Все мы не красавцы

Класс был уже нагрет солнцем, на партах от стекол дрожали узорные тени, было тепло, пыльно.

И все мы смотрели в окна, на булыжную площадь перед школой. Вот через площадь, оглядываясь, прошла кошка, — все очень обрадовались.

И даже когда наша историчка, Зоя Александровна, повесила на доску растресканную, наклеенную на марлю, выцветшую карту и стала проводить по ней указкой, как с разных сторон наступали на нас разные старинные железные рыцари, и обводить места, где происходили с ними сражения, — все равно никто к ней не повернулся, все продолжали смотреть в окно.

И тут Зоя Александровна, всегда такая тихая и спокойная, вдруг бросила указку об стол, так что она подпрыгнула и задребезжала.

— Опомнитесь! — закричала она. — История вашей страны! Неужели она вам настолько неинтересна?

Мы не очень помнили про этот случай, но, когда шли последние дни занятий, было жарко и всюду летал комками белый пух, Зоя Александровна вдруг сказала нам, что состоится трехдневный поход по историческим местам для всех желающих, а желающим нужно взять с собой:

Многие стали галдеть, что вот, тащиться еще в какой-то поход, будто без него нечего делать. Я тоже кричал, хотя, в сущности, был рад, что мы куда-то поедем, а не будем без толку болтаться в городе, где так жарко, сухо, а главное — действительно нечего делать.

Первый день

И вот утром, в пять часов, я сидел в школьном дворе на светло-зеленом брезентовом рюкзаке, с маленькими кармашками, обшитыми кожей. Рюкзак был мягкий там, где лежала одежда, и жесткий, где выпирала кружка или миска.

Из всего класса собралось только пять человек, остальные по разным причинам остались. И сейчас мы, пятеро, сидели в школьном дворе, дрожали от утреннего холода и думали: а может, они правильно сделали, что остались? По крайней мере, спят сейчас в тепле. И вообще мало ли чего? Неизвестно.

Но своей тревоги никто не выдавал, каждый вел себя обычно.

Самсонов, как всегда, над всеми издевался.

— Смотрите, оно с компасом! — закричал он, увидев в руках у Лубенца компас, который тот сразу же спрятал.

Братья Соминичи дрались. Я досыпал.

Но вот во двор медленно, завывая, кузовом вперед въехал грузовик, мы побросали в него рюкзаки и полезли сами — кто сбоку, с колеса, кто сзади, подтягиваясь за деревянный с торчащими щепками борт.

Потом мы долго ехали. Я лежал прямо на досках кузова, головой на пыльной тяжелой запасной покрышке из толстой черной резины. Иногда меня подбрасывало, потряхивало. Было очень хорошо ехать. Над нами, соединяясь, перекрещивались, проплывали провода, потом их стало меньше, а вот и вовсе пошло пустое небо. Гул машины сразу стал тише. Мы выехали за город.

Однажды, когда меня тряхнуло особенно сильно, я взялся рукой за борт и привстал. Мы ехали по деревянному мосту через речку, по берегам стояли сараи из досок. Мы еще ехали долго, потом вдруг машина поехала медленно и остановилась. Мы повылезали и стояли озираясь. После дороги нас всех слегка покачивало, поташнивало. Кололо отсиженную ногу.

Внизу была речка, мы съехали к ней по песчаному, осыпающемуся обрыву. Она оказалась мелкая, по колено, но мы все равно в ней искупались.

Река вся заросла мелкими зелеными листочками, среди них плавали утки, опускали иногда клюв в эти заросли и часто-часто шлепали там клювом — видно, что-то ели.

Я загляделся на этих уток, чуть машина без меня не уехала.

Но вот я снова лежал головой на своей шине, которая уже успела нагреться, пахла резиной и пылью. И опять мы долго ехали, меня приятно потряхивало, подбрасывало, и я уже настроился, что так будет долго... И вдруг машина остановилась.

Я сел. Мы стояли на ровном, открытом месте. Вдаль уходило слепящее, сизое асфальтовое шоссе.

Мы стали стучать по кабине. Открылась дверца, на ступеньку вылезла Зоя Александровна и обернулась к нам.

— Ну вот, — тихо сказала она, — наши друзья подвезли нас, сколько могли. Дальше придется идти пешком.

Все засвистели, заорали. Из кабины вылез шофер, рябой человек в плоской замасленной кепке, лязгнул запорами на углах кузова и опустил задний борт. Мы стали выгружаться. Потом шофер молча сел в кабину, развернулся, заехав задним колесом в канаву, и укатил. И шину мою увез.

