Образ мира Литературные памятники, записки русских путешественников, сочинения иностранцев о России
Первое в русской литературе описание Рима. 1439 год. Лист из рукописной книги ⅩⅥ века.
Хождение на Флорентийский собор
«Хождение на Флорентийский собор» (первоначальная редакция) посвящено описанию поездки русской делегации на Ферраро-Флорентийский собор 1438—1439 годов, где была провозглашена уния между западной, католической, и восточной, православной, церковью. Византия вынуждена была пойти на унию в надежде, оказавшейся, впрочем, тщетной, получить помощь Запада в борьбе с турками-османами, для папства это был этап в серии попыток подчинить себе православную церковь.
Русская делегация на Ферраро-Флорентийский собор, состоявшая из 100 или 200 человек (показания источников расходятся), возглавлялась митрополитом Исидором, который, как выяснилось по его возвращении на Русь, был сторонником унии, неприемлемой для русской церкви в целом. В 1441 году Исидор был брошен в заключение, но ему удалось бежать. В 1448 году собор русских иерархов избрал митрополитом рязанского епископа Иону (ранее было обязательным утверждение русского митрополита в Константинополе), что означало практически автокефалию (самостоятельность) русской церкви, хотя борьба за её признание и правовое обоснование продолжалась фактически до 1589 года, когда была учреждена московская патриархия.
Автор «Хождения» — член русской делегации, мирянин, светский чиновник суздальского епископа Авраамия, также принимавшего участие в поездке. Время создания публикуемой здесь первоначальной редакции «Хождения» — 1437—1440 годы (даты выезда из Москвы 8 сентября 1437 г. и возвращение в Суздаль 29 сентября 1440 г.); дневниковый характер «Хождения», точные даты, неизменно указываемые расстояния даже между самыми мелкими пунктами показывают, что записи, составившие сочинение, велись во время путешествия и позже не перерабатывались.
Сочинение принадлежит к одному из широко известных жанров древнерусской литературы — жанру хождений и сохраняет признаки этого жанра, но имеет и ряд отличительных черт. Путешествия, описываемые обычно в хождении, имеют своей целью посещение христианских святынь, описание которых занимает в произведениях основное или значительное место; в «Хождении» анонимного автора сами дорожные впечатления и описание западноевропейских городов приобретают самостоятельное значение, оказываются самоценными. Собственно же собору — основной цели путешествия — автор уделяет гораздо меньше внимания, ограничившись информацией о его участниках и перечислением заседаний с указанием дат. В результате получилось сочинение, где создан один из самых ранних в русской литературе образ западноевропейского городского мира, описано его восприятие глазами русского путешественника. Даже если согласиться с предположением ряда исследователей о своеобразном «разделении труда» между членами русской делегации, которым было поручено литературное «освещение» путешествия (наш анонимный автор описывал путь туда и обратно, а инок Симеон-суздалец, создавший другое сочинение об этом событии, посвятил его деятельности собора по преимуществу), даже в этом случае очевидно, что происходит осознание различий между конфессиональной и светской сторонами культуры, и автор «Хождения» выступает как представитель этой последней; его объект — мирская жизнь, а не религиозно-политические прения на соборе.
Особенностью восприятия русским человеком западноевропейской действительности является то, что, несмотря на лаконизм высказанных впечатлений, он умеет заметить и понять самое существенное. Он выделил два наиболее значительных города из тех, которые видел,— Любек и Флоренцию, лишь по отношению к ним употребляя эпитет «славный». Нюрнберг также отнесен им к числу славных городов. Про Аугсбург же написал: «И величьством превъзыде всех предписанных градов». Описывая и большие и малые города, автор оценивает их и с эстетической и с практической точек зрения, говорит о красоте городов, их зданий, каналов, фонтанов, но также об их торгово-ремесленном значении; он описывает города примерно по одному плану: архитектура, характер строений, городское хозяйство, благоустройство и технические сооружения, ремесла и торговля. Его привлекают и другие аспекты культуры. Иногда он даёт небольшие исторические экскурсы о возникновении города (например, при описании Аугсбурга), хотя его сведения не всегда точны. В лаконичном повествовании о городе Форхгейме (близ Бамберга) он сделал интересную запись, где нашла отзвук одна из легенд западного средневековья о Понтии Пилате. Автор отметил языковые различия между Северной и Южной Германией, сравнив их с различиями между русскими и сербами; наблюдая хорватов, сказал о сходстве их языка с русским. К тому, что он видел, автор относится с уважением, хотя его восхищение иногда несколько наивно. Какие-либо «антилатинские» настроения и рассуждения о превосходстве одной веры над другой ему чужды даже при характеристике собора, тем более они отсутствуют при описании городов и стран. Автор любит сопоставлять увиденное, причём иногда, чтобы донести до читателя тот или иной образ, он даёт сравнение и с чем-либо имеющимся на родине, известным: кедр, например, очень похож на «русскую сосну», а для кипариса не нашлось аналогии, и он пишет: «и кипарис корою яко липа, а хвоею яко ель, но мало хвоя кудрява и мяхка, а шишки походили на сосновую».
«Хождение» продолжало вызывать интерес у читателей последующих веков, в настоящее время известны 22 списка этого сочинения ⅩⅥ—ⅩⅨ веков. Интерес к тексту был активным, поскольку его перерабатывали, иногда ограничиваясь формальным сокращением сухих, менее интересных эпизодов (например, описания части обратного пути от венгерского города Буды до Суздаля, первая сокращённая редакция), а иногда придавая ему новую идейную направленность (например, в антиновгородской редакции, озаглавленной «Сказание о градех от Великого Новаграда до Рима», которая начинается с иронически уничижительного описания Новгорода, а затем значительно сокращает текст, сохранив лишь описания немецких и итальянских городов; их подчёркнутая красота и благоустройство противопоставлены Новгороду: «Новоград стоит, а стен у него нет; были древяны и те погорели»). Сокращались также фрагменты, где описывались религиозные святыни, церкви, монастыри, деятельность Ферраро-Флорентнйского собора.
Помимо первоначальной редакции, Н. А. Казакова выделила следующие: первая сокращённая редакция (в двух видах), антиновгородская редакция, вторая сокращённая редакция.
Благодаря поездке русской делегации на Ферраро-Флорентийскнй собор были созданы ещё три произведения, отразившие западноевропейский мир.
«Заметка о Риме», принадлежащая, возможно, тому же автору, что и «Хождение на Флорентийский собор»,— первое в русской литературе описание вечного города; оно лаконично, но содержит сведения о размерах и местоположении города, о его исторических и архитектурных памятниках; автор обратил внимание на запустение города, который в это время действительно находился в состоянии упадка.
«Исхождение Авраамия, епископа суздальского» описывает религиозные мистерии, которые автор видел в различных монастырях и церквах Флоренции, одну из них в монастыре св. Марка, причем они описаны как яркие театральные представления. Сочинение Авраамия Суздальского привлекает внимание исследователей истории театра.
Автор не только передает свои эстетические впечатления и переживания, его привлекает и техническая сторона постановок: размер помоста, световые и шумовые эффекты, декорации, технические приспособления. Он говорит и о создателе «этой хитрости», «хитром фрязине», под которым, как полагают исследователи, можно подразумевать знаменитого итальянского зодчего и инженера Ф. Брунеллески. Авраамий пишет о театральных представлениях без всякого предубеждения: это «красное и чудное видение», которое «умилно и отнюдь неизреченная веселия исполненно»; «чудное то видение и хитрое делание видехом во граде, зовомом Флорензе: елико можахом своим малоумием вместити, написахом противу тому видению, якоже видехом; иного же немощно и списати, зане пречюдно есть и отнюдь не сказанно».
Повесть о восьмом соборе суздальского иеромонаха Симеона, известная в нескольких редакциях, посвящена характеристике собственно собора.
Среди памятников, повествующих о «чюжих землях», «Хождение на Флорентийский собор» занимает видное место.
Текст публикуется по книге: Памятники литературы Древней Руси. ⅩⅣ — середина ⅩⅤ в., М., 1981.
Перевод Н. А. Казаковой.
В 6945 (1437) году, в день рождения святой Богородицы (8 сентября), поехал митрополит Исидор[38] из Москвы, приехал в Тверь в день Воздвижения честного креста (14 сентября). А с ним был владыка Авраамий Суздальский[39]. И встретил его тверской князь Борис[40] со своими боярами, с большими почестями, также и владыка Илья[41] с крестами, со всеми священниками, и всё население того города. И пробыл он в Твери девять дней. А выехал в воскресенье и ночевал в Савиной пустыни. А от Москвы до Твери сто восемьдесят верст. А от Твери до Торжка шестьдесят верст, а от Торжка до Волочка семьдесят верст. А от Волочка поехал в ладье по реке Мсте к Великому Новгороду, а кони шли берегом. А от Волочка до Новгорода по реке триста верст.
И встретили митрополита далеко до Новгорода новгородский владыка Евфимий[42] и посадники с большими почестями. И митрополит ночевал в Юрьевом монастыре. Утром же, 7 октября, въехал в город, и там снова встретил его владыка с крестами, с попами и дьяконами, и весь народ, и от множества народа была большая теснота. И, подойдя к городским воротам,— на воротах была церковь,— митрополит облачился в ризы, и вместе с ним облачился и владыка Авраамий. И здесь святили воду и кропили ею народ. И затем митрополит пошёл к собору святой Софии и здесь снял облачение, и в тот же день пировал у архиепископа Евфимия, где ему оказали большие почести. Пробыл же в Новгороде семь дней.
Из Новгорода митрополит поехал во Псков. И псковичи встретили его на рубеже, и весьма почтили. И приехал в Псков в декабре в день святого Николы (6 декабря). И у города встретили его священники с крестами и множество народа. И в тот же день служил он обедню в соборе святой Троицы, и с ним владыка Авраамий, и благословил народ; и псковичи подарили ему двадцать рублей.
А от Новгорода до Пскова сто восемьдесят верст. И тут для митрополита устраивались многие пиры, и дары ему большие давали. И, отпуская его, псковичи подарили ему сто рублей. И поехал из Пскова в Немецкую землю[43] в январе месяце в день святого апостола Тимофея (24 января). А пробыл во Пскове семь недель. Первый немецкий город был Коспир, город юрьевского епископа. И тут его встретил юрьевский епископ с большими почестями, по своему немецкому обычаю, со своими немецкими магистрами, с трубами и со свирелями, и оказал ему большие почести, и дал многие дары. А от Пскова до города Юрьева[44] сто верст.
И приехал господин[45] к Юрьеву, и далеко до Юрьева его встретили бургомистры, и ратманы[46], и священники с крестами, и множество народа из того города, и оказали ему большие почести.
Город же Юрьев большой, построен из камня, здания в нём замечательные, и мы, не видевшие таких раньше, удивлялись; в городе много также церквей и больших монастырей. И есть в нём один женский монастырь, устроенный по их обычаю, весьма замечательный: монахини никогда не выходят из того монастыря, а постригаются в нём только девицы, и поэтому они называются святые девы; одежда же у тех черниц — рясы и мантии, белые как снег, а на головах их чёрный венец, а поперек главы крест, а поверх всего покрывала, тоже белые, как снег; и из мирян никто к ним не ходит, только мы были у них с господином и, видев их жизнь, удивлялись. С той стороны, откуда мы приехали, река огибает город; и есть у них горы, поля и сады красивые. Церквей же православных у них две: святого Николы и святого Георгия; православных же мало.
А от Юрьева до города Риги двести пятьдесят верст, и по пути от Юрьева к Риге мы видели много городов. И ехал митрополит через город Вольмар, и встретили его знатные господа за день пути до Риги; и когда приблизились к городу, встретили его архиепископ Тимофей[47], и архимандрит Захарий, и бургомистры, и ратманы, и всё население города с трубами, и свирелями, и скрипками, с великими почестями.
А приехал в Ригу 4 февраля, в день святого Исидора, до обеда. В городе же его встретили с крестами попы и весь народ и были ему очень рады. И ел господин у архиепископа; и владыка Авраамий и Фома, тверской посол[48] сидели за одним столом с митрополитом и архиепископом, а мы — за другим; и тут видели почести большие, и вина различные были. И здесь господин пробыл восемь недель.
И затем митрополит поехал к морю на корабле, и проводили его с великими почестями; и поехали из Риги к морю по реке Двине 5 мая, в день мученицы Ирины. Пробыв день на берегу моря, он затем на корабле поплыл по морю в среду четвёртой недели после Пасхи, в праздник Преполовения (7 мая). И только один день был попутный ветер. Затем, по прошествии немногих дней, внезапно, в полночь, налетела на нас буря, хотя ветра и не было, корабль захлёстывало волнами так, что даже верхняя надстройка на нём заливалась водой. Мы же все, отчаявшись в жизни, восклицали: «Увы! погибаем». Но так продолжалось недолго, и никогда больше такой бури не бывало. Вслед за бурей на море наступила тьма и ветер не веял. И немцы начали роптать: «Не из-за нас это случилось, но из-за православных». И пришли немцы к господину, говоря: «Видишь ли ты, какая случилась беда — наступила тьма и прекратился ветер; а тут поблизости скалистый остров Готланд, около которого грабят пираты. И поэтому мы пришли просить тебя: помолись богу, а мы будем молиться по-своему». Тогда господин призвал владыку Авраамия, и тверского посла Фому, и архимандрита Вассиана, и всех своих бояр, и сказал: «Епископ, помолись богу». И господин начал молебен святой богородице Одигитрии со своими греками по-гречески, а владыка Авраамий по-своему, по-русски. И стала тьма расходиться — уже было к вечеру,— и подул попутный ветер: и с тех пор мы не знали никаких бед. И по прошествии многих дней увидели берег и благополучно достигли гавани.
Девятнадцатого мая, в понедельник, в день святого мученика Патрикия, митрополит спустился с корабля, и когда сошёл на пристань, его встретили там бургомистры и ратманы. От славного города Любека по морю тысяча верст, а по берегу полторы тысячи. И встречавшие прибыли с двадцатью возами, и мы сели на них и поехали к городу; и когда мы были уже близ города, нас встретило много народа.
И увидели мы прекрасный город: тут были и поля, и небольшие холмы, и сады красивые, и замечательные дома с позолоченными фронтонами, и монастыри в нём были также весьма замечательные и большие; и товаров всяких было в нём полно. А вода подаётся в него, течёт по трубам по всем улицам и бьёт из фонтанов — студёная и вкусная. И когда митрополит посещал храмы в праздник Вознесения (22 мая), мы видели священные сосуды, золотые и серебряные, и множество мощей святых. И тут пришли монахи и начали звать господина посмотреть их монастырь. И когда он пришёл, показали ему бесчисленное множество священных сосудов и дорогих златотканых риз, украшенных драгоценными камнями и жемчугом. И увидели здесь необычайное диво[49], которое умом нельзя постигнуть и словами описать: просто, как живая, стоит Пречистая и держит на руках младенца Спаса; и как зазвенит колокольчик, слетает ангел сверху, неся в руках венец, и возлагает его на Пречистую; и идёт звезда, как по небу; и вслед за звездой идут три волхва, а перед ними — человек с мечом, а за ними человек с топором; и несут дары Христу, золото, и благовония, и миро, и подходят к Христу и богородице, и кланяются; Христос же, обернувшись, благословляет их и хочет взять дары руками, играя, как дитя, у богородицы на руках; они же кланяются и отходят; и ангел взлетает вверх, взяв венец. Затем привели нас туда, где лежат их книги, и видели более тысячи книг, и всякое добро несказанное, и всякие искусные вещи, и палаты чудесные. И ввели нас в свою трапезную, и принесли различные вина, и много разных сладостей; и тут оказали господину великие почести. И потом увидели мы — на реке, на расстоянии ста сажен от монастыря, устроено колесо, которое забирает воду[50], и из реки и направляет её во все дома. И на том же валу находится малое колесо, которое мелет и валяет красивые сукна. Тут же видели в здании двух диких зверей, прикованных цепями около окна.
А митрополичьих коней гнали по берегу от Риги к Любеку: к Курляндской земле, и через Жмудскую землю в течение трех дней, и оттуда к Прусской, и оттуда к Поморской земле, и оттуда к Штральзундской земле, и оттуда к Висмарской, и оттуда к Любеку. И господин на корабле прибыл в Любек в тот же день, что и кони, которых гнали берегом, а поехали с конями из Риги за шесть недель до отъезда митрополита. И он выехал из Любека на конях в пятницу Троицыной недели (6 июня) и переночевал в городе Мёльне, до которого четыре мили от Любека. И около того города имеется озеро, а с другой стороны проведён канал, протяжённостью более двадцати вёрст, из великой реки Эльбы. А от города Мёльна до реки Эльбы четыре мили. А у реки Эльбы находится Мечь-река, перевоз через которую составляет три версты. А от той реки до города Люнебурга две мили.
От Любека до Люнебурга восемь миль. Этот город по своим размерам подобен Любеку. И в нём воздвигнуты с большим искусством фонтаны: колонны из меди, позолоченные, трёх сажен в вышину и больше, и около каждой из колонн имеются сделанные также из меди статуи людей; и из тех людей вытекают воды вкусные и студеные: у одного изо рта, а у другого из уха, а у иного из глаза, а у иного из ноздрей,— вытекают очень быстро, как из бочек; статуи людей выглядят как живые, и фонтаны те напояют весь тот город и скот; и все устройство для подачи воды выполнено с таким большим искусством, что его нельзя описать словами.
А от Люнебурга до города Брауншвейга шестнадцать миль. И тот город по своей величине больше всех ранее названных городов. И в нём можно увидеть замечательные здания с удивительными крышами: покрыты они пластинами из синего камня так хорошо и искусно, как лемехом[51], и укреплены гвоздями так, что прочно держатся в течение многих лет. И по всему тому городу проведены каналы, берега и дно которых выложены камнем; а другие воды подведены к фонтанам, как и в ранее описанных городах. И весь тот город выглядит таким укреплённым, что вызывает удивление.
А от Брауншвейга до города Магдебурга одиннадцать миль. Тот город по своим размерам подобен Любеку. И в нём улицы выложены камнем, и дома из камня построены, и воды к нему приведены из Аламанской земли[52].
За этим городом находится город очень большой, называемый Лейпцигом. А за ним город, называемый Эрфуртом, большой и замечательный, поражающий своим богатством и ремеслами искусными; и таких товаров и ремесел мы не видели ни в одном из прежде описанных городов.
Следующий за ним город Бамберг также велик и замечателен. Тут мы отпраздновали праздник святых апостолов Петра и Павла (29 июня), и тут видели, как ходили по городу триста попов с крестами.
В тот же день господин выехал из этого города, и, проехав одну милю, мы остановились в городе по названию Понт, а около него течёт река — Тиск, и поэтому тот город зовётся Понтенск[53]. И тот город — родина окаянного Пилата. В этом городе находилась его вотчина, и здесь он родился, и по названию города он прозывается Понтийский Пилат.
И за этим городом находится город Нюрнберг, весьма большой и укреплённый. И людей в нём много, и товаров. И в нём из белого камня выстроены с большим мастерством удивительные здания; и каналы подведены к тому городу с огромным трудом и умением; а кроме того, вода подведена к фонтанам с большим искусством, нежели во всех ранее описанных городах; и рассказать об этом невозможно, и понять это нельзя. От Любека до Нюрнберга сто миль.
И тот город Нюрнберг стоит посреди Аламанской земли. В Аламанской же земле вера не иная и язык не иной, но там такая же вера — латинская и язык немецкий же, но в языке различия есть: как у русских с сербами, так и у населения Аламанской земли с немцами.
И в семнадцати милях от того города находится город, названный в честь императора Августа[54], этот город основал и создал на славной реке Дунае император Юстиниан, и поэтому называется город Август, а по-немецки Аугсбург. И величиной он превосходит все ранее описанные города. И дома в нём, и снабжение водой, и всякие другие устройства весьма замечательны. И храмы в нём воздвигнуты, снаружи весьма искусно расписанные, и внутри они расписаны, как и другие храмы; и там изображен император Юстиниан, первый основатель того города, и другие римские императоры изображены, а также венгерские и аламанские короли.
А от того города до Альпийских гор десять миль. А от Альпийских гор до князя, называемого дука[55], пятнадцать миль, и тот князь владеет небольшим городом Инсбруком. И от этого города к Альпийским горам до города Тренто двадцать четыре мили. И оттуда во Фряжскую землю[56], до города Падуи пятнадцать миль. И путь через все Альпийские горы составляет шестьдесят миль. Горы же не только тут: простираются они от Чёрного моря и до Белого[57] и называются пояс земной, каменный. Так высоки они, что облака вдоль них движутся и с них подымаются; снега же лежат на горах от их сотворения; летом в горах жара и зной большой, но снег не тает. Падуя — город весьма большой и укреплённый. И от него до города Феррары десять миль. И мы приехали туда в третий день после Госпожина дня (18 августа).
И там мы встретили римского папу Евгения[58]; было это на расстоянии пятидесяти миль от Рима. Там же мы застали святого греческого императора Иоанна[59], и святого вселенского патриарха Иосифа[60], и святой вселенский собор. А на соборе были с патриархом двадцать два митрополита: первый — гераклейский Антоний, второй — эфесский Марк, третий — русский Исидор, четвертый — монемвасийский Досифей, пятый — трапезундский Дорофей, шестой — кизикский Митрофан, седьмой — никейский Виссарион, восьмой — никомедийский Марк, девятый — лакедемонский Мефодий, десятый — тырновский Игнатий, одиннадцатый — амасийский Иоасаф, двенадцатый — молдавский, иначе говоря волошскнй, Демиан, тринадцатый — ставропольский Исайя, четырнадцатый — родосский Нафанаил, пятнадцатый — мителенский Дорофей, шестнадцатый — драмасский Дорофей, семнадцатый — меленикский Матфей, восемнадцатый — дристрасский Каллист, девятнадцатый — ганский Геннадий, двадцатый — анхиальский Геннадий, двадцать первый — грузинский Иоанн, двадцать второй — сардский Дионисий, который во время того святого сбора отошёл к господу.
Первое заседание собора было 8 октября в городе Ферраре в Фряжской земле. На соборе присутствовали римский папа Евгений, и с ним двенадцать кардиналов, и архиепископы, и епископы, и капелланы, и монахи. Православной же веры были на соборе греческий император Иоанн и его брат деспот Дмитрий[61], и вселенский патриарх Иосиф, и с ним двадцать два митрополита, и из русских епископов — Авраамий Суздальский, и архимандриты, и попы, и диаконы, и чернецы, и четыре посла — трапезундский, грузинский, тверской Фома и волошский Микула. Задавали запросы три митрополита, отвечали — эфесский Марк, русский Исидор, никейский Виссарион.
Второе заседание собора было тринадцатого числа того же месяца, третье — шестнадцатого числа того же месяца, четвертое — двадцатого числа того же месяца, пятое двадцать пятого числа того же месяца, шестое заседание собора было 1 ноября, седьмое — четвертого числа того же месяца, восьмое — восьмого числа того же месяца, девятое — одиннадцатого числа того же месяца, десятое — восемнадцатого числа того же месяца, одиннадцатое — двадцать шестого числа того же месяца, двенадцатое заседание собора было 4 декабря, тринадцатое — восьмого числа того же месяца, четырнадцатое — тринадцатого числа того же месяца.
В том же городе Ферраре на дворе папы, над рынком, воздвигнута каменная башня, высокая и большая. И на той башне устроены часы с большим колоколом; и когда он ударит — слышно на весь город; и у той башни имеется крыльцо и две двери; и как настанет час и ударит колокол, выходит из башни на крыльцо ангел, видом как живой, и трубит в трубу, и входит через другие дверцы в башню; и все люди видят ангела и трубу и звук её слышат; и так каждый час входит ангел в башню с большим колоколом и ударяет в колокол.
И в том городе мы покупали еду: яловую корову за двадцать золотых, борова за пять золотых,— а золотой состоит из тридцати грошей; барана за два золотых, гуся за три гроша, курицу за три гроша, хлеба девять проскур на грош, за сыр по золотому.
Пятнадцатое заседание собора состоялось десятого января в соборной церкви в честь святого Георгия. Папа, облачённый согласно святительскому сану и в рогатом клобуке[62], сидел на высоком месте, и с ним сорок четыре кардинала и епископа, также облачённые в соответствии со святительским саном и в рогатых клобуках. А патриарх и митрополиты сидели в мантиях. И тогда зачитали грамоты по-латински и по-гречески, что всему собору нужно переехать из Феррары во Флоренцию.
И папа выехал 16 января, и патриарх выехал из Феррары двадцать шестого числа того же месяца, на судах, вниз по реке По; а русский митрополит поехал двадцать седьмого числа того же месяца по той же реке на судах. От Феррары до города Ардженты двадцать пять миль. От Ардженты до города Обатши семь миль. А от Обатши до города Конселиче семь миль. И тут господин покинул судно и далее поехал на конях. А от города Конселиче до города Луго семь миль. А от Луго до города Фаенцы десять миль. От Фаенцы до города Борго ди Битано двадцать восемь миль. От Борго ди Битано до города Берены тринадцать миль, а около этого города протекает очень быстрая река Ирнец, через которую перекинут каменный мост; и там много масличных садов, и красивое место между горами. И от Берены до славного и прекрасного города Флоренции пятьдесят миль. А кругом горы каменные, высокие, и путь через них тесен и очень тяжел, возы там не проходят, но на лошадях вьюки возят. И виноград, из которого делают вино, родится в тех горах очень хороший — сладкий и красивый. И приехал господин в славный город Флоренцию 4 февраля, а патриарх приехал семнадцатого числа того же месяца, и император в тот же день.
Тот славный город Флоренция очень большой, и того, что в нём есть, но видели мы в ранее описанных городах: храмы в нём очень красивы и велики, и здания построены из белого камня, очень высокие и искусно отделаны. И посреди города течет река большая и очень быстрая, она называется Арно; и построен на той реке мост каменный, очень широкий; и по обеим сторонам на мосту построены дома. Есть в том городе храм большой, и в нём более тысячи кроватей[63], и даже на последней кровати лежат хорошие перины и дорогие одеяла; всё это сделано Христа ради для немощных пришельцев и странников из других земель; и там их кормят, и одевают, и обувают, и омывают, и хорошо содержат; а кто выздоравливает, тот с благодарностью бьёт челом городу и идёт дальше, хваля бога; и посреди кроватей отведено место для богослужения, и службу творят каждый день. Есть в том городе и другой монастырь, он построен из белого камня с большим искусством и основательностью, имеет железные ворота. Храм в монастыре весьма замечательный, в нём имеется сорок служб, и множество мощей святых, а также дорогих риз, украшенных ценными камнями, золотом и жемчугом. Старцев в этом монастыре сорок, и они живут в нём, никогда не выходя за его пределы, и миряне к ним также никогда не ходят; работа же их такова: вышивают золотом и шёлком святые плащаницы. В том монастыре побывал господин, и мы с ним были и всё то видели. Места для погребения умерших тех старцев находятся в самом монастыре; когда какой-нибудь старец умирает, тело его кладут в гроб, предварительно вынув из него останки ранее умершего, которые сжигают на костре; и, смотря на это, думают о смертном часе. В том же городе изготовляют камки[64] и аксамиты с золотом[65]. Товаров всяких в нём множество; есть и сады масличные, и из тех маслин делают деревянное масло. И есть в том городе икона чудотворная, образ пречистой божией матери; и перед иконой в храме находится шесть тысяч сделанных из воска изображений исцелённых людей: кто разбит параличом, или слепой, или хромой, или без рук, или знатный человек на коне приехал,— так изображённые, стоят они, как живые; или кто стар, или юн, или женщина, или девица, или отрок, и какая одежда на нём была или каким недугом страдал, и как исцелён был, или какая рана у него,— так всё это и изображено и стоит там. И в этом городе делают сукна скорлатные[66]. И тут мы видели деревья, кедры и кипарисы; кедр очень похож на русскую сосну, а кипарис корою как липа, а хвоею как ель, только хвоя у него кудрявая и мягкая, а шишки похожи на сосновые. И есть в том граде храм великий[67], построенный из белого и чёрного мрамора; а около того храма воздвигнута колокольня также из белого мрамора, и искусности, с которой она построена, наш ум не способен постигнуть; и поднимались мы на ту колокольню по лестнице, насчитав четыреста пятьдесят ступеней. И в том городе видели двадцать два диких зверя[68]. А город окружён стеной длиною в шесть миль.
Шестнадцатое заседание собора было в городе Флоренции 26 февраля, семнадцатое — 2 марта, восемнадцатое — пятого числа того же месяца, девятнадцатое — десятого числа того же месяца, двадцатое — тринадцатого числа того же месяца, двадцать первое — четырнадцатого числа того же месяца, двадцать второе — семнадцатого числа того же месяца, двадцать третье — двадцать первого числа того же месяца, двадцать четвертое — двадцать четвёртого числа того же месяца, двадцать пятое — 2 мая. Деспот, брат императора, поехал с собора из Флоренции в Царьград 25 июня.
Пятого июля было торжественное соборное заседание, и тогда написали соборные грамоты[69] о том, как верить в святую троицу, и подписал её папа Евгений и греческий император Иоанн, и все кардиналы и митрополиты подписались на грамотах, каждый своею рукой.
В том же городе мы видели, как разводят шелковичных червей и как с коконов снимают шёлк.
Шестого числа того же месяца папа Евгений служил обедню с опресноками в соборном храме во имя пречистой Богоматери, а с ним вместе двенадцать кардиналов, девяносто три епископа, помимо капелланов и диаконов. Греческий же император Иоанн сидел на приготовленном для него месте и смотрел их службы, и все его приближенные были с ним; и митрополиты тут же сидели на приготовленных для них местах, в полном святительском облачении, также и архимандриты, и хартофилаки[70], и попы, и диаконы, одетые каждый согласно своему сану; и калугеры[71] тут же сидели на приготовленных для них местах, смотря, как служат; также сидели и миряне — греки и русские; места же были так высоки, что можно было видеть через головы присутствующих. Народу же собралось так много, что если бы всех пустили, то было бы много задушенных людей; но папские подвойские ходили в серебряных панцирях, с палицами в руках, и не позволяли входить в церковь; а некоторые из них держали в руках зажжённые витые свечи и размахивали ими перед толпой, чтобы не входили. И после службы папа начал петь молебен со своим духовенством и по окончании молебна сел посреди соборной церкви на приготовленном для него высоком позолоченном престоле, и около него поставили амвон. И взошёл на амвон от латинян кардинал по имени Юлиан[72], и никейский митрополит Виссарион, и подняли они грамоты соборные; и начал Юлиан громко читать латинскую грамоту, а потом митрополит стал читать греческую грамоту. И после чтения грамот папа благословил народ; и затем папские диаконы начали петь хвалу папе, а потом диаконы императора — хвалу императору. И затем начал петь весь собор латинский и весь народ, и радовались они, потому что приняли прощение от греков.
И поехал император с собора из Флоренции 26 августа; и проводили его с почестями все кардиналы и епископы, и всё население того города, с трубами и свирелями; и двенадцать человек несли над ним «небо» украшенное, а коня под ним вели, идя пешком, два главных ратмана того города.
24 сентября папа служил в церкви святого Иоанна Предтечи. И после службы все многочисленные кардиналы, и архиепископы, и епископы облачились в ризы. И тут сидели Исидор из Руси и двенадцать греческих митрополитов в таких же мантиях, и папа сидел на золотом престоле, как подобало его сану. И взошёл на возвышение епископ по имени Андрей, и начал читать грамоту о неблагословении, и проклял Базельский собор[73] Аламанской земли, потому что его участники не явились на собор к папе, а устроили свой собор, не желая повиноваться папе; и поэтому он их проклял.
И в тот же день Исидор и Аврамий, владыка русский, приняли от папы благословение на обратный путь на Русь; и выехали они из Флоренции на Русь 6 сентября.
От Флоренции до города Скарперия тринадцать миль. От Скарперия до города Фиренцуолы двенадцать миль. От Фиренцуолы до города Капренно семнадцать миль. А от Капренно до города Болоньи двадцать три мили; тот город большой. От того города поехал господин рекою, Фарою, а коней гнали по берегу. От Болоньи до Фары сорок миль. От Фары поехали по реке По, и коней повезли по той же реке на судах. От Фары до города Кьоджи восемьдесят миль; тот город находится на берегу Белого моря[74], здесь добывают крупную соль.
От Кьоджи до города Венеции двадцать пять миль, ехали мы по морю. Тот город расположен на море, и пути к нему по суше нет; находится он на расстоянии тринадцати миль от берега. По городу проходят корабли и галеры, и вместо улиц там каналы, по которым ездят в барках. Но тот город очень большой, и дома в нём замечательные, а некоторые из них даже украшены позолотой. И всяких товаров в нём полно, потому что корабли приходят из разных земель: из Иерусалима и из Царьграда, из Азова и из Турецкой земли, и из земли Сарацинской[75], и из Немецкой земли[76]. Есть в том городе церковь каменная во имя святого Марка Евангелиста; колонны в ней сделаны из камня, из разноцветного мрамора, и иконы в ней прекрасные, и мозаики, сделанные греком; и до самого верха церковь весьма красива; а внутри святые вырезаны из мрамора с большим искусством; и вся церковь большая. А над передними дверями поставлены изнутри четыре коня из меди, позолочённые, выглядят они как живые, и там повешены два больших убитых змея. В этой церкви покоится сам святой Марк, и мощей святых там много — привезены они из Царьграда. Около города того на близлежащих островах на море имеется много монастырей, и много других церквей находится в том городе.
Господин приехал в тот город 15 сентября. Видели мы в нём, в монастыре святого пророка Захарии, за престолом, в раке каменной отца Иоанна Предтечи и святого Григория и Фёдора в одной раке; и чернецов там шестьдесят три. В том же городе, в монастыре святой Варвары, лежат её нетленные мощи, тело без головы.
И поехал господин из Венеции на корабле 22 декабря. И пристал корабль к острову. И на нём находится монастырь святого Николы; в нём сам святой Никола лежит. И видели мы в церкви его гроб на четырёх столбах, к нему ведёт лестница из шести ступеней; и осенили себя крестным знамением у гроба святого, но его самого не видели, так как он лежит замурованный; с ним в одном гробу покоится его дядя да Фёдор. И спросили мы игумена того монастыря, откуда мощи святого Николы взяты; они же ответили: «Из города Бара; послали венецианцы сто галер и три корабля с зерном и взяли мощи». И наш корабль стоял там два дня, потому что ветер был противный: и вышли мы в море на корабле в день Рождества Христова.
И проехали от Венеции до города Поречи сто десять миль. От Поречи до города Нолы тридцать миль; тут добывают соль из моря в июле и августе месяце. И здесь стоял наш корабль десять дней, потому что ветер был противный. И из того города господин с двумя сопровождающими поехал на конях, и пеших с ним было пятнадцать человек, а владыка поехал на корабле, и с ним также бояре господина. А от Полы до города Осора восемь миль. И тут корабль стоял десять дней, так как ветер был противный; и здесь также добывают соль. До города Сени шестьдесят миль; тот город стоит у Белого моря между гор; здесь 17 января мы сошли с корабля.
От Сени до города Брыни пятнадцать миль, и путь идёт лесом через горы; и в тех городах живут хорваты, язык их близок к русскому, а вера у них латинская.
От Мудруши до города Возоля[77] двадцать миль; тот город построен из дерева, а около него протекает река Колен. А от Возоля до города Ястребольска пятнадцать миль. От Ястребольска до города Окичи пять миль. От Окичи до города Загреба двадцать миль; тот город большой и красивый и принадлежит венгерскому королю. В этом городе видели сербского деспота[78] с царицею его и с детьми, так как его царство Сербское было завоевано турецким султаном Мурадом[79]. И в том городе видели в церкви на престоле в раке нетленное тело младенца, одного из тех, которые были убиты по велению Ирода, когда родился Христос; и видели мы это 7 февраля.
От Загреба до Раковица четыре мили. А от Раковица до Крижицы три мили. От Крижицы до Копрыници три мили. От Копрыници до реки Дравы миля. Та река находится на рубеже Словенской земли с Угорской землей.
От реки Дравы до города Закона миля. А от Закона до города Чирга две мили. А от города Чирга до города Сегистя три мили. И на протяжении этих трех миль ехать до Сегистя нужно лесом. И тут бывают большие разбои, без дозорных и вооружённых людей проехать трудно, если только бог поможет, тут и «шубу разбили» в Фёдорову субботу; а выезжают на разбой из Чирга, и из Сегистя, и со всех сторон. А от Сегистя до Иляши миля. А от Иляши до Дюд пять миль больших; и на протяжении этих миль также бывают большие разбои.
А от Дюд до Корешиди до Вепшина четыре мили. А от Вепшина до Белгорода три мили. А от Белгорода до Мартомвашеря четыре мили. А от Мартомвашеря до Суды четыре мили. И тот город — столица Венгерского королевства, находится он на славной реке Дунае. А из Буды отправились и переехали через Дунай 14 марта.
От Буды до Орсесика три мили. А от Орсесика до Хатвана четыре мили. А от Хатвана до Начежюта пять миль. А от Начежюта до Кувездя четыре. А от Кувездя до Моги пять миль. А от Моги до Форы шесть миль. А от Форы до Кошицы шесть миль. Кошица же — город большой и укрепленный, построили его немцы, а владеют они им в Венгерском королевстве. А от Кошицы до города Априяша четыре мили. А от Априяша до Люблева триста тридцать шесть миль. И тот Люблев — пограничный городок венгерский, стоит он на границе с Лядской землей[80]. В нём чеканят венгерские деньги, которые называются новци, три таких монеты дают за золотой.
А от Люблева до Судеча в Лядской земле шесть миль; и тот город очень хорош. И мы там были в пресветлый и превеликий праздник Воскресения Христа. А от Судеча до Липницы четыре мили. А от Липницы до Бохни две мили. А в той Бохне соль копают, и там город. А от Бохни до Кракова пять миль. Тут мы видели короля Владислава[81] и его брата Казимира. Под Краковом протекает река Висла; та река впадает в море. А от Кракова до Бохны двадцать пять верст. От города Бохны до местечка Войнича четыре мили. А от Войнича до реки Дуная миля. А от Дуная до града Тернова миля. А от Тернова до Пильзена три мили. А от Пильзена до Торопчицы четыре мили. От Торопчицы до Решева четыре мили. От Решева до Ланцута три мили. От Ланцута до Пригорьска — три. От Пригорьска до Ярослава две мили. От Ярослава до Радемны две мили. От Радемны до города Перемышля две мили. А под городом Перемышлем протекает река Сан, и другая река — Ярев, и третья — Ярют. От Перемышля до Мостища четыре мили. От Мостища до Вишни две мили. От Вишни до Городка три мили. А от Городка до Львова четыре мили, вёрст же сто тридцать четыре. А от Флоренции до Львова пятьсот девяносто семь миль, а вёрст две тысячи двести.
А от Львова до Галича четырнадцать миль. И приехали мы в Галич 21 мая. И оттуда снова вернулись во Львов на другой день после Петрова дня (30 июня). И выехали из Львова 10 июля. А от Львова до Батячина шесть миль. А от реки до города Белза три мили. От Белза до Видкова, где растут вишни, три мили. От Видкова до Грубешева четыре мили. А от Грубешева до Лещан пять миль. А от Лещан до Холма три мили. А приехали в Холм в Ильин день (19 июля). В Пантелеймонов же день, в среду, 27 июля, была сильная буря с дождем, такая, что храмы сотрясались. Утром же в четверг, двадцать восьмого числа того же месяца, выехали из Холма и ночевали у пана Ондрюшки в Угровске, расположенном на реке Буге в четырех милях от Холма. А от Угровска до Ганоя пять миль. От Ганоя до Володавы шесть миль. От Володавы до Берестия три мили. Поехали же из Берестия 4 августа и приехали в Каменец. А от Берестия до Каменца пять миль. А владеет князь Сендушено, а река Илцена, а смотрит [82]. От Каменца до Нового Двора десять миль. А оттуда до Порозова две мили. А от Порозова до Волковыйска четыре мили. От Волковыйска до Немана пять миль. От Немана до Василийска пять миль. От Василийска до Радуни пять миль. От Радуни до Рудников семь миль. От Рудников до Троков пять миль. А от Львова до Троков сто миль больших, а верст пятьсот. И мы приехали в Троки 11 августа, в четверг. А из Троков поехали в субботу тринадцатого. От Троков до Вильны четыре мили. И поехали из Вильны в Торнок 16 августа. А от Вильны до Медников четыре мили. От Медников до Шмены три мили. От Шмены до Крева пять миль. От Крева до Маркова три мили. А от Малодешня до Каменца Красного, до села Дока, три мили. От Каменца до Танны пять миль. От Танны до Логожска две мили. От Логожска до Борисова до реки Березины восемь миль. От Борисова до Друцка восемнадцать миль. От Друцка до Орши восемь миль. От Орши до Дубровны четыре мили. От Дубровны до святого Климентия восемь миль. От Катаны до Смоленска четыре мили. От Смоленска до Дорогобужа восемнадцать миль. От Дорогобужа до Мстиславца шестнадцать миль. От Мстиславца до Кореи четыре мили. От Кореи до Вязьмы восемь миль. От Вязьмы до Можайска двадцать шесть миль. А приехали в Можайск 14 сентября в среду, а в Сторожи — в воскресенье 18 сентября. А приехали в Москву девятнадцатого числа того же месяца. А поехали из Москвы в Суздаль двадцать четвёртого числа того же месяца, в субботу. А приехали в Суздаль двадцать девятого числа того же месяца, в четверг.
Афанасий Никитин Хождение за три моря
Афанасий Никитин — тверской купец. Других биографических данных, кроме тех, которые заключены в «Хождении» и в заметке, предваряющей его текст в летописи, нет. Путешествие традиционно датировалось 1466—1472 годами, Л. С. Семёнов датировал его 1468—1474 годами, а пребывание в Индии — 1471—1474 годами.
Известны три редакции, или извода, «Хождения». Одна из них сохранилась в составе летописей.
Купцы, вероятно, те, вместе с которыми Афанасий Никитин возвращался на родину, передали его собственноручное «написание», или «писание», великокняжескому дьяку Василию Мамыреву, а затем оно оказалось в руках составителя летописи. Эта летопись была закончена позже, в 80‑е годы ⅩⅤ века. Исследователями установлено, что ее составитель принадлежал к среде кремлевского духовенства, вероятно, к клиру Успенского собора, отличался широтой интересов и независимостью мышления. Именно он и произвёл разыскания о личности «тверитина», автора записок; образованного и умного летописца не могла не поразить их новизна и необычность.
Оригинальный летописный памятник, в который вошло и «Написание» Никитина, не дошёл до нас в самостоятельном виде, он сохранился лишь в составе более поздней летописи. Так «Хождение» оказалось включённым в летопись вторично, а именно во вторую редакцию летописного свода 1518 года (Софийская Ⅱ, Львовская летописи). Одна из содержащих его рукописей относится к первой трети ⅩⅥ века.
Другая редакция, или извод,— Троицкая, или Ермолинская, сохранилась в сборнике конца ⅩⅤ — начала ⅩⅥ века, содержащем Ермолинскую летопись, но находится не в её составе, а переписана отдельно после летописи. Эта редакция, или извод, в ряде случаев изменяет или искажает текст, но в других случаях содержит более правильные его варианты; лишь в этой редакции, или изводе, сохранилось отчество-фамилия купца: «Микитина сына». Обе редакции, или извода, самостоятельно восходят к общему протографу, то есть собственноручным запискам путешественника.
Третья редакция, или извод, содержит изменения в тексте, имеющие уже смысловой характер.
В 20—30‑е годы ⅩⅥ века рост интереса к Индии может быть объяснён, во-первых, рассказами и предложениями предприимчивого генуэзца П. Чентурионе, причём среди целей его приезда были поиски торговых путей в Индию, а во-вторых, прибытием в Москву в 1532 году представителя этой далёкой страны с предложением установить дипломатические и торговые отношения. Более тесными русско-индийские связи становятся в конце ⅩⅥ века и особенно в ⅩⅦ веке. Параллельно с развитием торговых и дипломатических сношений появляются как переводные сочинения об Индии, так и оригинальные (например, сочинение московского купца Федота Котова «О хожении с Москвы в Персицкое царство и ис Персиды в Турскую землю и в Индею и в Урмуз…».
У истоков этих многовековых связей стоит тверской купец Афанасий Никитин.
Текст публикуется по книге: Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина ⅩⅤ века. М., 1982.
Перевод Л. С. Семенова.
В год 6983 (1475). ‹…›. В том же году получил записи[83] Афанасия, купца тверского; был он в Индии четыре года, а пишет, что отправился в путь с Василием Папиным[84]. Я же расспрашивал, когда Василий Папин послан был с кречетами послом от великого князя, и сказал мне — за год до казанского похода[85] вернулся он из Орды, а погиб под Казанью, стрелой простреленный, когда князь Юрий на Казань ходил. В записях же не нашёл, в каком году Афанасий пошёл или в каком году вернулся из Индии и умер, а говорят, что умер, до Смоленска не дойдя. А записи он своей рукой писал, и те тетради с его записями привезли купцы в Москву Василию Мамыреву, дьяку великого князя Василий Мамырев (1430—1490) — великокняжеский дьяк, по предположению Б. М. Клосса и В. Д. Назарова, возглавлял летописное дело при великокняжеском дворе в 80‑е гг. ⅩⅤ в..
Карта путешествия Афанасия Никитина за три моря.
За молитву святых отцов наших, господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй меня, раба своего грешного Афанасия Никитина сына.
Записал я здесь про своё грешное хождение за три моря: первое море — Дербентское, дарья Хвалисская[86], второе море — Индийское, дарья Гундустанская[87], третье море — Чёрное, дарья Стамбульская[88].
Пошёл я от Спаса святого златоверхого[89] с его милостью, от государя своего великого князя Михаила Борисовича Тверского, от владыки Геннадия Тверского и от Бориса Захарьича[90].
Поплыл я вниз Волгою. И пришёл в монастырь калязинский к святой Троице живоначальной и святым мученикам Борису и Глебу. И у игумена Макария и святой братии получил благословение. Из Калязина плыл до Углича и из Углича отпустили меня без препятствий. И отплыв из Углича, приехал в Кострому и пришёл к князю Александру с другой грамотой великого князя. И отпустили меня без препятствий. И в Плёс приехал без препятствий.
И приехал я в Нижний Новгород к Михаилу Киселёву наместнику, и к пошленнику Ивану Сараеву, и отпустили они меня без препятствий. А Василий Папин, однако, город уже проехал, и я в Нижнем Новгороде две недели ждал Хасан-бека, посла ширваншаха татарского[91]. А ехал он с кречетами от великого князя Ивана, и кречетов у него было девяносто.
Поплыл я с ними вниз по Волге. Казань прошли без препятствий, не видали никого, и Орду, и Услан, и Сарай, и Берекезан[92] проплыли и вошли в Бузан. И тут встретили нас три татарина неверных да ложную весть нам передали: «Султан Касим[93] подстерегает купцов на Бузапе, а с ним три тысячи татар». Посол ширваншаха Хасан-бек дал им по кафтану-однорядке и по штуке полотна, чтобы провели нас мимо Астрахани. А они, неверные татары, по однорядке-то взяли, да в Астрахань царю весть подали. А я с товарищами своё судно покинул, перешёл на посольское судно.
Плывём мы мимо Астрахани, а месяц светит, и царь нас увидел, и татары нам кричали: «Качма — не бегите!» А мы этого ничего не слыхали и бежим себе под парусом. За грехи наши послал царь за нами всех своих людей. Настигли они нас на Богуне и начали в нас стрелять. У нас застрелили человека, и мы у них двух татар застрелили. А меньшее наше судно у еза застряло, и они его тут же взяли да разграбили, а моя вся поклажа была на том судне.
Дошли мы до моря на большом судне, да стало оно на мели в устье Волги, и тут они нас настигли и велели судно тянуть вверх по реке до еза. И судно наше большое тут пограбили и четыре человека русских в плен взяли, а нас отпустили голыми головами за море, а назад, вверх по реке, не пропустили, чтобы вести не подали.
И пошли мы, заплакав, на двух судах в Дербент: на одном судне посол Хасан-бек, да тезики, да нас, русских, десять человек[94]; а в другом судне — шесть москвичей, да шесть тверичей, да коровы, да корм наш. И поднялась на море буря, и судно меньшее разбило о берег. И тут стоит городок Тарки, и вышли люди на берег, да пришли кайтаки и всех взяли в плен.
И пришли мы в Дербент, и Василий благополучно туда пришёл, а мы ограблены. И я бил челом Василию Папину и послу ширваншаха Хасан-беку, с которым мы пришли — чтоб похлопотал о людях, которых кайтаки под Тарками захватили. И Хасан-бек ездил на гору к Булат-беку просить. И Булат-бек послал скорохода к ширваншаху передать: «Господин! Судно русское разбилось под Тарками, и кайтаки, придя, людей в плен взяли, а товар их разграбили».
И ширваншах посла тотчас послал к шурину своему, князю кайтаков Халил-беку: «Судно моё разбилось под Тарками, и твои люди, придя, людей с него захватили, а товар их разграбили; и ты, меня ради, людей ко мне пришли и товар их собери, потому что те люди посланы ко мне. А что тебе от меня нужно будет, и ты ко мне присылай, и я тебе, брату своему, ни в чём перечить не стану. А те люди ко мне шли, и ты, меня ради, отпусти их ко мне без препятствий». И Халил-бек всех людей отпустил в Дербент тотчас без препятствий, а из Дербента отослали их к ширваншаху в ставку его — койтул[95].
Поехали мы к ширваншаху в ставку его и били ему челом, чтоб нас пожаловал, чем дойти до Руси. И не дал он нам ничего: дескать, много нас. И разошлись мы, заплакав, кто куда: у кого что осталось на Руси, тот пошёл на Русь, а кто был должен, тот пошёл куда глаза глядят[96]. А иные остались в Шемахе, иные же пошли в Баку работать.
А я пошёл в Дербент, а из Дербента в Баку, где огонь горит неугасимый; а из Баку пошёл за море — в Чапакур.
И прожил я в Чапакуре шесть месяцев, да в Сари жил месяц, в Мазандаранской земле. А оттуда пошёл к Амолю[97] и жил тут месяц. А оттуда пошёл к Демавенду, а из Демавенда — к Рею. Тут убили шаха Хусейна, из детей Али, внуков Мухаммеда, и пало на убийц проклятие Мухаммеда — семьдесят городов разрушилось.
Из Рея пошёл я к Кашану и жил тут месяц, а из Кашана — к Наину, а из Наина к Йезду и тут жил месяц. А из Йезда пошёл к Сирджану, а из Сирджана — к Тарому, домашний скот здесь кормят финиками, по четыре алтына продают батман фиников. А из Тарома пошёл к Лару, а из Лара — к Бендеру — то пристань Ормузская[98]. И тут море Индийское, по-персидски дарья Гундустанская; до Ормуза-града отсюда четыре мили идти.
А Ормуз — на острове[99], и море наступает на него, всякий день по два раза. Тут провёл я первую Пасху[100], а пришёл в Ормуз за четыре недели до Пасхи. И потому я города не все назвал, что много ещё городов больших. Велик солнечный жар в Ормузе, человека сожжёт. В Ормузе был я месяц, а из Ормуза после Пасхи в день Радуницы пошёл я в таве с конями за море Индийское.
И шли мы морем до Маската десять дней, а от Маската до Дега[101] четыре дня, а от Дега до Гуджарата, а от Гуджарата[102] до Камбея[103]. Тут родится краска да лак. От Камбея поплыли к Чаулу[104], а из Чаула вышли в седьмую неделю после Пасхи, а морем шли шесть недель в таве до Чаула.
И тут Индийская страна, и люди ходят нагие, а голова не покрыта, а груди голы, а волосы в одну косу заплетены, все ходят брюхаты, а дети родятся каждый год, а детей у них много. И мужчины, и женщины все нагие да все чёрные. Куда я ни иду, за мной людей много — дивятся белому человеку. У тамошнего князя — фата на голове, а другая на бёдрах, а у бояр тамошних — фата[105] через плечо, а другая на бёдрах, а княгини ходят — фата через плечо перекинута, другая фата на бёдрах. А у слуг княжеских и боярских одна фата на бёдрах обернута, да щит, да меч в руках, иные с дротиками, другие с кинжалами, а иные с саблями, а другие с луками и стрелами; да все наги, да босы, да крепки, а волосы не бреют. А женщины ходят — голова не покрыта, а груди голы, а мальчики и девочки нагие ходят до семи лет, срам не прикрыт.
Из Чаула пошли посуху, шли до Пали[106] восемь дней, до Индийских гор. А от Пали шли десять дней до Умри[107], то город индийский. А от Умри семь дней пути до Джуннара.
Правит тут индийский хан — Асад-хан джуннарский, а служит он мелик-ат-туджару[108]. Войска ему дано от мелик-ат-туджара, говорят, семьдесят тысяч. А у мелик-ат-туджара под началом двести тысяч войска, и воюет он с кафирами[109] двадцать лет: и они его не раз побеждали, и он их много раз побеждал. Ездит же Асад-хан на людях. А слонов у него много, и коней у него много добрых, и воинов, хорасанцев[110], у него много. А коней привозят из Хорасанской земли, иных из Арабской земли, иных из Туркменской земли, иных из Чаготайской земли, а привозят их все морем в тавах — индийских кораблях.
И я грешный, привёз жеребца в Индийскую землю, и дошёл с ним до Джуннара, с божьей помощью, здоровым и стал он мне во сто рублей. Зима у них началась с Троицына дня. Зимовал я в Джуннаре, жил тут два месяца. Каждый день и ночь — целых четыре месяца — всюду вода да грязь. В эти дни пашут у них и сеют пшеницу, да рис, да горох, да всё съестное. Вино у них делают из больших орехов, кози гундустанские[111] называются, а брагу — из татны[112]. Коней тут кормят горохом, да варят кхичри с сахаром да с маслом, да кормят ими коней, а с утра дают шешни. В Индийской земле кони не водятся, в их земле родятся быки да буйволы — на них ездят и товар и иное возят, всё делают.
Джуннар-град стоит на скале каменной, не укреплён ничем, богом огражден. И пути на ту гору день, ходят по одному человеку: дорога узка, двоим пройти нельзя.
В Индийской земле купцов поселяют на подворьях. Варят гостям хозяйки, и постель стелют хозяйки, и спят с гостями. (Если имеешь с ней тесную связь, давай два жителя, если не имеешь тесной связи, даёшь один житель[113]. Много тут жён по правилу временного брака, и тогда тесная связь даром); а любят белых людей.
Зимой у них простые люди ходят — фата на бёдрах, другая на плечах, а третья на голове; а князья да бояре надевают тогда на себя порты, да сорочку, да кафтан, да фата на плечах, другой фатой себя опояшет, а третьей фатой голову обернёт. (О боже, боже великий, господь истинный, бог великодушный, бог милосердный!)
И в том Джуннаре хан отобрал у меня жеребца, когда узнал, что я не бесерменин, а русин. И он сказал: «И жеребца верну, и тысячу золотых впридачу дам, только перейди в веру нашу — в Мухаммеддини. А не перейдёшь в веру нашу, в Мухаммеддини, и жеребца возьму, и тысячу золотых с твоей головы возьму». И срок назначил — четыре дня, на Спасов день, на Успенский пост. Да господь бог сжалился на свой честной праздник, не оставил меня, грешного, милостью своей, не дал погибнуть в Джуннаре среди неверных. Накануне Спасова дня приехал казначей Мухаммед, хорасанец, и я бил ему челом, чтобы он за меня хлопотал. И он ездил в город к Асад-хану и просил обо мне, чтобы меня в их веру не обращали, да и жеребца моего взял у хана обратно. Таково господне чудо на Спасов день. А так, братья русские христиане, захочет кто идти в Индийскую землю — оставь веру свою на Руси, да, призвав Мухаммеда, иди в Гундустанскую землю.
Солгали мне псы бесермены, говорили, что много нашего товара, а для нашей земли нет ничего: всё товар белый для бесерменской земли, перец да краска, то дёшево. Те, кто возят волов за море, те пошлин не платят. А нам провезти товар без пошлины не дадут. А пошлин много, и на море разбойников много. Разбойничают кафары, не христиане они и не бесермены: молятся каменным болванам и ни Христа, ни Мухаммеда не знают.
А из Джуннара вышли на Успенье и пошли к Бидару[114], главного их городу. Шли до Бидара месяц, а от Бидара до Кулонгири[115] — пять дней и от Кулонгири до Гулбарги[116] пять дней. Между этими большими городами много других городов, всякий день проходили по три города, а иной день по четыре города: сколько ковов[117] — столько и городов. От Чаула до Джуннара двадцать ковов, а от Джуннара до Бидара сорок ковов, от Бидара же до Кулонгири девять ковов, и от Бидара до Гулбарги девять ковов.
В Бидаре на торгу продают коней, камку, шёлк и всякий иной товар да рабов чёрных, а другого товара тут нет. Товар всё гундустанский, а из съестного только овощи, а для Русской земли товара нет. А здесь люди все чёрные, все злодеи, а жёнки все гулящие, да колдуны, да тати, да обман, да яд, господ ядом морят.
В Индийской земле княжат все хорасанцы, и бояре все хорасанцы. А гундустанцы все пешие и ходят перед хорасанцами, которые на конях; а остальные все пешие, ходят быстро, все наги да босы, в руке щит, в другой — меч, а иные с большими прямыми луками да со стрелами. Бой ведут все больше на слонах. Впереди идут пешие воины, за ними — хорасанцы в доспехах на конях, сами в доспехах и кони. Слонам к голове и бивням привязывают большие кованые мечи, по кентарю весом[118], да облачают слонов в доспехи булатные, да на слонах сделаны башенки, и в тех башенках по двенадцать человек в доспехах, да все с пушками, да со стрелами.
Есть тут одно место — Аланд, где шейх Алаеддин (святой, лежит и ярмарка). Раз в год на ту ярмарку съезжается торговать вся страна Индийская, торгуют тут десять дней; от Бидара двенадцать ковов. Приводят сюда коней — до двадцати тысяч коней — продавать да всякий товар привозят. В Гундустанской земле эта ярмарка лучшая, всякий товар продают и покупают в дни памяти шейха Алаеддина, а по-нашему на Покров святой богородицы. А ещё есть в том Аланде птица гукук[119] летает ночью, кричит: «кук-кук»; а на чьём доме сядет, там человек умрёт, а захочет кто её убить, она на того огонь изо рта пускает. Мамоны[120] ходят ночью да хватают кур, а живут они на холмах или среди скал. А обезьяны, те живут в лесу. Есть у них князь обезьяний[121], ходит с ратью своей. Если кто обезьян обидит, они жалуются своему князю, и он посылает на обидчика свою рать и они, к городу придя, дома разрушают и людей убивают. А рать обезьянья, сказывают, очень велика, и язык у них свой. Детенышей родится у них много, и если который из них родится ни в мать, ни в отца, таких бросают на дорогах. Иные гундустанцы подбирают их да учат всяким ремёслам; а если продают, то ночью, чтобы они дорогу назад не могли найти, а иных учат (людей забавлять).
Весна у них началась с Покрова святой богородицы. А празднуют память шейха Алаеддина и начало весны через две недели после Покрова; восемь дней длится праздник. А весна у них длится три месяца, и лето три месяца, и зима три месяца, и осень три месяца.
Бидар — стольный город Гундустана бесерменского. Город большой, и людей в нём очень много. Султан молод, двадцати лет — бояре правят, а княжат хорасанцы и воюют все хорасанцы.
Живёт здесь боярин-хорасанец, мелик-ат-туджар[122], так у него двести тысяч своей рати, а у Мелик-хана[123] сто тысяч, а у Фарат-хана[124] двадцать тысяч, и у многих ханов по десять тысяч войска. А с султаном выходит триста тысяч войска его.
Земля многолюдна, да сельские люди очень бедны, а бояре власть большую имеют и очень богаты. Носят бояр на носилках серебряных, впереди коней ведут в золотой сбруе, до двадцати коней ведут, а за ними триста всадников, да пеших пятьсот воинов, да десять трубачей, да с барабанами десять человек, да дударей десять.
А когда султан выезжает на прогулку с матерью да с женою, то за ним всадников десять тысяч следует да пеших пятьдесят тысяч, а слонов выводят двести и все в золоченых доспехах, и перед ним — трубачей сто человек, да плясунов сто человек, да ведут триста коней верховых в золотой сбруе, да сто обезьян, да сто наложниц, гаурыки называются.
Во дворец султана ведёт семь ворот, а в воротах сидят по сто стражей да по сто писцов-кафаров. Одни записывают, кто во дворец идёт, другие — кто выходит. А чужестранцев во дворец не пускают. А дворец султана очень красив, по стенам резьба да золото, последний камень — и тот в резьбе да золотом расписан очень красиво. Да во дворце у султана сосуды разные.
По ночам город Бидар охраняет тысяча стражей под начальством куттавала[125], на конях и в доспехах, да в руках у каждого по факелу.
Продал я своего жеребца в Бидаре. Издержал на него шестьдесят восемь футунов[126], кормил его год. В Бидаре по улицам змеи ползают, длиной по две сажени. Вернулся я в Бидар из Кулонгири на Филиппов пост, а жеребца своего продал на Рождество.
И жил я здесь, в Бидаре, до Великого поста и со многими индусами познакомился. Открыл им веру свою, сказал, что не бесерменин я, а (веры Иисусовой) христианин, и имя моё Афанасий, а бесерменское имя — ходжа Юсуф Хорасани. И индусы не стали от меня ничего скрывать, ни о еде своей, ни о торговле, ни о молитвах, ни о иных вещах, и жён своих не стали в доме скрывать.
Расспрашивал я их о вере, и они говорили мне: веруем в Адама, а буты, говорят, и есть Адам и весь род его[127]. А всех вер в Индии восемьдесят и четыре веры, и все веруют в бута. А разных вер люди друг с другом не пьют, не едят, не женятся. Иные из них баранину, да кур, да рыбу, да яйца едят, но говядины никто не ест.
Пробыл я в Бидаре четыре месяца и сговорился с индусами пойти в Парват, где у них бутхана[128] — то их Иерусалим, то же, что для бесермен Мекка. Шёл я с индусами до бутханы месяц. И у той бутханы ярмарка, пять дней длится. Велика бутхана, с пол-Твери, каменная, да вырезаны в камне деяния бута. Двенадцать венцов вырезано вкруг бутханы — как бут чудеса совершал, как являлся в разных образах: первый — в образе человека, второй — человек, но с хоботом слоновым, третий — человек, а лик обезьяний, четвертый — наполовину человек, наполовину лютый зверь, являлся всё с хвостом. А вырезан на камне, а хвост с сажень, через него переброшен.
На праздник бута[129] съезжается к той бутхане вся страна Индийская. Да у бутханы бреются старые и молодые, женщины и девочки. А сбривают на себе все волосы, бреют и бороды, и головы. И идут к бутхане. С каждой головы берут по две шешкени для бута, а с коней — по четыре футы. А съезжается к бутхане всего людей (двадцать тысяч лакхов[130], а бывает время и сто тысяч лакхов).
В бутхане же бут вырезан из камня[131] чёрного, огромный да хвост его через него перекинут, а руку правую поднял высоко и простер, как Юстиниан, царь цареградский, а в левой руке у бута копье. На нём не надето ничего, только бёдра повязкой обернуты, а лик обезьяний. А иные буты совсем нагие, ничего на них не надето (срам не прикрыт), и жёны бутовы нагими вырезаны, со срамом и с детьми. А перед бутом — бык огромный, из чёрного камня вырезан и весь позолочен. И целуют его в копыто, и сыплют на него цветы. И на бута сыплют цветы.
Индусы же не едят никакого мяса, ни говядины, ни баранины, ни курятины, ни рыбы, ни свинины, хотя свиней у них очень много. Едят же днем два раза, а ночью не едят, и ни вина, ни сыты не пьют. А с бесерменами не пьют, не едят. А еда у них плохая. И друг с другом не пьют, не едят, даже с женой. А едят они рис, да кхичри с маслом, да травы разные едят, да варят их с маслом да с молоком, а едят всё правой рукой, а левою не берут ничего. Ножа и ложки не знают. А в пути, чтобы кашу варить, каждый носит котелок. А от бесермен отворачиваются: не посмотрел бы кто из них в котелок или на кушанье. А если посмотрит бесерменин,— ту еду не едят. Потому едят, накрывшись платком, чтобы никто не видел.
А молятся они на восток, как русские. Обе руки подымут высоко да кладут на темя, да ложатся ниц на землю, весь вытянется на земле — то их поклоны. А есть садятся — руки обмывают, да ноги, да и рот полощут. Бутханы же их без дверей, обращены на восток, и буты стоят лицом на восток. А кто у них умрёт, тех сжигают да пепел сыплют в реку. А когда дитя родится, принимает муж, и имя сыну даёт отец, а мать — дочери. Добронравия у них нет, и стыда не знают. А когда придёт кто или уходит, кланяется по-монашески, обеими руками земли касается, и всё молча.
В Парват, к своему буту, ездят на Великий пост. Тут их Иерусалим; что для бесермен Мекка, для русских — Иерусалим, то для индусов Парват. И съезжаются все нагие, только повязка на бёдрах, и женщины все нагие, только фата на бедрах, а другие все в фатах, да на шее жемчугу много, да яхонтов, да на руках браслеты и перстни золотые. (Ей-богу!) А внутрь, к бутхане, едут на быках, рога у каждого быка окованы медью, да на шее триста колокольцев и копыта медью подкованы. И быков они называют ачче.
Индусы быка называют отцом, а корову — матерью. На помёте их пекут хлеб и кушанья варят, а той золой знаки на лице, на лбу и по всему телу делают. В воскресенье и в понедельник едят они один раз на дню. В Индии же (гулящих женщин много, и потому они дешевые: если имеешь с ней тесную связь, дай два жителя; хочешь свои деньги на ветер пустить — дай шесть жителей. Так в сих местах заведено. А рабыни-наложницы дёшевы: 4 фуны[132] — хороша, 5 фун — хороша и черна; чёрная-пречёрная амьчюкь маленькая, хороша).
Из Парвата приехал я в Бидар за пятнадцать дней до бесерменского улу байрама. А когда Пасха, праздник воскресения Христова, не знаю; по приметам гадаю — наступает Пасха раньше бесерменского байрама на девять или десять дней. А со мной нет ничего, ни одной книги; книги взял с собой на Руси, да когда меня пограбили, пропали книги, и не соблюсти мне обрядов веры христианской. Праздников христианских ни Пасхи, ни Рождества Христова — не соблюдаю, по средам и пятницам не пощусь. И живя среди иноверных (молю я бога, пусть он сохранит меня: «Господи боже, боже истинный, ты бог, бог великий, бог милосердный, бог милостивый, всемилостивейший и всемилосерднейший ты, господи боже). Бог един, то царь славы, творец неба и земли».
А иду я на Русь (с думой: погибла вера моя, постился я бесерменским постом). Месяц март прошёл, начал я пост с бесерменами в воскресенье, постился месяц, ни мяса не ел, ничего скоромного, никакой еды бесерменской не принимал, а ел хлеб да воду два раза на дню (с женщиной не ложился я). И молился я Христу вседержителю, кто сотворил небо и землю, а иного бога именем не призывал. (Господи боже, бог милостивый, бог милосердный, бог господь, бог великий), бог царь славы (бог зиждитель, бог всемилостивейший,— это всё ты, о господи).
От Ормуза морем идти до Калхата десять[133] дней, а от Калхата до Дега шесть дней и от Дега до Маската шесть дней, а от Маската до Гуджарата десять дней, от Гуджарата до Камбея четыре дня, а от Камбея до Чаула двенадцать дней, и от Чаула до Дабхола шесть дней. Дабхол же в Индостане пристань последняя бесерменская. А от Дабхола до Кожикоде двадцать пять дней пути, а от Кожикоде до Цейлона пятнадцать дней, а от Цейлона по Шабата месяц идти, а от Шабата до Пегу двадцать дней, а от Пегу до Южного Китая месяц идти — морем весь тот путь. А от Южного Китая до Северного идти сухим путём шесть месяцев, а морем четыре дня идти. (Да устроит мне господь крышу над головой.)
Ормуз — пристань большая, со всего света люди тут бывают, всякий товар тут есть; что в целом свете родится, то в Ормузе всё есть. Пошлина же большая: со всякого товара десятую часть берут.
Камбей — пристань всего Индийского моря. Делают тут на продажу алачи да пестряди, да киндяки, да делают тут краску синюю, да родится тут лак, да сердолик, да соль.
Дабхол — тоже пристань весьма большая, приводят сюда коней из Египта, из Аравии, из Хорасана, из Туркестана, из Бендер-Ормуза; отсюда ходят сухим путём до Бидара и до Гулбарги месяц.
И Кожикоде — пристань всего Индийского моря. Пройти мимо неё не дай бог никакому судну: кто её пропустит, тот дальше по морю благополучно не пройдёт. А родится там перец, да имбирь, да цветы муската, да орех мускатный, да каланфур — корица, да гвоздика, коренья пряные, да адряк, да всякого коренья родится там много. И всё тут дёшево. (А рабы и рабыни многочисленны, хорошие и чёрные.)
А Цейлон — пристань немалая на Индийском море, и там на горе высокой лежит праотец Адам. А около горы добывают драгоценные камни: рубины, да фатисы, да агаты, да бинчаи, да хрусталь, да сумбаду. Слоны там родятся, и цену им по росту дают, а гвоздику на вес продают.
А Шабатская пристань на Индийском море весьма большая. Хорасанцам платят там жалованье по тенке на день, и большому и малому. А женится хорасанец, ему князь шабатский даёт тысячу тенек на жертву да жалованья каждый месяц по пятьдесят тенек даёт. В Шабате родится шёлк, да сандал, да жемчуг,— и всё дёшево.
А Пегу тоже пристань немалая. Живут там индийские дервиши, а родятся там драгоценные камни: маник, да яхонт, да кирпук, и продают те камни дервиши.
Китайская же пристань весьма велика. Делают там фарфор и продают его на вес, дешево. А жёны их со своими мужьями спят днём, а ночью ходят к приезжим чужестранцам да спят с ними, и дают они чужестранцам деньги на содержание, да приносят с собой кушанья сладкие, да вино сладкое, да кормят и поят купцов, чтобы их любили, а любят купцов, людей белых, потому что люди их страны очень черны. А зачнёт жена от купца дитя, то купцу деньги на содержание муж даёт. А родится дитя белое, тогда купцу платят триста тенек, а чёрное дитя родится, тогда купцу ничего не платят, а что пил да ел, то (даром по их обычаю).
Шабат же от Бидара в трёх месяцах пути; а от Дабхола до Шабата — два месяца морем идти, а до Южного Китая от Бидара четыре месяца морем идти, делают там фарфор, да всё дешево. А до Цейлона идти морем два месяца, а до Кожикоде месяц идти.
В Шабате же родится шёлк, да инчи — жемчуг скатный, да сандал; слонам цену по росту дают. На Цейлоне родятся аммоны, да рубины, да фатисы, да хрусталь, да агаты. В Кожикоде родится перец, да мускатный орех, да гвоздика, да плод фуфал, да цветы муската. В Гуджарате родится краска да лак, а в Камбее — сердолик.
В Райчуре же родятся алмазы (старой копи и новой копи). Алмаз продают по пять рублей почка, а очень хорошего — по десять рублей. Почка алмаза новой копи (по пять кени, чёрного — по четыре-шесть кени, а белого алмаза — одна тенка). Алмазы родятся в горе каменной, и платят за локоть той горы каменной: новой копи — по две тысячи фунтов золотых, а старой копи — по десять тысяч фунтов. А землёй той владеет Мелик-хан, султану служит. А от Бидара тридцать ковов.
А что евреи говорят, что жители Шабата их веры, то неправда: они не евреи, не бесермены, не христиане, иная у них вера, индийская, ни с иудеями, ни с бесерменами не пьют, не едят и мяса никакого не едят. Всё в Шабате дёшево. Родится там шёлк да сахар, и всё очень дёшево. По лесу у них мамоны ходят да обезьяны, да по дорогам на людей нападают, так что из-за мамонов да обезьян у них ночью по дорогам ездить не смеют.
От Шабата посуху десять месяцев идти, а морем — четыре месяца ‹нрзб.› У оленей домашних режут пупки — в них мускус родится, а дикие олени пупки роняют по полю и по лесу, но запах они теряют, да и мускус тот не свежий бывает.
Месяца мая в первый день отметил я Пасху в Индостане, в Бидаре бесерменском, а бесермены праздновали байрам в середине месяца; а поститься я начал месяца апреля в первый день. О благоверные христиане русские! Кто по многим землям плавает, тот во многие беды попадает и веру христианскую теряет. Я же, рабище божий Афанасий, исстрадался по вере христианской. Уже прошло четыре Великих поста и четыре Пасхи прошли, а я грешный, не знаю, когда Пасха или пост, ни Рождества Христова не соблюдаю, ни других праздников, ни среды, ни пятницы не соблюдаю: книг у меня нет. Когда меня пограбили, книги у меня взяли. И я от многих бед пошёл в Индию, потому что на Русь мне идти было не с чем, не осталось у меня никакого товара. Первую Пасху праздновал я в Каине, а другую Пасху в Чапакуре в Мазандаранской земле, третью Пасху — в Ормузе, четвёртую Пасху в Индии, среди бесермен, в Бидаре, и тут много печалился по вере христианской.
Бесерменин же Мелик сильно понуждал меня принять веру бесерменскую. Я же ему сказал: «Господин! Ты молитву (совершаешь и я также молитву совершаю. Ты молитву пять раз совершаешь, я — три раза. Я — чужестранец, а ты — здешний)». Он же мне говорит: «Истинно видно, что ты не бесерменин, но и христианских обычаев не соблюдаешь». И я сильно задумался и сказал себе: «Горе мне, окаянному, с пути истинного сбился и не знаю уже, по какому пути пойду. Господи, боже вседержитель, творец неба и земли! Не отврати лица от рабища твоего, ибо в скорби пребываю. Господи! Призри меня и помилуй меня, ибо я создание твое; не дай, господи, свернуть мне с пути истинного, наставь меня, господи, на путь правый, ибо в нужде не был я добродетелен перед тобой, господи боже мой, все дни свои во зле прожил. Господь мой (бог покровитель, ты, боже, господи милостивый, господь милосердный, милостивый и милосердный. Хвала богу). Уже прошло четыре Пасхи, как я в бесерменской земле, а христианства я не оставил. Далее бог ведает, что будет. Господи боже мой, на тебя уповал, спаси меня, господи боже мой».
Медресе Махмуда Гавана. Бидар. 1472—1473 годы.
В Бидаре Великом, в бесерменской Индии, в Великую ночь на Великий день смотрел я, как Плеяды и Орион в зорю вошли, а Большая Медведица головою стояла на восток.
На байрам бесерменский совершил султан торжественный выезд: с ним двадцать везиров великих выехало да триста слонов, наряжённых в булатные доспехи, с башенками, да и башенки окованы. В башенках по шесть человек в доспехах с пушками и пищалями, а на больших слонах по двенадцать человек. И на каждом слоне по два знамени больших, а к бивням привязаны большие мечи весом по кентарю, а на шее — огромные железные гири. А между ушей сидит человек в доспехах с большим железным крюком — им слона направляет. Да тысяча коней верховых в золотой сбруе, да сто верблюдов с барабанами, да трубачей триста, да плясунов триста, да триста наложниц. На султане кафтан весь яхонтами унизан, да шапка-шишак с огромным алмазом, да саадак золотой с яхонтами, да три сабли на нём всё в золоте, да седло золотое, да сбруя золотая, всё в золоте. Перед ним кафар бежит вприпрыжку, теремцом поводит, а за ним пеших много. Позади идёт злой слон, весь в камку наряжен, людей отгоняет, большая железная цепь у него в хоботе, отгоняет ею коней и людей, чтоб к султану не подступали близко.
А брат султана сидит на золотых носилках, над ним балдахин бархатный, а маковка — золотая с яхонтами, и несут его двадцать человек.
А махдум сидит на золотых же носилках, а балдахин над ним шёлковый с золотой маковкой, и везут его четыре коня в золотой сбруе. Да около него людей великое множество, да перед ним певцы идут и плясунов много; и все с обнажёнными мечами да саблями, со щитами, дротиками да копьями, с прямыми луками большими. И кони все в доспехах, с саадаками. А остальные люди нагие все, только повязка на бёдрах, срам прикрыт.
В Бидаре луна полная стоит три дня. В Бидаре сладкого овоща нет. В Индостане большой жары нет. Очень жарко в Ормузе и на Бахрейне, где жемчуг родится, да в Джидде, да в Баку, да в Египте, да в Аравии, да в Ларе. А в Хорасанской земле жарко, да не так. Очень жарко в Чаготае. В Ширазе, да в Йезде, да в Кашане жарко, но там ветер бывает. А в Гиляне очень душно и парит сильно, да в Шамахе парит сильно; в Багдаде жарко, да в Хумсе и в Дамаске жарко, а в Халебе не так жарко.
В Сивасской округе и в Грузинской земле всего в изобилии. И Турецкая земля всем обильна. И Молдавская земля обильна, и дёшево там всё съестное. Да и Подольская земля всем обильна. А Русь (бог да сохранит! Боже, сохрани её! Господи, храни её! На этом свете нет страны, подобной ей, хотя эмиры Русской земли несправедливы. Да устроится Русская земля и да будет в ней справедливость! Боже, боже, боже, боже!).
Господи, боже мой! На тебя уповал, спаси меня, господи! Пути не знаю — куда идти мне из Индостана[134]: на Ормуз пойти — из Ормуза на Хорасан пути нет, и на Чаготай пути нет, ни в Багдад пути нет, ни на Бахрейн пути нет, ни на Йезд пути нет, ни в Аравию пути нет. Повсюду усобица князей повыбивала. Мирзу Джехан-шаха[135] убил Узун Хасан-бек, а султана Абу-Саида[136] отравили, Узун Хасан-бек Шираз подчинил, да та земля его не признала, а Мухаммед Ядигар[137] к нему не едет: опасается. А иного пути нет. На Мекку пойти — значит принять веру бесерменскую. Потому, веры ради, христиане и не ходят в Мекку: там в бесерменскую веру обращают. А в Индостане жить — значит издержаться совсем, потому что тут у них всё дорого: один я человек, а на харч по два с половиной алтына в день идет, хотя ни вина я не пивал, ни сыты.
Крепостные ворота Бидара. 1424 год.
Мелик-ат-туджар взял два города индийских[138], что разбойничали на Индийском море. Семь князей захватил да казну их взял: вьюк яхонтов, вьюк алмазов, да рубинов, да дорогих товаров сто вьюков, а иных товаров его рать без числа взяла. Под городом стоял он два года, и рати с ним было двести тысяч, да сто слонов, да триста верблюдов.
В Бидар мелик-ат-туджар вернулся со своею ратью на курбан байрам, а по-нашему — на Петров день. И султан послал десять везиров встретить его за десять ковов, а в кове — десять верст, и с каждым везиром послал по десять тысяч своей рати да по десять слонов в доспехах.
У мелик-ат-туджара садится за трапезу каждый день по пятьсот человек. С ним вместе за трапезу садятся три везира, и с каждым везиром по пятьдесят человек, да ещё сто его бояр ближних. На конюшне у мелик-ат-туджара две тысячи коней да тысячу коней осёдланными день и ночь держат наготове, да сто слонов на конюшне. И каждую ночь дворец его охраняют сто человек в доспехах, да двадцать трубачей, да десять человек с барабанами, да десять бубнов больших — бьют в каждый по два человека.
Низам-ал-мульк, Мелик-хан да Фатхулла-хан взяли три города больших[139]. А рати с ними было сто тысяч человек да пятьдесят слонов. И захватили они яхонтов без числа да других драгоценных камней множество. И все те камни, да яхонты, да алмазы скупили от имени мелик-ат-туджара, и он запретил мастерам продавать их купцам, что пришли в Бидар на Успенье.
Султан выезжает на прогулку в четверг и во вторник, и с ним выезжают три везира. Брат султана совершает выезд в понедельник с матерью да с сестрой. И жёнок две тысячи выезжает на конях да на носилках золочёных, да перед ними ведут сто верховых коней в золотых доспехах. Да пеших множество, да два везира и десять везирыней, да пятьдесят слонов в суконных попонах. А на слонах сидит по четыре человека нагих, только повязка на бёдрах. И пешие жёнки наги, носят они за ними воду — пить и умываться, но один у другого воды не пьёт.
Мелик-ат-туджар со своей ратью выступил из города Бидара против индусов[140] в день памяти шейха Алаеддина, а по-нашему — на Покров святой богородицы, и рати с ним вышло пятьдесят тысяч, да султан послал своей рати пятьдесят тысяч, да пошли с ними три везира и с ними ещё тридцать тысяч воинов. И пошли с ними сто слонов в доспехах и с башенками, а на каждом слоне по четыре человека с пищалями. Мелик-ат-туджар пошёл завоевывать Виджаянагар — великое княжество индийское.
А у князя виджаянагарского[141] триста слонов да сто тысяч рати, а коней у него — пятьдесят тысяч.
Султан выступил из города Бидара на восьмой месяц после Пасхи. С ним выехало двадцать шесть везиров — двадцать бесерменских везиров и шесть везиров индийских[142]. Выступили с султаном двора его рати сто тысяч конных людей, двести тысяч пеших, триста слонов в доспехах и с башенками да сто лютых зверей на двойных цепях.
А с братом султана вышло двора его сто тысяч конных да сто тысяч пеших, да сто слонов в доспехах.
А с Мал-ханом вышло двора его двадцать тысяч конных, шестьдесят тысяч пеших, да двадцать слонов в доспехах. А с Бедер-ханом и его братом вышло тридцать тысяч конных, да пеших сто тысяч, да двадцать пять слонов, в доспехах и с башенками. А с Сул-ханом вышло двора его десять тысяч конных, да двадцать тысяч пеших, да десять слонов с башенками. А с Везир-ханом вышло пятнадцать тысяч конных людей, да тридцать тысяч пеших, да пятнадцать слонов в доспехах. А с Кутувал-ханом вышло двора его пятнадцать тысяч конных, да сорок тысяч пеших, да десять слонов. А с каждым везиром вышло по десять тысяч, а с некоторыми и по пятнадцать тысяч конных, а пеших — по двадцать тысяч.
С князем виджаянагарским вышло рати его сорок тысяч конных, а пеших сто тысяч да сорок слонов, в доспехи наряженных, и на них по четыре человека с пищалями.
А с султаном вышло двадцать шесть везиров, и с каждым везиром по десять тысяч конной рати, да пеших по двадцать тысяч, а с иным везиром по пятнадцать тысяч конных людей и по тридцать тысяч пеших. А великих индийских везиров четыре, а с ними вышло конной рати сорок тысяч да сто тысяч пеших. И разгневался султан на индусов, что мало людей с ними вышло, и прибавил ещё пеших двадцать тысяч, да две тысячи конных, да двадцать слонов. Такова сила султана индийского, бесерменского. (Мухаммедова вера годится.) А раст дени худо донот — а правую веру бог ведает. А правая вера — единого бога знать и имя его во всяком месте чистом в чистоте призывать.
На пятую Пасху решился я на Русь идти[143]. Вышел из Бидара за месяц до бесерменского улу байрама (по вере Мухаммеда, посланника божья). А когда Пасха, воскресение Христово,— не знаю, постился с бесерменами в их пост, с ними и разговелся, а Пасху отметил в Гулбарге[144], от Бидара в десяти ковах.
Султан пришёл в Гулбаргу с мелик-ат-туджаром и с ратью своей на пятнадцатый день после улу байрама. Война им не удалась — один город взяли индийский, а людей много у них погибло и казны много поистратили.
А индийский великий князь могуществен, и рати у него много. Крепость его на горе, и стольный город его Виджаянагар очень велик. Три рва у города, да река через него течет. По одну сторону города густые джунгли, а с другой стороны долина подходит — удивительное место, для всего пригодное. Та сторона непроходима — путь через город идет; ни с какой стороны город не взять: гора там огромная да чащоба злая, колючая. Стояла рать под городом месяц, и люди гибли от жажды, и очень много людей поумирало от голода да от жажды. Смотрели на воду, да не подойти к ней.
Ходжа мелик-ат-туджар взял другой город индийский, силой взял, день и ночь бился с городом, двадцать дней рать не пила, не ела, под городом с пушками стояла. И рати его погибло пять тысяч лучших воинов. А взял город — вырезали двадцать тысяч мужского полу и женского, а двадцать тысяч — и взрослых, и малых — в плен взяли. Продавали пленных по десять тенек за голову, а иных и по пять, а детей — по две тенки. Казны же совсем не взяли. И стольного города он не взял[145].
Из Гулбарги пошёл я в Каллур[146]. В Каллуре родится сердолик, и тут его обрабатывают, и отсюда по всему свету развозят. В Каллуре триста алмазников живут (оружье украшают). Пробыл я тут пять месяцев и пошёл оттуда в Коилконду[147]. Там базар очень большой. А оттуда пошёл в Гулбаргу, а из Гулбарги к Аланду. А от Аланда пошёл в Амендрие, а из Амендрие — к Нарясу, а из Наряса — в Сури, а из Сури пошёл к Дабхолу[148] — пристани моря Индийского.
