошедшие 30 лет для сохранения собственного статуса им пришлось претерпеть несколько реконструкций и при этом уступить пальму первенства новым сооружениям вроде пятизвездочных отелей.

Мы остановимся на двух объектах – Олимпийской деревне и здании Агентства печати «Новости», чтобы проанализировать, как именно создание олимпийских объектов повлияло на городскую жизнь.

Олимпийская деревня, спроектированная под руководством архитектора Е. Н. Стамо, была возведена на 107 гектарах на юго-западе Москвы. Она стала одним из самых рентабельных сооружений, поскольку после проведения Игр в ней отпраздновали новоселье 14,5 тыс. москвичей. В отличие от всех деревень предыдущих Олимпиад эта была не временным комплексом, а постоянным благоустроенным микрорайоном из 18 шестнадцатиэтажных зданий, сгруппированных вокруг трех небольших парков. В домах имелись двух– и трехкомнатные квартиры, в каждой из которых были кухня, раздельный санузел с полным инженерным оборудованием, встроенные шкафы и балконы.

Такое жилье стало неожиданным для спортсменов, поскольку ранее Олимпийские деревни были либо временными конструкциями, либо уже существовавшими домами. Впервые Олимпийская деревня была построена в 1932 г. в Лос-Анджелесе, она состояла из 450 типовых сборных домиков, а проживали в ней только спортсмены-мужчины, женщины были размещены в одном из отелей. Одной из самых больших олимпийских деревень стала деревня в Токио на Олимпиаде 1964 г. Под Главную олимпийскую деревню там были использованы здания, служившие жильем для семей американских военнослужащих после Второй мировой войны, а кроме нее еще пять вспомогательных деревень находились за пределами города. А одними из первых строить Олимпийские деревни «с нуля» начали власти Мехико и Мюнхена, в которых к Играм были созданы два крупных ансамбля из многоквартирных домов, а также власти Монреаля, которые построили элитарные дома, впоследствии не окупившие затраченные средства[466].

Поскольку от Олимпиады к Олимпиаде число спортсменов возрастало, в Москве Олимпийская деревня была построена на 14,5 тыс. человек. Характерно, что в состав Олимпийской деревни были сразу включены здания, необходимые для эксплуатации после Игр: четыре детских сада и две школы, которые сейчас известны как № 843 и № 812. Эти учреждения были открыты сразу после Олимпиады в сентябре 1981 г.

На территории Олимпийской деревни располагался Культурный центр с концертным залом на 1200 зрителей, двумя кинозалами на 250 мест каждый, танцевальным залом, телевизионными холлами, залом игровых автоматов, фонотекой. Во время Олимпиады там выступали балеты Большого и Кировского театров, а также ансамбль народного танца «Березка». Сейчас в здании работает Государственный музыкальный театр национального искусства под руководством В. Назарова.

Кроме того, существовало строение пресс-центра, администрации Олимпийской деревни и специального олимпийского почтового отделения, откуда можно было отправить открытку с уникальным олимпийским гашением. В настоящее время здесь расположены Музей обороны Москвы и Никулинская межрайонная прокуратура.

Не обошлось в Олимпийской деревне и без спортивных объектов: три гимнастических зала, три плавательных бассейна, футбольное, волейбольное и баскетбольное поля, а также спортивная площадка. Кроме того, были построены кафетерий самообслуживания, спортивная клиника, библиотека на 10 тыс. книг, кафе-мороженое, павильон «Русский чай», молочный бар и продуктовые магазины.

По прошествии более чем 30 лет Олимпийская деревня мало чем отличается от других районов Москвы. Построенные только к Играм объекты оказались необходимы и для обычных жителей, потому этот проект можно с уверенностью считать успешным.

Здание Агентства печати «Новости» было построено к 1980 г. как пресс-центр для Олимпийских игр. Из всех олимпийских объектов этот располагался ближе всего к центру. Его проектировкой занимался архитектор И. М. Виноградский, перед которым стояли две задачи: с одной стороны, конструкция должна была легко трансформироваться в рабочее здание, каким оно станет после отъезда всех зарубежных СМИ, а с другой – демонстрировать всем иностранным журналистам мощь страны.

Что касается первой задачи, то АПН, подобно многочисленным гостиницам, не сумело справиться с ней без реконструкций. В 2000-х годах из-за глобальных технологических изменений оно было модифицировано в мультимедийное здание РИА Новости. В интерьерах советский гранит и мрамор были заменены на более демократичную пластмассу, а центральное помещение из небольших кабинетов, соединенных друг с другом через коридор, превратилось в большое пространство с длинными столами, перекликающееся с концепцией coworking space в США. Изменилась и ориентация планировки: на смену прямолинейности пришли округлые линии и проходы, центром для которых стала винтовая лестница в середине помещения.

Вторая задача была выполнена успешно. Даже в нынешнее время это сооружение, занимающее почти 30 тыс. кв. м, выглядит словно сплошная стена на Садовом кольце и передает ощущение мощи. Хотя внутреннее убранство было полностью изменено, внешний облик здания сохранился. Множество четких, ярко выраженных прямых линий и обилие бетона характеризуют АПН как строение в стиле брутализма или даже конструктивизма. Помимо материальности, вещественности и явственности материала здание отличает принципиальная функциональность, подчеркнуто антибуржуазный стиль и отсутствие особых декоративных решений.