Потрясенные, мы стояли на обочине. Большой горой были навалены светло-зеленые рюкзаки. Мы стали поднимать их, тяжелые, за широкие шершавые ремни и надевать друг другу на плечи.

— Ой-ой-ой! — закричал Соминич, когда ему повесили его рюкзак.

А кроме рюкзаков, на траве еще валялась груда предметов, которые вообще непонятно кто должен был нести.

Две туго свернутые и зашнурованные брезентовые палатки. Большой чугунный котел с дужкой. Ведро с маслом, накрытое крышкой и обвязанное. Рюкзак черный, с разными продуктами: сахаром, тушенкой.

Все надели свои рюкзаки и, посвистывая, стали смотреть по сторонам.

Тут Лубенец раскрыл огромный нож, вошел в кусты, вырезал толстую палку, вернулся, с натугой строгая, и продел палку в дужку котла.

Я взял ее за другой конец, мы подняли и пошли.

Мы долго шли по краю дороги, по мягкой, теплой, глубокой пыли, каждым шагом поднимая облачко, шли долго, не оборачиваясь, но потом вместе обернулись и увидели: Самсонов, изогнувшись и подталкивая коленом, тащил ведро с маслом.

Один Соминич надел черный рюкзак спереди и шел с двумя рюкзаками, ничего не видя перед собой.

Другой нес на плечах обе палатки.

Звякала крышка на ведре.

В такт скрипела дужка котла.

Хрустели друг о друга куски сахара в мешке.

Постепенно из всего этого образовалось что-то вроде музыки, и мы шли как бы под музыку. Мы впали то ли в злость, то ли в отчаяние, но только все шли и шли по теплой пушистой пыли, не замечая ничего вокруг, словно становясь деревянными.

— Привал, — тихо сказал кто-то.

— Привал, — заговорили все, — привал...

Мы побросали рюкзаки возле дороги, легли, вытянув ноги, задрав их как можно выше. Все тело гудело, как телеграфный столб. Мы лежали молча, неподвижно.

Один Лубенец хлопотал. Перед самым отъездом он купил синие тренировочные брюки, со штрипкой под ступню, с замечательной красной полосой на животе. И во что они превратились! Все пропитались пылью, а на коленях вытянулись и сейчас стояли двумя некрасивыми пустыми мешочками. Лубенец все сжимал их между ладоней, пытаясь навести складку.

— Ну вот, — сказал Самсонов, — теперь наш Гена имеет на всю жизнь постоянное и недорогое развлечение.

Все заулыбались. И даже Лубенец. Все вдруг словно ожили, приподнялись на локтях, заговорили...

Уже под вечер мы подошли к одинокому каменному дому со свернутой зеленой бумагой между пыльных стекол. Над дверью была вывеска «Чайная». В ряд стояло несколько машин. Мы вошли в дом. Там было темновато. Свернувшись спиралью, висели желтые мушиные липучки. За одним столом сидели шоферы.

— Эй, девушка, — закричал один из них, — где ж ты пропадаешь? Сооруди-ка нам еще по кружечке.

— Что? — Зоя Александровна покраснела, как-то страшновато засуетилась. — Что вы сказали?

— Я говорю, — сказал шофер, — сооруди-ка нам еще по кружке.

— Вы что? — заговорила она. — Я не понимаю. Я не официант, я педагог. Я должна накормить детей.

— А я думал, ты податчица! — сказал шофер. — А где ж податчица?

— Да как вы смеете? Что значит «ты»?! — заговорила Зоя Александровна, но шофер уже отвернулся и не слушал ее.

А нам очень было неудобно, хоть провались! И Зоя Александровна все стояла среди зала — неподвижно, растерянно. Я словно впервые ее увидел. Честно говоря, ее можно было принять и за официантку: волосы растрепались, лицо красное, измученное, и одета как-то странно, очень плохо одета. Может, она зарабатывает мало? А может, вообще у нее жизнь несчастная?

Никогда раньше я об этом не думал...

Мы еще подождали, Зоя Александровна очень волновалась.

— Да чего мы ждем! — вдруг сказал Самсонов. — Пойдем по-походному пообедаем в лесу.

— Точно! — закричали все.

Мы свернули с асфальта и пошли по боковой песчаной дороге.