Большой город Дабхол — съезжаются сюда и с Индийского и с Эфиопского поморья. Тут я, окаянный Афанасий, рабище бога вышнего, творца неба и земли, призадумался о вере христианской, и о Христовом крещении, о постах, святыми отцами устроенных, о заповедях апостольских и устремился мыслию на Русь пойти. Взошёл в таву и сговорился о плате корабельной — со своей головы до Ормуза-града два золотых дал. Отплыл я на корабле из Дабхола-града на бесерменский пост, за три месяца до Пасхи.
Плыл я в таве по морю целый месяц, не видя ничего. А на другой месяц увидел горы Эфиопские[149], и все люди вскричали: «Олло перводигер, олло конъкар, бизим баши мудна насинь больмышьти», а по-русски это значит: «Боже, господи, боже, боже вышний, царь небесный, здесь нам судил ты погибнуть!»
В той земле Эфиопской были мы пять дней. Божией милостью зла не случилось. Много роздали рису, да перцу, да хлеба эфиопам. И они судна не пограбили.
А оттуда шли двенадцать дней до Маската. В Маскате встретил я шестую Пасху. До Ормуза плыл девять Дней, да в Ормузе был двадцать дней. А из Ормуза пошёл в Лар, и в Ларе был три дня. От Лара до Шираза шёл двенадцать дней, а в Ширазе был семь дней. Из Шираза пошёл в Эберку, пятнадцать дней шёл, и в Эберку был десять дней. Из Эберку до Йезда шёл девять дней, и в Йезде был восемь дней. А из Йезда пошёл в Исфахан, пять дней шёл, и в Исфахане был шесть дней. А из Исфахана пошёл в Кашан, да в Кашане был пять дней. А из Кашана пошёл в Кум, а из Кума — в Савэ. А из Савэ пошёл в Сольтание, а из Сольтание шёл до Тебриза[150], а из Тебриза пошёл в ставку Узун Хасан-бека. В ставке его был десять дней, потому что пути никуда не было. Узун Хасан-бек на турецкого султана[151] послал двора своего сорок тысяч рати. Они Сивас взяли. А Токат взяли да пожгли, и Амасию взяли, да много сёл пограбили и пошли войной на караманского правителя.
А из ставки Узун Хасан-бека пошёл я в Эрзинджан, а из Эрзинджана пошёл в Трабзон[152].
В Трабзон же пришёл на Покров святой богородицы и приснодевы Марии и был в Трабзоне пять дней. Пришёл на корабль и сговорился о плате — со своей головы золотой дать до Кафы, а на харч взял я золотой в долг — в Кафе отдать.
И в том Трабзоне субаши и паша много зла мне причинили. Добро моё всё велели принести к себе в крепость, на гору, да обыскали всё. И что было мелочи хорошей — всё выграбили. А искали грамоты, потому что шёл я из ставки Узун Хасан-бека.
Божией милостью дошёл я до третьего моря — Чёрного, что по-персидски дарья Стамбульская. С попутным ветром шли морем десять дней и дошли до Боны, и тут встретил нас сильный ветер северный и погнал корабль назад к Трабзону. Из-за ветра сильного, встречного стояли мы пятнадцать дней в Платане. Из Платаны выходили в море дважды, но ветер дул нам навстречу злой, не давал по морю идти. (Боже истинный, боже покровитель!) Кроме него — иного бога не знаю.
Море перешли, да занесло нас к Балаклаве, и оттуда пошли в Гурзуф, и стояли мы там пять дней. Божиею милостью пришел я в Кафу за девять дней до Филиппова поста[153]. (Бог творец!)
Милостию божией прошёл я три моря. (Остальное бог знает, бог покровитель ведает.) Аминь! (Во имя господа милостивого, милосердного. Господь велик, боже благой, господи благой. Иисус дух божий, мир тебе. Бог велик. Нет бога, кроме господа. Господь промыслитель. Хвала господу, благодарение богу всепобеждающему.
Во имя бога милостивого, милосердного. Он бог, кроме которого нет бога, знающий всё тайное и явное. Он милостивый, милосердный. Он не имеет себе подобных. Нет бога кроме господа. Он царь, святость, мир, хранитель, оценивающий добро и зло, всемогущий, исцеляющий, возвеличивающий, творец, создатель, изобразитель, он разрешитель грехов, каратель, разрешающий все затруднения, питающий, победоносный, всеведущий, карающий, исправляющий, сохраняющий, возвышающий, прощающий, низвергающий, всеслышащий, всевидящий, правый, справедливый, благий.)
Амброджо Контарини Из «Путешествия в Персию»
Амброджо Контарини принадлежал к одному из древнейших и знатнейших патрицианских родов Венеции, известных о Ⅸ—Ⅹ веков. В 1474—1477 годах он совершил путешествие в Персию в качестве посла Венецианской республики. Первое издание сочинения А. Контарини вышло через 10 лет по его возвращении, в 1487 году. Труд публиковался также в 1543 и 1559 годах.
Возвращаясь на родину, он в течение четырёх месяцев находился в Москве (с 25 сентября 1476 г. по 21 января 1477 г.). Обратный путь Контарини из Персии в Италию частично совпадал с начальным участком пути Афанасия Никитина «за три моря»: венецианский посол двигался через Кавказ, от Дербента по Каспийскому морю, затем вверх по Волге от Астрахани, далее по лесам и степям до Оки.
Рассказ А. Контарини имеет форму путевых записей, которые он аккуратно и старательно, с точным указанием дат вёл на протяжении своего путешествия.
Как отмечает Е. Ч. Скржинская, своё сочинение Контарини написал просто, иногда наивно, без размышлений, без сопоставлений и исторических экскурсов; по его труду можно вполне судить, в каких условиях, с затратой какого большого времени и сил ездили послы в разные наиболее труднодостижимые, отдалённые страны.
Записи Контарини не носят систематического характера, тем не менее он сообщает ряд интересных сведений о естественных ресурсах страны, особенно продуктах питания, климате (сильные морозы особенно поражали жителей Западной Европы), даёт описание Москвы.
Особую ценность имеет его повествование о приёмах у московского великого князя Ивана Ⅲ, на которых преобладала атмосфера мирного и дружелюбного отношения Москвы к Венецианской республике.
Несмотря на краткость сообщений, они способствовали ознакомлению западных стран с самым значительным в Европе, но ещё недостаточно известным государством, созданию его позитивного образа.
Публикуется фрагмент текста по изданию: Барбаро и Контарини о России. Л., 1971.
Перевод Е. Ч. Скржинской.
§ 27. Наконец, когда это было угодно богу, мы вступили на землю России. Это произошло 22 сентября [1476 г.]. В лесу попались нам несколько человек русских из окрестных деревушек. Услышав, что в нашем отряде находился Марк[154], жители, которые были в ужасном страхе перед татарами, вышли и поднесли ему немного сотового мёда. Марк угостил им меня, что было просто необходимо: ведь мы едва двигались и дошли до крайнего состояния, так что с трудом держались на лошадях.
Мы уехали отсюда и прибыли в город, называемый Рязань; он принадлежит князьку, жена которого[155] приходится сестрой великому князю московскому. Дома в этом городе все деревянные, так же как и его кремль. Здесь мы нашли и хлеб, и мясо в изобилии, и даже русский напиток из мёда; всем этим мы хорошо подкрепились.
Уехав отсюда, мы двигались непрерывно по огромнейшим лесам и только к вечеру нашли русскую деревню, где и остановились; тут мы несколько отдохнули, потому что нам показалось, что это место было, с божьей помощью, безопасно.
Затем мы приехали в другой город, называемый Коломной и расположенный около реки Мостро. Здесь есть большой мост, по которому переходят эту реку, а она впадает в Волгу.
Уехали мы и отсюда. Марк послал меня вперёд, потому что весь отряд должен был прийти позднее.
§ 28. Итак, 26 сентября [1476 г.]. Мы с пением молитвы «Тебе бога хвалим» и вознося благодарения богу, который избавил нас от множества бед и опасностей, вступили в город Москву, принадлежащий великому князю Иоанну, властителю Великой Белой Руси.
Всю ту огромную вереницу дней, пока мы ехали по степи — а это было с 10 августа, когда мы вышли из Астрахани, и до 25 сентября [1476 г.], когда мы вошли в Москву,— мы готовили пищу, за неимением дров, на навозе. Теперь же, когда в полной сохранности мы попали в этот город и нам была предоставлена от Марка одна комнатка и ещё небольшое помещение для всех нас и для лошадей, то это жилище, хотя и маленькое и плохое, показалось мне после всего перенесённого настоящим дворцом, большим и благоустроенным.
27 числа того же месяца и года прибыл в город Марк. Вечером он явился ко мне и преподнёс в дар продовольствие (город им изобиловал; об этом я скажу ниже), успокаивая меня и убеждая чувствовать себя свободно, будто я нахожусь в собственном доме. И это он сказал от имени своего государя. Я поблагодарил его, как мог и умел.
§ 29. 28 числа я пошёл к Марку и, так как я хотел уехать на родину, я попросил его представить мне случай говорить с великим князем. Марк выполнил это, потому что через короткое время государь прислал позвать меня. Придя и совершив обязательную церемонию приветствий, я поблагодарил его высочество за добрую компанию, которую составил мне его посол Марк. Об этом я мог говорить с полной искренностью, так как много раз бывал спасаем Марком от величайших опасностей; кроме того, хотя эти услуги были оказаны лично мне, его высочество имел полное основание полагать, что они одновременно были направлены и на мою светлейшую синьорию, послом которой я являлся.
Однако его высочество не дал мне сказать всё с полной ясностью, но с взволнованным лицом он стал жаловаться на Дзуана Баттисту Тривизана[156]; впрочем, об этом я здесь не скажу ничего, так как это сюда не относится. После многих речей, как со стороны его высочества, так и моих, на вопрос мой о том, что я хотел бы отсюда уехать, он сказал, что даст мне ответ в другой раз, и отпустил меня, ввиду того что собирался выехать: у него был обычай ежегодно посещать некоторые местности своей страны, особенно же одного татарина, который на княжеское жалованье держал пятьсот всадников. Говорили, что они стоят на границах с владениями татар для охраны, дабы те не причиняли вреда стране (русского князя).
Я же, как было уже сказано, стремился уехать (из Москвы) и потому добивался ответа на свою просьбу его высочества. Меня позвали во дворец: там и предстал перед тремя важнейшими баронами[157], которые мне ответили от имени государя великого князя, что я желанный гость, но повторили всё сказанные мне великим князем слова и его жалобы на Дзуана Баттисту, в заключение же объявили, что я волен либо уехать, либо; остаться, как мне заблагорассудится. С этим меня и отпустили. Государь же сел на лошадь и уехал в свой объезд.
§ 30. Но я был должником Марка; я задолжал ему все деньги, которые пошли на мой выкуп[158], да ещё с процентами, и, кроме того, известную сумму, которая пошла на другие мои расходы. Поэтому я попросил Марка отпустить меня (на родину) с условием, что, как только я приеду в Венецию, я сразу же вышлю ему всё, что должен. Но он не пожелал согласиться на это, говоря, что и татары, и русские должны получить свои деньги соответственно поручительству, которое он дал им, и хотят, чтобы им уплатили.
Итак, все мои попытки как у великого князя, так и у Марка закончились неудачей. Поэтому я решил послать священника Стефана[159] к нашей светлейшей синьории, чтобы представить ей все сведения, в надежде, что она с обычной милостью и благосклонностью проявит свою заботу обо мне и не даст мне здесь погибнуть.
Таким образом, я отправил в путь упомянутого священника Стефана, который ускакал 7 октября [1476 г.]; в спутники ему я дал одного человека, Николая из Львова, опытнейшего в подобных путешествиях. Итак, они уехали, а я остался.
Здесь [в Москве] жил мастер Трифон, ювелир из Катаро[160], который изготовил — и продолжал изготовлять — много сосудов и других изделий для великого князя. Ещё здесь жил мастер Аристотель из Болоньи[161], строитель, который строил церковь на площади[162]. Также было здесь много греков из Константинополя, приехавших сюда вместе с де́спиной[163]. С ними со всеми я очень подружился.
Жилище, которое мне дал Марк, было мало и плохо: там едва можно было разместиться. При посредстве того же Марка я получил жилище в доме, где стоял упомянутый мастер Аристотель. Дом этот помещался почти что рядом с великокняжеским дворцом и был очень хорош. Но через несколько дней (и откуда это пришло — не пойму!) мне было приказано от имени государя, чтобы я выехал из этого дома. С большим трудом для меня был найден дом вне замка; он имел две комнаты, в одной из которых расположился я сам, а в другой — мои слуги. Там я и оставался вплоть до моего отъезда.
§ 31. Город Московия расположен на небольшом холме; он весь деревянный, как замок, так и остальной город. Через него протекает река, называемая Моско. На одной стороне её находится замок и часть города, на другой — остальная часть города. На реке много мостов, по которым переходят с одного берега на другой.
Это столица, т. е. место пребывания самого великого князя. Вокруг города большие леса, их ведь вообще очень много в стране. Край чрезвычайно богат всякими хлебными злаками. Когда я там жил, можно было получить более десяти наших стайев[164] пшеницы за один дукат, а также, соответственно, и другого зерна.
[Русские] продают огромное количество коровьего и свиного мяса; думаю, что за один маркет[165] его можно получить более трёх фунтов. Сотню кур отдают за дукат; за эту же цену — сорок уток, а гуси стоят по три маркета за каждого.
Продают очень много зайцев, но другой дичи мало. Я полагаю, что [русские] не умеют её ловить. Торгуют также разными видами дикой птицы в большом количестве.
Вина в этих местах не делают. Нет также никаких плодов, бывают лишь огурцы, лесные орехи, дикие яблоки.
Страна эта отличается невероятными морозами, так что люди по девять месяцев в году подряд сидят в домах; однако зимой приходится запасать продовольствие на лето: ввиду больших снегов люди делают себе сани, которые легко тащит одна лошадь, перевозя таким образом любые грузы. Летом же — ужасная грязь из-за таяния снегов, и к тому же крайне трудно ездить по громадным лесам, где невозможно проложить хорошие дороги. Поэтому большинство поступают именно так [т. е. пользуются зимней дорогой].
В конце октября река, протекающая через город, вся замерзает; на ней строят лавки для разных товаров, и там происходят все базары, а в городе тогда почти ничего не продается. Так делается потому, что место это считается менее холодным, чем всякое другое: оно окружено городом со стороны обоих берегов и защищено от ветра.
Ежедневно на льду реки находится громадное количество зерна, говядины, свинины, дров, сена и всяких других необходимых товаров. В течение всей зимы эти товары не иссякают.
К концу ноября обладатели коров и свиней бьют их и везут на продажу в город. Так цельными тушами их время от времени доставляют для сбыта на городской рынок, и чистое удовольствие смотреть на это огромное количество ободранных от шкур коров, которых поставили на ноги на льду реки. Таким образом, люди могут есть мясо более чем три месяца подряд. То же самое делают с рыбой, с курами и другим продовольствием.
На льду замерзшей реки устраивают конские бега и другие увеселения; случается, что при этом люди ломают себе шею.
Русские очень красивы, как мужчины, так и женщины, но вообще это народ грубый.
У них есть свой папа[166], как глава церкви их толка, нашего же они не признают и считают, что мы вовсе погибшие люди…
§ 32. В город в течение всей зимы собирается множество купцов как из Германии, так и из Польши. Они покупают исключительно меха — соболей, лисиц, горностаев, белок и иногда рысей. И хотя эти меха добываются за много дней пути от города Московии, больше в областях на северо-востоке, на севере и даже, быть может, на северо-западе, однако все съезжаются в это место и купцы покупают меха именно здесь. Меха скопляются в большом количестве также в городе, называемом Новгород, земля которого граничит почти что с Фландрией и с Верхней Германией; от Московии Новгород отстоит на восемь дней пути. Этот город управляется как коммуна, но подчинён здешнему великому князю[167] и платит ему дань ежегодно.
Князь, насколько я понял, владеет большой страной и мог бы иметь достаточно людей [для войска], но множество среди них — бесполезный народ. В северо-западном направлении страна эта граничит с Германией, принадлежащей польскому королю[168].
Говорят, что существует некий народ язычников, не имеющий никакого правителя: однако, когда им взбредёт в голову, они подчиняются русскому великому князю. Рассказывают, что некоторые из них поклоняются первой попавшейся вещи, а другие приносят в жертву какое-нибудь животное у подножия дерева, которому и поклоняются. Рассказывают ещё о многом, но я помолчу об этом, так как ничего этого не видел и так как мне всё это не кажется заслуживающим доверия.
Упомянутому государю от роду лет 35; он высок, но худощав; вообще он очень красивый человек. У него есть два брата и мать[169], которая ещё жива; есть у него и сын от первой жены[170], но он в немилости у отца, так как нехорошо ведет себя с де́спиной; кроме того, у него есть две дочери[171]; говорят, что де́спина беременна.
Я мог бы продолжить свой рассказ, он он был бы слишком длинен, если говорить обо всём.
§ 33. Я оставался в городе Московии с 25 сентября [1476 г.], когда я туда приехал, до 21 января [1477 г.], когда я оттуда выехал. С уверенностью я могу сказать, что у всех я встречал хороший приём.
Великий князь, совершив поездку по своей стране, вернулся в Московию примерно к концу декабря [1476 г.]. Хотя я и послал упомянутого священника Стефана за деньгами, истраченными на мой выкуп, уверенный, что деньги будут мне посланы, но, испытывая сильное желание вернуться на родину,— при том, что местные обычаи были неприемлемы для моей натуры,— я вступил в переговоры с некоторыми из дворян, которые, как мне казалось должны были быть благосклонны и помочь мне уехать. И вот, по прошествии немногих дней, его высочество послал пригласить меня к своему столу и сказал, что согласен, чтобы я уехал, кроме того, он выразил желание послужить нашей светлейшей синьории и заплатить татарам и русским сумму моего выкупа, которую я им задолжал.
Я пошёл на обед, устроенный великим князем в мою честь, с большим почётом. Было много яств и всего другого. Отобедав, я, по местному обычаю, сразу же ушёл и вернулся в своё жилище. Через несколько дней великий князь пожелал, чтобы я ещё раз положенным порядком отобедал с его высочеством, после чего он приказал своему казначею выдать мне необходимые деньги для татар и русских, а затем пригласил в свой дворец, где велел одеть меня в одежду из соболей (т. е.— один только мех) и даровал мне ещё тысячу беличьих шкурок при этой одежде, с чем я и возвратился домой.
Государь пожелал также, чтобы я посетил де́спину. Я это сделал с должными поклонами и соответственными словами; затем последовала длительная беседа. Де́спина обращалась ко мне с такими добрыми и учтивыми речами, какие только могли быть сказаны; она настоятельно просила передать её приветствие светлейшей синьории; и я простился с ней.
§ 34. На следующий день я был приглашён во дворец на обед к великому князю. До того, как идти к столу, я вошёл в покой, где находились его высочество и упоминавшийся выше Марк и ещё другой его секретарь; с доброжелательнейшим лицом его высочество обратился ко мне с самыми учтивыми, какие только могут быть, словами, настоятельно прося меня засвидетельствовать моей светлейшей синьории, что он — её добрый друг и таковым желает остаться и что он охотно меня отпускает, предлагая во всём содействовать, если мне что-либо понадобится. Пока государь произносил свою речь, я понемногу отдалялся, но его высочество всё время приближался ко мне с величайшей обходительностью. Я ответил на всё, что он мне сказал, сопровождая свои слова выражением всяческой благодарности. В подобной беседе мы провели целый час, если не больше.
Великий князь с большим радушием показал мне свои одежды из золотой парчи, подбитые прекраснейшими соболями.
Затем мы вышли из того покоя и медленно прошли к столу. Обед длился дольше обычного, и угощений было больше, чем всегда. Присутствовало много баронов государя.
По окончании обеда мне предложили встать из-за стола и подойти к его высочеству, который громким голосом, чтобы все слышали, объявил мне о своём разрешении отправиться в путь; он проявил также большую дружественность по отношению к нашей светлейшей синьории. Я же поблагодарил его высочество, как полагается.
Затем мне была поднесена большая серебряная чаша, полная медового напитка, и было сказано, что государь приказывает мне осушить её всю и дарует мне эту чашу.
Такой обычай соблюдается только в тех случаях, когда хотят оказать высшую честь либо послу, либо кому-нибудь другому. Однако для меня оказалось затруднительным выпить такое количество — ведь там было очень много напитка! Насколько я помню, я выпил только четвёртую часть, а его высочество, заметив, что я не в состоянии выпить больше, и заранее зная к тому же об этом моем свойстве, велел взять у меня чашу, которую опорожнили и пустую отдали мне. Я поцеловал руку его высочества и ушёл с добрыми напутствиями.
Многие его бароны проводили меня до лестницы и облобызали с проявлениями большого доброжелательства.
§ 35. Так возвратился я домой и подготовил все для отъезда. Однако Марк пожелал, чтобы я отобедал у него, и поэтому 21 января [1477 г.] я с моими спутниками присутствовал на почётном обеде у Марка и затем распрощался с ним. Усевшись в наши сани, мы, с именем божьим на устах, уехали [из Москвы].
Эти сани представляют собой нечто вроде домика, который везёт одна лошадь. Они употребляются только в зимнее время, и каждому следует иметь отдельную [кибитку]. Усаживаются в сани, укрывшись любым количеством одеял, и правят лошадью — и таким образом покрывают огромнейшие расстояния. Внутрь с собой кладут съестные припасы и всё необходимое.
Патриарх Антиохийский, а именно брат Людовик[172], принятый великим князем, был отпущен ехать только благодаря моим стараниям при помощи Марка. Мы должны были отправиться вместе, но, заметив, что он не проявлял к этому никакого желания, я уехал один с моими спутниками. От государя мне был дан человек, который должен был меня сопровождать, причём великий князь приказал, чтобы по всей стране мне давали, от места до места, по одному такому [проводнику].
Вечером мы все расположились в очень ветхой деревеньке, тем не менее, хотя я и знал, что придётся терпеть всевозможные неудобства и трудности из-за холодов и снегов, обычных в этих местах, и что придётся ехать всё время по лесам,— всякое неудобство казалось мне удобством, и я решительно ничего не боялся, настолько велико было моё стремление оказаться за пределами этих стран и избавиться от здешних обычаев. По этой причине я ни о чём другом не думал, как только о том, чтобы ехать и ехать, днём и ночью.
22 января мы покинули ту деревню и ехали непрерывными лесами в сильнейшем холоде с указанного дня; до 27 января, когда прибыли в городок, называемый Вязьма. Уехав оттуда, мы продолжали брать проводников на отдельные участки пути.
Затем мы попали ещё в один городок, под названием Смоленск, и отправились оттуда с новым проводником. Тут мы выехали из страны московского великого князя и вступили в Литву, которая принадлежит польскому королю Казимиру.
Паоло Джовио Книга о московитском посольстве
Книга известного итальянского историка П. Джовио[173] (или Павла Новия, как в публикуемом переводе 1908 г. А. И. Малеина) была издана в 1525 году в Риме на латинском языке; известны также два венецианских издания (1545 г.) её перевода на итальянский язык.
25 мая 1524 года римский папа Климент Ⅶ отправил в Москву в качестве посла генуэзца Паоло Чентурионе с официальной грамотой, в которой предлагал Василию Ⅲ вступление в антитурецкую коалицию и объединение православной и католической церквей. В ответ было направлено вместе с П. Чентурионе московское посольство, о котором идёт речь в книге Джовио. В ответной грамоте (апрель 1525 г.) Василий Ⅲ изъявлял в самой общей форме готовность «стоять» против общей опасности, но вопрос о религиозной унии был полностью обойдён молчанием в силу её неприемлемости для Русского государства.
Московским посланником был Дмитрий Герасимов, один из наиболее образованных людей того времени. В Риме он находился недолго, если судить по тому, что уже 17 декабря 1525 года, возвращаясь на родину, Герасимов был в Венеции. О его аудиенции у дожа рассказал видный венецианский историк и член Сената Венеции М. Сануто. В июне 1526 года Герасимов вернулся в Москву; сообщение об этом посольстве записано в Никоновскую летопись: «Того же лета [1526 г.] июля, пришёл посланник великого князя от Рима Митя Малой, толмач латынской» (прозвище Дмитрия Герасимова). Вместе с ним прибыл новый посол из Рима епископ Скаренский.
Книга П. Джовио написана на основе рассказов московского посла о России, точнее, его ответов на вопросы итальянского историка, задававшиеся, по-видимому, по заранее составленной программе, как это явствует из структуры сочинения. В нём отразились, однако, не только приёмы и вкусы Джовио, но также специфические интересы и знания самого Д. Герасимова.
Книга Джовио была издана очень поспешно, в том же году, когда состоялось само посольство. С изданием торопились; об этом свидетельствуют, как было отмечено исследователями, и отсутствие в нём обещанного в тексте чертежа, то есть карты России. Автор сочинения стремится придать посольству большой дипломатический вес, характеризуя Герасимова как лицо, осуществлявшее функции посла при многих европейских дворах (в Швеции, Пруссии, Дании и др.), однако русскими источниками это не подтверждается. Имеющееся в вышеприведённом летописном отрывке обозначение профессии Д. Герасимова — «толмач латинской» — свидетельствует о том, что, как предположила Н. А. Казакова, он принимал участие в посольствах в качестве переводчика. Русская летопись, таким образом, содержит иную тенденцию, чем сочинение итальянского историка, подчёркивая, что посольство было невысокого ранга, поскольку посланником был всего лишь «толмач латинской», причем даже имя его дано в уменьшительной форме и с прозвищем, но без фамилии («Митя Малой»). Этим подчёркнут характер отношения и к папскому престолу, и к тем предложениям, изложенным посольством П. Чентурионе, ответом на которое явилось посольство Д. Герасимова. Признавая папство как влиятельную политическую силу в европейских делах, московское правительство проявляло неизменную твёрдость в религиозных вопросах.
Книга П. Джовио свидетельствует о большом интересе к России и о стремлении использовать её как значительную и авторитетную политическую силу.
Русские источники характеризуют Д. Герасимова как человека широких и разнообразных интересов. Он был не только посольским переводчиком, но осуществлял и переводы литературного характера; переводческая деятельность есть проявление активности национальной культуры, а не её пассивности. Он участвовал в крупных литературных предприятиях новгородского архиепископа Геннадия в конце ⅩⅤ века. В 1518 году в Москву приехал учёный афонский монах Максим Грек для перевода греческих книг; ещё недостаточно хорошо владея русским языком, он делал перевод с греческого на латынь, а Дмитрий Герасимов и другой посольский переводчик, Власий, переводили с латыни на русский. В процессе этого перевода Максим Грек совершенствовал знание русского языка, но одновременно знакомил своих русских помощников и учителей с приёмами филологической критики текста, распространённой в гуманистических кругах. Влияние совместных с Максимом Греком занятий и его переводческих воззрений ощущается в переводе толковой псылтари Брунона Вюрцбургского, осуществлённом Герасимовым уже самостоятельно в 1536 году, причём известие о переводе занесено в летопись, где сказано, что его сделал «Дмитрей, зовемый толмач, в старости мастите» (когда Д. Герасимов был в Риме, ему, по сообщению Джовио, было около 60 лет).
С именем Дмитрия Герасимова связана идея о возможности использования Северного морского пути, высказанная им в ходе бесед с П. Джовио и благодаря публикации его книги сделавшаяся широко известной.
Н. А. Казакова предполагает, что Д. Герасимов перевел на русский язык первое известие о путешествии Магеллана — письмо Максимилиана Трансильвана (1490—1538), который был одним из секретарей испанского короля Карла Ⅴ и имел доступ к первоисточникам сведений о путешествии Магеллана. Его сочинение, написанное в принятой тогда среди гуманистов форме письма, было опубликовано в январе 1523 года в Кёльне (путешествие закончилось в сентябре 1522 г.), в 1523 и 1524 годах в Риме появились второе и третье издания письма. Рукопись русского перевода датируется 20‑ми годами ⅩⅥ века (до 1531 г.). Н. А. Казакова полагает, что книга была привезена в 1525 году либо русским посольским перевозчиком Власием, ездившим в Испанию в составе русского посольства, либо самим Д. Герасимовым, и отдаёт предпочтение второму предположению. Присоединимся к нему и мы.
Русский перевод был сделан, следовательно, во второй половине 20‑х годов. В сочинении Максимилиана Трансильвана рассказывается о предыстории путешествия — соперничестве Испании и Португалии в открытии новых земель, цели экспедиции — открытие нового пути к родине пряностей — Молуккским островам, излагаются основные события экспедиции Магеллана и сообщаются сведения о вновь открытых ею землях — неизвестных областях Южной Америки, островах Океании и Индонезии. Благодаря переводу Дмитрия Герасимова русская читающая публика узнала об этих открытиях почти одновременно с западноевропейской.
Посольство Дмитрия Герасимова в Рим в 1525 году, как и связанная с ним и вызванная им книга итальянского историка П. Джовио, составляют яркую страницу в истории русско-итальянских политических и культурных связей. Они способствовали созданию в западноевропейском общественном мнении позитивного образа России, изложению идеи о возможности использования Северного морского пути, новой в истории географической мысли, а также расширению в России информации о Западной Европе, великих географических открытиях.
Русский перевод книги П. Джовио был сделан в 1836 году; в настоящем издании использован (с сокращениями) перевод А. И. Малеина, опубликованный в кн.: Герберштейн С. Записки о московитских делах. Спб., 1908, с. 252—275.
Павел Иовий Новокомский приветствует Иоанна Руфа[174], Архиепископа Консентийского
Высокоименитый владыка Руф, ты постоянно требовал от меня изложить в сочинении, написанном латинской речью, то, что я узнал о нравах московитов из ежедневных почти бесед с послом этого народа, Димитрием, который прибыл недавно к папе Клименту Ⅶ. По твоему мнению, издревле основанному на благочестии и добродетели, величие римского первосвященника должно ещё более усилиться в глазах людей, если они узнают, что не баснословный или неизвестный вовсе царь, а повелитель весьма многочисленных народов, живущих на крайнем севере, пожелал, в деле религии, соединиться с нами[175] всеми своими чувствами и сочетаться с нами вечным союзом; это желание выражено им теперь весьма кстати, так как недавно некоторые народы Германии, которые хотели, как казалось, превзойти всех других в благочестии, в силу безумной и преступной измены, отпали не только от нас[176], но даже и от самого бога. Хотя я и мог бы с полным правом отказаться от этой возложенной на меня обязанности, так как был занят другими, более важными делами, однако я выполнил её с особым удовольствием и скоростью, чтобы от чрезмерного замедления или от более тщательной обработки труд мой не потерял прелести новизны. Уже одно это обстоятельство с очевидностью доказывает мою готовность всегда уважать тебя и желание оказать тебе услугу, ибо я охотнее соглашусь понести бесславие, на которое могу рассчитывать от несовершенства настоящего труда своего, чем долее обманывать столь почётное для меня твое ожидание. Прощай!
Павла Иовия Новокомского Книга о посольстве Василия, великого государя московского, к папе Клименту Ⅶ, в которой с особой достоверностью описаны положение страны, неизвестной древним, религия и обычаи народа и причины посольства. Кроме того, указуется заблуждение Страбона[177], Птолемея[178] и других, писавших о географии, там, где они упоминают про Рифейские горы[179], которые, как положительно известно в настоящее время, нигде не существуют.
Прежде всего сжато и кратко описано будет положение страны, очевидно, мало известное Плинию[180], Страбону и Птолемею, и оно будет также воспроизведено на печатном чертеже. Затем, подражая Тациту[181], который выделил небольшую книжку об обычаях германцев из своего общего исторического труда, мы расскажем в кратких словах об обычаях народа, его богатствах, религии и воинских уставах; при этом мы сохраним почти ту же простоту изложения, с какою сообщал нам про это на досуге сам Димитрий в ответ на наши любопытствующие и ласковые расспросы. Этот Дмитрий очень порядочно владеет латинской речью, так как в юности он посещал школу в Ливонии, где и получил первоначальное образование; затем, занимая почётную должность в разных посольствах, он посетил очень много христианских стран. Именно, ранее, за свою отменную верность и усердие он был послом при королях шведском и датском и великом магистре прусском, а в самое недавнее время при цесаре Максимилиане[182]; вращаясь при его дворе, наполненном людьми всякого рода, и наблюдая утончённые нравы, он мог очистить свой спокойный и восприимчивый к учению ум от всего, что оставалось в нём грубого.
Повод предпринять настоящее посольство подал генуэзский капитан Павел[183], который прибыл в Москву ради торговли, с одобрительною грамотою от папы Льва Ⅹ[184], и лично от себя повёл переговоры с близкими к государю Василию людьми о соединении обрядов той и другой церкви. На самом деле Павел, человек с безумной и ненасытной душою, искал нового и невероятного пути для добывания благовоний из Индии. Именно, занимаясь торговыми делами в Сирии, Египте и Понте[185], он узнал по слухам, что благовония можно подвозить вверх по реке Инду из отдалённой Восточной Индии, откуда по непродолжительному сухому пути, перевалив через горный хребет Паропанисидский[186], их можно перевезти в реку бактрианов, Окс[187]; эта последняя берёт начало почти из тех же гор, как и Инд, и в противоположном с ним направлении изливается при порте Страве в Гирканское море[188], приняв предварительно в себя много рек. Далее, по разведкам Павла, от самой Стравы, представляется безопасное и лёгкое плавание вплоть до торжища Цитрахи[189] и устья реки Волги; оттуда же, поднимаясь непрестанно вверх по рекам, а именно: по Волге, Оке и Москве, можно добраться до города Москвы, от Москвы же сухим путём до Риги и в самое Сарматское море[190], а также во все западные страны. Павел сильно и превыше меры рассержен был на несправедливость лузитанцев[191], которые покорили значительную часть Индии оружием и, заняв все рынки, скупали затем все благовония и отправляли их в Испанию, после чего обычно продавали их всем народам Европы за более значительную, чем раньше, цену и с огромною выгодою. Мало того, они с таким тщанием и старанием держали под неусыпной охраной своих кораблей берега Индийского моря, что, по-видимому, совершенно прекратились и были оставлены те торговые сношения, которые происходили в изобилии по всей Азии и Европе через Персидский залив, вверх по Евфрату, по узкому Аравийскому морю, а затем по течению Нила и по нашему (Средиземному) морю, хотя при этих сношениях товары стоили гораздо дешевле. Кроме того, Павел жаловался, что товар лузитанцев был гораздо хуже, так как, по-видимому, от неудобств весьма дальнего плавания и от недостатков нижней части корабля, благовония портятся, их сила, вкус и душистый запах от продолжительного пребывания в Олизиппонских торговых кладовых исчезают и выдыхаются; затем лузитанцы постоянно приберегают более свежие товары, а продают только старые и притом заплесневелые от долгого лежания.
Но хотя Павел с великим ожесточением рассуждал со всеми об этих делах и, стараясь возбудить сильную ненависть против лузитанцев, указывал, что в случае открытия этого пути пошлины с товаров значительно приумножат государеву казну, а кроме того, сами московиты могут гораздо дешевле покупать благовония, которые употребляются ими в огромном количестве во всех блюдах, однако он не мог ничего добиться в отношении этих торговых сношений, так как Василий отнюдь не считал возможным открывать человеку иноземному и неизвестному те страны, которые представляли доступ к Каспийскому морю и царствам персидским. Ввиду этого Павел, не видя исполнения ни одного из всех своих мечтаний, из купца стал послом и, так как Лев тем временем умер, передал уже папе Адриану[192] грамоту Василия, в которой тот в самых почтительных выражениях изъявлял своё отменное расположение к римскому первосвященнику.
Именно, за несколько лет перед этим, ведя жаркую борьбу с поляками, Василий, во время Латеранского собора, просил, через датского короля Иоанна, отца того Христиерна[193], который недавно изгнан был из королевства, предоставить московитским послам беспрепятственный путь к городу Риму[194]. Но так как и король Иоанн, и папа Юлий[195] покинули здешний мир почти в один и тот же день, то Василий оставил намерение отправить посольство, лишившись посредника для этого.
Вслед за тем между ним и королем польским Сигизмундом[196] возгорелась война, которую поляки счастливо окончили замечательной победой при Борисфене[197]; в Риме по этому поводу установлены были благодарственные молебствия, как будто были побеждены и перебиты враги имени Христова. Это обстоятельство не в малой мере способствовало отчуждению и самого короля Василия, и всего его народа от римского первосвященника. Меж тем скончался папа Адриан Ⅵ, и смерть его помешала Павлу, собравшемуся было уже во второе путешествие в Московию, но преемник Адриана, Климент Ⅶ, видя, что Павел всё ещё помышляет в своём безумии о путешествии на восток, отправил его в Москву с грамотою, в которой с самыми благосклонными увещаниями приглашал Василия признать величие римской церкви и заключить в религиозном единомыслии вечный союз, который, по свидетельству папы, будет весьма полезен и почётен для государя московского; при этом папа, по-видимому, обещал, что если Василий, отвергнув догматы греческой веры, обратится к покровительству римской церкви, то он, папа, на основании святейшей власти первосвященника, назовёт его королем и дарует ему королевские отличия. Ибо Василий желал получить с папского дозволения титул и название короля[198], так как признавал, что дарование этого приличествует по праву святейшему папскому величью, тем более что ему было известно, что и сами цесари, в силу древлего обыкновения, получают от великих первосвященников золотую диадему и скипетр, отличительные признаки власти над Римскою империею. Впрочем, говорили, что он в неоднократных посольствах просил того же самого и у цесаря Максимилиана[199].
Итак, Павел, привыкший с юности странствовать по свету с значительно большим счастьем, чем с особой выгодою, несмотря на свою старость и страдания от застарелой каменной болезни, благополучно и быстро свершил путешествие в Москву, где ласково принят был Василием. Он оставался при его дворе два месяца и, не доверяя своим силам и страшась трудностей неизмеримого путешествия, совершенно оставил всякие надежды и неизъяснимые мечтания о торговых сношениях с Индией и вернулся в Рим с послом Димитрием прежде, чем мы могли подумать, что он успел прибыть в Москву.
А папа велел принять Димитрия в самой великолепной части Ватиканского дворца, где можно было видеть раззолочённые потолки, шёлковые ложа и ковры выдающейся работы, и облечь его в шёлковое одеяние. Кроме того, папа приставил к Димитрию, для сопровождения его по священным и мирским достопримечательностям города, Франциска Херегата, епископа апрутинского, часто отправлявшего отдалённые и весьма почётные посольства; этот епископ был хорошо известен и самому Димитрию уже в Москве, по рассказам Павла.
По прошествии нескольких дней, когда Димитрий подкрепил отдыхом свои силы и счистил и смыл с себя грязь, приставшую к нему после долгого и трудного пути, он облёкся в пышный наряд своей родины и был представлен папе, которого по обычаю почтил коленопреклонением; при этом от своего и государева имени он поднёс в дар собольи меха. Затем представлена была грамота, Василия, которую сначала сами они, а затем иллирийский толмач, Николай Сиккский, следующим образом перевели на латинский язык: «Папе Клименту, пастырю и учителю римской церкви, великий государь Василий, божией милостью царь и повелитель всея Русски, а также великий князь володимерский, московский, новгородский, псковский, смоленский, тверской, югорский, пермский, вятский, болгарский и пр., государь и великий князь Новгорода низовские земли, черниговский, рязанский, полоцкий, ржевский, бельский, ростовский, ярославский, белозерский, удорский, обдорский, кондинский и пр. Прислали вы к нам капитана Павла, гражданина генуэзского, с грамотою, в которой увещевали нас действовать, в союзе с вами и прочими христианскими государями, советом и силами против врагов имени Христова, и чинить нашим и вашим послам безопасный и свободный путь для разъездов туда и сюда, дабы, по долгу взаимной дружбы, можно было извещать друг друга о здравии обоих нас и о положении дел. Мы же, по всеблагой и споспешествующей помощи божией, как доселе стояли неленостно и непрестанно против нечестивых врагов веры Христовой, так решили стоять и впоследствии. Точно так же готовы мы жить в согласии с прочими христианскими государями и предоставлять для них мирные пути. Чего ради посылаем к вам нашего человека, Димитрия Герасимова с настоящей нашей грамотой и отсылаем обратно капитана Павла. А вы отпустите Димитрия в скором времени и повелите проводить его здравым и невредимым вплоть до наших границ. То же исполним и мы, если вы пошлёте с Димитрием вашего посла, желая словесно и письменно известить нас об управлении делами, дабы, познав желания всех христиан, и мы также могли принять самые лучшие решения. Дано во имя Господа нашего в городе нашем Москве, в лето от начала мира семь тысяч тридцатое, в третий день апреля» [1522][200].
Но кажется, что Димитрий, как человек весьма сведущий в делах мирских, а особенно в священном писании, имеет какие-то сокровенные поручения о важных делах, и мы надеемся, что он вскоре изложит их в частных переговорах. Ибо он оправился от лихорадки, постигшей его вследствие перемены климата, и вернул прежние силы и природный румянец на лице, так что, несмотря на свою шестидесятилетнюю старость, присутствовал, и притом с удовольствием, на папском служении, которое совершалось при торжественной обстановке и при согласной музыке в честь святых Косьмы и Дамиана; кроме того, он ходил в сенат, когда папа и все чины двора принимали кардинала Кампеджио, только что вернувшегося тогда из Паннонского посольства; мало того, он с восхищением осмотрел святые храмы города, развалины римского величия и плачевные останки прежних сооружений. Мы полагаем поэтому, что он в скором времени изложит свои поручения и, прияв от папы достойные дары, вернётся в Москву с папским легатом, епископом скарским[201].
Название этого народа московитами стало известным только недавно, хотя Лукан упоминает о мосхах[202], смежных с сарматами[203], а Плиний помещает мосхов при истоках Фасида[204], выше Евксина[205], к востоку. Страна их имеет весьма обширные пределы, простираясь от жертвенников Александра Великого до самого края земель и до полуночного океана почти под самым севером. Поверхность её в значительной части представляет равнину и изобилует пастбищами, но летом в очень многих местах весьма болотиста. Это происходит от того, что вся эта страна орошается великими и частыми реками, которые переполняются, когда снега от значительной солнечной теплоты начинают сходить и лед повсюду начинает таять; через это равнины повсюду превращаются в болота, и все дороги покрываются стоячими водами и илистой грязью до тех пор, пока новая зима не скует снова своею благодетельною силою разлившиеся реки и самые болота, так что, покрытые весьма крепким льдом, они представляют собою дорогу даже для переезжающих по ним повозок. Значительную часть Московии занимает Герцинский лес[206], но он там и сям заселён, и повсюду в нём расположены строения. Вообще, от продолжительной работы людей он стал уже гораздо реже, и внешность его не являет собою, как полагает большинство, одни только весьма густые рощи и непроходимые урочища. Но рассказывают, что он переполнен лютыми зверями и непрерывной полосою тянется по Московии в северо-восточном направлении до Скифского океана[207], так что беспредельная величина его всегда обманывала ожидания любознательных людей, старавшихся найти его конец. В той части, которая обращена к Пруссии, водятся огромные и очень свирепые буйволы, имеющие вид быков и именуемые бизонтами, а также животные, латинское название которых Alces. По своей наружности они похожи на оленей, но имеют мясистую морду, высокие ноги и несгибающуюся щётку; московиты называют их лосями, а немцы еленями. Эти животные, как мы видим, были известны Каю Цезарю[208]. Кроме того, там есть медведи необыкновенной величины и преогромные волки, страшные своей чёрной шерстью…
(Далее о восточных и северных соседях России.)
Ближайшая к Московии область — Холмогорская, изобилующая хлебом. По ней протекает самая обширная из рек всего Севера, Двина, которая дала имя другой, меньшей реке, изливающейся в Балтийское море. Она наводняет окрестные равнины постоянными разливами, наподобие Нила, и так же почти в определённые времена года, и, утучняя их наносами, оказывает удивительное сопротивление суровости холодного климата и дуновению свирепого Аквилона[209]. Когда она разливается, переполнившись от снегов и дождей, то несется в океан чрез страны неведомых народов наподобие огромного моря и по столь широкому руслу, что через неё нельзя переехать в один день в лёгкой лодочке на вёслах. А как только воды спадут, повсюду остаются обширные острова, замечательные своим плодородием. Ибо врученный земле хлеб родится без всякого содействия плуга и, в силу изумительной быстроты торопящейся и опасающейся новой обиды, со стороны гордой реки, природы, одновременно поднимается, растёт и наливается в колосья.
В Двину вливается река Юг, и в самом углу их слияния находится знаменитое торжище, под названием Устюг[210], отстоящее от царственного города Москвы на шестьсот миль. В Устюг жители Пермии[211], Печоры[212], Югрии[213], Вогулии[214], Пеняжане[215] и другие более отдалённые народы привозят драгоценные меха куниц, соболей, волков, рысей и чёрных и белых лисиц и обменивают их на разного рода товары. Наиболее превосходны собольи меха с гладкой шерстью и лёгкой проседью; они служат ныне для подкладки царского одеяния и для защиты нежных шей знатных женщин, воспроизводя собою как бы облик живого зверька. Такие меха доставляются жителями Пермии и Печоры, но они сами получают их, передавая из рук в руки, от ещё более отдалённых народов, живущих у океана. Жители Пермии и Печоры незадолго до нашего времени, наподобие язычников[216], приносили жертвы идолам, теперь же они чтут Господа Христа. До югричей и вогуличей надо добираться через крутые горы, которые в древности, вероятно, слыли Гиперборейскими. На вершинах их ловят самых превосходных соколов. Одна порода их — белая, с пятнистыми перьями; она называется геродий (чибис?). Водятся там и гиеро-фальконы[217], враги цаплей и священные, и перелётные, которых не знала даже роскошь древних государей, занимавшихся птицеловством. Выше только что названных мною народов, которые платят дань московитским царям есть другие отдаленные племена людей, неизвестные московитам из какого-либо определённого путешествия, так как никто не доходил до океана; об них знают только по слухам да ещё из баснословных по большей части рассказов купцов.
Однако достаточно хорошо известно, что Двина, увлекая бесчисленные реки, несётся в стремительном течении к Северу и что море там имеет такое огромное протяжение, что, по весьма вероятному предположению, держась правого берега, оттуда можно добраться на кораблях до страны Китая[218], если в промежутке не встретится какой-нибудь земли.
А когда мы спросили у Димитрия, нет ли у них какого-нибудь передаваемого из уст в уста от предков известия о готах, или не сохранилось ли какого-нибудь записанного воспоминания об этом народе, который за тысячу лет до нас низвергнул и державу цесарей, и город Рим, подвергнув его предварительно всевозможным оскорблениям, то он ответил, что имя готского народа и царя Тотилы[219] славно у них и знаменито и что для этого похода собралось вместе множество народов и преимущественно пред другими московиты. Затем, по его словам, их войско возросло от притока ливонцев и дриволжских татар, но готами названы были все потому, что готы, населявшие остров Исландия или Скандинавия, явились зачинщиками этого похода. Государство московитов ограничено со всех сторон главным образом теми пределами, которые, по нашему мнению, Птолемей дал модокам.
Несомненно, что их нынешнее название происходит от реки Москвы, давшей своё имя и царственному городу, посредине которого она протекает. Это самый славный изо всех городов Московии как по своему положению, которое считается срединным в стране, так и вследствие замечательно удобного расположения рек, обилия жилищ и громкой известности своей весьма укреплённой крепости. Именно, городские здания тянутся длинной полосою по берегу реки Москвы на пространстве пяти миль. Дома, в общем деревянные, делятся на три помещения: столовую, кухню и спальню; по вместимости они просторны, но не огромны по своей постройке и не чересчур низки. Бревна огромной величины подвозятся для них из Герцинского леса; когда их сравняют по шнуру, то кладут одно против другого, соединяют и скрепляют под прямыми углами, через что наружные стены домов строятся с отменной крепостью, без больших издержек и с великой быстротою. Почти все дома имеют при себе отдельные сады как для пользования овощами, так и для удовольствия, отчего редкий город представляется столь огромным по своей окружности. В каждом квартале есть отдельная церковь, а на видном месте находится храм в честь Богородицы Девы, славный своим строением и величиною; его воздвиг шестьдесят лет тому назад Аристотель Болонский[220], удивительный художник и знаменитый мастер.
У самой главной части города впадает в реку Москву речка Неглинная, которая приводит в движение зерновые мельницы. При впадении эта речка образует полуостров, на краю которого воздвигнута искусством итальянских зодчих удивительно красивая крепость с башнями и стрельницами. В прилежащих к городу полях водится невероятное количество диких коз и зайцев, но на них никому нельзя охотиться ни с сетями, ни с собаками, и на это удовольствие государь соизволяет разрешение только самым приближённым к нему лицам или иноземным послам. Почти три части города омываются двумя реками, остальная же часть окружена очень широким рвом, обильно наполненным водою, проведённою из тех же самых рек. И с противоположной стороны город защищён другою рекою, которая называется Яузой; она также вливается в Москву немного ниже города.
Река Москва, направляясь к югу, впадает у города Коломны в гораздо большую реку Оку, а не в дальнем расстоянии оттуда сама Ока, значительно увеличившаяся как от своих, так и от чужих вод, впадает в Волгу; при слиянии их расположен город Новгород малый[221], названный по имени большого города, откуда вышли его первые обитатели. Волга, в древности называвшаяся Ра, берёт начало из великих и обширных болот, именуемых Белыми озерами. Они находятся выше Москвы в направлении ветров Аквилона и Кора[222] и выпускают почти все реки, которые разливаются по различным направлениям, как мы видим это в отношении Альп, с гор и источников которых, как известно, вытекают Рейн, Пад, Родан и бесчисленные меньшие реки. Таким образом, эти болота, взамен гор, имеют в достаточной степени неиссякаемый источник влаги, тогда как, несмотря даже на неоднократные путешествия, в этой стране не найдено никаких гор; поэтому большинство из занимавшихся древней космографией признаёт совершенно баснословными Рифейские и Гиперборейские горы, которые столько раз прославляли древние.
Итак из этих болот берут начало Двина, Ока, Москва, Волга, Танаид и Борисфен. Татары называют Волгу Эдилем, а Танаид — Доном, Борисфен же ныне именуется Непром. Он немного ниже Тавриды впадает в Евксинское море. Что же касается Танаида, то его принимает в себя Меотидское болото в том месте, где находится знаменитое торжище Азов.
Волга же, оставив город Москву с юга, с огромным количеством воды стремится обширным извивом и огромными излучинами сперва к востоку, потом на запад и, наконец, к югу и изливается в Ирканское море. Повыше её устья находится Татарский город, по имени Цитрахань[223], где индийские, армянские и персидские купцы устрояют славную ярмарку. На более отдалённом (левом) берегу Волги находится татарский город Казань, от которого ведёт своё наименование Казанская Орда; он отстоит от устья Волги и Каспийского моря на пятьсот тысяч шагов. На сто пятидесятой миле выше Казани, при впадении реки Суры, царствующий ныне Василий основал город Сурцик[224], с тою целью, чтобы устроить в этой пустыне надёжное и безопасное пристанище, а также гостиницы и лавки для купцов и путников, которые поставляют в известность ближайших порубежных начальников о татарских делах и движениях этого беспокойного племени.
Московитские императоры в разные времена, сообразуясь с современными обстоятельствами или слишком увлекаясь желанием прославить новые и неизвестные местности, устраивали в разных городах пребывание своей державы и двора. Таким образом, немного лет тому назад столицею всей Московии был Новгород[225], который находится в стороне ветра Кавра[226] и обращён почти на запад, в направлении к Ливонскому морю[227], и всегда удерживал за собою выдающееся положение вследствие невероятного количества своих зданий, удобного положения при весьма широком и рыбном озере и громкой славы своего весьма древнего и чтимого храма[228], который сооружён был четыреста лет тому назад, по соревнованию с византийскими цесарями, во имя св. Софии Иисуса Христа, сына божия. В Новгороде царит почти вечная зима и тьма весьма продолжительных ночей, ибо этот город видит северный полюс на высоте шестидесяти четырех градусов над горизонтом и удалён от экватора почти на шесть градусов более, чем сама Москва; говорят, что, в силу этого климатического положения во время солнцестояния, вследствие кратких ночей там стоит почти непрерывный солнечный жар и зной.
Получил имя царственного также и город Владимир[229], который отстоит от Москвы более чем на двести миль к востоку. Говорят, что доблестные императоры перенесли туда столицу своей державы в силу того необходимого расчёта, чтобы выставить с ближнего места более готовую защиту против вторжений скифов, так как тогда велись непрерывные войны с соседями. Ибо Владимир расположен по сю сторону Волги на берегах реки Клязьмы, которая изливается в Волгу.
Но город Москва признаётся вполне достойным названия царственного уже по тем преимуществам, которые мы указали ранее, так как он весьма мудро выстроен почти посредине всей более населённой страны и державы и укреплён крепостью и реками, так что, по-видимому, при сравнении с другими городами он, по всеобщему признанию, присвоил себе заслуженную честь превосходства и не могущий никогда иссякнуть почёт. Москва отстоит от города Новгорода на пятьсот тысяч шагов, и почти на средине этого пути можно встретить город Тверь, расположенный на реке Волге. Будучи весьма близко от своих истоков, эта река, не принявшая ещё в себя столько рек, является здесь небольшой и с тихим течением. Отсюда, через рощи и пустынные равнины, добираются до Новгорода. От Новгорода до Риги, самого близкого порта на Сарматском берегу[230], считается немногим менее пятисот миль пути. Эта полоса считается более удобной, чем верхняя, так как она имеет многочисленные поселения и расположенный на пути город Псков, который охватывается двумя реками. От Риги же, которая находится во владении великого магистра Ливонского воинства, до германского порта Любека, расположенного при заливе Кимврского Херсонеса, насчитывают немного более тысячи миль опасного плавания.
От города же Рима, как известно, Москва отстоит на две тысячи шестьсот миль, разумеется, при самом кратчайшем пути через Равенну, Тревизу, Каринтские Альпы, Норический Виллах и Паннонскую Вену. А отсюда, после переправы через Дунай, насчитывают тысячу сто миль через Ольмюц Моравский до столицы Польши, Кракова. От Кракова же до литовской столицы Вильны пятьсот миль, столько же считается от этого города до Смоленска, расположенного по ту сторону Борисфена, а от Смоленска до Москвы шестьсот миль. Но путь от Вильны через Смоленск до Москвы совершается зимою с невероятной быстротою по снегу, смёрзшемуся от продолжительного холода, и по скользкому, но затвердевшему от сильного трения льду. Зато летом через эти равнины нельзя проехать иначе, как с большим трудом и тягостями, ибо, как только снег станет от непрерывной солнечной теплоты разрыхляться и таять, то равнины превращаются в болота и грязные пучины, одинаково непролазные ни для людей, ни для лошадей, если по ним не настлать почти с невероятными трудностями деревянных мостов.
Московитская земля не производит в общем ни лозы, ни маслины, ни одного плодоносного дерева с несколько более сладкими плодами, кроме дынь и вишен, так как все более нежные растения истребляются весьма холодным дуновением Борея[231]. Однако полевые посевы дают рожь, пшеницу, просо, гречиху и всякого рода овощи, но самая верная жатва получается от воску и мёду. Ибо вся страна преисполнена весьма плодовитыми пчёлами, которые изготовляют превосходнейший мёд не в сделанных поселянами ульях, а в самых дуплах деревьев. Отсюда по лесам и весьма густым рощам можно неоднократно видеть превосходные рои висящих на ветвях деревьев пчёл, для огребания которых нет никакой необходимости в медном звоне. Часто находят огромное количество сотов, скрытых в деревах, и старый мёд, покинутый пчелами, так как редкие обитатели отнюдь не исследуют каждого дерева в обширных рощах; таким образом, в удивительной толщины древесных пнях находят они иногда превеликие озёра мёду. Посол Димитрий, отличающийся весёлым и остроумным характером, рассказывал при громком смехе всех присутствующих, что в недавнее время один поселянин, живший по соседству с ним, прыгнул сверху для отыскания меда в очень большое дуплистое дерево, и глубокая медовая пучина засосала его по грудь; два дня он питался одним только медом, так как голос мольбы о помощи не мог в этих уединённых лесах достигнуть до ушей путников. Напоследок же, когда он уже отчаялся в спасении, он по удивительной случайности был извлечён и выбрался оттуда благодеянием огромной медведицы, так как этот зверь случайно, подобно человеку, спустился туда поесть мёду. Именно, поселянин схватился руками сзади за крестец медведицы, та перепугалась от этой неожиданности, а он заставил её выпрыгнуть как тем, что потянул её, так и тем, что громко закричал.
Во всякую страну Европы московиты посылают также превосходный лён и коноплю для веревок, а также много бычачьих кож и огромное количество воску. У них нет ни жилы, ни рудников золота, серебра или других менее благородных металлов[232], за исключением железа, и во всей стране нет никакого следа жемчуга или драгоценных камней. Всего этого они просят у иноземных народов. Однако эта несправедливость природы, совершенно отказавшей в стольких благах, возмещается одной торговлей самыми благородными мехами, ценность которых от невероятной алчности и роскоши людей возросла до такой степени, что меха, пригодные для подбивки всего одной одежды, продаются за тысячу золотых монет. Но было время, когда эти меха покупали за более дешёвую цену, именно, самые отдалённые племена севера, совершенно незнакомые с более утончённым образом жизни и с нашей подчас гнетущей роскошью, прежде обменивали эти меха с великим простодушием на дешёвые и часто смешные предметы. Так, например, жители Пермии и Печоры обыкновенно выплачивали за железный топор столько собольих шкурок, сколько их, связанных вместе, московитские купцы могли протащить в отверстие топора, в которое влагается ручка.
Пятьсот лет тому назад московиты чтили языческих богов, то есть Юпитера, Марса, Сатурна[233] и большинство других, которых, в силу безумного заблуждения, создала себе древность из мудрых людей или из царей. А в таинства веры Христовой посвящены они были впервые тогда, когда греческие епископы не с достаточно разумной последовательностью стали выражать своё разногласие с латинской церковью. Вследствие этого московиты с теми же самыми чувствами и с самой чистосердечной верою стали следовать тем религиозным уставам, которые они восприяли от греческих учителей…
(Далее о различиях между православием и католичеством, о богослужении, священниках, церковных книгах, монастырях.)
Года считаются у них не с Рождества Христова, а с начала мира; начинают их не с января месяца, а с сентября. Законы во всём царстве у них просты и основаны на величайшем правосудии государей и самых справедливых людей, а потому весьма спасительны для народов так как их нельзя истолковать и извратить никаким крючкотворством стряпчих. Воров, убийц и разбойников они казнят смертию. Производя расследование над злодеями, они обильно поливают на виновных холодной водою, спуская её с высоты; по их словам, этот род мучения невыносим. Иногда, желая вынудить сознание в преступлении у закоренелых и упорных злодеев, они забивают под ногти пальцев деревянные клинышки. Вся молодёжь упражняется в разнообразных играх и притом весьма близких к воинской службе, состязается в беге взапуски, борется в кулачном бою и ездит в конском ристании; всем, а в особенности самым опытным из стрелков, назначаются награды. Росту в общем московиты среднего, но отличаются крепким и очень тучным телосложением. Глаза у всех серые, бороды длинные, ноги короткие и животы большие. Они ездят верхом с сильно поджатыми ногами и весьма искусно пускают стрелы даже и тогда, когда бегут, и враг у них сзади.
Домашняя жизнь их представляет более обилия, чем утончённости, ибо столы их везде заставлены почти всеми теми кушаньями, которых могут пожелать люди, даже весьма преданные роскоши; притом всё съестное можно получить за недорогую цену. Именно курицы и утки продаются часто за одну небольшую серебряную монету; крупный и мелкий скот водится в невероятном изобилии, и замёрзшее мясо телок, заколотых среди зимы, не подвергается гниению почти на протяжении двух месяцев. Как и у нас, более вкусные блюда приготовляются у них из добычи охотника и птицелова. При помощи охотничьих собак и тенет они ловят всякого рода зверей, а при помощи ястребов и соколов, удивительная порода которых водится в Печорской области, они преследуют не только фазанов и уток, но также лебедей и журавлей. По нашему мнению, ястреба принадлежат к низшей породе орлов или коршунов, а соколы у древних причислялись к благородной породе хищных птиц, называемых по-латыни accipitres. Там ловится также черноватая птица с пунцовыми бровями, величиною с гуся, мясо которой по своему вкусу и достоинству превосходит фазанов; на московитском языке она называется тетер, а Плиний именует её erythratao. Она известна и альпийским народам, в особенности же ретам, живущим в урочищах у истоков реки Абдуи. Волга доставляет, кроме того, огромных и весьма вкусных рыб, главным образом осетров, которые в древности, по нашему мнению, назывались siluri; если их положить зимою в большое количество льда, то они сохраняются свежими в течение многих дней. Другую же рыбу почти в невероятном количестве ловят они в упомянутых уже нами белых озерах. Не имея местного вина, они обычно пользуются привозным, но только при торжественных пиршествах и при богослужении. Особенно высоко ценится у них сладковатое критское вино, но оно употребляется только для врачебных надобностей или с целью хвастовства особой княжеской роскошью. В самом деле, питьё этого вина среди скифских снегов представляется почти что чудом, так как из Крита вывозится оно через Гадитанский пролив[234] и, несмотря на качку, вынесенную от столь сильного волнения в замкнутом море и океане, сохраняет в неприкосновенности отличающие его достоинства приятного вкуса и душистости. Народ же пьёт мёд, который варят из мёда и хмеля. Он хранится долгое время в просмолённых бочках и приобретает цену от древности. Кроме того, у них употребляются пиво и водка, как мы видим это у немцев и поляков; эти напитки варятся из пшеницы и ржи или ячменя и подаются на всяком пиршестве. Они утверждают, что второй из названных напитков, обладая известною силою, сродною с вином, сообщает опьянение тем, кто выпивает его побольше. Ради удовольствия они обычно охлаждают летом мёд и пиво, бросая в чаши куски льду, и с этой целью у знатных лиц с особым тщанием хранятся в подземных погребах огромные куски льду. Некоторые находят удовольствие в том, чтобы пить сок, выжатый из не совсем спелых вишен и напоминающий по своему цвету и весьма приятному вкусу прозрачное пурпурное вино. Супруги и вообще женщины не пользуются у них таким почётом, как у прочих народов, а считаются почти наравне со служанками. Именитые мужи удивительным образом следят за каждым их шагом и весьма тщательно охраняют их целомудрие. Поэтому их не пускают на пиршества и не позволяют ходить к церковным службам в более отдалённые храмы и вообще бесцельно показываться в народе. Но даже иностранцу можно легко, и притом за небольшую цену, склонить к любовным утехам всякую женщину из простонародья, отсюда можно думать, что знатные мужи мало стараются о снискании их любви.
Василий потерял отца, Иоанна, двадцать лет тому назад, Иоанн женат был на Софии, дочери Фомы Палеолога, который был могущественным властелином в Пелопоннесе и братом константинопольского императора. В то время София жила в Риме, так как отец её, Фома, был изгнан из Греции силою турецкого оружия. Брак Иоанна и Софии отличался особой плодовитостью, так как у них было пять сыновей: ныне правящий Василий, Георгий, Димитрий, Симеон и Андрей. Из них Димитрий и Симеон давно уже умерли, Василий же взял себе в жёны дочь своего отменно верного и разумного советника, Георгия Сабурова, Соломонию; выдающиеся качества этой женщины омрачаются лишь её бесплодием.
Задумав жениться, московитские государи, по обычаю, делают выбор из всех молодых девушек в целом царстве и велят привезти к себе всех, особенно отличающихся своею наружностью и душевными качествами. Потом они приказывают сведущим людям и надёжным женщинам осмотреть их и притом с такою тщательностью, что им дозволяется ощупать и исследовать даже более сокровенное. А затем уже, после долгого и мучительного ожидания родителей, достойной брака с царём признаётся та из них, которая придётся по душе государю. А остальные из девиц, состязавшихся о первенстве в красоте, целомудрии и нравственности, часто в тот же самый день, в угоду государям, выходят замуж за вельмож и воинов. Таким образом, в силу того, что государи пренебрегают славными отпрысками царского рода, на высоту царственного ложа, под покровительством красоты, взбираются по большей части девушки не высокого звания, как мы видим это в обычае и у турок-оттоманов.
Василий не имеет ещё полных сорока семи лет от роду и заслуживает предпочтения пред своими предками особо красивой наружностью, выдающимися духовными качествами, любовью и расположением к подла иным и ратными подвигами. Так, он вышел победителем из шестилетней борьбы с ливонцами, которые под предлогом этой войны возбудили против него семьдесят два союзные города, и скорее предписал немногие законы, чем получил их. Также и поляков, сряду в начале своего правления, он разбил в бою, а вождя их войск, Константина, русского родом, взял в плен и, сковав цепями, привёз в Москву. А спустя некоторое время он и сам побеждён был в большом сражении при Борисфене, повыше города Орши, тем самым Константином, которого он отпустил, но всё же город Смоленск, занятый ранее московитами, остался во владении Василия, несмотря на столь значительную победу, одержанную над ним поляками. А против татар, и в особенности прекопитов, живущих в Европе, московиты сражались с неоднократным успехом, сильно мстя им за обиды, причиненные их внезапными набегами…
(Далее о войске.)
Сам государь часто пирует всенародно с вельможами и послами с выдающейся пышностью и особым радушием, нисколько, впрочем, не вредящим его царственному величию, и в той же столовой видно много тяжеловесной посуды из позолоченного серебра, выставленной на двух горках. У него нет обыкновения иметь вокруг себя, в качестве телохранителей, или содержать на жалованье в другом месте отрядов преторианских воинов, а его окружает только его собственная челядь. Караульную же стражу несёт верное городское население. При этом всякий квартал города заграждён воротами и рогатками, и ночью не позволяется без дела бродить по городу; во всяком случае надо иметь при себе светильник. Весь двор состоит из царьков и отборных чинов воинских, которые поочередно призываются на определенное число месяцев из каждой области для посещения и прославления дворца и для исполнения обязанностей по свите. Что касается войска, то, в случае грозящей войны или объявления её врагам, оно всё собирается как из испытанных уже воинов, так и вновь набранных по областям. Военные начальники осматривают во всех городах молодёжь и зачисляют в ряды воинов всех, пригодных к службе; в мирное время им выплачивают из областной казны определённое, но незначительное жалованье. Зато несущие воинскую службу пользуются свободой от податей, имеют преимущество над поселянами и во всех делах сильны царским покровительством. Во время войны открывается благородное поприще для истинной доблести, и вообще во всякой отрасли управления имеются превосходные и полезные учреждения, так что каждый за свершенный им поступок получает в удел или вечную награду, или вечный стыд.
Конец.
Сигизмунд Герберштейн Записки о московитских делах Сигизмунда, вольного барона в Герберштейне, Нейперге и Гюттенгаге
Сигизмунд Герберштейн (1486—1506) — крупный дипломат и путешественник, дважды посетивший Россию. В 1517 г. он был послом императора Максимилиана, в 1526 г. в качестве представителя австрийского эрцгерцога Фердинанда прибыл вместе с графом Леонардо Ногароли (Нугаролой), послом императора Карла Ⅴ. Целью посольств было посредничество в заключении мира или перемирия с Великим княжеством Литовским, а также намерение привлечь Россию к антиосманской коалиции. Миссия 1517 г. была безрезультатной, в 1526 г. было заключено пятилетнее перемирие. Воссоединённые земли оставались в составе Русского государства, что было крупным успехом русской дипломатии.
«Записки» были впервые опубликованы в Вене по-латыни, вскоре появились немецкий и итальянский переводы, а затем переводы на другие языки и повторение ранее сделанных изданий.
Будучи первым в Западной Европе систематическим описанием России, основанным на личном знакомстве с ней и подлинными русскими источниками, «Записки» Герберштейна оказали влияние на других иностранных авторов (ⅩⅥ—ⅩⅦ вв.), писавших о России (А. Поссевино, П. Петрей, А. Олеарий, И. Мейерберг и др.), а также использовались в картографической литературе и космографиях.
К сведениям по истории России, даваемым С. Герберштейном, необходимо относиться критически, так как они зачастую лишь воспроизводят летописные характеристики и оценки событии (например, в рассказе о происхождении народа); автор допускает в ряде случаев неточности или тенденциозные трактовки, основанные на исторических концепциях того времени, отражая уровень историографии ⅩⅥ века. Он, по-видимому, не всегда правильно воспринимал информацию, допускал слишком свободную интерпретацию, типизацию частных случаев. Его взгляд часто бывал неверным и односторонним. За кажущейся объективностью этого автора скрывается иногда ирония, иногда — острая тенденциозность и всегда — политическая расчётливость. Тем не менее это сочинение заслуживает внимания современного читателя благодаря богатству сообщаемых сведений, занимательности повествования. Характеристику событий отражающую современное состояние науки и излагающих точку зрения советской исторической науки, читатель найдёт в трудах советских историков в списке рекомендуемой литературы.
Труд С. Герберштейна публикуется со значительными сокращениями по изданию: Герберштейн С. Записки о московитских делах. Спб., 1908.
Перевод А. Малеина.
⁂
Кратчайшее описание Руссии и Московии, которая ныне состоит её столицею.
Наконец хорография всей Московитской империи и упоминание о некоторых соседях.
Вставлены также различные сведения о религии и о том, что не согласуется с нашей религией.
Наконец разъясняется, какой там существует способ приёма послов и обхождения с ними.
Присоединено также описание двух путешествий в Московию.
Пресветлейшему владыке и государю, господину Фердинанду[235], королю римскому, венгерскому и богемскому и пр., инфанту испанскому, эрцгерцогу австрийскому, герцогу бургундскому и виртенбергскому и многих областей герцогу, маркграфу, графу и государю, государю моему всемилостивейшему.
Говорят, что некогда римляне давали послам, которых они отправляли к отдалённым и неведомым народам, между прочим и такое поручение, чтобы те тщательно записывали обычаи, учреждения и весь склад жизни того народа, у которого пребывали они под предлогом посольства. Впоследствии это стало до такой степени обычным, что по сообщении посольством отчёта о своей деятельности подобные записки полагались в храм Сатурна для назидания потомству. Если бы это установление соблюдалось людьми нашего поколения или нашими близкими предшественниками, то мы имели бы, вероятно, в истории более света и, во всяком случае, менее суетности. Что же касается лично меня, который с ранних лет находил удовольствие в общении с чужеземными людьми дома и за границей, то я охотно нёс службу в посольствах, возлагавшихся на меня не только дедом вашего величества, г. Максимилианом[236], мудрейшим государем, но также вашим величеством. По вашему приказу я не раз объехал северные земли, в особенности же вторично посетил Московию вместе с товарищем по почёту и путешествию, тогдашним цесарским послом, графом Леонардом фон Нугарола. Среди земель, просвещённых таинством святого крещения, эта страна немало отличается от нас своими обычаями, учреждениями, религией и воинскими уставами. Итак, хотя по воле и поручению блаженной памяти императора Максимилиана я посетил в звании посла Данию, Венгрию и Польшу, по смерти же его величества отправился я, от имени отечества, через Италию и Францию, по суше и по морю, в Испанию к могущественному и непобедимейшему г. Карлу Ⅴ[237], императору римскому, родному брату вашего величества; затем, по приказу вашего величества, я снова побывал у королей Венгрии и Польши, а наконец, вместе с графом Николаем фон Сальмис и пр., был я и у самого Солимана[238], государя турецкого,— и хотя и в других местах я отмечал не только мимоходом, но даже и тщательно, многое такое, что без сомнения в высшей степени заслуживало бы упоминания и разъяснения, всё же мне не хотелось посвятить тот досуг, который уделяется от общественного служения, повествованию о чём-нибудь из тех дел отчасти потому, что они были красноречиво и тщательно изложены раньше другими, отчасти потому, что находятся ежедневно на глазах и на виду Европы. Но я предпочёл дела московитские, гораздо более сокрытые и не так-то доступные ознакомлению с ними для наших современников; эти дела и решил я описать, полагаясь преимущественно на два обстоятельства, а именно на тщательность своего расследования и на знакомство с славянским языком: и то и другое принесло мне великую помощь при писании этого трактата, каковым бы он ни оказался. Правда, о Московии писали очень многие[239], но большинство делало это с чужих слов, а именно из более древних Николай Кузанский[240], а в наше время оставили как карты, так и записки Павел Иовий (называю его с должным уважением к его высокой учёности и памятуя его невероятное ко мне расположение), писатель, разумеется, изящный и очень добросовестный (ибо он пользовался весьма сведущим толмачом), Иоанн Фабри[241] и Антоний Вид[242]; затем некоторые касались Московии не нарочито, а при описании близлежащих к ней стран; к числу их принадлежат гот Олай[243] в описании Швеции, Матвей Меховский[244], Альберт Кампенский[245] и Мюнстер[246]. Однако все эти писатели отнюдь не отклонили меня от предпринятого сочинения как потому, что я был свидетелем-очевидцем тех дел, так и потому, что, присутствуя там лично, я почерпнул некоторые сведения из заслуживающих доверия донесений; наконец, я долго и много рассуждал при всяком случае о тех делах с очень многими лицами.
Отсюда я счёл необходимым гораздо подробнее и пространнее (да не вызовут слова мои неудовольствия) развить то, что другими было, говоря по правде, упомянуто, так сказать, мимоходом, а не развито. К этому присоединяется и то, что я пишу о том, чего другие даже и не касались и что не может быть известно никому, кроме посла. Вы же, ваше величество, одобрили это моё намерение и желание и посоветовали мне привести со временем к концу начатое сочинение, и это (говоря по пословице) могло явиться шпорами для лошади, бегущей уже и по своей воле; всё же посольства и другие поручения вашего величества очень часто отвлекали меня от возможности осуществить доселе то, что я начал. Теперь же я возвращаюсь к прерванному труду, отдыхая, так сказать, за ним по временам от ежедневных занятий по австрийскому государственному казначейству, и, повинуясь вашему величеству, менее опасаюсь в наш век самого насмешливого остроумия, недоброжелательства читателей, которые, вероятно, будут искать в книге больших цветков красноречия. Да будет с меня достаточно того, что я сам делом (не имея возможности осуществить то же самое и словами) старался обнаружить желание к просвещению потомства и вместе с тем исполнить приказания вашего величества, по сравнению с которыми для меня нет ничего столь священного. Поэтому осмеливаюсь поставить имя вашего величества во главе настоящих записок о Московии, составленных мною с гораздо большим стремлением к исследованию и обнаружению истины, чем к красноречию; всепокорно посвящаю и отдаю себя под покровительство вашего величества, на службе которого я уже состарился, и прошу ваше величество соблаговолить удостоить самую книгу милости и благосклонности, какой вы удостаивали всегда её автора.
В Вене в Австрии, первого марта ⅯⅮⅩⅬⅨ года.
Вашего величества верный советник-камергер и начальник австрийского государственного казначейства.
Сигизмунд, вольный барон в Герберштейне, Нейперге и Гюттенгаге.
⁂
О происхождении названия «Руссия» существуют разные мнения…
(Излагаются основанные на ложной этимологии мнения о происхождении термина, даётся характеристика территории и основанный на летописи рассказ о расселении славянских племён.)
Что же касается происхождения их народа, то у них нет никаких известий, кроме летописей, приводимых ниже; именно, это народ славянский из племени Иафета и некогда поселился у Дуная, где теперь Венгрия и Булгария, и тогда назывался он норками; наконец, он разбрелся и рассеялся по разным землям, причем получил названия от местностей, именно моравы от реки, другие очехи, то есть богемцы, точно так же хорваты, белы, серблы, то есть сервийцы; те, которые поселились у Дуная, были названы хоронтанцами; придя к Висле, они получили имя лехов от некоего Леха, князя польского, от которого и поныне поляки именуются лехами. Другие — литовцы, мазовы, померанцы; иные, севшие по Борисфену, где теперь Киев, именовались поленами, другие — древлянами, живущими в рощах; иные между Двиной и Припетью были названы дреговичами; другие — полевчанами, у реки Полоты, которая впадает в Двину; иные — около озера Ильмень, которые заняли Новгород и поставили себе князя именем Гостомысла; другие по рекам Десне и Суле были названы северами, или северокими; другие же выше истоков Волги и Борисфена получили имя кривичей; их крепость и столица — Смоленск. Так свидетельствуют их летописи[247].
Неизвестно, кто вначале властвовал над русскими, ибо у них не было писмен, при помощи которых они могли бы предать памяти потомства свои деяния. После же того, как царь константинопольский Михаил послал в Булгарию в 6406 году от сотворения мира [898][248] славянские буквы, они тогда впервые начали записывать и заносить в свои летописи не только то, что совершалось тогда, но и то, о чём они узнали от предков и удержали в памяти за долгий промежуток времени…
(Далее следует сообщение о власти варягов и рассуждения автора об этническом и географическом содержании термина.)
Когда русские стали однажды состязаться друг с другом о верховной власти и спорить, причём между ними поднялись сильнейшие раздоры, то Гостомысл, муж и благоразумный и пользовавшийся большим влиянием в Новгороде, посоветовал послать к варягам и побудить принять власть трёх братьев, имевших там большое значение. Когда его совета скоро послушались и были отправлены послы, князьями призывают трёх родных братьев; прибыв туда, они делят между собою добровольно врученную им верховную власть, Рюрик получает княжество Новгородское и помещает свой престол в Ладоге, на ⅩⅩⅩⅤ немецких миль ниже Новгорода Великого, Синеус сел в Белом озере, а Трувор в княжестве Псковском, в городе Изборск.
Русские хвалятся, что эти братья происходили от римлян, от которых повёл, как они утверждают, свой род и нынешний московский государь.
Вступление этих братьев в Руссию было, по летописям, в 6370 году от сотворения мира [862][249]. Когда двое из них умерли без наследников, то все княжества получил оставшийся в живых Рюрик; он поделил крепости между друзьями и слугами. Перед смертью он поручает юного сына, по имени Игоря[250], и царство некоему Олегу, своему родственнику; тот увеличил царство, покорив много областей; с своей боевой силой он ходил и на Грецию и даже осаждал Византию. После тридцатитрёхлетнего царствования он случайно наступил ногою на голову или череп своего коня, давно уже умершего, и погиб, пораненный укусом ядовитого червя.
По смерти Олега стал править Игорь, взяв себе в жёны Ольгу из Пскова. Заходя со своим войском очень далеко, Игорь добирался до Гераклеи и Никомидин, но в конце концов бежал, побеждённый в войне. Затем он был убит Мальдиттом[251], древлянским князем, в месте, по имени Коресте; там же он был и погребён. А так как сын его Святослав, который остался после него ребёнком, не мог по своему возрасту править, то во главе царства временно стала мать Ольга.
Когда древляне прислали к ней двадцать посредников с предложением выйти замуж за их князя, Ольга велела зарыть послов древлян живыми и тем временем отправила к ним своих послов сказать, что если они хотят иметь её своей княгиней и владычицей, то пусть пришлют к ней ещё больше сватов и более именитых. Вслед за тем к ней посланы были ещё пятьдесят отборных мужей, но она сожгла их в бане, а сама снова послала других послов с поручением возвестить её приход и повелеть готовить медвяную воду и прочее, необходимое, согласно обычаям, для поминовения супруга. Далее, придя к древлянам, она оплакала мужа, а древлян опьянила и перебила из них пять тысяч человек. Вернувшись вслед за тем в Киев, она набрала войско; выступив против древлян, она одержала победу, преследовала бегущих до крепости и обложила её осадою на целый год. После этого она заключила с ними мир, назначив им дань, а именно с каждого дома по три голубя и по стольку же воробьёв; получив птиц для дани, она тотчас отпускает их, привязав им под крылья какие-то огненосные снаряды. Голуби, улетев, возвращаются к обычным жилищам; прилетев обратно, они зажигают крепость. Когда крепость была охвачена огнём, то жители стали разбегаться оттуда, но или были перебиты, или попадали в плен и продавались в рабство. Захватив таким образом все крепости древлян и отомстив за смерть мужа, Ольга возвращается в Киев[252].
Затем в 6463 году от сотворения мира [955] она отправилась в Грецию и приняла крещение[253], в правление Иоанна, царя константинопольского; переменив имя Ольги, она названа была Еленой; получив от царя после крещения великие дары, она возвращается домой…
(Далее оценка крещения Ольги.)
Карта Московии. Из «Записок» С. Герберштейна.
Город Москва. Из «Записок» С. Герберштейна.
Сына же своего Святослава[254] она никоим образом не могла склонить к крещению. Когда он вырос, то, будучи мужественным и решительным, сряду же принял участие во всех воинских трудах и обычных опасностях; во время войны он не позволял своему войску иметь какую-нибудь поклажу, даже кухонную посуду. Питался он только жареным мясом, а спал на земле, подложив седло под голову. Он победил булгаров, дойдя до самого Дуная, и поместил свой престол в городе Переяславе, говоря своей матери и советникам: «Это подлинно моя столица в середине моих царств, из Греции ко мне привозят наволоки, золото, серебро, вино и разные плоды, из Венгрии серебро и коней, из Руссии шкуры, воск, мёд, рабов…»
(Далее о смерти Ольги.)
Святослав, который царствовал по смерти матери, разделил области сыновьям: Ярополку Киев, Олегу древлян, Владимиру Новгород Великий. Ибо новгородцы, побуждаемые некой женщиной, по имени Добрыней, выпросили себе Владимира в князья. Именно, в Новгороде был один гражданин, по имени Калуфча Малый, который имел двух дочерей, Добрыню и Малушу. Малуша была в женской комнате (тереме) Ольги и зачала и родила от Святослава Владимира[255]. Позаботившись о сыновьях, Святослав отправляется в Булгарию, осаждает город Переяслав и берёт его, затем объявляет войну царям Василию и Константину. А те отправили к нему послов просить мира и желали выведать от него, сколько у него было войска, обещая, но ложно, заплатить дань по числу войска. Затем, выведав число воинов, они набрали войско. Когда, после того, оба войска сошлись, русские устрашены были численностью греков; видя своих воинов оробевшими, Святослав сказал: «Русские, так как я не вижу места, которое могло бы принять нас под свою защиту, а мне никогда и на мысль не приходило передать землю Руссии врагам, то я решил храбро против них сражаться и таким образом или найти смерть, или добиться славы. Ибо если я погибну, мужественно сражаясь, то уготоваю себе от этого бессмертное имя, если же побегу, то — вечный позор; а так как окруженному многочисленными врагами убежать нельзя, то, стало быть, я буду стоять крепко и подвергну в первом ряду свою голову всем опасностям за отечество». Воины отвечали ему на это: «Где твоя голова, там и наша». Ободрив солдат, он вслед за тем бросается на стоявшего против него врага и, произведя сильный натиск, выходит победителем. Когда он стал затем опустошать землю греков, то остальные греческие князья старались отвратить его от этого дарами. Когда же он (как стоит в летописях) презрел и отверг поднесённые в дар золото и паволоки, а принял снова присланные ему греками платье и оружие, то народы Греции, увлечённые такой его доблестью, сказали, собравшись, своим царям: «И мы желаем быть под таким царём, который не золото любит более, а оружие». При приближении Святослава к Константинополю греки откупились большою данью и отвратили его от пределов Греции. Наконец, в 6480 году от сотворения мира [972] Курес, князь печенегов, убил его из засады и, сделав из его черепа чашу, оправил её в золото и сделал на ней надпись такого содержания: «Ища чужое, он потерял своё»…
(Далее о борьбе за власть после смерти Святослава и победе Владимира.)
Владимир поставил в Киеве много идолов. Первый идол, по имени Перун, был с серебряной головою, остальное же было у него из дерева. Другие идолы назывались Услад, Корса, Дасва, Стриба, Симергла и Макош; им он заклал жертвы; иначе именовались они кумирами…
(Далее о жёнах и детях кн. Владимира.)
Василий Ⅲ и герб Москвы. Из «Записок» С. Герберштейна.
Когда Владимир стал беспрепятственно монархом всей Руссии, к нему стали приходить из разных мест послы, убеждая его присоединиться к их вере. Видя различие вер, он и сам отправил собственных послов разузнать про условия и обряды отдельных вер. Наконец, когда он предпочёл всем другим религиям христианскую[256] по греческому обряду и избрал её, то отправил послов в Константинополь к царям Василию и Константину, обещая, что, если они дадут ему в жёны сестру их Анну, то он со всеми своими подданными примет веру Христову и вернёт им Корсунь и всё остальное, чем он владел в Греции. По достижении соглашения условились во времени и выбрали место Корсунь. Когда цари явились туда, Владимир был окрещён, причём ему изменено была имя Владимира и дано имя Василия. После брачного торжества он, согласно обещанию, вернул Корсунь вместе с остальными владениями. Это свершилось в 6469 году от сотворения мира [961]. С того времени Руссия пребывает в вере Христовой.
