Время, вперед!

Ирина Глущенко. Осторожно, время замедляется

Культурная политика советского государства остается важнейшей темой, вызывающей интерес исследователей. И это не случайно. Культурные институты, созданные в советское время, продолжают существовать и в постсоветском обществе, а там, где они исчезли, следы их деятельности по-прежнему сказываются на жизни людей.

«Советская история – это богатейший исторический и исследовательский ресурс. Как бы мы ни относились к этому периоду, одно должно быть ясно: это уникальный общественный эксперимент, понимание и знание которого – несмотря на трагизм и драматичность – обогащают наше представление не только о современном обществе, но и о человеке как таковом. Трезво оценить провалы и удачи этого проекта – первоочередная исследовательская задача, – писал Виталий Куренной в книге „СССР: Жизнь после смерти“. – Советский эксперимент был одним из вариантов модернового общества – он не есть нечто внеположенное этому проекту. Советский Союз основывался на определенных, выработанных именно в культуре модерна представлениях об истории, политике, культуре, обществе, экономике и человеке»[471].

Подобный подход открывает целое направление для дальнейших исследований, позволяет взглянуть на советский период, отрешившись от идеологических контекстов, определяющихся «просоветским» или «антисоветским» дискурсом.

Говоря о культурной политике в СССР, необходимо обратить внимание на то, как в советской идеологии формировалось и интерпретировалось само понятие «культура», как оно трансформировалось по мере развития и усложнения общества. Рассматривая эту тему, Руслан Хестанов приходит к выводу, что после революции через «культурную оптику» пытались определить саму стратегию строительства социализма и коммунизма, но в результате сложилось весьма специфичное именно для этой системы определение культуры, которая, в свою очередь, стала объектом государственного администрирования. Сюда относились самые разные вопросы: от развития школы, системы высшего образования, науки, до воспитания национальных кадров в союзных и автономных республиках, организации досуга для разных категорий населения.

Как отмечает Борис Кагарлицкий, советская культурная политика воплощала представления революционной интеллигенции о просвещении народа, принципы которого проводились в жизнь с настойчивостью и последовательностью, немыслимыми для дореволюционного режима.

Не надо забывать, что задачи культурной политики диктовались потребностями ускоренной модернизации экономики и общества. Специфика советской версии модернизации состояла в беспрецедентно быстрых темпах осуществления перемен при столь же беспрецедентных масштабах этих трансформаций. Цель достигалась за счет крайней централизации, мобилизации ресурсов в сочетании с жесткими административно-репрессивными мерами. Всё это в совокупности предопределило тоталитарный характер процесса, однако в то же время возникала потребность в массовом просвещении. В свою очередь, это диктовало ориентацию советской модели образования именно на образцы дореволюционной элитарной школы, традиции старой гимназии, о чем подробно рассказывается в статье Галины Гончаровой.

Наряду со школой культурным инструментом являлась и армия. Примеры этого можно найти в сюжетах об исследовании читательских интересов красноармейцев и в статье Тимофея Дмитриева, посвященной анализу попыток национального строительства в Вооруженных Силах СССР.

Новая политическая и управленческая практика вполне соответствовала представлению о государстве как о коллективном просветителе, выполняющем своеобразную «цивилизаторскую» миссию по отношению к своим гражданам.

Советская культурная политика уникальна именно своей комплексностью, стремлением охватить самые различные сферы жизни, самые широкие группы населения. Распространяя определенные культурные нормы на общество в целом, советское государство тем самым совершало работу по тотальной унификации культурных практик, через эту унификацию стремясь достичь преодоления сословных различий, типичных для традиционного общества. Говоря языком самих коммунистических идеологов, победивший пролетариат не столько навязывал свои нормы старому обществу, сколько, наоборот, присваивал себе культурное наследие побежденных классов.

Многие просветительские институты, характерные для советского периода, появились еще до революции, но действовали они не в тех масштабах и не столь целенаправленно. Работал Комитет грамотности, велась экскурсионная работа, и даже научно-популярный журнал «Наука и жизнь», без которого трудно представить себе повседневную среду советской интеллигенции, был основан в 1890 г. Но потребовалась революция, чтобы подобные институты стали доминировать в культурной практике общества. Революция не только придала этой просветительской деятельности беспрецедентные масштабы, но и сменила ее идеологические ориентиры.

