Все мы не красавцы

Бочка на бульваре

Был поздний вечер. Я шел со сбора «Стой на страже, пионер!». А сбор прошел очень оживленно. Сначала Серафим Петухов рассказал о самых крупных и опасных преступлениях — о Соловье-разбойнике, о Соньке Золотой ручке, которая ездила в карете и выдавала себя за графиню, а потом о Джоне Диллингере, который был приговорен к казни, но в последнюю ночь вырезал из деревянной скамейки автомат, заставил открыть все двери, сел в чью-то машину и уехал. После этого выступил Эдуард Иванович, классный воспитатель. Он сказал, что Петухов, конечно, подготовился добросовестно, но построил свой доклад на примерах, далеких от жизни. Кроме того, сказал Эдуард Иванович, Петухов своим докладом вызвал у ребят лишь нездоровый интерес, вместо того чтобы вызвать гнев и возмущение. После этого он рассказал о банде попрыгунчиков, которые действовали в Ленинграде после войны. Они были все в белом, а на ногах у них были пружины, и они могли запрыгнуть в любое окно на любом этаже. Потом он еще рассказал о шпионе, который пересекал границу на кабаньих копытах, и пересек, и потом все собирался снять их, но каждый раз говорил себе: «Нет, нет. Осторожность прежде всего. Пройду еще немного». Так он вошел в наш город, прошел по всей Выборгской стороне, а на Литейном проспекте был задержан одним бдительным пионером. На этом сбор закончился, и было вынесено решение:

1. Всем пионерам стоять на страже.

2. Ответственным за проведение мероприятия назначить звеньевого Володю Успенского.

И теперь я, под влиянием сбора, шел по улице и смотрел. Руки опустил в карманы, воротник слегка поднял, а глаза сощурил, чтобы дальше видеть. Я все ждал, что сейчас проскачет попрыгунчик в белом, а я брошусь и оторву ему пружины, а самого свяжу. Однако ничего такого не было. И вообще на бульваре было пусто. Только впереди какой-то мужчина катил ногами бочку. Вернее, он стоял на ней и перебирал ногами, и она катилась довольно быстро. А сбоку, впереди, был мокрый, длинный глиняный скат. Он вел в глубокую канаву. Из нее торчали деревянные столбы, а на дне была грязная вода. Этот наездник стал крутить ногами назад, но бочка все ползла. Тут я прямо по колено в глине бросился с таким деревянным клинушком в руке и сунул его под бочку, и она остановилась, а человек упал на меня. Потом мы вылезли оттуда и бочку вытащили, и стали тем клинушком счищать с себя глину.

— Ну спасибо, парень, выручил, — сказал наездник. От него очень пахло табаком, и от лица, и от одежды. Я это сразу заметил, потому что сам не курил, хотя многие мои друзья курили. Так мы сидели и чистились, а бочка лежала рядом. Весь бульвар был усыпан листьями. Листья шуршали, коробились, только посередине была полоса плоских листьев, придавленных. Да это же след от бочки! След уходил далеко и там сворачивал к деревянному ларьку.

«Те-те-те, — подумал я, — выходит, он эту бочку-то...»

Но тут мужчина обернулся, и эта мысль прошла.

— Ну, поехали, — сказал мужчина негромко, так, что хочешь — можешь услышать, а не хочешь — можешь не услышать.

— А почему вы ее ногами? — спросил я.

— Уговор такой, — сказал мужчина и вскочил на своего коня. Проехал немножко и на камень — трэк! — бочка остановилась, а он пробежал метров десять по воздуху и упал на колени в грязь.

— Черт, так до утра проваландаешься, — сказал он со злобой.

И я опять подумал, что бочку-то он, наверное, того... украсть хочет. Но тут человек обернулся, прямо лицом, — усы желтые, потом глаза, шрамик, пиджак, а под ним галстук, такой пестренький. Почему-то галстук особенно меня сбивал, никак я не мог поверить, что вор в таком галстуке может быть, как и у всех, — маленьком, пестром, и даже завязанным неровно. Непонятно, в чем они должны быть одеты — балахонах, что ли, однако уж не в галстуках таких. А он стоял, стоял, потом достал из кармана тот клинушек и так легонько меня в бок ткнул, в шутку. Я засмеялся — щекотно, и на руке его повис, как на бревне, и стал один прием применять, который мне вчера показали.