Анна умерла на ⅩⅩⅢ году после свадьбы, Владимир же скончался на четвёртом году после смерти жены.
Он основал город[257], расположенный между реками Волгой и Окой, который назвал по своему имени Владимиром и сделал его столицей Руссии…
(Далее о канонизации Владимира.)
По смерти Владимира сыновья его ссорились между собою, предпринимая каждый различные попытки захватить себе царскую власть, и стали даже сражаться, так что тот, кто был могущественнее, угнетал других низших и слабейших по сравнению с собою и прогонял их с царства. Святополк, захвативший силой Киевское княжество, нанял убийц покончить с его братьями Борисом и Глебом…
(Далее краткое сообщение о канонизации Бориса и Глеба.)
При продолжении ссор братьев они не совершили ничего достойного упоминания, если только ты не хочешь слушать про измены, козни, вражду и междоусобные войны.
Сын Всеволода Владимир, по прозвищу Мономах[258], снова обратил всю Руссию в монархию, оставив после себя некоторые драгоценные украшения, которые и поныне ещё они употребляют при венчании князей. Владимир умер в 6633 году от сотворения мира [1125]; после него ни сыновья его, ни внуки не свершили ничего достойного упоминания до времен Георгия и Василия; их победил в войне татарский царь Батый и погубил; он выжег и разграбил Владимир, Москву и добрую часть Руссии…[259]
(Далее о русско-ордынских отношениях ⅩⅢ—ⅩⅣ вв.)
Затем в 6886 году [1378] великий князь Димитрий победил в войне великого царя татарского, по имени Мамая. Точно так же, на третий год после этого, он снова нанёс ему такое сильное поражение, что земля была завалена трупами более чем на тринадцать тысяч шагов. На второй год после этого самого столкновения нагрянул татарский царь Тохтамыш[260], разбил Димитрия, осадил и занял Москву; убитых выкупали для погребения по восемьдесят одному рублю; всего было заплачено 3000 рублей.
Великий князь Василий, который правил в 6907 году [1399], занял Булгарию, которая расположена у Волги, и выгнал оттуда татар. Этот Василий Димитриевич оставил единственного сына Василия[261], но не любил его, так как подозревал в прелюбодеянии жену свою Анастасию, от которой тот родился; поэтому, умирая, он оставил великое княжество Московское не сыну, а брату своему Георгию. Но большинство бояр примкнуло всё же к его сыну, как к законному наследнику и преемнику; заметив это, Георгий спешит к татарам и умоляет царя вызвать Василия и разобрать, кому из них по праву принадлежит княжество. Когда царь по внушению одного из своих советников, который держал сторону Георгия, стал в присутствии Василия решать дело в пользу Георгия, то Василий припал к коленам царя и стал просить, чтобы ему позволено было высказаться. Получив тотчас согласие царя, он сказал: «Хотя ты произнёс своё решение на основании грамоты человека уже мёртвого, всё же я уверен, что моя грамота, которую ты дал мне, скрепив её золотой печатью указанием, что желаешь облечь меня великим княжением, доселе ещё жизненна и имеет гораздо более важное и действительное значение». Вместе с тем он просит царя, чтобы тот, памятуя о своих словах, соблаговолил исполнить своё обещание. На это царь ответил, что гораздо справедливее исполнить обещание, данное в живой грамоте, чем принимать в расчет мёртвую. В конце концов он отпускает Василия, даровав ему княжение. Негодуя на это, Георгий собрал войско и прогнал Василия. Василий перенёс это довольно спокойно и удалился в оставленное ему отцом Углицкое княжество. Георгий до конца жизни спокойно владел великим княжеством и отказал его по завещанию своему внуку Василию.
Этим оскорблены были, как лишённые наследства, сыновья Георгия, Андрей и Димитрий, и потому осадили Москву. Услышав это, Василий, который удалился в монастырь св. Сергия, тотчас разослал лазутчиков и расставил караулы, приняв таким образом меры на случай неожиданного нападения. Заметив это, упомянутые два брата, после взаимного совещания, наполняют несколько повозок вооружёнными воинами и посылают туда, якобы нагруженные товарами. Поездив туда и сюда, эти повозки остановились, наконец, под ночь возле караулов. Споспешествуемые этим удобным случаем, воины глубокой ночью неожиданно выскакивают из повозок, нападают на караульных, не подозревавших никакой опасности, и берут их в плен. Подвергается пленению и Василий в монастыре; затем его ослепляют и отправляют вместе с супругою в Углич. По прошествии времени Димитрий, видя, что знатные лица в общем к нему враждебны и хотят отпасть на сторону слепого Василия, вскоре убежал в Новгород, оставив сына Иоанна, у которого впоследствии родился Василий Шемячич, который ещё в бытность мою в Московии содержался в оковах; подробнее о нём ниже. Димитрий же слыл под прозвищем Шемяка, отсюда все его потомки прозываются Шемячичи. В конце концов великим княжением спокойно завладел Василий слепой, сын Василия. После Владимира Мономаха вплоть до этого Василия Руссия не имела монархов[262].
Сын же этого Василия, по имени Иоанн, был очень счастлив. Именно, как только он женился на Марии, сестре великого князя тверского, он выгнал шурина и захватил[263] великое княжество Тверское, а затем и Новгород Великий, ему же впоследствии стали подчиняться и все другие князья, будучи подвигнуты к тому величием его деяний или пораженные страхом. Продолжая и впоследствии вести свои дела столь же счастливо, он присвоил себе титул великого князя владимирского, московского и новгородского, а наконец стал величать себя монархом (самодержцем) всей Руссии. Этот Иоанн имел от Марин сына, по имени Иоанн[264], которого женил на дочери знаменитого Стефана[265], великого воеводы молдавского; этот Стефан разбивал Магомета, царя турецкого, Матфея[266] — венгерского и Иоанна Альберта[267] — польского.
По смерти первой супруги Марии Иоанн Васильевич женился во второй раз на Софии, дочери Фомы[268], который царил некогда на широком пространстве в Пелопоннесе; я разумею под Фомой сына Эмануила, царя константинопольского, из рода Палеологов. От Софии у Иоанна было пять сыновей: Гавриил, Димитрий, Георгии, Симеон и Андрей. Он наделил их наследством ещё при жизни. Для первородного Иоанна он назначил монархию, Гавриилу указал Новгород Великий, прочим даровал остальное согласно своему усмотрению. Первородный Иоанн умер, оставив сына Димитрия[269], которому дед, согласно обычаю, предоставил монархию вместо усопшего отца.
Говорят, что эта София была очень хитрая, и по её внушению князь делал многое. Передают, что между прочим она побудила мужа лишить монархии внука Димитрия и поставить на его место Гавриила[270]. Ибо, по убеждению жены, князь заключает Димитрия в тюрьму и держит его там. Наконец, перед смертью он повелел привести к себе Димитрия и сказал ему: «Дорогой внук, я согрешил пред богом и пред тобою, что подверг тебя заключению в темнице и лишил тебя законного наследства. Поэтому молю тебя, отпусти мне обиду, причинённую тебе; будь свободен и пользуйся своими правами». Растроганный этой речью, Димитрий охотно прощает деду его вину. Но когда он вышел от него, то был схвачен по приказу дяди Гавриила и брошен в темницу. Одни полагают, что он погиб от голода и холода, а по другим — он задохся от дыма.
При жизни Димитрия Гавриил выдавал себя только за властителя, по смерти же его всецело забрал себе власть, не будучи, однако, венчан, а только переменив имя Гавриила на Василия.
У великого князя Иоанна от Софии была дочь Елена[271], которую он выдал за Александра[272], великого князя литовского, который был впоследствии избран королем польским. Литовцы надеялись, что через этот брак утихнут раздоры между тем и другим государем, достигшие уже весьма значительных размеров, но вышло так, что раздоры эти от этого ещё более усилились. Именно, в брачном договоре было положено выстроить в определённом месте Виленской крепости храм по русскому обряду и дать в провожатые невесте известных женщин и девиц одной с ней веры. Так как с исполнением этого медлили некоторое время, то тесть воспользовался этим обстоятельством, как поводом к войне с Александром, и, составив три отряда, выступил против него.[273]
Первый отряд направляет он к югу против Северской области, второй на запад против Торопца и Белы, третий помещает он посредине против Дорогобужа и Смоленска. Кроме того, он сохраняет ещё в запасе часть войска, чтобы она могла скорее всего подать помощь тому отряду, против которого замечено будет боевое движение литовцев. Когда оба войска подошли к некой реке Ведроши, то литовцы, бывшие под предводительством Константина Острожского, окружённого огромным количеством вельмож и знати, разузнали от некоторых пленных про число врагов, а также и их вождей и возымели от этого крепкую надежду разбить врага. Далее, так как речка мешала столкновению, то с той и другой стороны стали искать переправы или брода. Раньше всего переправились на противоположный берег несколько московитов и вызвали на бой литовцев; те без всякой боязни оказывают сопротивление, преследуют их, обращают в бегство и прогоняют за речку; вслед за тем оба войска вступают в столкновение, и с той и другой стороны завязывается ожесточённое сражение. Во время этого сражения, ведшегося с обеих сторон с одинаковым воодушевлением и силою, помещённое в засаде войско, про грядущую помощь которого знали весьма немногие из русских, ударяет сбоку в средину врагов. Поражённые страхом литовцы разбегаются; полководец войска вместе с большинством знатных лиц попадает в плен; прочие, сильно перепуганные, оставляют врагу лагерь и сдают ему как себя самих, так и крепости: Дорогобуж, Торопец и Белу. То же войско, которое выступило к югу и над которым начальствовал татарский царь в Казани Махмет-Аминь[274], случайно захватывает наместника города Брянска — на тамошнем языке наместник именуется воеводой — и овладевает городом Брянском. Затем два родных брата, а Василию двоюродные, один по прозвищу Стародубский, а другой Шемячич, которые владели доброю частью Северской области и прежде повиновались князьям Литвы, отдают себя под власть владыки московского. Таким образом, через одно только сражение и в один и тот же год владыка московский достиг того, чего великий князь литовский Витольд добился в течение многих лет и с превеликими усилиями. Что касается далее упомянутых литовских пленных, то московский владыка обошёлся с ними очень жестоко и держал их скованными в самых тяжёлых цепях, а с вождём Константином повёл переговоры, чтобы тот покинул природного господина и поступил на службу к нему. Так как тот не имел другой надежды на избавление, то принял условие и был освобождён, связав себя предварительно страшною клятвою. Хотя ему затем назначены были соответственные достоинству его сана поместья и владения, однако его нельзя было ими ни умилостивить, ни удержать, так что при первом удобном случае он сквозь непроходимые леса вернулся к себе.
Александр, король польский и великий князь литовский, который постоянно находил более удовольствия в мире, чем на войне, покинул все области и крепости, занятые князем московским, и, довольствуясь освобождением своих, заключил с тестем мир.
Этот Иоанн Васильевич был так счастлив, что победил новгородцев в битве при реке Шелони[275] и, предложив после победы определённые условия, заставил их признать себя владыкой и государем и повелел им выплатить большую сумму денег; удалился он оттуда не раньше, как оставив там своего наместника. Наконец, по истечении семи лет, он вернулся туда, вступил при помощи архиепископа Феофила в город и обратил жителей в самое жалкое рабство; он захватил золото и серебро, отнял наконец и всё имущество граждан, так что вывез оттуда свыше трёхсот хорошо нагруженных телег. Лично сам он только раз присутствовал на войне, именно, когда подвергались захвату княжества Новгородское и Тверское; в другое время он обыкновенно никогда не бывал в сражении и всё же всегда одерживал победу, так что великий Стефан, знаменитый палатин Молдавии, часто вспоминал про него на пирах, говоря, что тот, сидя дома и предаваясь сну, умножает свою державу, а сам он, ежедневно сражаясь, едва в состоянии защитить свои границы.
Иоанн также ставил по своей воле царей в Казани, иногда отводил их пленными, но всё же в конце концов, под старость, потерпел от них весьма сильное поражение. Он также первый обвёл стеною крепость Московии и своё местопребывание, как это видно и доселе. Далее для женщин он был до такой степени грозен, что если какая из них случайно попадалась ему навстречу, то от взгляда его только что не лишалась жизни. Для бедных, угнетённых более могущественными и обижаемых ими, доступ к нему был прегражден…
(Далее о великокняжеских обедах, об ордынцах.)
Умер же Иоанн Великий в 7014 году от сотворения мира [1505]. Ему наследовал в великом княжении сын его Гавриил, впоследствии названный Василием; он держал в заключении своего племянника, сына брата, Димитрия, который ещё при жизни отца был избран, согласно с обычаями народа, законным монархом, и поэтому ни при жизни племянника, ни впоследствии, по его смерти, Василий не желал подвергнуть себя торжественному избранию в монархи. Он во многом подражал отцу и сохранил в целости то, что отец ему оставил; сверх того он присоединил к своей державе много областей не столько войною, в которой он был очень несчастлив, сколько своею ловкостью. Как отец его подчинил себе в рабство Новгород Великий, так сам он поступил с дружественным Псковом[276], точно так же получил он знаменитое Смоленское княжество, находившееся более ста лет под властью литовцев. Именно, хотя, по смерти Александра, короля польского, у Василия не было никакого повода к войне с Сигизмундом, королем польским и великим князем литовским, всё же он нашёл случай к войне[277], видя, что король склонен более к миру, чем к войне, и что литовцы также питают отвращение к войне. Именно, он стал говорить, что сестра его, вдова Александра, отнюдь не встречает с их стороны подобающего её сану обхождения. Кроме того, он стал взводить на Сигизмунда обвинение, будто тот поднял на него татар. Поэтому он объявляет войну и, придвинув пушки, осаждает Смоленск, но никоим образом не может взять его. Меж тем Михаил Глинский, происходивший из знатного рода и семейства русских князей, который некогда, при Александре, имел весьма большое влияние, убежал к великому князю Московии, как показано будет ниже; вслед за тем он убеждает Василия взяться за оружие, обещая ему завоевать Смоленск, если тот подвергнут будет осаде, но под тем условием, чтобы московский владыка уступил ему это княжение. Когда Василий согласился на условия, предложенные Михаилом, и снова обложил Смоленск уже тяжкой осадою, Глинский овладел городом посредством переговоров, или, вернее, подкупа и взял с собою в Московию всех военачальников, за исключением лишь одного, который вернулся к своему господину, не сознавая за собою никакой вины по измене. Остальные же военные чины, подкупленные деньгами и подарками, не дерзали возвратиться в Литву, а чтобы найти извинение своей вине, они внушили страх солдатам, говоря им: «Если мы двинемся по направлению к Литве, то на всяком месте нас могут или ограбить, или убить». Страшась такого бедствия, воины все отправились в Московию и содержатся там на жалованье государя.
Возгордившись от этой победы, Василий велит немедленно своему войску двинуться далее в Литву, сам же остаётся в Смоленске. Затем, когда московиты захватили несколько сдавшихся им ближайших городов и крепостей, тогда только польский король Сигизмунд собрал войско и послал его на помощь осаждённым в Смоленске, но было уже слишком поздно. Когда Смоленск был занят[278], то Сигизмунд, узнав, что московское войско движется в направлении к Литве, тотчас сам мчится в Борисов, расположенный у реки Березины, и отправляет оттуда своё войско под предводительством Константина Острожского. Когда этот последний добрался до реки Борисфена около города Орши, отстоящего от Смоленска на ⅩⅩⅣ немецких мили, то там стояло уже войско московского владыки числом приблизительно в восемьдесят тысяч[279]. Литовское же войско не превышало тридцати пяти тысяч человек, но к нему присоединено было несколько воинских орудий.
В 8‑й день сентября месяца 1514 года Константин, настлав мост, переправляет пехоту через Борксфен возле города Орши; конница же переправляется по узкому броду под самой крепостью Оршей. Когда половина войска переправилась через Борисфен, то об этом доносят Иоанну Андреевичу Челядину, которому московский владыка вверил главное начальство, причём ему предлагают напасть на эту часть войска и уничтожить её. Но Челядин ответил на это: «Если мы сомнём эту часть войска, то останется другая часть, с которой, вероятно, могут соединиться другие войска, и таким образом нам станет грозить ещё большая опасность. Подождём до тех пор, пока не переправится всёе войско, ибо наши силы настолько велики, что без сомнения и без большого усилия мы можем или смять это войско, или окружить его и гнать вплоть до Москвы. Наконец, что единственно нам остаётся, мы можем занять всю Литву». Меж тем приближалось литовское войско, соединённое с поляками и иностранными воинами, и когда оно подвинулось на четыре тысячи шагов от Орши, оба войска остановились. Два крыла московитов отошли несколько дальше от остального войска, чтобы окружить врага с тылу; главная же сила стояла в боевом порядке посредине, причём только некоторые выведены были вперёд, чтобы вызвать врага на бой. С противоположной стороны литовцы размещали разнообразные войска в длинном ряду, ибо каждое княжество прислало войска из своего народа и отдельного вождя, и таким образом в строю каждому отводилось особое место. Наконец, разместив спереди отряды, московиты затрубили в знак наступления и первые ударили на литовцев. Те, нисколько не оробев, оказывают сопротивление и отражают их. Но вскоре к московитам были посланы на помощь другие, которые, в свою очередь, обращают литовцев в бегство. Таким образом, несколько раз та и другая сторона усиливалась новыми подкреплениями и отражала другую. Наконец, сражение разгорается с величайшею силою. Литовцы, отступив умышленно к тому месту, где они поместили воинские орудия, направляют их против преследующих врага московитов и поражают задний ряд их, расставленный для подаяния помощи, но слишком плотно друг к другу, приводят их в замешательство и разгоняют в разные стороны. Этот неожиданный способ войны наводит страх на московитов, которые считали, что в опасности находится только первый ряд, борющийся со врагом; придя от этого в смущение и считая, что первый ряд в данное мгновение уже разбит, они обращаются в бегство. Литовцы повёртываются против них и, развернув все силы, преследуют их, гонят и убивают. Только ночь и леса положили конец этому избиению. Между Оршей и Дубровной (которые отстоят между собою на четыре нем. мили) есть река, по имени Кропивна; предавшись бегству по её опасным и крутым берегам, московиты потонули в таком количестве, что течение реки замедлилось. При этом столкновении были взяты в плен все воинские начальники и советники; более выдающимся из них Константин устроил на следующий день самый пышный приём, а затем отослал их к королю; они были распределены по литовским крепостям. Иоанн Челядин с двумя другими знатными вождями уже пожилых лет содержался в Вильне в железных оковах. Когда цесарь Максимилиан отправил меня послом в Москву, я с позволения короля Сигизмунда посетил их и утешал; кроме того, по их просьбе я дал им взаймы несколько золотых. Узнав о поражении своих, государь тотчас покинул Смоленск и бежал в Москву, а чтобы литовцы не заняли крепости Дорогобужа, он велел её сжечь. Литовское войско устремилось прямо к городу Смоленску, но взять его не могло, так как московский владыка расположил там охрану и вообще пред оставлением города хорошо укрепил его; затем, осаде мешала надвигавшаяся зима; далее, очень многие, нагруженные добычей после сражения, стали возвращаться домой, считая, что они уже достаточно потрудились; наконец, ни литовцы, ни московиты не умеют завоевывать крепости или брать их силою. Но от этой победы король не получил ничего, кроме возвращения трёх крепостей по сю сторону Смоленска.
На четвёртый год после этого столкновения московский владыка отправил войска в Литву[280] и расположился между течением реки Двины и крепостью Полоцком; оттуда выслал он значительную часть войска для опустошения Литвы угоном добычи, убийствами и пожарами. Воевода полоцкий, Альберт Гастольд, вышел в одну из ночей, переправился через реку, поджёг стог сена, которое московиты собрали для продолжительной осады, и напал на врагов. Одни из них были перебиты, другие утонули в бегстве, третьи взяты в плен, и немногие только уцелели. Из остальных, которые, разбредшись, опустошали Литву, одни потерпели поражение в различных местах, другие, бродя в лесах, перебиты были поселянами.
В это же время московский владыка делал нападение и на царство Казань[281] как с судовою, так и с конною ратью, но вернулся оттуда безуспешно, потеряв очень много воинов…
(Далее о неограниченной власти московского государя, которой он «превосходит всех монархов всего мира».)
Если он прикажет кому-нибудь быть при его дворе[282], или идти на войну, или править какое-нибудь посольство, тот вынужден исполнять всё это на свой счёт. Исключение составляют юные сыновья бояр, то есть знатных лиц с более скромным достатком; таких лиц, придавленных своей бедностью, он обыкновенно ежегодно принимает к себе и содержит, назначив жалованье, но неодинаковое. Те, кому он платит в год по шести золотых, получают жалованье через два года в третий; те же, кому каждый год даётся по ⅩⅡ золотых, принуждены быть без всякой задержки готовыми к исполнению всякой службы, на свой счёт и даже с несколькими лошадьми. Знатнейшим, которые правят посольство или несут иные более важные обязанности, назначаются, сообразно с достоинством и трудами каждого, или наместничества, или деревни, или поместья; однако от каждого в отдельности из этого они платят государю определённую подать. Им отдают только штрафы, которые вымогаются у бедняков, случайно в чём-нибудь провинившихся, и некоторые другие доходы. Но подобные владения он отдает им по большей части в пользование только на полтора года; если же он содержит кого в особой милости или расположении, то прибавляется несколько месяцев; по истечении же этого срока всякая милость прекращается, и тебе целых шесть лет подряд придется служить даром.
Был некто Василий Третьяк Долматов[283], который был любим государем и считался в числе самых приближённых секретарей его. Василий назначил его послом к цесарю Максимилиану и повелел приготовиться, но когда тот сказал, что у него нет денег на дорогу и на расходы, то его тотчас схватили и отправили в вечное заточение на Белоозеро, где он в конце концов погиб самою жалкою смертью. Государь присвоил себе его имущество, как движимое, так и недвижимое, и хотя он получил три тысячи флоринов наличными деньгами, однако не дал его братьям и наследникам ни гроша. Подлинность этого, помимо всеобщей молвы, подтверждал мне писарь Иоанн, приставленный ко мне государем для доставления вещей, необходимых при обыденных житейских потребностях. Когда Долматов был схвачен, то тот же Иоанн содержал его под своей охраной. Точно так же два брата Василия, Фёдор и Захарий, которые при нашем возвращении из Можайска в Смоленск были приставлены к нам в звании приставов, утверждали, что дело было именно так.
Все драгоценности, которые привозят послы, отправляемые к иностранным государям, государь откладывает в свою казну, говоря, что окажет послам другую милость…
(Далее приводятся примеры.)
Он применяет свою власть к духовным так же, как и к мирянам, распоряжаясь беспрепятственно и по своей воле жизнью и имуществом всех; из советников, которых он имеет, ни один не пользуется таким значением, чтобы осмелиться разногласить с ним или дать ему отпор в каком-нибудь деле…
(Далее излагаются свойственные средневековому сознанию и политической мысли представления о божественном происхождении и характере власти государя.)
От времени Рюрика вплоть до нынешнего государя эти государи пользовались только титулом[284] великих князей, или владимирского, или московского, или новгородского и пр., кроме Иоанна Васильевича, который величал себя государем всея Руссии и великим князем владимирским и пр. Нынешний же Василий Иоаннович присвояет себе и титул и имя царское следующим образом: «Великий государь Василий, божией милостью царь и государь всея Руссии и великий князь владимирский, московский, новгородский, псковский, смоленский, тверской, югорский, пермский, вятский, булгарский и пр., государь и великий князь Новгорода Низовской земли и черниговский, рязанский, волоцкий, ржевский, белеевский, ростовский, ярославский, белозерский, удорский, обдорский, кондинский и пр.». Далее, так как ныне все именуют его императором, то мне представляется необходимым разъяснить как это почётное звание, так и причину ошибки. На русском языке слово «царь» обозначает короля. Но на общем славянском языке, у поляков, чехов и всех других, на основании известного созвучия в последнем и притом протяжённом слоге, под словом «царь» понимается император или цесарь; поэтому все, кто не сведущ в русском языке или письменности, равно как чехи, поляки и даже славяне, подвластные королевству Венгерскому, обозначают латинское слово «rex» другим наименованием, а именно краль, иные кираль, некоторые король; царём же, по их мнению, называется один только цесарь или император. Следствием этого явилось, что русские переводчики, слыша, как государь их именуется таким образом у иноземных народов, начали затем и сами называть его императором, и они считают, что название царь более почётно, чем король (хотя они значат одно и то же). Но если развернуть все их истории и священное писание, то окажется, что слово царь соответствует везде названию король, а названию император соответствует кесарь…
(Далее продолжаются рассуждения автора о титулатуре.)
Обряд венчания на царство государей
(Текст дается с небольшими сокращениями.)
Нижеследующее описание, которое я достал не так-то легко, наглядно изобразит тебе обряд, коим венчаются на царство[285] государи московские. Этот обряд применён был великим князем Иоанном Васильевичем, когда он, как я упоминал уже раньше, ставил внука своего Димитрия великим князем и монархом Руссии.
Посреди храма Пресвятой девы воздвигается досчатый помост, на котором помещают три седалища, то есть для деда, внука и митрополита. Точно так же ставят особого рода возвышение, называемое у них налоем, на котором полагают княжескую шапку и бармы, т. е. княжеское украшение. Затем к назначенному времени являются облачённые в торжественное одеяние митрополит, архиепископы, епископы, архимандриты, игумены и весь духовный собор. При входе великого князя с внуком в храме дьяконы поют по обычаю «Многая лета» одному только великому князю Иоанну. После этого митрополит со всем клиром начинает петь молебен… По окончании молебна митрополит, великий князь и внук восходят на досчатый помост, и первые двое садятся на поставленные там седалища, а внук меж тем останавливается у края помоста. Наконец, великий князь начинает говорить так: «Отче митрополит, по божественной воле, по древлему и соблюдённому доселе великими князьями, нашими предками, обычаю, великие князья отцы назначали своим сыновьям-первенцам великое княжение, и как но их примеру родитель мой великий князь при себе благословил меня великим княжением, так и я при всех благословил великим княжением первенца моего Иоанна. Но как по воле божией случилось, что оный сын мой скончался, оставив по себе единородного Димитрия, которого бог даровал мне вместо моего сына, то я равно при всех благословляю его, ныне и после меня, великим княжением владимирским, новгородским и прочая, на которые я благословил и отца его».
После этою митрополит велит внуку приступить к назначенному ему месту, благословляет его крестом и велит диакону читать молитвы диаконов, а сам меж тем, сидя возле него и также наклонив голову, молится… По окончании этой молитвы митрополит велит двум архимандритам подать ему бармы, покрытые вместе с шапкою неким шёлковым покровом (который они называют ширинкою). Затем он передаёт их великому князю и знаменует внука крестом. Великий же князь возлагает их на внука. Потом митрополит говорит: «Мир всем», а дьякон ему: «Владыко, помолимся»… Наконец подаёт он великому князю княжескую шапку, принесённую по приказу митрополита двумя архимандритами, и знаменует при этом внука крестом во имя отца, и сына, и святого духа. Затем, когда великий князь возлагал шапку на главу внука, его благословляли рукою сперва митрополит, а потом, подступая, архиепископ и епископы. Совершив это по чину, митрополит и великий князь приказывают внуку сесть с ними рядом и, помедлив немного, встают… И после молитвы митрополит и великие князья садятся. Священник или дьякон указует на место, на коем читалось евангелие, и говорит громким голосом: «Многая лета великому князю Иоанну…» После этого священники поют перед алтарем «Великому князю многае лета»; точно так же на правом и на левом клиросе дьяконы ноют: «Многая лета». Наконец дьякон снова громким голосом возглашает: «Многая лета великому князю Димитрию…» Точно так же священники у алтаря и на обоих клиросах громко поют: «Многая лета Димитрию». По окончании сего митрополит, архиепископ, епископы и всё собрание подходят по порядку к великим князьям и почтительно их поздравляют. Подходят и сыновья великого князя, кланяясь и поздравляя великого князя.
Обряды, установленные после венчания великого князя
Митрополит Симон говорит: «Господин и сын, великий князь Димитрий, по божественной воле дед твой, великий князь, оказал тебе милость, благословил тебя великим княжением, и ты, господин и сын, имей страх божий в сердце твоём, люби справедливость и справедливый суд, слушайся деда твоего, великого князя, и всем сердцем заботься о всех православных. И мы благословляем тебя, господина, как его сына и молим бога о твоем здравии». Затем митрополит и великие князья встают, и митрополит с молитвою благословляет крестом великого князя и его сыновей. Наконец, по совершении литургии, то есть священнослужения, великий князь дед удаляется в своё жилище, а Димитрий в княжеской шапке и бармах отправляется из храма Пресвятой девы[286] в сопровождении большой толпы бояр и их детей, в церковь Михаила архангела, где в преддверии на помосте Георгий[287], сын великого князя Иоанна, трижды осыпает его золотыми деньгами (под деньгой разумей род монеты). По входе его в церковь священники с молитвой в литании, согласно обычаю, благословляли его крестом, а также осеняли его знамением креста у гробниц и памятников. Затем, при выходе Димитрия из храма, Георгий в дверях снова осыпает его золотыми деньгами. После того Димитрий направляется прямо в церковь Благовещения Марии, где равным образом благословляли его священники, и, как ранее, Георгий осыпал его деньгами. По свершении этого, Димитрий наконец удалился к деду и матери. Это свершилось в 7006 году от сотворения мира, от рождества же Христова в 1498, в четвёртый день февраля месяца.
Присутствовали же при сём по приказу великого князя и с благословения митрополита Симона…
(Приводятся имена представителей духовенства.)
За обедом, как бы в качестве дара, поднесён был Димитрию широкий пояс, сделанный из золота, серебра и драгоценных камней, и этим поясом он был опоясан. Вслед за тем ему предложены были переяславские сельги, то есть рыбки из Переяславского озера, вполне похожие на селедки, именем которых они и называются. Предлагают же этот род рыбы, как думают, потому, что Переяславль никогда не отделялся от Московии, или монархии.
Бармы представляют собой род широкой цепи, из мохнатого шёлка, снаружи же они нарядно изукрашены золотом и всякого рода драгоценными камнями; Владимир отнял их у некоего разбитого им в бою генуэзца, начальника Кафы.
Наша шляпа, латинское pileus, на их языке называется шапкой[288]; её носил Владимир Мономах и оставил её, украшенною жемчугом, а также нарядно убранную золотыми бляшками, которые, извиваясь кругом, часто колыхались при движении. Досель говорил я о государе, который владеет большею частью Руссии.
Остальными частями Руссии[289] владеет ныне один Сигизмунд, король польский, великий князь литовский. Но раз зашла речь о королях, которые повели свой род от литовцев, то мне представляется необходимым прибавить кое-что об их родословной…
(Далее — о родословной великих князей литовских, о брачно-династических союзах европейский правителей, о вступлении в брак Василия Ⅲ.)
Казнохранитель и главный советник Георгий, по прозвищу Малый, рассчитывал, что государь возьмет в супруги его дочь. Но в конце концов, по общему совету, были собраны в одно место дочери бояр, числом тысяча пятьсот, чтобы государь мог выбрать из них ту, которую пожелает. Произведя смотрины, государь вопреки предположению Георгия выбрал себе в супруги Саломею[290], дочь боярина Иоанна Сапура. Но затем, так как у него в течение двадцати одного года не было от неё детей, то, рассерженный бесплодием супруги, он в тот самый год, когда мы прибыли в Москву, то есть в 1526, заточил её в некий монастырь в Суздальском княжестве. В монастыре, несмотря на её слезы и рыдания, митрополит сперва обрезал ей волосы, а затем подал монашеский кукуль, но она не только не дала возложить его на себя, а схватила его, бросила на землю и растоптала ногами. Возмущённый этим недостойным поступком, Иоанн Шигоня, один из первых советников, не только выразил ей резкое порицание, но и ударил её бичом, прибавив: «Неужели ты дерзаешь противиться воле государя? Неужели медлишь исполнить его веления?» Тогда Саломея спросила его, по чьему распоряжению он бьёт её. Тот ответил: «по приказу государя». После этих слов она, упав духом, громко заявляет в присутствии всех, что надевает кукуль против воли и по принуждению, и призывает бога в мстители столь великой обиды, причиняемой ей. Итак, Саломея была заточена в монастырь, а государь женился на Елене[291], дочери князя Василия Глинского Слепого, в то время уже покойного,— он был братом князя Михаила Глинского, который тогда содержался в плену. Вдруг возникает молва, что Саломея беременна и даже скоро разрешится. Этот слух подтверждали две почтенные женщины, супруги первостепенных советников, казнохранителя Георгия Малого и постельничего Якова Мазура, и уверяли, что они слышали из уст самой Саломеи признание в том, что она беременна и скоро разрешится. Услышав это, государь сильно разгневался и удалил от себя обеих женщин, а одну, супругу Георгия, велел даже подвергнуть бичеванию за то, что она своевременно не донесла ему об этом. Затем, желая узнать дело с достоверностью, он посылает в монастырь, где содержалась Саломея, советника Феодорика Рака и некоего секретаря Потата и поручает им тщательно расследовать правдивость этого слуха. Во время нашего тогдашнего пребывания в Московии некоторые утверждали нам за непреложную истину, что Саломея родила сына, по имени Георгий, но никому не желала показать ребенка. Мало того, когда к ней присланы были некие лица для расследования истины, то она, говорят, отвечала им, что они недостойны того, чтобы глаза их видели ребенка, а когда он облечётся в величие свое, то отомстит за обиду матери. Некоторые же упорно отрицали, будто она родила. Итак, молва гласит об этом происшествии двояко.
Как я узнал, беря себе в жёны дочь литовского изгнанника Василия Глинского, государь, помимо надежды иметь от неё детей, руководился двумя соображениями: во-первых, тесть его вёл свой род от семейства Петрович, которое пользовалось некогда громкой славой в Венгрии и исповедовало греческую веру; во-вторых, дети государевы в таком случае имели бы в качестве дяди Михаила Глинского, мужа выдающейся опытности и редкой доблести. Именно, у государя были ещё живы два родных брата, Георгий и Андрей, а потому он полагал, что если у него родятся от какой-либо иной супруги дети, то они, при жизни его братьев, не будут безопасно править государством. Вместе с тем он не сомневался, что если он вернёт свою милость Михаилу и дарует ему свободу, то родившиеся от Елены дети его, под охраною дяди, будут жить гораздо спокойнее. Поэтому в нашу бытность там стали вести переговоры об освобождении Михаила; мало того, нам довелось видеть, как с него сняли оковы, с почётом отпустили его на поруки, затем даровали и полную свободу[292]; он поименован был в числе прочих князей в завещании государя и в конце концов назначен опекуном своих племянников, Иоанна[293] и Георгия. Но впоследствии, видя, что сразу по смерти государя вдова его стала позорить царское ложе с неким боярином, по прозвищу Овчиной, заключила в оковы братьев мужа, свирепо поступает с ними и вообще правит слишком жестоко, Михаил, исключительно по чувству родственной любви и долга чести, неоднократно наставлял её жить честнее и целомудреннее, но она отнеслась к его наставлениям с таким негодованием и нетерпимостью, что вскоре стала придумывать, каким бы образом погубить его. Предлог был найден: как говорят, Михаил через немного времени был обвинён в измене, снова ввергнут в темницу и в конце концов погиб жалкою смертью; по слухам, вдова также, немного спустя, была умерщвлена ядом, а обольститель её Овчина был рассечён на куски. После гибели матери царство унаследовал старший сын её Иоанн, родившийся в 1528 году.
Религия
С начала своего существования и до сего времени Руссия пребывает в христианской вере греческого исповедания. Митрополит её имел некогда местопребывание в Киеве, потом во Владимире, а ныне в Москве[294]…
(Далее о церкви и митрополитах Великого княжества Литовского.)
Русские митрополиты получают своё поставление от патриарха константинопольского…
(Далее легенда о приходе на Русь апостола Андрея.)
Некогда митрополиты, равно как и архиепископы, избирались на соборе всех архиепископов, епископов, архимандритов и игуменов монастырей. Изыскивали по монастырям и пустыням мужа более святой жизни и избирали его. Нынешний же государь, как говорят, обыкновенно призывает к себе определённых лиц и из их числа выбирает одного по своему усмотрению. В то время, когда я исполнял в Москве обязанности посла цесаря Максимилиана, митрополитом был Варфоломей[295], муж святой жизни. Когда государь нарушил клятву, данную им и митрополитом князю Шемячичу, и допустил нечто другое, что, по-видимому, являлось нарушением власти митрополита, то этот последний явился к государю и сказал ему: «Раз ты присвояешь всю власть себе, то я не могу отправлять своей должности». При этом он протянул ему посох, который носил наподобие креста, и отказался от своей должности. Государь принял немедленно и посох, и отказ от должности и, наложив на бедного митрополита цепи, тотчас отправил его на Белоозеро. Говорят, что он пребывал там некоторое время в оковах, однако впоследствии был освобождён и провел остаток своих дней в монастыре в качестве частного лица. Преемником его в митрополии был некто Даниил[296], приблизительно ⅩⅩⅩ лет от роду, человек крепкого и тучного сложения, с красным лицом. Не желая казаться более преданным чреву, чем постам, бдениям и молитвам, он пред отправлением торжественного богослужения всякий раз окуривал лицо своё серным дымом для сообщения ему бледности, и, подделав таким образом себе бледность, он обычно являлся в подобном виде народу.
Есть также во владениях Московского государя ещё два архиепископа, в Новгороде, именно Магриций[297], и в Ростове, равно как и епископы тверской, рязанский, смоленский, пермский, суздальский, коломенский, черниговский, сарский. Все они подчинены митрополиту московскому. Они имеют свои определённые доходы от поместий и других чрезвычайных, как они выражаются, случайностей; замков же, городов или какого-нибудь мирского (как они называют) управления они не имеют; от мяса постоянно воздерживаются. Как я узнал, архимандритов в Москве только два, игуменов же в монастырях очень много; все они избираются по усмотрению самого государя, которому никто не дерзает противиться…
(Далее о способе избрания игуменов, о белых священниках.)
Как мы сказали, во главе монастырей стоят аббаты и приоры, первых из них они называют архимандритами, а вторых игуменами. Они имеют весьма суровые законы и уставы, которые, впрочем, подверглись постепенному ослаблению и теперь забыты. Они не смеют пользоваться никакими утехами. Если у кого найдется арфа или другой музыкальный инструмент, тот подвергается весьма тяжкому наказанию. Мяса они не едят никогда. Все повинуются не только распоряжению государя, но и каждому боярину, посылаемому от государя. Я был свидетелем, как мой пристав просил у некоего игумена одну вещь; так как тот не давал её немедленно, то пристав пригрозил ему побоями, услышав про это, игумен тотчас же принёс просимую вещь. Очень многие удаляются из монастырей в пустыню и строят там маленькие хижины, в которых селятся или по одному, или с товарищами; пропитание снискивают они от земли и с деревьев, то есть корни, а также древесные плоды. А называются они столпниками. Столп на их языке значит те же, что латинское columna (колонна). Они поддерживают столпами свои узкие, маленькие и приподнятые ввысь домики.
Хотя митрополиты, епископы и архиепископы никогда не едят мяса, однако, если они приглашают гостей-мирян или священников в ту пору, когда можно кушать мясо, то они имеют то преимущество, что подают им за своим обедом мясо, а архимандритам и игуменам это запрещено.
Их архиепископы, епископы и архимандриты носят чёрные и круглые клобуки, один только епископ новгородский носит, согласно с нашим обычаем, клобук белый и двурогий.
Повседневная одежда у епископов такая же, как и у остальных монахов, за исключением того, что они носят иногда шёлковое одеяние и в особенности чёрную мантию, которая со стороны груди имеет по обоим бокам три белые каймы, извивающиеся наподобие текущего ручья, в знак того, что из сердца и уст их текут ручьи учения веры и благих примеров. Они ходят с палкой, на которую опираются и которая на их языке именуется посох, наподобие креста. Епископ новгородский носит мантию белую. Епископы заняты только отправлением божественных служб и благочестивым охранением и распространением самой религии, управление же имуществом и другими общественными делами они поручают чиновникам…
(Далее о разделении церквей в 1054 г., о вероисповедных различиях между православием и католичеством, текст правил Иоанна, митрополита, вопросы Кирилла к новгородскому епископу Нифонту.)
Крещение
Крещение совершается следующим образом. По рождении младенца вскоре призывают священника, он, стоя перед дверью покоя, в котором пребывает родильница, читает известные молитвы и нарекает имя ребенку. Потом обыкновенно на ⅩⅬ день, если бы ребенок случайно хворал, его приносят в церковь и крестят, причём он трижды весь погружается в воду; иначе они не считали бы его окрещённым. Затем он помазуется елеем, который освящён на страстной неделе; наконец, он помазуется, как они говорят, миррою. Вода же крещения освящается для каждого младенца отдельно и тотчас после крещения выливается за дверью храма. Крестят младенцев всегда в храме, если только ребенок не из очень отдалённой от церкви местности или если ему не может повредить холод, равным образом никогда не берут для крещения тёплой воды, кроме разве немощных младенцев. Восприемники назначаются по воле родителей, и всякий раз как они, повторяя за священником определённые слова, отрицаются от диавола, они столько же раз плюют на землю. Волосы младенцу стрижёт также священник и закатывает их в воск и кладёт в храме на определённом месте…
(Далее помещена «булла папы Александра, подробно объясняющая крещение русских».)
Исповедь
Хотя исповедь и полагается по их уставу, однако простой народ думает, что это дело князей и что она преимущественно приличествует знатным господам и более именитым мужам. Исповедуются около праздника Пасхи с великим сердечным сокрушением и благоговением. Исповедующий вместе с исповедующимися становится посредине храма с лицом, обращённым к какой-нибудь иконе, нарочно для этого поставленной…
(Далее о грехах и покаянии, таинстве причащения, о праздничных днях, о ругательствах, клятвах, крестном знамении.)
Чистилище[298]
Они вовсе не верят в чистилище, но говорят, что у каждого усопшего есть своё место по его заслугам, причём для благочестивых оно назначено светлое, вместе с милостивыми ангелами, а для нечестивцев — тёмное, покрытое густым мраком, вместе с страшными ангелами; здесь они ожидают последнего суда; по месту и милостивым ангелам души познают благодать божию, всегда желая последнего суда, а другие наоборот. И они полагают, что душа, отделённая от тела, не подлежит наказаниям, ибо если душа осквернила себя, находясь в теле, то она и искуплению должна подвергнуться вместе с телом. Что же касается того, что они совершают заупокойную службу по умершим, то они веруют, что этим возможно вымолить и добиться для душ более сносного места, находясь в котором они могли бы легче ожидать будущего суда. Святою водою никто не кропит себя сам, а может получить окропление только от священника. Кладбищ для погребения тел они не освящают, ибо говорят, что земля сама освящается помазанными и освящёнными телами, а не тела землею…
(Далее небольшой раздел о почитании святых.)
Пост
В Четыредесятницу они постятся семь недель подряд. В первую, которая у них называется сырною, то есть, так сказать, имеющею прикосновение к сыру, они вкушают молочное; во все же последующие недели они (кроме путешествующих) воздерживаются даже от рыбы. Некоторые принимают пищу только по воскресеньям и субботам, а в остальные дни воздерживаются от всякой пищи. Некоторые точно также принимают пищу по воскресеньям, вторникам, четвергам и субботам и воздерживаются в остальные три дня. Есть очень много и таких, которые в понедельник, среду и пятницу довольствуются куском хлеба с водою. Остальные посты в году они соблюдают не так строго…
(Далее о других постах.)
На монахов же наложены посты гораздо более строгие и тяжёлые, и им надо довольствоваться квасом, то есть кислым питьем, и водою, смешанною с закваскою. И священникам в это время запрещены медвяное питье и пиво, хотя теперь все законы и уставы всё более и более падают и нарушаются. Помимо поста, они вкушают мясо в субботу, а в среду воздерживаются.
Учители, которым они следуют, суть: Василий Великий, Григорий и Иоанн Хризостом, которого они называют Златоуст[299], то есть золотой рот. Проповедников у них нет. По их мнению, достаточно присутствовать при богослужении и выслушать евангелие, послания и слова других учителей, которые священник читает у них на родном языке. Сверх того, они рассчитывают этим избежать различных мнений и ересей, которые по большей части рождаются от проповедей; в воскресенье они объявляют праздничные дни следующей недели и читают публичную исповедь. Далее, они определяют правильным и непреложным для всех все то, во что, как они видят, верит сам государь и что он думает.
В Москве мы узнали, что константинопольский патриарх, по просьбе самого владыки московского, прислал некоего монаха, по имени Максимилиана[300], чтобы он по здравом обсуждении привёл в порядок все книги, правила и отдельные уставы, относящиеся до веры. Когда Максимилиан исполнил это и, заметив много весьма тяжких заблуждений, объявил лично государю, что тот является совершенным схизматиком, так как не следует ни римскому, ни греческому закону,— итак, повторяю, когда он сказал это, то (хотя государь оказывал ему великое благорасположение) он, говорят, исчез, и, по мнению многих, его утопили.
За три года до нашего приезда в Москву некий греческий купец из Кафы, Марк, как сообщали, сказал то же самое и также был схвачен и убран с глаз долой (хотя турецкий посол ходатайствовал тогда за него с наглыми, пожалуй, просьбами).
С. Герберштейн. (Гравюра ⅩⅥ в.)
Герб С. Герберштейна. (Гравюра ⅩⅥ в.)
Грек Георгий, по прозвищу Малый[301], казнохранитель, канцлер и главный советник государя, примкнувший к этому мнению и защищавший его, был немедленно за это отрешён от всех должностей и лишился государевой милости. Но так как государь никоим образом не мог обходиться без его содействия, то милость была ему возвращена, но он приставлен был к другой должности. Это был муж выдающейся учёности и многосторонней опытности; в Москву он приехал с матерью государя. Государь до такой степени уважал его, что раз, позвав его к себе больного, поручил нескольким из своих первых и и именитых советников доставить его в своё жилище сидящим на повозке. Но когда его привезли во дворец и он отказался от того, чтобы его несли по столь многим и столь высоким ступеням, то его сняли с повозки, и он стал помаленьку подниматься к государю. Государь случайно увидел его и, придя в сильный гнев, велел положить его на носилки и принести к себе. Наконец, посоветовавшись с ним и окончив дело, он велел снести его на носилках по ступеням; вместе с тем он отдал распоряжение впредь постоянно носить его вверх и вниз.
Главная забота их духовенства состоит в том, чтобы приводить всех людей в свою веру. Монахи-отшельники давно уже привлекли в веру Христову значительную часть идолопоклонников, долго и обильно сея у них слово божие. И теперь отправляются они в разные страны, расположенные к северу и востоку; попадают туда не иначе, как с величайшими трудами и опасностью для чести и жизни, не надеются получить от того никакой выгоды и не ищут её; мало того, они (запечатлевая иногда учение Христово смертию) имеют в виду одно то, чтобы стараться свершить угодное богу дело, призвать на путь истины души многих, совращённых с него заблуждением, и приобрести их Христу[302].
Главный монастырь в Московии — в честь св. Троицы, который отстоит от города Москвы на ⅩⅡ нем. миль к западу[303]; похороненный там св. Сергий, как говорят, совершает много чудес, и его набожно прославляет изумительное стечение племен и народов. Там бывает часто сам государь, а простой народ стекается туда ежегодно в определенные дни, причём кормится от монастырских щедрот. Говорят, будто там существует медный горшок, в котором варится определённая пища, по большей части овощи. Но выходит так, что, соберётся ли туда немного людей или много, пищи всегда остаётся столько, чтобы ею сыта была монастырская челядь, и таким образом никогда не замечается ни недостатка, ни излишества.
Московиты хвастаются, что они одни только истинные христиане, а нас осуждают как отступников от первоначальной церкви и старинных святых уставов. Поэтому, если какой-нибудь человек нашей веры переходит к московитам добровольно или даже убегает к ним против воли господина, якобы под предлогом изучения и принятия их веры, то они говорят, что его не следует отпускать или даже выдавать на требование господина; это стало мне известным из одного удивительного случая, который считаю нужным привести здесь.
При моём отправлении в Московию некий знатный краковский гражданин поручил мне и даже отдал на руки, почти против моей воли, одного молодого человека, происходившего из знатной фамилии Бетманов, по имени Эразма. Это был юноша не без образования, но до такой степени преданный пьянству, что иногда напивался до безумия и своими частыми попойками подчас вынуждал меня озаботиться наложением на него оков. И вот, удрученный сознанием своего заблуждения, он в одну ночь убежал из города Москвы, прихватив с собой трех московитов и моего кучера, поляка; переплыв через реку Оку, он направил путь к Азову. Узнав об этом, государь немедленно разослал по всем направлениям своих ездовых, которые у них называются гонцами, чтобы вернуть его с бегства. Те наткнулись на караульных, которые были расположены в той местности против непрерывных набегов татар, и, изложив им происшествие, добились того, что и эти караульные поехали для розыска беглецов. Навстречу им попался человек, который рассказал, что, пользуясь ночною темнотою, он ускользнул от пяти всадников, заставивших его показать им прямой путь к Азову. Таким образом, караульные попали на след и ночью заметили костёр, который те зажгли; они тихо, наподобие змей, подползают к лошадям беглецов, бродившим на пастбищах около места ночлега, и отгоняют их дальше. А когда мой кучер проснулся и хотел привести обратно лошадей, отошедших слишком далеко, преследующие выскакивают на него из травы, грозя ему смертию, если он издаст хоть малейшее восклицание, и таким образом держат его связанного. Затем, когда они снова стали отгонять лошадей дальше и их хотели привести обратно, один, другой и третий из беглецов, то они все по порядку были равным образом схвачены из засады, за исключением одного Эразма, который, когда на него напали, защищался обнажённой саблей и при этом позвал Станислава (так звали кучера). А когда тот ответил, что он взят в плен и связан, то Эразм бросил саблю и воскликнул: «Раз вы в плену, то и я не хочу ни быть на свободе, ни оставаться в живых!» И таким образом он сдался, хотя они находились всего на два дня пути от Азова.
Когда пленники были приведены обратно и я попросил государя, чтобы мне были возвращены мои люди, он ответил, что нельзя никому возвращать того человека, который перешёл к московитам для восприятия истинной веры (как выше сказано, они хвастаются, что они одни только имеют её). Всё же кучера он мне скоро вернул. А когда он стал отказываться возвратить Эразма, то я сказал приставленному ко мне домоправителю, который у них называется приставом, что плохо будут люди думать и говорить о государе, если он станет отнимать у послов их слуг[304]. А чтобы ни государь, ни я не могли навлечь на себя обвинение, я попросил, чтобы он позволил Эразму предстать пред очи его советников в моём присутствии, дабы узнать его желание лично от него. Когда это с согласия государя было исполнено, я спросил Эразма, желает ли он остаться у государя из-за веры. Когда тот согласился, я заметил: «Если ты хорошо постелишь себе кровать, то хорошо и уснёшь» (как посеешь, так и пожнёшь). Впоследствии, когда один литовец, бывший в свите графа Нугароля, стал отговаривать Эразма от его намерения, то получил от него ответ, будто он боялся моей строгости. Тогда литовец предложил ему, не пожелает ли он вернуться, если граф примет его в свою свиту, Эразм изъявил на это согласие. Дело доложили графу, и тот спросил у меня, согласен ли я. На это я ответил, что с своей стороны я предоставляю ему полную свободу. Ибо я и сам желал представить это дело так, чтобы родственники Эразма не истолковали всего происшествия иначе, чем оно случилось на самом деле…
(Далее о датчанине (?) Северине Нордведе, бежавшем к «государю московскому», затем отпущенном по ходатайству императора Карла Ⅴ и погибшем при осаде Флоренции.)
О десятинах
Просветясь в 6496 году [988] таинством животворящего крещения, Владимир установил вместе с митрополитом Львом давать десятину со всех имуществ для бедных, сирот, немощных, престарелых, пришельцев, пленных и для погребения бедных, а также для помощи тем, кто имел многочисленное потомство и у которых имущество было истреблено огнём, и, наконец, для облегчения нужд всех несчастных, а также для церквей бедных монастырей и главным образом для успокоения мёртвых и живых. Он же, Владимир, подчинил власти и суду духовных всех архимандритов, священников, диаконов и весь чин церковный: монахов, монахинь и тех женщин, который приготовляют просфоры для богослужения и которые у них называются просвирнями, точно так же жён и детей священников, врачей, вдов, повивальных бабок и тех, кто получил чудо от кого-нибудь из святых или был отпущен на волю ради спасения чьей-нибудь души; наконец, отдельных служителей монастырей и больниц и тех, кто шьёт одеяние монахам. Итак, по поводу всякой вражды или раздора, которые возникнут между названными выше лицами, епископ сам, в качестве полноправного судьи, может произносить своё решение и постановление. Если же какое-нибудь несогласие возникнет между мирянами и этими лицами, то дело решается общим судом…[305]
(Далее о суде епископов.)
Всякий раз как государь угощает митрополита обедом, он, в случае отсутствия своих братьев, обычно предлагает ему первое место за столом. А на поминках, если он пригласит митрополита и епископов, то в начале обеда сам подаёт им пищу и питьё, а затем назначает своего брата или какого-нибудь знатного мужа, чтобы тот заменял его до конца обеда.
Я добился того, чтобы видеть их обряды, которые имеют место в торжественные дни в их храмах. И таким образом, в оба мои посольства я ходил в праздник Успения Марии, то есть в ⅩⅤ день августа, в большой храм в замке, устланный древесной зеленью. Там я видел государя, стоящего с открытой головою у стены направо от двери, в которую он вошёл, и опирающегося на палку-посох (как они называют); перед ним некто держал в правой руке его колпак; советники же государя стояли у столбов храма, на каковое место были приведены и мы. Посредине храма, на помосте, стоял митрополит, в торжественном одеянии, имея на голове круглую митру, украшенную снаружи изображениями святых, а изнутри горностаевым мехом; он (так же, как и государь) опирался на палку-посох. И затем, когда другие пели, он стал молиться со своими служителями. Потом пошёл к алтарю, а затем, обратись, вопреки нашему обычаю, влево, выходит через малую дверь в предшествии певчих, священников и диаконов, один из которых нес на блюдце, на голове, хлеб, уже приготовленный для жертвоприношения, а другой покрытую чашу; прочие несли без разбору, среди громких восклицаний и благоговения стоящего вокруг народа, образа святого Петра, Павла, Николая архангела. При этом некоторые из стоявших кругом восклицали: «Господи помилуй!» Другие, по отеческому обычаю, касались челом земли и плакали. Вообще, народ провожал проносимые вокруг иконы с разнообразным благоговением и поклонением. Затем, по окончании обхода, они вошли в средние двери алтаря, и началось священнослужение, или (как они говорят) высшая служба. Все священнослужение, или месса, обычно совершается у них на их собственном народном языке. Кроме того, подходящие ко времени послания и евангелие, чтобы народ более понял их, читаются предстоящему народу громким голосом вне алтаря. В первое мое посольство я видел, как в этот самый праздничный день свыше ста человек работали во рву замка. Это происходит от того, что, как мы скажем ниже, празднуют у них обычно только князья и бояре.
Способ заключения брака
Бесчестным и позорным считается для молодого человека самому свататься за девушку, чтобы её отдали ему в супружество. Дело отца обратиться к юноше с предложением, чтобы он женился на его дочери. Высказывают они это обычно в таких словах: «Так как у меня есть дочь, то я хотел бы тебя себе в зятья». На это юноша отвечает: «Если ты просишь меня в зятья и тебе это так угодно, то я пойду к своим родителям и доложу им об этом». Потом, если родители и родственники изъявят согласие, они собираются вместе и обсуждают о том, что отец пожелает дать дочери под именем приданого. Затем, определив приданое, назначают день для свадьбы. В этот промежуток времени жениха до такой степени отстраняют от дома невесты, что если он случайно попросит хоть увидеть её, то родители обычно отвечают ему: «Узнай от других, кто её знает, какова она». Во всяком случае, доступ к невесте предоставляется ему не иначе, как если обручение не будет раньше подтверждено величайшими карами, так что жених, если бы даже он пожелал, не мог бы отказаться от неё под тяжким наказанием. В качестве приданого по большей части даются лошади, платье, оружие, скот, рабы и тому подобное. Приглашённые на свадьбу редко подносят деньги, но всё же посылают невесте подношения или дары, каждый из которых жених старательно отмечает и откладывает. По окончании свадьбы он их вынимает и снова рассматривает по порядку, и те из них, которые ему нравятся и кажутся пригодными для будущего, он посылает на рынок и велит тем, кто назначает стоимость предметов, оценить каждый из них, а все остальные подарки и каждый порознь отсылает каждому порознь с выражением благодарности. За то, что он сохранил, он возмещает в годовой срок, согласно оценке, деньгами или другой какой вещью одинаковой стоимости. Затем, если кто-нибудь оценит свой подарок дороже, то жених тотчас обращается к присяжным оценщикам и заставляет его подчиниться их оценке. Точно так же, если жених, по прошествии года, не удовлетворит кого-нибудь или не вернёт полученного подарка, то он обязан удовлетворить то лицо вдвойне. Наконец, если он по небрежности и не представит чьего-нибудь подарка для оценки присяжным, то он принуждён возместить за него по воле и усмотрению подарившего. И такой обряд сам народ соблюдает обычно при всякой щедрости или роде подарков.
В брак вступают они таким образом, чтобы не касаться четвёртой степени родства или свойства. Они считают ересью, если родные братья женятся на родных сестрах. Точно так же никто не смеет взять в жёны сестру свояка. Далее, они наблюдают весьма строго, чтобы браком не соединялись те, между которыми существует духовное родство по крещению. Если кто женится на второй жене и таким образом становится двоебрачным, то это они допускают, но вряд ли признают законным браком. Жениться в третий раз они не позволяют без уважительной причины. Четвёртой же жены они и никому не разрешают и считают это даже не христианским. Развод они допускают и дают разводную грамоту, однако, весьма тщательно скрывают это, так как знают, что это вопреки вере и уставам. Мы рассказали немного раньше, что сам государь развёлся за бесплодие с женою Саломеей[306] и, заточив её в монастырь, женился на Елене, дочери князя Василия Глинского. Несколько лет тому назад также из Литвы в Москву убежал некий князь Василий Вельский. Так как друзья его слишком долго удерживали у себя его молодую супругу, на которой он незадолго перед тем женился (они, понятно, рассчитывали, что он снова вернется из любви к юной подруге и тоски по ней), то Бельский повергает причину отсутствия жены на решение митрополита. Обсудив дело, митрополит сказал: «Раз это вина не твоя, а скорее жены и даже родственников, что тебе нельзя быть с нею вместе, то я делаю для тебя послабление закона и освобождаю тебя от неё». Выслушав его, Вельский женился вскоре на другой, происходившей из рода князей рязанских, от которой он прижил и детей, пользующихся ныне, как мы видели, большим значением у государя.
Они называют прелюбодеянием только тот случай, если кто имел общение с чужой женой. Любовь между сочетавшимися супружеством по большей части не горяча, в особенности у мужей именитых и знатных. Это происходит от того, что они женятся на девушках, которых раньше никогда не видали, а затем, занятые государевой службой, вынуждены бывают покидать жён и меж тем пятнают себя позорной похотью на стороне.
Положение женщин весьма плачевное[307]. Они не верят в честь ни одной женщины, если она не живёт взаперти дома и не находится под такой охраной, что никуда не выходит. Я хочу сказать, что они не признают женщину целомудренной в том случае, если она даёт на себя смотреть посторонним или иностранцам. Заключённые же дома, они только прядут и сучат нитки, не имея совершенно никакого права или дела в хозяйстве. Все домашние работы делаются руками рабов. Всем, что задушено руками женщин, будь то курица или другое какое животное, они гнушаются, как нечистым. У тех же, кто победнее, жены исполняют домашние работы и стряпают. Но если они хотят зарезать курицу, а мужья их и рабы случайно отсутствуют, то они стоят пред дверями, держа курицу или другое животное и нож, и усердно просят проходящих мужчин, чтобы те умертвили животное.
Весьма редко допускают женщин в храм, ещё реже на беседы с друзьями, и то в том только случае, если эти друзья — совершенные старики и свободны от всякого подозрения. Однако в определённые праздничные дни они разрешают жёнам и дочерям сходиться вместе для развлечения на привольных лугах; здесь, сидя на некоем колесе, наподобие колеса фортуны, они движутся попеременно вверх и вниз; или, иначе, привязывают верёвку, повиснув и сидя на которой они при толчке качаются и движутся туда и сюда; или, наконец, они забавляются некиими известными песнями, хлопая при этом в ладоши; плясок же они совершенно не устраивают.
Есть в Москве один немецкий кузнец, по прозвищу Иордан, который женился на русской. Пробыв некоторое время у мужа, она при случае ласково обратилась к нему со следующими словами: «Дражайший супруг, почему ты меня не любишь?» Муж отвечает: «Да я сильно люблю тебя»,— «Я не имею ещё,— говорит жена,— знаков любви». Муж стал спрашивать, каких знаков она хочет. На это жена сказала ему: «Ты ни разу меня не побил».— «Конечно,— заметил муж,— побои не казались мне знаком любви, но всё же я не отстану в этом отношении». И таким образом, немного спустя, он весьма жестоко побил её и признавался мне, что после этого жена ухаживала за ним с гораздо большей любовью. В этом занятии он упражнялся затем очень часто и в нашу бытность в Московии, наконец, сломил ей шею и голени…
(Далее рассуждения автора о рабстве[308].)
[О военном деле и вооружении][309]
Каждые два или три года государь производит набор по областям и переписывает детей боярских[310] с целью узнать их число и сколько у кого лошадей и служителей. Затем, как сказано выше, он определяет каждому жалованье. Те же, кто может по достаткам своего имущества, служат без жалованья. Отдых им даётся редко, ибо государь ведёт войну или с литовцами, или с ливонцами, или со шведами, или с казанскими татарами, или, если он не ведет никакой войны, то всё же каждый год обычно ставит караулы в местностях около Танаида и Оки, в количестве двадцати тысяч человек, для обуздания набегов и грабежей перекопских татар. Государь обычно вызывает некоторых по очереди из их областей, и они исполняют для него в Москве все возможные обязанности. В военное же время они не отправляют погодной и поочередной службы, а обязаны все вместе и каждый в отдельности, как состоящие на жалованье, так и ожидающие милости государя, идти на войну.
Лошади у них маленькие, холощёные, не подкованы; узда самая легкая; затем, сёдла приспособлены у них с таким расчётом, что всадники могут безо всякого труда поворачиваться во все стороны и натягивать лук. Ноги у сидящих на лошади до такой степени стянуты одна с другой, что они вовсе не могут выдержать несколько более сильного удара копья или стрелы. К шпорам прибегают весьма немногие, а большинство пользуется плёткой, которая висит всегда на мизинце правой руки, так что они могут всегда схватить её, когда нужно, и пустить в ход, а если дело опять дойдёт до оружия, то они оставляют плётку, и она висит по-прежнему.
Обыкновенное оружие у них составляют лук, стрелы, топор и палка, наподобие булавы, которая по-русски называется кистень, по-польски бассалык. Саблю употребляют более знатные и более богатые. Продолговатые кинжалы, висящие наподобие ножей, спрятаны у них в ножнах до такой степени глубоко, что с трудом можно коснуться до верхней части рукоятки или схватить её в случае надобности. Равным образом и повод от узды у них в употреблении длинный и на конце прорезанный; они привязывают его к пальцу левой руки, чтобы можно было схватить лук и, натянув его, пустить в ход. Хотя они вместе и одновременно держат в руках узду, лук, саблю, стрелу и плеть, однако ловко и без всякого затруднения умеют пользоваться ими.
Некоторые из более знатных носят латы, кольчугу, сделанную искусно, как будто из чешуи, и наручники; весьма немногие имеют шлем, заострённый кверху наподобие пирамиды.
Некоторые носят платья, подбитые ватой, для защиты от всяких ударов. Употребляют они и копья.
В сражениях они никогда не употребляли ни пехоты, ни пушек[311]. Ибо всё, что они ни делают, нападают ли на врага, или преследуют его, или бегут от него, они совершают внезапно и быстро, и таким образом ни пехота, ни пушки не могут следовать за ними.
Но когда перекопский царь поставил на Казанское царство своего внука[312] и на обратном пути раскинул лагерь в тринадцати тысячах шагов возле Москвы[313], нынешний государь Василий на следующий год расположился лагерем около реки Оки и впервые тогда пустил в дело пехоту и пушки, может быть, для того, чтобы похвастаться своим могуществом или загладить позор, полученный им в предыдущем году от самого позорного бегства, во время которого, как говорили, он прятался несколько дней под стогом сена, или, наконец, чтобы отвратить от своих пределов царя, который, как он предполагал, снова нападёт на его владения.
При первом столкновении они нападают на врага весьма храбро, но долго не выдерживают, как будто желая намекнуть: «Бегите, или побежим мы».
Города они редко завоёвывают силою или более жестоким нападением, но скорее у них в обычае принуждать людей к сдаче продолжительной осадой, голодом или изменою. Хотя Василий осаждал и громил город Смоленск, придвинув к стенам его пушки, которые отчасти привёз с собою из Москвы, отчасти отлил там во время осады, однако он ничего не добился. Осаждал он ранее и Казань с большою силою воинов и также придвинув к стенам её пушки, которые привёз туда вниз по реке, но и тогда до такой степени не имел никакого успеха, что, в то время как зажжённая крепость совершенно сгорела и опять отстраивалась сызнова, воины меж тем не осмелились взойти даже на обнажённый холм или занять его.
Теперь государь имеет пушечных литейщиков, немцев и итальянцев, которые, кроме пищалей и воинских орудий, льют также железные ядра, какими пользуются и наши государи, но московиты не умеют и не могут пользоваться этими ядрами в сражении, так как у них все основано на быстроте… (Далее о недостаточной опытности «московитов» в употреблении пушек, о различиях в ведении войны у разных народов.)
Для разбития стана они выбирают весьма обширное место, где более знатные разбивают палатки, а другие втыкают в землю нечто вроде дуги из прутьев и покрывают её епанчами, чтобы прятать туда сёдла, луки и другое в этом роде и чтобы защищаться от дождя. Лошадей они выгоняют на пастбища, ради чего их палатки расставлены одна от другой очень широко; они не укрепляют их ни повозками, ни рвом, ни другой какой преградой, если только это место не укреплено случайно от природы или лесом, или реками, или болотами.
Пожалуй, кому-нибудь могло бы показаться удивительным, что они содержат себя и своих на столь скудное жалованье, и притом, как я выше сказал, столь долгое время; поэтому я разъясню в кратких словах их бережливость и воздержанность. Тот, у кого есть шесть лошадей, а иногда и больше, пользуется только одной из пяти в качестве подъёмной или вьючной, на которой везёт необходимое для жизни. Прежде всего такой человек имеет в мешке, длиною в две или три пяди, толчёное просо, потом восемь или десять фунтов солёной свинины; есть у него в мешке и соль, и притом, если он богат, смешанная с перцем. Кроме того, каждый носит с собою топор, огниво, котлы или медный горшок, чтобы, если он случайно попадёт туда, где не найдёт ни плодов, ни чесноку, ни луку или дичи, иметь возможность развести там огонь, наполнить горшок водою, бросить в него полную ложку проса, прибавить соли и варить; довольствуясь такой пищей, живут и господин, и рабы. Затем, если господин будет чересчур голоден, то он истребляет всё это, и таким образом рабы имеют иногда отличный случай поститься целых два или три дня. Если же господин хочет пиршествовать роскошнее, то он прибавляет маленькую частицу свиного мяса. Я говорю это не о более знатных, а о людях среднего достатка. Вожди войска и другие военные начальники время от времени приглашают к себе других победнее, и, получив хороший обед, эти последние воздерживаются иногда потом от пищи два или три дня.
Точно так же, если у московита есть плоды, чеснок или лук, то они легко могут обойтись без всякого другого. Готовясь вступить в сражение, они возлагают более надежды на численность и на то, со сколь великими полчищами нападут они на врага, а не на силу воинов и на возможно лучшее построение войска; они счастливее сражаются издали, чем вблизи, и потому особенно стараются обойти врага и напасть на него с тылу.
У них много трубачей: если они, по отеческому обычаю, станут дуть в свои трубы все вместе и загудят, то можно услышать тогда некое удивительное и необычное созвучие. Есть у них и некий другой род музыки, который на их родном языке называется зурною. Когда они прибегают к ней, то играют почти в продолжение часа, немного более или немного менее, до известной степени без всякой передышки или втягивания воздуха. Они обыкновенно сперва наполняют воздухом щёки, а затем, как говорят, научившись одновременно втягивать воздух ноздрями, издают трубою звук без перерыва.
Все они имеют сходное одеяние или телесное убранство; кафтаны они носят длинные, без складок с очень узкими рукавами, почти на венгерский лад; при этом христиане носят узелки, которыми застёгивается грудь, на правой стороне, а татары, имеющие очень похожее одеяние,— на левой. Сапоги они носят по большей части красные и притом очень короткие, так что они не доходят до колен, а подошвы подбиты железными гвоздиками. Рубашки у всех почти разукрашены около шеи разными цветами; застёгивают их запястьями или шариками, серебряными или медными вызолоченными, присоединяя ради украшения жемчуг.
Они подпоясываются отнюдь не по животу, но по бедрам и даже опускают пояс до паха, чтобы живот больше выдавался. И этот обычай переняли теперь итальянцы, испанцы и даже немцы.
Юноши, наравне с подростками, сходятся обычно по праздничным дням в городе на обширном и известном всем месте, так что большинство может их там видеть и слышать…
(Далее о состязаниях юношей, кулачных боях, мерах правосудия против разбойников, преступников и воров.)
Следуют распоряжения, сделанные великим князем Иоанном Васильевичем в 7006 году от сотворения мира [1497]
Если виновный осуждён[314] будет на один рубль, то пусть заплатит судье два алтына, а писцу восемь денег. Если же стороны примирятся, прежде чем придут на место поединка, то пусть заплатят судье и писцу так же, как если бы суд был произведён. Если придут на место поединка, которое могут определить только окольничий и неделыцик, и там случайно примирятся, то пусть платят судье как выше, окольничему 50 денег, недельщику также 50 денег и два алтына, писцу четыре алтына и одну деньгу. Если же они выйдут на поединок и один будет побежден, то виновный пусть заплатит судье, сколько с него потребуют, окольничему пусть он даст полтину и доспех побеждённого, писцу 50 денег, недельщику пол-типу и четыре алтына. Если же поединок происходит вследствие какого-нибудь пожара, убийства друга, грабежа или кражи, то, если обвинитель победит, пусть получит с виновного то, чего просил, окольничему должно дать полтину и доспех побеждённого, писцу 50 денег, недельщику — полтину, вязчему (вязчий — тот, кто сводит обе стороны на предписанных условиях на поединок) четыре алтына; и всё, что останется у побеждённого, должно быть продано и отдано судьям; телесному же наказанию должно подвергнуть его по качеству преступления.
Убийцы своих господ, предавшие крепость, святотатцы, похитители людей, так же как и те, кто тайно относят имущество в чужой дом и говорят, будто оно у них украдено, так называемые подметчики, кроме того, те, кто поджигают людей и кто окажутся заведомыми злодеями, подлежат смертной казни.
Того вора, который впервые будет пойман в краже, если только его обвиняют не за святотатство или за похищение людей, не следует карать смертью, но исправить всенародным наказанием, то есть его надлежит бить палками, и судья должен взыскать с него денежную пеню.
Если он вторично будет пойман в воровство и у него не окажется, чем удовлетворить обвинителя или судью, то он должен быть наказан смертью.
Если, впрочем, у пойманного вора не будет, чем он может удовлетворить обвинителя, то его надлежит бить; палками и выдать обвинителю.
Если кто будет обвинён в воровстве и какой-нибудь честный человек клятвенно подтвердит, что он и раньше был пойман в воровстве или мирился с кем-нибудь в деле воровства, то такого человека должно казнить смертью, пренебрегши каким бы то ни было судом; с имуществом его поступить, как выше.
Если какой-нибудь человек низкого звания или подозрительной жизни будет оговорен в воровстве, то его надлежит призвать к допросу. Если же его нельзя уличить в воровстве, то, по представлении им поручителей, следует отпустить его до дальнейшего допроса.
За написание постановления или произнесение приговора стоимостью в один рубль судье следует заплатить девять денег, дьяку, который имеет печать,— один алтын, писцу — три деньги.
Те начальники, которые не имеют власти по расследовании дела постановить решение или приговор, должны осудить одну из сторон на несколько рублей, а затем послать решение надлежащим судьям. И если те найдут это решение правым и согласным с справедливостью, то с каждого рубля следует заплатить судье по одному алтыну, а секретарю Ⅳ деньги.
Всякий, желающий обвинить другого в воровстве, грабеже или убийстве, отправляется в Москву и просит позвать такого-то на суд. Ему дается недельщик, который назначает срок виновному и привозит его в Москву. Далее, представленный на суд виновный по большей части отрицает взводимое на него обвинение. Если истец приводит свидетелей, то спрашивают обе стороны, желают ли они положиться на их слова. На это обыкновенно отвечают: «Пусть свидетели будут выслушаны по справедливости и обычаю». Если они свидетельствуют против обвиняемого, то обвиняемый немедленно вступается и возражает против свидетельств и лиц, говоря: «Требую назначить мне присягу, вручаю себя правосудию божию и требую поля и поединка». И таким образом, им, по отечественному обычаю, назначается поединок.
Оба могут выставить вместо себя на поединок какое угодно другое лицо, точно так же оба могут запастись каким угодно оружием, за исключением пищали или лука. Обыкновенно они имеют продолговатые латы, иногда двойные, кольчугу, наручи, шлем, копье, топор и какое-то железо в руке, наподобие кинжала, однако заострённое с того и другого краю; они держат его одной рукой и употребляют так ловко, что при каком угодно столкновении оно не препятствует и не выпадает из руки. Но по большей части его употребляют в пешем бою.
Бой они начинают прежде всего копьем, а потом пускают в ход другое оружие. Много лет московиты выходили на поединок с иноземцами, или германцами, или поляками, или литовцами и по большей части терпели поражение. Но весьма недавно один литовец ⅩⅩⅥ лет от роду вступил в бой с неким московитом, который выходил победителем более чем на ⅩⅩ поединках, и убил его. Государь пришёл в негодование от этого и велел тотчас позвать к себе победителя, чтобы взглянуть на него. При виде его он плюнул на землю и постановил, чтобы впоследствии ни одному иноземцу не определяли поединка с его подданными. Московиты вернее обременяют себя множеством разнообразного оружия, чем вооружаются им, иноземцы же вступают в бой, будучи защищены более хитрым умыслом, чем оружием. Они прежде всего остерегаются вступать в рукопашный бой, и, зная, что московиты весьма сильны руками и мышцами, они обычно побеждают их, утомив под конец исключительно своею сосредоточенностью и ловкостью. Та и другая из сторон имеет много друзей и покровителей, зрителей её боя, но они лишены всякого вооружения, кроме кольев, которые иногда и пускают в ход. Ибо если окажется, что одному из бьющихся причиняется какая-нибудь обида, то для защиты его от этой обиды сбегаются его покровители, а затем и покровители другого противника, и таким образом между обеими сторонами завязывается бой, приятный для зрителей, ибо борьба ведется потасовками за волосы, кулаками, палками и обожжёнными кольями.
Свидетельство одного знатного мужа имеет более силы, чем свидетельство многих людей низкого звания. Поверенные допускаются весьма редко; каждый сам изъясняет своё дело. Хотя государь очень строг, тем не менее всякое правосудие продажно и притом почти открыто. И слышал, как некий советник, который начальствовал над судами, был уличён в том, что он в одном деле взял дары с той и другой стороны и решил в пользу того, кто дал больше; этого поступка он не отрицал и пред государем, которому донесли об этом деле. Советник объяснял, что тот, в чью пользу он решил,— человек богатый, с почётным положением, а потому ему надо верить большее чем другому, бедному и презренному. В конце концов, хотя государь и отменил приговор, он всё же только посмеялся и отпустил советника без наказания. Может быть, причиной столь сильного корыстолюбия и бесчестности является самая бедность, и государь знает, что его подданные угнетены ею, а потому смотрит сквозь пальцы на их проступки и бесчестность, как на не подлежащие наказанию. У бедняков нет доступа к государю, а только к его советникам, да и то с большим трудом.
Окольничий представляет собой претора, или судью, поставленного государем; кроме того, этим именем называется главный советник, который всегда пребывает при государе. Недельщик есть до известной степени общая должность для тех, кто зовёт людей на суд, хватает злодеев и держит их в тюрьмах; и недельщики принадлежат к числу благородных.
Поселяне шесть дней в неделю работают на своего господина[315], а седьмой день предоставляется им для собственной работы. Они имеют несколько собственных, назначенных им господами полей и лугов, которыми они и живут; всё остальное принадлежит господам. Кроме того, положение их весьма плачевно и потому, что их имущество предоставлено хищению знатных лиц и воинов, которые в знак презрения называют их крестьянами, или чёрными людишками…
(Далее о бедных, но знатных людях, подёнщиках, ремесленниках.)
О посещении чужого дома
В каждом доме и жилище на более почётном месте у них имеются образа святых, нарисованные или литые; и когда один приходит к другому, то, войдя в жилище, он тотчас обнажает голову и оглядывается кругом, ища, где образ. Увидев его, он трижды осеняет себя знамением креста и, наклоняя голову, говорит: «Господи помилуй». Затем приветствует хозяина следующими словами: «Дай бог здоровья». Потом они тотчас протягивают друг другу руки, взаимно целуются и кланяются. Затем немедленно один смотрит на другого, именно чтобы узнать, кто из двух ниже поклонился и согнулся, и таким образом они наклоняют голову попеременно три или четыре раза и до известной степени состязаются друг с другом в оказании взаимного почёта. После этого они садятся, и, по окончании своего дела, гость выходит прямо на средину помещения, обратив лицо к образу, и снова осеняет себя трижды знамением креста и повторяет, наклоняя голову, прежние слова. Наконец, после взаимного обмена приветствиями в прежних выражениях гость уходит. Если это — человек, имеющий какое-нибудь значение, то хозяин следует за ним до ступенек; если же это — человек ещё более знатный, то хозяин провожает его и дальше, принимая во внимание и соблюдая достоинство каждого. Они соблюдают изумительные обряды. Именно, ни одному лицу более низкого звания нельзя въезжать в ворота дома какого-нибудь более знатного ища. Для людей более бедных и незнакомых труден доступ даже к обыкновенным дворянам. Эти последние, настоящие ли или так называемые, показываются в народ очень редко, чтобы сохранить тем больше значения и уважения к себе. Ни один также дворянин из тех, кто побогаче, не дойдёт пешком до четвёртого или пятого дома, если за ним не следует лошадь. Однако в зимнее время, когда они не могут из-за льда безопасно пользоваться неподкованными лошадьми или когда они случайно отправляются ко двору государя или во храмы божий, они обычно оставляют лошадей дома.
Господа, пребывая в четырёх стенах своих домов, обыкновенно сидят и редко, а пожалуй и никогда, не занимаются чем-нибудь, прохаживаясь. Они сильно удивлялись, когда видели, что мы прохаживаемся в наших гостиницах и на прогулке часто занимаемся делами.
Государь имеет ездовых во всех частях своей державы, в различных местах, с надлежащим количеством лошадей, так чтобы, когда куда-нибудь будет послан царский гонец, у него без замедления наготове была лошадь. При этом гонцу предоставляется полная свобода выбрать лошадь, какую он пожелает. Когда я ехал наскоро из Великого Новгорода в Москву, то начальник почт, который на их языке называется ямщиком, заботился, чтобы ранним утром мне приводили когда тридцать лошадей, а иной раз сорок или пятьдесят, хотя мне было нужно не более двенадцати. Поэтому каждый из нас брал такого коня, который казался ему подходящим. Потом, когда эти лошади уставали и мы приезжали на пути к другой гостинице, которые у них называются ям, то немедленно меняли лошадей, оставляя прежнее седло и уздечку. Каждый может ехать весьма быстро, и если случайно какая-нибудь лошадь упадёт или не сможет вынести, то можно, и притом безнаказанно, похитить из первого попавшегося дома другую лошадь или так же взять её у всякого случайного встречнаго, за исключением только гонца государева. А лошадь, выбившуюся во время пути из сил и оставленную, обыкновенно отыскивает ямщик, точно так же он обычно возвращает хозяину и ту лошадь, которая была у кого-нибудь отнята, причём уплачивает по расчёту стоимость пути. По большей части за Ⅹ или ⅩⅩ вёрст отсчитывают по шести денег. На таких почтовых лошадях мой служитель проехал ⅬⅩⅩⅡ часа из Новгорода в Москву, которые расположены друг от друга на расстоянии 600 вёрст, то есть ⅭⅩⅩ немецких миль. И это тем более удивительно, что хотя лошадки их очень малы и уход за ними гораздо более небрежен, чем у нас, всё же они выносят столь усиленные труды.
О монете
Серебряные деньги у них бывают четырёх родов[316]: московские, новгородские, тверские и псковские. Московская монета не круглая, а продолговатая и до известной степени овального вида, называется она деньгою и имеет различные изображения. У старинных на одной стороне розы, у позднейших изображение человека, сидящего на лошади; на другой стороне и те и другие имеют надпись. Сто этих денег составляют один венгерский золотой, алтын — шесть денег, гривна — двадцать, полтина — сто, рубль — двести. Ныне чеканятся новые, отмеченные буквами с той и другой стороны, и четыреста денег стоят рубль.
Тверские имеют с обеих сторон надпись и по стоимости равняются московским.
Новгородские на одной стороне имеют изображение государя, сидящего на троне, и против него — кланяющегося человека; с другой стороны надпись; по стоимости они вдвое превосходят московские. Новгородская гривна стоит ⅩⅣ, рубль же — двести двадцать две деньги.
Псковские с одной стороны имеют бычачью голову в венце, а с другой надпись. Кроме того, у них есть медная монета, которая называется пулами; шестьдесят пул по стоимости равны московской деньге.
Золотых у них нет, и они сами их не чеканят, а пользуются обыкновенно венгерскими, иногда также рейнскими. Стоимость их они часто изменяют; в особенности, если иностранец хочет купить что-нибудь на золото, они тотчас уменьшают его стоимость. Если же он, собираясь куда-нибудь отправиться, нуждается в золоте, то они тогда снова увеличивают его стоимость.
По соседству они пользуются и рижскими рублями, один из которых стоит два московских. Московская монета — из чистого и хорошего серебра, хотя ныне и её также подделывают. Однако я не слыхал, чтобы за это преступление был кто-нибудь наказан. Почти все московские золотых дел мастера чеканят монету, и если кто приносит чистые серебряные слитки и желает иметь монету, то они взвешивают деньги и серебро и выплачивают потом тем же весом. Кроме того, существует небольшая и условленная плата, которую надо отдать сверх равного веса золотых дел мастерам, в общем дёшево продающим свой труд. Некоторые писали, что в этой области весьма редко встречается в изобилии серебро и, кроме того, что государь запрещает вывозить его. Подлинно, эта область не имеет вовсе серебра, за исключением того, которое (как сказано) ввозится туда. И нельзя сказать, чтобы государь запрещал вывозить его, но, вернее, он остерегается, а потому, желая удержать в стране серебро и золото, велит своим подданным устраивать обмен предметами, то есть давать и принимать одно, как, например, меха, которыми они изобилуют, или что-нибудь в таком роде, вместо другого. Едва ли прошло сто лет с тех пор, как они употребляют серебряную монету, в особенности чеканенную у них же. Вначале, когда стали ввозить серебро в страну, из него чеканились продолговатые серебряные частицы стоимостью в один рубль; ныне ни одной из них не видно. Чеканилась также монета в княжестве Галицком, но и она исчезла, так как не оставалась всегда в одинаковой ценности. До монеты они употребляли мордки и ушки белок и других животных, шкуры которых ввозятся к нам, и на это, словно на деньги, покупали необходимое для жизни.
Способом счёта они пользуются таким, что считают и делят все предметы по сорока или девяносту, то есть или по сороковому, или по девяностому числу, так же как мы по сотням. Поэтому при счёте они часто повторяют и умножают дважды сорок, трижды сорок, четырежды сорок — сорок на их языке соответствует латинскому quadraginta; или дважды, трижды, четырежды девяносто — девяносто на их языке — nonaginta. Mille на их языке называется тысяча; точно так же десять тысяч они выражают одним словом тьма, двадцать тысяч — две тьмы, тридцать тысяч — три тьмы.
Всякий, кто привезет в Москву какие бы то ни было товары[317], должен немедленно объявить их и обозначить у сборщиков пошлин или таможенных начальников. Те в назначенный час осматривают товары и оценивают; после оценки никто не смеет ни продать их, ни купить, если они не будут прежде показаны государю. Если государь пожелает что-нибудь купить, то купцу тем временем не дозволяется ни показывать товары, ни предлагать их кому-нибудь. Отсюда купцы задерживаются иногда слишком долго…
(Далее о торговле иностранных купцов.)