Распространение культуры соединялось с формированием «нового человека», коммунистическими идеалами. Даже «Уголок Дурова», который был создан еще в 1912 г., после революции стал местом, где спектакли с участием животных превратились в разновидность политической пропаганды.

По мере развития институтов массового просвещения возникали совершенно новые направления культурной работы, зачастую тоже связанные с решением пропагандистских задач, например, подготовка гидов-переводчиков. От ликвидации неграмотности общество переходило к формированию массового квалифицированного работника. Чтение книг и журналов стало нормой жизни. Появился новый, советский, читатель, тот самый, который будет нуждаться и в историческом знании, и поглощать научно-популярные издания, описанные в статьях Бориса Степанова и Романа Абрамова.

Многочисленные сюжеты, затрагивающие различные, порой периферийные аспекты культурной политики, складываются в целостную картину. От экскурсионной работы до исторической периодики, от популяризации науки до раскрепощения тела в танце – во всей этой гигантской лаборатории по воспитанию нового человека есть единая логика. Потрясает грандиозность задач и масштаб, предполагающий проникновение в каждую мелочь. Однако централизованное бюрократическое управление этим процессом порождает нагромождение институций: о чем бы ни шла речь – о гидах, экскурсиях, кинопрокате – обнаруживается неминуемая путаница, неясно, кто за что отвечает, каковы полномочия той или иной организации.

По мере того как советское общество, с одной стороны, достигает успехов в процессе модернизации, а с другой – делается все более консервативным, мы наблюдаем общий поворот к «имперскому проекту», который начинает проявляться в самых разных сферах культурной политики. Дореволюционные практики приобретают новое значение. Именно их консервативная сторона привлекает правящие круги. История все отчетливее связывается с судьбой государства, а не народа, а советское общество предстает уже не отрицанием, а продолжением прошлого.

Консолидация режима была обеспечена очевидными успехами, начиная от создания индустрии и победы в войне и заканчивая появлением передовой науки. Эти достижения должны были в глазах общества оправдать и компенсировать травмы, связанные со сталинским террором, подавлением свободы и бюрократической централизацией. До известной степени так и произошло, и советская система могла оставаться стабильной даже после прекращения массовых репрессий. Однако именно то, что можно было бы считать самым большим достижением Советского Союза, становилось его главной проблемой. «Новый человек» действительно появился, но ему было тесно в рамках сложившегося порядка, да и сам он оказался не совсем таким, каким его задумывали. Во многих статьях вырисовывается важный рубеж советской истории – 1960-е годы, когда индустриальное общество в СССР было наконец построено и государство решило свои первоначальные задачи. По инерции система продолжала воспроизводиться еще несколько десятилетий, прокручивая старые формы, почти не считаясь с тем, что и общество, и люди стали уже другими.

Вырождение революционного импульса иллюстрируется в статье Анны Ганжи на примере музыкальной культуры и песенных текстов. Но та же динамика обнаруживается и в других сюжетах. К чему бы мы ни обращались, возникает ощущение, что бег времени замедляется. Рывок первых послереволюционных лет породил ускорение и разгон, которые затормозили и забуксовали в эпоху застоя, когда время, казалось бы, остановилось вовсе.

Происходит деградация институтов, идеологические принципы застывают в клише и в конце концов сползают в область анекдота. Просветитель-народник превращается в «лектора по линии общества „Знание“» и становится персонажем интеллигентского фольклора.

В этом контексте Олимпийские игры 1980 г. в Москве, которые, как известно, страна получила вместо обещанного Хрущевым коммунизма, рассматриваются как последний успешный мегапроект советской эпохи. Показательно, что подготовка к Олимпиаде включала не только строительство многочисленных объектов, но и внедрение в советскую повседневность некоторых черт западного, «буржуазного», быта. И именно эта сторона олимпийского сюжета вызывала наибольший интерес просвещенного народа.

Потомки читающих красноармейцев смогли наконец попробовать «пепси-колу».

© Глушенко И., 2013