Дорога шла желтая, твердая. Солнце еще грело горячо. Перед нами была розоватая долина, и на пригорках, близко и далеко, стояли белые плоские козы. Из нагретой травы шел тихий звон. Тихо стрекоча, пролетали цветные стрекозы — синие и оранжевые, и я вдруг заметил, что и тени — тени! — у них тоже цветные, синие и оранжевые!

Далеко на горизонте стоял сосновый лес, и весь он издали был виден как зеленый, и только слегка, словно растопясь от жары, проступало в нем красное.

Мы долго шли к этому лесу, и вот, наконец, стояли у его подножия, у песчаного обрыва с торчащими из него корнями сосен.

Мы забрались на откос и сбросили рюкзаки. Ребята стали расшнуровывать палатки, а я побежал в лес, искать дрова для костра. Я деловито бежал по пружинистому слою иголок. Вверх уходили стволы, нижние ветки на них были сухие, обломанные. Между стволов, ощерясь, валялись шишечки. Я озирался вокруг, пытаясь разыскать сухое для костра.

Солнце почти уже село, и в лесу почти темно, только некоторые деревья были еще освещены, образуя как бы золотой коридор.

Я словно впервые видел все это: лес, закат, солнце. Конечно, я и раньше бывал в лесу, но и не подозревал, как здесь прекрасно. Не видел... Вернее, и не смотрел.

«Ходил словно слепой, — с огорчением думал я на бегу, — сколько лет потерял!»

От досады я бил себя кулаком по голове.

Становилось уже сыро. Над канавой пушком, словно плесень, стоял туман.

Я согнул корявую, наполовину высохшую маленькую елку, нагибал ее, крутил, а она вдруг вырывалась, выпрямлялась. Руки стали липкие, в светлой смоле...

— Ну ладно, стой, — я отпустил ее и побежал. Я разгорячился, развеселился.

«Это не гвозди в стенку забивать», — думал я, усмехаясь.

Это у меня дома временами собиралась целая комиссия: мать, отец, дядя, тетя и еще одна просто знакомая — Милица Николаевна, — она-то больше всех и заботилась о моем воспитании. Все они рассаживались на стульях, и отец торжественно подавал мне молоток и новый, специально купленный гвоздь.

— На, — говорил отец, — вбей!

— А куда?

— Куда-нибудь. В стену.

Я брал гвоздь, молоток и становился лицом к стене. Я понимал, что это не просто гвоздь, это показательный гвоздь, решающий, поэтому у меня ничего не выходило. Я сразу бил молотком по ногтям. Дребезжа стульями, комиссия вставала и отходила к окну.

— Пропадет как есть, — шептала Милица Николаевна, — я в его возрасте...

«В моем возрасте, — мрачно думал я, — она забивала гвозди голой ладошкой».

Это преследовало меня всегда: «Он ничего не умеет руками», а также: «Он так непрактичен, совсем не знает жизни! Пропадет!»

Иногда, после долгих мучительных раздумий, папа, мама и Милица Николаевна приносили мне на каникулы путевку в дом отдыха или санаторий.

— Пусть, пусть поедет! — говорила Милица Николаевна. — Пусть хлебнет жизни!

Я жил в этих санаториях, ел, спал, гулял и никакой особенной жизни в них не хлебал...

Наконец в густых кустах я нашел длинную сухую корягу, черную, обросшую серой бородой, рванул ее со всех сил. Когда я пришел, все стояли на корточках кружком и раздували огонь в бумаге.

— Молодец, — закричали все, — какую корягу принес!

Мы разломали ее, сложили, — разгорелось, стало видно пошире.

Палатки уже стояли туго натянутые, и Самсонов только похаживал между ними, постукивал топориком по колышкам. Потрясающий человек! Ведь никогда раньше палаток не ставил, это точно известно.

Потом тащили котел с водой, тяжелый, вода плещется. Повесили над огнем и выскребли в воду, как закипела, две банки тушенки, — она невкусная казалась, с белым холодным жиром, а потом разварилась и оказалась такая душистая, и даже лавровый лист торчит и пахнет.

Уж как мы объелись этой похлебкой, — красота!

Расстегнули дверь у палатки, заползли еле-еле, голову на рюкзак. Руки, ноги — все гудит. Но усталость какая-то сладкая, вроде давно хотелось так устать.

А закроешь глаза — то дорога, асфальт, то туман над канавой. Какой-то особый был день — так много всего.