Большую часть товаров составляют серебряные слитки, сукна, шёлк, шёлковые и золотые ткани, жемчуг, драгоценные камни и золотые нитки. Иногда своевременно ввозятся какие-нибудь дешёвые вещи, которые приносят немало прибыли. Часто также случается, что всех охватывает желание иметь какую-нибудь вещь, и тот, кто первый привез её, выручает гораздо более надлежащего. Затем, если несколько купцов привезут большое количество одних и тех же предметов, то иногда следствием этого является такая дешёвая цена на них, что тот, кто успел продать свои товары возможно дорого, снова покупает их по понизившейся цене и с большой выгодой для себя привозит обратно в отечество. Из товаров в Германию отсюда вывозят меха и воск, в Литву и Турцию — кожу, меха и длинные белые зубы животных, называемых у них моржами и живущих в Северном море; из них обыкновенно турки искусно приготовляют рукоятки кинжалов, а наши земляки считают эти зубы за рыбьи и так их и называют. В Татарию вывозятся сёдла, уздечки, одежды, кожа; оружие и железо вывозятся только украдкой или с особого позволения начальников в другие места, расположенные к северо-востоку. Однако они вывозят и суконные и льняные одежды, ножики, топоры, иглы, зеркала, кошельки и другое тому подобное…
(Далее об обманах, коварстве и ухищрениях в торговле.)
Недалеко от крепости существует обширный и обнесённый стенами дом, называемый двором господ купцов, в котором живут купцы и раскладывают свои товары; там продаются перец, шафран, шёлковые ткани и другие товары такого рода гораздо дешевле, чем в Германии. Это обстоятельство следует приписать обмену товаров. Именно, если московиты начинают очень дорого ценить меха, приобретённые ими на самом деле за дешёвую плату, то и иностранцы, в свою очередь, может быть, по их примеру, противопоставляют свои товары, купленные так же задёшево, и запрашивают за них дороже. Отсюда те и другие, произведя равный обмен вещей, могут продавать в особенности вещи, полученные за мех, за умеренную цену и без прибыли.
В мехах существует большое различие. У соболей признаком их зрелости служит чернота, длиннота и густота шерсти. Точно так же стоимость их увеличивается, если они будут пойманы в надлежащее время, что наблюдается одинаково и при других мехах. По сю сторону Устюга и Двинской области они попадаются весьма редко, а около Печоры гораздо чаще и притом гораздо лучшие.
Куньи меха привозятся из различных стран: хорошие из Северской области, ещё лучше из Швейцарии, самые же лучшие из Швеции. Но в первой местности их гораздо больше. Я слышал, что некогда в Московии водились собольи меха, из которых одни продавались по ⅩⅩⅩ, а другие по ⅩⅩ золотых. Но таких мехов я совершенно не мог увидать.
Шкурки горностаев привозятся также из нескольких местностей, и притом вывороченные; однако большинство покупателей вводится этими шкурками в обман. Они имеют какие-то знаки вокруг головы и хвоста, по которым можно узнать, в надлежащую ли пору они пойманы. Ибо лишь только это животное будет поймано, с него снимается кожа, и мех его выворачивается, чтобы волос не вытерся и не стал от этого хуже. Если какое животное не будет поймано в своё время и потому мех его будет лишён надлежащего и природного цвета, то (как сказано) они вырывают и извлекают из головы и хвоста некоторые волосинки как признаки, чтобы нельзя было узнать, что он пойман не в надлежащее время, и таким образом обманывают покупателей. Каждый мех продаётся приблизительно за три или за четыре денги. Те, которые несколько побольше, лишены той белизны, которая обыкновенно проявляется в чистом виде у меньших.
Лисьи меха, и в особенности чёрные, из которых по большей части делают шапки, ценятся очень дорого. Именно они продаются за десять, а иногда и за ⅩⅤ золотых. Беличьи шкурки также привозятся из различных стран, наиболее широкие из Сибирской области, а те, которые благороднее каких угодно других, из Чувашии недалеко от Казани. Затем из Перми, Вятки, Устюга и Вологды они привозятся всегда связанными пучками по Ⅹ штук; в каждом пучке две из них — самые лучшие которые называются личными, три несколько похуже, которые именуются красными, четыре — подкрасные; одна и притом последняя, называемая молочною,— самая дешёвая из всех. Каждую из них можно купить за одну или две денги. Лучшие и отборные из них купцы с большой для себя выгодой возят в Германию и другие области.
Рысьи меха стоят дёшево, а волчьи с тех пор. как он попали в цену в Германии и Московии,— очень дорого. Кроме того, хребты волков имеют гораздо меньшую ценность, чем у нас.
Бобровые меха считаются у них в большой цене, и все одинаково имеют опушку платья из этого меха, потому что у него чёрный цвет и притом естественный.
Меха домашних котов носят женщины. Есть некое животное, которое на их языке называется песец; его мех употребляют они в дороге или в путешествиях, так как он больше всех других греет тело.
Налог, или пошлина со всех товаров, которые или ввозятся, или вывозятся, вносится в казну. Со всякой вещи стоимостью в один рубль платят семь денег, за исключением воска, с которого пошлина взыскивается не только по оценке, но и но весу. А с каждой меры веса, которая на их языке называется пудом, платят четыре денги.
О путях купцов, которыми они пользуются при ввозе и вывозе товаров, а также при разъездах по различным областям Московии, я подробно изложу ниже в хорографии Московии.
Денежный рост[318] у них обычен; хотя они говорят, что это — большой грех, однако никто почти от него не воздерживается. Но он является до известной степени невыносимым, именно с пяти всегда один, то есть со ста двадцать. Церкви, как сказано выше, по-видимому, поступают более мягко, именно (как говорят) они получают десять со ста.
Теперь я приступлю к хорографии[319] государства и владычества великого князя московского, положив начало с главного города Москвы; выйдя из неё, я буду описывать только прилегающие к ней и более знаменитые княжества. Ибо я не мог с точностью разыскать имена всех областей на таком огромном пространстве. Поэтому пусть читатель удовольствуется именами замечательных городов, рек, гор и некоторых местностей.
Итак, город Московия, глава и столица Руссии, и самая область, и река, которая протекает по ней, носят одно и то же имя; на родном языке народа они называются Москвою. Что именно из них дало имя прочим, неизвестно. Однако, вероятно, что они получили имя от реки. Ибо хотя самый город некогда не был главным у этого народа, однако известно, что древние знали имя московитов. Река Москва имеет свои истоки в Тверской области, приблизительно на ⅬⅩⅩ вёрст выше Можайска (верста почти то же, что итальянская миля), недалеко от места, которое называется Олешно, протекши отсюда расстояние в ⅬⅩⅩⅩⅩ верст, она достигает города Москвы и, приняв в себя несколько рек, впадает в восточном направлении в реку Оку. Москва становится сплавною рекою только за шесть миль выше Можайска; в этом месте грузят на плоты и доставляют в город Москву материалы для постройки домов и других потребностей. А ниже города товары и другое, ввозимое иноземцами, доставляется на судах. Но плавание по реке медленно и трудно вследствие многих кругов, или излучин, которыми она изгибается; особенно заметно это между Москвою и городом Коломною, расположенным в трех тысячах шагов от её устья, на берегу. Здесь, на протяжении ⅭⅭⅬⅩⅩ вёрст, плавание затрудняется многими и длинными изгибами. Река эта не очень рыбная, так что в ней не водится никакой рыбы, кроме дешнвой и обыкновенной.
И область Московская не слишком пространна и не плодородна; её плодоносности вредит главным образом песчаная повсюду почва её, которая убивает посевы при самом незначительном избытке сухости или влаги. К этому присоединяется неумеренная и чересчур жестокая суровость климата, от которой зимняя стужа побеждает иногда солнечную теплоту, и посевы иногда не доходят до созревания. В самом деле, холод бывает там временами настолько силён, что, как у нас в летнюю пору от чрезмерного зноя, так там от страшного мороза земля расседается; в такое время даже вода, пролитая на воздухе, и выплюнутая изо рта слюна замерзает прежде чем достигнут земли. Мы лично, приехав туда в 1526 году, видели, как от зимней стужи прошлого года совершенно погибли ветки плодовых деревьев. В тот год стужа была до такой степени велика, что очень многие ездовые (которые у них называются гонцами) были находимы замёрзшими в их повозках. Некоторые вели тогда в Москву из ближайших деревень скот, привязав его на веревку, и, захваченные силою холода, они погибли вместе со скотом. Кроме того, тогда находили мёртвыми на дорогах многих поводников, которые обычно бродят в тех местностях с медведями, приученным и к танцам. Мало того, и сами медведи, подстрекаемые голодом, покидали леса, бегали повсюду по соседним деревням и врывались в дома; при виде их толпа поселян убегала от их нападения и от холода погибала вне дома жалкою смертью. Иногда такой сильной стуже соответствует и чрезмерный зной, как это было в 1525 г. по Р. Х., когда чрезмерным солнечным жаром были выжжены почти все посевы, и следствием этой засухи явилась такая дороговизна, что то, что раньше покупалось за три денги, впоследствии покупалось за ⅩⅩ или ⅩⅩⅩ; можно было видеть, как от чрезмерного зноя загоралось очень много деревень, лесов и хлебов[320]. Дым от них до такой степени наподнял страну, что глаза выходящих на улицу получали от дыма сильное повреждение, и от дыма исходил какой-то мрак, который сделал слепыми многих.
По пням больших деревьев, существующим ещё и поныне, очевидно, что вся страна ещё не так давно была очень лесистой; хотя она и достаточно возделана усердием и трудами земледельцев, однако, за исключением того, что произрастает на полях, всё остальное привозится туда из окрест лежащих областей. Именно, если она и изобилует хлебом и обыкновенными овощами, то во всей стране нельзя найти более сладких сортов вишен и орехов (за исключением, однако, лесных). Плоды других деревьев у них, правда, имеются, но невкусные. Дыни же они сеют с особой заботливостью и усердием: перемешанную с навозом землю насыпают в особого сорта грядки, довольно высокие, и в них зарывают семя, таким способом оно одинаково предохраняется от жара и от холода. Ибо, если случайно будет чрезмерный зной, то они устраивают в смешанном с землёю навозе щели, вроде как бы отдушин, чтобы семя не сопрело от излишнего тепла; при чрезмерном же холоде теплота навоза оказывает помощь зарытым семенам.
В Московской области нет мду и зверей (за исключением, однако, зайцев). Животные гораздо мельче наших, но не лишены всё же рогов (как сообщил один писатель). Я видел там быков, коров, коз, баранов — и всех с рогами. Город Москва, между другими северными городами, выдаётся значительно на восток, что нам не трудно было заметить при своём путешествии. Именно, когда, выехав из Вены, мы направились по прямому пути в Краков, а оттуда, на протяжении почти ста нем. миль, к северу, то затем повернули на восток и таким образом в конце концов достигли Москвы, расположенной если не в Азии, то в крайних пределах Европы[321], где она более всего соприкасается с Азией. Об этом я буду говорить подробнее ниже при описании Танаида.
Самый город деревянный и довольно обширен, а издали он кажется ещё обширнее, чем есть на самом деле, ибо большую прибавку к городу делают пространные сады и дворы при каждом доме; ещё более увеличивается он от растянувшихся длинным рядом в конце его домов кузнецов и других ремесленников, действующих огнём; к тому же между этими домами находятся луга и поля. Далее невдалеке от города заметны некоторые домики и заречные слободы, где немного лет тому назад государь Василий выстроил своим телохранителям новый город Нали[322]…
(Далее краткое рассуждение о значении названия.)
Невдалеке от города находится несколько монастырей, каждый из которых, если на него смотреть издали, представляется чем-то вроде отдельного города.
Обширное протяжение города производит то, что он не заключён ни в какие определённые границы и не укреплён достаточно ни стеною, ни рвом, ни раскатами. Однако в некоторых местах улицы запираются положенными поперёк брёвнами и при первом появлении ночной тьмы так оберегаются приставленными сторожами, что ночью после известного часа там нет никому доступа; если же кто после этого времени будет пойман сторожами, то его или бьют и обирают, или ввергают в тюрьму, если только это не будет человек известный и именитый. Ибо таких людей сторожа обычно провожают к их жилищам. И такие караулы обыкновенно помещаются там, где открыт свободный доступ в город. Ибо остальную часть его омывает Москва, в которую под самым городом впадает река Яуза, через которую из-за её высоких берегов далеко не везде можно перейти вброд. На ней выстроено очень много мельниц для общего пользования граждан.
И вот эти-то реки до известной степени как бы укрепляют город, который весь деревянный, за исключением немногих каменных домов, храмов и монастырей. Приводимое ими число домов в этом городе вряд ли вероятно. Именно, они утверждали, что за шесть лет до нашего приезда в Москву, по повелению государя, дома были переписаны, и число их превзошло 41 500[323]. Этот столь обширный и пространный город в достаточной мере грязен, почему на площадях, улицах и других более людных местах повсюду устроены мостки.
В городе есть крепость, выстроенная из кирпича, которую с одной стороны омывает река Москва, с другой Неглиная. Неглиная же вытекает из каких-то болот и пред городом, около высшей части крепости, до такой степени запружена, что разливается в виде пруда; вытекая отсюда, она наполняет рвы крепости, на которых находятся мельницы, и наконец, как я уже сказал, под самой крепостью соединяется с рекой Москвой. Крепость же настолько велика, что, кроме весьма обширных и великолепно выстроенных из камня хором государевых, в ней находятся хоромы митрополита, а также братьев государевых, вельмож и других весьма многих лиц. К тому же в крепости много церквей, так что своей обширностью она почти как бы напоминает вид города.
Эта крепость вначале была окружена только брёвнами и до времени великого князя Иоанна, сына Даниилова, была мала и незначительна. А этот князь, по совету Петра митрополита, первый перенёс сюда столицу державы[324]. Именно Пётр, движимый любовью к некоему Алексию, который, погребённый там, говорят, прославился чудесами, заранее избрал себе местопребывание в том месте. А когда и он умер и был тут же погребён, то и у его могилы стали также совершаться чудеса, и самое это место стало до такой степени знаменитым, в силу известного представления об его благочестии и святости, что все последующие государи, преемники Иоанна, признали необходимым иметь здесь столицу державы. Именно, по смерти Иоанна, его сын, носивший с ним одно и то же имя[325], удержал там столицу, после него Димитрий, после Димитрия Василий, который женился на дочери Витольда и оставил по себе Василия Слепого. От него родился Иоанн, отец того государя, у которого я был послом (он первый начал окружать город стеною); это сооружение было окончательно завершено его потомками почти тридцать лет спустя.
Укрепления и башни этой крепости[326] вместе с дворцом государя выстроены из кирпича на итальянский лад итальянскими мастерами, которых государь, за большие деньги, вызвал из Италии. Как я сказал, в этой крепости много церквей; почти все они деревянные, за исключением, однако, двух, более замечательных, которые выстроены из кирпича: одна из них посвящена св. Деве, другая св. Михаилу. В храме св. Девы похоронены тела других архиепископов, которые были виновниками того, чтобы государи перенесли сюда столицу своей державы и устроили здесь митрополию,— и за это главным образом они причислены к лику святых. В другом храме погребают усопших государей. В нашу бытность было также выстроено много храмов из камня.
Климат страны до такой степени здоровый, что там, за истоками Танаиды, в особенности в направлении к северу, а также по большей части к востоку, люди не запомнят, чтобы свирепствовала какая-нибудь зараза…
(Далее о болезнях.)
Говорят, что самый длинный день в Москве, во время летнего солнцестояния, имеет ⅩⅦ часов и три четверти. Я не мог тогда ни от кого узнать истинной высоты полюса, хотя одно лицо говорило мне, будто оно узнало, но из неверного источника, что эта высота — ⅬⅧ градусов. Наконец, я сам сделал опыт при помощи астролябии и во всяком случае в девятый день июня, в полдень, наблюдал солнце на высоте ⅬⅧ градусов. На основании этого наблюдения и по расчёту людей, опытных в таких делах, было открыто, что высота полюса составляет Ⅼ градусов, а самый длинный день ⅩⅦ часов и одну четверть.
Описав Москву, как главное место, я перейду к остальным областям, подвластным великому князю московскому, соблюдая порядок сперва в восточном направлении; затем, обойдя по югу, западу и северу, мы прибудем прямо на равноденственный восток.
Прежде всего нам встретится большой город Владимир, имеющий соединённую с собою деревянную крепость. Этот город со времени Владимира, который впоследствии был назван Василием, вплоть до Иоанна, сына Даниилова[327], был столицей Руссии. А расположен он между двумя большими реками, Волгой и Окой, на расстоянии тридцати шести нем. миль от Москвы к востоку, в местности до такой степени плодородной, что из одной меры пшеницы часто произрастает ⅩⅩ, а иногда ⅩⅩⅩ мер. Город омывает река Клязьма, а с других сторон его окружают великие и пространные леса. Клязьма начинается в четырёх нем. милях от Москвы и славна и удобна по многим находящимся на ней мельницам; ниже Владимира она течёт на расстоянии двенадцати миль до города Мурома, расположенного на берегу Оки, и соединяется с рекою Окою. В двадцати четырёх милях от Владимира, прямо к востоку, некогда в обширных лесах было княжество, народы которого назывались муроманами, и изобиловало мехами животных, медом и рыбой.
Нижний Новгород, большой деревянный город, с крепостью, которую нынешний монарх Василий выстроил из камня на утёсе, при слиянии рек Волги и Оки. Говорят, что он отстоит на сорок нем. миль к востоку от Мурома; если это так, то Новгород будет отстоять от Москвы на сто миль. По своему плодородию и изобилию во всём страна не уступает Владимиру. И здесь до известной степени находятся границы христианской религии. Ибо хотя государь Московии имеет за этим Новгородом крепость, которая называется Сурою[328], однако живущие здесь народы, именуемые черемисами[329], следуют вере не христианской, а магометанской. Есть там и другие народы, по имени мордва, перемешанные с черемисами, которые занимают значительную часть страны по сю сторону Волги до Суры. Ибо черемисы живут за Волгою на север; для различения между ними живущие около Новгорода называются черемисами верхними, или горными, не от гор, которых там нет вовсе, а скорее от холмов, которые они населяют.
Река Сура разделяет владения царей московского и казанского; она течёт с юга и, повернув на восток, впадает в Волгу в двадцати восьми милях ниже Новгорода. При слиянии Волги и Суры на одном берегу государь Василий воздвиг крепость и назвал её по своему имени Васильгородом; впоследствии эта крепость явилась рассадником многих бедствий…
(Далее о других реках, о мордве.)
По одним известиям, они идолопоклонники, по другим — магометане. Они живут в сёлах, разбросанных там и сям, возделывают поля, питаются звериным мясом и мёдом, изобилуют драгоценными мехами; это очень сильные люди, ибо они часто храбро отражали от себя даже разбои татар, почти все они пехотинцы, замечательные своими длинными луками, и отличаются опытностью в стрельбе.
Рязанская область расположена между Окою и рекою Танаидом, имеет деревянный город невдалеке от берега Оки…
(Далее о плодородии Рязанской земли, изобилии мёда, рыб, птиц и зверей, краткие сведения о рязанских князьях.)
Город Тула отстоит от Рязани почти на сорок нем. миль, а от Москвы к югу на тридцать шесть; это — самый крайний город перед степями…
(Далее краткие сведения о Туле, о реке Танаид. Её русские называют Дон.) Они не могут в достаточной мере восхвалить эту реку за выдающееся обилие в ней самых лучших рыб, точно так же за приятность её местоположения, потому что оба берега реки как бы с особым усердием возделаны и усеяны, наподобие сада, различными травами и самыми сладкими кореньями, а сверх того весьма многими плодовыми деревьями. И звери, убить которых стрелами не составляет особой трудности, водятся там в таком огромном количестве, что путешествующие по тем местам не нуждаются для поддержания жизни ни в чём, за исключением только огня и соли. Дороги в этих местностях измеряют не милями, а днями пути…
(Далее об Азове и Перекопе, о р. Северный Донец.)
Мценск — болотистая местность, где некогда была крепость, следы которой существуют и поныне…
(Далее описание течения р. Оки.) Таким образом, Ока замыкает Мценск почти в виде полукруга; непосредственно за тем она омывает многие города, а именно: Воротынск, Калугу, Серпухов, Каширу, Коломну, Рязань, Касимов город и Муром и, наконец, впадает в Волгу ниже Нижнего Новгорода; с той и другой стороны она замыкается лесами, которые изобилуют во множестве мёдом, белками, горностаями и куницами. Все поля, обмываемые ею, весьма плодородны; эта река особенно знаменита обилием рыбы; её рыба предпочитается другим рекам Московии, и главным образом та, которая ловится около Мурома. Кроме того, она имеет некоторых особенных рыб, которые на их языке носят следующие названия: белуга, удивительной величины, без плавников, с огромной головой и пастью, стерлядь, севрюга, осётр — последние три принадлежат к породе стурионов (осетров?) — и белорыбица, то есть белая рыбка самого отменного вкуса. По их мнению, наибольшая часть этих рыб заходит сюда из Волги…
(Далее о реках Сейм и Сосна, о Кашире, Серпухове, Калуге, Воротынском, Северском княжествах и их князьях, упоминается Чернигов с указанием расстояния от него до Киева и Путивля, Новгород-Северский, Стародуб, реки на пути из Путивля в Крым, река Угра, Вязьма, Воронеж.)
Смоленск, епископский город, расположенный при реке Борисфене, имеет на более отдалённом берегу реки к востоку крепость, выстроенную из дуба, которая заключает в себе очень много домов наподобие города. Эта крепость там, где она простирается в направлении к холму (ибо с другой стороны она омывается Борисфеном), укреплена рвами и, сверх того, острыми кольями, которыми отражается набег врагов; Василий Иоаннович очень часто и весьма решительно осаждал её, но никогда, однако, не мог взять её силою. В конце же концов он овладел ею через измену воинов и начальника, одного чеха, о котором сказано выше, в истории Михаила Глинского. Город расположен в долине, вокруг которой находятся плодоносные холмы, и окружён обширнейшими лесами, в которых в большом количестве добываются меха. Каменный храм в крепости посвящён Пресвятой деве; другие же здания деревянные; в городском предместье заметны многочисленные развалины монастырей, выстроенных из камней. Далее, на пути от Москвы к Смоленску в юго-западном направлении и на расстоянии восемнадцати миль прежде всего попадется Можайск, затем через двадцать шесть миль Вязьма, потом через восемнадцать — Дорогобуж, а оттуда через столько же миль попадем в Смоленск, и весь этот путь состоит из восьмидесяти нем. миль, хотя литовцы и московиты насчитывают сто. Однако я три раза проезжал по этим местам и не нашёл больше восьмидесяти. Это княжество в правление Василия отнял у московитов в 1413 году Витольд, великий князь литовский. А в 1514 году, в ⅩⅩⅩ день июля, Василий Иоаннович отобрал это же княжество у короля польского Сигизмунда…
(Далее краткие описания Дорогобужа, Вязьмы, Можайска, Ржева, затем — истоков Волги.)
Протекши через многие болота и приняв в себя также много рек, она изливается двадцатью пятью или (как утверждают другие) семьюдесятью устьями в Каспийское море, называемое русским Хвалынским морем, а не в Понт, как сообщил один писатель[330]. Волга татарами именуется Эдель, Птолемеем — Ра; в степях она и Танаид настолько близки друг к другу, что утверждают, будто расстояние между ними всего семь миль…
(Далее описание Днепра (Борисфена).)
А что Ра и Борисфен берут начало не из одних и тех же источников, как думают некоторые, об этом я узнал и от других, а в особенности из верного донесения очень многих купцов, ведших свои дела в тех странах…
(Далее описание Борисфена, сведения о полноводности реки. Затем сообщаются краткие сведения о Западной Двине, р. Ловатъ, городе и крепости Волоке, Великих Луках, Торопце.)
Тверь, или Отверь, некогда обширнейшая область, одно из великих княжеств Руссии, расположена на реке Волге; отстоит от Москвы на тридцать шесть миль к северо-западу; имеет большой город, посредине которого протекает Волга. На одном берегу, где Тверь ближе к Москве, имеется крепость, напротив которой вливается в Волгу река Тверца. Я приехал в Отверь на судах по этой реке и на следующий день поплыл по р. Ра…
(Далее краткие сведения о тверских князьях.)
Торжок — городок в десяти милях от Твери; одна половина его была под владычеством Новгорода, а другая — под владычеством Твери, и там начальствовали два наместника. Как я выше сказал, там также начинаются две реки, Тверца и Цна. Первая течет на восток; вторая на запад к Новгороду.
Новгород Великий — самое обширное княжество во всей Руссии; на их родном языке он называется Новый город, то есть по-латыни Nova civitas, или Novum castrum (Новая крепость). Ибо всё то, что окружено стеною, укреплено тыном или огорожено другим способом, они называют городом[331]. Это обширный город, посредине которого протекает судоходная река Волхов, которая вытекает почти в двух верстах выше города из озера Ильмень и впадает в озеро Нева, которое теперь от лежащего при нём города называется Ладогою. Новгород отстоит от Москвы на сто двадцать миль к северо-западу (впрочем, некоторые насчитывают только сто), от Пскова на тридцать шесть, от Великих Лук на сорок, от Иван-города на столько же. Некогда, во время цветущего состояния этого города, когда он был независимым, обширнейшая область его делилась на пять частей; каждая из них не только докладывала все общественные и частные дела надлежащему и полномочному в своей области начальству, но могла, исключительно в своей части города, заключать какие угодно сделки и удобно вершить дела с другими своими гражданами,— никому не было позволено в каком бы то ни было деле жаловаться какому-нибудь иному начальству того же города. И в то время там было величайшее торжище всей Руссии, ибо туда стекалось отовсюду, из Литвы, Польши, Швеции Дании, из самой Германии огромное количество купцов и от столь многолюдного стечения разных народов граждане умножали свои богатства и достатки. Даже и в наше время немцам позволено иметь там своих казначеев, или счётчиков. Владения Новгорода простираются главным образом к востоку и северу, они соприкасались с Ливонией, Финляндией и почти с Норвегией. Когда я доехал до Новгорода в одной и той же повозке из самого Аугсбурга, то тамошние купцы усердно просили меня, чтобы я оставил на вечное воспоминание в их храме повозку, в которой я совершил столь долгий путь. Во владении Новгорода находились княжества и в восточном направлении: Двинское и Вологодское, а на юге принадлежала ему половина города Торжка, недалеко от Твери. И хотя эти области, преисполненные реками и болотами, бесплодны и недостаточно удобны для поселения, тем не менее они приносят много прибыли от своих мехов, мёду, воска и обилия рыб. Князей, которые должны были управлять их республикой, они поставляли по своему усмотрению и желанию и умножали свою державу, привязывая к себе соседние народы всякими способами и заставляя их защищать себя за жалованье, как за известное обязательство. От союза с подобными народами, содействием которых новгородцы пользовались для сохранения своей республики, выходило, что московиты хвастались, что они имеют там своих наместников, а литовцы, в свою очередь, утверждали, что новгородцы — их данники. В то время как этим княжеством управлял по своей воле и власти сам архиепископ, на них напал московский князь Иоанн Васильевич и семь лет подряд теснил их тяжкой войною. Наконец, в ноябре месяце 1477 года по Р. Х. он победил новгородцев в битве при реке Шелони[332], принудил их к сдаче на некоторых определённых условиях и поставил от своего имени наместника над городом. Но так как он считал, что ещё не имеет над ними полной власти, и видел, что не может достигнуть этого без оружия, то он явился в Новгород под предлогом благочестия, именно чтобы удержать их в вере, так как якобы они хотели отпасть от русского закона, посредством этой хитрости он занял Новгород и обратил его в рабство,— отнял всё имущество у архиепископа, граждан, купцов и иноземцев и, как сообщали некоторые писатели, отвёз оттуда в Москву триста повозок, нагруженных золотом, серебром и драгоценными камнями. Я тщательно расспрашивал в Москве об этом обстоятельстве и узнал, что оттуда было увезено гораздо больше повозок, нагруженных добычею. Да это и неудивительно, ибо, по взятии города, он увёз с собою в Москву архиепископа и всех более богатых и могущественных лиц и послал в их имения, как бы в новые поселения, своих подданных. Поэтому с их имений, кроме обыкновенных доходов, он взимает ежегодно очень большую пошлину в казну. И от архиепископских доходов он предоставил только малую долю прибытков некоему епископу, тогда им поставленному. По смерти его епископский престол долго пустовал. Наконец, по усиленной просьбе граждан и подданных, чтобы не лишать их постоянного епископа, он, в нашу бытность там, снова назначил одно лицо.
Некогда новгородцы особенно поклонялись и воздавали почести одному идолу, по имени Перуну…
(Далее о сохранении некоторых языческих обычаев, о Холопьем городе.)
Озеро Ильмень, которое в старинных писаниях русских называется Ильмер[333] и которое иные именуют озером Лимиды, находится в двух верстах выше Новгорода; в длину оно простирается на ⅩⅡ, в ширину на Ⅷ немецких миль и, помимо остальных, принимает в себя две более знаменитые реки: Ловать и Шелонь…
(Далее краткие сведения о р. Волхове, Ладожском озере, р. Неве, крепости Орешек, Старой Руссе, крепостях Нарва и Иван-город, Чудском озере.)
Город Псков расположен при озере, из которого выходит река, носящая то же название, протекает посредине города и через шесть миль вливается в озеро, которое русские называют Чудским. Город Псков один только во всём владении московского государя окружён стеною и разделён на четыре части, каждая из которых заключена в своих стенах. Это обстоятельство подало некоторым повод к ошибочному утверждению, будто он окружен четверною стеной. Область, или княжество, этого города называется по-народному Псков или Обсков…
(Далее о присоединении Пскова и описание пространства «вплоть до пределов Швеции».)
Остров Соловки расположен в море к северу, между Двинской и Корельской областями, в восьми милях от суши. Насколько отстоит он от Москвы, это расстояние нельзя вычислить точно вследствие частых болот, лесов и обширных пустынь. Впрочем, некоторые говорят, что он отстоит на 300 миль от Москвы, а от Белоозера на 200. На этом острове в изобилии вываривается соль. Там есть и монастырь, войти в который женщине или девушке считается великим грехом. Там существует также богатый улов рыб, которых туземцы называют сельги, а мы думаем, что это — селёдки. Говорят, что в летнее солнцестояние солнце светит здесь непрерывно, за исключением только двух часов…
(Далее краткое описание г. Дмитрова, города и крепости Белоозеро.)
Существуют две дороги, по которым от Москвы можно попасть на Белоозеро: одна, более близкая, через Углич, в зимнее время, а другая, летняя, через Ярославль. Но путешествие по той и другой дороге, вследствие частых болот и лесов, окружённых реками, удобно только при настланных мостах, скованных льдом. Поэтому там от трудности, представляемой этими местами, мили несколько короче…
(Далее о размерах озера, р. Шексне, о рыболовстве, продолжительности дня [«самый длинный день при летнем солнцестоянии имеет там девятнадцать часов»]. Затем об Угличе.)
Холопий город[334] отстоит на две мили от Углича. Недалеко оттуда видна крепость, ныне разрушенная, при реке Мологе, которая выходит из области Новгорода Великого, течёт на протяжении восьмидесяти миль и впадает в Волгу; при устье её расположены город и крепость того же имени, а в двух милях оттуда, на берегу той же реки, расположена только церковь Холопьего города. В этом месте бывает самый многолюдный базар изо всех существующих во владении Московского государя, о чём я упоминал уже и в другом месте. Ибо, кроме шведов, ливонцев и московитов, туда стекаются татары и другие весьма многие народы из восточных и северных стран, которые ведут только меновую торговлю. Ибо употребление золота или серебра у этих народов редко и почти вовсе отсутствует. В огромном большинстве случаев они обменивают на меха готовое платье, иглы, ножики, ложки, топоры и другое тому подобное…
(Далее о Переяславле и Нерли.)
Город и крепость Ростов, местопребывание архиепископа, вместе с Белоозером и Муромом считается в числе знаменитых и более древних княжеств Руссии после Новгорода Великого. Туда из Москвы лежит прямая дорога через Переяслав, от которого Ростов отстоит на десять миль. Расположен он при озере, из которого выходит река Которость, которая протекает через Ярославль и вливается в Волгу. Почва земли плодоносна, особенно изобилует она рыбами и солью. Эта область некогда составляла собственность вторых сыновей великих князей Руссии, потомки которых весьма недавно были прогнаны оттуда Иоанном, отцом Василия, и лишены области.
Город и крепость Ярославль, на берегу Волги, отстоит от Ростова на двенадцать миль, если туда ехать из Москвы по прямой дороге. Страна эта достаточно плодоносна, в особенности в той части, где она прилегает к Волге. И эта область, подобно Ростову, составляла собственность вторых сыновей государей, но их покорил силою тот же монарх[335]. Впрочем, и доселе ещё остаются вожди области, которых они называют князьями, титул, однако, государь присвояет себе, предоставив страну князьям как своим подданным. Владеют же этою страной три князя, потомки вторых сыновей; русские их называют ярославскими. Первый, Василий,— тот, который водил нас из гостиницы к государю и отводил обратно. Другой — Симеон Фёдорович, от своей отчины Курбы, носящий прозвище Курбского, человек старый, сильно истощённый выдающейся воздержанностью и самой строгой жизнью, которую он вёл с молодых лет. Именно, он в течение многих лет воздерживался от употребления в пищу мяса, рыбой же питался только по воскресеньям, вторникам и субботам, а по понедельникам, средам и пятницам, во время поста, он воздерживался от неё. Великий князь посылал его некогда[336] в качестве главного вождя с войском через Пермию в Югру для покорения отдалённых племен. Значительную часть этого пути Курбский совершил пешком по причине глубокого снега, а когда он растаял, остальную часть пути князь проплыл на судах и переходил через гору Печору. Последний — Иоанн, по прозвищу Поссечень, который от имени своего государя был послом у цесаря Карла в Испании и вернулся с нами[337]. Он был до такой степени беден, что взял взаймы (как мы наверно знаем) на дорогу платья и колпак (это — покрышка головы). Поэтому, по-видимому, сильно ошибся тот писатель, который сообщил, что этот князь может при всякой надобности послать своему государю из своих владений, или из своей отчины, тридцать тысяч всадников.
Область Вологда, город и крепость, где епископы Пермии имеют своё местопребывание, но без власти; как город, так и крепость получили имя от реки того же имени. Область расположена к северо-востоку. Путь в неё из Москвы лежит через Ярославль…
(Далее о труднодоступности этого района, о р. Сухоне, Кубенском озере, о рыбной реке Ваге, о хранении в Вологде части великокняжеской казны.)
Область Устюг получила название от города и крепости, которые расположены при реке Сухоне; от Вологды отстоит на сто миль, от Белоозера на сто сорок…
(Далее рассуждения автора об этимологии названия, о ресурсах края. Затем — о Подвинье.)
Эта область, кроме крепости Холмогор, города Двины, который расположен почти посредине между истоками и устьями, и крепости Пинеги, расположенной в самых устьях Двины, не имеет ни городов, ни крепостей. Говорят, однако, что там очень много деревень, которые, вследствие бесплодия почвы, отстоят друг от друга на весьма обширное расстояние. Жители снискивают пропитание от ловли рыбы, зверей и от звериных мехов всякого рода, которых у них изобилие. В приморских местностях этой области, говорят, водятся белые медведи и притом по большей части живущие в море; их меха очень часто отвозятся в Москву. Во время моего первого посольства в Московию я привез с собою два. Эта страна изобилует солью.
Указатель пути к Печоре, Югре и к реке Оби[338]
Владения московского государя простираются далеко на восток и несколько к северу до тех мест, перечисление которых следует ниже. Об этом доставлено было мне некое писание на русском языке, содержавшее расчёт этого пути. Я и перевёл его и прибавил здесь с верным расчётом. Впрочем, те, кто едут туда из Москвы, больше держатся обычной кратчайшей дороги от Устюга и Двины через Пермию. От Москвы до Вологды считается пятьсот вёрст; если от Вологды до Устюга спускаться направо вниз по реке Вологде и затем по Сухоне, с которою она соединяется, то получим также пятьсот вёрст; эти реки под городом Стрельце, в двух верстах ниже Устюга, соединяются с рекою Юг, которая течёт с полудня; от её устьев до истоков насчитывается свыше пятисот вёрст. Но по своем слиянии Сухона и Юг теряют прежние имена и принимают имя Двины. Затем через пятьсот верст по Двине можно добраться до Холмогор; в шести днях пути вниз отсюда Двина впадает в океан шестью устьями. Наибольшая часть этого пути совершается водою, ибо сухим путём от Вологды до Холмогор, с переправой через Вагу, тысяча вёрст.
Недалеко от Холмогор, пройдя семьсот вёрст, впадает в Двину река Пинега, которая течёт с востока с правой стороны. От Двины можно через двести верст по реке Пинеге добраться до мыса, называемого Николаевым, где на расстоянии полуверсты суда перетаскивают в реку Кулой, а река Кулой начинается на севере из озера того же названия; от её истоков шесть дней пути до устьев, где она впадает в океан. При плавании вдоль правого берега моря приходится миновать следующие владения: Становище, Калунчо и Апну. И, обогнув мыс Карговский Нос и Становище, Каменку и Толстый, можно попасть, наконец, в реку Мезень…
(Далее описывается путь до рек Цилъмы и Печоры, до Пустозёрска, а затем — вверх по Печоре.)
За реками Печорой и Шугуром у горы Каменный Пояс[339], точно так же у моря, на соседних островах и около крепости Пустозёрска живут разнообразные и бесчисленные народы, которые называются одним общим именем самояди (то есть, так сказать, сами себя ядущие). У них имеется великое множество птиц и разных животных, каковы, например, соболя, куницы, бобры, горностаи, белки и в океане животное морж, о котором сказано выше, кроме того весь, точно так же белые медведи, волки, зайцы, джигетаи, киты, рыба по имени сёмга и весьма многие другие. Эти племена не приходят в Московию, ибо они дики и избегают сообщества и сожительства с другими людьми. От устьев Шугура вверх по реке до Пояса, Артавиша, Каменя и большего Пояса три недели пути. Подъём на гору Камень занимает три дня…
(Далее — о пути к р. Сосьве, упоминание вогуличей и югричей; автор сообщает, что князья югорские, «как говорят», платят дань великому князю московскому.)
Народы грустинцы и серпоновцы получили имя от крепости Серпонова, лежащей в Лукоморье на горах за рекою Обью. С людьми же Лукоморья, как говорят, случается нечто удивительное, невероятное и весьма похожее на басню; именно говорят, будто каждый год, и притом в определенный день ⅩⅩⅦ ноября, который у русских посвящён св. Георгию, они умирают, а на следующую весну, чаще всего к ⅩⅩⅣ апреля, наподобие лягушек, оживают снова. Народы грустинцы и серпоновцы ведут и с ними необыкновенную и неизвестную в других странах торговлю. Именно, когда наступает установленное время для их умирания или засыпания, они складывают товары на определенном месте; грустинцы и серпоновцы уносят их, оставив меж тем и свои товары по справедливому обмену; если те, возвратясь опять к жизни, увидят, что их товары увезены по слишком несправедливой оценке, то требуют их снова. От этого между ними возникают весьма частые споры и войны. Вниз по реке Оби, с левой стороны, живет народ каламы, которые переселились туда из Обиовии и Погозы. Ниже Оби до Золотой старухи, где Обь впадает в Океан, находятся следующие реки: Сосьва, Березва и Данадим, которые все начинаются с горы Камень Большого Пояса и соединённых с нею скал. Все народы, живущие от этих рек до Золотой старухи, считаются данниками государя московского.
Золотая баба[340], то есть Золотая старуха, есть идол, находящийся при устье Оби, в области Обдоре, на более дальнем берегу. По берегам Оби и по соседним рекам, в окрестности, расположено повсюду много крепостей, властелины которых (как говорят) все подчинены государю московскому. Рассказывают, или, выражаясь вернее, баснословят, что этот идол «Золотая старуха» есть статуя в виде некой старухи, которая держит в утробе сына, и будто там уже опять виден ещё ребенок, про которого говорят, что он её внук. Кроме того, будто бы она там поставила некие инструменты, которые издают постоянный звук наподобие труб. Если это так, то я думаю, что это происходит от сильного и непрерывного дуновения ветров в эти инструменты…
(Далее автор продолжает фантастические рассказы.)
За рекой Тахнин, как говорят, живут люди чудовищной формы; у одних из них, наподобие зверей, всё тело обросло шерстью, другие имеют собачьи головы, третьи совершенно лишены шеи и вместо головы имеют грудь. В реке Тахнин водится также некая рыба с головой, глазами, носом, ртом, руками, ногами и другими частями совершенно человеческого вида, но без всякого голоса; она, как и другие рыбы, представляет собою приятную пищу.
Всё то, что сообщил доселе, дословно переведено мною из доставленного мне русского дорожника. Хотя в нём, по-видимому, и есть нечто баснословное и едва вероятное, как, например, сведения о людях немых, умирающих и оживающих, о Золотой старухе, о людях чудовищного вида и о рыбе с человеческим образом, и хотя я сам также старательно расспрашивал об этом и не мог узнать ничего наверное от какого-нибудь такого человека, который бы видел это собственными глазами (впрочем, они утверждали, на основании всеобщей молвы, что это действительно так),— всё же мне не хотелось опустить что-нибудь, дабы я мог доставить другим более удобный случай к разысканию сих вещей. Поэтому я воспроизвел и те же названия местностей, которыми они именуются у русских…
(Далее автор продолжает рассказ о Лукоморьях[341], которые «суть приморские лесистые местности», о горах Земной пояс, или Пояс мира, где вьют гнезда соколы-герофальконы, используемые на государевой охоте, растут кедры и водятся самые чёрные соболи. Автор высказывает предположение о том, что, по-видимому, именно эти горы представлялись древним Рифейскими, или Гиперборейскими.)
Так как они покрыты постоянными снегами и льдом и перейти через них нелегко, то по этой причине область Энгронеланд совершенно неизвестна. Князь Московии, сын Иоанна, некогда посылал через Пермию и Печору для исследования местностей за этими горами и для покорения тамошних народов двух начальников из своих приближенных: Симеона Фёдоровича Курбского, названного так по своей отчине и происходившего из Ярославского рода, и князя Петра Ушатого. Из них Курбский, в мою бытность в Московии, был ещё в живых и на мои расспросы об этом походе отвечал, что он потратил семнадцать дней на восхождение на гору и всё-таки не мог перейти через верхушку горы, называемую на его родном языке Столп, то есть колонна. Эта гора простирается к океану до устьев рек Двины и Печоры. Но довольно о дорожнике.
Возвращаюсь к княжествам Московии
Княжество Суздаль с одноимённой крепостью и городом, в котором находится местопребывание епископа, расположено между Ростовом и Владимиром…
(Далее краткие сведения о суздальских князьях, о женском монастыре, где находилась первая жена Василия Ⅲ Соломония после развода.)
Среди всех княжеств и областей московского государя первое место по богатству почвы и изобилию во всём присвояет себе Рязань. За ней следуют Ярославль, Ростов, Переяслав, Суздаль и Владимир, которые по плодородию земли ближе всего подходят к Рязани.
Город Кострома с крепостью на берегу Волги отстоит почти на двадцать миль от Ярославля в направлении к северо-востоку, а от Нижнего Новгорода приблизительно на сорок. Река, от которой город получил имя, там же впадает в Волгу.
Если отправиться из Москвы на восток через Кострому, то попадётся другое княжество — Галич с городом и крепостью.
Вятская область за рекою Камою отстоит почти на сто пятьдесят миль от Москвы к северо-востоку…
(Далее автор сообщает о двух дорогах на Вятку: более коротком, но и более трудном пути через Кострому и Галич, и более длинном, но зато более лёгком и безопасном — через Вологду и Устюг, затем о городах Хлынов, Орлов и Слободской, о том, что страна болотиста и бесплодна и служит как бы неким неприкосновенным убежищем для беглых рабов, изобилует мёдом, зверями, рыбами и белками.)
Река Кама впадает в Волгу в двенадцати милях ниже Казани. К этой реке прилегает область Сибирь.
Великая и обширная область Пермия[342] отстоит от Москвы прямо к северо-востоку на двести пятьдесят (или, как утверждают некоторые, на триста) миль. В ней есть город того же имени на реке Вышере, которая в десяти милях ниже вливается в Каму. По причине частых болот и рек сухим путём туда можно добраться только зимою, летом же этот путь совершить легче на судах через Вологду, Устюг и реку Вычегду, которая в двенадцати милях от Устюга вливается в Двину. Тем, кто отправится из Перми в Устюг, надо плыть вверх по Вышере; проплыв по нескольким рекам и перетаскивая иногда в другие реки суда по земле, они достигают, наконец, Устюга, находящегося в трёхстах милях расстояния от Перми. В этой области хлеб употребляется весьма редко; ежегодную дань государю они выплачивают лошадьми и мехами. Они имеют особый язык и точно так же особые письмена, которые впервые изобрёл епископ Стефан, укрепивший жителей, колеблющихся в вере Христовой (ибо раньше они были ещё очень слабы в вере и содрали кожу с одного епископа, покушавшагося на то же). Этот Стефан впоследствии, в правление Димитрия, сына Иоаннова, был причислен у русских к лику богов. И доселе ещё повсюду в лесах очень многие из них остаются идолопоклонниками, и монахи и пустынники, отправляющиеся туда, непрестанно стараются отклонить их от заблуждения и лживой веры. Зимою они обыкновенно совершают путь на артах, как это делается в очень многих местностях Руссии. А арты представляют из себя нечто вроде деревянных продолговатых башмаков, длиною почти в шесть ладоней; надев их на ноги, они несутся и совершают пути с великою быстротою. В качестве вьючного скота у них служат собаки, которых с этою целью они держат крупных, и при их помощи перевозят на санях тяжести так же, как это будет ниже сказано про оленей. Говорят, что эта область смежна с востока с областью татар, называемой Тюменью.
Положение области Югры явствует из вышесказанного. Русские произносят её название с придыханием Iuhra и народ называют югричами…
(Далее легендарные сведения о происхождении Югры.)
Область Сибирь соприкасается с Пермией и Вяткой; не знаю достоверно, имеет ли она какие-нибудь крепости и города. В ней начинается река Яик, которая впадает в Каспийское море…
(Далее лаконичные сведения о Сибири.)
Народ черемисы живёт в лесах под Нижним Новгородом. Они имеют собственный язык и следуют учению Магомета…
(Далее лаконичные сведения о черемисах.)
Народ мордва живет у Волги, ниже Нижнего Новгорода, на южном берегу; они во всём похожи на черемисов, за исключением того, что дома встречаются у них гораздо чаще. И здесь да будет конечный предел нашего отступления и Московской державы!
Теперь я прибавлю некоторые определенные сведения о соседних и смежных народах, сохраняя тот же порядок восточного направления, в котором я вышел из Москвы. Первыми же в этой стороне попадутся нам казанские татары; прежде чем перейти к описанию их особенностей, надлежит сказать нечто вообще о всём племени.
О татарах[343]
О татарах и их происхождении, помимо того, что содержится в польских летописях и в двух книжках о Сарматиях[344], многие писали много и повсюду; повторять это в настоящем месте было бы скорее скучно, чем полезно. Но я счёл необходимым написать вкратце о том, что я узнал там в русских летописях и из сообщения многих людей.
Если кто желает описывать татар, тому необходимо описать много племён. Ибо это имя носят они только по их вере, и это — различные племена, далеко отстоящие друг от друга…
(Далее сообщается о нашествии Батыя на русские земли с указанием даты — 1237 год (6745), о взятии Москвы, Владимира, Переяславля, Ростова, Суздаля, об ордынском иге, о смерти Батыя, о ханах Узбеке, Чанибеке, Нердибеке, Мамае, о нашествиях Тохтамыша, который опустошил Москву «огнём и мечом», Темирассака (Тамерлана) в 1395 году (6903). Помещённое ниже пространное описание обычаев татар даётся с сокращениями.)
Езда на санях и лыжах. Из «Записок» С. Герберштейна.
Оружие, конская сбруя и дорожная утварь русских воинов. Из «Записок» С. Герберштейна.
Как татары занимают разнообразные и далеко и широко раскинувшиеся области, точно так же они и не согласуются во всем по своим обычаям и самому образу жизни. Это люди — среднего роста, с широким, жирным лицом, с косящими и впалыми глазами; волоса отпускают только на бороде, а остальное бреют. Только более именитые мужи носят за ушами косы, и притом очень чёрные, телом они сильны, духом смелы; питаются с приятностью лошадями и другими животными, за исключением свиней, от которых воздерживаются по закону. Насчёт голода и сна до такой степени выносливы, что иногда выдерживают это лишение целых четыре дня, предаваясь тем не менее необходимым трудам. Так как они почти все кочуют без определённых жилищ, то обычно направляют свой путь по наблюдению звёзд, главным же образом северного полюса, который они называют на своем языке Железный кол, то есть железный гвоздь. Особенное наслаждение они получают от кобыльего молока, веря, что люди делаются от него храбрыми и тучными. Питаются они и очень многими травами, в особенности растущими около Танаида. У них водятся в изобилии лошади с приземистой шеей и низкорослые, но крепкие, которые могут одинаково хорошо выносить голод и труд и питаются ветками и корою деревьев, а также корнями трав, которые выбивают и вырывают из земли копытами. Приучив их таким образом к труду, татары употребляют их с большою для себя выгодою. Московиты говорят, что эти лошади быстрее под татарами, чем под другими. Эта порода лошадей называется пахмат. Сёдла и стремена у них деревянные, за исключением тех, которые они отняли или купили у соседних христиан. И чтобы сёдла не натирали спину лошадей, они подкладывают под них траву или древесную листву. На лошадях они переплывают реки, и если случайно в бегстве устрашатся силы преследующих врагов, то бросают сёдла, платья и всякую другую поклажу и, сохранив только оружие, мчатся во весь опор. Оружие их — лук и стрелы; сабля у них редка. Сражение с врагами они начинают издали и притом весьма храбро, но долго его не выдерживают, а устрояют притворное бегство. Когда враги начинают их преследовать, то при первой возможности татары пускают в них стрелы назад; затем, внезапно повернув лошадей, снова делают натиск на расстроенные ряды врагов. Когда им приходится сражаться на открытых равнинах и они имеют врагов на расстоянии полёта копья, то вступают в бой не стройными рядами, а изгибают войско в виде круга и разъезжают в таком направлении, желая открыть себе более надёжный и свободный путь стрелять во врага. При их наступлении и отступлении наблюдается до известной степени удивительный порядок. Правда, для этого они имеют опытных в сих делах вожатых, за коими следуют; но если эти вожаки или падут от удара вражеских копий, или случайно, под давлением страха, ошибутся в соблюдении своих распоряжений, то всем войском овладевает такое сильное замешательство, что они не могут более ни вернуться к порядку, ни метать копий против врага. Этот способ боя, по сходству предметов, они называют пляскою. Если же случайно им надлежит бороться в узких местностях, то им не может быть никакой пользы от такой военной хитрости. И поэтому они пускаются в бегство, так как не защищены ни щитом, ни копьём, ни шлемом, чтобы иметь возможность выдержать нападение врага в непрерывной правильной битве. При езде они наблюдают такой обычай, что садятся на седло, поджав ноги, чтобы иметь возможность легче повёртываться на тот и другой бок; и если случайно что упадёт и им нужно будет это поднять с земли, то, опёршись на стремена, они поднимают вещь без всякого труда. К этому они до такой степени приучены, что выполняют это даже при быстром беге лошадей. Если в них пускают копьё, то они внезапно опускаются на другой бок для отклонения удара противника и держатся на лошади только одной рукою и ногою. При набеге на соседние области каждый ведёт с собою, смотря по достатку, двух или трёх лошадей, чтобы, понятно, когда устанет одна, иметь возможность пересесть на другую и третью; усталых же лошадей они меж тем ведут на поводу. Узды у них самые лёгкие, а вместо шпор они употребляют бичи. Лошадей они употребляют только холощённых, потому что таковые, по их мнению, более выносливы к труду и голодовке. Одежда у них одна и та же как для мужчин, так и для женщин, да вообще эти последние нисколько не отличаются по убранству от мужчин за исключением того, что окутывают голову льняным покрывалом и точно так же носят льняные штаны наподобие корабельных служителей на море. Царицы их, являясь пред народом, обыкновенно закрывают лицо. Остальной народ, живущий в рассеянии по полям, носит одежду, сшитую из овечьих шкур, и меняет её только тогда, когда она от долгого употребления станет совершенно потёртой и разорванной. Они не остаются долго на одном месте, считая за сильное несчастие долго пребывать на одном и том же месте. Поэтому, стравив пастбища в одном месте, они переселяются в другое со стадами, жёнами и детьми, которых везут с собой на повозках. Впрочем, живущие в селениях и городах следуют другому образу жизни. Если они начинают какую-нибудь очень тяжёлую войну, то помещают жён, детей и стариков в местности более безопасные. Правосудия у них нет никакого, ибо если кто будет нуждаться в какой-нибудь вещи, то может безнаказанно похитить её у другого. Если же кто станет жаловаться пред судьей на насилие и причинённую ему обиду, то виновный не запирается, а говорит, что не мог обойтись без этой вещи. Тогда судья обычно произносит такого рода приговор: «Если ты, в свою очередь, будешь нуждаться в какой-нибудь вещи, то похищай у других». Это люди весьма хищные и, конечно, очень бедные, так как они всегда зарятся на чужое имущество, угоняют у других скот, грабят и увозят людей, которых или продают туркам и другим, кому бы то ни было, или возвращают за выкуп, оставляя у себя только девушек. Они редко осаждают крепости и города, а сожигают селения и деревни и до такой степени довольны причинённым ими уроном, что, по их мнению, чем больше опустошат они областей, тем обширнее сделается их царство…
Царство Казанское[345], город и крепость того же имени расположены на Волге, на дальнем берегу реки, почти в семидесяти нем. милях ниже Нижнего Новгорода; с востока и юга по Волге это царство граничит с пустынными степями; с северо-востока смежны с ним татары, называемые шейбанскими и кайсацкими. Царь этой области может выставить войско в тридцать тысяч человек, преимущественно пехотинцев, среди которых черемисы и чуваши — весьма искусные стрелки. Чуваши же отличаются и знанием судоходства. Город Казань отстоит от весьма важной крепости Вятки на шестьдесят нем. миль. Слово «Казань» у татар значит «кипящий медный котёл». Эти татары — образованнее других, так как они и возделывают поля, и живут в домах, и занимаются разнообразною торговлею. Государь Московии, Василий, довёл их до того, что они ему подчинились и стали принимать царей по его усмотрению; сделать это с ними было нетрудно отчасти вследствие удобства сообщений по рекам, впадающим из Московии в Волгу, отчасти по причине взаимной торговли, без которой татары не могли обойтись.
У казанцев некогда был царь, Хелеалек, который умер бездетным, оставив жену Нурсултан; на вдове женился некий Ибрагим и завладел царством. От Нурсултан у Ибрагима родились двое сыновей: Махмет-Аминь и Абдыл-Летиф. От первой же жены, по имени Батмассасолтан, у него был сын Алегам[346]. По смерти отца он, как первенец, наследовал ему в царстве. Но так как он не во всём повиновался распоряжениям московского владыки, то советники московского владыки, которых тот держал там для наблюдения за настроением царя, однажды на пиру напоили его и положили на повозку якобы с целью отвезти домой, а на самом дело в ту ночь он отправлен был в Москву. Продержав его там некоторое время, государь, наконец, послал его в Вологду, где он и провёл остальную часть жизни. Мать же его с братьями Абдыл-Летифом и Махмет-Аминем была выслана на Белоозеро.
Один из братьев Алегама, Куйдакул, крестился и принял имя Петра; впоследствии нынешний государь Василий выдал за него свою сестру. Другой же из братьев Алегама, Мениктаир, до конца жизни оставался в своей вере и имел многих детей, которые после кончины отца все крестились вместе с матерью и померли, за исключением одного Феодора, который в нашу бытность в Москве был ещё жив.
Когда Алегам был таким образом увезён в Москву, то его заменяют Абдыл-Летифом; а когда и он по той же причине, как и Алегам, был лишён царства, то государь поставил на его место Махмет-Аминя, выпущенного из Селоозера. Он стоял во главе царства до 1518 года по р. Х.
Нурсултан, которая, как я сказал, была супругою царей Хелеалека и Ибрагима, вышла после смерти Алегама за перекопского царя Менгли-Гирея[347]. Так как она не имела детей от Менгли-Гирея и тосковала по сыновьям от первого брака, то приехала в Москву к Абдыл-Летифу. Продолжая путь отсюда, она в 1504 году по р. Х. отправилась к другому сыну, Махмет-Аминю, царствовавшему в Казани. Тогда же казанцы отложились от государя московского.
Так как за этим отложением последовали многие войны, и государи, замешавшиеся в эту войну, сражались с той и другой стороны долго и с переменным счастьем, и конца войне нет ещё и поныне, то я считаю необходимым глубже вникнуть в ход этой войны.
Когда отпадение казанцев стало известным московскому государю Василию, то он, под влиянием этого возмутительного поступка и жажды к мщению, послал против них огромное войско, присоединив к нему воинские орудия…
(Далее автор сообщает о неудачном походе московского великокняжеского войска в 1506 году, но умалчивает о том, что, несмотря на это, Махмет-Аминь просил мира, который и был заключён на прежних условиях, а в 1512 году клятва в верности московскому правительству была возобновлена.)
Когда умер царь Махмет-Аминь, при котором отложились казанцы, то на вдове его женился Шиг-Алей и с помощью государя Московии и брата жены получил царство; во главе его он стоял только четыре года, встречая в своих подданных сильную ненависть и отвращение к себе. Это усиливалось ещё от безобразного и слабого телосложения…
(Далее о внешности Шиг-Алея и его преданности Василию Ⅲ.)
Под влиянием этого казанцы вручают царство одному из царей Тавриды Саип-Гирею, сыну Менгли-Гирея. С его прибытием Шиг-Алей получил повеление оставить царство; видя, что его силы более слабы и что подданные враждебно к нему настроены, он счёл за лучшее покориться судьбе и с жёнами, наложницами и со всем скарбом вернулся в Москву, откуда прибыл и ранее. Это свершилось в 1521 году по р. Х.
Когда Шиг-Алей бежал таким образом из царства, царь Тавриды, Махмет-Гирей[348], с большим войском ввёл в Казань брата Саип-Гирея. Упрочив расположение казанцев к брату, он на обратном пути в Тавриду переправился через Танаид и устремился к Москве. В это время Василий был вполне уверен в своей безопасности и не боялся ничего подобного; услышав про прибытие татар, он собрал наскоро войско, вождём над которым поставил князя Димитрия Вельского, и послал его к реке Оке, чтобы помешать переправе татар. Махмет-Гирей, имевший более превосходные силы, быстро переправился через Оку и раскинул стан у неких рыбных садков в тринадцати вёрстах от самой Москвы. Затем он устроил вылазку и наполнил всё грабежами и пожарами. Около этого же времени Саип-Гирей, также с войском, выступил из Казани и опустошил Владимир и Нижний Новгород. После этого братья-цари сходятся у города Коломны и соединяют свои силы[349]. Василий, видя себя не в состоянии отразить столь сильного врага, оставил в крепости с гарнизоном своего шурина Петра, происходившего из татарских царей, и некоторых других вельмож и бежал из Москвы; он был до такой степени поражен страхом, что, отчаявшись в своём положении, несколько времени прятался, как сообщают некоторые, под стогом сена. Двадцать девятого июля татары двинулись далее, наполнив все окрестности на широком пространстве пожарами, и навели такой страх на москвитян, что те не считали себя в достаточной безопасности в крепости и в городе.
При этой суматохе, от стечения женщин, детей и других лиц непригодного к войне возраста, которые убегали в крепость с телегами, повозками и поклажей, в воротах возникло такое сильное смятение, что от чрезмерной торопливости они и мешали друг другу, и топтали друг друга…
(Далее о тяжёлом положении в городе.)
При этом смятении наместник и бывшие с ним в карауле сочли за лучшее ублажить душу царя Махмет-Гирея, послав ему возможно больше подарков, в особенности же мёду, и отвратить его от осады. Приняв дары, Махмет-Гирей ответил, что он снимает осаду и желает удалиться из страны, если только Василий, дав грамоту, обяжется быть вечным данником царя так же, как были его отец и предки.
Когда эта грамота была написана согласно с желанием Махмет-Гирея и получена им, он отвёл войско к Рязани, где предоставил московитам возможность выкупа и обмена пленных, а остальную добычу продал с публичного торга. В то время в татарском лагере был Евстахий, по прозвищу Дашкович, подданный польского короля, пришедший на помощь Махмет-Гирею с вспомогательными войсками, ибо между королем польским и князем московским тогда не было никакого перемирия. Он часто выставлял некоторую часть добычи на продажу у крепости с тою целью, чтобы при подобном случае ворваться вместе с русскими покупщиками в ворота крепости и занять её, прогнав оттуда стражу. Царь хотел помочь его предприятию подобной же хитростью. Он посылает к начальнику крепости одного из своих приближённых, верного себе человека, с приказом начальнику как рабу его данника доставить ему то, что он просил, и явиться к нему. Но начальник был Иоанн Хобар, человек весьма сведущ в воинском деле и подобных уловках, а потому его ни под каким условием нельзя было побудить выйти из крепости, и он ответил просто, что ещё не извещён о том, что его государь данник и раб татар; если же он будет о том извещён, то знает, что надлежит делать. Поэтому ему тотчас приносят и предъявляют грамоту его государя, в которой тот дал обязательство пред царём. Меж тем как начальник, понятно, встревожился по поводу показанной ему грамоты, Евстахий делал свое дело и всё больше и больше приближался к крепости. А для того, чтобы лучше скрыть лживость умысла, знатный человек, князь Феодор Лопата, и очень многие другие русские, попавшие при опустошении Московии в руки врагов, были возвращены за выкуп в виде известной суммы денег. Сверх того, большинство из пленных, находившееся под очень слабым караулом и умышленно как бы отпущенное, убежало в крепость. Когда татары огромной толпой приблизились к крепости, требуя их возвращения, то объятые страхом русские снова вернули перебежчиков, но тем не менее татары не только не отступали от крепости, но число их всё увеличивалось от неоднократно прибывавших многих лиц. Вследствие грозившей опасности русские были в великом страхе, вполне отчаявшись в своем положении, и не могли хорошенько сообразить, что им надо делать. Тогда начальник над орудиями, Иоанн Иордан, по происхождению немец, уроженец долины Инна, поняв степень опасности гораздо больше, чем московиты, выстрелил по своему усмотрению в татар и литовцев из поставленных в ряд орудий и навёл на них такой ужас, что они все разбежались, оставив крепость. Царь чрез Евстахия, замыслившего эту хитрость, требует у начальника удовлетворения за причиненную ему обиду. Когда Хобар сказал, что пушкарь разрядил орудия без его ведома и распоряжения и сложил на него всю вину в этом деянии, то царь тотчас требует выдачи себе пушкаря, и, как обыкновенно бывает в отчаянном положении, преобладающее большинство, желая освободиться от вражеской грозы, решило отдать его, а воспротивился этому один только начальник Иоанн Хобар. Таким образом, этот немец спасся только благодаря его величайшему благодеянию. Ибо царь, или не вынося дальнейшего промедления, или видя, что его воины обременены добычей и что его положение требует удаления, внезапно снялся лагерем (оставив даже в крепости грамоту государя московского, которой тот обязывался быть его вечным данником) и ушёл в Тавриду. Он увёл с собою из Московии такое огромное множество пленников, что оно покажется вряд ли вероятным. Ибо говорят, что число их превосходило восемьсот тысяч[350]…
(Далее о продаже пленников, о возвращении в Москву великого князя Василия Ⅲ.)
Между тем при дворе государя возник спор, кто был виновником бегства русских при Оке: старейшие слагали всю вину на вождя войска, князя Димитрия Вельского, молодого человека, который пренебрегал их советами, и говорили, что татары перешли Оку по его беспечности, а он, отклонив от себя вину, утверждал, что раньше всех начал бегство Андрей, младший брат государя, и что прочие за ним последовали. Василий, не желая проявить большой строгости к брату, который явно был виновником бегства, лишил достоинства и княжества одного из начальников, бежавшего вместе с братом, и заключил его в оковы.
Затем в начале лета[351] Василий, желая отомстить за полученное от татар поражение и смыть бесчестие, принятое им, когда он в бегстве скрывался под сеном, собрал огромное войско, снабдил его большим количеством пушек и орудий, которых русские никогда раньше не употребляли в войнах, двинулся из Москвы и расположился со всем войском при реке Оке и городе Коломне. Отсюда он отправил в Тавриду к Махмет-Гирею послов, вызывая его на состязание и указывая, что в прошлом году он, Василий, подвергся нападению без объявления войны, из засады, по обычаю воров и разбойников. Царь ответил на это, что для нападения на Московию ему открыто достаточное количество дорог и что войны столько же зависят от оружия, как и от обстоятельств, поэтому он обычно ведёт их скорее по своему усмотрению, чем по чужому.
Рассерженный этим ответом, Василий, горевший к тому же жаждой мщения, снялся лагерем и в 1523 году по р. Х. двинулся в Новгород, понятно, в Нижний, с целью опустошить оттуда и занять Казанское царство. Отсюда отправился он к реке Суре и воздвиг в пределах казанских крепость, которую назвал своим именем[352], и тогда он не двигался далее, а отвёл назад своё войско.
На следующий же год[353] он послал одного из своих главных советников, Михаила Георгиевича, с большими, чем прежде, полчищами для покорения царства Казанского. Царь казанский, Саип-Гирей, устрашённый столь ужасными приготовлениями, призвал к себе племянника, сына брата, царя тавридского, юношу тринадцати лет, чтобы он на время стал во главе царства, а сам убежал к турецкому императору с целью молить его о помощи и поддержке. Повинуясь увещаниям дяди, юноша пустился в путь. Когда он прибыл к Гостинову озеру, то есть острову, который называется островом купцов и расположен среди рукавов Волги недалеко от Казанской крепости, то его приняли старейшины царства с ласкою и почётом, ибо в этой свите был и Сеид, верховный жрец татар (он пользуется у них таким уважением и почётом, что при его приближении даже цари выходят ему навстречу; стоя протягивают руку ему, сидящему на лошади, и, наклонив голову, прикасаются к ней; это предоставлено одним только царям, ибо князья касаются не руки, а колен, знатные лица — ног, а простой народ прикасается рукою только к платью его или к лошади). Этот Сеид тайно благоприятствовал Василию и держал его сторону, поэтому он имел в виду захватить юношу и отправить связанным в Москву, но был в этом уличён, захвачен и всенародно зарезан ножом.
Меж тем предводитель войска Михаил собрал в Нижнем Новгороде суда для доставки орудий и провианта; число этих судов было так велико, что река, в общем обширная, отовсюду казалась покрытой множеством плывущих. Он спешил с войском к Казани и, добравшись до острова купцов, Гостинова озера, и расположившись лагерем седьмого июля, медлил там двадцать дней, поджидая конницу. Между тем некоторые московские клевреты зажигают Казанскую крепость, выстроенную из дерева, и она совершенно сгорает на глазах русского войска. По своему страху и малодушию, воевода не только пренебрег столь удобным случаем для занятия крепости, но даже не вывел воинов для захвата крепостного холма и не воспрепятствовал татарам снова строить её; затем в двадцать восьмой день того же месяца он переправился через Волгу на ту сторону, где находится крепость, и расположился с войском при реке Казанке, двадцать дней ловя случай для удачных действий. Когда он там медлил, невдалеке от него расположился станом и царевич казанский и, выслав черемисских пехотинцев, очень часто, но безуспешно тревожил русских. Царь Шиг-Алей, который также прибыл на судах на эту войну, увещевает его письмом удалиться из его наследственного царства. На это царевич ответил кратко: «Если ты желаешь иметь настоящее своё царство, то давай оба решим дело оружием; пусть владеет им тот, кому это даст судьба». В то время как русские предавались, таким образом, напрасному промедлению, они потратили продовольствие, которое привезли с собою, и начали страдать от голода, ибо достать ничего нельзя было, так как черемисы опустошали все окрестности и тщательно наблюдали за движениями врагов. Дело дошло до того, что государь не мог ничего узнать о нужде, от которой страдало его войско, ни сами они не могли подать ему никакой вести. Для отвращения этого Василий назначил двоих: одного князя Иоанна Палецкого, чтобы он нагрузил в Новгороде суда продовольствием, двинулся оттуда вниз по реке к войску и, оставив там продовольствие и осмотрев также настоящее положение дел, возможно быстрее вернулся к нему. Другое лицо с тою же целью было послано с пятьюстами всадников сухим путём, но и он, и его войско были перебиты черемисами, на которых наткнулись московиты, и только девятерым удалось в сумятице спастись бегством. Тяжело раненный начальник умер на руках у врагов спустя на третий день. Когда молва об этом поражении дошла до войска, то в лагере настало сильное замешательство, увеличенное к тому же возникшим внезапно пустым слухом о полном истреблении всей конницы, так что никто не помышлял ни о чём, кроме бегства. Когда все согласились на него, то ещё долго колебались над вопросом, возвращаться ли им вверх по реке, что было всего труднее, или спуститься вниз настолько, пока не доберутся до других рек, из которых потом можно будет вернуться сухим путём с длинным обходом. Когда они предавались подобным рассуждениям, будучи превыше меры мучимы голодом, являются случайно девять человек, которые, как я сказал, спасались от поражения пятисот, и сообщают, что туда явится с припасами Иоанн Палецкий. Хотя он, возможно, ускорял свой путь, однако подвергся неблагоприятному стечению обстоятельств и, потеряв большую часть своих судов, явился в лагерь только с немногими. Именно когда он, утомлённый продолжительным трудом, высадился однажды ночью для отдыха на берег Волги, то немедленно подбежали черемисы и с громким криком стали расспрашивать, кто это плывёт мимо. Служители Палецкого, думая, что это — рабы, служившие на судах, осыпают их бранью и грозят высечь батогами на следующий день за то, что те надоедливыми криками тревожат сон и покой их господина. Черемисы отвечают на это: «Завтра мы поступим с вами иначе, ибо мы отведём связанными всех вас в Казань». И вот, рано утром, когда солнце ещё не поднималось и весь берег окутан был самым густым туманом, черемисы внезапно сделали нападение на корабли и навели такой ужас на русских, что начальник флота Палецкий, оставив в руках врагов девяносто более значительных судов, на каждом из которых было по тридцать человек, отвязал от берега свой корабль, поплыл посредине Волги и под покровом тумана почти голый добрался до войска. Вернувшись затем оттуда в сопровождении многих судов, он испытал такую же участь и вторично попал в засаду черемисов. Именно, он потерял корабли, которые его сопровождали, и едва ушёл целым сам с немногими людьми. В то время как русские были таким образом отовсюду стеснены голодом и вражескою силою, посланная Василием конница, переправившись через реку Свиягу, которая впадает в Волгу с юга и отстоит на восемь миль от Казани, стала направляться к войску, но дважды встречена была татарами и черемисами. После столкновения с ними, в котором обе стороны понесли большие потери, татары отступили, и конница соединилась с остальным войском. Когда конница таким образом усилила войско, пятнадцатого августа начали осаждать Казанскую крепость. Узнав об этом, царевич также расположился станом с другой стороны города, на виду у врагов и, часто высылая конницу, велел ей разъезжать кругом стана врагов и тревожить их; таким образом с обеих сторон происходили неоднократные конные разъезды…
(Далее излагаются подробности похода, о которых рассказали автору его участники, «люди, достойные доверия», и рассказывается о его завершении, переговорах о перемирии.)
Когда возвращено было русское войско, численность которого, как говорят, доходила до ста восьмидесяти тысяч[354], к Василию являются послы[355] казанского царя для заключения мира. Они пребывали в Москве ещё и в нашу бытность там, и тогда всё ещё не предвиделось никакой надежды на заключение в будущем между ними мира.[356] Ибо и ярмарку, которая обычно устраивалась около Казани на острове купцов, Василий, с целью обидеть казанцев, перенёс[357] в Нижний Новгород, причём назначил тяжёлое наказание всякому из своих подданных, кто отправится впоследствии для торговли на остров. Он надеялся, что это перенесение ярмарки принесёт большой урон казанцам и что их можно даже принудить к сдаче, отняв у них возможность покупать соль (которую татары получали в изобилии от русских только на этой ярмарке). Но от подобного перенесения ярмарки Московия ощутила столько же невыгоды, как и сами казанцы. Ибо следствием этого явились дороговизна и недостаток в весьма многих товарах, которые привозились по Волге с Каспийского моря, из торжища Астраханского, а также из Персии и Армении. Особенно же заметен был недостаток в отличнейших рыбах, к числу которых относится белуга и которые ловятся в Волге по сю и по ту сторону Казани.
На этом оканчиваю повествование о войне, бывшей у государя московского с татарами казанскими. Теперь возвращаюсь к прерванному рассказу о татарах…
(Далее краткое известие о ногаях.)
Между реками Волгой и Яиком, около Каспийского моря, жили некогда заволжские цари…
(Далее фантастический рассказ некоего Димитрия Данииловича.)
Он видел на острове некое семя, в общем очень похожее на семя дыни, только немного крупнее и круглее; если его зарыть в землю, то из него вырастет нечто очень похожее на ягненка, в пять пядей вышиною; оно называется на их языке баранец, что значит ягнёночек, ибо оно имеет голову, глаза, уши и всё прочее в виде недавно родившегося ягнёнка и, кроме того, снабжено тончайшей шкуркой, которую весьма многие в тех странах употребляют для подкладки шапок. Сверх того, он говорил, что это растение, если только позволительно называть его растением, имеет и кровь, но мяса у него нет, а вместо мяса есть какое-то вещество, очень похожее на мясо раков. Затем копыта его не роговые, как у ягнёнка, а покрыты чем-то вроде волос, наподобие рога. Корень у него находится у пупка или посредине живота. Живёт оно до тех пор, пока сам корень, истребив вокруг себя травы, не засохнет от недостатка корму. Это растение обладает изумительной сладостью, почему его с жадностью ищут волки и прочие хищные звери.
Хотя этот рассказ о семени и растении я считаю за вымысел, однако и прежде приводил его, так как слышал его от людей отнюдь не пустых, и ныне привожу тем охотнее, что многоучёный муж Вильгельм Постелл передавал мне, что он слышал от некоего Михаила, государственного переводчика языков турецкого и арабского в Венецианской республике…
(Далее аналогичный рассказ о растении, которое «происходит от животного, посаженного в землю наподобие растения».)
«Так как это не разногласит с рассказами других, то я (говорил Постелл) почти убеждён в том, чтобы считать это не очень баснословным во славу творца, которому всё возможно»…
(Далее краткие известия о «юргенцах», об Астрахани, о татарах «тюменских, шейбанских, кайсацких», о калмыках, городе Азове, народе афгазах, Мингрелии, о Крыме, более подробно о Магмет-Гирее.)
Обозначения людей с почётными званиями у татар приблизительно следующие. Хан, выше сказано,— царь, солтан — сын царя, бей — князь, мурза — сын князя, олбоуд — знатный или советник, олбоадулу — сын какого-нибудь знатного, сеид — верховный жрец, частный же человек — кси. Из чиновников же второе по царе достоинство имеет улан, ибо цари татарские имеют четырёх лиц, к совету которых они предпочтительнее всего прибегают в важных делах. Первый из них называется ширни, второй барни, третий гаргни, четвертый ципцан. О татарах довольно, теперь надо повествовать о соседней с Московией Литве.
О Литве
Ближе всего к Московии Литва…
(Вначале автор характеризует географическое положение (передвигаясь с юга на север), имея в виду не только собственно литовские, но также украинские, белорусские земли, находившиеся в тот период под властью Великого княжества Литовского.)
Столицей народа является Вильна; это — обширный город, расположенный в долине между холмами, при слиянии рек Билли и Вильны…
(Далее о реках.)
Ныне Вильна опоясана стеною, и в ней строится много храмов и каменных домов; она служит также местопребыванием епископа, которым был тогда Иоанн, побочный сын короля Сигизмунда, муж отменно обходительный и ласково принявший нас при нашем возвращении. Кроме того, замечательны приходская церковь и несколько монастырей; преимущественным уважением между ними пользуется францисканская, постройка которой обошлась очень дорого. Но храмов русских там гораздо больше, чем римского исповедания. В Литовском княжестве три епископства, подчиненные Риму, а именно: Виленское, Самогитское и Киевское. Русские же епископства в королевстве Польском и в Литве с входящими в состав их княжествами суть следующие: Виленское (где ныне пребывает архиепископ), Полоцкое, Владимирское, Луцкое, Пинское, Холмское и Перемышльское.
Главный промысел литовцев составляют имеющиеся у них в изобилии мёд, воск и зола. Всё это в большом количестве вывозится от них в Данциг, а затем в Голландию. В изобилии также поставляет Литва смолу и лес для постройки судов, а также хлеб. Соли у неё нет, но она достаёт её покупкою в Британии. Когда Христиерн был изгнан из Датского королевства и море было недоступно по причине разбойников, то соль привозили не из Британии, а из Руссии; и теперь ещё у литовцев в употреблении таковая.
В наше время у литовцев особенно знамениты были воинскою славою два мужа: Константин, князь Острожский, и князь Михаил Глинский. Константин главным образом разбивал татар; он не ходил навстречу толпе грабителей, а преследовал их, обременённых добычею. И когда они возвращались к тому месту, на котором считали себя свободными от всякого страха и думали, что там для них настало отдохнуть и успокоиться (это место было ему известно), он решал напасть на них и внушал своим воинам заготовить для себя пищу этой ночью, ибо на следующую он отнюдь не позволит им разводить огонь. Итак, на следующий день, после непрерывного пути, когда татары, не видя ночью никакого пламени или дыма и полагая, что враги или вернулись, или разошлись, отпускали лошадей на пастбища, а других закалывали и поедали и затем предавались сну, Константин с первыми лучами рассвета нападал на них и причинял им большой урон.
Что же касается князя Михаила Глинского, то он ещё юношей прибыл в Германию, проявил свою храбрость на службе у Альберта, герцога Саксонского, который в то время вёл войну в Фрисландии и, пройдя все степени воинской службы, стяжал себе славное имя. Воспитанный в обычаях немцев, у которых он вырос, он вернулся на родину и снискал себе большое влияние и почётное положение у короля Александра, так что король решал все трудные дела по его мнению и усмотрению.
Случилось, что у него вышла из-за короля ссора с Иоанном Заверзинским, палатином тройским. В конце концов дело это было улажено, и при жизни короля между ними всё было спокойно, но по смерти короля у Иоанна всё ещё оставалась затаённая в глубине души ненависть, так как вследствие этого он лишён был палатината. Тогда некие завистники обнесли пред наследовавшим Александру королем Сигизмундом[358] как самого Глинского, так и его приверженцев и друзей в преступном намерении присвоить власть и назвали его изменником отечества. Не вынося такой обиды, князь Михаил часто обращался к королю с просьбой разобрать дело между ним и обвинителем Заверзинским на общем суде, который, по его словам, мог снять с него столь тяжкое преступление. Так как король не уважил его просьбы, то Глинский отправился в Венгрию к брату короля, Владиславу. Получив от него грамоту и послов, которые советовали королю разобрать дело Глинского, и испробовав все средства, Михаил всё же не мог добиться у короля разбора своего дела.
Возмущённый этим, он сказал королю, что предпримет такой поступок, который со временем причинит скорбь как лично ему, так и самому королю. А когда он в гневе вернулся домой, то послал одного из своих приближённых, верного ему человека, с письмом и поручением к государю московскому. Он писал, что, если государь нарочитой грамотой, с присоединением клятвы, обещает ему, что он будет жить в Московии в полной безопасности и свободе, и если это доставит ему выгоду и почёт у государя, то он желает передаться ему с крепостями, которыми он владеет в Литве, и другими, которые он займёт силою или посредством сдачи. Московский владыка, достаточно знавший доблесть и искусство этого мужа, чрезвычайно обрадовался такому известию и ответил, что он исполнит всё, что Михаил просил у него, то есть даст ему, как тот желал, грамоту с присоединением клятвы.
Устроив таким образом по своему желанию дела с московским владыкою, Михаил, пылая жаждой мщения, со всею силою устремляется против Иоанна Заверзинского, находившегося тогда в своём имении около Гродно (в этом имении мне впоследствии пришлось раз переночевать). Расположив кругом дома военные караулы, он послал в дом убийцу, одного магометанина, который нападает на спящего Заверзинского в его постели и отрубает ему голову. Покончив с этим, Михаил двинулся с войском к крепости Минску и пытался занять его силою или путём сдачи, но, обманувшись относительно занятия Минска, он напал затем на другие крепости и города. Меж тем, узнав, что на него идут войска короля, и понимая, что его силы далеко не равны им, он оставил осаду крепостей и направился в Москву, где с почётом принят был государем, ибо тот знал, что в Литве нет равного Глинскому. Поэтому московский государь возымел полную надежду, что он может занять всю Литву, пользуясь советом, содействием и искусством Михаила, и эта надежда его была не совсем обманчива.
Сообщив Глинскому свои планы, он снова осадил Смоленск, знаменитое княжество Литовское, и взял его гораздо скорее при помощи искусства этого мужа, чем своею силою. Ибо присутствие одного Михаила отняло у воинов, которые служили для обороны крепости, всякую надежду защитить город, и он и страхом и обещаниями склонил их сдать крепость. Михаил добивался этого с тем большей смелостью и усердием, что Василий обещал ему, что, если Михаилу удастся какой бы то ни было уловкою овладеть Смоленском, то он уступит ему навсегда крепость с прилегающею областью. Но впоследствии он не исполнил этих обещаний, а только, когда Михаил напоминал ему об условии, ласкал его пустою надеждою и обманывал.
Михаил был сильно оскорблён этим. Так как из сердца его ещё не изгладилось воспоминание о короле Сигизмунде и он надеялся, что может легко добиться его милости при содействии друзей, которых он имел в то время при его дворе, то он посылает к королю одного верного ему человека и обещает вернуться, если тот отпустит ему все слишком тяжкие его прегрешения. Это посольство было приятно королю, и он тотчас поручил дать вестнику просимую охранную грамоту. Но Михаил не вполне доверял королевской грамоте, а потому, желая вернуться с тем большею безопасностью, он потребовал подобных же грамот и получил их от немецких рыцарей, Георгия Писбека и Иоанна фон Рехенберга, про которых он знал, что они пользуются у короля таким влиянием и состоят столь близкими к нему советниками, что могут принудить короля к исполнению обещания даже против его воли. Но посланный по этому делу наткнулся на московитскую стражу и был взят в плен. Дело открылось и быстро сообщено было государю; по приказу государя Михаил был схвачен.
В то же время один молодой польский дворянин из семейства Трепков был отправлен королем Сигизмундом к Михаилу в Москву. Желая удачнее исполнить королевские поручения, он притворялся перебежчиком. Но и его участь была не лучше: он также был схвачен москвитами. И хотя он выдавал себя за перебежчика, ему не было оказано доверия, но он до такой степени хранил вверенную ему тайну, что не выдал её, несмотря даже на тяжкие мучения.
Когда схваченный Михаил приведён был в Смоленск пред лицо государя, тот сказал ему: «Вероломный, я учиню тебе достойное наказание по заслугам». Михаил ответил на это: «Не признаю взводимого тобой на меня обвинения в вероломстве, ибо если бы ты остался верен своим обещаниям, то имел бы во мне самого верного из всех служителя. Но раз ты ни во что не ставишь свои обещания, а кроме того, я вижу, что ты надо много насмехаешься, то мне особенно тяжело, что я не мог исполнить того, что замыслил против тебя. Смерть я всегда презирал и охотно встречу её хотя бы по причине, чтобы не видеть более твоего лица, тиран». Затем по приказу государя он выведен был в Вязьме пред огромным множеством народа. Здесь главный военачальник, бросив на глазах всех тяжёлые цепи, в которые должно было заковать князя, сказал ему: «Михаил, как ты знаешь, государь оказывал тебе величайшие милости, пока ты служил верно. А когда ты захотел быть сильным изменою, то он по заслугам твоим жалует тебе этот дар». Вместе с этими словами он велел наложить на него цепи. Когда его таким образом заковывали в цепи на глазах у толпы, он обратился к народу и сказал: «Чтобы у вас не распространялось ложной молвы о моём пленении, я разъясню в немногих словах, что я сделал и за что схвачен, дабы хоть по моему примеру вы поняли, какого имеете государя и чего каждый из вас должен или может от него ожидать». Начав так, он изложил по порядку всё своё путешествие в Московию, и о том, что обещал ему государь грамотой с присоединением клятвы, и как он ни в каком отношении не исполнил обещанного. А когда, продолжал Михаил, он обманулся в своих ожиданиях от государя, то хотел снова вернуться в отечество, за что и был схвачен. Раз это последнее оскорбление причинено ему не по заслугам, то он не особенно уклоняется от смерти в особенности потому, что знает, что по общему закону природы всем одинаково надлежит умереть.