— Не выходит, парень, — сказал усатый, — на, коли меня, — и протянул мне щепочку.

Я встал, размахнулся, а он как щелкнул мне по руке, и щепочка — фьють — улетела.

— Уф, устал, — сказал дядя.

— А вы плюньте на это, — сказал я, — плюньте. И идите домой.

Дядя помолчал.

— Да нет, нельзя, — сказал он, — мы с Сапунковым, приятелем моим, поспорили. Сапунков — он приятель мой. С тех пор, как жена моя, Аня, умерла. С тех пор он мой приятель. Спор у нас с ним, пари. На кружку пива.

— Что?

— На кружку пива. Вот ты, говорит, ловкий, а бочку докатишь ногами от ларька до баржи? Слабо небось? Совсем задразнил. Ну, уж я ему докачу... докажу...

Тут дядя опять пошел к бочке, а я спросил:

— Ну, а после ее... куда?

Он ответил, и как-то слишком быстро ответил:

— Ее-то? Ее назад откатим.

И я все понял. А бульвар пустой-пустой. И катит этот дядя бочку, а там его Сапунков ждет. И оба вроде думают, что это спор у них такой, игра такая. И мысли близко нет, что вот, мол, я вор. Нет, конечно. А потом там встретятся они, у баржи.

«Ну, молодчага, твоя взяла», — Сапунков скажет. И опять они, конечно, закурят. И с чего все начнется — лень им будет бочку обратно катить. А потом еще постоят, и у обоих мысль появится, — «а что, если...» И покажется им, что только сейчас эта мысль у них появилась. А на самом деле — давно уже была она, давно, только спрятана была, закидана другими мыслями, как вот эта лужа листьями. И взглянут они друг на друга, а потом по сторонам, и эту бочку — раз-раз — по трапу — к этому Сапункову на баржу. И что интересно, и тут они себе не признаются, все посмеиваться будут, поговаривать, что вот, мол, на ночь прячут, что вот над продавщицей подшутить надо. Но это, конечно, только в первый раз так. А потом пойдет и пойдет. Уже без шуток. И не ногами катить будут, а на машине приедут ночью. И уже, наверное, не за бочкой, а за чем-нибудь подороже...

— Ты что? Интересуешься этим делом? — спросил вдруг усатый.

— Что?

— Я смотрю, ты замолк что-то. А мне поговорить захотелось. Ты что, говорю, интересуешься этим делом?

— Каким делом?

— Да этим. Боевыми приемами.

— А-а-а... Да, интересуюсь. А вы их знаете, что ли?

— Да, знаю кое-что. Обучали. В ту еще пору. И еще помню — по пятьдесят граммов спирта давали каждый день. Зато — режим был. И коллектив. Хорошие ребята.

— А где это? Что это у вас была за работа?

— Работа какая? Действующая армия. Десантные войска.

— Да-а-а?

— Вот тебе и да! Ну, хочешь, бей меня вот сюда!

— Зачем?

— Бей, тебе говорят! Да не так, сильнее! Ты бей меня, а я руку твою отведу и еще из кулака твоего какой хочешь палец выхвачу.

— Ну, безымянный!

Бац!

Хлысть!

— Точно. Теперь указательный.

Бац!

Хлысть!

— Здорово! Но я заметил. У вас ладонь такой вилочкой идет.

— Вилочкой! Сделай, а потом и говори.

— А вы хоть показали бы!

— Ну, знаешь, дождь хлещет! Буду я тут тебе показывать!

— А мы ко мне пойдем. У меня там мама спит. А большая комната свободна.

— Да я уже забыл все.

— А у меня этот, Синицын, есть. С картинками.

— Что-то не слыхал такого. Впрочем, известно, кто книжки пишет.

— А вы мне тушью исправьте, если там что не так.

— Ишь ты, льстец. А куда эту денем бандуру?

— Может, обратно?

— Ну, брось-ка ты. В такую даль.

— Но ведь обратно и руками можно.

— Ну, ладно, ладно, больно умный. Помоги, что ли.

И мы просидели у меня всю ночь, временами вставали, в одной руке держали Синицына, а тремя другими боролись. А утром разошлись, договорившись о встрече. А ложиться уже не стоило.