Второй день

Проснулись на следующее утро рано. Дул холодный ветерок. Вставало красное солнце. Под горой была деревня. Мы спускались к ней по откосу. Зоя направилась в сельсовет отмечать путевку, а мы шли по улице между темных деревянных домов. Встречали нас как-то странно. Старухи, сидевшие на завалинке, сразу оживились, показывали на нас пальцами, хихикали. Но это еще ничего. Вдруг из-за дома выскочило пятеро парней, босых, нестриженых, голых по пояс, в длинных штанах, запрыгали, заорали.

— Эй, городские! В подштанниках! Городские!

Вот дураки! Вовсе это не подштанники, а брюки такие спортивные. Но те не унимались. Хватали землю и швыряли в нас со свистом. Слава шел молча, видно, придумывал шутку, чтобы сразу их уесть. А Соминичи — те растерялись. Всегда и везде были первыми хулиганами, и вдруг их так обошли!

Мы пошли, свернули, а за сараем они нас и встретили. Четверо здоровых, загорелых, а один совсем маленький, с длинными белыми волосами, голубоглазый, а из носа у него все что-то течет прямо в рот. Но именно он вдруг и оказался самый умный.

— Здорово, — говорит, — может, в футбол?

— А что, — сказал Самсонов, — это мысль.

Мы пошли на луг, поставили ворота из обломков кирпичей.

Вдруг они зашептались между собой и показывают на Лубенца.

— Пусть он ботинки снимет. Он небось куется.

Почему-то приняли Гену за лучшего игрока. А Соминичи говорят:

— А мы в ботинках будем, и все!

Уж они-то конечно! Для них главное удовольствие — коваться.

— Нет, — кричат местные, — босиком!

— Нет! В ботинках!

И тут опять маленький всех рассудил.

— Ну ладно, — говорит, — у кого есть босики, тот пусть играет босиком, а у кого нет, те в ботинках.

Самсонов сказал:

— Разуваемся!

И вот начали. И сразу ясно: совсем они и играть-то не умеют. А у нас — сплошные звезды. Соминич один против всех водился минут двадцать, обошел два дома, пруд, и все же пробился к их воротам, и гол забил. И так мы им быстро вкатили семь шаров.

Они переполошились, кричат:

— Доната позвать, Доната! Замена!

Побежали, привели Доната, — огромный, черный, в спецовке замасленной, блестящей. Но, в общем-то, я не понял, что в нем такого. Не успел он себя показать, как им и десятый влетел. Только маленький не сдавался, все кричал:

— Нечестно, выше рук!

Какое там выше рук. Собрались мы все в середине, стоим, дышим.

Посмотрел я на них, как они стоят, улыбаются, и вдруг понял, что и дразнили они нас, и кидались больше от стеснения, просто не знали, как иначе с нами познакомиться.

Маленький говорит:

— Ну ладно. Пошли, я вам кроликов покажу.

Стали обуваться. А пока мы бегали по лугу, в пылу атаки на ногах у каждого между пальцев нарвалось много цветов.

Показываем:

— Вот этот, бело-розовый, кто?

— Это клевер.

— А этот, лиловый?

— Колокольчик.

Тут я подскакал с поднятой ногой.

— Вот этот, алый?

— Не знаем. Видели, но не знаем.

Тогда я нагнулся, вынул этот цветок и положил его в карман, на память.

Потом привели нас в какой-то темный сарай, пахучий. Клетки стоят одна на другой, а в них кролики. Дышат часто, нос розовый, шевелится. Тычут им в сетку. Глаза вздрагивают.

Потом мы вышли и стоим. Ребята, видно, волнуются. Боятся, что нам у них не понравится. И не знают, чем бы нас еще развлечь.

Вдруг Донат говорит:

— Может, сад какой обчистим?

— Это можно, — Соминичи оживились, — хорошо бы! Вот сад.

— Нет, — говорит Донат, — этот не годится. Пойдем.

И повел.

— Вот, — говорит, — этот.

Из кустов поднимается изгородь, а за ней, в зелени, клубника — тяжелая, холодная, красная.

— Ну, — шепчет Донат, — только тихо. Ползком.

И мы залегли уже в полынь, чтобы ползти, как вдруг Лубенца дернуло спросить:

— А чей это сад?

Тут маленький вдруг вскочил, отбежал в сторону и оттуда говорит:

— А это его сад, Донатов.

Донат погнался за ним, но не догнал. Вернулся, запыхавшись. Слава взял его руку, пожал.

— Ну, — говорит, — спасибо. Только зачем же? Не стоит.