Он отличался крепким телосложением и изворотливым во всём умом, умел также подать надёжный совет, был одинаково способен к серьёзному делу и к шуткам и положительно (как говорится) был человек пригодный на всякий час. Этой изворотливостью ума он приобрёл себе большое влияние и расположение у всех, особенно у немцев, где он был воспитан. В правление царя Александра он нанёс сильное поражение татарам, да и никогда, после смерти Витольда, литовцы не одерживали столь славной победы над татарами. Немцы называли его на богемском наречии: «Пан Михаил». Как русский человек, он сначала следовал вере по греческому исповеданию, затем, оставив его, перешел в римское, а когда он пребывал в темнице, то, желая смягчить и укротить гнев и негодование государя, снова принял русскую веру.
В нашу бытность в Московии многие выдающиеся лица, в особенности же супруга государева, которая была его племянницей, дочерью брата, хлопотали пред государем об его освобождении. Ходатайствовал за него и цесарь Максимилиан и в первое моё посольство посылал даже особую грамоту от своего имени к государю. Но этим не только ничего не было достигнуто, а мне тогда и был запрещен доступ к нему, и даже не позволили и видеть его. Во время же другого моего посольства, когда случайно речь зашла об его освобождении, московиты очень часто спрашивали меня, знаю ли я этого человека. Я отвечал им то, что, по моему мнению, должно было служить к его выгоде, а именно, что я когда-то слыхал только его имя. И тогда Михаил был освобождён и отпущен.
Женившись на его племяннице ещё при жизни первой супруги, государь возлагал на него большие надежды и был уверен, что доблесть Михаила обезопасит царский престол его детям со стороны их дядей; поэтому в конце концов он назначил его в завещании опекуном над своими сыновьями. Затем, по смерти государя, Михаил неоднократно укорял его вдову в распутной жизни; за это она взвела на него обвинение в измене, и он, несчастный, умер в заключении. Немного спустя после этого и сама она, среди своих жестокостей, погибла от яда, а любовник её, по прозвищу Овчина, как говорят, был распластан на части и изрублен.
Среди прочих княжеств Литвы Волынь имеет наиболее воинственное население.
Литва довольно лесиста; в ней имеются огромные болота и много рек: одни из них, как Буг, Припять, Тур и Березина, впадают в Борисфен с востока, другие же, как Буг, Кронон и Нарев, текут к северу. Климат суров, животные всех пород малорослы; хлеба там изобилие, но посев редко достигает зрелости…
(Далее о тяжёлом положении народа.)
Поселянам без подарков прегражден доступ к господам, какое бы они ни имели до них дело. А если их допустят, то всё же отсылают к чиновникам и начальникам. И если те не получат даров, то не решат и не постановят ничего хорошего. Этот порядок существует не только для людей низкого звания, но и для дворян, если они хотят добиться чего-нибудь от вельмож. Я сам слышал от одного первостепенного чиновника при молодом короле такое выражение: «Всякое слово в Литве — золото». Они платят королю ежегодно определённую денежную подать за охранение пределов королевства. Помимо оброка, они работают на господ шесть дней в неделю; наконец, при женитьбе, при смерти жены, равно как при рождении и кончине детей и во время исповеди они обязаны заплатить известную сумму денег приходскому священнику. Со времени Витольда вплоть до наших дней они пребывают в настолько суровом рабстве, что если кто из них будет случайно осуждён на смерть, то он обязан по приказу господина казнить сам себя и собственноручно себя повесить. Если же он случайно откажется исполнить это, то его жестоко высекут, бесчеловечно истерзают и тем не менее повесят. Вследствие такой строгости, если судья или назначенный для разбора настоящего дела начальник пригрозит виновному в случае его замедления или только скажет ему: «Спеши, господин гневается», несчастный, опасаясь жесточайших ударов, оканчивает жизнь петлёю.
О зверях
Кроме тех, которые водятся в Германии, в Литве имеются следующие звери: бизонты, буйволы, лоси, по другому названию — онагры, то есть лесные лошади. На родном языке литовцев бизонт называется зубром; германцы неправильно зовут его aurox или urox; это имя подобает буйволу, имеющему совершенно вид быка, тогда как бизонты совершенно не похожи на них по виду. Именно, у бизонтов есть грива; шея и лопатки мохнаты, а с подбородка спускается нечто вроде бороды. Шерсть их пахнет мускусом, голова короткая, глаза большие и свирепые, как бы пламенные, лоб широкий, рога по большей части настолько отстоят друг от друга и так развесисты, что в промежутке между ними могут усесться три человека крепкого телосложения. Как говорят, такой опыт был сделан польским королем Сигизмундом, отцом ныне правящего Сигизмунда-Августа, а мы знаем, что покойный король был хорошего и крепкого телосложения и в товарищи себе он взял двух других не меньше себя. На спине у них возвышается нечто вроде горба, а передняя и задняя части тела ниже спины. Желающим охотиться на бизонтов надлежит обладать большою силою, ловкостью и проворством. Пригодным местом для охоты является такое, где деревья были бы отделены одно от другого известными промежутками и имели бы стволы не слишком толстые, так чтобы их легко можно было обойти кругом, но и не маленькие, так чтобы за ними мог вполне скрыться человек. У этих деревьев располагаются охотники по одному, и когда поднятый преследующими его собаками бизонт выгоняется на это место, то он стремительно бросается на того из охотников, который подвернется ему первый. А тот укрывается под защитой дерева и, насколько может, поражает зверя рогатиной, но бизонт не падает даже и от неоднократных ударов, а всё больше и больше воспламеняется яростью, потрясая не только рогами, но и языком, который у него настолько шероховат и жёсток, что захватывает и привлекает охотника одним только прикосновением к его платью, и тогда зверь не раньше оставит охотника, чем умертвит его. А если охотник случайно пожелает отдохнуть, устав бегать кругом дерева и поражать зверя, то бросает ему красную шапку, против которой тот свирепствует и ногами и рогами. Если же зверь не прикончен и другой охотник пожелает вступить в то же состязание, что бывает необходимо, если они хотят вернуться целыми, то он легко может вызвать против себя зверя, крикнув хоть раз варварский звук: люлюлю.
Буйволы водятся в одной только Мазовии, которая погранична с Литвою; на тамошнем языке называют их турами, а у нас, немцев, настоящее имя для них urox. Это настоящие лесные быки, ничем не отличающиеся от домашних быков, за исключением того, что они совершенно чёрные и имеют вдоль спины белую полосу наподобие линии. Количество их невелико, и есть определённые деревни, на которых лежит уход за ними и охрана их, и таким образом за ними наблюдают почти не иначе как в каких-нибудь зверинцах. Они случаются с домашними коровами, но с позором для себя. Ибо после этого прочие буйволы не допускают их в стадо, как обесчестивших себя, и родившиеся после подобной случки телята не живучи. Когда я был послом при дворе Сигизмунда-Августа, то он подарил мне одного зверя уже выпотрошенного, которого охотники добили полуживым, выгнав его из стада. Однако кожа, покрывающая лоб, была у него обрезана. Я полагал, что это сделано неспроста, хотя по какой-то рассеянности не спросил, почему это делают. Но известно, что ценятся пояса, сделанные из буйволовой кожи, и общераспространено убеждение, будто опоясывание ими ускоряет роды. И в этих видах королева Бона, мать Сигизмунда-Августа, дала мне в дар два подобных пояса, один из которых милостиво приняла у меня пресветлейшая госпожа моя, королева римская.
Тот зверь, которого литовцы называют на своем языке лосем, носит по-немецки имя Ellend, некоторые же называют его по-латыни Alce. Поляки утверждают, будто это — онагр, то есть лесной осёл, но внешность его тому не соответствует. Ибо у него раздвоенные копыта; впрочем, находимы были и имеющие цельные копыта, но это очень редко. Это животное выше оленя, с выдающимися ушами и ноздрями; рога его несколько разнятся от оленьих, цвет шерсти также отличается большей белизной. На ходу они весьма быстры и бегают не так, как другие животные, но наподобие иноходца. Копыта их обычно носят как предохранительное средство против падучей болезни.
На степных равнинах около Борисфена, Танаида и Ра водится лесная овца, именуемая поляками солгак, а московитами сейгак, величиною с косулю, но с более короткими ногами; рога у ней приподняты вверх и отмечены круглыми линиями вроде кружков: московиты делают из них прозрачные рукоятки ножей; эти животные весьма быстры на бегу и могут делать очень высокие скачки…
(Далее краткие описания Самогитии, Балтийского моря и его побережья, а затем Швеции, Норвегии, Финляндии, упоминание о карелах.)
Так как о Ледовитом море большинство писателей передаёт много разнообразных известий, то я счёл нелишним присоединить в немногих словах описание плавания по этому морю.
Плавание по ледовитому морю[359]
В то время, когда я нёс службу посла пресветлейшего моего государя у великого князя московского, там был случайно толмач этого государя, Григорий Истома[360], человек дельный и научившийся латинскому языку при дворе Иоанна, короля датского. В 1496 году по р. Х. его государь послал его к королю Дании вместе с магистром Давидом, уроженцем Шотландии и тогдашним послом короля датского; с этим Давидом я познакомился там ещё в первое моё посольство. Так вот этот Истома и изложил нам вкратце порядок всего своего путешествия. Так как этот путь, ввиду особых трудностей, представляемых тамошними местами, кажется нам тяжёлым и чересчур затруднительным, то я пожелал описать его вкратце в том виде, как узнал от него.
Прежде всего он рассказывал, что отпущенные его государем он и названный уже посол Давид прибыли в Новгород Великий. А так как в то время королевство Шведское отложилось от короля Дании и, сверх того, у московского владыки были несогласия со шведами, то поэтому, вследствие воинских смут, они не могли держаться общедоступного и обычного пути, а избрали другой, правда, более длинный, но и более безопасный. Именно прежде всего они довольно трудной дорогой добирались из Новгорода к устьям Двины и Потивуло[361]. Он говорил, что эта дорога, для которой, по её тягостям и затруднениям, он не мог никогда найти достаточного количества проклятий, имеет протяжение в триста миль. Затем они сели в устьях Двины на четыре судёнышка[362] и, держась в плавании правого берега Океана[363], видели там высокие и неприступные горы; наконец, проехав ⅩⅥ миль и переправившись через какой-то залив, они приплыли к левому берегу. Оставив справа обширное море, заимствующее, подобно прилегающим горам, название от реки Печоры, они добрались до народов Финлаппии[364]; хотя они живут разбросанно вдоль моря в низких хижинах и ведут почти звериную жизнь, однако они гораздо более кротки, чем дикие лопари. Он называл их данниками московского владыки. Оставив затем землю лопарей и проплыв восемьдесят миль, достигли они страны Нортподен, подвластной королю шведскому. Русские называют её Каянской землею[365], а народонаселение каянцами.
Отсюда, объехав с трудом излучистый берег, который тянулся вправо, они прибыли, по его словам, к одному мысу, который называется Святым Носом. Этот Святой Нос есть огромная скала, выдающаяся в море наподобие носа. Под этой скалой видна преисполненная водоворотами пещера, которая каждые шесть часов поглощает море и попеременно с большим шумом возвращает эту пучину, извергая её обратно. Одни называли это пупом моря, а другие Харибдою. Сила же этой пучины настолько велика[366], что она притягивает корабли и другие предметы поблизости, крутит их и поглощает; по словам толмача, он никогда не находился в большей опасности. Ибо когда эта пучина стала внезапно и сильно притягивать к себе корабль, на котором они ехали, то они едва спаслись оттуда, оказав с великим трудом сопротивление вёслами.
Пройдя мимо Св. Носа, они прибыли к какой-то скалистой горе, которую надлежало обогнуть. Когда они были там на несколько дней задержаны противными ветрами, то корабельщик сказал им: «Эта скала, которую вы видите, называется Семь[367], и если не умилостивить её каким-нибудь даром, то нам нелегко будет пройти мимо неё». Истома, по его словам, упрекнул корабельщика за пустое суеверие. Тот после этих упреков замолчал, и сила бури задержала их там на целых четыре дня, а затем ветры успокоились, и они отплыли. Когда они ехали уже при попутном ветре, то хозяин судов сказал: «Вы издевались над моим предложением умилостивить скалу Семь как над пустым суеверием, но если бы я ночью не взобрался на утёс и не умилостивил бы Семи, то нам никоим образом не позволено было бы пройти». На вопрос, что поднёс он Семи, он отвечал, что насыпал на выступ камня, который мы видели, овсяной муки, смешанной с маслом.
При дальнейшем плавании им попался навстречу другой огромный мыс, в виде полуострова, по имени Мотка[368], на оконечности которого находится крепость Вардэгуз, что значит караульный дом, ибо короли Норвегии имеют там воинский караул для охраны границ. По словам Истомы, этот мыс настолько далеко вдаётся в море, что его едва можно обогнуть в восемь дней. Чтобы не замедлять этим препятствием своего пути, они с великим трудом перетащили на плечах через перешеек в полмили расстояния и свои суденышки, и поклажу. Затем приплыли они в страну дикилоппов[369], которые суть не что иное, как дикие лошади, к месту, называемому Дронт[370] и отстоящему от Двины на двести миль к северу. По их рассказам, государь Московии обыкновенно взыскивает подать вплоть до сих мест.
Далее, там они покинули свои лодки и остальную часть пути проехали по суше на санях. Кроме того, он рассказывал, что там водятся целые стада оленей, как у нас быков; они называются на норвежском языке Rhen и несколько крупнее наших оленей. Лопари пользуются ими в качестве вьючных животных следующим образом. Они впрягают оленей в повозку, сделанную наподобие рыбачьей лодки; человека, чтобы он при быстром беге оленей не выпал из этой повозки, привязывают за ноги. Вожжи, которыми он направляет бег оленей, он держит в левой руке, а в правой у него — палка, чтобы удержать ею падение повозки, если случайно она более надлежащего наклонится на одну какую-либо сторону. И, по словам Истомы, при таком способе езды он сделал в один день двадцать миль и, наконец, отпустил оленя, который сам собою вернулся к своему господину и обычным становищам.
Окончив наконец этот путь, они прибыли к норвежскому городу Бергену, лежащему прямо на север между горами, а оттуда на конях в Данию. Говорят, что у Дронта и Бергена в летнее солнцестояние день имеет двадцать два часа.
Власий[371], другой толмач государя, который несколько лет тому назад послан был своим государем к цесарю в Испанию, изложил нам другой, более сокращённый порядок своего путешествия. Именно, по его словам, будучи послан из Москвы к Иоанну, королю датскому, он вплоть до Ростова шёл пешком. Сев на суда в Переяславле, он от Переяславля по Волге добрался до Костромы, а оттуда прошел сухим путём семь вёрст до какой-то речки, но которой приплыл сперва в Вологду, а затем по Сухоне и Двине к самому норвежскому городу Бергену и перенёс все труды и опасности, про которые выше излагал Истома; наконец, прямою дорогою прибыл он в Гафнию, столицу Дании, называемую германцами Коппенгаген. На обратном пути, по словам обоих, они возвращались в Московию через Ливонию и совершили этот путь в годичный срок, хотя один из них, Григорий Истома говорил, что половину этого времени он был задержан и замедлен бурями в очень многих местах. Но оба они неизменно утверждали, что сделали во время этого путешествия тысячу семьсот верст, то есть 340 миль.
Точно так же и тот Димитрий, который весьма недавно исполнял обязанности посла в Риме у верховного первосвященника и по рассказам которого Павел Иовий написал свою Московию, был посылаем ранее в Норвегию и Данию тем же самым путём; и он подтвердил справедливость всего выше сказанного.
Но все те, кого я спрашивал о замёрзшем, или Ледовитом, море, не отвечали ничего иного, как то, что они видели в приморских местах очень много весьма больших рек, сильным и полноводным течением которых море прогоняется на далёкий промежуток от своих берегов, и что эти реки замерзают вместе с морем на известных расстояниях от берегов, как это бывает в Ливонии и иных частях Швеции. Ибо хотя от напора противоположных ветров лёд в море ломается, в реках же это бывает редко или даже никогда, если не случится какого-нибудь наводнения; тогда собравшийся в кучу лёд поднимается или ломается. Ибо куски льдин, снесённые силою рек в море, плавают по его поверхности почти весь год и от силы холода смерзаются снова до такой степени, что иногда там можно видеть лёд нескольких лет, смёрзшийся воедино. Это можно легко узнать по кускам, которые ветром выкидывает на берег. Я слышал также от людей, достойных доверия, что и Балтийское море замерзает в весьма многих местах и очень часто. Говорили также, что в той области, которая заселена дикими лопарями, во время летнего солнцестояния солнце не заходит в течение сорока дней, но в продолжение трёх часов ночи тело солнца представляется окутанным каким-то туманом, так что лучей его не видно; тем не менее оно даёт столько света, что всякий без помехи от тьмы может заниматься своей работой.
Московиты хвастаются, что они получают подать с этих диких лопарей. Хотя это невероятно, однако тут нет ничего удивительного, так как у лопарей нет других соседей, требующих с них подати. В качестве же подати они платят меха и рыбу, так как другого не имеют. Заплатив же годовую подать, они хвалятся, что никому ничего не должны и что они независимы. Хотя у лопарей нет ни хлеба, ни соли, ни других приправ для возбуждения вкуса и они употребляют в пищу только рыбу да зверей, однако, как говорят, они весьма склонны к сладострастию. Далее, они все весьма искусные стрелки, так что если находят на охоте каких-нибудь более благородных зверей, умерщвляют их стрелой, пущенною в морду, чтобы получить таким образом шкуру целую и неповрежденную. Отправляясь на охоту, они оставляют дома с женою купцов и других иноземных гостей. Если по возвращении они найдут жену весёлой от обращения гостя и радостнее обыкновенного, то награждают его каким-нибудь подарком; если же напротив, то с позором выгоняют. От общения с иноземными людьми, которые ездят туда ради наживы, они начинают уже покидать врождённое зверство и становятся ручнее. Они охотно допускают купцов, которые привозят им платье из толстого сукна, а также топоры, иглы, ложки, ножи, кубки, муку, горшки и другое в том же роде, так что едят уже варёную пищу и приняли более человеческие обычаи. Они носят платье, которое шьют сами из шкур различных зверей, и в таком одеянии иногда являются в Московию; весьма немногие, однако, из них носят обувь и шапки, сделанные из оленьей кожи. Золотой и серебряной монеты они не употребляют вовсе, а довольствуются только обменом предметов. Так как они не разумеют других языков, то кажутся иноземцам почти немыми. Свои шалаши прикрывают они древесной корою и нигде не имеют определённых жилищ, но, истребив на одном месте зверей и рыб, переселяются в другое.
Вышеупомянутые послы московского государя рассказывали также, что в тех же местах они видели высочайшие горы наподобие Этны, всегда изрыгающие пламя, и что в самой Норвегии многие горы обрушились от непрерывного горения. На основании этого некоторые баснословят, что там находится огонь чистилища. Почти то же самое об этих горах слышал и я, исполняя обязанности посла у Христиерна, короля датского, от правителей Норвегии, которые тогда случайно там находились.
Говорят, что около устьев реки Печоры, находящихся вправо от устьев Двины, в океане водятся большие и разнообразные животные, и между ними некое животное, величиною с быка, называемое тамошними жителями моржом. Ноги у него коротки, как у бобров, грудь по сравнению с размерами прочего туловища несколько выше и шире, а два верхние зуба выдаются в длину. Это животное ради размножения и отдыха покидает с другими однородными с ним животными океан и стадами стремится на горы. Здесь, прежде чем предаться слишком крепкому сну, дарованному ему природою, оно назначает из своей среды сторожа, подобно журавлям. Если этот сторож заснёт или случайно будет убит охотником, то в таком случае остальных животных можно легко захватить; если же он, по обычаю, подаст сигнал рёвом, то остальное стадо тотчас пробуждается и, прижав задние ноги к зубам, с величайшею скоростью, как в санях, скатывается с горы и устремляется в океан, где они обыкновенно отдыхают и по временам даже на плавающих на поверхности обломках льдин. Охотники гоняются за этими животными из-за одних только зубов их, из которых московиты, татары, а главным образом турки искусно приготовляют рукоятки мечей и кинжалов и пользуются ими скорее в качестве украшения, чем для нанесения особенно тяжёлых ударов (как баснословия некто). Затем у турок, московитов и татар эти зубы продаются на вес и называются рыбьими зубами.
Ледовитое море простирается на далекое пространство за Двину вплоть до устьев Печоры и Оби. За ними, как говорят, находится страна Енгронеландт. Я слышал, что она отделена от сношений или торговли с людьми наших стран как по причине высоких гор, которые твердеют, покрытые вечными снегами, так и по причине плавающего в море вечного льда (так что он затрудняет плавание и делает его опасным) и потому неизвестна.
Об обычаях при приёме послов и обхождении с ними[372]
Отправляющийся в Московию посол, приближаясь к её границам, посылает в ближайший город вестника сообщить начальнику этого города, что вот он, посол такого-то владыки, собирается вступить в пределы государя. Вслед за тем начальник тщательно исследует не только то, каким государем отправлен посол, но и какое у него самого положение и достоинство, и точно так же, сколько лиц его сопровождает. Разузнав это, он посылает для приёма и сопровождения посла какое-нибудь лицо со свитою, причём сообразуется как с достоинством государя, отправившего посла, так и с положением самого посла. Между тем он тотчас даёт также знать великому князю, откуда и от какого государя является посол. Отправленное лицо также посылает с пути вперёд кого-нибудь из своей свиты, чтобы дать знать послу, что приближается большой человек, для приёма его в определённом месте (обозначая место)…
(Далее рассуждения о термине «большой человек».)
Но при встрече это посланное лицо не двигается с места, так что, например, в зимнее время велит даже размести или растоптать снег там, где он остановился, чтобы посол мог проехать туда, а сам меж тем не двигается с наезженной или большой дороги. Кроме того, при встрече у них обычно соблюдается и следующее: они отправляют вестника к послу внушить ему, чтобы он слез с лошади или с повозки. Если же кто-нибудь станет отговариваться или усталостью, или недомоганием, то они отвечают, что ни произносить, ни слушать слов государя нельзя иначе как стоя. Мало того, посланное лицо тщательно остерегается, чтобы не слезть первому с лошади или с повозки, дабы не оказаться чрез это обстоятельство умаляющим достоинство своего государя. Поэтому как скоро лицо это заметит, что посол слезает с лошади, то тогда только сходит и само.
В первое мое посольство я сообщил встретившему меня пред Москвою, что я устал от дороги, и предложил ему исполнить то, что надлежало, на лошадях. Но он (приведя предшествующее основание) никоим образом не считал возможным согласиться на это. Толмачи и другие лица уже слезли, советуя и мне также слезть. Я отвечал им, что как только слезет московит, так слезу и я. Видя, что они так высоко ценят это обстоятельство, я также не захотел и сам выдавать своего государя и умалять его значение. Но так как он отказывался слезть первым, и вследствие этого высокомерия дело затянулось на некоторое время, то, желая положить этому конец, я вынул ногу из опоры стремени, как бы желая слезть. Заметив это, посланный мне навстречу тотчас слез с лошади, я же медленно сошёл с лошади, так что он был недоволен мною за этот обман.
Засим, приближаясь с открытою головою, он говорит: «Великого государя Василия, божиею милостью царя и государя всей Руссии, и великого князя и пр. (вычитывая главнейшие княжества), наместник и воевода такой-то области и пр. велел тебе указать. Узнав, что ты, посол такого-то государя, едешь к великому государю нашему, он послал нас тебе навстречу, чтобы мы проводили тебя к нему (повторяя титул государя и наместника). Кроме того, нам поручено спросить тебя, по здорову ли ты ехал» (ибо таково там обычное приветствие: «По здорову ли ты ехал?»). Затем посланный протягивает послу правую руку и снова не оказывает первый почтения, если видит, что посол не обнажает головы. После этого, вероятно, движимый долгом учтивости, он первым обращается к послу лично от себя, спрашивая его, по здорову ли тот ехал. Напоследок он даёт знак рукою, указуя, что, мол, садись и поезжай. Когда они в конце концов сядут на лошадей или на повозки, то он останавливается на месте вместе с своими и не уступает дороги послу, но следует издалека сзади за ним, тщательно наблюдая, чтобы никто не отставал или не слишком приближался.
Во время дальнейшего путешествия посла он тотчас узнает прежде всего имя посла и отдельных служителей его, равно как имена их родителей, из какой кто области родом, какой кто знает язык и какое кто занимает положение: служит ли он у какого-нибудь государя, не родственник ли он или свойственник посла и был ли он и прежде в их области. Обо всём этом в отдельности они тотчас доносят письмами великому князю. Затем, когда посол отъедет немного вперёд, ему попадается человек, сообщающий, что наместник поручил ему заботиться о всём необходимом для посла.
Итак, выехав из литовского городка Дубровны, лежащего на Днепре, и сделав в тот день восемь миль, мы достигли границ Московии и переночевали под открытым небом. Мы настлали мост чрез небольшую речку, переполненную водой, рассчитывая выехать отсюда после полуночи и добраться до Смоленска. Ибо от въезда в княжество Московии, или от его рубежа, город Смоленск отстоит только на двенадцать немецких миль. Рано утром, когда мы проехали почти одну нем. милю, мы встречаем почетный приём; проехав затем едва с полмили оттуда, мы терпеливо переночевали на назначенном нам месте под открытым небом. На следующий день, когда мы опять подвинулись на две мили, нам назначено было место для ночлега, где наш провожатый устроил нам обильное и великолепное угощение. На следующий день (это было Вербное Воскресенье), хотя мы и наказали нашим служителям нигде не останавливаться, а направляться с поклажей прямо в Смоленск, всё же, проехав едва две нем. мили, мы нашли их задержанными на месте, назначенном для ночлега. Так так московиты видели, что мы направляемся далее, то стали умолять нас, чтобы мы по крайней мере там отобедали; и их надо было послушаться. Ибо в этот день наш провожатый пригласил возвращавшихся от цесаря из Испании и ехавших вместе с нами послов своего государя, князя Иоанна Посечня Ярославского[373] и секретаря (дьяка) Симеона Трофимова…
(Далее описание путешествия от Смоленска до Москвы.)
Наконец, ⅩⅩⅥ апреля [мы] достигли Москвы. Когда мы находились в расстоянии полмили от неё, к нам навстречу выехал, спеша и обливаясь потом, тот старый секретарь, который был послом в Испаниях, с извещением что его государь посылает нам навстречу больших людей — при этом он назвал их по имени,— дабы они ожидали и приняли нас. К этому он прибавил, что при встрече с ними нам подобает слезть с коней и стоя выслушать слова государя. Затем, подав друг другу руки, мы стали разговаривать. Когда я между прочим спросил его о причине столь обильного пота, он тотчас ответил мне громким голосом: «Сигизмунд, у нашего государя иной обычай службы, чем у твоего». Когда мы подвигались таким образом вперёд, то увидели лиц, стоящих длинным рядом, словно какое-нибудь войско. Тотчас при нашем приближении они слезли с лошадей, что сделали, в свою очередь, и мы сами.
При самой встрече один из них повёл речь, начав её так: «Великий государь Василий, божиею милостью царь и государь всея Руссии и пр. (вычитывая весь титул), узнал, что прибыли вы, послы брата его Карла, избранного римск. имп. и наивысшего короля, и брата его Фердинанда, послал нас, советников своих, и препоручил нам спросить у вас, как здоров брат его Карл, римск. имп. и наивысший король». После этого подобным же образом спросил он о Фердинанде. Второй сказал графу: «Граф Леонард[374], великий государь (перечисляя весь титул) препоручил мне выехать тебе навстречу, проводить тебя до самой гостиницы и заботиться о всём, для тебя необходимом». Третий сказал то же самое мне. Когда это было сказано и выслушано с той и другой стороны с открытой головою, первый снова сказал: «Великий государь (вычитывая титул) повелел спросить у тебя, граф Леонард, по здорову ли ты ехал». То же самое было сказано и мне. Согласно их обычаю, мы отвечали им: «Да пошлёт бог здоровья великому государю. По благости же божией и милости великого князя мы ехали по здорову».
То же лицо снова сказало следующее: «Великий князь и пр. (всякий раз повторяя титул) послал тебе, Леонард, иноходца с седлом, а также и другого коня из своей конюшни». Это же самое было сказано и мне. Когда мы воздали за это благодарность, они подают нам руки, и тот и другой спрашивают по порядку того и другого из нас, по здорову ли мы ехали. Наконец, они сказали, что нам подобает почтить их государя и сесть на подаренных коней, что мы и сделали. Переправившись через реку Москву и отправив вперёд всех других, мы следуем за ними. На берегу находится монастырь; отсюда по равнине и посреди куч народа, сбегавшихся со всех сторон, проводили нас в город и затем в самые назначенные нам жилища, расположенные напротив одно от другого.
Эти дома не имели никаких других жильцов, ни утвари. Но каждый пристав объявлял своему послу, что он вместе с теми приставами, которые прибыли с нами из Смоленска, имеет от государя распоряжение заботиться о всём для нас необходимом. Они приставили также к нам писаря, говоря, что он назначен для того, чтобы ежедневно доставлять нам пищу и другое необходимое. Наконец, они советуют нам, чтобы если мы в чём-либо будем нуждаться, то им на то указывали. После этого они каждый почти день навещали нас, всегда осведомляясь о наших нехватках.
Способ содержания послов у них назначен различный: один для германцев, другой для литовцев и третий для других стран. Я хочу сказать, что назначенные пристава имеют определённое и при том предписанное выше количество, в каком выдавать хлеб, напитки, мясо, овёс, сено и все остальные предметы, по числу отдельных лиц. Они знают, сколько должны они выдавать на каждый день поленьев дров для кухни и для топки бани, сколько соли, перцу, масла, луку и других самых ничтожных предметов. Тот же самый порядок соблюдают пристава, провожающие послов в Москву и из Москвы…
(Далее детали и подробности содержания послов, эпизоды быта.)
Отдохнув два дня в гостинице, мы спросили у наших приставов, в какой день угодно государю принять и выслушать нас. «Когда пожелаете,— отвечают они,— мы доложим советникам государя». Мы вскоре попросили об этом. Нам был назначен срок, но переложен на другой день. Накануне же этого дня явился сам пристав, говоря: «Советники нашего государя поручили мне известить тебя, что ты завтра отправишься к нашему государю». Всякий раз как они звали нас, у них постоянно были с собою толмачи. В тот же вечер возвращается толмач и говорит: «Приготовься, так как ты будешь позван пред очи государевы». Точно так же он возвращается и ранним утром, снова напоминая: «Сегодня ты будешь пред очами государя». Потом, по прошествии едва одной четверти часа, являются равным образом приставы каждого из нас со словами: «Вот-вот сейчас явятся за вами большие люди, и потому вам надлежит собраться в один и тот же дом». Итак, когда я пришёл к цесарскому послу, тотчас прилетает толмач и говорит, что теперь близко большие люди и притом именитые мужи государевы, которые должны сопровождать нас во дворец.
Это был некий князь Василий Ярославский, соединённый узами кровного родства с великим князем, а другой — один из тех, которые принимали нас от имени государя; их сопровождало очень много дворян. Между тем наши приставы внушали нам оказать почёт тем большим людям и пойти им навстречу. Мы отвечали им, что знаем лежащие на нас должные обязанности и поступим сообразно с ними. Когда они уже слезли с лошадей и входили в гостиницу, где остановился граф, приставы неоднократно настаивали выйти им навстречу и до известной степени предпочесть, в оказании почёта, их государя нашим владыкам. Мы же тем временем, пока они поднимались, выдумывали то одну задержку, то другую и, замедлив таким образом встречу, вышли к ним как раз на средних ступенях. Мы хотели проводить их в своё помещение, чтобы они несколько отдохнули, но они отказались это сделать. При этом князь сам сказал: «Великий государь (вычитывая титул полностью) повелел вам явиться к нему».
При въезде в крепость мы видели расставленных в различных местах или участках людей различного звания. Возле ворот стояли граждане, а солдаты и служилые люди занимали площадь; они сопровождали нас пешком, шли впереди и, остановившись, препятствовали нам добраться до дворцовых ступеней и там слезть с коней, ибо сойти с коня вблизи ступеней не дозволяется никому, кроме государя. Это делается также потому, чтобы казалось, что государю оказано более почёта. Как только мы поднялись на средину ступеней, встречают нас некоторые советники государевы, подают нам руку, целуются с нами и ведут дальше. Затем, когда мы поднялись по ступеням, встречают нас другие, более важные советники и, когда первые удалились (ибо у них существует обычай, чтобы первые уступали следующим и всем ближайшим по порядку и оставались на своём месте, как в назначенном им отделении), подают нам в знак приветствия правую руку. Затем при входе во дворец, где стояли кругом низшие чины дворян, нас равным образом встречают самые первые советники и приветствуют вышеуказанным способом и порядком. Наконец, нас проводили в другую палату, обставленную кругом князьями и другими более благородными, из разряда и числа которых выбираются советники, а оттуда к покою государя (перед которым стояли благородные, несущие ежедневную службу при государе); при нашем прохождении решительно никто из стоявших кругом не оказал нам даже самого ничтожного почета. Мало того, если мы, проходя мимо, случайно приветствовали кого-нибудь, близко нам известного, или заговаривали с ним, то он не только ничего не отвечал нам, но вёл себя вообще так, как если бы он нигде не знал никого из нас и не получал от нас приветствия. И только тогда, когда мы входили к государю, советники вставали перед нами (если тут случайно присутствуют братья государевы, то они не встают, но всё же сидят с непокрытой головою).
И один из самых первых советников, обратившись к государю, произнес по своему обычаю, без просьбы от нашего имени, следующие слова: «Великий государь, граф Леонард бьёт челом» и снова: «Великий государь, граф Леонард бьёт челом на великой твоей милости». Точно так же и о Сигизмунде. Первое значит, что он как бы кланяется или выражает почтение, второе — что он приносит благодарность за полученную милость. Ибо бить челом они принимают в качестве приветствия, принесения благодарности и другого тому подобного. Именно всякий раз как кто-нибудь просит чего-нибудь или приносит благодарность, он обычно наклоняет голову; если он старается сделать это усерднее, то он в таком случае опускается так низко, что касается рукою земли. Если они хотят воздать благодарность великому князю за какое-нибудь очень важное дело или попросить чего-нибудь у него же, то кланяются и опускаются до такой степени, что касаются челом земли. Государь сидел с непокрытой головою на более возвышенном и почётном месте у стены, блиставшей изображением какого-то святого, и имел справа от себя на скамейке шапку-колпак, а слева палку с крестом — посох и таз с двумя рукомойниками, поверх которых, кроме того, было положено полотенце. Говорят, что, протягивая руку послу римской веры, государь считает, что протягивает её человеку осквернённому и нечистому, а потому, отпустив его, тотчас моёт руки. Там стояла также против государя, но на низшем месте, скамья, приготовленная для послов. Государь, когда ему оказан был предварительно почёт (как уже сказано выше), сам пригласил нас туда мановением и словом, указуя рукой на скамью. Когда мы с того места по чину приветствовали государя, то при этом находился толмач, который передавал нашу речь слово в слово. Услышав же между прочим имя Карла и Фердинанда, государь вставал и сходил со скамеечки, а выслушав приветствие до самого конца, он спросил: «Брат наш Карл, избранный римск. имп. и наивысший король, здоров ли?» Пока граф отвечал: «Здоров», государь меж тем взошёл на скамеечку и сел. Это же самое по окончании моего приветствия спрашивал он у меня про Фердинанда. Затем он подзывал по порядку того и другого из нас к себе и говорил: «Дай мне руку». Взяв её, он прибавлял: «По здорову ли ты ехал?» На это тот и другой из нас, согласно обычаю, отвечали: «Дай бог здравия на многие лета. Я же по благости божией и твоей милости здоров». После этого он повелел нам сесть. Мы же, прежде чем сделать это, согласно с их обыкновением, воздали наклонением головы на обе стороны благодарность прежде всего государю, а затем советникам и князьям, которые стояли ради оказания нам почёта. Кроме того, послы других государей, в особенности те, которые присылаются из Литвы, Ливонии, Швеции и пр., будучи допущены пред очи государевы, обычно вместе со своими провожатыми и служителями подносят каждый особые дары.
При поднесении даров соблюдается такой обычай. Вслед за выслушанием и изложением цели посольства тот советник, который ввёл послов к государю, встаёт и ясным и громким, слышным всем голосом говорит так: «Великий государь, такой-то посол бьёт челом таким-то даром», и это же самое повторяет он о втором и третьем лицах посольства. Затем таким же образом произносит он имена и дары отдельных дворян и служителей. Наконец, рядом с ним становится секретарь, который также указует поимённо имена и дары как послов, так и каждого по порядку из приносящих. Сами же они называют подобные дары поминками, т. е. как бы некий знак памяти. Они напоминали про дары и нашим людям, но мы ответили, что это не согласно с нашим обычаем. Но возвращаюсь к предмету изложения.
После изложения приветствий, когда мы на короткое время присели, государь пригласил того и другого из нас по порядку в следующих словах: «Ты отобедаешь со мною». Позволю себе прибавить, что в первое моё посольство, согласно их обыкновению, он пригласил меня следующим образом: «Сигизмунд, ты откушаешь с нами нашего хлеба-соли». Вслед за тем, подозвав к себе наших приставов, он сказал им что-то тихим голосом, и толмачи, получив, в свою очередь, указание от приставов, говорят: «Вставайте, пойдём в другой покой». Пока мы там излагали некоторым назначенным государем советникам и секретарям остальные поручения, лежавшие на нашем посольстве, тем временем приготовляли столы. Затем, когда приготовления к обеду были закончены, и государь, его братья и советники уже сели, нас провели в столовую, и тотчас советники и все прочие встали перед нами по чину; зная их обычай, мы, прежде чем они сели, в свою очередь, воздали им благодарность, наклоняя голову во все стороны, а затем заняли место за столом, которое указал нам рукою сам государь. Столы же были расставлены в столовой кругом и кольцом. Посредине комнаты стояла горка, сплошь заставленная различными золотыми и серебряными кубками. На столе, за которым сидел государь, с той и другой стороны оставлено было столько расстояния, сколько пространства мог бы он захватить, если бы протянул руки. Ниже этого сидят братья государевы, если они случайно присутствуют: по правую руку старший, по левую младший. Затем в несколько превышавшем обычное расстояние за братом сидели старейшие князья и советники, причем соблюдались их чины и степени милости, которой каждый пользовался у государя. Против государя за другим столом сидели мы, а затем, отделённые от нас небольшим промежутком, наши близкие и служители. Против них на другой стороне сидели по чину те, кто провожал нас из гостиницы во дворец. За задними же взаимно противоположными столами сидели те, кого государь пригласил в знак особой милости; к ним присоединяются иногда служилые люди.
На столах расставлены были небольшие сосуды, одни из которых были наполнены уксусом, другие перцем, третьи солью; каждый из них был расставлен и размещён вдоль стола с таким расчётом, что всегда четыре по числу гостя имели для себя по одному из трёх этих сосудов. Затем вошли разносители кушаний (стольники?), наряжённые в блестящее платье, и, обойдя кругом горки и не оказывая никакого почёта, остановились против государя, пока все приглашённые гости не сели и стольникам не было приказано принести кушанья.
Меж тем, когда все сели, государь позвал одного из своих служителей и дал ему два длинных ломтя хлеба со словами: «Дай графу Леонарду и Сигизмунду этот хлеб». Служитель, взяв с собою толмача, по порядку поднёс этот хлеб тому и другому из нас с такими словами: «Граф Леонард, великий государь Василий, божиею милостиво царь и государь всея Руссии и великий князь, являет тебе свою милость и посылает тебе хлеб со своего стола». Толмач отчётливым голосом переводил эти слова. Мы стоя слушали милость государеву. Ради нашего почёта встали и другие, кроме братьев государевых. Но за подобную милость и почёт не надо никакого другого ответа, кроме того, чтобы принять предложенный хлеб, положить его на стол и воздать благодарность государю наклонением головы, а затем точно так же и остальным — советникам его,— поводя кругом во все стороны головою и наклоняя её. Этим самым хлебом государь выражает свою милость кому-нибудь, а солью любовь. И он не может оказать кому-либо высшего почёта на своем пиру, как посылая кому-либо соль со своего стола. Кроме того, хлебы, имеющие вид лошадиного хомута, знаменуют, по моему мнению, для всех, их вкушающих, тяжёлое иго и вечное рабство.
Наконец стольники вышли за кушаньем, не оказав снова почёта государю, и принесли водку, которую они всегда пьют в начале обеда, а затем жареных лебедей, которых они обычно почти всегда, когда им не запрещено вкушать мяса, подают гостям в качестве первого блюда. Трёх из этих лебедей, поставленных пред государем, он прокалывал ножиком, исследуя, который из них лучше и должен быть предпочтен другим; тотчас за тем он велел их унести. Немедленно все вышли в таком же порядке, в каком вошли, и положили разрезанных и разделённых на части лебедей на меньшие блюда, по четыре отдельных куска на каждое. Войдя, они поставили пред государем пять блюд, остальные они распределили по чину между его братьями, советниками, послами и другими.
При государе стоит одно лицо, которое подаёт ему чашу; через него также государь посылает отдельным лицам хлеб и другие кушанья. Государь обыкновенно даёт отведать предварительно частицу разносителю кушаний, затем отрезает с различных сторон и кушает, после чего он посылает брату, или какому-нибудь советнику, или послам одно блюдо, от которого кушал сам. Послам подобные яства посылаются всегда с гораздо большею торжественностью, как это сказано о хлебе; при получении их надлежит встать не только тому, кому они посылаются, но и каждому из остальных, так что при неоднократном оказании государевой милости иной может немало утомиться от вставания, стояния, принесения благодарности и частого наклонения головы во все стороны.
В первое посольство, когда я нёс звание посла цесаря Максимилиана и был приглашён на пиршество, я несколько раз вставал в знак уважения к братьям государевым, но, видя, что они со своей стороны не выражали мне никакой благодарности и ничем мне взаимно не отплачивали, я затем, всякий раз как замечал, что им назначается милость от государя, тотчас заводил разговор с кем-нибудь, притворяясь, будто я ничего не вижу; и хотя некоторые из сидевших напротив кивали мне и звали меня при вставании братьев государевых, я всё же до такой степени притворялся ничего не видящим, что едва только после третьего напоминания спрашивал у них, чего они от меня хотят. А когда они отвечали, что братья государевы стоят, то, прежде чем я успевал осмотреться и встать, обряды почти уже оканчивались. Затем, когда я несколько раз вставал позже, чем следовало бы, и тотчас садился снова, а сидевшие напротив начинали над этим смеяться, то я, как бы занятый другим делом, начинал спрашивать их, чему они смеялись. Но когда никто не хотел мне открывать причины, то в конце концов, как бы догадавшись о причине и приняв важный вид, я говорил: «Я присутствую здесь не как частное лицо, и во всяком случае, если кто пренебрегает моим господином, то и я тем буду пренебрегать». Кроме того, если государь посылал кушанье кому-нибудь из младших, то я, даже и предупреждённый, чтобы не вставать, отвечал: «Кто чтит моего государя, того и я буду чтить».
Когда мы начали затем есть жареных лебедей, то они прибавляли к ним уксуса, присоединяя к нему соль и перец; это употребляют они в качестве подливки или приправы. Кроме того, кислое молоко, поставленное для того же употребления, точно так же соленые огурцы и, кроме них, сливы, приготовленные таким же способом, во время обеда не снимаются со стола. Тот же самый порядок наблюдается и при принесении других кушаний, за исключением того, что они не выносятся обратно, как жаркое. Подают разные напитки: мальвазию, греческое вино и также разные мёды. Государь вообще велит подавать себе чашу один или два раза и, когда пьёт из неё, подзывает к себе по порядку послов (говоря): «Леонард, Сигизмунд, ты прибыл от великого государя к великому государю, сделал большой путь; и после того как ты видел нашу милость и наши ясные очи, добро тебе будет. Пей и выпивай и ешь хорошенько до сытости, а потом отдохнёшь, чтобы ты мог, наконец, вернуться к своему государю».
Все в отдельности сосуды, в которых мы видели поданными кушанья, напитки, уксус, перец, соль и другое, по их словам, сделаны из чистого золота, и, судя по весу, это казалось истинным. Есть четыре лица, каждое из которых стоит с одной из сторон горки и держит по одной чаше. Из них обычно пьёт государь и очень часто обращается к послам, внушая им, чтобы они ели. Иногда даже он спрашивает у них что-нибудь, выказывая себя очень вежливым и обходительным. Между прочим, он спрашивал меня, брил ли я бороду, что выражается одним только словом, а именно брил. Когда я сознался в этом, он сказал: «И это по-нашему», то есть как бы желая сказать: «И мы брили». Именно, когда он женился на другой жене, то сбрил всю бороду, чего, как они утверждали, не делал никогда ни один государь. Раньше прислужники за столом одевались в далматики наподобие левитов, прислуживающих при богослужении, но только были подпоясаны; ныне же они имеют различные платья, называемые терлик, тяжёлые от драгоценных камней и жемчугов. Государь обедает иногда три или четыре часа. В первое моё посольство мы обедали даже вплоть до первого часа ночи. Ибо как на совещания о сомнительных делах они тратят часто целый день и расходятся только тогда, когда зрело обсудят и решат дело…
В первое посольство, когда по окончании дел государь отпускал меня, после обеда, на который я был позван (ибо у них в обычае угощать обедом как отъезжающих, так и прибывающих послов), он встал и, стоя у стола, велел подать себе чашу со словами: «Сигизмунд, я хочу выпить эту чашу в знак любви, которую питаю к брату нашему Максимилиану, избранному римскому императору и наивысшему королю, и за его здоровье; её выпьешь и ты, и все другие по порядку, чтобы ты видел нашу любовь к брату нашему Максимилиану и пр., и изложил ему, что ты видел». Затем он подаёт мне чашу и говорит: «Выпей за здоровье брата нашего Максимилиана, избр. римск. императора и наивысшего короля». Он подавал её и всем другим участникам обеда или стоявшим там по какому-либо иному случаю и каждому говорил те же самые слова. Получив чаши, мы отступали немного назад и, преклонив голову пред государем, выпивали. По окончании этого он призывает меня к себе, протягивает руку и говорит: «Теперь ступай».
Кроме того, у государя есть обыкновение, по рассмотрении и решении некоторой части дел с послами, приглашать их на охоту и забаву. Вблизи Москвы есть место, поросшее кустарниками и очень удобное для зайцев; в нём, как будто в заячьем питомнике, разводится великое множество зайцев, причем под страхом величайшего наказания никто не дерзает их ловить, а также рубить там кустарники. Огромное количество зайцев разводит государь также в звериных загонах и других местах. И всякий раз как он пожелает насладиться такой забавой, он велит свозить зайцев из различных местностей, ибо, чем больше он поймает зайцев, тем с большими, по его мнению, забавой и почётом прикончил он дело. Точно так же, когда он прибудет на поле, то отправляет за послами некоторых из своих советников вместе с некоторыми придворными или рыцарями и велит им проводить к нему послов. Когда их проведут и они станут приближаться к государю, то принуждены бывают, по внушению советников, сойти с коней и сделать к государю несколько шагов пешком. Точно таким же образом провожали на охоте к нему и нас, и он ласково принял нас, причём сидел на разукрашенном коне, одет был в блестящее одеяние, без рукавиц, но с покрытою головою. Он протянул нам голую руку и стал говорить через толмача: «Мы выехали для своей забавы и позвали вас принять участие в нашей забаве и получить от этого какое-нибудь удовольствие. Поэтому садитесь на коней и следуйте за нами».
Головном убором его служил так называемый у них колпак. Этот колпак с обеих сторон, и сзади, и спереди, имел как бы ожерелья, из которых золотые пластинки направлялись ввысь, наподобие перьев, и, сгибаясь, развевались вверх и вниз. Платье его было наподобие терлика и расшито золотыми нитями. На поясе, по обычаю их родины, висели у него два продолговатых ножика и также продолговатый кинжал; на спине под поясом он имел особый вид оружия, напоминающий древнеримский цест; этим оружием они обычно пользуются на войне. Это — палка, несколько длиннее локтя, к которой прибит кожаный ремень длиною в две пяди; на краю ремня находится или железная, или медная булава в виде какого-то обрубка. Но у государя этот обрубок был со всех сторон украшен золотом. С правого боку его ехал изгнанный казанский царь, татарин по имени Шиг-Алей, а с левого два молодые князя. Один из них держал в правой руке секиру из слоновой кости, называемую ими топором и имеющую почти такой же вид, как изображаемый на венгерских золотых; у другого же была булава, также подобная венгерской, которую они называют шестопёром, то есть имеющую шесть перьев. Царь Шиг-Алей был опоясан двойным колчаном; в одном были спрятаны стрелы, а в другом, так сказать, заключён лук. В поле находилось более трёхсот всадников.
Когда мы таким образом подвигались по полю, то государь несколько раз повелевал нам останавливаться то на одном, то на другом месте и иногда ближе подъезжать к нему. Затем, когда нас препроводили на место охоты, государь обратился к нам, говоря, что всякий раз, как он находится на охоте и забаве своей, у них существует обыкновение, по которому сам он и другие знатные люди собственноручно ведут охотничьих собак; то же самое советовал он сделать и нам. Затем он приставил к каждому из нас двух людей, каждый из которых вёл собаку, чтобы мы пользовались ими для своей забавы. На это мы отвечали, что с благодарностью принимаем настоящую его милость и что тот же самый обычай существует и у наших земляков. К оговорке же этой он прибег потому, что собака считается у них животным нечистым, и касаться её голой рукой позорно.
Меж тем в длинном ряду стояли почти сто человек, половина которых была одета в чёрный, другая в жёлтый цвет. Невдалеке от них остановились все другие всадники, препятствуя зайцам перебегать по той дороге и ускользать. Вначале никому не дозволялось спустить охотничью собаку, кроме царя Шиг-Алея и нас. Государь первый закричал охотнику, повелевая начинать; тот немедленно самым быстрым бегом мчится на коне к прочим охотникам, число которых было велико. Вслед за тем они кричат все в один голос и спускают меделянских и ищейных собак. И подлинно, весьма приятно было слышать столько собак с их весьма разнообразным лаем. У государя имеется огромное множество собак, и притом отличных. Одни, по имени курцы, употребляются только для травли зайцев, очень красивые, с мохнатыми хвостами и ушами, вообще смелые, но непригодные к преследованию и бегу на более дальнее расстояние. Когда появляется заяц, то выпускают трёх, четырёх, пять или более собак, и те отовсюду нападают на него. Когда собаки схватят зайца, то охотники поднимают крик и громко рукоплещут, как если бы пойман большой зверь. Если иногда зайцы выбегают не слишком скоро, то государь обычно тотчас же зовет кого-нибудь, кого он заметит среди кустарников с зайцем в мешке, и кричит ему: «Гуй, гуй»; этим возгласом он указует, что надлежит выпустить зайца. Поэтому иногда зайцы выходят как будто сонные и прыгают среди собак, словно козлята и ягнята среди стад. Чья собака поймает больше, тот считается в тот день как бы свершившим выдающийся воинский подвиг. Равным образом сам государь открыто приветствует посла, собака которого схватила большее количество зайцев. Наконец, по окончании охоты все собрались и снесли вместе зайцев; затем их стали считать, а всего насчитано было около ⅭⅭⅭ. Там были тогда лошади государя, но не в очень большом количестве и недостаточно красивые. Ибо когда я участвовал в подобной забаве в первое посольство, я видел лошадей гораздо, больше и красивее, в особенности из той породы, которую мы называем турецкими аргамаками.
Было там также очень большое количество соколов белого и пунцового цветов и отличавшихся своею величиной; наши Cirofalcones называются у них кречетами; при помощи их они обычно охотятся на лебедей, журавлей и других тому подобных птиц. Кречеты, правда, птицы очень дерзкие, но они не настолько ужасны и нападают не так страшно, чтобы другие птицы, хотя бы даже и хищные, падали и издыхали при их полёте или виде (как баснословил некто, писавший о двух Сарматиях). Правда, непосредственным опытом дознано, что если кто охотится с ястребом, коршуном или другими птицами из породы соколов и меж тем прилетит кречет (полёт которого они тотчас чувствуют издали), то соколы отнюдь не преследуют далее добычи, но в страхе останавливаются. Достойные доверия и именитые мужи сообщали нам, что, когда кречетов везут из тех стран, где они устраивают гнезда, то их запирают вместе иногда по Ⅳ, по Ⅴ или по Ⅵ в особую повозку, нарочито для того устроенную. И подаваемую им пищу эти птицы принимают, соблюдая некий определённый порядок старшинства. Неизвестно, делают ли они это на разумном основании, или в силу дарованных им природных свойств, или по каким другим соображениям. Кроме того, насколько враждебно нападают кречеты на других птиц и насколько они хищны, тем ручнее оказываются они в своей среде и отнюдь не терзают друг друга взаимными укусами. Они никогда не моются водою, подобно прочим птицам, но употребляют один только песок, при помощи которого вытряхивают вшей. Холод любят до такой степени, что обычно стоят всегда или на льду, или на камне. Но возвращаюсь к начатому.
С охоты государь отправился к одной деревянной башне, отстоящей от Москвы на пять тысяч шагов. Там разбиты были несколько шатров: первый, великий и обширный, наподобие дома, для государя, второй для царя Шиг-Алея, третий для нас, затем другие для других лиц и вещей. Когда нас проводили туда по чину и равным образом государь вошёл в свой шатер, он переменил платье и тотчас позвал нас к себе. При нашем появлении он сидел на седалище из слоновой кости; с правой стороны его был царь Шиг-Алей, а мы сели напротив, на месте, и в другое время назначенном для послов, когда их выслушивают или ведут с ними переговоры о делах. Ниже царя сидели известные князья и советники, а с левой стороны его младшие князья, которым государь выражает особое благоволение и милость. Итак, когда все расселись по местам, нам прежде всего поставили варенья (как они называют) из кишнеца, аниса и миндалей, затем орехи, миндаль и целую пирамиду сахару; служители держали это и подавали государю, царю и нам, преклонив колена. Равным образом по обычаю давали и напитки, и государь изъявлял свою милость (как он обычно делает это на обедах). В первое моё посольство мы на том месте и обедали. И когда среди обеда шатёр случайно пошатнулся и упал на землю хлеб, который они именуют хлебом пресвятой девы и который они обычно чтут и даже вкушают, как бы до известной степени священный, храня его, наконец, вообще в жилищах с почётом и на более возвышенном месте, то государь и все другие были весьма сильно поражены этим случаем и стояли в ужасе. Тогда немедленно позван был священник и с величайшим тщанием и благоговением стал собирать этот хлеб из травы. По окончании небольшого угощения и после принятия напитков, которые предложил нам государь, он отпустил нас со словами: «Теперь ступайте». После отпуска нас с почётом проводили до самых наших гостиниц.
Есть у государя и другой вид забавы, на который (как я узнал) он обычно приглашает других послов. Откармливают медведей, посаженных в некоем весьма обширном и нарочито для того устроенном доме; в этом помещении государь, взяв с собою послов, обычно устрояет игры. У него есть несколько людей самого низкого звания, которые по приказу и на глазах государя приступают с деревянными вилами к медведям и вызывают их на бой. Наконец, они сходятся, и если случайно раздразнённые и разъярённые медведи поцарапают их, то эти люди бегут к государю с криком: «Государь, вот мы ранены!» На это государь отвечает: «Уходите, я окажу вам милость». Затем он велит лечить их и, кроме того, выдать им платья и несколько мер хлеба.
А когда надлежало уже нас отправить и отпустить, то нас, как и ранее, с почётом пригласили к обеду и проводили во дворец. Кроме того, обоим нам пожаловано было почётное платье, подбитое собольими мехами. Когда мы облеклись в него и вошли в покой государя, то маршал тотчас стал говорить по чину от имени нас обоих: «Великий государь, Леонард и (потом) Сигизмунд бьёт челом на великой твоей милости», то есть приносит благодарность за полученный дар. К почётному платью государь присоединил по два сорока собольих мехов, а горностаевых по 300 и беличьих по 1500. В первое посольство он прибавил мне повозку, или сани, с превосходной лошадью, белым медвежьим мехом и другим удобным покрывалом. Наконец, он дал мне много кусков рыб: белуги, осетра и стерляди, вяленных на воздухе, но посолённых, и отпустил меня весьма ласково. Что же касается остальных обрядов, которые применяет государь при отпуске послов, а равно и того, как принимают послов, въехавших в границы его владения, и как обращаются с ними после их отпуска, когда они снова возвращаются к границам, и как их содержат, я подробно объяснил выше при описании отпуска литовских послов.
Впрочем, так как цесарь Карл и брат его Фердинанд, эрцгерцог австрийский, послали нас для переговоров о вечном мире или по крайней мере о заключении перемирия между государем московским и королем польским, то я считаю нужным присоединить те обряды, которые были тогда в употреблении у государя Московии при утверждении перемирия. Итак, по заключении перемирия с королем польским Сигизмундом и по приведении договора в надлежащий вид нас позвали во дворец государя. Нас проводили в некий покой, где находились уже литовские послы; туда являются также и советники государевы, которые заключили перемирие вместе с нами, и, обратив свою речь к литовцам, произносят слова следующего содержания: «Подлинно, государь наш, в знак особой милости и просьбы великих государей, желал заключить с королем вашим Сигизмундом вечный мир. Но раз он не может ныне состояться ни на каких условиях, то государь, по увещанию тех же государей, пожелал заключить перемирие. Для установления и законного утверждения его государь повелел позвать вас сюда и пожелал вашего здесь присутствия». Кроме того, они держали приготовленную грамоту, которую государь собирался отправить королю польскому; грамота эта снабжена была привешенной к ней печатью, небольшой и красной. На передней стороне этой печати было изображение нагого человека, сидящего на коне без седла и поражающего копьём дракона, на задней же стороне виден был двуглавый орел, обе головы которого были в венцах. Кроме того, у них была перемирная грамота, составленная по определенному чину; подобную ей и по такому же точно образцу, только с изменением имён и титулов, король, в свою очередь, должен был послать государю. В ней не было совершенно никаких изменений, за исключением следующей заключительной статьи, присоединенной к концу грамоты: «Мы, Пётр Гиска[375], палатин полоцкий и воевода дрогочинский, и Михаил Богуш Богутинович, казначей великого княжества Литовского и воевода стовиненский и каменецкий, послы короля польского и великого князя литовского, свидетельствуем и от его имени даже поцеловали изображение креста и обязались, а именно в том, что и король наш подтвердит равным образом эту грамоту целованием креста; для вящей верности сего дела мы снабдили эту грамоту нашими печатями». Итак, когда мы это прослушали и увидели, нас всех вместе зовут к государю.
Когда мы вошли к нему, то он тотчас повелел нам сесть на определённом месте и стал говорить в следующих словах: «Иоанн Франц, граф Леонард, Сигизмунд! Вы убеждали нас от имени папы Климента Седьмого, брата нашего Карла и его брата Фердинанда заключить вечный мир с Сигизмундом, королем польским; но так как мы не могли никоим образом свершить его на выгодных для обеих сторон условиях, то вы просили, чтобы мы по крайней мере постановили перемирие. Его-то мы и свершаем и принимаем ныне по нашей любви к вашим государям; мы желаем, чтобы вы находились при том, как мы по этому поводу оказываем нашу справедливость королю и подтверждаем перемирие, дабы вы могли донести вашим государям, что вы присутствовали при свершении и уже законном скреплении перемирия, видели это, и что мы сделали всё это по любви к ним». По окончании этой речи он призывает советника Михаила Георгиевича и велит ему взять со стены напротив позолочённый крест висевший на шёлковом шнурке. Советник тотчас взял чистое полотенце, лежавшее на рукомойном кувшине, поставленном в тазу, достал с великим благоговением крест и держал его в правой руке. Равным образом секретарь держал обеими руками сложенные перемирные грамоты и притом так, что грамота литовцев, подложенная под другую, выдавалась настолько, поскольку могла быть видна заключительная статья, которая содержала обязательство литовцев. Лишь только Михаил положил на эти грамоты правую руку, которой он держал крест, как государь встал и, обратя свою беседу к литовским послам в длинной речи стал излагать им, что он не уклонялся от мира в знак особой просьбы и увещания столь великих государей, послы которых, как видят литовцы, присланы к нему с этою целью, если бы этот мир мог свершиться на каких-либо выгодных для него условиях; и раз он не может заключить с их королем вечного мира то, во внимание к ходатайству присутствующих здесь послов, он, в силу грамоты (причём он указал пальцем на грамоту), заключил с ними пятилетнее перемирие. «Будем соблюдать его,— прибавил он,— пока угодно будет богу, и будем оказывать нашу справедливость брату нашему королю Сигизмунду, под тем, однако, условием, чтобы король дал нам одинаковую во всём грамоту, написанную по тому же самому образцу, и утвердил её в присутствии наших послов, чтобы он оказал нам свою справедливость и, наконец, озаботился переслать эту грамоту к нам через наших послов. Меж тем вы также обяжетесь клятвою, что ваш король исполнит и соблюдёт всё это и каждое в отдельности». Потом он взирает на крест и трижды осеняет себя знамением креста, столько же раз наклоняя голову и опуская руку почти до земли; затем, подойдя ближе и шевеля губами, как будто бы он произносил молитву, он вытирает уста полотенцем, плюёт на землю и, поцеловав наконец крест, прикасается к нему сперва челом, а потом тем и другим глазом. Отступив назад, он снова осеняет себя крестом, наклоняя голову. После этого он предлагает литовцам подойти и сделать то же самое. Прежде чем послы исполнили это, один из них, по имени Богуш, русский по вере, читал запись, которой они давали обязательство; запись эта была составлена и сочинена очень многословно, но не содержала, однако, ничего или очень мало сверх высказанных выше мыслей. Каждое слово Богуша повторял его товарищ Пётр, который был римской веры. Равным образом толмач государя передавал то же самое слово в слово и нам. Затем по прочтении и переводе записи Петр и Богуш целуют по порядку тот же самый крест, причем государь стоял. По окончании этого государь стал сидя говорить в следующих словах: «Вы видели, что по особой просьбе Климента, Карла и Фердинанда мы оказали нашу справедливость брату нашему Сигизмунду, королю польскому. Итак, скажите вашим государям: ты, Иоанн Франц, папе, ты, граф Леопард,— Карлу и ты, Сигизмунд,— Фердинанду, что мы сделали это по любви к ним и чтобы христианская кровь не проливалась во взаимных войнах». Когда он высказал это в длинной речи с прибавкой обычных титулов, то мы, в свою очередь, принесли ему благодарность за его уважение к нашим государям и обещали со тщанием исполнить его поручения. Затем он призывает к себе двух из своих главных советников и секретарей и указует литовцам, что эти люди уже назначены послами к королю польскому. Наконец, но его приказу принесено было много чаш, и он собственноручно подавал их нам, литовцам и даже всем и каждому как из наших, так и из литовских дворян. Наконец, назвав поимённо литовских послов, он сказал им: «Вы изложите брату нашему, королю Сигизмунду, о том, что мы ныне сделали н что вы узнали в другое время от наших советников». Сказав это, он встал и прибавил ещё: «Пётр и ты, Богуш, вы поклонитесь от нашего имени (при этом он слегка шевельнул головою) брату нашему Сигизмунду, королю польскому и великому князю литовскому». Вслед за тем он сел, подозвал того и другого из них и, протянув по порядку правую руку им и даже дворянам их, сказал им: «Теперь ступайте» — и таким образом отпустил их…
(Далее подробное описание обратного пути с перечислением населенных пунктов.)
Сигизмунд Герберштейн (1486—1506) — крупный дипломат и путешественник, дважды посетивший Россию. В 1517 г. он был послом императора Максимилиана, в 1526 г. в качестве представителя австрийского эрцгерцога Фердинанда прибыл вместе с графом Леонардо Ногароли (Нугаролой), послом императора Карла Ⅴ. Целью посольств было посредничество в заключении мира или перемирия с Великим княжеством Литовским, а также намерение привлечь Россию к антиосманской коалиции. Миссия 1517 г. была безрезультатной, в 1526 г. было заключено пятилетнее перемирие. Воссоединённые земли оставались в составе Русского государства, что было крупным успехом русской дипломатии.
«Записки» были впервые опубликованы в Вене по-латыни, вскоре появились немецкий и итальянский переводы, а затем переводы на другие языки и повторение ранее сделанных изданий.
Будучи первым в Западной Европе систематическим описанием России, основанным на личном знакомстве с ней и подлинными русскими источниками, «Записки» Герберштейна оказали влияние на других иностранных авторов (ⅩⅥ—ⅩⅦ вв.), писавших о России (А. Поссевино, П. Петрей, А. Олеарий, И. Мейерберг и др.), а также использовались в картографической литературе и космографиях.
К сведениям по истории России, даваемым С. Герберштейном, необходимо относиться критически, так как они зачастую лишь воспроизводят летописные характеристики и оценки событии (например, в рассказе о происхождении народа); автор допускает в ряде случаев неточности или тенденциозные трактовки, основанные на исторических концепциях того времени, отражая уровень историографии ⅩⅥ века. Он, по-видимому, не всегда правильно воспринимал информацию, допускал слишком свободную интерпретацию, типизацию частных случаев. Его взгляд часто бывал неверным и односторонним. За кажущейся объективностью этого автора скрывается иногда ирония, иногда — острая тенденциозность и всегда — политическая расчётливость. Тем не менее это сочинение заслуживает внимания современного читателя благодаря богатству сообщаемых сведений, занимательности повествования. Характеристику событий отражающую современное состояние науки и излагающих точку зрения советской исторической науки, читатель найдёт в трудах советских историков в списке рекомендуемой литературы.
Труд С. Герберштейна публикуется со значительными сокращениями по изданию: Герберштейн С. Записки о московитских делах. Спб., 1908.
Перевод А. Малеина.
Кратчайшее описание Руссии и Московии, которая ныне состоит её столицею.
Наконец хорография всей Московитской империи и упоминание о некоторых соседях.
Вставлены также различные сведения о религии и о том, что не согласуется с нашей религией.
Наконец разъясняется, какой там существует способ приёма послов и обхождения с ними.
Присоединено также описание двух путешествий в Московию.
Пресветлейшему владыке и государю, господину Фердинанду[235], королю римскому, венгерскому и богемскому и пр., инфанту испанскому, эрцгерцогу австрийскому, герцогу бургундскому и виртенбергскому и многих областей герцогу, маркграфу, графу и государю, государю моему всемилостивейшему.
Говорят, что некогда римляне давали послам, которых они отправляли к отдалённым и неведомым народам, между прочим и такое поручение, чтобы те тщательно записывали обычаи, учреждения и весь склад жизни того народа, у которого пребывали они под предлогом посольства. Впоследствии это стало до такой степени обычным, что по сообщении посольством отчёта о своей деятельности подобные записки полагались в храм Сатурна для назидания потомству. Если бы это установление соблюдалось людьми нашего поколения или нашими близкими предшественниками, то мы имели бы, вероятно, в истории более света и, во всяком случае, менее суетности. Что же касается лично меня, который с ранних лет находил удовольствие в общении с чужеземными людьми дома и за границей, то я охотно нёс службу в посольствах, возлагавшихся на меня не только дедом вашего величества, г. Максимилианом[236], мудрейшим государем, но также вашим величеством. По вашему приказу я не раз объехал северные земли, в особенности же вторично посетил Московию вместе с товарищем по почёту и путешествию, тогдашним цесарским послом, графом Леонардом фон Нугарола. Среди земель, просвещённых таинством святого крещения, эта страна немало отличается от нас своими обычаями, учреждениями, религией и воинскими уставами. Итак, хотя по воле и поручению блаженной памяти императора Максимилиана я посетил в звании посла Данию, Венгрию и Польшу, по смерти же его величества отправился я, от имени отечества, через Италию и Францию, по суше и по морю, в Испанию к могущественному и непобедимейшему г. Карлу Ⅴ[237], императору римскому, родному брату вашего величества; затем, по приказу вашего величества, я снова побывал у королей Венгрии и Польши, а наконец, вместе с графом Николаем фон Сальмис и пр., был я и у самого Солимана[238], государя турецкого,— и хотя и в других местах я отмечал не только мимоходом, но даже и тщательно, многое такое, что без сомнения в высшей степени заслуживало бы упоминания и разъяснения, всё же мне не хотелось посвятить тот досуг, который уделяется от общественного служения, повествованию о чём-нибудь из тех дел отчасти потому, что они были красноречиво и тщательно изложены раньше другими, отчасти потому, что находятся ежедневно на глазах и на виду Европы. Но я предпочёл дела московитские, гораздо более сокрытые и не так-то доступные ознакомлению с ними для наших современников; эти дела и решил я описать, полагаясь преимущественно на два обстоятельства, а именно на тщательность своего расследования и на знакомство с славянским языком: и то и другое принесло мне великую помощь при писании этого трактата, каковым бы он ни оказался. Правда, о Московии писали очень многие[239], но большинство делало это с чужих слов, а именно из более древних Николай Кузанский[240], а в наше время оставили как карты, так и записки Павел Иовий (называю его с должным уважением к его высокой учёности и памятуя его невероятное ко мне расположение), писатель, разумеется, изящный и очень добросовестный (ибо он пользовался весьма сведущим толмачом), Иоанн Фабри[241] и Антоний Вид[242]; затем некоторые касались Московии не нарочито, а при описании близлежащих к ней стран; к числу их принадлежат гот Олай[243] в описании Швеции, Матвей Меховский[244], Альберт Кампенский[245] и Мюнстер[246]. Однако все эти писатели отнюдь не отклонили меня от предпринятого сочинения как потому, что я был свидетелем-очевидцем тех дел, так и потому, что, присутствуя там лично, я почерпнул некоторые сведения из заслуживающих доверия донесений; наконец, я долго и много рассуждал при всяком случае о тех делах с очень многими лицами.
Отсюда я счёл необходимым гораздо подробнее и пространнее (да не вызовут слова мои неудовольствия) развить то, что другими было, говоря по правде, упомянуто, так сказать, мимоходом, а не развито. К этому присоединяется и то, что я пишу о том, чего другие даже и не касались и что не может быть известно никому, кроме посла. Вы же, ваше величество, одобрили это моё намерение и желание и посоветовали мне привести со временем к концу начатое сочинение, и это (говоря по пословице) могло явиться шпорами для лошади, бегущей уже и по своей воле; всё же посольства и другие поручения вашего величества очень часто отвлекали меня от возможности осуществить доселе то, что я начал. Теперь же я возвращаюсь к прерванному труду, отдыхая, так сказать, за ним по временам от ежедневных занятий по австрийскому государственному казначейству, и, повинуясь вашему величеству, менее опасаюсь в наш век самого насмешливого остроумия, недоброжелательства читателей, которые, вероятно, будут искать в книге больших цветков красноречия. Да будет с меня достаточно того, что я сам делом (не имея возможности осуществить то же самое и словами) старался обнаружить желание к просвещению потомства и вместе с тем исполнить приказания вашего величества, по сравнению с которыми для меня нет ничего столь священного. Поэтому осмеливаюсь поставить имя вашего величества во главе настоящих записок о Московии, составленных мною с гораздо большим стремлением к исследованию и обнаружению истины, чем к красноречию; всепокорно посвящаю и отдаю себя под покровительство вашего величества, на службе которого я уже состарился, и прошу ваше величество соблаговолить удостоить самую книгу милости и благосклонности, какой вы удостаивали всегда её автора.
В Вене в Австрии, первого марта ⅯⅮⅩⅬⅨ года.
Вашего величества верный советник-камергер и начальник австрийского государственного казначейства.
Сигизмунд, вольный барон в Герберштейне, Нейперге и Гюттенгаге.
О происхождении названия «Руссия» существуют разные мнения…
(Излагаются основанные на ложной этимологии мнения о происхождении термина, даётся характеристика территории и основанный на летописи рассказ о расселении славянских племён.)
Что же касается происхождения их народа, то у них нет никаких известий, кроме летописей, приводимых ниже; именно, это народ славянский из племени Иафета и некогда поселился у Дуная, где теперь Венгрия и Булгария, и тогда назывался он норками; наконец, он разбрелся и рассеялся по разным землям, причем получил названия от местностей, именно моравы от реки, другие очехи, то есть богемцы, точно так же хорваты, белы, серблы, то есть сервийцы; те, которые поселились у Дуная, были названы хоронтанцами; придя к Висле, они получили имя лехов от некоего Леха, князя польского, от которого и поныне поляки именуются лехами. Другие — литовцы, мазовы, померанцы; иные, севшие по Борисфену, где теперь Киев, именовались поленами, другие — древлянами, живущими в рощах; иные между Двиной и Припетью были названы дреговичами; другие — полевчанами, у реки Полоты, которая впадает в Двину; иные — около озера Ильмень, которые заняли Новгород и поставили себе князя именем Гостомысла; другие по рекам Десне и Суле были названы северами, или северокими; другие же выше истоков Волги и Борисфена получили имя кривичей; их крепость и столица — Смоленск. Так свидетельствуют их летописи[247].
Неизвестно, кто вначале властвовал над русскими, ибо у них не было писмен, при помощи которых они могли бы предать памяти потомства свои деяния. После же того, как царь константинопольский Михаил послал в Булгарию в 6406 году от сотворения мира [898][248] славянские буквы, они тогда впервые начали записывать и заносить в свои летописи не только то, что совершалось тогда, но и то, о чём они узнали от предков и удержали в памяти за долгий промежуток времени…
(Далее следует сообщение о власти варягов и рассуждения автора об этническом и географическом содержании термина.)
Когда русские стали однажды состязаться друг с другом о верховной власти и спорить, причём между ними поднялись сильнейшие раздоры, то Гостомысл, муж и благоразумный и пользовавшийся большим влиянием в Новгороде, посоветовал послать к варягам и побудить принять власть трёх братьев, имевших там большое значение. Когда его совета скоро послушались и были отправлены послы, князьями призывают трёх родных братьев; прибыв туда, они делят между собою добровольно врученную им верховную власть, Рюрик получает княжество Новгородское и помещает свой престол в Ладоге, на ⅩⅩⅩⅤ немецких миль ниже Новгорода Великого, Синеус сел в Белом озере, а Трувор в княжестве Псковском, в городе Изборск.
Русские хвалятся, что эти братья происходили от римлян, от которых повёл, как они утверждают, свой род и нынешний московский государь.
Вступление этих братьев в Руссию было, по летописям, в 6370 году от сотворения мира [862][249]. Когда двое из них умерли без наследников, то все княжества получил оставшийся в живых Рюрик; он поделил крепости между друзьями и слугами. Перед смертью он поручает юного сына, по имени Игоря[250], и царство некоему Олегу, своему родственнику; тот увеличил царство, покорив много областей; с своей боевой силой он ходил и на Грецию и даже осаждал Византию. После тридцатитрёхлетнего царствования он случайно наступил ногою на голову или череп своего коня, давно уже умершего, и погиб, пораненный укусом ядовитого червя.
По смерти Олега стал править Игорь, взяв себе в жёны Ольгу из Пскова. Заходя со своим войском очень далеко, Игорь добирался до Гераклеи и Никомидин, но в конце концов бежал, побеждённый в войне. Затем он был убит Мальдиттом[251], древлянским князем, в месте, по имени Коресте; там же он был и погребён. А так как сын его Святослав, который остался после него ребёнком, не мог по своему возрасту править, то во главе царства временно стала мать Ольга.
Когда древляне прислали к ней двадцать посредников с предложением выйти замуж за их князя, Ольга велела зарыть послов древлян живыми и тем временем отправила к ним своих послов сказать, что если они хотят иметь её своей княгиней и владычицей, то пусть пришлют к ней ещё больше сватов и более именитых. Вслед за тем к ней посланы были ещё пятьдесят отборных мужей, но она сожгла их в бане, а сама снова послала других послов с поручением возвестить её приход и повелеть готовить медвяную воду и прочее, необходимое, согласно обычаям, для поминовения супруга. Далее, придя к древлянам, она оплакала мужа, а древлян опьянила и перебила из них пять тысяч человек. Вернувшись вслед за тем в Киев, она набрала войско; выступив против древлян, она одержала победу, преследовала бегущих до крепости и обложила её осадою на целый год. После этого она заключила с ними мир, назначив им дань, а именно с каждого дома по три голубя и по стольку же воробьёв; получив птиц для дани, она тотчас отпускает их, привязав им под крылья какие-то огненосные снаряды. Голуби, улетев, возвращаются к обычным жилищам; прилетев обратно, они зажигают крепость. Когда крепость была охвачена огнём, то жители стали разбегаться оттуда, но или были перебиты, или попадали в плен и продавались в рабство. Захватив таким образом все крепости древлян и отомстив за смерть мужа, Ольга возвращается в Киев[252].
Затем в 6463 году от сотворения мира [955] она отправилась в Грецию и приняла крещение[253], в правление Иоанна, царя константинопольского; переменив имя Ольги, она названа была Еленой; получив от царя после крещения великие дары, она возвращается домой…
(Далее оценка крещения Ольги.)
Карта Московии. Из «Записок» С. Герберштейна.
Город Москва. Из «Записок» С. Герберштейна.
Сына же своего Святослава[254] она никоим образом не могла склонить к крещению. Когда он вырос, то, будучи мужественным и решительным, сряду же принял участие во всех воинских трудах и обычных опасностях; во время войны он не позволял своему войску иметь какую-нибудь поклажу, даже кухонную посуду. Питался он только жареным мясом, а спал на земле, подложив седло под голову. Он победил булгаров, дойдя до самого Дуная, и поместил свой престол в городе Переяславе, говоря своей матери и советникам: «Это подлинно моя столица в середине моих царств, из Греции ко мне привозят наволоки, золото, серебро, вино и разные плоды, из Венгрии серебро и коней, из Руссии шкуры, воск, мёд, рабов…»
(Далее о смерти Ольги.)
Святослав, который царствовал по смерти матери, разделил области сыновьям: Ярополку Киев, Олегу древлян, Владимиру Новгород Великий. Ибо новгородцы, побуждаемые некой женщиной, по имени Добрыней, выпросили себе Владимира в князья. Именно, в Новгороде был один гражданин, по имени Калуфча Малый, который имел двух дочерей, Добрыню и Малушу. Малуша была в женской комнате (тереме) Ольги и зачала и родила от Святослава Владимира[255]. Позаботившись о сыновьях, Святослав отправляется в Булгарию, осаждает город Переяслав и берёт его, затем объявляет войну царям Василию и Константину. А те отправили к нему послов просить мира и желали выведать от него, сколько у него было войска, обещая, но ложно, заплатить дань по числу войска. Затем, выведав число воинов, они набрали войско. Когда, после того, оба войска сошлись, русские устрашены были численностью греков; видя своих воинов оробевшими, Святослав сказал: «Русские, так как я не вижу места, которое могло бы принять нас под свою защиту, а мне никогда и на мысль не приходило передать землю Руссии врагам, то я решил храбро против них сражаться и таким образом или найти смерть, или добиться славы. Ибо если я погибну, мужественно сражаясь, то уготоваю себе от этого бессмертное имя, если же побегу, то — вечный позор; а так как окруженному многочисленными врагами убежать нельзя, то, стало быть, я буду стоять крепко и подвергну в первом ряду свою голову всем опасностям за отечество». Воины отвечали ему на это: «Где твоя голова, там и наша». Ободрив солдат, он вслед за тем бросается на стоявшего против него врага и, произведя сильный натиск, выходит победителем. Когда он стал затем опустошать землю греков, то остальные греческие князья старались отвратить его от этого дарами. Когда же он (как стоит в летописях) презрел и отверг поднесённые в дар золото и паволоки, а принял снова присланные ему греками платье и оружие, то народы Греции, увлечённые такой его доблестью, сказали, собравшись, своим царям: «И мы желаем быть под таким царём, который не золото любит более, а оружие». При приближении Святослава к Константинополю греки откупились большою данью и отвратили его от пределов Греции. Наконец, в 6480 году от сотворения мира [972] Курес, князь печенегов, убил его из засады и, сделав из его черепа чашу, оправил её в золото и сделал на ней надпись такого содержания: «Ища чужое, он потерял своё»…
(Далее о борьбе за власть после смерти Святослава и победе Владимира.)
Владимир поставил в Киеве много идолов. Первый идол, по имени Перун, был с серебряной головою, остальное же было у него из дерева. Другие идолы назывались Услад, Корса, Дасва, Стриба, Симергла и Макош; им он заклал жертвы; иначе именовались они кумирами…
(Далее о жёнах и детях кн. Владимира.)
Василий Ⅲ и герб Москвы. Из «Записок» С. Герберштейна.
Когда Владимир стал беспрепятственно монархом всей Руссии, к нему стали приходить из разных мест послы, убеждая его присоединиться к их вере. Видя различие вер, он и сам отправил собственных послов разузнать про условия и обряды отдельных вер. Наконец, когда он предпочёл всем другим религиям христианскую[256] по греческому обряду и избрал её, то отправил послов в Константинополь к царям Василию и Константину, обещая, что, если они дадут ему в жёны сестру их Анну, то он со всеми своими подданными примет веру Христову и вернёт им Корсунь и всё остальное, чем он владел в Греции. По достижении соглашения условились во времени и выбрали место Корсунь. Когда цари явились туда, Владимир был окрещён, причём ему изменено была имя Владимира и дано имя Василия. После брачного торжества он, согласно обещанию, вернул Корсунь вместе с остальными владениями. Это свершилось в 6469 году от сотворения мира [961]. С того времени Руссия пребывает в вере Христовой.
Анна умерла на ⅩⅩⅢ году после свадьбы, Владимир же скончался на четвёртом году после смерти жены.
Он основал город[257], расположенный между реками Волгой и Окой, который назвал по своему имени Владимиром и сделал его столицей Руссии…
(Далее о канонизации Владимира.)
По смерти Владимира сыновья его ссорились между собою, предпринимая каждый различные попытки захватить себе царскую власть, и стали даже сражаться, так что тот, кто был могущественнее, угнетал других низших и слабейших по сравнению с собою и прогонял их с царства. Святополк, захвативший силой Киевское княжество, нанял убийц покончить с его братьями Борисом и Глебом…
(Далее краткое сообщение о канонизации Бориса и Глеба.)
При продолжении ссор братьев они не совершили ничего достойного упоминания, если только ты не хочешь слушать про измены, козни, вражду и междоусобные войны.
Сын Всеволода Владимир, по прозвищу Мономах[258], снова обратил всю Руссию в монархию, оставив после себя некоторые драгоценные украшения, которые и поныне ещё они употребляют при венчании князей. Владимир умер в 6633 году от сотворения мира [1125]; после него ни сыновья его, ни внуки не свершили ничего достойного упоминания до времен Георгия и Василия; их победил в войне татарский царь Батый и погубил; он выжег и разграбил Владимир, Москву и добрую часть Руссии…[259]
(Далее о русско-ордынских отношениях ⅩⅢ—ⅩⅣ вв.)
Затем в 6886 году [1378] великий князь Димитрий победил в войне великого царя татарского, по имени Мамая. Точно так же, на третий год после этого, он снова нанёс ему такое сильное поражение, что земля была завалена трупами более чем на тринадцать тысяч шагов. На второй год после этого самого столкновения нагрянул татарский царь Тохтамыш[260], разбил Димитрия, осадил и занял Москву; убитых выкупали для погребения по восемьдесят одному рублю; всего было заплачено 3000 рублей.
Великий князь Василий, который правил в 6907 году [1399], занял Булгарию, которая расположена у Волги, и выгнал оттуда татар. Этот Василий Димитриевич оставил единственного сына Василия[261], но не любил его, так как подозревал в прелюбодеянии жену свою Анастасию, от которой тот родился; поэтому, умирая, он оставил великое княжество Московское не сыну, а брату своему Георгию. Но большинство бояр примкнуло всё же к его сыну, как к законному наследнику и преемнику; заметив это, Георгий спешит к татарам и умоляет царя вызвать Василия и разобрать, кому из них по праву принадлежит княжество. Когда царь по внушению одного из своих советников, который держал сторону Георгия, стал в присутствии Василия решать дело в пользу Георгия, то Василий припал к коленам царя и стал просить, чтобы ему позволено было высказаться. Получив тотчас согласие царя, он сказал: «Хотя ты произнёс своё решение на основании грамоты человека уже мёртвого, всё же я уверен, что моя грамота, которую ты дал мне, скрепив её золотой печатью указанием, что желаешь облечь меня великим княжением, доселе ещё жизненна и имеет гораздо более важное и действительное значение». Вместе с тем он просит царя, чтобы тот, памятуя о своих словах, соблаговолил исполнить своё обещание. На это царь ответил, что гораздо справедливее исполнить обещание, данное в живой грамоте, чем принимать в расчет мёртвую. В конце концов он отпускает Василия, даровав ему княжение. Негодуя на это, Георгий собрал войско и прогнал Василия. Василий перенёс это довольно спокойно и удалился в оставленное ему отцом Углицкое княжество. Георгий до конца жизни спокойно владел великим княжеством и отказал его по завещанию своему внуку Василию.