Архитектурно бывший Олимпийский пресс-центр повторяет структуру Провиантских складов – одного из немногих сооружений первой половины XIX в., сохранившихся в Москве почти целиком и располагающихся неподалеку. Сходство заключается в повторении трехчастной структуры – комплекс пресс-центра состоит из трех дворов, так же как склады состоят из трех корпусов. Эти три одинаковых внутренних двора квадратной формы разделены между собой рядами широких прямоугольных арок. Подобные большие проходы с довольно узкими колоннами перекликаются с также построенным к Олимпиаде-80 Домом авиаторов на Беговой улице, известном как «Дом на ножках». Кроме стены, водруженной на тонкие опоры, схожесть можно найти и в неоднородном фасаде, балконы и окна которого причудливым образом оформлены различными выступами. В здании Агентства эти уступы подчеркивают горизонтальность этажей, которые расступаются ближе к верху строения. Двор архитектурно спроектирован так, что концентрирует на себе внимание выглядывающих из окон журналистов, ставя их в максимально корректную позицию наблюдателей. Архитектурной аналогией подобного сооружения является стадион, с которым здание Агентства печати «Новости» также сопоставимо по мощи, масштабу и организации пространства: каждое окно здесь отсылает к трибуне болельщика, а двор предстает как трансформированное поле. Неудивительно, что в нынешнее время в этом дворе летом устраивают баскетбольную площадку.

Хотя здание АПН никогда не позиционировало себя как перекликающееся со спортивными сооружениями, его архитектурное решение свидетельствует о серьезном влиянии всего спортивного дискурса на облик города. Здание Агентства печати «Новости» как квадратура стадиона до сих пор располагается на Зубовском бульваре и несет эту скрытую символику публике.

Безусловно, Московская олимпиада стала большим стимулом не только для архитектурных сооружений, но и для технологического прорыва. Были реконструированы дороги, ведущие к ключевым олимпийским сооружениям. Так, была оборудована 50-километровая трасса шоссейной командной велогонки на 100 километров, которая брала начало сразу за чертой города. Ее практичность заключалась в том, что она стала частью автострады Москва – Минск, тоже построенной к Олимпиаде. Эта автострада Ml «Беларусь» в просторечье даже получила название Олимпийской, сейчас она активно используется и является частью европейского маршрута ЕЗО и панъевропейского транспортного коридора II Берлин – Нижний Новгород.

В самом городе была осуществлена реконструкция и расширение Садового кольца в районе Садово-Каретной и Долгоруковской (в то время Каляевской) улицы. Была преобразована улица, получившая в честь Игр название Олимпийского проспекта и в то время фигурировавшая как Северный луч. Москва приобрела и Мичуринский проспект, вдоль которого расположена Олимпийская деревня[467].

Кроме того, 19 декабря 1978 г. был осуществлен запуск нового спутника связи «Горизонт», предназначенного для обеспечения телевизионных трансляций и телефонной и телеграфной связи.

Но самым большим достижением, конечно, стало внедрение системы электронной обработки данных – АСУ «Олимпиада», для которой в спорткомплексе «Лужники» выстроили целый корпус. Правда, достижением это было лишь в контексте развитости советских технологий, поскольку, пока советские строители возводили здание для АСУ «Олимпиада», в США и Западной Европе уже был вполне развит рынок персональных компьютеров. Так, к 1980 г. компания Apple, изготовившая первый персональный компьютер в мире, успела выпустить четыре варианта своего устройства.

Впервые в Москву привезли металлодетекторы, с помощью которых ограничили вход на каждый олимпийский объект, чтобы не повторилась история 1972 г., когда из-за теракта на Олимпиаде в Мюнхене погибли 11 членов делегации из Израиля. «Я живу в правом крыле здания № 13, – рассказывал спринтер из Гуаны Сэд Джеймс Джилкс, – но я не могу пройти в левое крыло и даже навестить своих друзей»[468].

Впервые была использована новая звуковая технология, которая вошла в международную практику под названием «интершум». Технологически решение было простым – главный звукорежиссер Владимир Виноградов просто «вкопал» в поля стадионов часть микрофонов, однако такая технология была применена впервые[469].

Развивались и телевизионные технологии. Президент телеканала NBC Р. Малхолланд заметил, что в советских трансляциях были заметны западные веяния: «Теперь мы видим и замедленные съемки, и мгновенные повторы – известные нам, но абсолютно новые для них, – применяемые с завидной частотой и невероятным мастерством»[470]. Правда, не обошлось и без упреков в этой сфере: хотя компания NBC купила права на телевизионные съемки за 85 млн долл. США, Советский Союз все равно сумел оказать влияние на их тон, контролируя подачу электричества.

Кроме того, на Олимпийских играх советские граждане смогли попробовать продукцию фирмы Coca-Cola, поскольку именно она выиграла олимпийский тендер. Правда, она не была слишком распространена: советская промышленность презентовала собственный олимпийский напиток «Дружба», который представлял собой смесь клюквенного и яблочного соков.

Таким образом, Олимпийские игры серьезно повлияли на дальнейшее развитие столицы. Они преобразовали город с точки зрения масштабов строительства, функционального аспекта олимпийских объектов (Олимпийская деревня) и эстетики (Агентство печати «Новости»).

Решение Международного олимпийского комитета на несколько лет превратило Москву в огромную стройку. По своему размаху и значению московское олимпийское строительство можно сравнить с такими важнейшими этапами развития и реконструкции Москвы, как строительство первых линий Московского метрополитена, создание новых магистралей и улиц столицы в довоенные годы, начало массового жилищного строительства в середине 1950-х годов. Кроме того, помимо новых зданий Олимпиада стимулировала выполнение строительных работ на сооружениях, возведение которых было начато до того, как Москву объявили столицей Игр.

Учитывая, что большая часть объектов сохранены и выполняют свои задачи (хотя и претерпели несколько реконструкций), можно утверждать, что Олимпийские игры как мегасобытие сыграли колоссальную роль в вопросе преобразования Москвы. Москва получила новый, сильный импульс в развитии, который оказывал положительное воздействие на структуру города долгие годы.

© Вагина М., 2013