Третий день

Ночевали мы в школе. Вышли рано утром, сели на скамейку. Друзей наших нет: понедельник, все на работе. Вот Донат пронесся на тракторе, — грохот, все вокруг трясется.

А мы сидели и грызли семечки, что нам вчера ребята подарили. Дул ветер, и шелуха от семечек полого летела с губ, поворачиваясь то черным, то белым.

Вдруг подходит Зоя и ведет с собой нашего маленького, голубоглазого.

— Вот, — говорит, — он дорогу дальше знает.

Поднялись, нацепили рюкзаки и пошли. В темный лес вошли, сырой, а скоро вообще болото зачавкало. Переходили его по тонким березовым бревнам, называются ваги. Один переходит — все ждут. Отдохнем, где посуше, — и дальше. Целый день.

И вдруг вышли на свет. Огромная долина. А вдали поднимается гора, а на ней огромный белый монастырь с зелеными куполами.

— Вот она, — говорит Зоя, — наша старина. История наша.

Впервые за весь поход ожила.

Влезли мы в гору, друг за друга держась.

Высокие ворота, окованные.

Нам проводник говорит:

— Вообще он закрыт. В нем редко кто бывает. Но я попрошу Анну Петровну, может, откроет.

И пошел вниз. Где домик стоял.

И вдруг видим: пыль, пыль и старушка в белом платочке — бе-е-ежит!

Подбегает, и у нее в коробке от ботинок большой медный ключ.

Отперла.

Навалились все вместе, с трудом открыли. Со скрипом. Прошли толстую стену. И вышли во двор. Весь устлан белыми плитами, позванивают под ногами. И стоят под углом два длинных белых дома с узкими окошками под крышей.

— Здесь, — говорит Зоя, — монахи жили, вот в этом доме; под ним очень много тайников разных, погребов, подземных ходов, один подземный ход выходит за шесть километров отсюда, только сейчас он завален. А этот дом — трапезная. Здесь они ели.

Мы зашли в большой сумрачный зал с длинным деревянным столом.

— А что они ели?

— Вообще они ели все. Ограничения были только раз в год. Вот лежит каменная доска, на ней высечено, что следует есть в пост.

Мы стерли пыль. Долго разбирали старинные буквы.

И прочли:

«Караси озерные.

Белорыбица свежая.

Осетрина копченая.

Икра черная.

Икра красная.

Хлеб пшеничный.

Мед липовый.

Мед цветочный.

Орехи в меду.

Сметана».

— Ничего себе пост! Что же они ели не в пост?

— Обратите внимание, — сказала Зоя Александровна, — как расположен монастырь: подойти к нему трудно, это не просто монастырь — это крепость. Не взяв его, враг не мог идти дальше. И смотрите еще — сколько во дворе колодцев. Когда подходил враг, сюда стекались жители из соседних деревень — крестьяне, ремесленники. Надо, чтобы воды на всех хватило, — еще неизвестно, сколько продлится осада. А вокруг болота, не подойти. Подъезд только по этой дамбе, видите? Сейчас она заросла ивами, а тогда была чистая. Про дамбу рассказывают такую историю.

Однажды утром ехал в монастырь царь, чтобы навести в нем свои порядки. А на крыше трапезной стоял маленький ехидный старикашка, настоятель монастыря, архимандрит Фотий. И когда экипаж домчался до поворота, — видите поворот? — Фотий махнул рукой, и ударили все колокола враз, чего раньше не было никогда. Звон! Удар! Ушам больно. Царские лошади от испуга шлепнулись под откос, в болото, и туда же вместе с каретой полетел и царь. Вылез, снял тину с усов, погрозил кулаком и уехал.

— Неплохо, — сказали Соминичи.

— Но главное, — Зоя разговорилась, раскраснелась, — видели, какие стены толстые? Это же не просто так. Эти стены не брал никакой таран.

Мы подошли к стенам. В стенах время от времени попадались неглубокие полукруглые ниши.

— Это отстойники. Здесь воины стояли, распластавшись, тяжело дыша, пока враги вели обстрел — ядрами, камнями. Но как только обстрел кончался и осаждающие шли на штурм, защитники вот по этим лестницам сразу лезли наверх и встречали тех, сшибали!

Мы поднялись по этим лестницам. Стена была широкая, по ней можно было ходить. С внешней стороны ее прикрывали огромные зубцы.

— Вот здесь, между зубцами, осажденные отстреливались из пищалей, лили смолу. А посмотрите-ка вниз, наружу!

Мы осторожно свесились. Странное дело. Низа стены не было видно. Он уходил под нас.