Этим оскорблены были, как лишённые наследства, сыновья Георгия, Андрей и Димитрий, и потому осадили Москву. Услышав это, Василий, который удалился в монастырь св. Сергия, тотчас разослал лазутчиков и расставил караулы, приняв таким образом меры на случай неожиданного нападения. Заметив это, упомянутые два брата, после взаимного совещания, наполняют несколько повозок вооружёнными воинами и посылают туда, якобы нагруженные товарами. Поездив туда и сюда, эти повозки остановились, наконец, под ночь возле караулов. Споспешествуемые этим удобным случаем, воины глубокой ночью неожиданно выскакивают из повозок, нападают на караульных, не подозревавших никакой опасности, и берут их в плен. Подвергается пленению и Василий в монастыре; затем его ослепляют и отправляют вместе с супругою в Углич. По прошествии времени Димитрий, видя, что знатные лица в общем к нему враждебны и хотят отпасть на сторону слепого Василия, вскоре убежал в Новгород, оставив сына Иоанна, у которого впоследствии родился Василий Шемячич, который ещё в бытность мою в Московии содержался в оковах; подробнее о нём ниже. Димитрий же слыл под прозвищем Шемяка, отсюда все его потомки прозываются Шемячичи. В конце концов великим княжением спокойно завладел Василий слепой, сын Василия. После Владимира Мономаха вплоть до этого Василия Руссия не имела монархов[262].
Сын же этого Василия, по имени Иоанн, был очень счастлив. Именно, как только он женился на Марии, сестре великого князя тверского, он выгнал шурина и захватил[263] великое княжество Тверское, а затем и Новгород Великий, ему же впоследствии стали подчиняться и все другие князья, будучи подвигнуты к тому величием его деяний или пораженные страхом. Продолжая и впоследствии вести свои дела столь же счастливо, он присвоил себе титул великого князя владимирского, московского и новгородского, а наконец стал величать себя монархом (самодержцем) всей Руссии. Этот Иоанн имел от Марин сына, по имени Иоанн[264], которого женил на дочери знаменитого Стефана[265], великого воеводы молдавского; этот Стефан разбивал Магомета, царя турецкого, Матфея[266] — венгерского и Иоанна Альберта[267] — польского.
По смерти первой супруги Марии Иоанн Васильевич женился во второй раз на Софии, дочери Фомы[268], который царил некогда на широком пространстве в Пелопоннесе; я разумею под Фомой сына Эмануила, царя константинопольского, из рода Палеологов. От Софии у Иоанна было пять сыновей: Гавриил, Димитрий, Георгии, Симеон и Андрей. Он наделил их наследством ещё при жизни. Для первородного Иоанна он назначил монархию, Гавриилу указал Новгород Великий, прочим даровал остальное согласно своему усмотрению. Первородный Иоанн умер, оставив сына Димитрия[269], которому дед, согласно обычаю, предоставил монархию вместо усопшего отца.
Говорят, что эта София была очень хитрая, и по её внушению князь делал многое. Передают, что между прочим она побудила мужа лишить монархии внука Димитрия и поставить на его место Гавриила[270]. Ибо, по убеждению жены, князь заключает Димитрия в тюрьму и держит его там. Наконец, перед смертью он повелел привести к себе Димитрия и сказал ему: «Дорогой внук, я согрешил пред богом и пред тобою, что подверг тебя заключению в темнице и лишил тебя законного наследства. Поэтому молю тебя, отпусти мне обиду, причинённую тебе; будь свободен и пользуйся своими правами». Растроганный этой речью, Димитрий охотно прощает деду его вину. Но когда он вышел от него, то был схвачен по приказу дяди Гавриила и брошен в темницу. Одни полагают, что он погиб от голода и холода, а по другим — он задохся от дыма.
При жизни Димитрия Гавриил выдавал себя только за властителя, по смерти же его всецело забрал себе власть, не будучи, однако, венчан, а только переменив имя Гавриила на Василия.
У великого князя Иоанна от Софии была дочь Елена[271], которую он выдал за Александра[272], великого князя литовского, который был впоследствии избран королем польским. Литовцы надеялись, что через этот брак утихнут раздоры между тем и другим государем, достигшие уже весьма значительных размеров, но вышло так, что раздоры эти от этого ещё более усилились. Именно, в брачном договоре было положено выстроить в определённом месте Виленской крепости храм по русскому обряду и дать в провожатые невесте известных женщин и девиц одной с ней веры. Так как с исполнением этого медлили некоторое время, то тесть воспользовался этим обстоятельством, как поводом к войне с Александром, и, составив три отряда, выступил против него.[273]
Первый отряд направляет он к югу против Северской области, второй на запад против Торопца и Белы, третий помещает он посредине против Дорогобужа и Смоленска. Кроме того, он сохраняет ещё в запасе часть войска, чтобы она могла скорее всего подать помощь тому отряду, против которого замечено будет боевое движение литовцев. Когда оба войска подошли к некой реке Ведроши, то литовцы, бывшие под предводительством Константина Острожского, окружённого огромным количеством вельмож и знати, разузнали от некоторых пленных про число врагов, а также и их вождей и возымели от этого крепкую надежду разбить врага. Далее, так как речка мешала столкновению, то с той и другой стороны стали искать переправы или брода. Раньше всего переправились на противоположный берег несколько московитов и вызвали на бой литовцев; те без всякой боязни оказывают сопротивление, преследуют их, обращают в бегство и прогоняют за речку; вслед за тем оба войска вступают в столкновение, и с той и другой стороны завязывается ожесточённое сражение. Во время этого сражения, ведшегося с обеих сторон с одинаковым воодушевлением и силою, помещённое в засаде войско, про грядущую помощь которого знали весьма немногие из русских, ударяет сбоку в средину врагов. Поражённые страхом литовцы разбегаются; полководец войска вместе с большинством знатных лиц попадает в плен; прочие, сильно перепуганные, оставляют врагу лагерь и сдают ему как себя самих, так и крепости: Дорогобуж, Торопец и Белу. То же войско, которое выступило к югу и над которым начальствовал татарский царь в Казани Махмет-Аминь[274], случайно захватывает наместника города Брянска — на тамошнем языке наместник именуется воеводой — и овладевает городом Брянском. Затем два родных брата, а Василию двоюродные, один по прозвищу Стародубский, а другой Шемячич, которые владели доброю частью Северской области и прежде повиновались князьям Литвы, отдают себя под власть владыки московского. Таким образом, через одно только сражение и в один и тот же год владыка московский достиг того, чего великий князь литовский Витольд добился в течение многих лет и с превеликими усилиями. Что касается далее упомянутых литовских пленных, то московский владыка обошёлся с ними очень жестоко и держал их скованными в самых тяжёлых цепях, а с вождём Константином повёл переговоры, чтобы тот покинул природного господина и поступил на службу к нему. Так как тот не имел другой надежды на избавление, то принял условие и был освобождён, связав себя предварительно страшною клятвою. Хотя ему затем назначены были соответственные достоинству его сана поместья и владения, однако его нельзя было ими ни умилостивить, ни удержать, так что при первом удобном случае он сквозь непроходимые леса вернулся к себе.
Александр, король польский и великий князь литовский, который постоянно находил более удовольствия в мире, чем на войне, покинул все области и крепости, занятые князем московским, и, довольствуясь освобождением своих, заключил с тестем мир.
Этот Иоанн Васильевич был так счастлив, что победил новгородцев в битве при реке Шелони[275] и, предложив после победы определённые условия, заставил их признать себя владыкой и государем и повелел им выплатить большую сумму денег; удалился он оттуда не раньше, как оставив там своего наместника. Наконец, по истечении семи лет, он вернулся туда, вступил при помощи архиепископа Феофила в город и обратил жителей в самое жалкое рабство; он захватил золото и серебро, отнял наконец и всё имущество граждан, так что вывез оттуда свыше трёхсот хорошо нагруженных телег. Лично сам он только раз присутствовал на войне, именно, когда подвергались захвату княжества Новгородское и Тверское; в другое время он обыкновенно никогда не бывал в сражении и всё же всегда одерживал победу, так что великий Стефан, знаменитый палатин Молдавии, часто вспоминал про него на пирах, говоря, что тот, сидя дома и предаваясь сну, умножает свою державу, а сам он, ежедневно сражаясь, едва в состоянии защитить свои границы.
Иоанн также ставил по своей воле царей в Казани, иногда отводил их пленными, но всё же в конце концов, под старость, потерпел от них весьма сильное поражение. Он также первый обвёл стеною крепость Московии и своё местопребывание, как это видно и доселе. Далее для женщин он был до такой степени грозен, что если какая из них случайно попадалась ему навстречу, то от взгляда его только что не лишалась жизни. Для бедных, угнетённых более могущественными и обижаемых ими, доступ к нему был прегражден…
(Далее о великокняжеских обедах, об ордынцах.)
Умер же Иоанн Великий в 7014 году от сотворения мира [1505]. Ему наследовал в великом княжении сын его Гавриил, впоследствии названный Василием; он держал в заключении своего племянника, сына брата, Димитрия, который ещё при жизни отца был избран, согласно с обычаями народа, законным монархом, и поэтому ни при жизни племянника, ни впоследствии, по его смерти, Василий не желал подвергнуть себя торжественному избранию в монархи. Он во многом подражал отцу и сохранил в целости то, что отец ему оставил; сверх того он присоединил к своей державе много областей не столько войною, в которой он был очень несчастлив, сколько своею ловкостью. Как отец его подчинил себе в рабство Новгород Великий, так сам он поступил с дружественным Псковом[276], точно так же получил он знаменитое Смоленское княжество, находившееся более ста лет под властью литовцев. Именно, хотя, по смерти Александра, короля польского, у Василия не было никакого повода к войне с Сигизмундом, королем польским и великим князем литовским, всё же он нашёл случай к войне[277], видя, что король склонен более к миру, чем к войне, и что литовцы также питают отвращение к войне. Именно, он стал говорить, что сестра его, вдова Александра, отнюдь не встречает с их стороны подобающего её сану обхождения. Кроме того, он стал взводить на Сигизмунда обвинение, будто тот поднял на него татар. Поэтому он объявляет войну и, придвинув пушки, осаждает Смоленск, но никоим образом не может взять его. Меж тем Михаил Глинский, происходивший из знатного рода и семейства русских князей, который некогда, при Александре, имел весьма большое влияние, убежал к великому князю Московии, как показано будет ниже; вслед за тем он убеждает Василия взяться за оружие, обещая ему завоевать Смоленск, если тот подвергнут будет осаде, но под тем условием, чтобы московский владыка уступил ему это княжение. Когда Василий согласился на условия, предложенные Михаилом, и снова обложил Смоленск уже тяжкой осадою, Глинский овладел городом посредством переговоров, или, вернее, подкупа и взял с собою в Московию всех военачальников, за исключением лишь одного, который вернулся к своему господину, не сознавая за собою никакой вины по измене. Остальные же военные чины, подкупленные деньгами и подарками, не дерзали возвратиться в Литву, а чтобы найти извинение своей вине, они внушили страх солдатам, говоря им: «Если мы двинемся по направлению к Литве, то на всяком месте нас могут или ограбить, или убить». Страшась такого бедствия, воины все отправились в Московию и содержатся там на жалованье государя.
Возгордившись от этой победы, Василий велит немедленно своему войску двинуться далее в Литву, сам же остаётся в Смоленске. Затем, когда московиты захватили несколько сдавшихся им ближайших городов и крепостей, тогда только польский король Сигизмунд собрал войско и послал его на помощь осаждённым в Смоленске, но было уже слишком поздно. Когда Смоленск был занят[278], то Сигизмунд, узнав, что московское войско движется в направлении к Литве, тотчас сам мчится в Борисов, расположенный у реки Березины, и отправляет оттуда своё войско под предводительством Константина Острожского. Когда этот последний добрался до реки Борисфена около города Орши, отстоящего от Смоленска на ⅩⅩⅣ немецких мили, то там стояло уже войско московского владыки числом приблизительно в восемьдесят тысяч[279]. Литовское же войско не превышало тридцати пяти тысяч человек, но к нему присоединено было несколько воинских орудий.
В 8‑й день сентября месяца 1514 года Константин, настлав мост, переправляет пехоту через Борксфен возле города Орши; конница же переправляется по узкому броду под самой крепостью Оршей. Когда половина войска переправилась через Борисфен, то об этом доносят Иоанну Андреевичу Челядину, которому московский владыка вверил главное начальство, причём ему предлагают напасть на эту часть войска и уничтожить её. Но Челядин ответил на это: «Если мы сомнём эту часть войска, то останется другая часть, с которой, вероятно, могут соединиться другие войска, и таким образом нам станет грозить ещё большая опасность. Подождём до тех пор, пока не переправится всёе войско, ибо наши силы настолько велики, что без сомнения и без большого усилия мы можем или смять это войско, или окружить его и гнать вплоть до Москвы. Наконец, что единственно нам остаётся, мы можем занять всю Литву». Меж тем приближалось литовское войско, соединённое с поляками и иностранными воинами, и когда оно подвинулось на четыре тысячи шагов от Орши, оба войска остановились. Два крыла московитов отошли несколько дальше от остального войска, чтобы окружить врага с тылу; главная же сила стояла в боевом порядке посредине, причём только некоторые выведены были вперёд, чтобы вызвать врага на бой. С противоположной стороны литовцы размещали разнообразные войска в длинном ряду, ибо каждое княжество прислало войска из своего народа и отдельного вождя, и таким образом в строю каждому отводилось особое место. Наконец, разместив спереди отряды, московиты затрубили в знак наступления и первые ударили на литовцев. Те, нисколько не оробев, оказывают сопротивление и отражают их. Но вскоре к московитам были посланы на помощь другие, которые, в свою очередь, обращают литовцев в бегство. Таким образом, несколько раз та и другая сторона усиливалась новыми подкреплениями и отражала другую. Наконец, сражение разгорается с величайшею силою. Литовцы, отступив умышленно к тому месту, где они поместили воинские орудия, направляют их против преследующих врага московитов и поражают задний ряд их, расставленный для подаяния помощи, но слишком плотно друг к другу, приводят их в замешательство и разгоняют в разные стороны. Этот неожиданный способ войны наводит страх на московитов, которые считали, что в опасности находится только первый ряд, борющийся со врагом; придя от этого в смущение и считая, что первый ряд в данное мгновение уже разбит, они обращаются в бегство. Литовцы повёртываются против них и, развернув все силы, преследуют их, гонят и убивают. Только ночь и леса положили конец этому избиению. Между Оршей и Дубровной (которые отстоят между собою на четыре нем. мили) есть река, по имени Кропивна; предавшись бегству по её опасным и крутым берегам, московиты потонули в таком количестве, что течение реки замедлилось. При этом столкновении были взяты в плен все воинские начальники и советники; более выдающимся из них Константин устроил на следующий день самый пышный приём, а затем отослал их к королю; они были распределены по литовским крепостям. Иоанн Челядин с двумя другими знатными вождями уже пожилых лет содержался в Вильне в железных оковах. Когда цесарь Максимилиан отправил меня послом в Москву, я с позволения короля Сигизмунда посетил их и утешал; кроме того, по их просьбе я дал им взаймы несколько золотых. Узнав о поражении своих, государь тотчас покинул Смоленск и бежал в Москву, а чтобы литовцы не заняли крепости Дорогобужа, он велел её сжечь. Литовское войско устремилось прямо к городу Смоленску, но взять его не могло, так как московский владыка расположил там охрану и вообще пред оставлением города хорошо укрепил его; затем, осаде мешала надвигавшаяся зима; далее, очень многие, нагруженные добычей после сражения, стали возвращаться домой, считая, что они уже достаточно потрудились; наконец, ни литовцы, ни московиты не умеют завоевывать крепости или брать их силою. Но от этой победы король не получил ничего, кроме возвращения трёх крепостей по сю сторону Смоленска.
На четвёртый год после этого столкновения московский владыка отправил войска в Литву[280] и расположился между течением реки Двины и крепостью Полоцком; оттуда выслал он значительную часть войска для опустошения Литвы угоном добычи, убийствами и пожарами. Воевода полоцкий, Альберт Гастольд, вышел в одну из ночей, переправился через реку, поджёг стог сена, которое московиты собрали для продолжительной осады, и напал на врагов. Одни из них были перебиты, другие утонули в бегстве, третьи взяты в плен, и немногие только уцелели. Из остальных, которые, разбредшись, опустошали Литву, одни потерпели поражение в различных местах, другие, бродя в лесах, перебиты были поселянами.
В это же время московский владыка делал нападение и на царство Казань[281] как с судовою, так и с конною ратью, но вернулся оттуда безуспешно, потеряв очень много воинов…
(Далее о неограниченной власти московского государя, которой он «превосходит всех монархов всего мира».)
Если он прикажет кому-нибудь быть при его дворе[282], или идти на войну, или править какое-нибудь посольство, тот вынужден исполнять всё это на свой счёт. Исключение составляют юные сыновья бояр, то есть знатных лиц с более скромным достатком; таких лиц, придавленных своей бедностью, он обыкновенно ежегодно принимает к себе и содержит, назначив жалованье, но неодинаковое. Те, кому он платит в год по шести золотых, получают жалованье через два года в третий; те же, кому каждый год даётся по ⅩⅡ золотых, принуждены быть без всякой задержки готовыми к исполнению всякой службы, на свой счёт и даже с несколькими лошадьми. Знатнейшим, которые правят посольство или несут иные более важные обязанности, назначаются, сообразно с достоинством и трудами каждого, или наместничества, или деревни, или поместья; однако от каждого в отдельности из этого они платят государю определённую подать. Им отдают только штрафы, которые вымогаются у бедняков, случайно в чём-нибудь провинившихся, и некоторые другие доходы. Но подобные владения он отдает им по большей части в пользование только на полтора года; если же он содержит кого в особой милости или расположении, то прибавляется несколько месяцев; по истечении же этого срока всякая милость прекращается, и тебе целых шесть лет подряд придется служить даром.
Был некто Василий Третьяк Долматов[283], который был любим государем и считался в числе самых приближённых секретарей его. Василий назначил его послом к цесарю Максимилиану и повелел приготовиться, но когда тот сказал, что у него нет денег на дорогу и на расходы, то его тотчас схватили и отправили в вечное заточение на Белоозеро, где он в конце концов погиб самою жалкою смертью. Государь присвоил себе его имущество, как движимое, так и недвижимое, и хотя он получил три тысячи флоринов наличными деньгами, однако не дал его братьям и наследникам ни гроша. Подлинность этого, помимо всеобщей молвы, подтверждал мне писарь Иоанн, приставленный ко мне государем для доставления вещей, необходимых при обыденных житейских потребностях. Когда Долматов был схвачен, то тот же Иоанн содержал его под своей охраной. Точно так же два брата Василия, Фёдор и Захарий, которые при нашем возвращении из Можайска в Смоленск были приставлены к нам в звании приставов, утверждали, что дело было именно так.
Все драгоценности, которые привозят послы, отправляемые к иностранным государям, государь откладывает в свою казну, говоря, что окажет послам другую милость…
(Далее приводятся примеры.)
Он применяет свою власть к духовным так же, как и к мирянам, распоряжаясь беспрепятственно и по своей воле жизнью и имуществом всех; из советников, которых он имеет, ни один не пользуется таким значением, чтобы осмелиться разногласить с ним или дать ему отпор в каком-нибудь деле…
(Далее излагаются свойственные средневековому сознанию и политической мысли представления о божественном происхождении и характере власти государя.)
От времени Рюрика вплоть до нынешнего государя эти государи пользовались только титулом[284] великих князей, или владимирского, или московского, или новгородского и пр., кроме Иоанна Васильевича, который величал себя государем всея Руссии и великим князем владимирским и пр. Нынешний же Василий Иоаннович присвояет себе и титул и имя царское следующим образом: «Великий государь Василий, божией милостью царь и государь всея Руссии и великий князь владимирский, московский, новгородский, псковский, смоленский, тверской, югорский, пермский, вятский, булгарский и пр., государь и великий князь Новгорода Низовской земли и черниговский, рязанский, волоцкий, ржевский, белеевский, ростовский, ярославский, белозерский, удорский, обдорский, кондинский и пр.». Далее, так как ныне все именуют его императором, то мне представляется необходимым разъяснить как это почётное звание, так и причину ошибки. На русском языке слово «царь» обозначает короля. Но на общем славянском языке, у поляков, чехов и всех других, на основании известного созвучия в последнем и притом протяжённом слоге, под словом «царь» понимается император или цесарь; поэтому все, кто не сведущ в русском языке или письменности, равно как чехи, поляки и даже славяне, подвластные королевству Венгерскому, обозначают латинское слово «rex» другим наименованием, а именно краль, иные кираль, некоторые король; царём же, по их мнению, называется один только цесарь или император. Следствием этого явилось, что русские переводчики, слыша, как государь их именуется таким образом у иноземных народов, начали затем и сами называть его императором, и они считают, что название царь более почётно, чем король (хотя они значат одно и то же). Но если развернуть все их истории и священное писание, то окажется, что слово царь соответствует везде названию король, а названию император соответствует кесарь…
(Далее продолжаются рассуждения автора о титулатуре.)
Обряд венчания на царство государей
(Текст дается с небольшими сокращениями.)
Нижеследующее описание, которое я достал не так-то легко, наглядно изобразит тебе обряд, коим венчаются на царство[285] государи московские. Этот обряд применён был великим князем Иоанном Васильевичем, когда он, как я упоминал уже раньше, ставил внука своего Димитрия великим князем и монархом Руссии.
Посреди храма Пресвятой девы воздвигается досчатый помост, на котором помещают три седалища, то есть для деда, внука и митрополита. Точно так же ставят особого рода возвышение, называемое у них налоем, на котором полагают княжескую шапку и бармы, т. е. княжеское украшение. Затем к назначенному времени являются облачённые в торжественное одеяние митрополит, архиепископы, епископы, архимандриты, игумены и весь духовный собор. При входе великого князя с внуком в храме дьяконы поют по обычаю «Многая лета» одному только великому князю Иоанну. После этого митрополит со всем клиром начинает петь молебен… По окончании молебна митрополит, великий князь и внук восходят на досчатый помост, и первые двое садятся на поставленные там седалища, а внук меж тем останавливается у края помоста. Наконец, великий князь начинает говорить так: «Отче митрополит, по божественной воле, по древлему и соблюдённому доселе великими князьями, нашими предками, обычаю, великие князья отцы назначали своим сыновьям-первенцам великое княжение, и как но их примеру родитель мой великий князь при себе благословил меня великим княжением, так и я при всех благословил великим княжением первенца моего Иоанна. Но как по воле божией случилось, что оный сын мой скончался, оставив по себе единородного Димитрия, которого бог даровал мне вместо моего сына, то я равно при всех благословляю его, ныне и после меня, великим княжением владимирским, новгородским и прочая, на которые я благословил и отца его».
После этою митрополит велит внуку приступить к назначенному ему месту, благословляет его крестом и велит диакону читать молитвы диаконов, а сам меж тем, сидя возле него и также наклонив голову, молится… По окончании этой молитвы митрополит велит двум архимандритам подать ему бармы, покрытые вместе с шапкою неким шёлковым покровом (который они называют ширинкою). Затем он передаёт их великому князю и знаменует внука крестом. Великий же князь возлагает их на внука. Потом митрополит говорит: «Мир всем», а дьякон ему: «Владыко, помолимся»… Наконец подаёт он великому князю княжескую шапку, принесённую по приказу митрополита двумя архимандритами, и знаменует при этом внука крестом во имя отца, и сына, и святого духа. Затем, когда великий князь возлагал шапку на главу внука, его благословляли рукою сперва митрополит, а потом, подступая, архиепископ и епископы. Совершив это по чину, митрополит и великий князь приказывают внуку сесть с ними рядом и, помедлив немного, встают… И после молитвы митрополит и великие князья садятся. Священник или дьякон указует на место, на коем читалось евангелие, и говорит громким голосом: «Многая лета великому князю Иоанну…» После этого священники поют перед алтарем «Великому князю многае лета»; точно так же на правом и на левом клиросе дьяконы ноют: «Многая лета». Наконец дьякон снова громким голосом возглашает: «Многая лета великому князю Димитрию…» Точно так же священники у алтаря и на обоих клиросах громко поют: «Многая лета Димитрию». По окончании сего митрополит, архиепископ, епископы и всё собрание подходят по порядку к великим князьям и почтительно их поздравляют. Подходят и сыновья великого князя, кланяясь и поздравляя великого князя.
Обряды, установленные после венчания великого князя
Митрополит Симон говорит: «Господин и сын, великий князь Димитрий, по божественной воле дед твой, великий князь, оказал тебе милость, благословил тебя великим княжением, и ты, господин и сын, имей страх божий в сердце твоём, люби справедливость и справедливый суд, слушайся деда твоего, великого князя, и всем сердцем заботься о всех православных. И мы благословляем тебя, господина, как его сына и молим бога о твоем здравии». Затем митрополит и великие князья встают, и митрополит с молитвою благословляет крестом великого князя и его сыновей. Наконец, по совершении литургии, то есть священнослужения, великий князь дед удаляется в своё жилище, а Димитрий в княжеской шапке и бармах отправляется из храма Пресвятой девы[286] в сопровождении большой толпы бояр и их детей, в церковь Михаила архангела, где в преддверии на помосте Георгий[287], сын великого князя Иоанна, трижды осыпает его золотыми деньгами (под деньгой разумей род монеты). По входе его в церковь священники с молитвой в литании, согласно обычаю, благословляли его крестом, а также осеняли его знамением креста у гробниц и памятников. Затем, при выходе Димитрия из храма, Георгий в дверях снова осыпает его золотыми деньгами. После того Димитрий направляется прямо в церковь Благовещения Марии, где равным образом благословляли его священники, и, как ранее, Георгий осыпал его деньгами. По свершении этого, Димитрий наконец удалился к деду и матери. Это свершилось в 7006 году от сотворения мира, от рождества же Христова в 1498, в четвёртый день февраля месяца.
Присутствовали же при сём по приказу великого князя и с благословения митрополита Симона…
(Приводятся имена представителей духовенства.)
За обедом, как бы в качестве дара, поднесён был Димитрию широкий пояс, сделанный из золота, серебра и драгоценных камней, и этим поясом он был опоясан. Вслед за тем ему предложены были переяславские сельги, то есть рыбки из Переяславского озера, вполне похожие на селедки, именем которых они и называются. Предлагают же этот род рыбы, как думают, потому, что Переяславль никогда не отделялся от Московии, или монархии.
Бармы представляют собой род широкой цепи, из мохнатого шёлка, снаружи же они нарядно изукрашены золотом и всякого рода драгоценными камнями; Владимир отнял их у некоего разбитого им в бою генуэзца, начальника Кафы.
Наша шляпа, латинское pileus, на их языке называется шапкой[288]; её носил Владимир Мономах и оставил её, украшенною жемчугом, а также нарядно убранную золотыми бляшками, которые, извиваясь кругом, часто колыхались при движении. Досель говорил я о государе, который владеет большею частью Руссии.
Остальными частями Руссии[289] владеет ныне один Сигизмунд, король польский, великий князь литовский. Но раз зашла речь о королях, которые повели свой род от литовцев, то мне представляется необходимым прибавить кое-что об их родословной…
(Далее — о родословной великих князей литовских, о брачно-династических союзах европейский правителей, о вступлении в брак Василия Ⅲ.)
Казнохранитель и главный советник Георгий, по прозвищу Малый, рассчитывал, что государь возьмет в супруги его дочь. Но в конце концов, по общему совету, были собраны в одно место дочери бояр, числом тысяча пятьсот, чтобы государь мог выбрать из них ту, которую пожелает. Произведя смотрины, государь вопреки предположению Георгия выбрал себе в супруги Саломею[290], дочь боярина Иоанна Сапура. Но затем, так как у него в течение двадцати одного года не было от неё детей, то, рассерженный бесплодием супруги, он в тот самый год, когда мы прибыли в Москву, то есть в 1526, заточил её в некий монастырь в Суздальском княжестве. В монастыре, несмотря на её слезы и рыдания, митрополит сперва обрезал ей волосы, а затем подал монашеский кукуль, но она не только не дала возложить его на себя, а схватила его, бросила на землю и растоптала ногами. Возмущённый этим недостойным поступком, Иоанн Шигоня, один из первых советников, не только выразил ей резкое порицание, но и ударил её бичом, прибавив: «Неужели ты дерзаешь противиться воле государя? Неужели медлишь исполнить его веления?» Тогда Саломея спросила его, по чьему распоряжению он бьёт её. Тот ответил: «по приказу государя». После этих слов она, упав духом, громко заявляет в присутствии всех, что надевает кукуль против воли и по принуждению, и призывает бога в мстители столь великой обиды, причиняемой ей. Итак, Саломея была заточена в монастырь, а государь женился на Елене[291], дочери князя Василия Глинского Слепого, в то время уже покойного,— он был братом князя Михаила Глинского, который тогда содержался в плену. Вдруг возникает молва, что Саломея беременна и даже скоро разрешится. Этот слух подтверждали две почтенные женщины, супруги первостепенных советников, казнохранителя Георгия Малого и постельничего Якова Мазура, и уверяли, что они слышали из уст самой Саломеи признание в том, что она беременна и скоро разрешится. Услышав это, государь сильно разгневался и удалил от себя обеих женщин, а одну, супругу Георгия, велел даже подвергнуть бичеванию за то, что она своевременно не донесла ему об этом. Затем, желая узнать дело с достоверностью, он посылает в монастырь, где содержалась Саломея, советника Феодорика Рака и некоего секретаря Потата и поручает им тщательно расследовать правдивость этого слуха. Во время нашего тогдашнего пребывания в Московии некоторые утверждали нам за непреложную истину, что Саломея родила сына, по имени Георгий, но никому не желала показать ребенка. Мало того, когда к ней присланы были некие лица для расследования истины, то она, говорят, отвечала им, что они недостойны того, чтобы глаза их видели ребенка, а когда он облечётся в величие свое, то отомстит за обиду матери. Некоторые же упорно отрицали, будто она родила. Итак, молва гласит об этом происшествии двояко.
Как я узнал, беря себе в жёны дочь литовского изгнанника Василия Глинского, государь, помимо надежды иметь от неё детей, руководился двумя соображениями: во-первых, тесть его вёл свой род от семейства Петрович, которое пользовалось некогда громкой славой в Венгрии и исповедовало греческую веру; во-вторых, дети государевы в таком случае имели бы в качестве дяди Михаила Глинского, мужа выдающейся опытности и редкой доблести. Именно, у государя были ещё живы два родных брата, Георгий и Андрей, а потому он полагал, что если у него родятся от какой-либо иной супруги дети, то они, при жизни его братьев, не будут безопасно править государством. Вместе с тем он не сомневался, что если он вернёт свою милость Михаилу и дарует ему свободу, то родившиеся от Елены дети его, под охраною дяди, будут жить гораздо спокойнее. Поэтому в нашу бытность там стали вести переговоры об освобождении Михаила; мало того, нам довелось видеть, как с него сняли оковы, с почётом отпустили его на поруки, затем даровали и полную свободу[292]; он поименован был в числе прочих князей в завещании государя и в конце концов назначен опекуном своих племянников, Иоанна[293] и Георгия. Но впоследствии, видя, что сразу по смерти государя вдова его стала позорить царское ложе с неким боярином, по прозвищу Овчиной, заключила в оковы братьев мужа, свирепо поступает с ними и вообще правит слишком жестоко, Михаил, исключительно по чувству родственной любви и долга чести, неоднократно наставлял её жить честнее и целомудреннее, но она отнеслась к его наставлениям с таким негодованием и нетерпимостью, что вскоре стала придумывать, каким бы образом погубить его. Предлог был найден: как говорят, Михаил через немного времени был обвинён в измене, снова ввергнут в темницу и в конце концов погиб жалкою смертью; по слухам, вдова также, немного спустя, была умерщвлена ядом, а обольститель её Овчина был рассечён на куски. После гибели матери царство унаследовал старший сын её Иоанн, родившийся в 1528 году.
Религия
С начала своего существования и до сего времени Руссия пребывает в христианской вере греческого исповедания. Митрополит её имел некогда местопребывание в Киеве, потом во Владимире, а ныне в Москве[294]…
(Далее о церкви и митрополитах Великого княжества Литовского.)
Русские митрополиты получают своё поставление от патриарха константинопольского…
(Далее легенда о приходе на Русь апостола Андрея.)
Некогда митрополиты, равно как и архиепископы, избирались на соборе всех архиепископов, епископов, архимандритов и игуменов монастырей. Изыскивали по монастырям и пустыням мужа более святой жизни и избирали его. Нынешний же государь, как говорят, обыкновенно призывает к себе определённых лиц и из их числа выбирает одного по своему усмотрению. В то время, когда я исполнял в Москве обязанности посла цесаря Максимилиана, митрополитом был Варфоломей[295], муж святой жизни. Когда государь нарушил клятву, данную им и митрополитом князю Шемячичу, и допустил нечто другое, что, по-видимому, являлось нарушением власти митрополита, то этот последний явился к государю и сказал ему: «Раз ты присвояешь всю власть себе, то я не могу отправлять своей должности». При этом он протянул ему посох, который носил наподобие креста, и отказался от своей должности. Государь принял немедленно и посох, и отказ от должности и, наложив на бедного митрополита цепи, тотчас отправил его на Белоозеро. Говорят, что он пребывал там некоторое время в оковах, однако впоследствии был освобождён и провел остаток своих дней в монастыре в качестве частного лица. Преемником его в митрополии был некто Даниил[296], приблизительно ⅩⅩⅩ лет от роду, человек крепкого и тучного сложения, с красным лицом. Не желая казаться более преданным чреву, чем постам, бдениям и молитвам, он пред отправлением торжественного богослужения всякий раз окуривал лицо своё серным дымом для сообщения ему бледности, и, подделав таким образом себе бледность, он обычно являлся в подобном виде народу.
Есть также во владениях Московского государя ещё два архиепископа, в Новгороде, именно Магриций[297], и в Ростове, равно как и епископы тверской, рязанский, смоленский, пермский, суздальский, коломенский, черниговский, сарский. Все они подчинены митрополиту московскому. Они имеют свои определённые доходы от поместий и других чрезвычайных, как они выражаются, случайностей; замков же, городов или какого-нибудь мирского (как они называют) управления они не имеют; от мяса постоянно воздерживаются. Как я узнал, архимандритов в Москве только два, игуменов же в монастырях очень много; все они избираются по усмотрению самого государя, которому никто не дерзает противиться…
(Далее о способе избрания игуменов, о белых священниках.)
Как мы сказали, во главе монастырей стоят аббаты и приоры, первых из них они называют архимандритами, а вторых игуменами. Они имеют весьма суровые законы и уставы, которые, впрочем, подверглись постепенному ослаблению и теперь забыты. Они не смеют пользоваться никакими утехами. Если у кого найдется арфа или другой музыкальный инструмент, тот подвергается весьма тяжкому наказанию. Мяса они не едят никогда. Все повинуются не только распоряжению государя, но и каждому боярину, посылаемому от государя. Я был свидетелем, как мой пристав просил у некоего игумена одну вещь; так как тот не давал её немедленно, то пристав пригрозил ему побоями, услышав про это, игумен тотчас же принёс просимую вещь. Очень многие удаляются из монастырей в пустыню и строят там маленькие хижины, в которых селятся или по одному, или с товарищами; пропитание снискивают они от земли и с деревьев, то есть корни, а также древесные плоды. А называются они столпниками. Столп на их языке значит те же, что латинское columna (колонна). Они поддерживают столпами свои узкие, маленькие и приподнятые ввысь домики.
Хотя митрополиты, епископы и архиепископы никогда не едят мяса, однако, если они приглашают гостей-мирян или священников в ту пору, когда можно кушать мясо, то они имеют то преимущество, что подают им за своим обедом мясо, а архимандритам и игуменам это запрещено.
Их архиепископы, епископы и архимандриты носят чёрные и круглые клобуки, один только епископ новгородский носит, согласно с нашим обычаем, клобук белый и двурогий.
Повседневная одежда у епископов такая же, как и у остальных монахов, за исключением того, что они носят иногда шёлковое одеяние и в особенности чёрную мантию, которая со стороны груди имеет по обоим бокам три белые каймы, извивающиеся наподобие текущего ручья, в знак того, что из сердца и уст их текут ручьи учения веры и благих примеров. Они ходят с палкой, на которую опираются и которая на их языке именуется посох, наподобие креста. Епископ новгородский носит мантию белую. Епископы заняты только отправлением божественных служб и благочестивым охранением и распространением самой религии, управление же имуществом и другими общественными делами они поручают чиновникам…
(Далее о разделении церквей в 1054 г., о вероисповедных различиях между православием и католичеством, текст правил Иоанна, митрополита, вопросы Кирилла к новгородскому епископу Нифонту.)
Крещение
Крещение совершается следующим образом. По рождении младенца вскоре призывают священника, он, стоя перед дверью покоя, в котором пребывает родильница, читает известные молитвы и нарекает имя ребенку. Потом обыкновенно на ⅩⅬ день, если бы ребенок случайно хворал, его приносят в церковь и крестят, причём он трижды весь погружается в воду; иначе они не считали бы его окрещённым. Затем он помазуется елеем, который освящён на страстной неделе; наконец, он помазуется, как они говорят, миррою. Вода же крещения освящается для каждого младенца отдельно и тотчас после крещения выливается за дверью храма. Крестят младенцев всегда в храме, если только ребенок не из очень отдалённой от церкви местности или если ему не может повредить холод, равным образом никогда не берут для крещения тёплой воды, кроме разве немощных младенцев. Восприемники назначаются по воле родителей, и всякий раз как они, повторяя за священником определённые слова, отрицаются от диавола, они столько же раз плюют на землю. Волосы младенцу стрижёт также священник и закатывает их в воск и кладёт в храме на определённом месте…
(Далее помещена «булла папы Александра, подробно объясняющая крещение русских».)
Исповедь
Хотя исповедь и полагается по их уставу, однако простой народ думает, что это дело князей и что она преимущественно приличествует знатным господам и более именитым мужам. Исповедуются около праздника Пасхи с великим сердечным сокрушением и благоговением. Исповедующий вместе с исповедующимися становится посредине храма с лицом, обращённым к какой-нибудь иконе, нарочно для этого поставленной…
(Далее о грехах и покаянии, таинстве причащения, о праздничных днях, о ругательствах, клятвах, крестном знамении.)
Чистилище[298]
Они вовсе не верят в чистилище, но говорят, что у каждого усопшего есть своё место по его заслугам, причём для благочестивых оно назначено светлое, вместе с милостивыми ангелами, а для нечестивцев — тёмное, покрытое густым мраком, вместе с страшными ангелами; здесь они ожидают последнего суда; по месту и милостивым ангелам души познают благодать божию, всегда желая последнего суда, а другие наоборот. И они полагают, что душа, отделённая от тела, не подлежит наказаниям, ибо если душа осквернила себя, находясь в теле, то она и искуплению должна подвергнуться вместе с телом. Что же касается того, что они совершают заупокойную службу по умершим, то они веруют, что этим возможно вымолить и добиться для душ более сносного места, находясь в котором они могли бы легче ожидать будущего суда. Святою водою никто не кропит себя сам, а может получить окропление только от священника. Кладбищ для погребения тел они не освящают, ибо говорят, что земля сама освящается помазанными и освящёнными телами, а не тела землею…
(Далее небольшой раздел о почитании святых.)
Пост
В Четыредесятницу они постятся семь недель подряд. В первую, которая у них называется сырною, то есть, так сказать, имеющею прикосновение к сыру, они вкушают молочное; во все же последующие недели они (кроме путешествующих) воздерживаются даже от рыбы. Некоторые принимают пищу только по воскресеньям и субботам, а в остальные дни воздерживаются от всякой пищи. Некоторые точно также принимают пищу по воскресеньям, вторникам, четвергам и субботам и воздерживаются в остальные три дня. Есть очень много и таких, которые в понедельник, среду и пятницу довольствуются куском хлеба с водою. Остальные посты в году они соблюдают не так строго…
(Далее о других постах.)
На монахов же наложены посты гораздо более строгие и тяжёлые, и им надо довольствоваться квасом, то есть кислым питьем, и водою, смешанною с закваскою. И священникам в это время запрещены медвяное питье и пиво, хотя теперь все законы и уставы всё более и более падают и нарушаются. Помимо поста, они вкушают мясо в субботу, а в среду воздерживаются.
Учители, которым они следуют, суть: Василий Великий, Григорий и Иоанн Хризостом, которого они называют Златоуст[299], то есть золотой рот. Проповедников у них нет. По их мнению, достаточно присутствовать при богослужении и выслушать евангелие, послания и слова других учителей, которые священник читает у них на родном языке. Сверх того, они рассчитывают этим избежать различных мнений и ересей, которые по большей части рождаются от проповедей; в воскресенье они объявляют праздничные дни следующей недели и читают публичную исповедь. Далее, они определяют правильным и непреложным для всех все то, во что, как они видят, верит сам государь и что он думает.
В Москве мы узнали, что константинопольский патриарх, по просьбе самого владыки московского, прислал некоего монаха, по имени Максимилиана[300], чтобы он по здравом обсуждении привёл в порядок все книги, правила и отдельные уставы, относящиеся до веры. Когда Максимилиан исполнил это и, заметив много весьма тяжких заблуждений, объявил лично государю, что тот является совершенным схизматиком, так как не следует ни римскому, ни греческому закону,— итак, повторяю, когда он сказал это, то (хотя государь оказывал ему великое благорасположение) он, говорят, исчез, и, по мнению многих, его утопили.
За три года до нашего приезда в Москву некий греческий купец из Кафы, Марк, как сообщали, сказал то же самое и также был схвачен и убран с глаз долой (хотя турецкий посол ходатайствовал тогда за него с наглыми, пожалуй, просьбами).
С. Герберштейн. (Гравюра ⅩⅥ в.)
Герб С. Герберштейна. (Гравюра ⅩⅥ в.)
Грек Георгий, по прозвищу Малый[301], казнохранитель, канцлер и главный советник государя, примкнувший к этому мнению и защищавший его, был немедленно за это отрешён от всех должностей и лишился государевой милости. Но так как государь никоим образом не мог обходиться без его содействия, то милость была ему возвращена, но он приставлен был к другой должности. Это был муж выдающейся учёности и многосторонней опытности; в Москву он приехал с матерью государя. Государь до такой степени уважал его, что раз, позвав его к себе больного, поручил нескольким из своих первых и и именитых советников доставить его в своё жилище сидящим на повозке. Но когда его привезли во дворец и он отказался от того, чтобы его несли по столь многим и столь высоким ступеням, то его сняли с повозки, и он стал помаленьку подниматься к государю. Государь случайно увидел его и, придя в сильный гнев, велел положить его на носилки и принести к себе. Наконец, посоветовавшись с ним и окончив дело, он велел снести его на носилках по ступеням; вместе с тем он отдал распоряжение впредь постоянно носить его вверх и вниз.
Главная забота их духовенства состоит в том, чтобы приводить всех людей в свою веру. Монахи-отшельники давно уже привлекли в веру Христову значительную часть идолопоклонников, долго и обильно сея у них слово божие. И теперь отправляются они в разные страны, расположенные к северу и востоку; попадают туда не иначе, как с величайшими трудами и опасностью для чести и жизни, не надеются получить от того никакой выгоды и не ищут её; мало того, они (запечатлевая иногда учение Христово смертию) имеют в виду одно то, чтобы стараться свершить угодное богу дело, призвать на путь истины души многих, совращённых с него заблуждением, и приобрести их Христу[302].
Главный монастырь в Московии — в честь св. Троицы, который отстоит от города Москвы на ⅩⅡ нем. миль к западу[303]; похороненный там св. Сергий, как говорят, совершает много чудес, и его набожно прославляет изумительное стечение племен и народов. Там бывает часто сам государь, а простой народ стекается туда ежегодно в определенные дни, причём кормится от монастырских щедрот. Говорят, будто там существует медный горшок, в котором варится определённая пища, по большей части овощи. Но выходит так, что, соберётся ли туда немного людей или много, пищи всегда остаётся столько, чтобы ею сыта была монастырская челядь, и таким образом никогда не замечается ни недостатка, ни излишества.
Московиты хвастаются, что они одни только истинные христиане, а нас осуждают как отступников от первоначальной церкви и старинных святых уставов. Поэтому, если какой-нибудь человек нашей веры переходит к московитам добровольно или даже убегает к ним против воли господина, якобы под предлогом изучения и принятия их веры, то они говорят, что его не следует отпускать или даже выдавать на требование господина; это стало мне известным из одного удивительного случая, который считаю нужным привести здесь.
При моём отправлении в Московию некий знатный краковский гражданин поручил мне и даже отдал на руки, почти против моей воли, одного молодого человека, происходившего из знатной фамилии Бетманов, по имени Эразма. Это был юноша не без образования, но до такой степени преданный пьянству, что иногда напивался до безумия и своими частыми попойками подчас вынуждал меня озаботиться наложением на него оков. И вот, удрученный сознанием своего заблуждения, он в одну ночь убежал из города Москвы, прихватив с собой трех московитов и моего кучера, поляка; переплыв через реку Оку, он направил путь к Азову. Узнав об этом, государь немедленно разослал по всем направлениям своих ездовых, которые у них называются гонцами, чтобы вернуть его с бегства. Те наткнулись на караульных, которые были расположены в той местности против непрерывных набегов татар, и, изложив им происшествие, добились того, что и эти караульные поехали для розыска беглецов. Навстречу им попался человек, который рассказал, что, пользуясь ночною темнотою, он ускользнул от пяти всадников, заставивших его показать им прямой путь к Азову. Таким образом, караульные попали на след и ночью заметили костёр, который те зажгли; они тихо, наподобие змей, подползают к лошадям беглецов, бродившим на пастбищах около места ночлега, и отгоняют их дальше. А когда мой кучер проснулся и хотел привести обратно лошадей, отошедших слишком далеко, преследующие выскакивают на него из травы, грозя ему смертию, если он издаст хоть малейшее восклицание, и таким образом держат его связанного. Затем, когда они снова стали отгонять лошадей дальше и их хотели привести обратно, один, другой и третий из беглецов, то они все по порядку были равным образом схвачены из засады, за исключением одного Эразма, который, когда на него напали, защищался обнажённой саблей и при этом позвал Станислава (так звали кучера). А когда тот ответил, что он взят в плен и связан, то Эразм бросил саблю и воскликнул: «Раз вы в плену, то и я не хочу ни быть на свободе, ни оставаться в живых!» И таким образом он сдался, хотя они находились всего на два дня пути от Азова.
Когда пленники были приведены обратно и я попросил государя, чтобы мне были возвращены мои люди, он ответил, что нельзя никому возвращать того человека, который перешёл к московитам для восприятия истинной веры (как выше сказано, они хвастаются, что они одни только имеют её). Всё же кучера он мне скоро вернул. А когда он стал отказываться возвратить Эразма, то я сказал приставленному ко мне домоправителю, который у них называется приставом, что плохо будут люди думать и говорить о государе, если он станет отнимать у послов их слуг[304]. А чтобы ни государь, ни я не могли навлечь на себя обвинение, я попросил, чтобы он позволил Эразму предстать пред очи его советников в моём присутствии, дабы узнать его желание лично от него. Когда это с согласия государя было исполнено, я спросил Эразма, желает ли он остаться у государя из-за веры. Когда тот согласился, я заметил: «Если ты хорошо постелишь себе кровать, то хорошо и уснёшь» (как посеешь, так и пожнёшь). Впоследствии, когда один литовец, бывший в свите графа Нугароля, стал отговаривать Эразма от его намерения, то получил от него ответ, будто он боялся моей строгости. Тогда литовец предложил ему, не пожелает ли он вернуться, если граф примет его в свою свиту, Эразм изъявил на это согласие. Дело доложили графу, и тот спросил у меня, согласен ли я. На это я ответил, что с своей стороны я предоставляю ему полную свободу. Ибо я и сам желал представить это дело так, чтобы родственники Эразма не истолковали всего происшествия иначе, чем оно случилось на самом деле…
(Далее о датчанине (?) Северине Нордведе, бежавшем к «государю московскому», затем отпущенном по ходатайству императора Карла Ⅴ и погибшем при осаде Флоренции.)
О десятинах
Просветясь в 6496 году [988] таинством животворящего крещения, Владимир установил вместе с митрополитом Львом давать десятину со всех имуществ для бедных, сирот, немощных, престарелых, пришельцев, пленных и для погребения бедных, а также для помощи тем, кто имел многочисленное потомство и у которых имущество было истреблено огнём, и, наконец, для облегчения нужд всех несчастных, а также для церквей бедных монастырей и главным образом для успокоения мёртвых и живых. Он же, Владимир, подчинил власти и суду духовных всех архимандритов, священников, диаконов и весь чин церковный: монахов, монахинь и тех женщин, который приготовляют просфоры для богослужения и которые у них называются просвирнями, точно так же жён и детей священников, врачей, вдов, повивальных бабок и тех, кто получил чудо от кого-нибудь из святых или был отпущен на волю ради спасения чьей-нибудь души; наконец, отдельных служителей монастырей и больниц и тех, кто шьёт одеяние монахам. Итак, по поводу всякой вражды или раздора, которые возникнут между названными выше лицами, епископ сам, в качестве полноправного судьи, может произносить своё решение и постановление. Если же какое-нибудь несогласие возникнет между мирянами и этими лицами, то дело решается общим судом…[305]
(Далее о суде епископов.)
Всякий раз как государь угощает митрополита обедом, он, в случае отсутствия своих братьев, обычно предлагает ему первое место за столом. А на поминках, если он пригласит митрополита и епископов, то в начале обеда сам подаёт им пищу и питьё, а затем назначает своего брата или какого-нибудь знатного мужа, чтобы тот заменял его до конца обеда.
Я добился того, чтобы видеть их обряды, которые имеют место в торжественные дни в их храмах. И таким образом, в оба мои посольства я ходил в праздник Успения Марии, то есть в ⅩⅤ день августа, в большой храм в замке, устланный древесной зеленью. Там я видел государя, стоящего с открытой головою у стены направо от двери, в которую он вошёл, и опирающегося на палку-посох (как они называют); перед ним некто держал в правой руке его колпак; советники же государя стояли у столбов храма, на каковое место были приведены и мы. Посредине храма, на помосте, стоял митрополит, в торжественном одеянии, имея на голове круглую митру, украшенную снаружи изображениями святых, а изнутри горностаевым мехом; он (так же, как и государь) опирался на палку-посох. И затем, когда другие пели, он стал молиться со своими служителями. Потом пошёл к алтарю, а затем, обратись, вопреки нашему обычаю, влево, выходит через малую дверь в предшествии певчих, священников и диаконов, один из которых нес на блюдце, на голове, хлеб, уже приготовленный для жертвоприношения, а другой покрытую чашу; прочие несли без разбору, среди громких восклицаний и благоговения стоящего вокруг народа, образа святого Петра, Павла, Николая архангела. При этом некоторые из стоявших кругом восклицали: «Господи помилуй!» Другие, по отеческому обычаю, касались челом земли и плакали. Вообще, народ провожал проносимые вокруг иконы с разнообразным благоговением и поклонением. Затем, по окончании обхода, они вошли в средние двери алтаря, и началось священнослужение, или (как они говорят) высшая служба. Все священнослужение, или месса, обычно совершается у них на их собственном народном языке. Кроме того, подходящие ко времени послания и евангелие, чтобы народ более понял их, читаются предстоящему народу громким голосом вне алтаря. В первое мое посольство я видел, как в этот самый праздничный день свыше ста человек работали во рву замка. Это происходит от того, что, как мы скажем ниже, празднуют у них обычно только князья и бояре.
Способ заключения брака
Бесчестным и позорным считается для молодого человека самому свататься за девушку, чтобы её отдали ему в супружество. Дело отца обратиться к юноше с предложением, чтобы он женился на его дочери. Высказывают они это обычно в таких словах: «Так как у меня есть дочь, то я хотел бы тебя себе в зятья». На это юноша отвечает: «Если ты просишь меня в зятья и тебе это так угодно, то я пойду к своим родителям и доложу им об этом». Потом, если родители и родственники изъявят согласие, они собираются вместе и обсуждают о том, что отец пожелает дать дочери под именем приданого. Затем, определив приданое, назначают день для свадьбы. В этот промежуток времени жениха до такой степени отстраняют от дома невесты, что если он случайно попросит хоть увидеть её, то родители обычно отвечают ему: «Узнай от других, кто её знает, какова она». Во всяком случае, доступ к невесте предоставляется ему не иначе, как если обручение не будет раньше подтверждено величайшими карами, так что жених, если бы даже он пожелал, не мог бы отказаться от неё под тяжким наказанием. В качестве приданого по большей части даются лошади, платье, оружие, скот, рабы и тому подобное. Приглашённые на свадьбу редко подносят деньги, но всё же посылают невесте подношения или дары, каждый из которых жених старательно отмечает и откладывает. По окончании свадьбы он их вынимает и снова рассматривает по порядку, и те из них, которые ему нравятся и кажутся пригодными для будущего, он посылает на рынок и велит тем, кто назначает стоимость предметов, оценить каждый из них, а все остальные подарки и каждый порознь отсылает каждому порознь с выражением благодарности. За то, что он сохранил, он возмещает в годовой срок, согласно оценке, деньгами или другой какой вещью одинаковой стоимости. Затем, если кто-нибудь оценит свой подарок дороже, то жених тотчас обращается к присяжным оценщикам и заставляет его подчиниться их оценке. Точно так же, если жених, по прошествии года, не удовлетворит кого-нибудь или не вернёт полученного подарка, то он обязан удовлетворить то лицо вдвойне. Наконец, если он по небрежности и не представит чьего-нибудь подарка для оценки присяжным, то он принуждён возместить за него по воле и усмотрению подарившего. И такой обряд сам народ соблюдает обычно при всякой щедрости или роде подарков.
В брак вступают они таким образом, чтобы не касаться четвёртой степени родства или свойства. Они считают ересью, если родные братья женятся на родных сестрах. Точно так же никто не смеет взять в жёны сестру свояка. Далее, они наблюдают весьма строго, чтобы браком не соединялись те, между которыми существует духовное родство по крещению. Если кто женится на второй жене и таким образом становится двоебрачным, то это они допускают, но вряд ли признают законным браком. Жениться в третий раз они не позволяют без уважительной причины. Четвёртой же жены они и никому не разрешают и считают это даже не христианским. Развод они допускают и дают разводную грамоту, однако, весьма тщательно скрывают это, так как знают, что это вопреки вере и уставам. Мы рассказали немного раньше, что сам государь развёлся за бесплодие с женою Саломеей[306] и, заточив её в монастырь, женился на Елене, дочери князя Василия Глинского. Несколько лет тому назад также из Литвы в Москву убежал некий князь Василий Вельский. Так как друзья его слишком долго удерживали у себя его молодую супругу, на которой он незадолго перед тем женился (они, понятно, рассчитывали, что он снова вернется из любви к юной подруге и тоски по ней), то Бельский повергает причину отсутствия жены на решение митрополита. Обсудив дело, митрополит сказал: «Раз это вина не твоя, а скорее жены и даже родственников, что тебе нельзя быть с нею вместе, то я делаю для тебя послабление закона и освобождаю тебя от неё». Выслушав его, Вельский женился вскоре на другой, происходившей из рода князей рязанских, от которой он прижил и детей, пользующихся ныне, как мы видели, большим значением у государя.
Они называют прелюбодеянием только тот случай, если кто имел общение с чужой женой. Любовь между сочетавшимися супружеством по большей части не горяча, в особенности у мужей именитых и знатных. Это происходит от того, что они женятся на девушках, которых раньше никогда не видали, а затем, занятые государевой службой, вынуждены бывают покидать жён и меж тем пятнают себя позорной похотью на стороне.
Положение женщин весьма плачевное[307]. Они не верят в честь ни одной женщины, если она не живёт взаперти дома и не находится под такой охраной, что никуда не выходит. Я хочу сказать, что они не признают женщину целомудренной в том случае, если она даёт на себя смотреть посторонним или иностранцам. Заключённые же дома, они только прядут и сучат нитки, не имея совершенно никакого права или дела в хозяйстве. Все домашние работы делаются руками рабов. Всем, что задушено руками женщин, будь то курица или другое какое животное, они гнушаются, как нечистым. У тех же, кто победнее, жены исполняют домашние работы и стряпают. Но если они хотят зарезать курицу, а мужья их и рабы случайно отсутствуют, то они стоят пред дверями, держа курицу или другое животное и нож, и усердно просят проходящих мужчин, чтобы те умертвили животное.
Весьма редко допускают женщин в храм, ещё реже на беседы с друзьями, и то в том только случае, если эти друзья — совершенные старики и свободны от всякого подозрения. Однако в определённые праздничные дни они разрешают жёнам и дочерям сходиться вместе для развлечения на привольных лугах; здесь, сидя на некоем колесе, наподобие колеса фортуны, они движутся попеременно вверх и вниз; или, иначе, привязывают верёвку, повиснув и сидя на которой они при толчке качаются и движутся туда и сюда; или, наконец, они забавляются некиими известными песнями, хлопая при этом в ладоши; плясок же они совершенно не устраивают.
Есть в Москве один немецкий кузнец, по прозвищу Иордан, который женился на русской. Пробыв некоторое время у мужа, она при случае ласково обратилась к нему со следующими словами: «Дражайший супруг, почему ты меня не любишь?» Муж отвечает: «Да я сильно люблю тебя»,— «Я не имею ещё,— говорит жена,— знаков любви». Муж стал спрашивать, каких знаков она хочет. На это жена сказала ему: «Ты ни разу меня не побил».— «Конечно,— заметил муж,— побои не казались мне знаком любви, но всё же я не отстану в этом отношении». И таким образом, немного спустя, он весьма жестоко побил её и признавался мне, что после этого жена ухаживала за ним с гораздо большей любовью. В этом занятии он упражнялся затем очень часто и в нашу бытность в Московии, наконец, сломил ей шею и голени…
(Далее рассуждения автора о рабстве[308].)
[О военном деле и вооружении][309]
Каждые два или три года государь производит набор по областям и переписывает детей боярских[310] с целью узнать их число и сколько у кого лошадей и служителей. Затем, как сказано выше, он определяет каждому жалованье. Те же, кто может по достаткам своего имущества, служат без жалованья. Отдых им даётся редко, ибо государь ведёт войну или с литовцами, или с ливонцами, или со шведами, или с казанскими татарами, или, если он не ведет никакой войны, то всё же каждый год обычно ставит караулы в местностях около Танаида и Оки, в количестве двадцати тысяч человек, для обуздания набегов и грабежей перекопских татар. Государь обычно вызывает некоторых по очереди из их областей, и они исполняют для него в Москве все возможные обязанности. В военное же время они не отправляют погодной и поочередной службы, а обязаны все вместе и каждый в отдельности, как состоящие на жалованье, так и ожидающие милости государя, идти на войну.
Лошади у них маленькие, холощёные, не подкованы; узда самая легкая; затем, сёдла приспособлены у них с таким расчётом, что всадники могут безо всякого труда поворачиваться во все стороны и натягивать лук. Ноги у сидящих на лошади до такой степени стянуты одна с другой, что они вовсе не могут выдержать несколько более сильного удара копья или стрелы. К шпорам прибегают весьма немногие, а большинство пользуется плёткой, которая висит всегда на мизинце правой руки, так что они могут всегда схватить её, когда нужно, и пустить в ход, а если дело опять дойдёт до оружия, то они оставляют плётку, и она висит по-прежнему.
Обыкновенное оружие у них составляют лук, стрелы, топор и палка, наподобие булавы, которая по-русски называется кистень, по-польски бассалык. Саблю употребляют более знатные и более богатые. Продолговатые кинжалы, висящие наподобие ножей, спрятаны у них в ножнах до такой степени глубоко, что с трудом можно коснуться до верхней части рукоятки или схватить её в случае надобности. Равным образом и повод от узды у них в употреблении длинный и на конце прорезанный; они привязывают его к пальцу левой руки, чтобы можно было схватить лук и, натянув его, пустить в ход. Хотя они вместе и одновременно держат в руках узду, лук, саблю, стрелу и плеть, однако ловко и без всякого затруднения умеют пользоваться ими.
Некоторые из более знатных носят латы, кольчугу, сделанную искусно, как будто из чешуи, и наручники; весьма немногие имеют шлем, заострённый кверху наподобие пирамиды.
Некоторые носят платья, подбитые ватой, для защиты от всяких ударов. Употребляют они и копья.
В сражениях они никогда не употребляли ни пехоты, ни пушек[311]. Ибо всё, что они ни делают, нападают ли на врага, или преследуют его, или бегут от него, они совершают внезапно и быстро, и таким образом ни пехота, ни пушки не могут следовать за ними.
Но когда перекопский царь поставил на Казанское царство своего внука[312] и на обратном пути раскинул лагерь в тринадцати тысячах шагов возле Москвы[313], нынешний государь Василий на следующий год расположился лагерем около реки Оки и впервые тогда пустил в дело пехоту и пушки, может быть, для того, чтобы похвастаться своим могуществом или загладить позор, полученный им в предыдущем году от самого позорного бегства, во время которого, как говорили, он прятался несколько дней под стогом сена, или, наконец, чтобы отвратить от своих пределов царя, который, как он предполагал, снова нападёт на его владения.
При первом столкновении они нападают на врага весьма храбро, но долго не выдерживают, как будто желая намекнуть: «Бегите, или побежим мы».
Города они редко завоёвывают силою или более жестоким нападением, но скорее у них в обычае принуждать людей к сдаче продолжительной осадой, голодом или изменою. Хотя Василий осаждал и громил город Смоленск, придвинув к стенам его пушки, которые отчасти привёз с собою из Москвы, отчасти отлил там во время осады, однако он ничего не добился. Осаждал он ранее и Казань с большою силою воинов и также придвинув к стенам её пушки, которые привёз туда вниз по реке, но и тогда до такой степени не имел никакого успеха, что, в то время как зажжённая крепость совершенно сгорела и опять отстраивалась сызнова, воины меж тем не осмелились взойти даже на обнажённый холм или занять его.
Теперь государь имеет пушечных литейщиков, немцев и итальянцев, которые, кроме пищалей и воинских орудий, льют также железные ядра, какими пользуются и наши государи, но московиты не умеют и не могут пользоваться этими ядрами в сражении, так как у них все основано на быстроте… (Далее о недостаточной опытности «московитов» в употреблении пушек, о различиях в ведении войны у разных народов.)
Для разбития стана они выбирают весьма обширное место, где более знатные разбивают палатки, а другие втыкают в землю нечто вроде дуги из прутьев и покрывают её епанчами, чтобы прятать туда сёдла, луки и другое в этом роде и чтобы защищаться от дождя. Лошадей они выгоняют на пастбища, ради чего их палатки расставлены одна от другой очень широко; они не укрепляют их ни повозками, ни рвом, ни другой какой преградой, если только это место не укреплено случайно от природы или лесом, или реками, или болотами.
Пожалуй, кому-нибудь могло бы показаться удивительным, что они содержат себя и своих на столь скудное жалованье, и притом, как я выше сказал, столь долгое время; поэтому я разъясню в кратких словах их бережливость и воздержанность. Тот, у кого есть шесть лошадей, а иногда и больше, пользуется только одной из пяти в качестве подъёмной или вьючной, на которой везёт необходимое для жизни. Прежде всего такой человек имеет в мешке, длиною в две или три пяди, толчёное просо, потом восемь или десять фунтов солёной свинины; есть у него в мешке и соль, и притом, если он богат, смешанная с перцем. Кроме того, каждый носит с собою топор, огниво, котлы или медный горшок, чтобы, если он случайно попадёт туда, где не найдёт ни плодов, ни чесноку, ни луку или дичи, иметь возможность развести там огонь, наполнить горшок водою, бросить в него полную ложку проса, прибавить соли и варить; довольствуясь такой пищей, живут и господин, и рабы. Затем, если господин будет чересчур голоден, то он истребляет всё это, и таким образом рабы имеют иногда отличный случай поститься целых два или три дня. Если же господин хочет пиршествовать роскошнее, то он прибавляет маленькую частицу свиного мяса. Я говорю это не о более знатных, а о людях среднего достатка. Вожди войска и другие военные начальники время от времени приглашают к себе других победнее, и, получив хороший обед, эти последние воздерживаются иногда потом от пищи два или три дня.
Точно так же, если у московита есть плоды, чеснок или лук, то они легко могут обойтись без всякого другого. Готовясь вступить в сражение, они возлагают более надежды на численность и на то, со сколь великими полчищами нападут они на врага, а не на силу воинов и на возможно лучшее построение войска; они счастливее сражаются издали, чем вблизи, и потому особенно стараются обойти врага и напасть на него с тылу.
У них много трубачей: если они, по отеческому обычаю, станут дуть в свои трубы все вместе и загудят, то можно услышать тогда некое удивительное и необычное созвучие. Есть у них и некий другой род музыки, который на их родном языке называется зурною. Когда они прибегают к ней, то играют почти в продолжение часа, немного более или немного менее, до известной степени без всякой передышки или втягивания воздуха. Они обыкновенно сперва наполняют воздухом щёки, а затем, как говорят, научившись одновременно втягивать воздух ноздрями, издают трубою звук без перерыва.
Все они имеют сходное одеяние или телесное убранство; кафтаны они носят длинные, без складок с очень узкими рукавами, почти на венгерский лад; при этом христиане носят узелки, которыми застёгивается грудь, на правой стороне, а татары, имеющие очень похожее одеяние,— на левой. Сапоги они носят по большей части красные и притом очень короткие, так что они не доходят до колен, а подошвы подбиты железными гвоздиками. Рубашки у всех почти разукрашены около шеи разными цветами; застёгивают их запястьями или шариками, серебряными или медными вызолоченными, присоединяя ради украшения жемчуг.
Они подпоясываются отнюдь не по животу, но по бедрам и даже опускают пояс до паха, чтобы живот больше выдавался. И этот обычай переняли теперь итальянцы, испанцы и даже немцы.
Юноши, наравне с подростками, сходятся обычно по праздничным дням в городе на обширном и известном всем месте, так что большинство может их там видеть и слышать…
(Далее о состязаниях юношей, кулачных боях, мерах правосудия против разбойников, преступников и воров.)
Следуют распоряжения, сделанные великим князем Иоанном Васильевичем в 7006 году от сотворения мира [1497]
Если виновный осуждён[314] будет на один рубль, то пусть заплатит судье два алтына, а писцу восемь денег. Если же стороны примирятся, прежде чем придут на место поединка, то пусть заплатят судье и писцу так же, как если бы суд был произведён. Если придут на место поединка, которое могут определить только окольничий и неделыцик, и там случайно примирятся, то пусть платят судье как выше, окольничему 50 денег, недельщику также 50 денег и два алтына, писцу четыре алтына и одну деньгу. Если же они выйдут на поединок и один будет побежден, то виновный пусть заплатит судье, сколько с него потребуют, окольничему пусть он даст полтину и доспех побеждённого, писцу 50 денег, недельщику пол-типу и четыре алтына. Если же поединок происходит вследствие какого-нибудь пожара, убийства друга, грабежа или кражи, то, если обвинитель победит, пусть получит с виновного то, чего просил, окольничему должно дать полтину и доспех побеждённого, писцу 50 денег, недельщику — полтину, вязчему (вязчий — тот, кто сводит обе стороны на предписанных условиях на поединок) четыре алтына; и всё, что останется у побеждённого, должно быть продано и отдано судьям; телесному же наказанию должно подвергнуть его по качеству преступления.
Убийцы своих господ, предавшие крепость, святотатцы, похитители людей, так же как и те, кто тайно относят имущество в чужой дом и говорят, будто оно у них украдено, так называемые подметчики, кроме того, те, кто поджигают людей и кто окажутся заведомыми злодеями, подлежат смертной казни.
Того вора, который впервые будет пойман в краже, если только его обвиняют не за святотатство или за похищение людей, не следует карать смертью, но исправить всенародным наказанием, то есть его надлежит бить палками, и судья должен взыскать с него денежную пеню.
Если он вторично будет пойман в воровство и у него не окажется, чем удовлетворить обвинителя или судью, то он должен быть наказан смертью.
Если, впрочем, у пойманного вора не будет, чем он может удовлетворить обвинителя, то его надлежит бить; палками и выдать обвинителю.
Если кто будет обвинён в воровстве и какой-нибудь честный человек клятвенно подтвердит, что он и раньше был пойман в воровстве или мирился с кем-нибудь в деле воровства, то такого человека должно казнить смертью, пренебрегши каким бы то ни было судом; с имуществом его поступить, как выше.
Если какой-нибудь человек низкого звания или подозрительной жизни будет оговорен в воровстве, то его надлежит призвать к допросу. Если же его нельзя уличить в воровстве, то, по представлении им поручителей, следует отпустить его до дальнейшего допроса.
За написание постановления или произнесение приговора стоимостью в один рубль судье следует заплатить девять денег, дьяку, который имеет печать,— один алтын, писцу — три деньги.
Те начальники, которые не имеют власти по расследовании дела постановить решение или приговор, должны осудить одну из сторон на несколько рублей, а затем послать решение надлежащим судьям. И если те найдут это решение правым и согласным с справедливостью, то с каждого рубля следует заплатить судье по одному алтыну, а секретарю Ⅳ деньги.
Всякий, желающий обвинить другого в воровстве, грабеже или убийстве, отправляется в Москву и просит позвать такого-то на суд. Ему дается недельщик, который назначает срок виновному и привозит его в Москву. Далее, представленный на суд виновный по большей части отрицает взводимое на него обвинение. Если истец приводит свидетелей, то спрашивают обе стороны, желают ли они положиться на их слова. На это обыкновенно отвечают: «Пусть свидетели будут выслушаны по справедливости и обычаю». Если они свидетельствуют против обвиняемого, то обвиняемый немедленно вступается и возражает против свидетельств и лиц, говоря: «Требую назначить мне присягу, вручаю себя правосудию божию и требую поля и поединка». И таким образом, им, по отечественному обычаю, назначается поединок.
Оба могут выставить вместо себя на поединок какое угодно другое лицо, точно так же оба могут запастись каким угодно оружием, за исключением пищали или лука. Обыкновенно они имеют продолговатые латы, иногда двойные, кольчугу, наручи, шлем, копье, топор и какое-то железо в руке, наподобие кинжала, однако заострённое с того и другого краю; они держат его одной рукой и употребляют так ловко, что при каком угодно столкновении оно не препятствует и не выпадает из руки. Но по большей части его употребляют в пешем бою.
Бой они начинают прежде всего копьем, а потом пускают в ход другое оружие. Много лет московиты выходили на поединок с иноземцами, или германцами, или поляками, или литовцами и по большей части терпели поражение. Но весьма недавно один литовец ⅩⅩⅥ лет от роду вступил в бой с неким московитом, который выходил победителем более чем на ⅩⅩ поединках, и убил его. Государь пришёл в негодование от этого и велел тотчас позвать к себе победителя, чтобы взглянуть на него. При виде его он плюнул на землю и постановил, чтобы впоследствии ни одному иноземцу не определяли поединка с его подданными. Московиты вернее обременяют себя множеством разнообразного оружия, чем вооружаются им, иноземцы же вступают в бой, будучи защищены более хитрым умыслом, чем оружием. Они прежде всего остерегаются вступать в рукопашный бой, и, зная, что московиты весьма сильны руками и мышцами, они обычно побеждают их, утомив под конец исключительно своею сосредоточенностью и ловкостью. Та и другая из сторон имеет много друзей и покровителей, зрителей её боя, но они лишены всякого вооружения, кроме кольев, которые иногда и пускают в ход. Ибо если окажется, что одному из бьющихся причиняется какая-нибудь обида, то для защиты его от этой обиды сбегаются его покровители, а затем и покровители другого противника, и таким образом между обеими сторонами завязывается бой, приятный для зрителей, ибо борьба ведется потасовками за волосы, кулаками, палками и обожжёнными кольями.
Свидетельство одного знатного мужа имеет более силы, чем свидетельство многих людей низкого звания. Поверенные допускаются весьма редко; каждый сам изъясняет своё дело. Хотя государь очень строг, тем не менее всякое правосудие продажно и притом почти открыто. И слышал, как некий советник, который начальствовал над судами, был уличён в том, что он в одном деле взял дары с той и другой стороны и решил в пользу того, кто дал больше; этого поступка он не отрицал и пред государем, которому донесли об этом деле. Советник объяснял, что тот, в чью пользу он решил,— человек богатый, с почётным положением, а потому ему надо верить большее чем другому, бедному и презренному. В конце концов, хотя государь и отменил приговор, он всё же только посмеялся и отпустил советника без наказания. Может быть, причиной столь сильного корыстолюбия и бесчестности является самая бедность, и государь знает, что его подданные угнетены ею, а потому смотрит сквозь пальцы на их проступки и бесчестность, как на не подлежащие наказанию. У бедняков нет доступа к государю, а только к его советникам, да и то с большим трудом.
Окольничий представляет собой претора, или судью, поставленного государем; кроме того, этим именем называется главный советник, который всегда пребывает при государе. Недельщик есть до известной степени общая должность для тех, кто зовёт людей на суд, хватает злодеев и держит их в тюрьмах; и недельщики принадлежат к числу благородных.
Поселяне шесть дней в неделю работают на своего господина[315], а седьмой день предоставляется им для собственной работы. Они имеют несколько собственных, назначенных им господами полей и лугов, которыми они и живут; всё остальное принадлежит господам. Кроме того, положение их весьма плачевно и потому, что их имущество предоставлено хищению знатных лиц и воинов, которые в знак презрения называют их крестьянами, или чёрными людишками…
(Далее о бедных, но знатных людях, подёнщиках, ремесленниках.)
О посещении чужого дома
В каждом доме и жилище на более почётном месте у них имеются образа святых, нарисованные или литые; и когда один приходит к другому, то, войдя в жилище, он тотчас обнажает голову и оглядывается кругом, ища, где образ. Увидев его, он трижды осеняет себя знамением креста и, наклоняя голову, говорит: «Господи помилуй». Затем приветствует хозяина следующими словами: «Дай бог здоровья». Потом они тотчас протягивают друг другу руки, взаимно целуются и кланяются. Затем немедленно один смотрит на другого, именно чтобы узнать, кто из двух ниже поклонился и согнулся, и таким образом они наклоняют голову попеременно три или четыре раза и до известной степени состязаются друг с другом в оказании взаимного почёта. После этого они садятся, и, по окончании своего дела, гость выходит прямо на средину помещения, обратив лицо к образу, и снова осеняет себя трижды знамением креста и повторяет, наклоняя голову, прежние слова. Наконец, после взаимного обмена приветствиями в прежних выражениях гость уходит. Если это — человек, имеющий какое-нибудь значение, то хозяин следует за ним до ступенек; если же это — человек ещё более знатный, то хозяин провожает его и дальше, принимая во внимание и соблюдая достоинство каждого. Они соблюдают изумительные обряды. Именно, ни одному лицу более низкого звания нельзя въезжать в ворота дома какого-нибудь более знатного ища. Для людей более бедных и незнакомых труден доступ даже к обыкновенным дворянам. Эти последние, настоящие ли или так называемые, показываются в народ очень редко, чтобы сохранить тем больше значения и уважения к себе. Ни один также дворянин из тех, кто побогаче, не дойдёт пешком до четвёртого или пятого дома, если за ним не следует лошадь. Однако в зимнее время, когда они не могут из-за льда безопасно пользоваться неподкованными лошадьми или когда они случайно отправляются ко двору государя или во храмы божий, они обычно оставляют лошадей дома.
Господа, пребывая в четырёх стенах своих домов, обыкновенно сидят и редко, а пожалуй и никогда, не занимаются чем-нибудь, прохаживаясь. Они сильно удивлялись, когда видели, что мы прохаживаемся в наших гостиницах и на прогулке часто занимаемся делами.
Государь имеет ездовых во всех частях своей державы, в различных местах, с надлежащим количеством лошадей, так чтобы, когда куда-нибудь будет послан царский гонец, у него без замедления наготове была лошадь. При этом гонцу предоставляется полная свобода выбрать лошадь, какую он пожелает. Когда я ехал наскоро из Великого Новгорода в Москву, то начальник почт, который на их языке называется ямщиком, заботился, чтобы ранним утром мне приводили когда тридцать лошадей, а иной раз сорок или пятьдесят, хотя мне было нужно не более двенадцати. Поэтому каждый из нас брал такого коня, который казался ему подходящим. Потом, когда эти лошади уставали и мы приезжали на пути к другой гостинице, которые у них называются ям, то немедленно меняли лошадей, оставляя прежнее седло и уздечку. Каждый может ехать весьма быстро, и если случайно какая-нибудь лошадь упадёт или не сможет вынести, то можно, и притом безнаказанно, похитить из первого попавшегося дома другую лошадь или так же взять её у всякого случайного встречнаго, за исключением только гонца государева. А лошадь, выбившуюся во время пути из сил и оставленную, обыкновенно отыскивает ямщик, точно так же он обычно возвращает хозяину и ту лошадь, которая была у кого-нибудь отнята, причём уплачивает по расчёту стоимость пути. По большей части за Ⅹ или ⅩⅩ вёрст отсчитывают по шести денег. На таких почтовых лошадях мой служитель проехал ⅬⅩⅩⅡ часа из Новгорода в Москву, которые расположены друг от друга на расстоянии 600 вёрст, то есть ⅭⅩⅩ немецких миль. И это тем более удивительно, что хотя лошадки их очень малы и уход за ними гораздо более небрежен, чем у нас, всё же они выносят столь усиленные труды.
О монете
Серебряные деньги у них бывают четырёх родов[316]: московские, новгородские, тверские и псковские. Московская монета не круглая, а продолговатая и до известной степени овального вида, называется она деньгою и имеет различные изображения. У старинных на одной стороне розы, у позднейших изображение человека, сидящего на лошади; на другой стороне и те и другие имеют надпись. Сто этих денег составляют один венгерский золотой, алтын — шесть денег, гривна — двадцать, полтина — сто, рубль — двести. Ныне чеканятся новые, отмеченные буквами с той и другой стороны, и четыреста денег стоят рубль.
Тверские имеют с обеих сторон надпись и по стоимости равняются московским.
Новгородские на одной стороне имеют изображение государя, сидящего на троне, и против него — кланяющегося человека; с другой стороны надпись; по стоимости они вдвое превосходят московские. Новгородская гривна стоит ⅩⅣ, рубль же — двести двадцать две деньги.
Псковские с одной стороны имеют бычачью голову в венце, а с другой надпись. Кроме того, у них есть медная монета, которая называется пулами; шестьдесят пул по стоимости равны московской деньге.
Золотых у них нет, и они сами их не чеканят, а пользуются обыкновенно венгерскими, иногда также рейнскими. Стоимость их они часто изменяют; в особенности, если иностранец хочет купить что-нибудь на золото, они тотчас уменьшают его стоимость. Если же он, собираясь куда-нибудь отправиться, нуждается в золоте, то они тогда снова увеличивают его стоимость.
По соседству они пользуются и рижскими рублями, один из которых стоит два московских. Московская монета — из чистого и хорошего серебра, хотя ныне и её также подделывают. Однако я не слыхал, чтобы за это преступление был кто-нибудь наказан. Почти все московские золотых дел мастера чеканят монету, и если кто приносит чистые серебряные слитки и желает иметь монету, то они взвешивают деньги и серебро и выплачивают потом тем же весом. Кроме того, существует небольшая и условленная плата, которую надо отдать сверх равного веса золотых дел мастерам, в общем дёшево продающим свой труд. Некоторые писали, что в этой области весьма редко встречается в изобилии серебро и, кроме того, что государь запрещает вывозить его. Подлинно, эта область не имеет вовсе серебра, за исключением того, которое (как сказано) ввозится туда. И нельзя сказать, чтобы государь запрещал вывозить его, но, вернее, он остерегается, а потому, желая удержать в стране серебро и золото, велит своим подданным устраивать обмен предметами, то есть давать и принимать одно, как, например, меха, которыми они изобилуют, или что-нибудь в таком роде, вместо другого. Едва ли прошло сто лет с тех пор, как они употребляют серебряную монету, в особенности чеканенную у них же. Вначале, когда стали ввозить серебро в страну, из него чеканились продолговатые серебряные частицы стоимостью в один рубль; ныне ни одной из них не видно. Чеканилась также монета в княжестве Галицком, но и она исчезла, так как не оставалась всегда в одинаковой ценности. До монеты они употребляли мордки и ушки белок и других животных, шкуры которых ввозятся к нам, и на это, словно на деньги, покупали необходимое для жизни.
Способом счёта они пользуются таким, что считают и делят все предметы по сорока или девяносту, то есть или по сороковому, или по девяностому числу, так же как мы по сотням. Поэтому при счёте они часто повторяют и умножают дважды сорок, трижды сорок, четырежды сорок — сорок на их языке соответствует латинскому quadraginta; или дважды, трижды, четырежды девяносто — девяносто на их языке — nonaginta. Mille на их языке называется тысяча; точно так же десять тысяч они выражают одним словом тьма, двадцать тысяч — две тьмы, тридцать тысяч — три тьмы.
Всякий, кто привезет в Москву какие бы то ни было товары[317], должен немедленно объявить их и обозначить у сборщиков пошлин или таможенных начальников. Те в назначенный час осматривают товары и оценивают; после оценки никто не смеет ни продать их, ни купить, если они не будут прежде показаны государю. Если государь пожелает что-нибудь купить, то купцу тем временем не дозволяется ни показывать товары, ни предлагать их кому-нибудь. Отсюда купцы задерживаются иногда слишком долго…
(Далее о торговле иностранных купцов.)
Большую часть товаров составляют серебряные слитки, сукна, шёлк, шёлковые и золотые ткани, жемчуг, драгоценные камни и золотые нитки. Иногда своевременно ввозятся какие-нибудь дешёвые вещи, которые приносят немало прибыли. Часто также случается, что всех охватывает желание иметь какую-нибудь вещь, и тот, кто первый привез её, выручает гораздо более надлежащего. Затем, если несколько купцов привезут большое количество одних и тех же предметов, то иногда следствием этого является такая дешёвая цена на них, что тот, кто успел продать свои товары возможно дорого, снова покупает их по понизившейся цене и с большой выгодой для себя привозит обратно в отечество. Из товаров в Германию отсюда вывозят меха и воск, в Литву и Турцию — кожу, меха и длинные белые зубы животных, называемых у них моржами и живущих в Северном море; из них обыкновенно турки искусно приготовляют рукоятки кинжалов, а наши земляки считают эти зубы за рыбьи и так их и называют. В Татарию вывозятся сёдла, уздечки, одежды, кожа; оружие и железо вывозятся только украдкой или с особого позволения начальников в другие места, расположенные к северо-востоку. Однако они вывозят и суконные и льняные одежды, ножики, топоры, иглы, зеркала, кошельки и другое тому подобное…
(Далее об обманах, коварстве и ухищрениях в торговле.)
Недалеко от крепости существует обширный и обнесённый стенами дом, называемый двором господ купцов, в котором живут купцы и раскладывают свои товары; там продаются перец, шафран, шёлковые ткани и другие товары такого рода гораздо дешевле, чем в Германии. Это обстоятельство следует приписать обмену товаров. Именно, если московиты начинают очень дорого ценить меха, приобретённые ими на самом деле за дешёвую плату, то и иностранцы, в свою очередь, может быть, по их примеру, противопоставляют свои товары, купленные так же задёшево, и запрашивают за них дороже. Отсюда те и другие, произведя равный обмен вещей, могут продавать в особенности вещи, полученные за мех, за умеренную цену и без прибыли.
В мехах существует большое различие. У соболей признаком их зрелости служит чернота, длиннота и густота шерсти. Точно так же стоимость их увеличивается, если они будут пойманы в надлежащее время, что наблюдается одинаково и при других мехах. По сю сторону Устюга и Двинской области они попадаются весьма редко, а около Печоры гораздо чаще и притом гораздо лучшие.
Куньи меха привозятся из различных стран: хорошие из Северской области, ещё лучше из Швейцарии, самые же лучшие из Швеции. Но в первой местности их гораздо больше. Я слышал, что некогда в Московии водились собольи меха, из которых одни продавались по ⅩⅩⅩ, а другие по ⅩⅩ золотых. Но таких мехов я совершенно не мог увидать.
Шкурки горностаев привозятся также из нескольких местностей, и притом вывороченные; однако большинство покупателей вводится этими шкурками в обман. Они имеют какие-то знаки вокруг головы и хвоста, по которым можно узнать, в надлежащую ли пору они пойманы. Ибо лишь только это животное будет поймано, с него снимается кожа, и мех его выворачивается, чтобы волос не вытерся и не стал от этого хуже. Если какое животное не будет поймано в своё время и потому мех его будет лишён надлежащего и природного цвета, то (как сказано) они вырывают и извлекают из головы и хвоста некоторые волосинки как признаки, чтобы нельзя было узнать, что он пойман не в надлежащее время, и таким образом обманывают покупателей. Каждый мех продаётся приблизительно за три или за четыре денги. Те, которые несколько побольше, лишены той белизны, которая обыкновенно проявляется в чистом виде у меньших.
Лисьи меха, и в особенности чёрные, из которых по большей части делают шапки, ценятся очень дорого. Именно они продаются за десять, а иногда и за ⅩⅤ золотых. Беличьи шкурки также привозятся из различных стран, наиболее широкие из Сибирской области, а те, которые благороднее каких угодно других, из Чувашии недалеко от Казани. Затем из Перми, Вятки, Устюга и Вологды они привозятся всегда связанными пучками по Ⅹ штук; в каждом пучке две из них — самые лучшие которые называются личными, три несколько похуже, которые именуются красными, четыре — подкрасные; одна и притом последняя, называемая молочною,— самая дешёвая из всех. Каждую из них можно купить за одну или две денги. Лучшие и отборные из них купцы с большой для себя выгодой возят в Германию и другие области.
Рысьи меха стоят дёшево, а волчьи с тех пор. как он попали в цену в Германии и Московии,— очень дорого. Кроме того, хребты волков имеют гораздо меньшую ценность, чем у нас.
Бобровые меха считаются у них в большой цене, и все одинаково имеют опушку платья из этого меха, потому что у него чёрный цвет и притом естественный.
Меха домашних котов носят женщины. Есть некое животное, которое на их языке называется песец; его мех употребляют они в дороге или в путешествиях, так как он больше всех других греет тело.
Налог, или пошлина со всех товаров, которые или ввозятся, или вывозятся, вносится в казну. Со всякой вещи стоимостью в один рубль платят семь денег, за исключением воска, с которого пошлина взыскивается не только по оценке, но и но весу. А с каждой меры веса, которая на их языке называется пудом, платят четыре денги.
О путях купцов, которыми они пользуются при ввозе и вывозе товаров, а также при разъездах по различным областям Московии, я подробно изложу ниже в хорографии Московии.
Денежный рост[318] у них обычен; хотя они говорят, что это — большой грех, однако никто почти от него не воздерживается. Но он является до известной степени невыносимым, именно с пяти всегда один, то есть со ста двадцать. Церкви, как сказано выше, по-видимому, поступают более мягко, именно (как говорят) они получают десять со ста.
Теперь я приступлю к хорографии[319] государства и владычества великого князя московского, положив начало с главного города Москвы; выйдя из неё, я буду описывать только прилегающие к ней и более знаменитые княжества. Ибо я не мог с точностью разыскать имена всех областей на таком огромном пространстве. Поэтому пусть читатель удовольствуется именами замечательных городов, рек, гор и некоторых местностей.
Итак, город Московия, глава и столица Руссии, и самая область, и река, которая протекает по ней, носят одно и то же имя; на родном языке народа они называются Москвою. Что именно из них дало имя прочим, неизвестно. Однако, вероятно, что они получили имя от реки. Ибо хотя самый город некогда не был главным у этого народа, однако известно, что древние знали имя московитов. Река Москва имеет свои истоки в Тверской области, приблизительно на ⅬⅩⅩ вёрст выше Можайска (верста почти то же, что итальянская миля), недалеко от места, которое называется Олешно, протекши отсюда расстояние в ⅬⅩⅩⅩⅩ верст, она достигает города Москвы и, приняв в себя несколько рек, впадает в восточном направлении в реку Оку. Москва становится сплавною рекою только за шесть миль выше Можайска; в этом месте грузят на плоты и доставляют в город Москву материалы для постройки домов и других потребностей. А ниже города товары и другое, ввозимое иноземцами, доставляется на судах. Но плавание по реке медленно и трудно вследствие многих кругов, или излучин, которыми она изгибается; особенно заметно это между Москвою и городом Коломною, расположенным в трех тысячах шагов от её устья, на берегу. Здесь, на протяжении ⅭⅭⅬⅩⅩ вёрст, плавание затрудняется многими и длинными изгибами. Река эта не очень рыбная, так что в ней не водится никакой рыбы, кроме дешнвой и обыкновенной.
И область Московская не слишком пространна и не плодородна; её плодоносности вредит главным образом песчаная повсюду почва её, которая убивает посевы при самом незначительном избытке сухости или влаги. К этому присоединяется неумеренная и чересчур жестокая суровость климата, от которой зимняя стужа побеждает иногда солнечную теплоту, и посевы иногда не доходят до созревания. В самом деле, холод бывает там временами настолько силён, что, как у нас в летнюю пору от чрезмерного зноя, так там от страшного мороза земля расседается; в такое время даже вода, пролитая на воздухе, и выплюнутая изо рта слюна замерзает прежде чем достигнут земли. Мы лично, приехав туда в 1526 году, видели, как от зимней стужи прошлого года совершенно погибли ветки плодовых деревьев. В тот год стужа была до такой степени велика, что очень многие ездовые (которые у них называются гонцами) были находимы замёрзшими в их повозках. Некоторые вели тогда в Москву из ближайших деревень скот, привязав его на веревку, и, захваченные силою холода, они погибли вместе со скотом. Кроме того, тогда находили мёртвыми на дорогах многих поводников, которые обычно бродят в тех местностях с медведями, приученным и к танцам. Мало того, и сами медведи, подстрекаемые голодом, покидали леса, бегали повсюду по соседним деревням и врывались в дома; при виде их толпа поселян убегала от их нападения и от холода погибала вне дома жалкою смертью. Иногда такой сильной стуже соответствует и чрезмерный зной, как это было в 1525 г. по Р. Х., когда чрезмерным солнечным жаром были выжжены почти все посевы, и следствием этой засухи явилась такая дороговизна, что то, что раньше покупалось за три денги, впоследствии покупалось за ⅩⅩ или ⅩⅩⅩ; можно было видеть, как от чрезмерного зноя загоралось очень много деревень, лесов и хлебов[320]. Дым от них до такой степени наподнял страну, что глаза выходящих на улицу получали от дыма сильное повреждение, и от дыма исходил какой-то мрак, который сделал слепыми многих.
По пням больших деревьев, существующим ещё и поныне, очевидно, что вся страна ещё не так давно была очень лесистой; хотя она и достаточно возделана усердием и трудами земледельцев, однако, за исключением того, что произрастает на полях, всё остальное привозится туда из окрест лежащих областей. Именно, если она и изобилует хлебом и обыкновенными овощами, то во всей стране нельзя найти более сладких сортов вишен и орехов (за исключением, однако, лесных). Плоды других деревьев у них, правда, имеются, но невкусные. Дыни же они сеют с особой заботливостью и усердием: перемешанную с навозом землю насыпают в особого сорта грядки, довольно высокие, и в них зарывают семя, таким способом оно одинаково предохраняется от жара и от холода. Ибо, если случайно будет чрезмерный зной, то они устраивают в смешанном с землёю навозе щели, вроде как бы отдушин, чтобы семя не сопрело от излишнего тепла; при чрезмерном же холоде теплота навоза оказывает помощь зарытым семенам.
В Московской области нет мду и зверей (за исключением, однако, зайцев). Животные гораздо мельче наших, но не лишены всё же рогов (как сообщил один писатель). Я видел там быков, коров, коз, баранов — и всех с рогами. Город Москва, между другими северными городами, выдаётся значительно на восток, что нам не трудно было заметить при своём путешествии. Именно, когда, выехав из Вены, мы направились по прямому пути в Краков, а оттуда, на протяжении почти ста нем. миль, к северу, то затем повернули на восток и таким образом в конце концов достигли Москвы, расположенной если не в Азии, то в крайних пределах Европы[321], где она более всего соприкасается с Азией. Об этом я буду говорить подробнее ниже при описании Танаида.
Самый город деревянный и довольно обширен, а издали он кажется ещё обширнее, чем есть на самом деле, ибо большую прибавку к городу делают пространные сады и дворы при каждом доме; ещё более увеличивается он от растянувшихся длинным рядом в конце его домов кузнецов и других ремесленников, действующих огнём; к тому же между этими домами находятся луга и поля. Далее невдалеке от города заметны некоторые домики и заречные слободы, где немного лет тому назад государь Василий выстроил своим телохранителям новый город Нали[322]…
(Далее краткое рассуждение о значении названия.)
Невдалеке от города находится несколько монастырей, каждый из которых, если на него смотреть издали, представляется чем-то вроде отдельного города.
Обширное протяжение города производит то, что он не заключён ни в какие определённые границы и не укреплён достаточно ни стеною, ни рвом, ни раскатами. Однако в некоторых местах улицы запираются положенными поперёк брёвнами и при первом появлении ночной тьмы так оберегаются приставленными сторожами, что ночью после известного часа там нет никому доступа; если же кто после этого времени будет пойман сторожами, то его или бьют и обирают, или ввергают в тюрьму, если только это не будет человек известный и именитый. Ибо таких людей сторожа обычно провожают к их жилищам. И такие караулы обыкновенно помещаются там, где открыт свободный доступ в город. Ибо остальную часть его омывает Москва, в которую под самым городом впадает река Яуза, через которую из-за её высоких берегов далеко не везде можно перейти вброд. На ней выстроено очень много мельниц для общего пользования граждан.
И вот эти-то реки до известной степени как бы укрепляют город, который весь деревянный, за исключением немногих каменных домов, храмов и монастырей. Приводимое ими число домов в этом городе вряд ли вероятно. Именно, они утверждали, что за шесть лет до нашего приезда в Москву, по повелению государя, дома были переписаны, и число их превзошло 41 500[323]. Этот столь обширный и пространный город в достаточной мере грязен, почему на площадях, улицах и других более людных местах повсюду устроены мостки.
В городе есть крепость, выстроенная из кирпича, которую с одной стороны омывает река Москва, с другой Неглиная. Неглиная же вытекает из каких-то болот и пред городом, около высшей части крепости, до такой степени запружена, что разливается в виде пруда; вытекая отсюда, она наполняет рвы крепости, на которых находятся мельницы, и наконец, как я уже сказал, под самой крепостью соединяется с рекой Москвой. Крепость же настолько велика, что, кроме весьма обширных и великолепно выстроенных из камня хором государевых, в ней находятся хоромы митрополита, а также братьев государевых, вельмож и других весьма многих лиц. К тому же в крепости много церквей, так что своей обширностью она почти как бы напоминает вид города.
Эта крепость вначале была окружена только брёвнами и до времени великого князя Иоанна, сына Даниилова, была мала и незначительна. А этот князь, по совету Петра митрополита, первый перенёс сюда столицу державы[324]. Именно Пётр, движимый любовью к некоему Алексию, который, погребённый там, говорят, прославился чудесами, заранее избрал себе местопребывание в том месте. А когда и он умер и был тут же погребён, то и у его могилы стали также совершаться чудеса, и самое это место стало до такой степени знаменитым, в силу известного представления об его благочестии и святости, что все последующие государи, преемники Иоанна, признали необходимым иметь здесь столицу державы. Именно, по смерти Иоанна, его сын, носивший с ним одно и то же имя[325], удержал там столицу, после него Димитрий, после Димитрия Василий, который женился на дочери Витольда и оставил по себе Василия Слепого. От него родился Иоанн, отец того государя, у которого я был послом (он первый начал окружать город стеною); это сооружение было окончательно завершено его потомками почти тридцать лет спустя.
Укрепления и башни этой крепости[326] вместе с дворцом государя выстроены из кирпича на итальянский лад итальянскими мастерами, которых государь, за большие деньги, вызвал из Италии. Как я сказал, в этой крепости много церквей; почти все они деревянные, за исключением, однако, двух, более замечательных, которые выстроены из кирпича: одна из них посвящена св. Деве, другая св. Михаилу. В храме св. Девы похоронены тела других архиепископов, которые были виновниками того, чтобы государи перенесли сюда столицу своей державы и устроили здесь митрополию,— и за это главным образом они причислены к лику святых. В другом храме погребают усопших государей. В нашу бытность было также выстроено много храмов из камня.
Климат страны до такой степени здоровый, что там, за истоками Танаиды, в особенности в направлении к северу, а также по большей части к востоку, люди не запомнят, чтобы свирепствовала какая-нибудь зараза…
(Далее о болезнях.)
Говорят, что самый длинный день в Москве, во время летнего солнцестояния, имеет ⅩⅦ часов и три четверти. Я не мог тогда ни от кого узнать истинной высоты полюса, хотя одно лицо говорило мне, будто оно узнало, но из неверного источника, что эта высота — ⅬⅧ градусов. Наконец, я сам сделал опыт при помощи астролябии и во всяком случае в девятый день июня, в полдень, наблюдал солнце на высоте ⅬⅧ градусов. На основании этого наблюдения и по расчёту людей, опытных в таких делах, было открыто, что высота полюса составляет Ⅼ градусов, а самый длинный день ⅩⅦ часов и одну четверть.
Описав Москву, как главное место, я перейду к остальным областям, подвластным великому князю московскому, соблюдая порядок сперва в восточном направлении; затем, обойдя по югу, западу и северу, мы прибудем прямо на равноденственный восток.
Прежде всего нам встретится большой город Владимир, имеющий соединённую с собою деревянную крепость. Этот город со времени Владимира, который впоследствии был назван Василием, вплоть до Иоанна, сына Даниилова[327], был столицей Руссии. А расположен он между двумя большими реками, Волгой и Окой, на расстоянии тридцати шести нем. миль от Москвы к востоку, в местности до такой степени плодородной, что из одной меры пшеницы часто произрастает ⅩⅩ, а иногда ⅩⅩⅩ мер. Город омывает река Клязьма, а с других сторон его окружают великие и пространные леса. Клязьма начинается в четырёх нем. милях от Москвы и славна и удобна по многим находящимся на ней мельницам; ниже Владимира она течёт на расстоянии двенадцати миль до города Мурома, расположенного на берегу Оки, и соединяется с рекою Окою. В двадцати четырёх милях от Владимира, прямо к востоку, некогда в обширных лесах было княжество, народы которого назывались муроманами, и изобиловало мехами животных, медом и рыбой.
Нижний Новгород, большой деревянный город, с крепостью, которую нынешний монарх Василий выстроил из камня на утёсе, при слиянии рек Волги и Оки. Говорят, что он отстоит на сорок нем. миль к востоку от Мурома; если это так, то Новгород будет отстоять от Москвы на сто миль. По своему плодородию и изобилию во всём страна не уступает Владимиру. И здесь до известной степени находятся границы христианской религии. Ибо хотя государь Московии имеет за этим Новгородом крепость, которая называется Сурою[328], однако живущие здесь народы, именуемые черемисами[329], следуют вере не христианской, а магометанской. Есть там и другие народы, по имени мордва, перемешанные с черемисами, которые занимают значительную часть страны по сю сторону Волги до Суры. Ибо черемисы живут за Волгою на север; для различения между ними живущие около Новгорода называются черемисами верхними, или горными, не от гор, которых там нет вовсе, а скорее от холмов, которые они населяют.
Река Сура разделяет владения царей московского и казанского; она течёт с юга и, повернув на восток, впадает в Волгу в двадцати восьми милях ниже Новгорода. При слиянии Волги и Суры на одном берегу государь Василий воздвиг крепость и назвал её по своему имени Васильгородом; впоследствии эта крепость явилась рассадником многих бедствий…
(Далее о других реках, о мордве.)
По одним известиям, они идолопоклонники, по другим — магометане. Они живут в сёлах, разбросанных там и сям, возделывают поля, питаются звериным мясом и мёдом, изобилуют драгоценными мехами; это очень сильные люди, ибо они часто храбро отражали от себя даже разбои татар, почти все они пехотинцы, замечательные своими длинными луками, и отличаются опытностью в стрельбе.
Рязанская область расположена между Окою и рекою Танаидом, имеет деревянный город невдалеке от берега Оки…
(Далее о плодородии Рязанской земли, изобилии мёда, рыб, птиц и зверей, краткие сведения о рязанских князьях.)
Город Тула отстоит от Рязани почти на сорок нем. миль, а от Москвы к югу на тридцать шесть; это — самый крайний город перед степями…
(Далее краткие сведения о Туле, о реке Танаид. Её русские называют Дон.) Они не могут в достаточной мере восхвалить эту реку за выдающееся обилие в ней самых лучших рыб, точно так же за приятность её местоположения, потому что оба берега реки как бы с особым усердием возделаны и усеяны, наподобие сада, различными травами и самыми сладкими кореньями, а сверх того весьма многими плодовыми деревьями. И звери, убить которых стрелами не составляет особой трудности, водятся там в таком огромном количестве, что путешествующие по тем местам не нуждаются для поддержания жизни ни в чём, за исключением только огня и соли. Дороги в этих местностях измеряют не милями, а днями пути…
(Далее об Азове и Перекопе, о р. Северный Донец.)
Мценск — болотистая местность, где некогда была крепость, следы которой существуют и поныне…
(Далее описание течения р. Оки.) Таким образом, Ока замыкает Мценск почти в виде полукруга; непосредственно за тем она омывает многие города, а именно: Воротынск, Калугу, Серпухов, Каширу, Коломну, Рязань, Касимов город и Муром и, наконец, впадает в Волгу ниже Нижнего Новгорода; с той и другой стороны она замыкается лесами, которые изобилуют во множестве мёдом, белками, горностаями и куницами. Все поля, обмываемые ею, весьма плодородны; эта река особенно знаменита обилием рыбы; её рыба предпочитается другим рекам Московии, и главным образом та, которая ловится около Мурома. Кроме того, она имеет некоторых особенных рыб, которые на их языке носят следующие названия: белуга, удивительной величины, без плавников, с огромной головой и пастью, стерлядь, севрюга, осётр — последние три принадлежат к породе стурионов (осетров?) — и белорыбица, то есть белая рыбка самого отменного вкуса. По их мнению, наибольшая часть этих рыб заходит сюда из Волги…
(Далее о реках Сейм и Сосна, о Кашире, Серпухове, Калуге, Воротынском, Северском княжествах и их князьях, упоминается Чернигов с указанием расстояния от него до Киева и Путивля, Новгород-Северский, Стародуб, реки на пути из Путивля в Крым, река Угра, Вязьма, Воронеж.)
Смоленск, епископский город, расположенный при реке Борисфене, имеет на более отдалённом берегу реки к востоку крепость, выстроенную из дуба, которая заключает в себе очень много домов наподобие города. Эта крепость там, где она простирается в направлении к холму (ибо с другой стороны она омывается Борисфеном), укреплена рвами и, сверх того, острыми кольями, которыми отражается набег врагов; Василий Иоаннович очень часто и весьма решительно осаждал её, но никогда, однако, не мог взять её силою. В конце же концов он овладел ею через измену воинов и начальника, одного чеха, о котором сказано выше, в истории Михаила Глинского. Город расположен в долине, вокруг которой находятся плодоносные холмы, и окружён обширнейшими лесами, в которых в большом количестве добываются меха. Каменный храм в крепости посвящён Пресвятой деве; другие же здания деревянные; в городском предместье заметны многочисленные развалины монастырей, выстроенных из камней. Далее, на пути от Москвы к Смоленску в юго-западном направлении и на расстоянии восемнадцати миль прежде всего попадется Можайск, затем через двадцать шесть миль Вязьма, потом через восемнадцать — Дорогобуж, а оттуда через столько же миль попадем в Смоленск, и весь этот путь состоит из восьмидесяти нем. миль, хотя литовцы и московиты насчитывают сто. Однако я три раза проезжал по этим местам и не нашёл больше восьмидесяти. Это княжество в правление Василия отнял у московитов в 1413 году Витольд, великий князь литовский. А в 1514 году, в ⅩⅩⅩ день июля, Василий Иоаннович отобрал это же княжество у короля польского Сигизмунда…
(Далее краткие описания Дорогобужа, Вязьмы, Можайска, Ржева, затем — истоков Волги.)
Протекши через многие болота и приняв в себя также много рек, она изливается двадцатью пятью или (как утверждают другие) семьюдесятью устьями в Каспийское море, называемое русским Хвалынским морем, а не в Понт, как сообщил один писатель[330]. Волга татарами именуется Эдель, Птолемеем — Ра; в степях она и Танаид настолько близки друг к другу, что утверждают, будто расстояние между ними всего семь миль…
(Далее описание Днепра (Борисфена).)
А что Ра и Борисфен берут начало не из одних и тех же источников, как думают некоторые, об этом я узнал и от других, а в особенности из верного донесения очень многих купцов, ведших свои дела в тех странах…
(Далее описание Борисфена, сведения о полноводности реки. Затем сообщаются краткие сведения о Западной Двине, р. Ловатъ, городе и крепости Волоке, Великих Луках, Торопце.)
Тверь, или Отверь, некогда обширнейшая область, одно из великих княжеств Руссии, расположена на реке Волге; отстоит от Москвы на тридцать шесть миль к северо-западу; имеет большой город, посредине которого протекает Волга. На одном берегу, где Тверь ближе к Москве, имеется крепость, напротив которой вливается в Волгу река Тверца. Я приехал в Отверь на судах по этой реке и на следующий день поплыл по р. Ра…
(Далее краткие сведения о тверских князьях.)
Торжок — городок в десяти милях от Твери; одна половина его была под владычеством Новгорода, а другая — под владычеством Твери, и там начальствовали два наместника. Как я выше сказал, там также начинаются две реки, Тверца и Цна. Первая течет на восток; вторая на запад к Новгороду.
Новгород Великий — самое обширное княжество во всей Руссии; на их родном языке он называется Новый город, то есть по-латыни Nova civitas, или Novum castrum (Новая крепость). Ибо всё то, что окружено стеною, укреплено тыном или огорожено другим способом, они называют городом[331]. Это обширный город, посредине которого протекает судоходная река Волхов, которая вытекает почти в двух верстах выше города из озера Ильмень и впадает в озеро Нева, которое теперь от лежащего при нём города называется Ладогою. Новгород отстоит от Москвы на сто двадцать миль к северо-западу (впрочем, некоторые насчитывают только сто), от Пскова на тридцать шесть, от Великих Лук на сорок, от Иван-города на столько же. Некогда, во время цветущего состояния этого города, когда он был независимым, обширнейшая область его делилась на пять частей; каждая из них не только докладывала все общественные и частные дела надлежащему и полномочному в своей области начальству, но могла, исключительно в своей части города, заключать какие угодно сделки и удобно вершить дела с другими своими гражданами,— никому не было позволено в каком бы то ни было деле жаловаться какому-нибудь иному начальству того же города. И в то время там было величайшее торжище всей Руссии, ибо туда стекалось отовсюду, из Литвы, Польши, Швеции Дании, из самой Германии огромное количество купцов и от столь многолюдного стечения разных народов граждане умножали свои богатства и достатки. Даже и в наше время немцам позволено иметь там своих казначеев, или счётчиков. Владения Новгорода простираются главным образом к востоку и северу, они соприкасались с Ливонией, Финляндией и почти с Норвегией. Когда я доехал до Новгорода в одной и той же повозке из самого Аугсбурга, то тамошние купцы усердно просили меня, чтобы я оставил на вечное воспоминание в их храме повозку, в которой я совершил столь долгий путь. Во владении Новгорода находились княжества и в восточном направлении: Двинское и Вологодское, а на юге принадлежала ему половина города Торжка, недалеко от Твери. И хотя эти области, преисполненные реками и болотами, бесплодны и недостаточно удобны для поселения, тем не менее они приносят много прибыли от своих мехов, мёду, воска и обилия рыб. Князей, которые должны были управлять их республикой, они поставляли по своему усмотрению и желанию и умножали свою державу, привязывая к себе соседние народы всякими способами и заставляя их защищать себя за жалованье, как за известное обязательство. От союза с подобными народами, содействием которых новгородцы пользовались для сохранения своей республики, выходило, что московиты хвастались, что они имеют там своих наместников, а литовцы, в свою очередь, утверждали, что новгородцы — их данники. В то время как этим княжеством управлял по своей воле и власти сам архиепископ, на них напал московский князь Иоанн Васильевич и семь лет подряд теснил их тяжкой войною. Наконец, в ноябре месяце 1477 года по Р. Х. он победил новгородцев в битве при реке Шелони[332], принудил их к сдаче на некоторых определённых условиях и поставил от своего имени наместника над городом. Но так как он считал, что ещё не имеет над ними полной власти, и видел, что не может достигнуть этого без оружия, то он явился в Новгород под предлогом благочестия, именно чтобы удержать их в вере, так как якобы они хотели отпасть от русского закона, посредством этой хитрости он занял Новгород и обратил его в рабство,— отнял всё имущество у архиепископа, граждан, купцов и иноземцев и, как сообщали некоторые писатели, отвёз оттуда в Москву триста повозок, нагруженных золотом, серебром и драгоценными камнями. Я тщательно расспрашивал в Москве об этом обстоятельстве и узнал, что оттуда было увезено гораздо больше повозок, нагруженных добычею. Да это и неудивительно, ибо, по взятии города, он увёз с собою в Москву архиепископа и всех более богатых и могущественных лиц и послал в их имения, как бы в новые поселения, своих подданных. Поэтому с их имений, кроме обыкновенных доходов, он взимает ежегодно очень большую пошлину в казну. И от архиепископских доходов он предоставил только малую долю прибытков некоему епископу, тогда им поставленному. По смерти его епископский престол долго пустовал. Наконец, по усиленной просьбе граждан и подданных, чтобы не лишать их постоянного епископа, он, в нашу бытность там, снова назначил одно лицо.
Некогда новгородцы особенно поклонялись и воздавали почести одному идолу, по имени Перуну…
(Далее о сохранении некоторых языческих обычаев, о Холопьем городе.)
Озеро Ильмень, которое в старинных писаниях русских называется Ильмер[333] и которое иные именуют озером Лимиды, находится в двух верстах выше Новгорода; в длину оно простирается на ⅩⅡ, в ширину на Ⅷ немецких миль и, помимо остальных, принимает в себя две более знаменитые реки: Ловать и Шелонь…
(Далее краткие сведения о р. Волхове, Ладожском озере, р. Неве, крепости Орешек, Старой Руссе, крепостях Нарва и Иван-город, Чудском озере.)
Город Псков расположен при озере, из которого выходит река, носящая то же название, протекает посредине города и через шесть миль вливается в озеро, которое русские называют Чудским. Город Псков один только во всём владении московского государя окружён стеною и разделён на четыре части, каждая из которых заключена в своих стенах. Это обстоятельство подало некоторым повод к ошибочному утверждению, будто он окружен четверною стеной. Область, или княжество, этого города называется по-народному Псков или Обсков…
(Далее о присоединении Пскова и описание пространства «вплоть до пределов Швеции».)
Остров Соловки расположен в море к северу, между Двинской и Корельской областями, в восьми милях от суши. Насколько отстоит он от Москвы, это расстояние нельзя вычислить точно вследствие частых болот, лесов и обширных пустынь. Впрочем, некоторые говорят, что он отстоит на 300 миль от Москвы, а от Белоозера на 200. На этом острове в изобилии вываривается соль. Там есть и монастырь, войти в который женщине или девушке считается великим грехом. Там существует также богатый улов рыб, которых туземцы называют сельги, а мы думаем, что это — селёдки. Говорят, что в летнее солнцестояние солнце светит здесь непрерывно, за исключением только двух часов…
(Далее краткое описание г. Дмитрова, города и крепости Белоозеро.)
Существуют две дороги, по которым от Москвы можно попасть на Белоозеро: одна, более близкая, через Углич, в зимнее время, а другая, летняя, через Ярославль. Но путешествие по той и другой дороге, вследствие частых болот и лесов, окружённых реками, удобно только при настланных мостах, скованных льдом. Поэтому там от трудности, представляемой этими местами, мили несколько короче…
(Далее о размерах озера, р. Шексне, о рыболовстве, продолжительности дня [«самый длинный день при летнем солнцестоянии имеет там девятнадцать часов»]. Затем об Угличе.)
Холопий город[334] отстоит на две мили от Углича. Недалеко оттуда видна крепость, ныне разрушенная, при реке Мологе, которая выходит из области Новгорода Великого, течёт на протяжении восьмидесяти миль и впадает в Волгу; при устье её расположены город и крепость того же имени, а в двух милях оттуда, на берегу той же реки, расположена только церковь Холопьего города. В этом месте бывает самый многолюдный базар изо всех существующих во владении Московского государя, о чём я упоминал уже и в другом месте. Ибо, кроме шведов, ливонцев и московитов, туда стекаются татары и другие весьма многие народы из восточных и северных стран, которые ведут только меновую торговлю. Ибо употребление золота или серебра у этих народов редко и почти вовсе отсутствует. В огромном большинстве случаев они обменивают на меха готовое платье, иглы, ножики, ложки, топоры и другое тому подобное…
(Далее о Переяславле и Нерли.)
Город и крепость Ростов, местопребывание архиепископа, вместе с Белоозером и Муромом считается в числе знаменитых и более древних княжеств Руссии после Новгорода Великого. Туда из Москвы лежит прямая дорога через Переяслав, от которого Ростов отстоит на десять миль. Расположен он при озере, из которого выходит река Которость, которая протекает через Ярославль и вливается в Волгу. Почва земли плодоносна, особенно изобилует она рыбами и солью. Эта область некогда составляла собственность вторых сыновей великих князей Руссии, потомки которых весьма недавно были прогнаны оттуда Иоанном, отцом Василия, и лишены области.
Город и крепость Ярославль, на берегу Волги, отстоит от Ростова на двенадцать миль, если туда ехать из Москвы по прямой дороге. Страна эта достаточно плодоносна, в особенности в той части, где она прилегает к Волге. И эта область, подобно Ростову, составляла собственность вторых сыновей государей, но их покорил силою тот же монарх[335]. Впрочем, и доселе ещё остаются вожди области, которых они называют князьями, титул, однако, государь присвояет себе, предоставив страну князьям как своим подданным. Владеют же этою страной три князя, потомки вторых сыновей; русские их называют ярославскими. Первый, Василий,— тот, который водил нас из гостиницы к государю и отводил обратно. Другой — Симеон Фёдорович, от своей отчины Курбы, носящий прозвище Курбского, человек старый, сильно истощённый выдающейся воздержанностью и самой строгой жизнью, которую он вёл с молодых лет. Именно, он в течение многих лет воздерживался от употребления в пищу мяса, рыбой же питался только по воскресеньям, вторникам и субботам, а по понедельникам, средам и пятницам, во время поста, он воздерживался от неё. Великий князь посылал его некогда[336] в качестве главного вождя с войском через Пермию в Югру для покорения отдалённых племен. Значительную часть этого пути Курбский совершил пешком по причине глубокого снега, а когда он растаял, остальную часть пути князь проплыл на судах и переходил через гору Печору. Последний — Иоанн, по прозвищу Поссечень, который от имени своего государя был послом у цесаря Карла в Испании и вернулся с нами[337]. Он был до такой степени беден, что взял взаймы (как мы наверно знаем) на дорогу платья и колпак (это — покрышка головы). Поэтому, по-видимому, сильно ошибся тот писатель, который сообщил, что этот князь может при всякой надобности послать своему государю из своих владений, или из своей отчины, тридцать тысяч всадников.
Область Вологда, город и крепость, где епископы Пермии имеют своё местопребывание, но без власти; как город, так и крепость получили имя от реки того же имени. Область расположена к северо-востоку. Путь в неё из Москвы лежит через Ярославль…
(Далее о труднодоступности этого района, о р. Сухоне, Кубенском озере, о рыбной реке Ваге, о хранении в Вологде части великокняжеской казны.)
Область Устюг получила название от города и крепости, которые расположены при реке Сухоне; от Вологды отстоит на сто миль, от Белоозера на сто сорок…
(Далее рассуждения автора об этимологии названия, о ресурсах края. Затем — о Подвинье.)
Эта область, кроме крепости Холмогор, города Двины, который расположен почти посредине между истоками и устьями, и крепости Пинеги, расположенной в самых устьях Двины, не имеет ни городов, ни крепостей. Говорят, однако, что там очень много деревень, которые, вследствие бесплодия почвы, отстоят друг от друга на весьма обширное расстояние. Жители снискивают пропитание от ловли рыбы, зверей и от звериных мехов всякого рода, которых у них изобилие. В приморских местностях этой области, говорят, водятся белые медведи и притом по большей части живущие в море; их меха очень часто отвозятся в Москву. Во время моего первого посольства в Московию я привез с собою два. Эта страна изобилует солью.
Указатель пути к Печоре, Югре и к реке Оби[338]
Владения московского государя простираются далеко на восток и несколько к северу до тех мест, перечисление которых следует ниже. Об этом доставлено было мне некое писание на русском языке, содержавшее расчёт этого пути. Я и перевёл его и прибавил здесь с верным расчётом. Впрочем, те, кто едут туда из Москвы, больше держатся обычной кратчайшей дороги от Устюга и Двины через Пермию. От Москвы до Вологды считается пятьсот вёрст; если от Вологды до Устюга спускаться направо вниз по реке Вологде и затем по Сухоне, с которою она соединяется, то получим также пятьсот вёрст; эти реки под городом Стрельце, в двух верстах ниже Устюга, соединяются с рекою Юг, которая течёт с полудня; от её устьев до истоков насчитывается свыше пятисот вёрст. Но по своем слиянии Сухона и Юг теряют прежние имена и принимают имя Двины. Затем через пятьсот верст по Двине можно добраться до Холмогор; в шести днях пути вниз отсюда Двина впадает в океан шестью устьями. Наибольшая часть этого пути совершается водою, ибо сухим путём от Вологды до Холмогор, с переправой через Вагу, тысяча вёрст.
Недалеко от Холмогор, пройдя семьсот вёрст, впадает в Двину река Пинега, которая течёт с востока с правой стороны. От Двины можно через двести верст по реке Пинеге добраться до мыса, называемого Николаевым, где на расстоянии полуверсты суда перетаскивают в реку Кулой, а река Кулой начинается на севере из озера того же названия; от её истоков шесть дней пути до устьев, где она впадает в океан. При плавании вдоль правого берега моря приходится миновать следующие владения: Становище, Калунчо и Апну. И, обогнув мыс Карговский Нос и Становище, Каменку и Толстый, можно попасть, наконец, в реку Мезень…
(Далее описывается путь до рек Цилъмы и Печоры, до Пустозёрска, а затем — вверх по Печоре.)
За реками Печорой и Шугуром у горы Каменный Пояс[339], точно так же у моря, на соседних островах и около крепости Пустозёрска живут разнообразные и бесчисленные народы, которые называются одним общим именем самояди (то есть, так сказать, сами себя ядущие). У них имеется великое множество птиц и разных животных, каковы, например, соболя, куницы, бобры, горностаи, белки и в океане животное морж, о котором сказано выше, кроме того весь, точно так же белые медведи, волки, зайцы, джигетаи, киты, рыба по имени сёмга и весьма многие другие. Эти племена не приходят в Московию, ибо они дики и избегают сообщества и сожительства с другими людьми. От устьев Шугура вверх по реке до Пояса, Артавиша, Каменя и большего Пояса три недели пути. Подъём на гору Камень занимает три дня…
(Далее — о пути к р. Сосьве, упоминание вогуличей и югричей; автор сообщает, что князья югорские, «как говорят», платят дань великому князю московскому.)
Народы грустинцы и серпоновцы получили имя от крепости Серпонова, лежащей в Лукоморье на горах за рекою Обью. С людьми же Лукоморья, как говорят, случается нечто удивительное, невероятное и весьма похожее на басню; именно говорят, будто каждый год, и притом в определенный день ⅩⅩⅦ ноября, который у русских посвящён св. Георгию, они умирают, а на следующую весну, чаще всего к ⅩⅩⅣ апреля, наподобие лягушек, оживают снова. Народы грустинцы и серпоновцы ведут и с ними необыкновенную и неизвестную в других странах торговлю. Именно, когда наступает установленное время для их умирания или засыпания, они складывают товары на определенном месте; грустинцы и серпоновцы уносят их, оставив меж тем и свои товары по справедливому обмену; если те, возвратясь опять к жизни, увидят, что их товары увезены по слишком несправедливой оценке, то требуют их снова. От этого между ними возникают весьма частые споры и войны. Вниз по реке Оби, с левой стороны, живет народ каламы, которые переселились туда из Обиовии и Погозы. Ниже Оби до Золотой старухи, где Обь впадает в Океан, находятся следующие реки: Сосьва, Березва и Данадим, которые все начинаются с горы Камень Большого Пояса и соединённых с нею скал. Все народы, живущие от этих рек до Золотой старухи, считаются данниками государя московского.
Золотая баба[340], то есть Золотая старуха, есть идол, находящийся при устье Оби, в области Обдоре, на более дальнем берегу. По берегам Оби и по соседним рекам, в окрестности, расположено повсюду много крепостей, властелины которых (как говорят) все подчинены государю московскому. Рассказывают, или, выражаясь вернее, баснословят, что этот идол «Золотая старуха» есть статуя в виде некой старухи, которая держит в утробе сына, и будто там уже опять виден ещё ребенок, про которого говорят, что он её внук. Кроме того, будто бы она там поставила некие инструменты, которые издают постоянный звук наподобие труб. Если это так, то я думаю, что это происходит от сильного и непрерывного дуновения ветров в эти инструменты…
(Далее автор продолжает фантастические рассказы.)
За рекой Тахнин, как говорят, живут люди чудовищной формы; у одних из них, наподобие зверей, всё тело обросло шерстью, другие имеют собачьи головы, третьи совершенно лишены шеи и вместо головы имеют грудь. В реке Тахнин водится также некая рыба с головой, глазами, носом, ртом, руками, ногами и другими частями совершенно человеческого вида, но без всякого голоса; она, как и другие рыбы, представляет собою приятную пищу.
Всё то, что сообщил доселе, дословно переведено мною из доставленного мне русского дорожника. Хотя в нём, по-видимому, и есть нечто баснословное и едва вероятное, как, например, сведения о людях немых, умирающих и оживающих, о Золотой старухе, о людях чудовищного вида и о рыбе с человеческим образом, и хотя я сам также старательно расспрашивал об этом и не мог узнать ничего наверное от какого-нибудь такого человека, который бы видел это собственными глазами (впрочем, они утверждали, на основании всеобщей молвы, что это действительно так),— всё же мне не хотелось опустить что-нибудь, дабы я мог доставить другим более удобный случай к разысканию сих вещей. Поэтому я воспроизвел и те же названия местностей, которыми они именуются у русских…
(Далее автор продолжает рассказ о Лукоморьях[341], которые «суть приморские лесистые местности», о горах Земной пояс, или Пояс мира, где вьют гнезда соколы-герофальконы, используемые на государевой охоте, растут кедры и водятся самые чёрные соболи. Автор высказывает предположение о том, что, по-видимому, именно эти горы представлялись древним Рифейскими, или Гиперборейскими.)
Так как они покрыты постоянными снегами и льдом и перейти через них нелегко, то по этой причине область Энгронеланд совершенно неизвестна. Князь Московии, сын Иоанна, некогда посылал через Пермию и Печору для исследования местностей за этими горами и для покорения тамошних народов двух начальников из своих приближенных: Симеона Фёдоровича Курбского, названного так по своей отчине и происходившего из Ярославского рода, и князя Петра Ушатого. Из них Курбский, в мою бытность в Московии, был ещё в живых и на мои расспросы об этом походе отвечал, что он потратил семнадцать дней на восхождение на гору и всё-таки не мог перейти через верхушку горы, называемую на его родном языке Столп, то есть колонна. Эта гора простирается к океану до устьев рек Двины и Печоры. Но довольно о дорожнике.
Возвращаюсь к княжествам Московии
Княжество Суздаль с одноимённой крепостью и городом, в котором находится местопребывание епископа, расположено между Ростовом и Владимиром…
(Далее краткие сведения о суздальских князьях, о женском монастыре, где находилась первая жена Василия Ⅲ Соломония после развода.)
Среди всех княжеств и областей московского государя первое место по богатству почвы и изобилию во всём присвояет себе Рязань. За ней следуют Ярославль, Ростов, Переяслав, Суздаль и Владимир, которые по плодородию земли ближе всего подходят к Рязани.
Город Кострома с крепостью на берегу Волги отстоит почти на двадцать миль от Ярославля в направлении к северо-востоку, а от Нижнего Новгорода приблизительно на сорок. Река, от которой город получил имя, там же впадает в Волгу.
Если отправиться из Москвы на восток через Кострому, то попадётся другое княжество — Галич с городом и крепостью.
Вятская область за рекою Камою отстоит почти на сто пятьдесят миль от Москвы к северо-востоку…
(Далее автор сообщает о двух дорогах на Вятку: более коротком, но и более трудном пути через Кострому и Галич, и более длинном, но зато более лёгком и безопасном — через Вологду и Устюг, затем о городах Хлынов, Орлов и Слободской, о том, что страна болотиста и бесплодна и служит как бы неким неприкосновенным убежищем для беглых рабов, изобилует мёдом, зверями, рыбами и белками.)
Река Кама впадает в Волгу в двенадцати милях ниже Казани. К этой реке прилегает область Сибирь.
Великая и обширная область Пермия[342] отстоит от Москвы прямо к северо-востоку на двести пятьдесят (или, как утверждают некоторые, на триста) миль. В ней есть город того же имени на реке Вышере, которая в десяти милях ниже вливается в Каму. По причине частых болот и рек сухим путём туда можно добраться только зимою, летом же этот путь совершить легче на судах через Вологду, Устюг и реку Вычегду, которая в двенадцати милях от Устюга вливается в Двину. Тем, кто отправится из Перми в Устюг, надо плыть вверх по Вышере; проплыв по нескольким рекам и перетаскивая иногда в другие реки суда по земле, они достигают, наконец, Устюга, находящегося в трёхстах милях расстояния от Перми. В этой области хлеб употребляется весьма редко; ежегодную дань государю они выплачивают лошадьми и мехами. Они имеют особый язык и точно так же особые письмена, которые впервые изобрёл епископ Стефан, укрепивший жителей, колеблющихся в вере Христовой (ибо раньше они были ещё очень слабы в вере и содрали кожу с одного епископа, покушавшагося на то же). Этот Стефан впоследствии, в правление Димитрия, сына Иоаннова, был причислен у русских к лику богов. И доселе ещё повсюду в лесах очень многие из них остаются идолопоклонниками, и монахи и пустынники, отправляющиеся туда, непрестанно стараются отклонить их от заблуждения и лживой веры. Зимою они обыкновенно совершают путь на артах, как это делается в очень многих местностях Руссии. А арты представляют из себя нечто вроде деревянных продолговатых башмаков, длиною почти в шесть ладоней; надев их на ноги, они несутся и совершают пути с великою быстротою. В качестве вьючного скота у них служат собаки, которых с этою целью они держат крупных, и при их помощи перевозят на санях тяжести так же, как это будет ниже сказано про оленей. Говорят, что эта область смежна с востока с областью татар, называемой Тюменью.
Положение области Югры явствует из вышесказанного. Русские произносят её название с придыханием Iuhra и народ называют югричами…
(Далее легендарные сведения о происхождении Югры.)
Область Сибирь соприкасается с Пермией и Вяткой; не знаю достоверно, имеет ли она какие-нибудь крепости и города. В ней начинается река Яик, которая впадает в Каспийское море…
(Далее лаконичные сведения о Сибири.)
Народ черемисы живёт в лесах под Нижним Новгородом. Они имеют собственный язык и следуют учению Магомета…
(Далее лаконичные сведения о черемисах.)
Народ мордва живет у Волги, ниже Нижнего Новгорода, на южном берегу; они во всём похожи на черемисов, за исключением того, что дома встречаются у них гораздо чаще. И здесь да будет конечный предел нашего отступления и Московской державы!
Теперь я прибавлю некоторые определенные сведения о соседних и смежных народах, сохраняя тот же порядок восточного направления, в котором я вышел из Москвы. Первыми же в этой стороне попадутся нам казанские татары; прежде чем перейти к описанию их особенностей, надлежит сказать нечто вообще о всём племени.
О татарах[343]
О татарах и их происхождении, помимо того, что содержится в польских летописях и в двух книжках о Сарматиях[344], многие писали много и повсюду; повторять это в настоящем месте было бы скорее скучно, чем полезно. Но я счёл необходимым написать вкратце о том, что я узнал там в русских летописях и из сообщения многих людей.
Если кто желает описывать татар, тому необходимо описать много племён. Ибо это имя носят они только по их вере, и это — различные племена, далеко отстоящие друг от друга…
(Далее сообщается о нашествии Батыя на русские земли с указанием даты — 1237 год (6745), о взятии Москвы, Владимира, Переяславля, Ростова, Суздаля, об ордынском иге, о смерти Батыя, о ханах Узбеке, Чанибеке, Нердибеке, Мамае, о нашествиях Тохтамыша, который опустошил Москву «огнём и мечом», Темирассака (Тамерлана) в 1395 году (6903). Помещённое ниже пространное описание обычаев татар даётся с сокращениями.)
Езда на санях и лыжах. Из «Записок» С. Герберштейна.
Оружие, конская сбруя и дорожная утварь русских воинов. Из «Записок» С. Герберштейна.
Как татары занимают разнообразные и далеко и широко раскинувшиеся области, точно так же они и не согласуются во всем по своим обычаям и самому образу жизни. Это люди — среднего роста, с широким, жирным лицом, с косящими и впалыми глазами; волоса отпускают только на бороде, а остальное бреют. Только более именитые мужи носят за ушами косы, и притом очень чёрные, телом они сильны, духом смелы; питаются с приятностью лошадями и другими животными, за исключением свиней, от которых воздерживаются по закону. Насчёт голода и сна до такой степени выносливы, что иногда выдерживают это лишение целых четыре дня, предаваясь тем не менее необходимым трудам. Так как они почти все кочуют без определённых жилищ, то обычно направляют свой путь по наблюдению звёзд, главным же образом северного полюса, который они называют на своем языке Железный кол, то есть железный гвоздь. Особенное наслаждение они получают от кобыльего молока, веря, что люди делаются от него храбрыми и тучными. Питаются они и очень многими травами, в особенности растущими около Танаида. У них водятся в изобилии лошади с приземистой шеей и низкорослые, но крепкие, которые могут одинаково хорошо выносить голод и труд и питаются ветками и корою деревьев, а также корнями трав, которые выбивают и вырывают из земли копытами. Приучив их таким образом к труду, татары употребляют их с большою для себя выгодою. Московиты говорят, что эти лошади быстрее под татарами, чем под другими. Эта порода лошадей называется пахмат. Сёдла и стремена у них деревянные, за исключением тех, которые они отняли или купили у соседних христиан. И чтобы сёдла не натирали спину лошадей, они подкладывают под них траву или древесную листву. На лошадях они переплывают реки, и если случайно в бегстве устрашатся силы преследующих врагов, то бросают сёдла, платья и всякую другую поклажу и, сохранив только оружие, мчатся во весь опор. Оружие их — лук и стрелы; сабля у них редка. Сражение с врагами они начинают издали и притом весьма храбро, но долго его не выдерживают, а устрояют притворное бегство. Когда враги начинают их преследовать, то при первой возможности татары пускают в них стрелы назад; затем, внезапно повернув лошадей, снова делают натиск на расстроенные ряды врагов. Когда им приходится сражаться на открытых равнинах и они имеют врагов на расстоянии полёта копья, то вступают в бой не стройными рядами, а изгибают войско в виде круга и разъезжают в таком направлении, желая открыть себе более надёжный и свободный путь стрелять во врага. При их наступлении и отступлении наблюдается до известной степени удивительный порядок. Правда, для этого они имеют опытных в сих делах вожатых, за коими следуют; но если эти вожаки или падут от удара вражеских копий, или случайно, под давлением страха, ошибутся в соблюдении своих распоряжений, то всем войском овладевает такое сильное замешательство, что они не могут более ни вернуться к порядку, ни метать копий против врага. Этот способ боя, по сходству предметов, они называют пляскою. Если же случайно им надлежит бороться в узких местностях, то им не может быть никакой пользы от такой военной хитрости. И поэтому они пускаются в бегство, так как не защищены ни щитом, ни копьём, ни шлемом, чтобы иметь возможность выдержать нападение врага в непрерывной правильной битве. При езде они наблюдают такой обычай, что садятся на седло, поджав ноги, чтобы иметь возможность легче повёртываться на тот и другой бок; и если случайно что упадёт и им нужно будет это поднять с земли, то, опёршись на стремена, они поднимают вещь без всякого труда. К этому они до такой степени приучены, что выполняют это даже при быстром беге лошадей. Если в них пускают копьё, то они внезапно опускаются на другой бок для отклонения удара противника и держатся на лошади только одной рукою и ногою. При набеге на соседние области каждый ведёт с собою, смотря по достатку, двух или трёх лошадей, чтобы, понятно, когда устанет одна, иметь возможность пересесть на другую и третью; усталых же лошадей они меж тем ведут на поводу. Узды у них самые лёгкие, а вместо шпор они употребляют бичи. Лошадей они употребляют только холощённых, потому что таковые, по их мнению, более выносливы к труду и голодовке. Одежда у них одна и та же как для мужчин, так и для женщин, да вообще эти последние нисколько не отличаются по убранству от мужчин за исключением того, что окутывают голову льняным покрывалом и точно так же носят льняные штаны наподобие корабельных служителей на море. Царицы их, являясь пред народом, обыкновенно закрывают лицо. Остальной народ, живущий в рассеянии по полям, носит одежду, сшитую из овечьих шкур, и меняет её только тогда, когда она от долгого употребления станет совершенно потёртой и разорванной. Они не остаются долго на одном месте, считая за сильное несчастие долго пребывать на одном и том же месте. Поэтому, стравив пастбища в одном месте, они переселяются в другое со стадами, жёнами и детьми, которых везут с собой на повозках. Впрочем, живущие в селениях и городах следуют другому образу жизни. Если они начинают какую-нибудь очень тяжёлую войну, то помещают жён, детей и стариков в местности более безопасные. Правосудия у них нет никакого, ибо если кто будет нуждаться в какой-нибудь вещи, то может безнаказанно похитить её у другого. Если же кто станет жаловаться пред судьей на насилие и причинённую ему обиду, то виновный не запирается, а говорит, что не мог обойтись без этой вещи. Тогда судья обычно произносит такого рода приговор: «Если ты, в свою очередь, будешь нуждаться в какой-нибудь вещи, то похищай у других». Это люди весьма хищные и, конечно, очень бедные, так как они всегда зарятся на чужое имущество, угоняют у других скот, грабят и увозят людей, которых или продают туркам и другим, кому бы то ни было, или возвращают за выкуп, оставляя у себя только девушек. Они редко осаждают крепости и города, а сожигают селения и деревни и до такой степени довольны причинённым ими уроном, что, по их мнению, чем больше опустошат они областей, тем обширнее сделается их царство…
Царство Казанское[345], город и крепость того же имени расположены на Волге, на дальнем берегу реки, почти в семидесяти нем. милях ниже Нижнего Новгорода; с востока и юга по Волге это царство граничит с пустынными степями; с северо-востока смежны с ним татары, называемые шейбанскими и кайсацкими. Царь этой области может выставить войско в тридцать тысяч человек, преимущественно пехотинцев, среди которых черемисы и чуваши — весьма искусные стрелки. Чуваши же отличаются и знанием судоходства. Город Казань отстоит от весьма важной крепости Вятки на шестьдесят нем. миль. Слово «Казань» у татар значит «кипящий медный котёл». Эти татары — образованнее других, так как они и возделывают поля, и живут в домах, и занимаются разнообразною торговлею. Государь Московии, Василий, довёл их до того, что они ему подчинились и стали принимать царей по его усмотрению; сделать это с ними было нетрудно отчасти вследствие удобства сообщений по рекам, впадающим из Московии в Волгу, отчасти по причине взаимной торговли, без которой татары не могли обойтись.
У казанцев некогда был царь, Хелеалек, который умер бездетным, оставив жену Нурсултан; на вдове женился некий Ибрагим и завладел царством. От Нурсултан у Ибрагима родились двое сыновей: Махмет-Аминь и Абдыл-Летиф. От первой же жены, по имени Батмассасолтан, у него был сын Алегам[346]. По смерти отца он, как первенец, наследовал ему в царстве. Но так как он не во всём повиновался распоряжениям московского владыки, то советники московского владыки, которых тот держал там для наблюдения за настроением царя, однажды на пиру напоили его и положили на повозку якобы с целью отвезти домой, а на самом дело в ту ночь он отправлен был в Москву. Продержав его там некоторое время, государь, наконец, послал его в Вологду, где он и провёл остальную часть жизни. Мать же его с братьями Абдыл-Летифом и Махмет-Аминем была выслана на Белоозеро.
Один из братьев Алегама, Куйдакул, крестился и принял имя Петра; впоследствии нынешний государь Василий выдал за него свою сестру. Другой же из братьев Алегама, Мениктаир, до конца жизни оставался в своей вере и имел многих детей, которые после кончины отца все крестились вместе с матерью и померли, за исключением одного Феодора, который в нашу бытность в Москве был ещё жив.
Когда Алегам был таким образом увезён в Москву, то его заменяют Абдыл-Летифом; а когда и он по той же причине, как и Алегам, был лишён царства, то государь поставил на его место Махмет-Аминя, выпущенного из Селоозера. Он стоял во главе царства до 1518 года по р. Х.
Нурсултан, которая, как я сказал, была супругою царей Хелеалека и Ибрагима, вышла после смерти Алегама за перекопского царя Менгли-Гирея[347]. Так как она не имела детей от Менгли-Гирея и тосковала по сыновьям от первого брака, то приехала в Москву к Абдыл-Летифу. Продолжая путь отсюда, она в 1504 году по р. Х. отправилась к другому сыну, Махмет-Аминю, царствовавшему в Казани. Тогда же казанцы отложились от государя московского.
Так как за этим отложением последовали многие войны, и государи, замешавшиеся в эту войну, сражались с той и другой стороны долго и с переменным счастьем, и конца войне нет ещё и поныне, то я считаю необходимым глубже вникнуть в ход этой войны.
Когда отпадение казанцев стало известным московскому государю Василию, то он, под влиянием этого возмутительного поступка и жажды к мщению, послал против них огромное войско, присоединив к нему воинские орудия…
(Далее автор сообщает о неудачном походе московского великокняжеского войска в 1506 году, но умалчивает о том, что, несмотря на это, Махмет-Аминь просил мира, который и был заключён на прежних условиях, а в 1512 году клятва в верности московскому правительству была возобновлена.)
Когда умер царь Махмет-Аминь, при котором отложились казанцы, то на вдове его женился Шиг-Алей и с помощью государя Московии и брата жены получил царство; во главе его он стоял только четыре года, встречая в своих подданных сильную ненависть и отвращение к себе. Это усиливалось ещё от безобразного и слабого телосложения…
(Далее о внешности Шиг-Алея и его преданности Василию Ⅲ.)
Под влиянием этого казанцы вручают царство одному из царей Тавриды Саип-Гирею, сыну Менгли-Гирея. С его прибытием Шиг-Алей получил повеление оставить царство; видя, что его силы более слабы и что подданные враждебно к нему настроены, он счёл за лучшее покориться судьбе и с жёнами, наложницами и со всем скарбом вернулся в Москву, откуда прибыл и ранее. Это свершилось в 1521 году по р. Х.
Когда Шиг-Алей бежал таким образом из царства, царь Тавриды, Махмет-Гирей[348], с большим войском ввёл в Казань брата Саип-Гирея. Упрочив расположение казанцев к брату, он на обратном пути в Тавриду переправился через Танаид и устремился к Москве. В это время Василий был вполне уверен в своей безопасности и не боялся ничего подобного; услышав про прибытие татар, он собрал наскоро войско, вождём над которым поставил князя Димитрия Вельского, и послал его к реке Оке, чтобы помешать переправе татар. Махмет-Гирей, имевший более превосходные силы, быстро переправился через Оку и раскинул стан у неких рыбных садков в тринадцати вёрстах от самой Москвы. Затем он устроил вылазку и наполнил всё грабежами и пожарами. Около этого же времени Саип-Гирей, также с войском, выступил из Казани и опустошил Владимир и Нижний Новгород. После этого братья-цари сходятся у города Коломны и соединяют свои силы[349]. Василий, видя себя не в состоянии отразить столь сильного врага, оставил в крепости с гарнизоном своего шурина Петра, происходившего из татарских царей, и некоторых других вельмож и бежал из Москвы; он был до такой степени поражен страхом, что, отчаявшись в своём положении, несколько времени прятался, как сообщают некоторые, под стогом сена. Двадцать девятого июля татары двинулись далее, наполнив все окрестности на широком пространстве пожарами, и навели такой страх на москвитян, что те не считали себя в достаточной безопасности в крепости и в городе.
При этой суматохе, от стечения женщин, детей и других лиц непригодного к войне возраста, которые убегали в крепость с телегами, повозками и поклажей, в воротах возникло такое сильное смятение, что от чрезмерной торопливости они и мешали друг другу, и топтали друг друга…
(Далее о тяжёлом положении в городе.)
При этом смятении наместник и бывшие с ним в карауле сочли за лучшее ублажить душу царя Махмет-Гирея, послав ему возможно больше подарков, в особенности же мёду, и отвратить его от осады. Приняв дары, Махмет-Гирей ответил, что он снимает осаду и желает удалиться из страны, если только Василий, дав грамоту, обяжется быть вечным данником царя так же, как были его отец и предки.
Когда эта грамота была написана согласно с желанием Махмет-Гирея и получена им, он отвёл войско к Рязани, где предоставил московитам возможность выкупа и обмена пленных, а остальную добычу продал с публичного торга. В то время в татарском лагере был Евстахий, по прозвищу Дашкович, подданный польского короля, пришедший на помощь Махмет-Гирею с вспомогательными войсками, ибо между королем польским и князем московским тогда не было никакого перемирия. Он часто выставлял некоторую часть добычи на продажу у крепости с тою целью, чтобы при подобном случае ворваться вместе с русскими покупщиками в ворота крепости и занять её, прогнав оттуда стражу. Царь хотел помочь его предприятию подобной же хитростью. Он посылает к начальнику крепости одного из своих приближённых, верного себе человека, с приказом начальнику как рабу его данника доставить ему то, что он просил, и явиться к нему. Но начальник был Иоанн Хобар, человек весьма сведущ в воинском деле и подобных уловках, а потому его ни под каким условием нельзя было побудить выйти из крепости, и он ответил просто, что ещё не извещён о том, что его государь данник и раб татар; если же он будет о том извещён, то знает, что надлежит делать. Поэтому ему тотчас приносят и предъявляют грамоту его государя, в которой тот дал обязательство пред царём. Меж тем как начальник, понятно, встревожился по поводу показанной ему грамоты, Евстахий делал свое дело и всё больше и больше приближался к крепости. А для того, чтобы лучше скрыть лживость умысла, знатный человек, князь Феодор Лопата, и очень многие другие русские, попавшие при опустошении Московии в руки врагов, были возвращены за выкуп в виде известной суммы денег. Сверх того, большинство из пленных, находившееся под очень слабым караулом и умышленно как бы отпущенное, убежало в крепость. Когда татары огромной толпой приблизились к крепости, требуя их возвращения, то объятые страхом русские снова вернули перебежчиков, но тем не менее татары не только не отступали от крепости, но число их всё увеличивалось от неоднократно прибывавших многих лиц. Вследствие грозившей опасности русские были в великом страхе, вполне отчаявшись в своем положении, и не могли хорошенько сообразить, что им надо делать. Тогда начальник над орудиями, Иоанн Иордан, по происхождению немец, уроженец долины Инна, поняв степень опасности гораздо больше, чем московиты, выстрелил по своему усмотрению в татар и литовцев из поставленных в ряд орудий и навёл на них такой ужас, что они все разбежались, оставив крепость. Царь чрез Евстахия, замыслившего эту хитрость, требует у начальника удовлетворения за причиненную ему обиду. Когда Хобар сказал, что пушкарь разрядил орудия без его ведома и распоряжения и сложил на него всю вину в этом деянии, то царь тотчас требует выдачи себе пушкаря, и, как обыкновенно бывает в отчаянном положении, преобладающее большинство, желая освободиться от вражеской грозы, решило отдать его, а воспротивился этому один только начальник Иоанн Хобар. Таким образом, этот немец спасся только благодаря его величайшему благодеянию. Ибо царь, или не вынося дальнейшего промедления, или видя, что его воины обременены добычей и что его положение требует удаления, внезапно снялся лагерем (оставив даже в крепости грамоту государя московского, которой тот обязывался быть его вечным данником) и ушёл в Тавриду. Он увёл с собою из Московии такое огромное множество пленников, что оно покажется вряд ли вероятным. Ибо говорят, что число их превосходило восемьсот тысяч[350]…
(Далее о продаже пленников, о возвращении в Москву великого князя Василия Ⅲ.)
Между тем при дворе государя возник спор, кто был виновником бегства русских при Оке: старейшие слагали всю вину на вождя войска, князя Димитрия Вельского, молодого человека, который пренебрегал их советами, и говорили, что татары перешли Оку по его беспечности, а он, отклонив от себя вину, утверждал, что раньше всех начал бегство Андрей, младший брат государя, и что прочие за ним последовали. Василий, не желая проявить большой строгости к брату, который явно был виновником бегства, лишил достоинства и княжества одного из начальников, бежавшего вместе с братом, и заключил его в оковы.
Затем в начале лета[351] Василий, желая отомстить за полученное от татар поражение и смыть бесчестие, принятое им, когда он в бегстве скрывался под сеном, собрал огромное войско, снабдил его большим количеством пушек и орудий, которых русские никогда раньше не употребляли в войнах, двинулся из Москвы и расположился со всем войском при реке Оке и городе Коломне. Отсюда он отправил в Тавриду к Махмет-Гирею послов, вызывая его на состязание и указывая, что в прошлом году он, Василий, подвергся нападению без объявления войны, из засады, по обычаю воров и разбойников. Царь ответил на это, что для нападения на Московию ему открыто достаточное количество дорог и что войны столько же зависят от оружия, как и от обстоятельств, поэтому он обычно ведёт их скорее по своему усмотрению, чем по чужому.
Рассерженный этим ответом, Василий, горевший к тому же жаждой мщения, снялся лагерем и в 1523 году по р. Х. двинулся в Новгород, понятно, в Нижний, с целью опустошить оттуда и занять Казанское царство. Отсюда отправился он к реке Суре и воздвиг в пределах казанских крепость, которую назвал своим именем[352], и тогда он не двигался далее, а отвёл назад своё войско.
На следующий же год[353] он послал одного из своих главных советников, Михаила Георгиевича, с большими, чем прежде, полчищами для покорения царства Казанского. Царь казанский, Саип-Гирей, устрашённый столь ужасными приготовлениями, призвал к себе племянника, сына брата, царя тавридского, юношу тринадцати лет, чтобы он на время стал во главе царства, а сам убежал к турецкому императору с целью молить его о помощи и поддержке. Повинуясь увещаниям дяди, юноша пустился в путь. Когда он прибыл к Гостинову озеру, то есть острову, который называется островом купцов и расположен среди рукавов Волги недалеко от Казанской крепости, то его приняли старейшины царства с ласкою и почётом, ибо в этой свите был и Сеид, верховный жрец татар (он пользуется у них таким уважением и почётом, что при его приближении даже цари выходят ему навстречу; стоя протягивают руку ему, сидящему на лошади, и, наклонив голову, прикасаются к ней; это предоставлено одним только царям, ибо князья касаются не руки, а колен, знатные лица — ног, а простой народ прикасается рукою только к платью его или к лошади). Этот Сеид тайно благоприятствовал Василию и держал его сторону, поэтому он имел в виду захватить юношу и отправить связанным в Москву, но был в этом уличён, захвачен и всенародно зарезан ножом.
Меж тем предводитель войска Михаил собрал в Нижнем Новгороде суда для доставки орудий и провианта; число этих судов было так велико, что река, в общем обширная, отовсюду казалась покрытой множеством плывущих. Он спешил с войском к Казани и, добравшись до острова купцов, Гостинова озера, и расположившись лагерем седьмого июля, медлил там двадцать дней, поджидая конницу. Между тем некоторые московские клевреты зажигают Казанскую крепость, выстроенную из дерева, и она совершенно сгорает на глазах русского войска. По своему страху и малодушию, воевода не только пренебрег столь удобным случаем для занятия крепости, но даже не вывел воинов для захвата крепостного холма и не воспрепятствовал татарам снова строить её; затем в двадцать восьмой день того же месяца он переправился через Волгу на ту сторону, где находится крепость, и расположился с войском при реке Казанке, двадцать дней ловя случай для удачных действий. Когда он там медлил, невдалеке от него расположился станом и царевич казанский и, выслав черемисских пехотинцев, очень часто, но безуспешно тревожил русских. Царь Шиг-Алей, который также прибыл на судах на эту войну, увещевает его письмом удалиться из его наследственного царства. На это царевич ответил кратко: «Если ты желаешь иметь настоящее своё царство, то давай оба решим дело оружием; пусть владеет им тот, кому это даст судьба». В то время как русские предавались, таким образом, напрасному промедлению, они потратили продовольствие, которое привезли с собою, и начали страдать от голода, ибо достать ничего нельзя было, так как черемисы опустошали все окрестности и тщательно наблюдали за движениями врагов. Дело дошло до того, что государь не мог ничего узнать о нужде, от которой страдало его войско, ни сами они не могли подать ему никакой вести. Для отвращения этого Василий назначил двоих: одного князя Иоанна Палецкого, чтобы он нагрузил в Новгороде суда продовольствием, двинулся оттуда вниз по реке к войску и, оставив там продовольствие и осмотрев также настоящее положение дел, возможно быстрее вернулся к нему. Другое лицо с тою же целью было послано с пятьюстами всадников сухим путём, но и он, и его войско были перебиты черемисами, на которых наткнулись московиты, и только девятерым удалось в сумятице спастись бегством. Тяжело раненный начальник умер на руках у врагов спустя на третий день. Когда молва об этом поражении дошла до войска, то в лагере настало сильное замешательство, увеличенное к тому же возникшим внезапно пустым слухом о полном истреблении всей конницы, так что никто не помышлял ни о чём, кроме бегства. Когда все согласились на него, то ещё долго колебались над вопросом, возвращаться ли им вверх по реке, что было всего труднее, или спуститься вниз настолько, пока не доберутся до других рек, из которых потом можно будет вернуться сухим путём с длинным обходом. Когда они предавались подобным рассуждениям, будучи превыше меры мучимы голодом, являются случайно девять человек, которые, как я сказал, спасались от поражения пятисот, и сообщают, что туда явится с припасами Иоанн Палецкий. Хотя он, возможно, ускорял свой путь, однако подвергся неблагоприятному стечению обстоятельств и, потеряв большую часть своих судов, явился в лагерь только с немногими. Именно когда он, утомлённый продолжительным трудом, высадился однажды ночью для отдыха на берег Волги, то немедленно подбежали черемисы и с громким криком стали расспрашивать, кто это плывёт мимо. Служители Палецкого, думая, что это — рабы, служившие на судах, осыпают их бранью и грозят высечь батогами на следующий день за то, что те надоедливыми криками тревожат сон и покой их господина. Черемисы отвечают на это: «Завтра мы поступим с вами иначе, ибо мы отведём связанными всех вас в Казань». И вот, рано утром, когда солнце ещё не поднималось и весь берег окутан был самым густым туманом, черемисы внезапно сделали нападение на корабли и навели такой ужас на русских, что начальник флота Палецкий, оставив в руках врагов девяносто более значительных судов, на каждом из которых было по тридцать человек, отвязал от берега свой корабль, поплыл посредине Волги и под покровом тумана почти голый добрался до войска. Вернувшись затем оттуда в сопровождении многих судов, он испытал такую же участь и вторично попал в засаду черемисов. Именно, он потерял корабли, которые его сопровождали, и едва ушёл целым сам с немногими людьми. В то время как русские были таким образом отовсюду стеснены голодом и вражескою силою, посланная Василием конница, переправившись через реку Свиягу, которая впадает в Волгу с юга и отстоит на восемь миль от Казани, стала направляться к войску, но дважды встречена была татарами и черемисами. После столкновения с ними, в котором обе стороны понесли большие потери, татары отступили, и конница соединилась с остальным войском. Когда конница таким образом усилила войско, пятнадцатого августа начали осаждать Казанскую крепость. Узнав об этом, царевич также расположился станом с другой стороны города, на виду у врагов и, часто высылая конницу, велел ей разъезжать кругом стана врагов и тревожить их; таким образом с обеих сторон происходили неоднократные конные разъезды…
(Далее излагаются подробности похода, о которых рассказали автору его участники, «люди, достойные доверия», и рассказывается о его завершении, переговорах о перемирии.)
Когда возвращено было русское войско, численность которого, как говорят, доходила до ста восьмидесяти тысяч[354], к Василию являются послы[355] казанского царя для заключения мира. Они пребывали в Москве ещё и в нашу бытность там, и тогда всё ещё не предвиделось никакой надежды на заключение в будущем между ними мира.[356] Ибо и ярмарку, которая обычно устраивалась около Казани на острове купцов, Василий, с целью обидеть казанцев, перенёс[357] в Нижний Новгород, причём назначил тяжёлое наказание всякому из своих подданных, кто отправится впоследствии для торговли на остров. Он надеялся, что это перенесение ярмарки принесёт большой урон казанцам и что их можно даже принудить к сдаче, отняв у них возможность покупать соль (которую татары получали в изобилии от русских только на этой ярмарке). Но от подобного перенесения ярмарки Московия ощутила столько же невыгоды, как и сами казанцы. Ибо следствием этого явились дороговизна и недостаток в весьма многих товарах, которые привозились по Волге с Каспийского моря, из торжища Астраханского, а также из Персии и Армении. Особенно же заметен был недостаток в отличнейших рыбах, к числу которых относится белуга и которые ловятся в Волге по сю и по ту сторону Казани.
На этом оканчиваю повествование о войне, бывшей у государя московского с татарами казанскими. Теперь возвращаюсь к прерванному рассказу о татарах…
(Далее краткое известие о ногаях.)
Между реками Волгой и Яиком, около Каспийского моря, жили некогда заволжские цари…
(Далее фантастический рассказ некоего Димитрия Данииловича.)
Он видел на острове некое семя, в общем очень похожее на семя дыни, только немного крупнее и круглее; если его зарыть в землю, то из него вырастет нечто очень похожее на ягненка, в пять пядей вышиною; оно называется на их языке баранец, что значит ягнёночек, ибо оно имеет голову, глаза, уши и всё прочее в виде недавно родившегося ягнёнка и, кроме того, снабжено тончайшей шкуркой, которую весьма многие в тех странах употребляют для подкладки шапок. Сверх того, он говорил, что это растение, если только позволительно называть его растением, имеет и кровь, но мяса у него нет, а вместо мяса есть какое-то вещество, очень похожее на мясо раков. Затем копыта его не роговые, как у ягнёнка, а покрыты чем-то вроде волос, наподобие рога. Корень у него находится у пупка или посредине живота. Живёт оно до тех пор, пока сам корень, истребив вокруг себя травы, не засохнет от недостатка корму. Это растение обладает изумительной сладостью, почему его с жадностью ищут волки и прочие хищные звери.
Хотя этот рассказ о семени и растении я считаю за вымысел, однако и прежде приводил его, так как слышал его от людей отнюдь не пустых, и ныне привожу тем охотнее, что многоучёный муж Вильгельм Постелл передавал мне, что он слышал от некоего Михаила, государственного переводчика языков турецкого и арабского в Венецианской республике…
(Далее аналогичный рассказ о растении, которое «происходит от животного, посаженного в землю наподобие растения».)
«Так как это не разногласит с рассказами других, то я (говорил Постелл) почти убеждён в том, чтобы считать это не очень баснословным во славу творца, которому всё возможно»…
(Далее краткие известия о «юргенцах», об Астрахани, о татарах «тюменских, шейбанских, кайсацких», о калмыках, городе Азове, народе афгазах, Мингрелии, о Крыме, более подробно о Магмет-Гирее.)
Обозначения людей с почётными званиями у татар приблизительно следующие. Хан, выше сказано,— царь, солтан — сын царя, бей — князь, мурза — сын князя, олбоуд — знатный или советник, олбоадулу — сын какого-нибудь знатного, сеид — верховный жрец, частный же человек — кси. Из чиновников же второе по царе достоинство имеет улан, ибо цари татарские имеют четырёх лиц, к совету которых они предпочтительнее всего прибегают в важных делах. Первый из них называется ширни, второй барни, третий гаргни, четвертый ципцан. О татарах довольно, теперь надо повествовать о соседней с Московией Литве.
О Литве
Ближе всего к Московии Литва…
(Вначале автор характеризует географическое положение (передвигаясь с юга на север), имея в виду не только собственно литовские, но также украинские, белорусские земли, находившиеся в тот период под властью Великого княжества Литовского.)
Столицей народа является Вильна; это — обширный город, расположенный в долине между холмами, при слиянии рек Билли и Вильны…
(Далее о реках.)
Ныне Вильна опоясана стеною, и в ней строится много храмов и каменных домов; она служит также местопребыванием епископа, которым был тогда Иоанн, побочный сын короля Сигизмунда, муж отменно обходительный и ласково принявший нас при нашем возвращении. Кроме того, замечательны приходская церковь и несколько монастырей; преимущественным уважением между ними пользуется францисканская, постройка которой обошлась очень дорого. Но храмов русских там гораздо больше, чем римского исповедания. В Литовском княжестве три епископства, подчиненные Риму, а именно: Виленское, Самогитское и Киевское. Русские же епископства в королевстве Польском и в Литве с входящими в состав их княжествами суть следующие: Виленское (где ныне пребывает архиепископ), Полоцкое, Владимирское, Луцкое, Пинское, Холмское и Перемышльское.
Главный промысел литовцев составляют имеющиеся у них в изобилии мёд, воск и зола. Всё это в большом количестве вывозится от них в Данциг, а затем в Голландию. В изобилии также поставляет Литва смолу и лес для постройки судов, а также хлеб. Соли у неё нет, но она достаёт её покупкою в Британии. Когда Христиерн был изгнан из Датского королевства и море было недоступно по причине разбойников, то соль привозили не из Британии, а из Руссии; и теперь ещё у литовцев в употреблении таковая.
В наше время у литовцев особенно знамениты были воинскою славою два мужа: Константин, князь Острожский, и князь Михаил Глинский. Константин главным образом разбивал татар; он не ходил навстречу толпе грабителей, а преследовал их, обременённых добычею. И когда они возвращались к тому месту, на котором считали себя свободными от всякого страха и думали, что там для них настало отдохнуть и успокоиться (это место было ему известно), он решал напасть на них и внушал своим воинам заготовить для себя пищу этой ночью, ибо на следующую он отнюдь не позволит им разводить огонь. Итак, на следующий день, после непрерывного пути, когда татары, не видя ночью никакого пламени или дыма и полагая, что враги или вернулись, или разошлись, отпускали лошадей на пастбища, а других закалывали и поедали и затем предавались сну, Константин с первыми лучами рассвета нападал на них и причинял им большой урон.
Что же касается князя Михаила Глинского, то он ещё юношей прибыл в Германию, проявил свою храбрость на службе у Альберта, герцога Саксонского, который в то время вёл войну в Фрисландии и, пройдя все степени воинской службы, стяжал себе славное имя. Воспитанный в обычаях немцев, у которых он вырос, он вернулся на родину и снискал себе большое влияние и почётное положение у короля Александра, так что король решал все трудные дела по его мнению и усмотрению.
Случилось, что у него вышла из-за короля ссора с Иоанном Заверзинским, палатином тройским. В конце концов дело это было улажено, и при жизни короля между ними всё было спокойно, но по смерти короля у Иоанна всё ещё оставалась затаённая в глубине души ненависть, так как вследствие этого он лишён был палатината. Тогда некие завистники обнесли пред наследовавшим Александру королем Сигизмундом[358] как самого Глинского, так и его приверженцев и друзей в преступном намерении присвоить власть и назвали его изменником отечества. Не вынося такой обиды, князь Михаил часто обращался к королю с просьбой разобрать дело между ним и обвинителем Заверзинским на общем суде, который, по его словам, мог снять с него столь тяжкое преступление. Так как король не уважил его просьбы, то Глинский отправился в Венгрию к брату короля, Владиславу. Получив от него грамоту и послов, которые советовали королю разобрать дело Глинского, и испробовав все средства, Михаил всё же не мог добиться у короля разбора своего дела.
Возмущённый этим, он сказал королю, что предпримет такой поступок, который со временем причинит скорбь как лично ему, так и самому королю. А когда он в гневе вернулся домой, то послал одного из своих приближённых, верного ему человека, с письмом и поручением к государю московскому. Он писал, что, если государь нарочитой грамотой, с присоединением клятвы, обещает ему, что он будет жить в Московии в полной безопасности и свободе, и если это доставит ему выгоду и почёт у государя, то он желает передаться ему с крепостями, которыми он владеет в Литве, и другими, которые он займёт силою или посредством сдачи. Московский владыка, достаточно знавший доблесть и искусство этого мужа, чрезвычайно обрадовался такому известию и ответил, что он исполнит всё, что Михаил просил у него, то есть даст ему, как тот желал, грамоту с присоединением клятвы.
Устроив таким образом по своему желанию дела с московским владыкою, Михаил, пылая жаждой мщения, со всею силою устремляется против Иоанна Заверзинского, находившегося тогда в своём имении около Гродно (в этом имении мне впоследствии пришлось раз переночевать). Расположив кругом дома военные караулы, он послал в дом убийцу, одного магометанина, который нападает на спящего Заверзинского в его постели и отрубает ему голову. Покончив с этим, Михаил двинулся с войском к крепости Минску и пытался занять его силою или путём сдачи, но, обманувшись относительно занятия Минска, он напал затем на другие крепости и города. Меж тем, узнав, что на него идут войска короля, и понимая, что его силы далеко не равны им, он оставил осаду крепостей и направился в Москву, где с почётом принят был государем, ибо тот знал, что в Литве нет равного Глинскому. Поэтому московский государь возымел полную надежду, что он может занять всю Литву, пользуясь советом, содействием и искусством Михаила, и эта надежда его была не совсем обманчива.
Сообщив Глинскому свои планы, он снова осадил Смоленск, знаменитое княжество Литовское, и взял его гораздо скорее при помощи искусства этого мужа, чем своею силою. Ибо присутствие одного Михаила отняло у воинов, которые служили для обороны крепости, всякую надежду защитить город, и он и страхом и обещаниями склонил их сдать крепость. Михаил добивался этого с тем большей смелостью и усердием, что Василий обещал ему, что, если Михаилу удастся какой бы то ни было уловкою овладеть Смоленском, то он уступит ему навсегда крепость с прилегающею областью. Но впоследствии он не исполнил этих обещаний, а только, когда Михаил напоминал ему об условии, ласкал его пустою надеждою и обманывал.
Михаил был сильно оскорблён этим. Так как из сердца его ещё не изгладилось воспоминание о короле Сигизмунде и он надеялся, что может легко добиться его милости при содействии друзей, которых он имел в то время при его дворе, то он посылает к королю одного верного ему человека и обещает вернуться, если тот отпустит ему все слишком тяжкие его прегрешения. Это посольство было приятно королю, и он тотчас поручил дать вестнику просимую охранную грамоту. Но Михаил не вполне доверял королевской грамоте, а потому, желая вернуться с тем большею безопасностью, он потребовал подобных же грамот и получил их от немецких рыцарей, Георгия Писбека и Иоанна фон Рехенберга, про которых он знал, что они пользуются у короля таким влиянием и состоят столь близкими к нему советниками, что могут принудить короля к исполнению обещания даже против его воли. Но посланный по этому делу наткнулся на московитскую стражу и был взят в плен. Дело открылось и быстро сообщено было государю; по приказу государя Михаил был схвачен.
В то же время один молодой польский дворянин из семейства Трепков был отправлен королем Сигизмундом к Михаилу в Москву. Желая удачнее исполнить королевские поручения, он притворялся перебежчиком. Но и его участь была не лучше: он также был схвачен москвитами. И хотя он выдавал себя за перебежчика, ему не было оказано доверия, но он до такой степени хранил вверенную ему тайну, что не выдал её, несмотря даже на тяжкие мучения.
Когда схваченный Михаил приведён был в Смоленск пред лицо государя, тот сказал ему: «Вероломный, я учиню тебе достойное наказание по заслугам». Михаил ответил на это: «Не признаю взводимого тобой на меня обвинения в вероломстве, ибо если бы ты остался верен своим обещаниям, то имел бы во мне самого верного из всех служителя. Но раз ты ни во что не ставишь свои обещания, а кроме того, я вижу, что ты надо много насмехаешься, то мне особенно тяжело, что я не мог исполнить того, что замыслил против тебя. Смерть я всегда презирал и охотно встречу её хотя бы по причине, чтобы не видеть более твоего лица, тиран». Затем по приказу государя он выведен был в Вязьме пред огромным множеством народа. Здесь главный военачальник, бросив на глазах всех тяжёлые цепи, в которые должно было заковать князя, сказал ему: «Михаил, как ты знаешь, государь оказывал тебе величайшие милости, пока ты служил верно. А когда ты захотел быть сильным изменою, то он по заслугам твоим жалует тебе этот дар». Вместе с этими словами он велел наложить на него цепи. Когда его таким образом заковывали в цепи на глазах у толпы, он обратился к народу и сказал: «Чтобы у вас не распространялось ложной молвы о моём пленении, я разъясню в немногих словах, что я сделал и за что схвачен, дабы хоть по моему примеру вы поняли, какого имеете государя и чего каждый из вас должен или может от него ожидать». Начав так, он изложил по порядку всё своё путешествие в Московию, и о том, что обещал ему государь грамотой с присоединением клятвы, и как он ни в каком отношении не исполнил обещанного. А когда, продолжал Михаил, он обманулся в своих ожиданиях от государя, то хотел снова вернуться в отечество, за что и был схвачен. Раз это последнее оскорбление причинено ему не по заслугам, то он не особенно уклоняется от смерти в особенности потому, что знает, что по общему закону природы всем одинаково надлежит умереть.
Он отличался крепким телосложением и изворотливым во всём умом, умел также подать надёжный совет, был одинаково способен к серьёзному делу и к шуткам и положительно (как говорится) был человек пригодный на всякий час. Этой изворотливостью ума он приобрёл себе большое влияние и расположение у всех, особенно у немцев, где он был воспитан. В правление царя Александра он нанёс сильное поражение татарам, да и никогда, после смерти Витольда, литовцы не одерживали столь славной победы над татарами. Немцы называли его на богемском наречии: «Пан Михаил». Как русский человек, он сначала следовал вере по греческому исповеданию, затем, оставив его, перешел в римское, а когда он пребывал в темнице, то, желая смягчить и укротить гнев и негодование государя, снова принял русскую веру.
В нашу бытность в Московии многие выдающиеся лица, в особенности же супруга государева, которая была его племянницей, дочерью брата, хлопотали пред государем об его освобождении. Ходатайствовал за него и цесарь Максимилиан и в первое моё посольство посылал даже особую грамоту от своего имени к государю. Но этим не только ничего не было достигнуто, а мне тогда и был запрещен доступ к нему, и даже не позволили и видеть его. Во время же другого моего посольства, когда случайно речь зашла об его освобождении, московиты очень часто спрашивали меня, знаю ли я этого человека. Я отвечал им то, что, по моему мнению, должно было служить к его выгоде, а именно, что я когда-то слыхал только его имя. И тогда Михаил был освобождён и отпущен.
Женившись на его племяннице ещё при жизни первой супруги, государь возлагал на него большие надежды и был уверен, что доблесть Михаила обезопасит царский престол его детям со стороны их дядей; поэтому в конце концов он назначил его в завещании опекуном над своими сыновьями. Затем, по смерти государя, Михаил неоднократно укорял его вдову в распутной жизни; за это она взвела на него обвинение в измене, и он, несчастный, умер в заключении. Немного спустя после этого и сама она, среди своих жестокостей, погибла от яда, а любовник её, по прозвищу Овчина, как говорят, был распластан на части и изрублен.
Среди прочих княжеств Литвы Волынь имеет наиболее воинственное население.
Литва довольно лесиста; в ней имеются огромные болота и много рек: одни из них, как Буг, Припять, Тур и Березина, впадают в Борисфен с востока, другие же, как Буг, Кронон и Нарев, текут к северу. Климат суров, животные всех пород малорослы; хлеба там изобилие, но посев редко достигает зрелости…
(Далее о тяжёлом положении народа.)
Поселянам без подарков прегражден доступ к господам, какое бы они ни имели до них дело. А если их допустят, то всё же отсылают к чиновникам и начальникам. И если те не получат даров, то не решат и не постановят ничего хорошего. Этот порядок существует не только для людей низкого звания, но и для дворян, если они хотят добиться чего-нибудь от вельмож. Я сам слышал от одного первостепенного чиновника при молодом короле такое выражение: «Всякое слово в Литве — золото». Они платят королю ежегодно определённую денежную подать за охранение пределов королевства. Помимо оброка, они работают на господ шесть дней в неделю; наконец, при женитьбе, при смерти жены, равно как при рождении и кончине детей и во время исповеди они обязаны заплатить известную сумму денег приходскому священнику. Со времени Витольда вплоть до наших дней они пребывают в настолько суровом рабстве, что если кто из них будет случайно осуждён на смерть, то он обязан по приказу господина казнить сам себя и собственноручно себя повесить. Если же он случайно откажется исполнить это, то его жестоко высекут, бесчеловечно истерзают и тем не менее повесят. Вследствие такой строгости, если судья или назначенный для разбора настоящего дела начальник пригрозит виновному в случае его замедления или только скажет ему: «Спеши, господин гневается», несчастный, опасаясь жесточайших ударов, оканчивает жизнь петлёю.