— Отрицательный угол, — сказал Самсонов, который знал все.

— Чтобы лезть было трудней! — догадались Соминичи.

— Соображали, — сказал Лубенец.

— Но однажды, — говорила Зоя Александровна, — штурм был особенно упорен. Не взяв монастыря, враг не мог двигаться дальше. И вот у осажденных кончились ядра, смола, да и просто камни.

И тогда неприятель пошел на штурм. В начищенных латах, на шлемах перья. Что делать? И тут один дед Фока, деревенский пастух, придумал штуку. Велел собрать все содержимое из выгребных ям в одну большую бочку, и, когда эти красавцы полезли на стену, на них эту бочку и опрокинули. Ядер они не боялись, но это! Уворачиваются, бегут. Всех смыло! И вот сначала Фока захихикал, а за ним все захохотали. А те, внизу, расстроились, плюются, плачут.

— Кто же, — кричат, — так воюет?

— А мы вас не звали, — отвечают защитники.

И потом много столетий сколько раз враг ни подходил, столько раз и отходил. А внутри ни разу не был.

— Вот она какая, история! — задумчиво сказали Соминичи. — Тогда другое дело!

Мы разбили свой лагерь у стены, среди высокой, спутанной, блестящей травы.

Рядом был обрыв. С него открывался вид, — широкий луг, по нему бежала тень от облака, река, на горизонте лес. Просторно, красиво. Сюда, на обрыв, приводят людей из соседнего нервного санатория. Их этим видом лечат. И сейчас на скамейке сидело их несколько — уже совершенно спокойных.

Мы разлеглись в траве. Присмотрелись друг к другу, и вдруг такой хохот на нас напал! Ну и рожи!

У всех волосы полны пыли, серые, стоят колом.

В глазах, в углах, грязь. На губах — шершавая корка. А как изодрались все — потрясающе!

У кого штаны порваны, у кого куртки клок висит, у кого подошва отлетела, шлепает.

Самсонов всегда такой элегантный ходил в школе, затянутый, подтянутый, холодный, как лед, надо всем иронизировал. А вчера его оса укусила, и пол-лица у него запухло, глаз сощурился, а рот ушел вбок. И говорит Самсонов, говорит, а рот вбок ползет, Самсонов его догоняет, тянет на место, а он опять уползает. И Самсонов так усмехается виновато, смущается. И странное дело, вдруг с этим смущением он мне словно ближе стал, впервые я его почувствовал.

А Соминичи — в школе от них спасенья не было, а здесь, наоборот, приумолкли. Думают.

А Лубенца я очень хорошо узнал. Молчит, как всегда, но если что надо сделать, первый пойдет молча и все сделает.

За все годы, что мы вместе учились, я столько про них не понял, сколько здесь за три дня. И даже, кажется, полюбил их всех...

Ребята разлеглись, задремали. А мне как-то жалко спать. Захотелось еще раз войти в монастырь, уже одному. Подошел к воротам, нажал. Пролез.

Пусто. Гулко. Никого. Походил по звенящим плитам, посмотрел через окошко в трапезную. Есть охота. Потом влез на стену. И пошел по ней. Долго шел. И вдруг мне показалось, что впереди, между зубцами, кто-то стоит. Выглянул и спрятался. Точно. Так я испугался! Побежал обратно, слез, еле ворота открыл, вылез.

Ребята все спят...

Слез я к реке. Вижу, в лодке спит человек. Услышал меня — проснулся.

— Здорово, — говорит, — мне жена не велит ездить, но я поеду. Садись.

Я сел, он рванул за веревку на корме, мотор затрещал, и нас сразу вынесло на середину.

Вода широкая, светлая. И лодка несется по кривой. А он вдруг бросил руль, вскочил на скамейку и закричал:

— Вот оно! Красота! Свобода! Простор! Ура!

А лодка несется, неизвестно куда. Пришлось мне сесть за руль. И так мы с ним гоняли по всей реке.

Потом пристали к островку. На нем каменный домик. Я уже знал, что называется он скит. Сюда монахи удалялись для размышлений. И правда, хорошо тут. Холодно, ясно. Долго я сидел на каменных ступеньках, смотрел вокруг. Словно триста лет назад...

А потом уже была ночь и раннее утро, и мы уже в поезде ехали домой, а спать все равно совершенно не хотелось. Я вышел в тамбур. Поезд шел через лес, трава была мокрая, а дым от паровоза входил в кусты и долго там стоял неподвижно.