О зверях
Кроме тех, которые водятся в Германии, в Литве имеются следующие звери: бизонты, буйволы, лоси, по другому названию — онагры, то есть лесные лошади. На родном языке литовцев бизонт называется зубром; германцы неправильно зовут его aurox или urox; это имя подобает буйволу, имеющему совершенно вид быка, тогда как бизонты совершенно не похожи на них по виду. Именно, у бизонтов есть грива; шея и лопатки мохнаты, а с подбородка спускается нечто вроде бороды. Шерсть их пахнет мускусом, голова короткая, глаза большие и свирепые, как бы пламенные, лоб широкий, рога по большей части настолько отстоят друг от друга и так развесисты, что в промежутке между ними могут усесться три человека крепкого телосложения. Как говорят, такой опыт был сделан польским королем Сигизмундом, отцом ныне правящего Сигизмунда-Августа, а мы знаем, что покойный король был хорошего и крепкого телосложения и в товарищи себе он взял двух других не меньше себя. На спине у них возвышается нечто вроде горба, а передняя и задняя части тела ниже спины. Желающим охотиться на бизонтов надлежит обладать большою силою, ловкостью и проворством. Пригодным местом для охоты является такое, где деревья были бы отделены одно от другого известными промежутками и имели бы стволы не слишком толстые, так чтобы их легко можно было обойти кругом, но и не маленькие, так чтобы за ними мог вполне скрыться человек. У этих деревьев располагаются охотники по одному, и когда поднятый преследующими его собаками бизонт выгоняется на это место, то он стремительно бросается на того из охотников, который подвернется ему первый. А тот укрывается под защитой дерева и, насколько может, поражает зверя рогатиной, но бизонт не падает даже и от неоднократных ударов, а всё больше и больше воспламеняется яростью, потрясая не только рогами, но и языком, который у него настолько шероховат и жёсток, что захватывает и привлекает охотника одним только прикосновением к его платью, и тогда зверь не раньше оставит охотника, чем умертвит его. А если охотник случайно пожелает отдохнуть, устав бегать кругом дерева и поражать зверя, то бросает ему красную шапку, против которой тот свирепствует и ногами и рогами. Если же зверь не прикончен и другой охотник пожелает вступить в то же состязание, что бывает необходимо, если они хотят вернуться целыми, то он легко может вызвать против себя зверя, крикнув хоть раз варварский звук: люлюлю.
Буйволы водятся в одной только Мазовии, которая погранична с Литвою; на тамошнем языке называют их турами, а у нас, немцев, настоящее имя для них urox. Это настоящие лесные быки, ничем не отличающиеся от домашних быков, за исключением того, что они совершенно чёрные и имеют вдоль спины белую полосу наподобие линии. Количество их невелико, и есть определённые деревни, на которых лежит уход за ними и охрана их, и таким образом за ними наблюдают почти не иначе как в каких-нибудь зверинцах. Они случаются с домашними коровами, но с позором для себя. Ибо после этого прочие буйволы не допускают их в стадо, как обесчестивших себя, и родившиеся после подобной случки телята не живучи. Когда я был послом при дворе Сигизмунда-Августа, то он подарил мне одного зверя уже выпотрошенного, которого охотники добили полуживым, выгнав его из стада. Однако кожа, покрывающая лоб, была у него обрезана. Я полагал, что это сделано неспроста, хотя по какой-то рассеянности не спросил, почему это делают. Но известно, что ценятся пояса, сделанные из буйволовой кожи, и общераспространено убеждение, будто опоясывание ими ускоряет роды. И в этих видах королева Бона, мать Сигизмунда-Августа, дала мне в дар два подобных пояса, один из которых милостиво приняла у меня пресветлейшая госпожа моя, королева римская.
Тот зверь, которого литовцы называют на своем языке лосем, носит по-немецки имя Ellend, некоторые же называют его по-латыни Alce. Поляки утверждают, будто это — онагр, то есть лесной осёл, но внешность его тому не соответствует. Ибо у него раздвоенные копыта; впрочем, находимы были и имеющие цельные копыта, но это очень редко. Это животное выше оленя, с выдающимися ушами и ноздрями; рога его несколько разнятся от оленьих, цвет шерсти также отличается большей белизной. На ходу они весьма быстры и бегают не так, как другие животные, но наподобие иноходца. Копыта их обычно носят как предохранительное средство против падучей болезни.
На степных равнинах около Борисфена, Танаида и Ра водится лесная овца, именуемая поляками солгак, а московитами сейгак, величиною с косулю, но с более короткими ногами; рога у ней приподняты вверх и отмечены круглыми линиями вроде кружков: московиты делают из них прозрачные рукоятки ножей; эти животные весьма быстры на бегу и могут делать очень высокие скачки…
(Далее краткие описания Самогитии, Балтийского моря и его побережья, а затем Швеции, Норвегии, Финляндии, упоминание о карелах.)
Так как о Ледовитом море большинство писателей передаёт много разнообразных известий, то я счёл нелишним присоединить в немногих словах описание плавания по этому морю.
Плавание по ледовитому морю[359]
В то время, когда я нёс службу посла пресветлейшего моего государя у великого князя московского, там был случайно толмач этого государя, Григорий Истома[360], человек дельный и научившийся латинскому языку при дворе Иоанна, короля датского. В 1496 году по р. Х. его государь послал его к королю Дании вместе с магистром Давидом, уроженцем Шотландии и тогдашним послом короля датского; с этим Давидом я познакомился там ещё в первое моё посольство. Так вот этот Истома и изложил нам вкратце порядок всего своего путешествия. Так как этот путь, ввиду особых трудностей, представляемых тамошними местами, кажется нам тяжёлым и чересчур затруднительным, то я пожелал описать его вкратце в том виде, как узнал от него.
Прежде всего он рассказывал, что отпущенные его государем он и названный уже посол Давид прибыли в Новгород Великий. А так как в то время королевство Шведское отложилось от короля Дании и, сверх того, у московского владыки были несогласия со шведами, то поэтому, вследствие воинских смут, они не могли держаться общедоступного и обычного пути, а избрали другой, правда, более длинный, но и более безопасный. Именно прежде всего они довольно трудной дорогой добирались из Новгорода к устьям Двины и Потивуло[361]. Он говорил, что эта дорога, для которой, по её тягостям и затруднениям, он не мог никогда найти достаточного количества проклятий, имеет протяжение в триста миль. Затем они сели в устьях Двины на четыре судёнышка[362] и, держась в плавании правого берега Океана[363], видели там высокие и неприступные горы; наконец, проехав ⅩⅥ миль и переправившись через какой-то залив, они приплыли к левому берегу. Оставив справа обширное море, заимствующее, подобно прилегающим горам, название от реки Печоры, они добрались до народов Финлаппии[364]; хотя они живут разбросанно вдоль моря в низких хижинах и ведут почти звериную жизнь, однако они гораздо более кротки, чем дикие лопари. Он называл их данниками московского владыки. Оставив затем землю лопарей и проплыв восемьдесят миль, достигли они страны Нортподен, подвластной королю шведскому. Русские называют её Каянской землею[365], а народонаселение каянцами.
Отсюда, объехав с трудом излучистый берег, который тянулся вправо, они прибыли, по его словам, к одному мысу, который называется Святым Носом. Этот Святой Нос есть огромная скала, выдающаяся в море наподобие носа. Под этой скалой видна преисполненная водоворотами пещера, которая каждые шесть часов поглощает море и попеременно с большим шумом возвращает эту пучину, извергая её обратно. Одни называли это пупом моря, а другие Харибдою. Сила же этой пучины настолько велика[366], что она притягивает корабли и другие предметы поблизости, крутит их и поглощает; по словам толмача, он никогда не находился в большей опасности. Ибо когда эта пучина стала внезапно и сильно притягивать к себе корабль, на котором они ехали, то они едва спаслись оттуда, оказав с великим трудом сопротивление вёслами.
Пройдя мимо Св. Носа, они прибыли к какой-то скалистой горе, которую надлежало обогнуть. Когда они были там на несколько дней задержаны противными ветрами, то корабельщик сказал им: «Эта скала, которую вы видите, называется Семь[367], и если не умилостивить её каким-нибудь даром, то нам нелегко будет пройти мимо неё». Истома, по его словам, упрекнул корабельщика за пустое суеверие. Тот после этих упреков замолчал, и сила бури задержала их там на целых четыре дня, а затем ветры успокоились, и они отплыли. Когда они ехали уже при попутном ветре, то хозяин судов сказал: «Вы издевались над моим предложением умилостивить скалу Семь как над пустым суеверием, но если бы я ночью не взобрался на утёс и не умилостивил бы Семи, то нам никоим образом не позволено было бы пройти». На вопрос, что поднёс он Семи, он отвечал, что насыпал на выступ камня, который мы видели, овсяной муки, смешанной с маслом.
При дальнейшем плавании им попался навстречу другой огромный мыс, в виде полуострова, по имени Мотка[368], на оконечности которого находится крепость Вардэгуз, что значит караульный дом, ибо короли Норвегии имеют там воинский караул для охраны границ. По словам Истомы, этот мыс настолько далеко вдаётся в море, что его едва можно обогнуть в восемь дней. Чтобы не замедлять этим препятствием своего пути, они с великим трудом перетащили на плечах через перешеек в полмили расстояния и свои суденышки, и поклажу. Затем приплыли они в страну дикилоппов[369], которые суть не что иное, как дикие лошади, к месту, называемому Дронт[370] и отстоящему от Двины на двести миль к северу. По их рассказам, государь Московии обыкновенно взыскивает подать вплоть до сих мест.
Далее, там они покинули свои лодки и остальную часть пути проехали по суше на санях. Кроме того, он рассказывал, что там водятся целые стада оленей, как у нас быков; они называются на норвежском языке Rhen и несколько крупнее наших оленей. Лопари пользуются ими в качестве вьючных животных следующим образом. Они впрягают оленей в повозку, сделанную наподобие рыбачьей лодки; человека, чтобы он при быстром беге оленей не выпал из этой повозки, привязывают за ноги. Вожжи, которыми он направляет бег оленей, он держит в левой руке, а в правой у него — палка, чтобы удержать ею падение повозки, если случайно она более надлежащего наклонится на одну какую-либо сторону. И, по словам Истомы, при таком способе езды он сделал в один день двадцать миль и, наконец, отпустил оленя, который сам собою вернулся к своему господину и обычным становищам.
Окончив наконец этот путь, они прибыли к норвежскому городу Бергену, лежащему прямо на север между горами, а оттуда на конях в Данию. Говорят, что у Дронта и Бергена в летнее солнцестояние день имеет двадцать два часа.
Власий[371], другой толмач государя, который несколько лет тому назад послан был своим государем к цесарю в Испанию, изложил нам другой, более сокращённый порядок своего путешествия. Именно, по его словам, будучи послан из Москвы к Иоанну, королю датскому, он вплоть до Ростова шёл пешком. Сев на суда в Переяславле, он от Переяславля по Волге добрался до Костромы, а оттуда прошел сухим путём семь вёрст до какой-то речки, но которой приплыл сперва в Вологду, а затем по Сухоне и Двине к самому норвежскому городу Бергену и перенёс все труды и опасности, про которые выше излагал Истома; наконец, прямою дорогою прибыл он в Гафнию, столицу Дании, называемую германцами Коппенгаген. На обратном пути, по словам обоих, они возвращались в Московию через Ливонию и совершили этот путь в годичный срок, хотя один из них, Григорий Истома говорил, что половину этого времени он был задержан и замедлен бурями в очень многих местах. Но оба они неизменно утверждали, что сделали во время этого путешествия тысячу семьсот верст, то есть 340 миль.
Точно так же и тот Димитрий, который весьма недавно исполнял обязанности посла в Риме у верховного первосвященника и по рассказам которого Павел Иовий написал свою Московию, был посылаем ранее в Норвегию и Данию тем же самым путём; и он подтвердил справедливость всего выше сказанного.
Но все те, кого я спрашивал о замёрзшем, или Ледовитом, море, не отвечали ничего иного, как то, что они видели в приморских местах очень много весьма больших рек, сильным и полноводным течением которых море прогоняется на далёкий промежуток от своих берегов, и что эти реки замерзают вместе с морем на известных расстояниях от берегов, как это бывает в Ливонии и иных частях Швеции. Ибо хотя от напора противоположных ветров лёд в море ломается, в реках же это бывает редко или даже никогда, если не случится какого-нибудь наводнения; тогда собравшийся в кучу лёд поднимается или ломается. Ибо куски льдин, снесённые силою рек в море, плавают по его поверхности почти весь год и от силы холода смерзаются снова до такой степени, что иногда там можно видеть лёд нескольких лет, смёрзшийся воедино. Это можно легко узнать по кускам, которые ветром выкидывает на берег. Я слышал также от людей, достойных доверия, что и Балтийское море замерзает в весьма многих местах и очень часто. Говорили также, что в той области, которая заселена дикими лопарями, во время летнего солнцестояния солнце не заходит в течение сорока дней, но в продолжение трёх часов ночи тело солнца представляется окутанным каким-то туманом, так что лучей его не видно; тем не менее оно даёт столько света, что всякий без помехи от тьмы может заниматься своей работой.
Московиты хвастаются, что они получают подать с этих диких лопарей. Хотя это невероятно, однако тут нет ничего удивительного, так как у лопарей нет других соседей, требующих с них подати. В качестве же подати они платят меха и рыбу, так как другого не имеют. Заплатив же годовую подать, они хвалятся, что никому ничего не должны и что они независимы. Хотя у лопарей нет ни хлеба, ни соли, ни других приправ для возбуждения вкуса и они употребляют в пищу только рыбу да зверей, однако, как говорят, они весьма склонны к сладострастию. Далее, они все весьма искусные стрелки, так что если находят на охоте каких-нибудь более благородных зверей, умерщвляют их стрелой, пущенною в морду, чтобы получить таким образом шкуру целую и неповрежденную. Отправляясь на охоту, они оставляют дома с женою купцов и других иноземных гостей. Если по возвращении они найдут жену весёлой от обращения гостя и радостнее обыкновенного, то награждают его каким-нибудь подарком; если же напротив, то с позором выгоняют. От общения с иноземными людьми, которые ездят туда ради наживы, они начинают уже покидать врождённое зверство и становятся ручнее. Они охотно допускают купцов, которые привозят им платье из толстого сукна, а также топоры, иглы, ложки, ножи, кубки, муку, горшки и другое в том же роде, так что едят уже варёную пищу и приняли более человеческие обычаи. Они носят платье, которое шьют сами из шкур различных зверей, и в таком одеянии иногда являются в Московию; весьма немногие, однако, из них носят обувь и шапки, сделанные из оленьей кожи. Золотой и серебряной монеты они не употребляют вовсе, а довольствуются только обменом предметов. Так как они не разумеют других языков, то кажутся иноземцам почти немыми. Свои шалаши прикрывают они древесной корою и нигде не имеют определённых жилищ, но, истребив на одном месте зверей и рыб, переселяются в другое.
Вышеупомянутые послы московского государя рассказывали также, что в тех же местах они видели высочайшие горы наподобие Этны, всегда изрыгающие пламя, и что в самой Норвегии многие горы обрушились от непрерывного горения. На основании этого некоторые баснословят, что там находится огонь чистилища. Почти то же самое об этих горах слышал и я, исполняя обязанности посла у Христиерна, короля датского, от правителей Норвегии, которые тогда случайно там находились.
Говорят, что около устьев реки Печоры, находящихся вправо от устьев Двины, в океане водятся большие и разнообразные животные, и между ними некое животное, величиною с быка, называемое тамошними жителями моржом. Ноги у него коротки, как у бобров, грудь по сравнению с размерами прочего туловища несколько выше и шире, а два верхние зуба выдаются в длину. Это животное ради размножения и отдыха покидает с другими однородными с ним животными океан и стадами стремится на горы. Здесь, прежде чем предаться слишком крепкому сну, дарованному ему природою, оно назначает из своей среды сторожа, подобно журавлям. Если этот сторож заснёт или случайно будет убит охотником, то в таком случае остальных животных можно легко захватить; если же он, по обычаю, подаст сигнал рёвом, то остальное стадо тотчас пробуждается и, прижав задние ноги к зубам, с величайшею скоростью, как в санях, скатывается с горы и устремляется в океан, где они обыкновенно отдыхают и по временам даже на плавающих на поверхности обломках льдин. Охотники гоняются за этими животными из-за одних только зубов их, из которых московиты, татары, а главным образом турки искусно приготовляют рукоятки мечей и кинжалов и пользуются ими скорее в качестве украшения, чем для нанесения особенно тяжёлых ударов (как баснословия некто). Затем у турок, московитов и татар эти зубы продаются на вес и называются рыбьими зубами.
Ледовитое море простирается на далекое пространство за Двину вплоть до устьев Печоры и Оби. За ними, как говорят, находится страна Енгронеландт. Я слышал, что она отделена от сношений или торговли с людьми наших стран как по причине высоких гор, которые твердеют, покрытые вечными снегами, так и по причине плавающего в море вечного льда (так что он затрудняет плавание и делает его опасным) и потому неизвестна.
Об обычаях при приёме послов и обхождении с ними[372]
Отправляющийся в Московию посол, приближаясь к её границам, посылает в ближайший город вестника сообщить начальнику этого города, что вот он, посол такого-то владыки, собирается вступить в пределы государя. Вслед за тем начальник тщательно исследует не только то, каким государем отправлен посол, но и какое у него самого положение и достоинство, и точно так же, сколько лиц его сопровождает. Разузнав это, он посылает для приёма и сопровождения посла какое-нибудь лицо со свитою, причём сообразуется как с достоинством государя, отправившего посла, так и с положением самого посла. Между тем он тотчас даёт также знать великому князю, откуда и от какого государя является посол. Отправленное лицо также посылает с пути вперёд кого-нибудь из своей свиты, чтобы дать знать послу, что приближается большой человек, для приёма его в определённом месте (обозначая место)…
(Далее рассуждения о термине «большой человек».)
Но при встрече это посланное лицо не двигается с места, так что, например, в зимнее время велит даже размести или растоптать снег там, где он остановился, чтобы посол мог проехать туда, а сам меж тем не двигается с наезженной или большой дороги. Кроме того, при встрече у них обычно соблюдается и следующее: они отправляют вестника к послу внушить ему, чтобы он слез с лошади или с повозки. Если же кто-нибудь станет отговариваться или усталостью, или недомоганием, то они отвечают, что ни произносить, ни слушать слов государя нельзя иначе как стоя. Мало того, посланное лицо тщательно остерегается, чтобы не слезть первому с лошади или с повозки, дабы не оказаться чрез это обстоятельство умаляющим достоинство своего государя. Поэтому как скоро лицо это заметит, что посол слезает с лошади, то тогда только сходит и само.
В первое мое посольство я сообщил встретившему меня пред Москвою, что я устал от дороги, и предложил ему исполнить то, что надлежало, на лошадях. Но он (приведя предшествующее основание) никоим образом не считал возможным согласиться на это. Толмачи и другие лица уже слезли, советуя и мне также слезть. Я отвечал им, что как только слезет московит, так слезу и я. Видя, что они так высоко ценят это обстоятельство, я также не захотел и сам выдавать своего государя и умалять его значение. Но так как он отказывался слезть первым, и вследствие этого высокомерия дело затянулось на некоторое время, то, желая положить этому конец, я вынул ногу из опоры стремени, как бы желая слезть. Заметив это, посланный мне навстречу тотчас слез с лошади, я же медленно сошёл с лошади, так что он был недоволен мною за этот обман.
Засим, приближаясь с открытою головою, он говорит: «Великого государя Василия, божиею милостью царя и государя всей Руссии, и великого князя и пр. (вычитывая главнейшие княжества), наместник и воевода такой-то области и пр. велел тебе указать. Узнав, что ты, посол такого-то государя, едешь к великому государю нашему, он послал нас тебе навстречу, чтобы мы проводили тебя к нему (повторяя титул государя и наместника). Кроме того, нам поручено спросить тебя, по здорову ли ты ехал» (ибо таково там обычное приветствие: «По здорову ли ты ехал?»). Затем посланный протягивает послу правую руку и снова не оказывает первый почтения, если видит, что посол не обнажает головы. После этого, вероятно, движимый долгом учтивости, он первым обращается к послу лично от себя, спрашивая его, по здорову ли тот ехал. Напоследок он даёт знак рукою, указуя, что, мол, садись и поезжай. Когда они в конце концов сядут на лошадей или на повозки, то он останавливается на месте вместе с своими и не уступает дороги послу, но следует издалека сзади за ним, тщательно наблюдая, чтобы никто не отставал или не слишком приближался.
Во время дальнейшего путешествия посла он тотчас узнает прежде всего имя посла и отдельных служителей его, равно как имена их родителей, из какой кто области родом, какой кто знает язык и какое кто занимает положение: служит ли он у какого-нибудь государя, не родственник ли он или свойственник посла и был ли он и прежде в их области. Обо всём этом в отдельности они тотчас доносят письмами великому князю. Затем, когда посол отъедет немного вперёд, ему попадается человек, сообщающий, что наместник поручил ему заботиться о всём необходимом для посла.
Итак, выехав из литовского городка Дубровны, лежащего на Днепре, и сделав в тот день восемь миль, мы достигли границ Московии и переночевали под открытым небом. Мы настлали мост чрез небольшую речку, переполненную водой, рассчитывая выехать отсюда после полуночи и добраться до Смоленска. Ибо от въезда в княжество Московии, или от его рубежа, город Смоленск отстоит только на двенадцать немецких миль. Рано утром, когда мы проехали почти одну нем. милю, мы встречаем почетный приём; проехав затем едва с полмили оттуда, мы терпеливо переночевали на назначенном нам месте под открытым небом. На следующий день, когда мы опять подвинулись на две мили, нам назначено было место для ночлега, где наш провожатый устроил нам обильное и великолепное угощение. На следующий день (это было Вербное Воскресенье), хотя мы и наказали нашим служителям нигде не останавливаться, а направляться с поклажей прямо в Смоленск, всё же, проехав едва две нем. мили, мы нашли их задержанными на месте, назначенном для ночлега. Так так московиты видели, что мы направляемся далее, то стали умолять нас, чтобы мы по крайней мере там отобедали; и их надо было послушаться. Ибо в этот день наш провожатый пригласил возвращавшихся от цесаря из Испании и ехавших вместе с нами послов своего государя, князя Иоанна Посечня Ярославского[373] и секретаря (дьяка) Симеона Трофимова…
(Далее описание путешествия от Смоленска до Москвы.)
Наконец, ⅩⅩⅥ апреля [мы] достигли Москвы. Когда мы находились в расстоянии полмили от неё, к нам навстречу выехал, спеша и обливаясь потом, тот старый секретарь, который был послом в Испаниях, с извещением что его государь посылает нам навстречу больших людей — при этом он назвал их по имени,— дабы они ожидали и приняли нас. К этому он прибавил, что при встрече с ними нам подобает слезть с коней и стоя выслушать слова государя. Затем, подав друг другу руки, мы стали разговаривать. Когда я между прочим спросил его о причине столь обильного пота, он тотчас ответил мне громким голосом: «Сигизмунд, у нашего государя иной обычай службы, чем у твоего». Когда мы подвигались таким образом вперёд, то увидели лиц, стоящих длинным рядом, словно какое-нибудь войско. Тотчас при нашем приближении они слезли с лошадей, что сделали, в свою очередь, и мы сами.
При самой встрече один из них повёл речь, начав её так: «Великий государь Василий, божиею милостью царь и государь всея Руссии и пр. (вычитывая весь титул), узнал, что прибыли вы, послы брата его Карла, избранного римск. имп. и наивысшего короля, и брата его Фердинанда, послал нас, советников своих, и препоручил нам спросить у вас, как здоров брат его Карл, римск. имп. и наивысший король». После этого подобным же образом спросил он о Фердинанде. Второй сказал графу: «Граф Леонард[374], великий государь (перечисляя весь титул) препоручил мне выехать тебе навстречу, проводить тебя до самой гостиницы и заботиться о всём, для тебя необходимом». Третий сказал то же самое мне. Когда это было сказано и выслушано с той и другой стороны с открытой головою, первый снова сказал: «Великий государь (вычитывая титул) повелел спросить у тебя, граф Леонард, по здорову ли ты ехал». То же самое было сказано и мне. Согласно их обычаю, мы отвечали им: «Да пошлёт бог здоровья великому государю. По благости же божией и милости великого князя мы ехали по здорову».
То же лицо снова сказало следующее: «Великий князь и пр. (всякий раз повторяя титул) послал тебе, Леонард, иноходца с седлом, а также и другого коня из своей конюшни». Это же самое было сказано и мне. Когда мы воздали за это благодарность, они подают нам руки, и тот и другой спрашивают по порядку того и другого из нас, по здорову ли мы ехали. Наконец, они сказали, что нам подобает почтить их государя и сесть на подаренных коней, что мы и сделали. Переправившись через реку Москву и отправив вперёд всех других, мы следуем за ними. На берегу находится монастырь; отсюда по равнине и посреди куч народа, сбегавшихся со всех сторон, проводили нас в город и затем в самые назначенные нам жилища, расположенные напротив одно от другого.
Эти дома не имели никаких других жильцов, ни утвари. Но каждый пристав объявлял своему послу, что он вместе с теми приставами, которые прибыли с нами из Смоленска, имеет от государя распоряжение заботиться о всём для нас необходимом. Они приставили также к нам писаря, говоря, что он назначен для того, чтобы ежедневно доставлять нам пищу и другое необходимое. Наконец, они советуют нам, чтобы если мы в чём-либо будем нуждаться, то им на то указывали. После этого они каждый почти день навещали нас, всегда осведомляясь о наших нехватках.
Способ содержания послов у них назначен различный: один для германцев, другой для литовцев и третий для других стран. Я хочу сказать, что назначенные пристава имеют определённое и при том предписанное выше количество, в каком выдавать хлеб, напитки, мясо, овёс, сено и все остальные предметы, по числу отдельных лиц. Они знают, сколько должны они выдавать на каждый день поленьев дров для кухни и для топки бани, сколько соли, перцу, масла, луку и других самых ничтожных предметов. Тот же самый порядок соблюдают пристава, провожающие послов в Москву и из Москвы…
(Далее детали и подробности содержания послов, эпизоды быта.)
Отдохнув два дня в гостинице, мы спросили у наших приставов, в какой день угодно государю принять и выслушать нас. «Когда пожелаете,— отвечают они,— мы доложим советникам государя». Мы вскоре попросили об этом. Нам был назначен срок, но переложен на другой день. Накануне же этого дня явился сам пристав, говоря: «Советники нашего государя поручили мне известить тебя, что ты завтра отправишься к нашему государю». Всякий раз как они звали нас, у них постоянно были с собою толмачи. В тот же вечер возвращается толмач и говорит: «Приготовься, так как ты будешь позван пред очи государевы». Точно так же он возвращается и ранним утром, снова напоминая: «Сегодня ты будешь пред очами государя». Потом, по прошествии едва одной четверти часа, являются равным образом приставы каждого из нас со словами: «Вот-вот сейчас явятся за вами большие люди, и потому вам надлежит собраться в один и тот же дом». Итак, когда я пришёл к цесарскому послу, тотчас прилетает толмач и говорит, что теперь близко большие люди и притом именитые мужи государевы, которые должны сопровождать нас во дворец.
Это был некий князь Василий Ярославский, соединённый узами кровного родства с великим князем, а другой — один из тех, которые принимали нас от имени государя; их сопровождало очень много дворян. Между тем наши приставы внушали нам оказать почёт тем большим людям и пойти им навстречу. Мы отвечали им, что знаем лежащие на нас должные обязанности и поступим сообразно с ними. Когда они уже слезли с лошадей и входили в гостиницу, где остановился граф, приставы неоднократно настаивали выйти им навстречу и до известной степени предпочесть, в оказании почёта, их государя нашим владыкам. Мы же тем временем, пока они поднимались, выдумывали то одну задержку, то другую и, замедлив таким образом встречу, вышли к ним как раз на средних ступенях. Мы хотели проводить их в своё помещение, чтобы они несколько отдохнули, но они отказались это сделать. При этом князь сам сказал: «Великий государь (вычитывая титул полностью) повелел вам явиться к нему».
При въезде в крепость мы видели расставленных в различных местах или участках людей различного звания. Возле ворот стояли граждане, а солдаты и служилые люди занимали площадь; они сопровождали нас пешком, шли впереди и, остановившись, препятствовали нам добраться до дворцовых ступеней и там слезть с коней, ибо сойти с коня вблизи ступеней не дозволяется никому, кроме государя. Это делается также потому, чтобы казалось, что государю оказано более почёта. Как только мы поднялись на средину ступеней, встречают нас некоторые советники государевы, подают нам руку, целуются с нами и ведут дальше. Затем, когда мы поднялись по ступеням, встречают нас другие, более важные советники и, когда первые удалились (ибо у них существует обычай, чтобы первые уступали следующим и всем ближайшим по порядку и оставались на своём месте, как в назначенном им отделении), подают нам в знак приветствия правую руку. Затем при входе во дворец, где стояли кругом низшие чины дворян, нас равным образом встречают самые первые советники и приветствуют вышеуказанным способом и порядком. Наконец, нас проводили в другую палату, обставленную кругом князьями и другими более благородными, из разряда и числа которых выбираются советники, а оттуда к покою государя (перед которым стояли благородные, несущие ежедневную службу при государе); при нашем прохождении решительно никто из стоявших кругом не оказал нам даже самого ничтожного почета. Мало того, если мы, проходя мимо, случайно приветствовали кого-нибудь, близко нам известного, или заговаривали с ним, то он не только ничего не отвечал нам, но вёл себя вообще так, как если бы он нигде не знал никого из нас и не получал от нас приветствия. И только тогда, когда мы входили к государю, советники вставали перед нами (если тут случайно присутствуют братья государевы, то они не встают, но всё же сидят с непокрытой головою).
И один из самых первых советников, обратившись к государю, произнес по своему обычаю, без просьбы от нашего имени, следующие слова: «Великий государь, граф Леонард бьёт челом» и снова: «Великий государь, граф Леонард бьёт челом на великой твоей милости». Точно так же и о Сигизмунде. Первое значит, что он как бы кланяется или выражает почтение, второе — что он приносит благодарность за полученную милость. Ибо бить челом они принимают в качестве приветствия, принесения благодарности и другого тому подобного. Именно всякий раз как кто-нибудь просит чего-нибудь или приносит благодарность, он обычно наклоняет голову; если он старается сделать это усерднее, то он в таком случае опускается так низко, что касается рукою земли. Если они хотят воздать благодарность великому князю за какое-нибудь очень важное дело или попросить чего-нибудь у него же, то кланяются и опускаются до такой степени, что касаются челом земли. Государь сидел с непокрытой головою на более возвышенном и почётном месте у стены, блиставшей изображением какого-то святого, и имел справа от себя на скамейке шапку-колпак, а слева палку с крестом — посох и таз с двумя рукомойниками, поверх которых, кроме того, было положено полотенце. Говорят, что, протягивая руку послу римской веры, государь считает, что протягивает её человеку осквернённому и нечистому, а потому, отпустив его, тотчас моёт руки. Там стояла также против государя, но на низшем месте, скамья, приготовленная для послов. Государь, когда ему оказан был предварительно почёт (как уже сказано выше), сам пригласил нас туда мановением и словом, указуя рукой на скамью. Когда мы с того места по чину приветствовали государя, то при этом находился толмач, который передавал нашу речь слово в слово. Услышав же между прочим имя Карла и Фердинанда, государь вставал и сходил со скамеечки, а выслушав приветствие до самого конца, он спросил: «Брат наш Карл, избранный римск. имп. и наивысший король, здоров ли?» Пока граф отвечал: «Здоров», государь меж тем взошёл на скамеечку и сел. Это же самое по окончании моего приветствия спрашивал он у меня про Фердинанда. Затем он подзывал по порядку того и другого из нас к себе и говорил: «Дай мне руку». Взяв её, он прибавлял: «По здорову ли ты ехал?» На это тот и другой из нас, согласно обычаю, отвечали: «Дай бог здравия на многие лета. Я же по благости божией и твоей милости здоров». После этого он повелел нам сесть. Мы же, прежде чем сделать это, согласно с их обыкновением, воздали наклонением головы на обе стороны благодарность прежде всего государю, а затем советникам и князьям, которые стояли ради оказания нам почёта. Кроме того, послы других государей, в особенности те, которые присылаются из Литвы, Ливонии, Швеции и пр., будучи допущены пред очи государевы, обычно вместе со своими провожатыми и служителями подносят каждый особые дары.
При поднесении даров соблюдается такой обычай. Вслед за выслушанием и изложением цели посольства тот советник, который ввёл послов к государю, встаёт и ясным и громким, слышным всем голосом говорит так: «Великий государь, такой-то посол бьёт челом таким-то даром», и это же самое повторяет он о втором и третьем лицах посольства. Затем таким же образом произносит он имена и дары отдельных дворян и служителей. Наконец, рядом с ним становится секретарь, который также указует поимённо имена и дары как послов, так и каждого по порядку из приносящих. Сами же они называют подобные дары поминками, т. е. как бы некий знак памяти. Они напоминали про дары и нашим людям, но мы ответили, что это не согласно с нашим обычаем. Но возвращаюсь к предмету изложения.
После изложения приветствий, когда мы на короткое время присели, государь пригласил того и другого из нас по порядку в следующих словах: «Ты отобедаешь со мною». Позволю себе прибавить, что в первое моё посольство, согласно их обыкновению, он пригласил меня следующим образом: «Сигизмунд, ты откушаешь с нами нашего хлеба-соли». Вслед за тем, подозвав к себе наших приставов, он сказал им что-то тихим голосом, и толмачи, получив, в свою очередь, указание от приставов, говорят: «Вставайте, пойдём в другой покой». Пока мы там излагали некоторым назначенным государем советникам и секретарям остальные поручения, лежавшие на нашем посольстве, тем временем приготовляли столы. Затем, когда приготовления к обеду были закончены, и государь, его братья и советники уже сели, нас провели в столовую, и тотчас советники и все прочие встали перед нами по чину; зная их обычай, мы, прежде чем они сели, в свою очередь, воздали им благодарность, наклоняя голову во все стороны, а затем заняли место за столом, которое указал нам рукою сам государь. Столы же были расставлены в столовой кругом и кольцом. Посредине комнаты стояла горка, сплошь заставленная различными золотыми и серебряными кубками. На столе, за которым сидел государь, с той и другой стороны оставлено было столько расстояния, сколько пространства мог бы он захватить, если бы протянул руки. Ниже этого сидят братья государевы, если они случайно присутствуют: по правую руку старший, по левую младший. Затем в несколько превышавшем обычное расстояние за братом сидели старейшие князья и советники, причем соблюдались их чины и степени милости, которой каждый пользовался у государя. Против государя за другим столом сидели мы, а затем, отделённые от нас небольшим промежутком, наши близкие и служители. Против них на другой стороне сидели по чину те, кто провожал нас из гостиницы во дворец. За задними же взаимно противоположными столами сидели те, кого государь пригласил в знак особой милости; к ним присоединяются иногда служилые люди.
На столах расставлены были небольшие сосуды, одни из которых были наполнены уксусом, другие перцем, третьи солью; каждый из них был расставлен и размещён вдоль стола с таким расчётом, что всегда четыре по числу гостя имели для себя по одному из трёх этих сосудов. Затем вошли разносители кушаний (стольники?), наряжённые в блестящее платье, и, обойдя кругом горки и не оказывая никакого почёта, остановились против государя, пока все приглашённые гости не сели и стольникам не было приказано принести кушанья.
Меж тем, когда все сели, государь позвал одного из своих служителей и дал ему два длинных ломтя хлеба со словами: «Дай графу Леонарду и Сигизмунду этот хлеб». Служитель, взяв с собою толмача, по порядку поднёс этот хлеб тому и другому из нас с такими словами: «Граф Леонард, великий государь Василий, божиею милостиво царь и государь всея Руссии и великий князь, являет тебе свою милость и посылает тебе хлеб со своего стола». Толмач отчётливым голосом переводил эти слова. Мы стоя слушали милость государеву. Ради нашего почёта встали и другие, кроме братьев государевых. Но за подобную милость и почёт не надо никакого другого ответа, кроме того, чтобы принять предложенный хлеб, положить его на стол и воздать благодарность государю наклонением головы, а затем точно так же и остальным — советникам его,— поводя кругом во все стороны головою и наклоняя её. Этим самым хлебом государь выражает свою милость кому-нибудь, а солью любовь. И он не может оказать кому-либо высшего почёта на своем пиру, как посылая кому-либо соль со своего стола. Кроме того, хлебы, имеющие вид лошадиного хомута, знаменуют, по моему мнению, для всех, их вкушающих, тяжёлое иго и вечное рабство.
Наконец стольники вышли за кушаньем, не оказав снова почёта государю, и принесли водку, которую они всегда пьют в начале обеда, а затем жареных лебедей, которых они обычно почти всегда, когда им не запрещено вкушать мяса, подают гостям в качестве первого блюда. Трёх из этих лебедей, поставленных пред государем, он прокалывал ножиком, исследуя, который из них лучше и должен быть предпочтен другим; тотчас за тем он велел их унести. Немедленно все вышли в таком же порядке, в каком вошли, и положили разрезанных и разделённых на части лебедей на меньшие блюда, по четыре отдельных куска на каждое. Войдя, они поставили пред государем пять блюд, остальные они распределили по чину между его братьями, советниками, послами и другими.
При государе стоит одно лицо, которое подаёт ему чашу; через него также государь посылает отдельным лицам хлеб и другие кушанья. Государь обыкновенно даёт отведать предварительно частицу разносителю кушаний, затем отрезает с различных сторон и кушает, после чего он посылает брату, или какому-нибудь советнику, или послам одно блюдо, от которого кушал сам. Послам подобные яства посылаются всегда с гораздо большею торжественностью, как это сказано о хлебе; при получении их надлежит встать не только тому, кому они посылаются, но и каждому из остальных, так что при неоднократном оказании государевой милости иной может немало утомиться от вставания, стояния, принесения благодарности и частого наклонения головы во все стороны.
В первое посольство, когда я нёс звание посла цесаря Максимилиана и был приглашён на пиршество, я несколько раз вставал в знак уважения к братьям государевым, но, видя, что они со своей стороны не выражали мне никакой благодарности и ничем мне взаимно не отплачивали, я затем, всякий раз как замечал, что им назначается милость от государя, тотчас заводил разговор с кем-нибудь, притворяясь, будто я ничего не вижу; и хотя некоторые из сидевших напротив кивали мне и звали меня при вставании братьев государевых, я всё же до такой степени притворялся ничего не видящим, что едва только после третьего напоминания спрашивал у них, чего они от меня хотят. А когда они отвечали, что братья государевы стоят, то, прежде чем я успевал осмотреться и встать, обряды почти уже оканчивались. Затем, когда я несколько раз вставал позже, чем следовало бы, и тотчас садился снова, а сидевшие напротив начинали над этим смеяться, то я, как бы занятый другим делом, начинал спрашивать их, чему они смеялись. Но когда никто не хотел мне открывать причины, то в конце концов, как бы догадавшись о причине и приняв важный вид, я говорил: «Я присутствую здесь не как частное лицо, и во всяком случае, если кто пренебрегает моим господином, то и я тем буду пренебрегать». Кроме того, если государь посылал кушанье кому-нибудь из младших, то я, даже и предупреждённый, чтобы не вставать, отвечал: «Кто чтит моего государя, того и я буду чтить».
Когда мы начали затем есть жареных лебедей, то они прибавляли к ним уксуса, присоединяя к нему соль и перец; это употребляют они в качестве подливки или приправы. Кроме того, кислое молоко, поставленное для того же употребления, точно так же соленые огурцы и, кроме них, сливы, приготовленные таким же способом, во время обеда не снимаются со стола. Тот же самый порядок наблюдается и при принесении других кушаний, за исключением того, что они не выносятся обратно, как жаркое. Подают разные напитки: мальвазию, греческое вино и также разные мёды. Государь вообще велит подавать себе чашу один или два раза и, когда пьёт из неё, подзывает к себе по порядку послов (говоря): «Леонард, Сигизмунд, ты прибыл от великого государя к великому государю, сделал большой путь; и после того как ты видел нашу милость и наши ясные очи, добро тебе будет. Пей и выпивай и ешь хорошенько до сытости, а потом отдохнёшь, чтобы ты мог, наконец, вернуться к своему государю».
Все в отдельности сосуды, в которых мы видели поданными кушанья, напитки, уксус, перец, соль и другое, по их словам, сделаны из чистого золота, и, судя по весу, это казалось истинным. Есть четыре лица, каждое из которых стоит с одной из сторон горки и держит по одной чаше. Из них обычно пьёт государь и очень часто обращается к послам, внушая им, чтобы они ели. Иногда даже он спрашивает у них что-нибудь, выказывая себя очень вежливым и обходительным. Между прочим, он спрашивал меня, брил ли я бороду, что выражается одним только словом, а именно брил. Когда я сознался в этом, он сказал: «И это по-нашему», то есть как бы желая сказать: «И мы брили». Именно, когда он женился на другой жене, то сбрил всю бороду, чего, как они утверждали, не делал никогда ни один государь. Раньше прислужники за столом одевались в далматики наподобие левитов, прислуживающих при богослужении, но только были подпоясаны; ныне же они имеют различные платья, называемые терлик, тяжёлые от драгоценных камней и жемчугов. Государь обедает иногда три или четыре часа. В первое моё посольство мы обедали даже вплоть до первого часа ночи. Ибо как на совещания о сомнительных делах они тратят часто целый день и расходятся только тогда, когда зрело обсудят и решат дело…
В первое посольство, когда по окончании дел государь отпускал меня, после обеда, на который я был позван (ибо у них в обычае угощать обедом как отъезжающих, так и прибывающих послов), он встал и, стоя у стола, велел подать себе чашу со словами: «Сигизмунд, я хочу выпить эту чашу в знак любви, которую питаю к брату нашему Максимилиану, избранному римскому императору и наивысшему королю, и за его здоровье; её выпьешь и ты, и все другие по порядку, чтобы ты видел нашу любовь к брату нашему Максимилиану и пр., и изложил ему, что ты видел». Затем он подаёт мне чашу и говорит: «Выпей за здоровье брата нашего Максимилиана, избр. римск. императора и наивысшего короля». Он подавал её и всем другим участникам обеда или стоявшим там по какому-либо иному случаю и каждому говорил те же самые слова. Получив чаши, мы отступали немного назад и, преклонив голову пред государем, выпивали. По окончании этого он призывает меня к себе, протягивает руку и говорит: «Теперь ступай».
Кроме того, у государя есть обыкновение, по рассмотрении и решении некоторой части дел с послами, приглашать их на охоту и забаву. Вблизи Москвы есть место, поросшее кустарниками и очень удобное для зайцев; в нём, как будто в заячьем питомнике, разводится великое множество зайцев, причем под страхом величайшего наказания никто не дерзает их ловить, а также рубить там кустарники. Огромное количество зайцев разводит государь также в звериных загонах и других местах. И всякий раз как он пожелает насладиться такой забавой, он велит свозить зайцев из различных местностей, ибо, чем больше он поймает зайцев, тем с большими, по его мнению, забавой и почётом прикончил он дело. Точно так же, когда он прибудет на поле, то отправляет за послами некоторых из своих советников вместе с некоторыми придворными или рыцарями и велит им проводить к нему послов. Когда их проведут и они станут приближаться к государю, то принуждены бывают, по внушению советников, сойти с коней и сделать к государю несколько шагов пешком. Точно таким же образом провожали на охоте к нему и нас, и он ласково принял нас, причём сидел на разукрашенном коне, одет был в блестящее одеяние, без рукавиц, но с покрытою головою. Он протянул нам голую руку и стал говорить через толмача: «Мы выехали для своей забавы и позвали вас принять участие в нашей забаве и получить от этого какое-нибудь удовольствие. Поэтому садитесь на коней и следуйте за нами».
Головном убором его служил так называемый у них колпак. Этот колпак с обеих сторон, и сзади, и спереди, имел как бы ожерелья, из которых золотые пластинки направлялись ввысь, наподобие перьев, и, сгибаясь, развевались вверх и вниз. Платье его было наподобие терлика и расшито золотыми нитями. На поясе, по обычаю их родины, висели у него два продолговатых ножика и также продолговатый кинжал; на спине под поясом он имел особый вид оружия, напоминающий древнеримский цест; этим оружием они обычно пользуются на войне. Это — палка, несколько длиннее локтя, к которой прибит кожаный ремень длиною в две пяди; на краю ремня находится или железная, или медная булава в виде какого-то обрубка. Но у государя этот обрубок был со всех сторон украшен золотом. С правого боку его ехал изгнанный казанский царь, татарин по имени Шиг-Алей, а с левого два молодые князя. Один из них держал в правой руке секиру из слоновой кости, называемую ими топором и имеющую почти такой же вид, как изображаемый на венгерских золотых; у другого же была булава, также подобная венгерской, которую они называют шестопёром, то есть имеющую шесть перьев. Царь Шиг-Алей был опоясан двойным колчаном; в одном были спрятаны стрелы, а в другом, так сказать, заключён лук. В поле находилось более трёхсот всадников.
Когда мы таким образом подвигались по полю, то государь несколько раз повелевал нам останавливаться то на одном, то на другом месте и иногда ближе подъезжать к нему. Затем, когда нас препроводили на место охоты, государь обратился к нам, говоря, что всякий раз, как он находится на охоте и забаве своей, у них существует обыкновение, по которому сам он и другие знатные люди собственноручно ведут охотничьих собак; то же самое советовал он сделать и нам. Затем он приставил к каждому из нас двух людей, каждый из которых вёл собаку, чтобы мы пользовались ими для своей забавы. На это мы отвечали, что с благодарностью принимаем настоящую его милость и что тот же самый обычай существует и у наших земляков. К оговорке же этой он прибег потому, что собака считается у них животным нечистым, и касаться её голой рукой позорно.
Меж тем в длинном ряду стояли почти сто человек, половина которых была одета в чёрный, другая в жёлтый цвет. Невдалеке от них остановились все другие всадники, препятствуя зайцам перебегать по той дороге и ускользать. Вначале никому не дозволялось спустить охотничью собаку, кроме царя Шиг-Алея и нас. Государь первый закричал охотнику, повелевая начинать; тот немедленно самым быстрым бегом мчится на коне к прочим охотникам, число которых было велико. Вслед за тем они кричат все в один голос и спускают меделянских и ищейных собак. И подлинно, весьма приятно было слышать столько собак с их весьма разнообразным лаем. У государя имеется огромное множество собак, и притом отличных. Одни, по имени курцы, употребляются только для травли зайцев, очень красивые, с мохнатыми хвостами и ушами, вообще смелые, но непригодные к преследованию и бегу на более дальнее расстояние. Когда появляется заяц, то выпускают трёх, четырёх, пять или более собак, и те отовсюду нападают на него. Когда собаки схватят зайца, то охотники поднимают крик и громко рукоплещут, как если бы пойман большой зверь. Если иногда зайцы выбегают не слишком скоро, то государь обычно тотчас же зовет кого-нибудь, кого он заметит среди кустарников с зайцем в мешке, и кричит ему: «Гуй, гуй»; этим возгласом он указует, что надлежит выпустить зайца. Поэтому иногда зайцы выходят как будто сонные и прыгают среди собак, словно козлята и ягнята среди стад. Чья собака поймает больше, тот считается в тот день как бы свершившим выдающийся воинский подвиг. Равным образом сам государь открыто приветствует посла, собака которого схватила большее количество зайцев. Наконец, по окончании охоты все собрались и снесли вместе зайцев; затем их стали считать, а всего насчитано было около ⅭⅭⅭ. Там были тогда лошади государя, но не в очень большом количестве и недостаточно красивые. Ибо когда я участвовал в подобной забаве в первое посольство, я видел лошадей гораздо, больше и красивее, в особенности из той породы, которую мы называем турецкими аргамаками.
Было там также очень большое количество соколов белого и пунцового цветов и отличавшихся своею величиной; наши Cirofalcones называются у них кречетами; при помощи их они обычно охотятся на лебедей, журавлей и других тому подобных птиц. Кречеты, правда, птицы очень дерзкие, но они не настолько ужасны и нападают не так страшно, чтобы другие птицы, хотя бы даже и хищные, падали и издыхали при их полёте или виде (как баснословил некто, писавший о двух Сарматиях). Правда, непосредственным опытом дознано, что если кто охотится с ястребом, коршуном или другими птицами из породы соколов и меж тем прилетит кречет (полёт которого они тотчас чувствуют издали), то соколы отнюдь не преследуют далее добычи, но в страхе останавливаются. Достойные доверия и именитые мужи сообщали нам, что, когда кречетов везут из тех стран, где они устраивают гнезда, то их запирают вместе иногда по Ⅳ, по Ⅴ или по Ⅵ в особую повозку, нарочито для того устроенную. И подаваемую им пищу эти птицы принимают, соблюдая некий определённый порядок старшинства. Неизвестно, делают ли они это на разумном основании, или в силу дарованных им природных свойств, или по каким другим соображениям. Кроме того, насколько враждебно нападают кречеты на других птиц и насколько они хищны, тем ручнее оказываются они в своей среде и отнюдь не терзают друг друга взаимными укусами. Они никогда не моются водою, подобно прочим птицам, но употребляют один только песок, при помощи которого вытряхивают вшей. Холод любят до такой степени, что обычно стоят всегда или на льду, или на камне. Но возвращаюсь к начатому.
С охоты государь отправился к одной деревянной башне, отстоящей от Москвы на пять тысяч шагов. Там разбиты были несколько шатров: первый, великий и обширный, наподобие дома, для государя, второй для царя Шиг-Алея, третий для нас, затем другие для других лиц и вещей. Когда нас проводили туда по чину и равным образом государь вошёл в свой шатер, он переменил платье и тотчас позвал нас к себе. При нашем появлении он сидел на седалище из слоновой кости; с правой стороны его был царь Шиг-Алей, а мы сели напротив, на месте, и в другое время назначенном для послов, когда их выслушивают или ведут с ними переговоры о делах. Ниже царя сидели известные князья и советники, а с левой стороны его младшие князья, которым государь выражает особое благоволение и милость. Итак, когда все расселись по местам, нам прежде всего поставили варенья (как они называют) из кишнеца, аниса и миндалей, затем орехи, миндаль и целую пирамиду сахару; служители держали это и подавали государю, царю и нам, преклонив колена. Равным образом по обычаю давали и напитки, и государь изъявлял свою милость (как он обычно делает это на обедах). В первое моё посольство мы на том месте и обедали. И когда среди обеда шатёр случайно пошатнулся и упал на землю хлеб, который они именуют хлебом пресвятой девы и который они обычно чтут и даже вкушают, как бы до известной степени священный, храня его, наконец, вообще в жилищах с почётом и на более возвышенном месте, то государь и все другие были весьма сильно поражены этим случаем и стояли в ужасе. Тогда немедленно позван был священник и с величайшим тщанием и благоговением стал собирать этот хлеб из травы. По окончании небольшого угощения и после принятия напитков, которые предложил нам государь, он отпустил нас со словами: «Теперь ступайте». После отпуска нас с почётом проводили до самых наших гостиниц.
Есть у государя и другой вид забавы, на который (как я узнал) он обычно приглашает других послов. Откармливают медведей, посаженных в некоем весьма обширном и нарочито для того устроенном доме; в этом помещении государь, взяв с собою послов, обычно устрояет игры. У него есть несколько людей самого низкого звания, которые по приказу и на глазах государя приступают с деревянными вилами к медведям и вызывают их на бой. Наконец, они сходятся, и если случайно раздразнённые и разъярённые медведи поцарапают их, то эти люди бегут к государю с криком: «Государь, вот мы ранены!» На это государь отвечает: «Уходите, я окажу вам милость». Затем он велит лечить их и, кроме того, выдать им платья и несколько мер хлеба.
А когда надлежало уже нас отправить и отпустить, то нас, как и ранее, с почётом пригласили к обеду и проводили во дворец. Кроме того, обоим нам пожаловано было почётное платье, подбитое собольими мехами. Когда мы облеклись в него и вошли в покой государя, то маршал тотчас стал говорить по чину от имени нас обоих: «Великий государь, Леонард и (потом) Сигизмунд бьёт челом на великой твоей милости», то есть приносит благодарность за полученный дар. К почётному платью государь присоединил по два сорока собольих мехов, а горностаевых по 300 и беличьих по 1500. В первое посольство он прибавил мне повозку, или сани, с превосходной лошадью, белым медвежьим мехом и другим удобным покрывалом. Наконец, он дал мне много кусков рыб: белуги, осетра и стерляди, вяленных на воздухе, но посолённых, и отпустил меня весьма ласково. Что же касается остальных обрядов, которые применяет государь при отпуске послов, а равно и того, как принимают послов, въехавших в границы его владения, и как обращаются с ними после их отпуска, когда они снова возвращаются к границам, и как их содержат, я подробно объяснил выше при описании отпуска литовских послов.
Впрочем, так как цесарь Карл и брат его Фердинанд, эрцгерцог австрийский, послали нас для переговоров о вечном мире или по крайней мере о заключении перемирия между государем московским и королем польским, то я считаю нужным присоединить те обряды, которые были тогда в употреблении у государя Московии при утверждении перемирия. Итак, по заключении перемирия с королем польским Сигизмундом и по приведении договора в надлежащий вид нас позвали во дворец государя. Нас проводили в некий покой, где находились уже литовские послы; туда являются также и советники государевы, которые заключили перемирие вместе с нами, и, обратив свою речь к литовцам, произносят слова следующего содержания: «Подлинно, государь наш, в знак особой милости и просьбы великих государей, желал заключить с королем вашим Сигизмундом вечный мир. Но раз он не может ныне состояться ни на каких условиях, то государь, по увещанию тех же государей, пожелал заключить перемирие. Для установления и законного утверждения его государь повелел позвать вас сюда и пожелал вашего здесь присутствия». Кроме того, они держали приготовленную грамоту, которую государь собирался отправить королю польскому; грамота эта снабжена была привешенной к ней печатью, небольшой и красной. На передней стороне этой печати было изображение нагого человека, сидящего на коне без седла и поражающего копьём дракона, на задней же стороне виден был двуглавый орел, обе головы которого были в венцах. Кроме того, у них была перемирная грамота, составленная по определенному чину; подобную ей и по такому же точно образцу, только с изменением имён и титулов, король, в свою очередь, должен был послать государю. В ней не было совершенно никаких изменений, за исключением следующей заключительной статьи, присоединенной к концу грамоты: «Мы, Пётр Гиска[375], палатин полоцкий и воевода дрогочинский, и Михаил Богуш Богутинович, казначей великого княжества Литовского и воевода стовиненский и каменецкий, послы короля польского и великого князя литовского, свидетельствуем и от его имени даже поцеловали изображение креста и обязались, а именно в том, что и король наш подтвердит равным образом эту грамоту целованием креста; для вящей верности сего дела мы снабдили эту грамоту нашими печатями». Итак, когда мы это прослушали и увидели, нас всех вместе зовут к государю.
Когда мы вошли к нему, то он тотчас повелел нам сесть на определённом месте и стал говорить в следующих словах: «Иоанн Франц, граф Леонард, Сигизмунд! Вы убеждали нас от имени папы Климента Седьмого, брата нашего Карла и его брата Фердинанда заключить вечный мир с Сигизмундом, королем польским; но так как мы не могли никоим образом свершить его на выгодных для обеих сторон условиях, то вы просили, чтобы мы по крайней мере постановили перемирие. Его-то мы и свершаем и принимаем ныне по нашей любви к вашим государям; мы желаем, чтобы вы находились при том, как мы по этому поводу оказываем нашу справедливость королю и подтверждаем перемирие, дабы вы могли донести вашим государям, что вы присутствовали при свершении и уже законном скреплении перемирия, видели это, и что мы сделали всё это по любви к ним». По окончании этой речи он призывает советника Михаила Георгиевича и велит ему взять со стены напротив позолочённый крест висевший на шёлковом шнурке. Советник тотчас взял чистое полотенце, лежавшее на рукомойном кувшине, поставленном в тазу, достал с великим благоговением крест и держал его в правой руке. Равным образом секретарь держал обеими руками сложенные перемирные грамоты и притом так, что грамота литовцев, подложенная под другую, выдавалась настолько, поскольку могла быть видна заключительная статья, которая содержала обязательство литовцев. Лишь только Михаил положил на эти грамоты правую руку, которой он держал крест, как государь встал и, обратя свою беседу к литовским послам в длинной речи стал излагать им, что он не уклонялся от мира в знак особой просьбы и увещания столь великих государей, послы которых, как видят литовцы, присланы к нему с этою целью, если бы этот мир мог свершиться на каких-либо выгодных для него условиях; и раз он не может заключить с их королем вечного мира то, во внимание к ходатайству присутствующих здесь послов, он, в силу грамоты (причём он указал пальцем на грамоту), заключил с ними пятилетнее перемирие. «Будем соблюдать его,— прибавил он,— пока угодно будет богу, и будем оказывать нашу справедливость брату нашему королю Сигизмунду, под тем, однако, условием, чтобы король дал нам одинаковую во всём грамоту, написанную по тому же самому образцу, и утвердил её в присутствии наших послов, чтобы он оказал нам свою справедливость и, наконец, озаботился переслать эту грамоту к нам через наших послов. Меж тем вы также обяжетесь клятвою, что ваш король исполнит и соблюдёт всё это и каждое в отдельности». Потом он взирает на крест и трижды осеняет себя знамением креста, столько же раз наклоняя голову и опуская руку почти до земли; затем, подойдя ближе и шевеля губами, как будто бы он произносил молитву, он вытирает уста полотенцем, плюёт на землю и, поцеловав наконец крест, прикасается к нему сперва челом, а потом тем и другим глазом. Отступив назад, он снова осеняет себя крестом, наклоняя голову. После этого он предлагает литовцам подойти и сделать то же самое. Прежде чем послы исполнили это, один из них, по имени Богуш, русский по вере, читал запись, которой они давали обязательство; запись эта была составлена и сочинена очень многословно, но не содержала, однако, ничего или очень мало сверх высказанных выше мыслей. Каждое слово Богуша повторял его товарищ Пётр, который был римской веры. Равным образом толмач государя передавал то же самое слово в слово и нам. Затем по прочтении и переводе записи Петр и Богуш целуют по порядку тот же самый крест, причем государь стоял. По окончании этого государь стал сидя говорить в следующих словах: «Вы видели, что по особой просьбе Климента, Карла и Фердинанда мы оказали нашу справедливость брату нашему Сигизмунду, королю польскому. Итак, скажите вашим государям: ты, Иоанн Франц, папе, ты, граф Леопард,— Карлу и ты, Сигизмунд,— Фердинанду, что мы сделали это по любви к ним и чтобы христианская кровь не проливалась во взаимных войнах». Когда он высказал это в длинной речи с прибавкой обычных титулов, то мы, в свою очередь, принесли ему благодарность за его уважение к нашим государям и обещали со тщанием исполнить его поручения. Затем он призывает к себе двух из своих главных советников и секретарей и указует литовцам, что эти люди уже назначены послами к королю польскому. Наконец, но его приказу принесено было много чаш, и он собственноручно подавал их нам, литовцам и даже всем и каждому как из наших, так и из литовских дворян. Наконец, назвав поимённо литовских послов, он сказал им: «Вы изложите брату нашему, королю Сигизмунду, о том, что мы ныне сделали н что вы узнали в другое время от наших советников». Сказав это, он встал и прибавил ещё: «Пётр и ты, Богуш, вы поклонитесь от нашего имени (при этом он слегка шевельнул головою) брату нашему Сигизмунду, королю польскому и великому князю литовскому». Вслед за тем он сел, подозвал того и другого из них и, протянув по порядку правую руку им и даже дворянам их, сказал им: «Теперь ступайте» — и таким образом отпустил их…
(Далее подробное описание обратного пути с перечислением населенных пунктов.)
И. С. Пересветов Сказание о Магмете-салтане
Иван Семёнович Пересветов — русский писатель-публицист середины ⅩⅥ века. Биографических сведений о нём очень мало. Все они содержатся в его сочинениях, за исключением упоминания в описи царского архива ⅩⅥ века: в ящике 143 находился «черной список Ивашка Пересветова»; исследователи полагают, что имелись в виду сочинения этого автора, в частности его челобитная.
На основании сообщений в произведениях И. С. Пересветова и сопоставления их с другими источниками удалось установить, что он «выехал» на Русь в 1538—1539 годах, а ранее служил, как пишет он сам, трем королям. Выходец из Литвы, в Польше он относился к разряду королевских «дворян», служил в наёмных войсках Фёдора Сапеги. Служба в 6—7 коней показывает, что он не принадлежал к числу дворянской мелкоты. С конца 1528 — начала 1529 года до конца 1531 — начала 1532 года в составе войск Фёдора Сапеги он находился на службе венгерского короля Яна Запольяи («с ведома» польского короля Сигизмунда). Ян Запольяи принял в 1528 году вассальную зависимость от турецкого султана. И. С. Пересветов, находясь в Будине (Будапеште), мог познакомиться с турецкими политическими порядками, турецкой армией.
В 1532—1534 годах в составе войск польского магната Андрея Тенчинского-младшего он служил Фердинанду, австрийскому эрцгерцогу, королю чешскому (о нём уже шла речь в связи с С. Герберштейном). Дальнейшие факты его биографии неизвестны; мы знаем лишь, что около пяти месяцев он находился при молдавском дворе Петра Рареша. Причины, почему он оставил службу Яну Запольяи, как и мотивы его выезда на Русь, остаются неясными.
Приехав в Москву в 1538—1539 годах, он сразу же обратился к царю с предложением взять на вооружение русских войск особого рода гусарские щиты того образца, который он вывез из Литвы, и был даже готов организовать мастерскую для их изготовления. В одном из своих сочинений И. С. Пересветов писал об этом так: «И ты, государь, образцы службы моея смотрил, и Михаилу Юрьевичу меня, холопа своего, приказал, и образцы службы моея Михаилу же дал. И Михайло Юрьевич образца посмотрил и тебе, государю, службу мою похвалил, и обо мне тебе, государю, попечаловался». Здесь речь идёт о боярине М. Ю. Захарьине, под начало которого поступил И. С. Пересветов. М. Ю. Захарьин был не только административным деятелем, по и воеводой, который знал артиллерийское дело. Мастерская была организована, и щиты Пересветова, возможно, использовались в ходе военных действий. Однако вскоре М. Ю. Захарьин скончался, и служба Пересветова, по его выражению, «задлялася». Начался одиннадцатилетний период службы Пересветова, который А. А. Зимин определяет как «хождения по мукам». Это было время боярского бесконтрольного правления в период малолетства Ивана Грозного, о котором царь так говорил на Стоглавом соборе: «Горькая скорбь постиже нас, мне сиротствующу, а царству вдовствующу, и тако боляре наши улучаше себе время, сами владеюще всем царством самовластно, никому же возбраняющу им от всякаго неудобнаго начинания, и моим грехом и сиротством и юностию мнози междуусобною бедою потреблени быта зле… и многобезчисленное кровопролитие и пожжение и истопление… и отсего бо вниде страх в душу мою и трепет в кости моя».
Очевидцем произвола и самоуправства, злоупотреблений и нарушений был и Пересветов, больше того, ему лично довелось испытать перипетии тяжб с «сильными людьми»: «и твоё, государь, жалование, поместив от великих людей от обид наряди пусто».
В конце 40‑х годов началась подготовка реформ Ивана Грозного периода «начала царства», прогрессивных преобразований, направленных на укрепление централизованного государства. В этой обстановке появляются различные их проекты, созданные представителями разных социальных групп. Ермолай Еразм передает Ивану Ⅳ несколько сочинений, которые он многозначительно называет «три вещи от древних», и считает, что они послужат «как огненое оружие» против бояр, «смыслы их пожигая». Максим Грек пишет для молодого Ивана Ⅳ «Главы поучительны начальствующим правоверно». Монахи подмосковных монастырей подали царю челобитную, которая, возможно, была использована при составлении Стоглава. Была создана специальная комиссия для разбора челобитных-жалоб, на основе которой впоследствии сформировался Челобитенный приказ.
В этой обстановке 8 сентября 1549 года И. С. Пересветов подал царю «две книжицы», где содержалась Малая челобитная и другие его произведения; здесь он, подобно другим публицистам, излагал свои проекты государственных преобразований. Не получив ответа, он снова передаёт царю копию переданных ранее книжиц, сопровождая их новой (Большой) челобитной.
Сведениями о дальнейшей его судьбе мы не располагаем.
Публикуемое «Сказание о Магмете-салтане» является частью «Повести об основании и взятии Царьграда» и входит как в полную, так и в сокращенную редакцию сочинений И. С. Пересветова.
Перевод С. А. Елисеева; выполнен по изданию: Сочинения И. С. Пересветова. М. — Л., 1950, с. 151—161.
Царь турецкий Магмет-салтан[376] по своим книгам по турецким стал великим философом, а как греческие книги прочёл, переложив их слово в слово на турецкий, то великой мудрости прибавилось у царя Магмета. И сказал он так сейидам своим, и пашам, и муллам, и хафизам[377]: «Написано с великой мудростью о благоверном царе Константине[378]. Вы и сами мудрые философы, так посмотрите в книги свои мудрые, как написано там о великом царе Константине: родился он — источник мудрости воинской; и ещё написано: от меча его ничто под солнцем не могло укрыться. А был он мал, трёх лет от роду, когда остался на царстве своем после отца своего; вельможи же его от лихоимства и бесчестного стяжания, от слез и от крови рода человеческого богатели — суд праведный они изрушили и неповинно осуждали за мзду. И эти неповинные кровь и слёзы столпом к господу богу на небо с великою жалобою возносились. А вельможи царские, пока сам царь не вырос, всё богатели от бесчестного стяжания. Когда же царь повзрослел, то стал больше понимать, чем в юности своей, и начал достигать великой мудрости, как в воинских, так и в прирождённых своих царских делах. А вельможи его, видя, что царь начинает достигать великой мудрости и поступать по царской своей природе, так что будет он на коне своём воинском крепок, и пишут уже о нём мудрые философы во всех странах: от меча его ничто под солнцем не может уберечься, то решили вельможи между собой так: «Будет нам от него беспокойное житьё, а богатством нашим будут другие наслаждаться». И сказал Магмет-салтан, турецкий царь, философам своим мудрым: «Видите ли то, что раз они богаты, то и ленивы, и оплели они царя Константина изменами и уловили его великим лукавством своим и кознями, дьявольскими соблазнами мудрость его и счастье умалили, и меч его царский унизили своими лживыми изменами, а ведь был меч его высок надо всеми недругами его, они же вот что солживили ересью своею». И сказал Магмет-салтан, турецкий царь, философам своим мудрым: «Видите ли то, что бог лжи не любит и гордыни, и лени, враждует с такими господь бог, гневом своим святым неутолимым за то казнит? Видите ли вы также, как из-за гордыни греческой и лукавства дал нам бог победу над таким великим царём и, как написано о нём,— прирождённым источником мудрости воинской? То измены их бога разгневали, что такого мудрого царя оплели изменами своими и уловили его лукавством своим и умалили доблесть его. Я же вам так говорю, мудрым своим философам: остерегайте меня во всём, чтобы нам бога не разгневать ни в чём».
В 6961 [1453] году турецкий царь Магмет-салтан повелел[379] со всего царства все доходы к себе в казну собирать, а никого из вельмож своих ни в один город наместником не поставил, чтобы не прельстились они на мзду и неправедно бы не судили, а наделял вельмож своих из казны своей царской, каждому по заслугам. И назначил он судей во всё царство, а судебные пошлины повелел взимать к себе в казну, чтобы судьи не искушались и неправедно бы не судили. И приказал он судьям: «Не дружитесь с неправдою, да не прогневаете бога, а держитесь правды, её бог любит». И разослал он по городам судей своих — пашей верных, и кадиев, и шубашей, и аминов — и повелел им судить честно. Так сказал им Магмет-салтан: «Братья мои любимые, верные, судите честно, этим доставите богу сердечную радость».
Лазарь Сербин поставил часы в Кремле. 1404 год (Миниатюра ⅩⅥ в.)
А некоторое время спустя проверил царь Магмет судей своих, как они судят, и доложили царю про их лихоимство, что они за взятки судят. Тогда царь обвинять их не стал, только повелел с живых кожу ободрать. И сказал так: «Если тела их опять обрастут, тогда им та вина простится». А кожи их велел выделать и ватой велел их набить, и написать повелел на кожах их: «Без таковой грозы невозможно в царстве правду ввести». Правда — богу сердечная радость, поэтому следует в царстве своём правду крепить. А ввести царю правду в царстве своём, это значит и любимого своего не пощадить, найдя его виновным. Невозможно царю без грозы править, как если бы конь под царём и был без узды, так и царство без грозы.
И сказал царь: «Невозможно царю без грозы царством править. Царь же Константин вельможам своим волю дал и сердце им веселил; они же этому радовались и неправедно судили, обоим истцам по своей вере по христианской присуждали крест целовать, и правому и виноватому. А ведь оба они говорили неправду, и истец и ответчик — один, к потерям своим прибавив, ищет возмещения, другой во всем запирается: не бил, мол, и не грабил. Так, дела не расследовав, дают обоим крест целовать, и те богу изменяют и сами от бога навеки погибнут. Те, кто сердцем своим правды не помнит, такие бога гневят, таким мука вечная готовится. Так из-за тех неправедных судей во всём греки в ересь впали, и ложную клятву на кресте в грех себе не ставили, во всём бога прогневали».
И понял царь Магмет от великой мудрости, что такой суд есть великий грех и бога гневит. И устроил он испытание божьей воли до крестного целования. На того, кому крест целовать, наставляли против сердца огнестрельное оружие и самострел против горла и держали под такой угрозой смерти, пока отец его духовный десятикратно не проговорит евангельские притчи: не лги, не кради, не лжесвидетельствуй, чти отца и мать, люби ближнего своего как самого себя. Так показал царь грекам испытание божьей воли до крёстного целования: если истца огненная стрельба не убьёт и самострел в него стрелу не выпустит, то он крест поцелует и своё возьмёт, что от суда хотел. А туркам устроил он испытание божьей воли с помощью острого меча: повелел истцу шею преклонить и шерт пить, а над ним меч подвешен. А муллам своим повелел в том месте быть и наставлять в своей вере турецкой, как это делали и греки: если меч на него не упадёт и шею ему не поразит, и речь свою он доведёт до конца, то под мечом шерт пьёт и своё возьмёт, что от суда хотел. Так вершился божий суд. А поле присуждал он в своем царстве без крестного целования: обоим тяжущимся приказывал нагими лезть в темницу, чтобы бритвами резаться, а бритву им одну положат в тайном месте, и кто её найдет, тот и прав по божьему суду. Тогда он своё возьмёт, что от суда хотел, а виновного перед ним хочет — живым выпустит из темницы, а хочет — зарежет его.
Приём в Риме московского посла. 1472 год (Миниатюра ⅩⅥ в.)
Много же мудрости почерпнул Магмет, если великую правду в царстве своём ввёл и показал примеры грозных кар, чтобы люди слабостям своим не потворствовали ни в чём и бога бы не гневили. А ту мудрость царь Магмет взял из греческих книг, где сказано, каким грекам следовало бы быть. Ввел Магмет-салтан правый суд в царстве своём, а ложь вывел, и тем доставил богу сердечную радость, и сказал так: «Бог любит правду больше всего. Невозможно царю без грозы царством править, а царь Константин вельможам своим волю дал и сердце им веселил, они же этому радовались и бесчестно стяжали, богатели, а земля и царство плакали и в бедах купались. И разгневался господь бог на царя Константина и на вельмож его и на всё царство греческое неутолимым гневом своим святым за то, что они правдой гнушались и не знали того, что бог сильнее всего любит правду. И вы меня не к тому ли ведёте, чтобы бог разгневался, и чтобы вместе с вами также и я погиб?»
Послал он по тем городам своих правдивых судей, пригрозив им своим царским гневом, и выдал им книги судебные, чтобы по ним могли они оправдывать и обвинять. И учредил он суд в каждом городе в особой палате и без пошлин, и послал в каждый город свой и во все царство своё пашей, и кадиев, и шубушей, и аминов, то есть судей царских для каждого города. А воинников своих повелел судить с большой строгостью и карать смертной казнью, а пошлин не взимать для того, чтобы не искушать судей неправедно судить. А судить воинников должны были паши, у кого сколько в полку воинства, тот его и судит, поскольку он своё войско знает. А судят они правдиво под страхом великой грозы царской, без пошлин и без взяток, и приговор их приводят в исполнение не откладывая.
Так мудро устроил царь суд, что доставил сердечную радость себе и войску своему и возвеселил всё воинство своё. Из года в год наделял он их своим царским жалованьем из казны своей, каждого по заслугам. Казна же его была бессчетна, богом наполняема за его великую правду, за то, что со всего царства своего: из городов, и из волостей, и из вотчин, и из поместий все доходы в казну свою царскую повелел собирать во всякое время. А тех сборщиков, которые собирают доходы в царскую казну, также из казны наделял своим жалованьем, а позже сборщиков проверял — по приказу ли его царскому собирают — для того, чтобы царство его не оскудело. А войско его царское с коня не слезает и никогда оружия из рук не выпускает. Он же воинникам своим всегда сердце веселит своим царским жалованьем, и довольствием, и речью своей царской. И сказал он так всему войску своему: «Не тяготитесь, братья, службою, ведь без службы мы на земле и прожить не сможем. Если царь хотя бы в малом оплошает, то величие его уменьшится, или царство его оскудеет и иному царю достанется из-за небрежения царского. Как то, что на небе, подобно тому, что на земле, так и земное подобно небесному: ангелы божьи, небесные силы, ни на миг пламенного оружия из рук не выпускают, всякое мгновение стерегут и охраняют род человеческий, идущий от Адама, и всё же службой эти небесные силы не тяготятся». Так царь турецкий Магмет-салтан укрепил сердце войску своему, а все воинники его похвалили речь царскую и сказали: «Так свершаем мы волю божью. Ведь бог любит воинство, и кого из нас убьют в битве, тому зачтётся, все грехи смываем мы своею кровью. Души наши господь принимает под свою руку святую, и такими чистыми воинниками небесные высоты наполняются».
Мудро устроил царь турецкий, каждый день 40 тысяч янычар при себе держит, умелых стрелков из огнестрельного оружия, и жалованье им даёт, и довольствие на каждый день. А для того он их возле себя держит, чтобы к нему в его землю недруг не заявился, и измены бы не учинил, и в грех бы не впал. Ведь безумный на царя злоумышляет, усилившись изрядно и возгордившись, и царём захотев стать, но этого он не достигнет, а сам навеки погибнет от греха своего, царство же без царя не будет. Вот от чего царь бережёт свою землю. А прочие его люди ему верны и им любимы, любя царя, верно служат ему, государю, за его царское жалованье. Мудр царь, что воинам сердце веселит,— воинниками он силён и славен. А пашам своим и вельможам против недруга всякого повелел он впереди стоять, в первых полках, для того чтобы те крепко стояли против недруга, и молодые бы люди, которые не столь могучи, чтобы не испугались, а на них глядя, тоже храбры против недругов были. У турецкого царя воинники с великой мудростью и знаниями выступают против недруга играть смертной игрой. И великая гроза ожидает труса по такому приказу турецкого царя: «А кто не захочет честно умереть на игре смертной с недругом моим за моё государево великое жалованье, как юнаки храбрые умирают, играя с недругами моими смертною игрой, то всё же умрёт здесь от моей государевой опалы, да ещё чести лишится сам и дети его, и будет ославлен как воннник, который бьётся пятясь».
Вот что ещё турецкий царь Магмет-салтан постановил и завещал иным царям после себя, и соблюдается это с тех пор и до нынешнего времени: всем людям во всём своём царстве даровал право служить у вельмож своих по своей воле, кто у кого захочет. И запретил закабалять их и обращать в холопов, с тем чтобы все служили добровольно. И сказал так вельможам своим: «Один бог над нами, а мы рабы его. Царь Фараон некогда поработил израильтян, и бог на него разгневался своим святым неутолимым гневом да потопил его в Красном море». И повелел он книги к себе принести, полные и докладные, и приказал сжечь их на огне. А для полонянников установил сроки, кому до которого срока быть в рабстве — семь лет отработать, а крайний срок — девять лет. А если кто кого задорого купил и если спустя девять лет всё ещё у себя держит его, а полонянник подаст на него жалобу, то будет такому опала царская и казнь смертная: не делайте того, что бог не любит, бойтесь бога, чтобы не разгневать его ни в чем, помните запрет царский и соблюдайте его.
Пушка, отлитая в Москве Павлином Фрязином. 1488 год (Миниатюра ⅩⅥ в.)
А всю эту мудрость царь Магмет-салтан выписал из христианских книг, по этим книгам следует и христианскому царю божью волю исполнять. И сказал так Магмет-салтан: «В таком царстве, где люди порабощены, в том царстве люди не храбры и не смелы в бою против недруга. Ведь если человек порабощён, то он срама не боится и чести себе не добывает, а рассуждает так: „Будь я богатырём или не богатырём, однако, всё равно останусь холопом государевым, и иного имени у меня не будет“». А в царстве Константиновом при царе Константине Ивановиче[380] даже вельможи его, лучшие люди, и те порабощены были в неволю. Все они были, хоть и на конях, и в доспехах, а против недруга не бойцы. Приятно было смотреть на вельмож его, но полки в бою против недруга крепко не стояли и из боя убегали, и другим полкам свой ужас передавали, и службой у иных царей прельщались. Поразмыслив над этим, царь Магмет стал давать таким волю и взял их в своё войско — так те, что у царских вельмож в неволе были, стали у этого царя лучшими людьми. Ведь как стали они вольными и царскими людьми, то каждый стал против недруга крепко стоять, и полки у недругов громить, и смертною игрою играть, и чести себе добывать. И сказал царь: «Этим я богу угодил и божью волю свершил, сделал то, что бог любит, и этим в войске своём юнаков храбрых прибавил». У турецкого царя по триста тысяч выступает против недругов людей обученных и храбрых, и все они сердцем веселы от царского жалованья и от довольствия, а когда надо идти воевать, то идут они спокойно. За день у них три раза бывает торг: поутру, да в полдень, да вечером, и на всё цена установлена, сколько за что заплатить, а покупают они всё на вес. А эти торги устраивать и по городам ходить с войском со всем с этим назначают гостей, торговых людей. Если кому понадобится что-то купить, то он должен заплатить цену и тогда взять. Если же кто не заплатит той цены, что установлена, то такого предают смертной казни, так что и лучшего не пощадят. А если кто обманет: не столько даст, сколько взвешено, или цену возьмёт неправильную, большую, чем по тому уставу царскому, которым царь цену установил, то такому человеку смертная казнь бывает за то, что царский запрет преступил.
Если у царя кто против недруга крепко стоит, смертною игрою играет и полки у недругов громит, и царю верно служит, будь он и незнатного рода, то он его возвысит, и имя ему знатное даст, и жалованья много ему прибавит — всё для того, чтобы укрепить сердце воинникам своим. У нынешнего царя турецкого Арнаут-паша из Арнаутской земли полонянником был, но прославился умением против недруга крепко стоять и полки водить, также и Караман-паша из Караманской земли полонянник, но были они возвышены за их великую мудрость, за то, что умеют царю служить и против недруга крепко стоять. И не посмотрел царь на то, какого они отца дети, но за мудрость их царь знатное имя на них возложил для того, чтобы и иные так же старались царю служить. Так сказал царь всему войску своему, и малым и великим: «Братья, все мы дети Адама; кто у меня верно служит и крепко стоит против недруга, тот у меня и будет лучшим». Так сказал царь войску своему для укрепления сердца, чтобы и впредь каждый стремился себе честь добыть и имя славное. Царь, говорил он, не только жалованьем своим жалует, но может и грозно наказать: «Кто не хочет умереть славной смертью, играя с недругом смертною игрой, всё равно умрёт от опалы моей царской, от смертной казни, да и чести лишится сам и дети его».
Строительная деятельность в Москве итальянского мастера Аристотеля Фьораванти. 1475 год (Миниатюра ⅩⅥ в.)
Если сам царь не идет против недруга, то посылает пашу мудрого вместо себя и всем пашам повелевает его слушаться и чтить как самого царя. А все воинники в его войске разделены между десятниками и сотниками, а те сотники между тысячниками, чтобы не было в полках его воровства и разбоя, и игры в кости, и пьянства. И если что найдут — коня, или аргамака, или полотно, или что бы то ни было,— то они отнесут или отведут к шатру большого паши, а тот, у кого что-то пропало, найдёт это у шатра большого паши, а вознаграждение заплатит по царскому уставу, столько, сколько за какую пропажу положено. А случится воровство в войске, или разбой, или что иное, или же пропажу к шатру не отнесут или не отведут, то по таким преступникам, ворам и разбойникам строгий царский розыск проводится через десятников, сотников и тысячников. Если десятник утаит преступника в своём десятке, то десятник этот вместе с преступником казнён будет смертной казнью для того, чтобы преступления не множились. В тюрьме же содержат там лишь подозреваемых до окончания царского розыска. И по городам у него те же десятники и сотники и тысячники расставлены для борьбы с преступниками, ворами, и разбойниками, и клеветниками, тут же их и казнят смертной казнью. А если десятник утаит преступника в своём десятке, а потом его найдут при розыске в сотне, то его предадут той же смертной казни.
А у царя Константина вельможи его из-за своего лихоимства и бесчестного стяжания так разбирали в судебной палате дела воров, и разбойников, и клеветников, что всем тем бога разгневали, неправыми судами своими, от слез и от крови рода христианского богатели, судили по наветам по разбойническим — кто был богат, тот у них и виноват. Так безвинно из-за них правые люди погибали, мученическую смерть принимали. А воров и разбойников за выкуп отпускали, бесчестно стяжали, во всех делах прельщались мздой и бога разгневали. Магмет-салтан из христианских книг почерпнул эту мудрость и образец праведного суда и сказал так: «Чего ради на малое прельстились, бесчестно стяжали и путь в царство небесное утратили, во всём бога разгневали? Если бы кто и великую гору золота собрал бесчестным стяжанием, то и такому господь мстит до девятого колена страшными карами. А если самому бесчестно стяжать, то как потом перед богом ответ держать?»
Записал Магмет-салтан тайно, для себя: «Таким следовало бы быть христианскому царю, всеми правдами богу сердечную радость доставлять и за веру христианскую крепко стоять». Сам он много о том размышлял с великой мудростью, хотел веру христианскую принять с сердечной радостью и восхвалил веру христианскую: «Нет другой такой великой веры у бога, как вера христианская. Кто пойдёт неверных в веру обращать и веру христианскую распространять, и даже если где войско его разобьют, то, значит, на то была божья воля, а павшие есть новые мученики божьи, которые пострадали за веру христианскую подобно древним мученикам,— души их к богу в руки возносятся, небесные высоты наполняются такими чистыми воинниками, ангелам они равны и украшены от бога золотыми венцами».
Греки же от всего этого отступили, и правду потеряли, и бога разгневали неутолимым гневом, и веру христианскую выдали неверным на поругание. А ныне, со времен Магометова завоевания, и по сю пору греки гордятся только государевым царством благоверного русского царя. А иного царства вольного, исповедующего закон христианский греческий, нет, и, уповая на бога, надежды на распространение веры христианской возлагают они на то царство русское благоверного царя русского, гордятся им, государем вольным царём и великим князем всея Руси Иваном Васильевичем[381].
Если случится спор с католиками, католической веры доктора укоряют греков: «На вас, на греков, господь бог разгневался неутолимым гневом своим святым, так же как некогда на иудеев, и отдал вас турецкому царю в неволю за вашу гордыню и за неправду. Смотрите же, как господь бог с гордыми враждует, за неправду гневается, а правда — богу сердечная радость и вере украшение». Они же всё это отвергают и с гордостью им отвечают: «Есть у нас царство вольное и царь вольный, благоверный государь князь всея Руси Иван Васильевич, и тому царству даровано великое божье милосердие и знамя божие, и являются там святые новые чудотворцы, подобные древним,— также от них исходит милость божья, как и от древних». И католики отвечали им в этом споре: «Это правда. Случалось нам бывать в том царстве для испытания веры христианской — в самом деле, они истинной веры христианской и велика божья милость той земле. Что про них сказать, про святых чудотворцев? Так проявляет себя божье милосердие. А если бы с той верой христианской да соединить правду турецкую, то были бы они [греки] достойны с ангелами беседовать». Греки же ответили: «А если бы к той правде турецкой да веру христианскую, то и турки были бы достойны с ангелами беседовать».
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги