- Потушите. - попросил я и Заза повернула выключатель. Потом, ориентируясь на еле светившееся окно, она приблизилась к кровати и тихо спросила:
- Вам худо?
- Да. не слишком-то хорошо. Я смерил температуру: 41,5.
- Хотите чтобы я сбегала за доктором?
- Нет, не хочу. Если даже такой жар может быть опасным, мне все равно. Не в этом дело.
- А в чем же дело?
Я молчал. Как мог я объяснить ей, что мне нестерпимо стало с глазу на глаз с призраками? Но у нее, по-видимому, была своя мысль. Она присела на край кровати, оправила подушку, тихонько ко мне прильнула. Потом, ощупав мой лоб и обнаружив какой он горячий и мокрый, прошептала:
- Нет, не сейчас. Когда поправишься.
- Да, когда поправлюсь.
Отстранившись, она вышла и почти тотчас же вернулась. Когда, чтобы не ошибиться в направлении, она на секунду зажгла электричество, я заметил, что поверх рубашки она накинула стеганый халатик.
{138} - Я не хочу ложиться под одеяло, - сказала она, - я лягу рядом.
- Грипп заразителен.
- Когда я захвораю - ты поправишься и будешь за мной ухаживать, произнесла Заза, тихонько засмеявшись.
- Теперь постарайся уснуть.
В ее близости было что-то успокаивающее. Запах пудры и одеколона, ровное дыхание отпугнули видения и я задремал. Когда проснулся, то ее рядом со мной не было. Квадрат окна только начинал обрисовываться, было еще очень рано. Поймав в фокус сознания настоящее и те пополнения его, которые дотягивались из прошлого, я почувствовал как, быстро вбежав по моей груди, злоба достигла горла и всеми зубами в него вцепилась. Я хотел выскочить из постели, что-то сделать, кого-то обругать, но сил не стало. Я сдался. Я откинулся на подушку, с удовлетворением вдохнул удержавшийся в наволочке запах пудры и постучал в перегородку. Заза вошла почти тотчас же, зажгла свет, приблизилась к постели.
Глаза ее еще были задернуты ночным туманом, волосы в беспорядке, губы не намазаны, веки не подведены... По даже в этом, менее привлекательном, утреннем виде она источала живое тепло, то самое простое тепло, которое позволяет нам не иссякнуть в одиночестве, к которому, как полноправный продолжатель духа, допущен всякий, даже самый пошлый, самый ничтожный, самый всеми отверженный. Позор и презрение тем, кто находит в притягательной силе тепла этого что-нибудь достойное порицания или происки нечистого духа!
- Я ушла ночью потихоньку, чтобы ты не проснулся, - сказала Заза. - Не сердись. Но мне стало немного холодно, а ты хорошо спал. Пощупав пульс, она прибавила:
- У вас все еще очень сильный жар. Поставьте градусник. Когда немного позже мы пили чай, она снова заговорила о докторе.
- Тем более, - пояснила она, - что сегодня после обеда я должна идти на работу, так что до самого вечера мы не увидимся. Я буду спокойней.
Но я не согласился. Все утро мы могли провести вместе, вместе позавтракать (я, впрочем, ограничился бы чашкой чая с сухарями) и потом я стал бы дремать. Немного поспорив Заза согласилась. Я попросил ее, когда она пойдет за покупками, снова взять для меня газеты и если что-нибудь ее самое соблазнит в витринах, купить не стесняясь. Очень скоро после ее ухода появился, все такой же недоверчивый, все такой же подозрительный и враждебный хозяин, который высказался в том смысле, что мне лучше бы перебраться в госпиталь.
- Я не хочу, - возразил я.
- За вами ходит Заза? - спросил он.
- Да. И я ей весьма за это признателен.
{139} Он покачал головой, и так выразительно, что я счел нужным спросить его, почему он против?
- Не желаю, чтобы в моей гостинице вышел скандал, - пробурчал он.
- Но какой же скандал может выйти из того, что Заза за мной ходит?
- Не в этом дело. Она только что порвала с любовником.
- А!
- Именно. Месяца полтора тому назад. Он иногда появляется и тогда между ними происходят бурные объяснения. С меня довольно и этого, вы понимаете...
- Понимаю. И, конечно, меня это устраивает еще меньше чем вас. Однако, в госпиталь я не переберусь. Лучше помереть тут, чем там поправиться. Попробуйте сказать Заза, чтобы она больше ко мне не приходила? Тем более, что она, сколько я знаю, работает и возвращается поздно.
Я уже начинал утомляться. Хозяин немного помедлил, ничего не прибавил и ушел.
Когда Заза вернулась, вид у нее был веселый и радостный. В кошелке ее были пакеты и пачка газет.
- Раз вы сказали, что хотите меня побаловать, - промолвила она, - то вот, смотрите, что я себе купила.
И развернула совсем скромный, совсем дешевенький шарфик из искусственного шелка. Повязав его вокруг шеи, она подошла к зеркалу и стала перед ним вертеться.
- Мне давно такой хотелось, - прибавила она. - Не правда ли, он мне идет?
- Очень. Но вы могли бы купить из настоящего шелка.
- Пока вы не работаете, надо быть поосторожней.
- Дайте газеты.
- Подождите. Посмотрите, что будет к завтраку.
Она принялась разворачивать пакеты, в которых были сухари, немного вядчины (так в оригинале), апельсины...
- Кроме того я сварю овощной бульон. Мы позавтракаем вместе. Но не одинаково. Смотрите!
И она достала из кошелки кусок холодной курицы, сыр, пирожные и виноград.
- Это для меня, - засмеялась она. - Вам я этого не дам. Не дам!
И слегка покраснев, прибавила:
- Вы мне сами сказали, что я могу себя побаловать... а теперь постарайтесь подремать.
- Газеты? - сказал я.
- Лучше поставьте градусник.
- Это само по себе. Газеты!
Она протянула пачку с очевидной неохотой.
{140} - 40 и шесть десятых, - доложил я минутой спустя. Заза испуганно на меня посмотрела.
- Для утра это очень много. Надо позвать доктора.
- Нет. Во всяком случае, не раньше чем завтра.
- Завтра меня не будет. Завтра я с утра уйду на работу.
Я молча перебирал лежавшие передо мной газеты, не решаясь начать чтение.
- Вот что, - твердо заявила Заза, - теперь вы будете лежать и дремать. Газеты я отбираю. Вчера вы от них только разнервничались! Я вернусь через полчаса и тогда их дам.
Не найдя в себе энергии чтобы протестовать, я малодушно подчинился. Сама того не зная, Заза избавляла меня на некоторое время от сомнений, догадок, угрызений, вспышек ненависти. Придавленный жаром, утомленный разговорами, я повернулся к стене и сказал себе, что не хочу ни о чем думать. Но ничего не думать нельзя, а при сильном жаре, границы полусна и полубреда оказываются скоро достигнутыми. Образы-воспоминания сбежались ко мне, как сбегаются мыши к просыпанной в кладовой крупе... Спустя минут сорок Заза, вернувшись, протянула мне газеты точно так же сложенным, как они были, когда она их унесла.
- Вы, стало быть, не читали? - спросил я.
- Нет. Что в газетах интересного?
Она все же развернула одну из них, быстро скользнула глазами по первой странице, и уже хотела мне ее отдать, как вдруг наморщила брови и произнесла:
- Он еще в автомобиле кататься ездил...
- Кто ездил кататься?
- Шоколадный фабрикант.
И прочла вслух: "Личность таинственной незнакомки установлена. - Дама, с которой фабрикант, в самый день своего исчезновения, завтракал, не кто иная, как директриса художественной мастерской Зоя-Гойя мадам Аллот. Шофер промышленника явился в полицию и заявил, что накануне исчезновения его хозяина он возил его и мадам Аллот в парк. Там они вышли из автомобиля и некоторое время гуляли по аллеям. Хозяин ресторана, в котором фабрикант завтракал с директрисой, увидав ее фотографию, опознал ее".
- Вот она. - показала газету Заза. Зоя красовалась на первой странице!
- Ну и хорош же этот шоколадный фабрикант, - прибавила она презрительно. - Все они одним миром мазаны. Не знают, куда деньги девать.
- Дайте газеты.
- Только, пожалуйста, читайте спокойно. Хорошо?
- Постараюсь, - проговорил я слабым голосом. Заза поправила штору, чтобы улучшить свет, подоткнула край одеяла.
{141} - Очень, очень прошу, - сказала она, уходя, - не утомляйтесь. После завтрака я в магазине и позвать вам будет некого.
В течение нескольких минут я лежал без движения. Хоть мне и было ясно, что полицейское дознание не могло не продвинуться вперед, все же эти расставленные над i точки были угнетающи. Накануне Мари не могла не знать, - хотя бы из газет, - что я завтракал с какой-то дамой. Теперь она с внезапностью обнаруживала, что Аллот был женат, что директриса Ателье как раз его жена, что я с ней катался на автомобиле и гулял по парку, и потом с ней завтракал в ресторане с домоткаными скатертями!.. Одно могло для нее оставаться неизвестным: подлинная личность Зои. Да и то не наверно! Если газеты про это не говорили ничего, то сплетни и пересуды шли, конечно, своим чередом... Я посмотрел на фотографию Зои и прочел: мадам Аллот, артистическая директриса Ателье Зоя-Гойя. Я поднял руку и бессильно ее опустил. К чему волноваться? Не все ли потеряно? Когда Мари узнала, что я завтракал с женой Аллота в том самом ресторане, где... Не до такой ли степени все становилось безнадежным, что уже и не безнадежным было, а безразличным?
Я почерпнул из посвященных моему "делу" статей, что полиция отвезла хозяина ресторана в Ателье и что тот там формально узнал Зою, которая показала, что за столом я имел вид спокойный и ни о каких экстравагантных проектах не говорил. Завтракали мы совместно только вследствие совсем случайной встречи...
Другому журналисту удалось расспросить Аллота. Так как жены его не было дома, то его приняла и впустила к "лежавшему в гипсовой повязке из-за недавнего полома берцовой кости и вдобавок простуженному директору Ателье'' сестра милосердия. Аллот пояснил, что жена шоколадного фабриканта его падчерица. Он очень сожалел, что не может, вследствие того, что болен, к ней поехать и морально ее поддержать. "Г-н Аллот, - заканчивал автор заметки, - глубоко верующий и благочестивый человек, полагает, что перст Провидения виден всегда и во всем, и что бедствия, постигнувшие его падчерицу, не могли произойти без потустороннего вмешательства. В дни испытаний, - сказал он, когда мы расставались, - Вера моя единственная опора''. Дальше говорилось о том, что беглый фабрикант, в самый день своего исчезновения, произвел банковскую операцию. Что до самой операции, то профессиональная тайна покрывала ее целиком. Но то, что фабрикант побывал в банке, позволяло, приблизительно, установить его маршрут, который затем обрывался на ресторане. Газетчики полагали, что раз я побывал в банке, говорить о самоубийстве не приходится: перед тем, как бросаться в реку или вешаться, в банк не заходят.
В общем, никто ни о чем не догадывался.
И не мог, в сущности, никто ни о чем догадаться! В таком смысле и была составлена одна из заметок. "Принимая во внимание, - говорилось в ней, безупречную семейную жизнь шоколадного фабриканта, цветущее положение его производства и зная, что таинственная незнакомка была его {142} сотрудницей, можно повторить, что исчезновение это остается необъяснимым. Было ли преступление, убийство? Такая гипотеза трудно допустима. У исчезнувшего и в мире деловом, и в частной жизни были только друзья".
Почти карикатурный вид этих сообщений оказался для меня, знавшего глубокую причину происшедшего, источником еще большего угнетения. В особенности же меня удручало, и даже приводило в ярость, "благочестие" Аллота! Конечно, некоторые подозрения в этом смысле возникали у меня и раньше, и уже тогда мне было не то отвратительно, не то страшно. Теперь, когда он заговорил полным голосом, - это стало чудовищным! По какому еще он собирался двинуться пути для "поисков сюжетов", для продления своих "опытов"? Как, после насилия над телами, хотел он насиловать души?
- Князь зловония, - проскрежетал я, - помет судеб.
Я искал, и не находил, достаточных проклятий. Впав в совершенную ярость, утратив, вероятно, - по крайней мере частично, - контроль над рассудком, я бросил газеты на пол и, как то уже раз было, выскочил из постели, подошел к стоявшей на столе бутылке с отбитым горлышком, пошатнулся, уронил стул. Уже послышались за стеной поспешные шаги, уже хлопнула дверь... Все-таки, повторяя свои собственные жесты, я успел налить вина, выпить, налить еще и еще выпить. На столе были коробки с пилюлями, флаконы... Проглотить все это сразу могло быть "выходом", и я хотел протянуть руку, когда дверь распахнулась, Заза вырвала у меня стакан, обхватила за пояс, просто-таки потащила к кровати, повалила меня на нее и накрыла одеялом, все это не произнося ни слова. Так же молча, и так же стремительно она собрала на полу газеты, растворила окно и все их выбросила. И только тогда, с некоторой злобой, произнесла;
- Если так будет продолжаться, я тебя отправлю в госпиталь. Надеюсь, понятно!
Но мне было не до нее самой, не до возражений, или подчинения. Я хотел потерять сознание, сойти с ума, умереть, - я на все был готов, только бы оборвалось течение мысли. И ничего не мог поделать! Оно продолжалось, и не было в моих силах помешать ей источать яд: да, да, не могло быть сомнения: и Аллот, и я причастны к тому же злодеянию, отравляем тот же источник, так как ведь и из-за него, и из-за меня Мари опускала глаза. Из-за него и из-за меня Мари пошла, - да, да, я видел как она пошла! - по тропинке к озеру, попросила, мальчиков ее вывезти на середину чтобы там броситься в прозрачную воду. И глаза Аллота, без зрачков, и его улыбка ящерицы! Пришли мне тогда на ум не помню где слышанные слова: "Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить, а бойтесь того, кто может и тело и душу погубить в геенне огненной". От кого я прятался за чеками, телефонами, автобусами, делами, кому я загораживал время? И кто до меня все-таки добрался и когтем своим тронул мою душу?
- Больше, - сказала Заза, - газет вам не будет.
{143} Она сидела на стуле, в ногах и смотрела на меня не то с вопросом, не то с порицанием, не то с жалостью. Не могу сказать точно, каким было выражение ее глаз. Что я хорошо заметил, так ото, что они были большие, черные! "Еще глаза", - подумал я, - "но какая за ними душа? Может быть нет за ними души?".
- Во всяком случае, я вам газет не принесу, - проговорила Заза.
А я думал: "Нет, после смерти, когда душа умирает и остается только тело, глаза тухнут. У Заза есть душа. У всех есть душа! Если бы душ не было, как все было бы просто! У живых глаза были бы как у мертвецов с самого рождения".
- Вы идете на работу? - спросил я.
- Да. Иду. И чтобы я могла спокойно работать, не делайте глупостей. Прошу вас. Не будете?
- Не буду. Но принесите мне цветов.
34.
Цветов она принесла не маленький букетик, а огромную охапку! Так как ваз никаких не было, она их расставила в старых консервных коробках и банках из под меда, за которыми сбегала к себе, а что не поместилось, положила в умывальник, напустив в него воды. Цветы были уже немного увядшими.
- Понятно, - объясняла она, - вчера магазин был закрыт и новых не покупали. Эти третьегодняшние. Но зато хозяйка дала много!
Занимаясь цветами, она расспрашивала меня о том, как я провел день. Жар продолжал быть большим, голова все кружилась и болела. Чувствуя себя совсем неважно я отвечал однословно и не разделил ее оживления, когда она показала мне очень, по ее мнению, аппетитную провизию.
- Это все из-за газет, - ворчала она.
Поев, отдохнув, наведя немного красоты, Заза пододвинула стул к кровати, уселась и застыла в некоего рода сосредоточенности. Она явно что-то обдумывала, что-то хотела, и не решалась, сказать. Но, вялый и утомленный, я никак ей не помогал.
- У меня новости, - произнесла она, наконец, робко, - но я не знаю...
- Не знаете что?
- Не знаю, как вам сказать.
- Может лучше не говорить?
Помолчав, решившись, Заза промолвила:
- Моя хозяйка продает магазин.
- А! И кто же его покупает? - отозвался я, равнодушно.
Но равнодушия этого она явно не заметила, так как {144} продолжала на меня смотреть с еще большим вниманием. По-видимому продажа магазина не была главной частью новости. Главную она только готовилась сообщить. Готовилась и боялась.
- Покупает другая хозяйка, - сказала она, наконец. - Прежняя, которая вчера ездила на похороны брата в деревню, решила туда перебраться. Он ей там оставил бакалейную лавку. И она предлагает мне ехать с ней.
- И вы решили уехать?
- Не знаю. Я хотела с вами посоветоваться.
- Какой же я вам советчик? Я даже не знаю, замужем вы, девица, вдова или разведенная? Что я могу сказать?
- Но я еще не все рассказала.
- Я слушаю.
- Над цветочным магазином есть квартирка, комната, кухня и передняя. Новая хозяйка туда не переедет, у нее большая квартира по соседству. Она мне маленькую предлагает, если бы я у нее осталась работать, чтобы я за всем могла хорошенько следить, по утрам открывать, и вечером запирать магазин.
- Надо согласиться, - пробурчал я. - Зачем менять работу, если можно не менять.
- Вы думаете?
- Да. Только я не понимаю, как все могло так быстро устроиться.
- Быстро? Нет, обо всем этом говорилось уже давно. Брат помирал несколько месяцев, от рака.
Я повторил:
- Зачем менять работу, если можно не менять.
- Я тоже так думаю. Видите, вы мне дали таки совет.
- Какой же совет? Все и так очевидно. Да и то сказать: чтобы по-настоящему вам посоветовать, мне надо все знать: как идет торговля, какая квартира... Я сейчас болен, не могу этим заняться. Если нет спешки, подождите пока я выздоровею.
- Мне надо дать ответ завтра.
- Вы ничем не рискуете, вам предлагают и с одной, и с другой стороны.
- Я хотела бы остаться.
Сказав, она встала, подошла к окну и долго смотрела на фасад стоявшего напротив дома. Ничего другого она видеть не могла, разве что, если бы нагнулась и взглянула вверх, узенькую полоску низкого темного неба. Такого низкого, такого темного ! Впрочем, я сам его тоже не видел, и только воображал, что оно должно быть таким.
- Ладно, - сказала она наконец и, вздохнув, принялась убирать.
- Вы идете завтра на работу? - спросил я.
- Конечно, иду. И даже очень рано. Завтра на базаре цветы.
- Вы на базаре покупаете?
- Tе, которые растут в наших местах. Другие привозят в {145} вагонах и за ними надо ходить на вокзал. С цветами только и приходится, что во все стороны бегать.... Они вянут, все время нужны новые. Если ночью вам будет худо, постучите в стену, а сейчас я лягу. Я устала, я очень устала, закончила она, с сердцем.
Один за другим потекли часы полусна, полубреда, одна за другую цепляясь, одна другую перебивая, поползли мысли. Совсем, совсем рано дверь приоткрылась...
- Вы спите?
- Нет.
Вошла Заза, зажгла электричество. На ней было пальто, ее голова была повязана косынкой, из-под воротника, кокетливым пятнышком, выглядывал купленный накануне шарфик. В таком полудеревенском наряде, готовая к работе, к усилию, может быть преодолевающая усталость, не выспавшаяся, прячущая в глубине сознания сомнения, которыми вечером напрасно пыталась со мной поделиться, Заза была трогательной. Я себя упрекнул в том, что был слишком безучастен, когда она объясняла свои дела.
- Сейчас я бегу на базар, - сказала она, - и когда мы привезем цветы в магазин я на минутку к вам поднимусь.
И потом приду вместе с вами завтракать.
- Спасибо, Заза. Купите всякого баловства. Купите что хотите.
- Как вы спали? Как себя чувствуете?
- Чувствую себя неважно. А что до сна, то сон это был, или не сон, я не знаю.
Она поправила мое одеяло, потрогала мне лоб, нашла, что он слишком горячий, улыбнулась и проговорила:
- Я бегу.
"Славная женщина", - подумал я, почему-то испытав облегчение, и заснул. Она вернулась, когда рассвело, наспех напоила меня чаем с сухариком, объяснила, что грузовики опоздали, и что она от этого еще больше спешит, что все уберет днем, когда будем завтракать, и прибавила:
- Лежите спокойно, не посылайте за газетами. А? Никаких газет! Вынув из умывальника цветы, она вылила остатки вина.
- Вот вам вино!.. До свидания.
Ее непосредственность, ее заботы, исходившие от всего ее существа, так сказать, элементарный шарм были трогательны, и нет сомнения в том, что все это шло мне на пользу, позволяя немного лучше с собой справляться в той моральной яме, куда я провалился. "Она произносит как раз те слова, которые нужны, - подумал я, - и от нее распространяется оживляющее тепло". Все утро я ее ждал с нетерпением, и когда, около двенадцати, в коридоре раздались ее легкие шаги, я испытал почти радость. Мы совместно позавтракали, - верней, она позавтракала в то время как, глядя на нее, я проглотил несколько глотков бульона и разгрыз сухарик. Заза особенно, - как она {146} мне поведала, - в тот день спешила: перемены в магазине шли полным ходом! Совсем уже собравшись уходить, она присела на край постели и озабоченно произнесла:
- Хозяйка уезжает в деревню через несколько дней. Новая примет магазин завтра. Сегодня она была с нами на базаре и смотрела как мы выбирали цветы. Они обе хотят знать, что я решила? А я не знаю...
- Что вы будете делать в деревне? Вам лучше будет в этой квартире, даже если она маленькая и темная.
- В деревне ли, тут ли, мне все равно придется работать.
А мой... друг сердечный...
Она кисло улыбнулась.
- Что ваш друг сердечный?
- Он лентяй. Бездельник.
- Хозяин мне вчера сказал, что вы с ним в ccopе.
- А! Хозяин вам это сказал? Какое ему дело? Впрочем, верно, что я порвала. Именно оттого и порвала, что он бездельник, лентяй. Иногда он приходит и требует, чтобы я его приютила. Ему это удобней, понимаете. Я буду работать, а он будет жить.
- А какая у него профессия?
- Профессия? Его профессия это ничего не делать. Он парикмахер, но его отовсюду выгоняют. По большей части он получает по-собие для безработных...
- А почему его выгоняют?
- Потому, что он очень медленно и плохо работает, вырывает машинкой волосы, режет бритвой щеки и подбородки. Все на него жалуются. Теперь он у матери. Живет на ее счет и она, конечно, недовольна. Он несколько раз приходил сюда и просил, чтобы я его взяла. Но я ни за что! Подумайте только, я буду с утра до вечера крутиться, а он лежать, курить и пить вино?!.. А нет, нет, ни за что, прошу пожалуйста!..
- Если так, то вам может быть лучше уехать в деревню?
- Не уверена. Совсем не уверена. Это недалеко, в восьмидесяти километрах отсюда. Там он целиком на моем окажется иждивении... И сами знаете, как все в деревне: все про всех известно. Он все время будет проводить в кафе и платить придется мне... И еще шуметь будет, хвастаться !
- Все это верно. Но почему вам не согласиться на квартиру?
- Потому, что если он в квартиру ко мне въедет, то выгнать его я не смогу никак.
- А вы сами не можете уехать к каким-нибудь родным?
- У меня нет родных. Я с детства сирота и воспитывали меня в приютах. И потом...
- Что потом?
- Чтобы въехать в квартиру, надо купить мебель.
- И у вас нет денег?
{147} - Есть, но недостаточно. Много с моими заработками не отловишь...
- Сколько вам не хватает?
Заза назвала цифру. Это было лишь маленькой частью того, что я взял из банка, вполне это было приемлемо, чтобы не сказать скромно. И потом, даже если со мной что-нибудь случилось бы, так тем хуже! Так или иначе я твердо решил к моему состоянию не притрагиваться, в моем понятии оно должно было целиком отойти Мари и девочкам. Но шевельнулась во мне и другого рода мысль: дать Заза деньги не было ли это, в известной степени, несколько цинически, несколько в аллотовом духе купить спокойствие, даже комфорт? В то время как Мари, в условиях унизительных и недостойных, будет изнывать под тяжестью наваленного мной на нее горя, я буду тут тихонько соглашаться на заботы обо мне Заза?! И хотя помочь ей купить квартиру было способом ее за эти заботы отблагодарить, - было в этом моем расположении ей помочь и что-то другое.
Что точно могла думать сама Заза, - я не знаю. Никто и никогда точно чужих мыслей не угадывал. Все же, исходя из ее вопросов, я мог предположить, что она слегка на мое участие рассчитывала. Не знать, что у меня есть деньги, она не могла: я при ней вынул крупную кредитку из бумажника, отколов ее от толстой пачки других таких же крупных кредиток. И пачка эта была не единственной, этого она явно не могла не заметить. Пока я размышлял, она смотрела на меня вопросительно и молча. Я протянул руку к кожаной куртке, висевшей на спинке стула, достал бумажник и дал Заза нужную ей сумму.
- Я знала, - сказала она, - что так будет.
35.
В последовавшие за этим дни Заза развила большую деятельность. Не щадя сил своих, можно сказать, трудилась она и хлопотала! Ко мне забегала всегда ненадолго, всегда впопыхах, чтобы накормить, дать лекарства и чуть-чуть убрать. Измученный все не спадавшей температурой, я ни о чем не спрашивал. Мысли текли медленно и равнодушие, которое все возрастало, - шло, в сущности, мне в помощь. Так полубредовые видения и голоса смешивались, путались, теряли даже приблизительную последовательность. Все же я мог себе отдать отчет в том, что дела Заза устраиваются. Утром она ходила на базар, дни проводила в магазине и возвращалась очень поздно, так как "занималась" квартирой. Что мы туда переберемся совместно, - подразумевалось, точно бы вытекало из данных мною ей денег. Но мы об этом не говорили. Через дня четыре, моя слабость так возросла, что вторичный визит доктора напрашивался, но все же я его не вызвал. Я чего-то ждал, и в этом было главное. Как-то я коснулся темы газет и {148} наткнулся на отказ столь решительный, что спросил себя: не собирается ли Заза установить надо мной род диктатуры, такой, что единственным средством самозащиты будет полное от всего отрешение? Как-то она меня спросила, кем я был раньше?
- Коммерсантом, - ответил я.
- А! Коммерсантом! По какой части?
- По конфетной.
- Я уже думала, что вы были коммерсантом. Но зачтем вы купили эту куртку и штаны?
- Я хотел заняться рыбной ловлей, для развлечения.
Она не настаивала, но поинтересовалась собираюсь ли я навсегда сохранить бороду? Я попросил дать мне зеркало. Из него на меня глянуло осунувшееся, похудевшее, неузнаваемое лицо! Я был удовлетворен.
- Да, - сказал я, - я оставлю и усы, и бороду. Она ничего не ответила, но в глазах ее, как мне показалось загоралось вопросительное любопытство. Она ушла, и появилась через час, довольная и решительная.
- Хозяйка уезжает завтра, - сказала она, и стала укладывать чемодан (что было очень просто: вещей у меня почти не было).
Зато у нее самой добра собралось порядочно и я слышал, как за перегородкой она долго с ним возилась.
На утро она вошла твердой поступью, сунула еще что-то в чемодан и заперла его на ключ, - все молча. Молчал и я. Она вышла и, после десятиминутного отсутствия, снова появилась.
Приблизившись тогда к кровати, наклонившись, глядя мне в самые зрачки, она проговорила:
- Пора одеваться.
Я подчинился. Подчинился не только ее приказанию, но еще и тому, что она меня сама стала одевать. Вошел хозяин. Я спросил, сколько я должен, но оказалось, что Заза уже за все расплатилась. Побежденный, разбитый, безвольный, еле живой, я на все соглашался. Начался спуск но лестнице. С одной стороны меня поддерживала Заза, с другой хозяин. Все кружилось, все дрожало, все, время от времени, было словно задернуто какой-то пеленой. На каждой площадке нам пришлось останавливаться. Мне казалось, что еще немного, и я лишусь чувств.
Заза меня кутала, Заза меня ободряла. Она мне казалась очень красивой, руки ее были нежны и пальцы, которыми она прикрыла мой рот, когда открыли входную дверь, были теплы и благоухали. Прямо против двери стояло такси. Я вздохнул и благодарно посмотрел на Заза. Пока мы ждали, чтобы принесли багаж, она сказала:
- Тут недалеко, мой милый. Как только мы будем дома, я тебя уложу и ты увидишь, как тебе станет хорошо.
Потом все сливается в моих воспоминаниях. Куда, как и сколь долго мы ехали, я в памяти своей восстановить не могу. Что-то {149} осталось сзади, что-то ждало впереди.
И между этими двумя точками - пустота.
Когда мы остановились, я увидал витрину и в ней цветы, - много цветов! "К свадьбе это или к похоронам?" - подумал я. - Заза и шофер помогли мне выйти, помогли подняться по лестнице, - всего одна, коротенькая лестница, чуть что не втащили меня по ней. Заза отворила дверь. Я проник тогда в большую и очень низкую комнату. где меня поразили окна. Это были два увенчанных полуокружностью прямоугольника, начинавшиеся у самого пола и достигавшие приблизительно половины высоты стены. Потом я узнал, что окна эти опирались на фундамент и были разделены, возле верхней своей трети, полом квартиры Заза, приспособленной сравнительно недавно. Но тогда эти два ярких и низких окна показались мне удивительными, ненормальными, едва ли не противоестественными. Точно полуподвал, выдвинутый на высоту антресолей каким-то подземным сдвигом !
Все было тщательно убрано, пол сверкал, на столиках лежали белоснежным скатерки, в углу стояла уже наполненная дровами, с заготовленными перед ней лучинками, печь. Но раньше чем чиркнуть спичку Заза подвела меня к большой, красного дерева, старомодной кровати. Она была постелена, она уже была открыта, она меня, со вчерашнего дня, когда Заза все приготавливала, ждала. Мне хотелось что-нибудь сказать, поблагодарить, дать, по крайней мере, понять, что я все заметил и все оценил, что я глубоко тронут... Но я не смог выдавить из себя ни единого слова, - точно бы кто-то за горло меня держал.
В странно-низкой, странно-большой этой комнате, углы которой убегали в тень, где пахло воском, где было уютно, где, - как только затопилась печка, - стало тепло, которая, показалось мне, находится в конце моего, мне самому непонятного, пробега, не принимал ли меня в лоно свое мой духовный склеп? Не его ли схеме соответствовали эти два обращенных к низу полуокругленных окна?
Заза усадила меня в кресло и стала раздевать. Снова я подчинился. Во мне не оставалось ни одной крупинки независимости. Заза считала, конечно, что это мое состояние вызвано болезнью, жаром, усталостью, и, отчасти, это было так. Но только отчасти! В первые минуты моего пребывания в этой квартире, меня давило и оглушало обостренное сознание общего поражения.
- Жар, - сказала Заза, - стал еще сильней. Но сегодня утром придет доктор, я назначила ему еще вчера.
Она ни о чем меня не спросила, не попыталась даже узнать, нравится мне или нет; она, сколько я мог судить, была испугана. Вероятно она сомневалась: не причинит ли мне этот, так тщательно, так влюбленно ей подготовленный переезд больше вреда, чем пользы?
{150}
36.
Несколькими часами позже появился доктор, который и определил крупозное воспаление легких. Он прежде всего поспешил успокоить Заза: теперь, сказал он, медицина во всеоружии для борьбы с этим! Но я знал, что от воспаления легких умерла мать Мари когда была, вторым браком, за Аллотом, и подумал, что налицо может быть род предзнаменования, что Заза мне приготовила смертный одр... Впрочем, умереть меня не страшило. Неприятной была мысль, что в таком случае окажется обнаруженной моя настоящая личность и Мари заключит, что я ее покинул чтобы поселиться с Заза. Зоя, Заза!..
Вереница последовавших за этим дней отмечена в моей памяти образами такого внимания и таких забот, каких я никогда и ни с чьей стороны не видел. Заза вставала чуть свет, ложилась поздно. Она все чистила, вытирала пол, топила, мыла, стирала и работала в магазине. Я еще дремал когда, по утрам, давно сложив походную кровать, ею предусмотрительно купленную на время моей болезни, она уже хлопотала. И когда вечером она, до того как эту кровать бесшумно раздвинуть, раздеться и лечь, что-то штопала, пришивала, гладила, я уже спал. Ни одной минуты она не сидела сложа руки!
Днем, при каждой возможности, она поднималась из магазина, чтобы спросить, не надо ли мне чего-нибудь, узнать, какая температура, оправить подушку...
Ночью, - когда я не спал, - она тихонько приближалась ко мне, ощупывала лоб, что-нибудь ласковое шептала, спрашивала, не хочу ли я пить, если нужно давала лекарство...
Большая слабость миновала довольно скоро. Вспрыскивания новых средств и заботы Заза сделали свое дело. Но душевное мое состояние и умственное расположение были плачевны. Особенно по утрам. Я вылезал из под одеяла и, медленно ходя по комнате, начинал диалог с "отцом-хамом". Из зеркала, к которому я иной раз приближался, на меня смотрело отражение, казавшееся мне не моим: большая борода, длинные усы, провалившиеся щеки и глаза: помутневшие, сузившиеся, с набухшими веками, с какой-то отталкивающей хитрецой. Стиснув челюсти, я со злобой ложился и ждал возвращения Заза, которая приходила поить меня утренним чаем. Трогала лоб. Улыбалась. Осторожно целовала. И явно ждала, ждала всем существом моего полного выздоровления...
На смену этому первому, в общем довольно короткому периоду пришел второй, когда я почувствовал, что силы мои начинают восстанавливаться. Утром рано Заза чистила и зажигала печку и убегала в магазин. Узнав, что мне лучше, хозяйка отпускала ее менее охотно и я подолгу оставался в одиночестве.
Я не был еще достаточно силен, чтобы приступить к деятельности, к которой приступил позже, но лежать в полудремоте тоже не {151} мог, и или ходил по комнате, или стоял у полуокон, или сидел в кресле, напряженно думая. Но последовательно вытекавших одна из другой мыслей не было. Все было поисками одной, основной мысли, которая казалась совсем близкой, которую я почти настигал, и которая всегда, в крайнее мгновение, ускользала.
К завтраку, сбегав до того в лавки, возвращалась Заза. Пока мы ели, я оставался рассеянным, еле-еле отвечая на ее вопросы. Но она, по-видимому, относила мою безучастность за счет болезни и ни разу не сделала мне никакого упрека.
После ее ухода я снова думал и только вечером, чтобы отдохнуть, затевал простой разговор, выслушивая рассказы о том, как протек день: необычайно элегантная покупательница, коротенькое пререкание с хозяйкой, забытый в магазине проезжими иностранцами чемоданчик, опрокинутый собачкой горшок цикламена...
Несколько позже я попросил принести мне газету. Заза оглянула меня с недоверием, но газету купила. Развернув листы тотчас после ее ухода, я тщетно искал хотя бы малейшего намека на "исчезнувшего шоколадного фабриканта". Следствие, вероятно, длилось. Но так как нового ничего не открыли, то дело больше не интересовало ни одного журналиста, ни одну редакцию. Кроме того, со всех сторон напирали происшествия, одно другого занимательней.
Из отсутствия новостей не следовало, однако, что мне не нужно скрываться и квартира Заза, в этом смысле, была идеальным убежищем.
37.
Как-то утром, когда Заза ушла на работу, я рискнул пойти в парикмахерскую. Там мою шевелюру, усы и бороду привели в порядок, и в таком улучшенном виде, я, - неожиданно, - проник в цветочный магазин. Я был тронут радостной и гордой улыбкой, которой Заза меня встретила. Она меня представила хозяйке, и было очевидно, что на нее я произвел самое лучшее впечатление. Еще немного и она поздравила бы Заза с таким удачным выбором: какой, мол, ваш друг представительный, какой серьезный, какой элегантный! Последовало приглашение ее к нам, откушать, в ближайшее воскресенье, после чего я присутствовал при продаже двух или трех букетов. Заза умело заворачивала, приклеивала этикетки, а хозяйка, с радостной улыбкой, принимала деньги. Я был в положении не то привилегированного, не то имеющего какие-то тайные права, человека. Я вышел из магазина раздраженным, раздраженным же вошел в квартиру. Если оказывалось, что моему драматическому недоумению должно так просто придти на смену спокойное "мелко-коммерческое житие", то не утрачивало ли мое убежище всякий смысл, и сам я не должен ли был подозревать себя в пошлой фальши?
{152} Я смотрел на окна, смотрел на то, как все чисто убрано, как все блестит, и удивился тому, что у, в сущности примитивной, Заза было так много вкуса: ничего банального в устроенной ею комнате я не находил. Но легче от этого мне не становилось.
Заскрипел тогда в замочной скважине ключ, дверь отворилась и, смущенная, робкая и радостная, приблизилась ко мне моя подруга. В первый раз с тех пор как я ее знал, видел я у нее такое выражение ! Глаза мерцали, губы были сложены не то в улыбку, не то в вопрос! Она меня обняла, она ко мне прижалась, она что-то шептала. И так просто было проникнуть в сокровенную сущность ее мыслей: "Вот, наконец, после стольких усилий, после такой заботы, после такого долгого ожидания ты поправился и ты мой... Ты пошел навести красоту и сейчас же пришел мне показаться! Конечно! Я сразу все поняла!".
Я не знаю, какие скрещиваются, сплетаются, расходятся и вновь друг друга находят линии, образы, узоры и краски в том мире, куда меня увлекла Заза, и не знаю, каким побуждениям мы, в этот мир проникнув, подчиняемся. С меня довольно знать, что мы подчиняемся и что от частицы самих себя отрекаемся радостно. Знаю еще, что таких благодарно-влюбленных глаз, какими были глаза моей любовницы после первых объятий, я никогда не видел, и никогда не увижу. И еще знаю, что мне было больно: я не мог ей ответить тем же! Чтобы ее не терзать и не мучить с первого же шага, я спрятал тогда в глубину души все сомнения и все упреки себе, заменил обман самообманом. Ей ведь предстояло пострадать от моей слабости, не мне!
Вечером складная кровать исчезла, на столе и на полках появилось множество цветов. Заза постелила тонкие простыни, достала свою самую красивую, шелковую рубашку.
И превратилась тогда комната больного в брачный покой: без всякой церемонии, без оповещения, с глазу на глаз Заза выходила за меня замуж, принимая, вероятно, мое молчание за знак согласия. Она повидала мне тогда всю свою жизнь, рассказав, что у нее было не один, и не два любовника. Свою наивную нетронутость она отдала молоденькому матросу торгового флота, который, прожив с ней два месяца и обещав жениться, ушел в плаванье и не вернулся. Никогда ничего она о нем так и не узнала. Потом был сын булочника, тоже обещавший жениться, но после нескольких месяцев встреч в отелях сознавшийся, что он не сын булочника, а его подмастерье, что при этом женат, и что у него самого недавно родился сын. Потом появился коммерческий агент, уезжавший, приезжавший, снова уезжавший и снова приезжавший. Он торговал кружевами и наборами для дамского белья.
Он ее, как ей казалось, любил по-настоящему, часто делал подарки. ("Вот, - сказала она с обезоруживающей простотой, - эту рубашку я с той поры сохранила!"). Но получив назначение в другую область, он уехал и хоть и обещал ее выписать, но не только не выписал, но вообще ничего о себе не сообщил. Потом появился не то банкир, не то делец, увезший ее в роскошном поезде, но на утро, по прибытии в столицу, купивший ей обратный билет {153} третьего класса и сказавший, что он "передумал". За ним последовал владелец обувного магазина, с которым, чтобы не потерять места, ей приходилось, время от времени, ездить в рестораны и подчиняться тому, что за этим следовало. Но однажды, он ее побил и ей пришлось убежать. Тогда она поступила в цветочную лавку, вскоре после чего ее взял под "свое покровительство" парикмахер, о котором я уже знал. С ним она прожила некоторое время совместно, и от него она отделалась незадолго до нашей встречи.
- Он только курил, пил и пел, - закончила Заза, меланхолически.
- Пел?
- Да. У него была гитара. Он перебирал струны и что-то урчал, очень плохо. Он уверял, что если бы не бедность, то сделался бы знаменитым, но что соединить работу в парикмахерской и искусство - невозможно. У нас была квартирка. Я его там оставила и переехала в гостиницу, но он, после этого, от квартиры отказался и поселился у матери. Но я тебе про все это уже говорила...
И прибавила:
- Ты моя первая настоящая любовь. Прошлое не считается. Да и можно ли их всех с тобой хотя бы сравнить?
Как было реагировать, что было ответить? Недоумевая, я молчал. Она ничего от меня не требовала: ни обещаний, ни планов, ни заверений. Ей довольно было того, что я тут, рядом, что ей можно меня ласкать, целовать и что я всему этому подчиняюсь, позволяю это так же, как позволял за собой ухаживать, давать лекарства, укладывать в постель, оправлять одеяло когда хворал. От нее исходили и тепло, и благоухание, и такая в глазах ее светилась нежность, столько бесхитростной преданности, что даже моему, раздвоенному сердцу становилась доступной благодарная сладость.
- Я тебя люблю, я тебя люблю, - повторяла она, - и никого до тебя не любила. Все что до тебя было - не было! Ни с кем я того не чувствовала, что чувствую с тобой.
Но ни разу не спросила: люблю ли я ее? Точно боялась.
Когда я оставался один и, по установившейся привычке, принимался шагать от одной стены к другой, в мыслях моих - которые я направлял в ту же все сторону, пытаясь что-то ускользающее понять, появились новые уклоны. Я чуть ли не упрекал себя в том, что соглашаясь на любовь и на ласку Заза, я откликнулся на сигнал: можно ведь и отдохнуть! И спрашивал себя: не воспользоваться ли тем, что случилось, чтобы сдаться и двинуться по новому пути?
Как-то, открыв газету, я прочел: "Исчезнувший шоколадный фабрикант. Тайна, которой покрыто это исчезновение, так и остается тайной. Поиски не привели ни к какому результату несмотря на осторожный опрос целого ряда находившихся с фабрикантом в сношении лиц. И хотя ничего не было в его частной жизни обнаружено такого, что могло бы послужить поводом к самоубийству, именно оно остается самой
{154} правдоподобной гипотезой. Случаи непреодолимого влечения к самоуничтожению так же установлены, как случаи внезапного безумия".
- Ах, если так, то вот: расскажите о весельи, милые ! - воскликнул я, припомнив врезавшуюся мне в память строчку какого-то стихотворения. Учитель истории Шастору! И я! - Я почти был готов, когда вошла Заза. Она была розовой, хорошенькой, глаза ее блестели, она смеялась! Все чаще и чаще она была такой, как бы давая мне понять, что все теперь введено в колею, и что она во всем на меня полагается. В ней расцветала совершенная женственность, дополнявшая уже раньше замеченные мной качества ее сердца и души. Она упраздняла свою надо мной опеку, заменяла возникшие между нами, во время моей болезни, отношения другими, не случайными, а окончательными. Она словно говорила, что теперь ее очередь подчиняться, и что она будет счастлива мне подчиниться. И я не побежал на мол, и не бросился в воду. Как-то уж очень резко оказались противупоставленными "царство теней" и объятия Заза!
Все слагалось теперь так, что я был в безопасности. Меня больше не искали! Меня считали мертвым! Надо было задернуть прошлое как можно более темными шторами, попытаться самого себя туда больше не пропускать, закрыть глаза на глаза Аллота. Как можно более темными, попытаться!?.. Совсем забыть, совсем не видеть было невозможно, и на новый путь я вступал с оговоркой. А позже не сумел его покинуть с достоинством.
38.
Завтрак, устроенный Заза в честь хозяйки, был отправной точкой перемены, после него моя жизнь вошла в русло. Хозяйка попросила меня помочь ей составить заявление о подоходном налоге, что, хорошо знакомый с такого рода вещами, я сделал легко и скоро.
Потом возникла надобность в приведении в порядок переписки с поставщиками. Обнаружив хитрости, почти недобросовестность одного из них, я вывел его на чистую воду, благодаря чему занял в глазах владелицы магазина преобладающее положение. Неопытная в делах коммерческих она, с самого начала, наделала множество ошибок, и, не прими я в ее деле участие, оно, вероятно, погибло бы. Мой опыт пришелся кстати: магазин твердо стал на ноги. Была введена отчетность, провели телефон, купили пишущую машинку, регистратор, картотеку, гроссбух, журнал...
Все же я ограничивался минимумом, предпочитая - больше того: считая необходимым - оставаться в тени.
Что до Заза, то по мере того, как шли дни, недели и месяцы, она с все большей ясностью отдавала себе отчет в моих деловых навыках, видела мои привычки, вкусы и из-за всего этого в ней росли какие-то сомнения. Не раз, {155} затаив дыхание, еле слышно она меня спрашивала: "Ты меня не бросишь?" И добавляла:
- Я же вижу, что ты раньше жил не так, как мы живем теперь. Ты никогда мне не говоришь о прошлом. Точно у тебя есть какой-то секрет.
Я молчал.
Позже она, с сокрушением, сказала, что время идет, а "прибавления семейства" не ожидается.
Я молчал.
Как мог, я ее баловал. У меня оставалось немало денег, и я просил ее не стесняться при покупках нарядов, выписывал из столицы модные новинки, духи, и вообще всякие дамские вещи. Чтобы мне угодить, она всегда была элегантной, отлично причесанной, надушенной, умело подкрашенной. Ее природный вкус был безошибочен.
Но когда она меня просила пойти с ней в театр, в кинематограф, или пообедать в большом ресторане, или даже просто посидеть и послушать оркестр в каком-нибудь кафе - я отказывал. Я даже гулять с ней не ходил, ссылаясь на свои домоседские предпочтения. Осторожность оставалась правилом. У меня столько было в деловых кругах знакомых !
Я покупал много книг и читал, так сказать, запоем. К моему желанию устроить полки Заза отнеслась с уважением и когда я открывал очередной том, она не смела заговорить.
Когда стало приближаться лето, она призналась мне, что хочет съездить на юг, куда ее манили расклеенные на стенах пестрые афиши. И что меня совсем растрогало, так это ее робкая просьба разрешить ей готовиться к поездке, даже если я не уверен, что она сможет состояться.
Разумеется, я "разрешил".
Она купила большую соломенную шляпу, купальный костюм, пляжные туфли, флаконы с жидкостями для загара, какой-то особенный лак для ногтей... принялась сама шить очень яркие и легкие платья, необычайно широкие, разлетающиеся юбки и шорты. Когда же она мне сказала:
- Я не знаю, поедем ли мы. Но так ты увидишь, какой я могу быть красивой на пляже, - то я был просто смущен.
Время от времени она приглашала своих подруг, которые, по большей части, были несколько озадачены ее удачей и плохо скрывали зависть. Одна из них, - жена паровозного машиниста, - мне, впрочем, понравилась, и я принял предложение у нее откушать. В нашу честь был приготовлен улучшенный обед. Так же как у нас, все было в квартире машиниста убрано и надраено до последней возможной степени. Белая скатерть, цветы, праздничная сервировка... Разговор не блистал эстетической утонченностью и расположился вокруг профессиональных тем, что не помешало ему быть и интересным, и содержательным. После двух стаканов вина легкая натянутость исчезла и {156} все прошло отлично. Вскоре после этого Заза пригласила эту пару обедать.
После кофе и ликеров молодые женщины стали рассматривать и перебирать купленным Заза пляжные вещи. Они обе весело смеялись, а я слушал соображения машиниста насчет притяжения, которое оказывают на слабый пол наряды, и притяжения, которое этот слабый пол, наряженный или нет, оказывает на пол сильный.
Когда они ушли, Заза тихонько проговорила:
- Ну как мне хотелось бы поехать покупаться на юге, в синем море. Может быть, при оплаченных отпусках, это не так дорого стоило бы? И ведь не все же там гостиницы люкс!..
Я ничего не ответил.
Как-то раз вечером раздался звонок. Заза пошла открыть и из передней до меня донеслись восклицания, угрозы, поспешные реплики. Заза была явно испугана. Я вышел в переднюю и без труда узнал парикмахера, фотография которого мне была показана еще в гостинице. Мой большой рост в сравнении с его очень маленьким, мои широкие плечи в сравнении с его очень узкими, оказались действительней всяких словесных аргументов. Я только посмотрел на парикмахера, даже не раскрыв рта. Он же замолк сразу и еще больше сгорбился. Светлые глаза его потухли, он приподнял каскетку, что-то пробормотал и вышел. Заза казалась взбудораженной. Она попробовала мне что-то объяснить насчет того, что все между ними кончено, что она не понимает, как он посмел, давала слово, что это не повторится... Я взял ее, как ребенка, на колени и тотчас же, спрятав у меня на плече голову и немного всплакнув, она стала меня целовать и говорить, как сильно любит...
Но два эти эпизода и несколько других, расположенных в таких же плоскостях, скользили лишь по поверхности моего убежища, которое я, все чаще и чаще, сравнивал с царством теней. И в комнате, где я, запершись, или ходил, или читал, понемногу установилась некоего рода напряженность, природы которой я определить не могу, но которую иной раз чувствовала и Заза. Об этом я, впрочем, только догадывался, так как никогда ни малейшей жалобы с ее стороны не слышал. Если, видя ее затуманившейся, я спрашивал о причине, то она всегда ссылалась на какую-нибудь хозяйственную заботу или на усталость.
Потом стала хворать владелица магазина. У нее начали болеть и пухнуть ноги, она не могла долго стоять и появлялась раз в два дня. Но и это было слишком для нее утомительно и она попросила Заза и меня заменить ее на время болезни, которая, как она полагала, может продлиться довольно долго. Нехотя, я все же согласился. Проводить дни в магазине меня не устраивало совершенно, но я не хотел отказать Заза в поддержке. У нее на руках было и все наше хозяйство, которому она уделяла не мало сил.
Мы стали совместно, рано утром, ездить на базар, для закупок. Я занялся немного и продажей. Счетоводство, сношения с поставщиками {157} и прочие, вытекавшие из более пристального внимания, обязанности заполнили почти все мое время.
Войдя во вкус, я затеял различные усовершенствования, видоизменил расположение, улучшил освещение, закупил, для обертки цветов, новую, очень красивую бумагу. Так как я владел двумя языками, то у нас стали бывать иностранные покупатели. И когда владелица, несколько позже, пришла посмотреть, то улучшения не могли не броситься ей в глаза. Я ясно видел, что мне она доверяет безоговорочно, что только и хочет, чтобы так продолжалось. И еще немного спустя она мне предложила все взять в свои руки, стать ее доверенным и заинтересованным сотрудником. Само собой понятно, я отказался наотрез. Но, в свою очередь, внес предложение: поручить ведение дела Заза, с тем, что я останусь ее советником, предложение, которое было принято. Я составил проект контракта и Заза отнесла его для "проверки" и регистрации к нотариусу.
Тот прежде всего поинтересовался: кто составил проект? Заза сказала: мой друг. Он ее заверил, что все написано рукой очень опытной, что было для нее источником гордости.
В магазине установили большие зеркала, все заново выкрасили. Заза, ставшая сама коммерсанткой, получившая в свое распоряжение помощницу, веселая, нарядная, красивая, все больше и больше влюбленная, была счастлива.
А так как из перемен этих для меня вытекли несколько большие досуги, то я снова мог проводить в низкой комнате долгие часы, бродя из угла в угол, читая, думая, снова читая, и снова думая.
39.
Наступило жаркое лето, такое жаркое, что даже на берегу моря, иной день, дышать было нечем. Ни одного облачка, ни малейшего ветерка... Конечно, в глубине души, Заза мечтала о поездке на юг, ставшей, из-за перемен в ее положении, в этом году невозможной, но если и мечтала, то ни разу об этом ничего не сказала.
В одну из пятниц пришло письмо от прежней хозяйки, которая побывала в городе и была совершенно поражена превращением ее скромной лавочки в нарядную цветочную торговлю. Она приглашала нас завтракать в следующее же воскресенье. Я сразу увидал, что Заза поехать очень хочется, и еще увидал, что она просто не смеет меня попросить ее сопровождать. Полагая, что визит этот принесет ей законное удовлетворение, я решил не портить бочки меда ложкой дегтя, и сам ей сказал, что мы поедем вдвоем. Почему-то на этот раз я побоялся быть слишком эгоистичным. Желание Заза появиться у бывшей хозяйки в полном блеске и в сопровождении "мужа" было понятным, было законным и войти в этот дом со мной подруку было куда заманчивей чем начинать с объяснений: "мой друг не совсем здоров, он просит его извинить".
{158} В субботу в полдень, отпустив продавщицу, Заза закрыла магазин и до самого вечера готовилась в поездке, гладя, освежая, подшивая... Кроме того, она испекла много сложных пирожков и тортов.
Время от времени, слегка разгоряченная и возбужденная, она входила в комнату, где я шагал от стены к стене, давая мне попробовать то или другое, спрашивая, кажется ли мне это вкусным, и не надо ли еще посыпать сахару или посолить? Покончив с печеньем, она приступила к примеркам платьев и, разумеется, мои предпочтения играли большую роль. Она спрашивала, нравится ли мне больше голубое, чем белое? Я отвечал, что она, сама мне так же нравится в голубом, как в белом, и что так же, если не еще больше, нравится без всякого платья. Заза смеялась. Вечером, сославшись на неотложное дело, я вышел один. Тронутый бесхитростной радостью Заза я замыслил доставить ей дополнительное удовольствие и сговорился с шофером такси, чтобы он подал автомобиль в воскресенье, к десяти, как раз когда надо было собираться итти на вокзал, и отвез бы нас в деревню, там подождал и привез обратно.
Открыв утром окно, я обнаружил, что небо слегка задернуто и порадовался тому, что жара нас не будет слишком мучить. В десять, когда мы кончали утренний завтрак, раздался коротенький звонок: шофер докладывал, что автомобиль подан.
- Какой автомобиль? - спросила Заза, приподняв брови и приоткрыв розовый ротик.
Я объяснил.
Подойдя ко мне - нет: подкравшись, - она меня поцеловала и, думается, из всех ее поцелуев был этот самым нежным, самым, если можно так выразиться, глубоким. Но кольнуло у меня что-то в сердце во время этого поцелуя, потянулось в нем что-то, защемило...
Потом побежала дорога, то прямая, по лугам и полям, то вьющаяся между зелеными холмами, то совпадающая с улицей деревушек, где мы видели выходивших из церквей христиан, то стиснутая дюнами, поросшими редкой и суховатой травой. На все Заза смотрела так, как дети смотрят на витрины с игрушками, всему радовалась, всему улыбалась, по всякому поводу делилась со мной впечатлением.
Легкие облака разошлись когда мы были почти у цели.
- Само небо, - сказала Заза, - позаботилось о том, чтобы нам не было жарко в дороге! А теперь оно опять синее.
Деревня, куда мы приехали несколькими минутами позже, была большой, почти что она напоминала городок. От длинной, разделявшей ее на две части, улицы, - продолжения дороги, - по сторонам которой были совсем новые и некрасивые дома, расходились узкие переулочки. Чтобы спросить, как добраться до цели, шофер остановился у киоска. Я воспользовался этим, чтобы купить модный журнал, - мне хотелось продолжать баловать Заза. С внезапной отчетливостью возникло тогда во мне воспоминание о том, как я вышел купить журнал, направляясь на фабрику, и как я ушел, даже его не взяв.
{159} Я внутренне сжался. Я услыхал в ушах звоны вселенной, я ничего не видел, кроме потоков световых годов, проносящихся над пустынным пляжем... На мгновение мелькнул перед моим внутренним зрением портрет молодой женщины и маятник астрономических часов медленно качнулся из стороны в сторону. Но секунда не расщепилась... Я купил журнал, взял сдачу, вернулся в такси. Откинувшись, я провел рукой по вдруг вспотевшему лбу.
- Тебе жарко? - спросила Заза. Она достала платочек и вытерла мое лицо.
- Я хочу, чтобы ты был очень красивым сегодня, - прошептала она и, очень осторожно, чтоб не нарушить раскраску губ, меня поцеловала. Узнавши тем временем дорогу шофер тронулся. Когда мы подъехали к довольно большому дому, половину фасада которого занимала лавка, я с собой уже справился.
При нашем появлении возникла некоторая суета. В лавке было несколько покупателей и хозяйка что-то отпускала. Увидав нас в такси она выбежала на тротуар, расцеловалась с Заза и я был представлен. Заза передала пакеты и цветы. Пакетов было много и букеты были большими. Магазин заперли, хозяйка усадила меня в саду в плетеном кресле и увела Заза, чтобы совместно с ней кончить приготовления. Из кухни доносился смех, восклицания, звон посуды и запах жареного. Не было ни малейшего сомнения в том, что Заза очень довольна, что ей весело, что она счастлива. Она что-то оживленно рассказывала и когда, время от времени, выходила, на порог, то щеки ее пылали и глаза блестели. Несколькими минутами позже появились еще приглашенные: слегка церемонный секретарь коммунального совета, с женой, пепельные волосы которой заставляли думать о волосах привидений; сравнительно молодая, - лет сорока пяти, - помощница заведующего сельскохозяйственным кооперативом и другие. Всех попросили в столовую, где ждал великолепный стол: белая скатерть, фарфор, серебро, вазы с цветами, привезенными Заза. Комната была большая, высокая, обои светлые, окна завешаны белым тюлем, смягчавшим солнечные лучи. Все было размеренно, все было приятно, все улыбались и всех радушней улыбалась хозяйка. Блюда которые она приносила, с помощью бывшей ее служащей, теперь равноправной коммерсанткой, - Заза, были одно другого вкусней. Напитки: вино и сидр, поблескивали в графинах и стаканах, где золотом, где рубинами. Оживленный разговор становился, иной раз, игривым, или двусмысленным, но ни разу я не услыхал ни одной вульгарной ноты.
Несмотря на это всеобщее хорошее расположение, несмотря на веселые и довольный улыбки, которыми меня награждала Заза, несмотря на то что бесхитростная радость ее мне была по душе, я не переставая чувствовал беспокойство. Я все время делал над собой усилие. Я постарался развлечь разговорами свою соседку, - помощницу заведующего кооперативом, - вступил в небольшое, как можно более расплывчатое, обсуждение политических известий, потом, внезапно {160} оказавшись в центре внимания, рассказал, как нам с Заза удалось, в короткий срок, развить и укрепить дело и, применительно к этому, обменялся с секретарем несколькими фразами об административных и налоговых придирках. Сам бывший коммерсант, он оказался очень в курсе этих вопросов. За курицей последовало жаркое, за ним второе жаркое, потом салат, овощи, сыры. Принесли фрукты, и хозяйка предложила шоколадный крем, пояснив, что он приготовлен и ей, и Заза, давшей, в последнюю минуту, ценные указания, что и позволило крему выиграть в сравнении с другими кремами. Заза весело побежала на кухню, вернулась с вазой и сама обнесла приглашенных.
- Вы любите шоколад? - осведомилась моя соседка, заметив, что крем особенно вкусен оттого, что не слишком сладок. Заза предложила посыпать сахарной пудрой, за которой снова пошла на кухню.
- Мадам Заза, - сказала хозяйка, - отлично готовит. Я это узнала когда мне пришлось ее как-то попросить помочь, в той квартире, где вы теперь живете.
Заза принесла пудру.
- Может крем не всем по вкусу? - спросила она. - Некоторые любят, когда очень сладко.
- Если крем недостаточно сладок, - заметила хозяйка, - то вины Мадам Заза в этом быть не может.
Но все единодушно запротестовали, говоря, что именно оттого, что крем не очень сладок, он так оригинально-приятен.
- Некоторая его горькость зависит от того, - сказала хозяйка, - что самый шоколад не совсем обыкновенный. Я нашла несколько таких плиток в одном из ящиков, в лавке, когда получила ее по наследству от брата, и спрятала их из-за оригинальной упаковки.
- Я сейчас принесу эту упаковку, она, правда, очень оригинальная, прощебетала Заза, выпорхнула в кухню и вернулась с таким мне страшно знакомым, прозрачным футляром в руках! И в нем был рисунок...
- Какая ваша жена хорошенькая, - прошептала моя соседка.
- Больше никогда я такой упаковки не видела, - произнесла хозяйка. Да и представитель, предлагавший шоколад этой марки, куда-то пропал.
Секретарь взял футляр, внимательно его осмотрел и вынул из него Зоин рисунок.
- Действительно оригинально, - сказал он. - И футляр. И рисунок. Смотрите: точно купола, сосны. Какой-то северный пейзаж, и небо... Вы говорите, что представитель этой марки больше не появляется?
- С тех пор, как я приняла магазин, он ни разу не был.
{161} Снова осмотрев рисунок, который, обойдя все руки, вернулся к нему, секретарь внятно и дважды прочел мою фамилию.
- Так это как раз тот фабрикант, про которого писали в газетах, что он пропал, - воскликнул он.
Его тон был тоном остряка, и все громко рассмеялись.
- Ну, как же, ну как же, я теперь помню, - сказала моя соседка, - во всех газетах было написано. Потом, кажется, установили, что он покончил с собой.
- Кофе мы пойдем пить в сад, - промолвила хозяйка, - только пусть каждый захватит свой стул. Там всего одно плетеное кресло.
К этому креслу я прошел и в него опустился не ожидая приглашения. А сев, почувствовал изнеможение и провел по темени ладонью.
"Как бы стать совсем ко всему безразличным?" - мелькала подлая мыслишка.
- Тебе нехорошо? - спросила, подойдя ко мне, Заза.
- Да. Немного. Я устал. Завтрак был плотный. И жарко.
- Я уже за столом заметила, - продолжала Заза, - Bcе болтали, шутили, смеялись. А ты молчал.
- Все пройдет. Не обращай внимания, - лгал я.
- Как вы нежны с вашим мужем, очаровательная мадам Заза, - галантно отнесся секретарь. - Он, кажется, устал. Может быть нужна чашка крепкого кофе?
- Хочешь? - спросила Заза.
- Нет, нет, нет, - сказал я резко и встал. - Не хочу, нет, не хочу, ничего не хочу.
Сделав несколько шагов я вернулся к креслу и снова в него уселся. Приглашенные устроились кружком. Заза помогала наливать кофе, разносила чашечки, стаканчики с ликерами, коньяком, ромом... Завязался общий разговор, и так как мое кресло было на отлете, я мог от него уклониться. Покончив с возложенной на нее обязанностью, Заза подсела ко мне.
- Ну что с тобой, мой милый? - прошептала она, ласково и участливо. Скажи? Я же вижу, что ты не в своей тарелке. Хочешь поедем домой? Я схожу сказать шоферу, что мы переменили и до вечера не останемся. Хочешь?
У меня возникло тогда, тотчас же отпавшее, желание ответить: "Мне все равно". - Или: "Какое это теперь имеет значение?". Я не произнес ни слова. Какое, в самом деле, могло иметь значение: ответить или промолчать? Я закрыл глаза. Взяв меня за руку Заза ее тихонько пожала. Она не настаивала, она ни на чем не настаивала. Знала, бедненькая, что когда я так молчу, закрыв глаза, то молчать надо и ей. Не в первый раз за эти месяцы я молчал, не в первый раз весь мой разум, все мое сердце, вся моя душа были обращены к прошлому. Однако, так непреодолимо это обращение к неповторимому не было даже в тот первый вечер одиночества, когда я бродил по берегу моря и слушал невидимые в темноте волны.
{162}
40.
Пока все пили кофе и ликеры, не принимать никакого участия в разговоре было просто, тем более, что по отношению к нам само собой установилось некоторое предупредительное помалкивание. Всем этим высококачественным и первоклассным людям было ясно, что всего деликатней оставить влюбленных молодоженов сидеть в сторонке под яблоней. И это тем более, что молодой переваривал завтрак с очевидным усилием. Но когда кофе и ликеры были выпиты, любопытство, нами вызываемое, оживилось. Ко мне подошел секретарь, приблизила свой стул помощница кооператора, приблизилась хозяйка и все они, кивая головами, наперерыв давали советы, как преодолеть "нерасположение". все кроме Заза. Она, если можно так выразиться, гасла с каждой минутой. Секретарь мне что-то говорил о неудобствах сообщения с городом, о том, что прямых поездов нет, так как деревня в стороне от магистрали и до нее доходит второстепенная, одноколейная линия. И пояснил, что если мы не хотим опоздать к пересадке, нам пора собираться.
- У нас такси, - сказала Заза.
И тотчас хозяйка рассыпалась в комплиментах, рассказывая, как она спокойно занималась в лавке когда вдруг подъехал автомобиль и из него вышла "такая красивая мадам Заза, и вслед за ней ее муж, тоже такой красивый, элегантный, представительный". Она прибавила, что я напоминаю недавно получившего международную премию доктора, фотографии которого были напечатаны во всех журналах. Секретарь смотрел на меня с удвоенным вниманием, отчего мне стало еще больше не по себе. Помощница заведующего кооперативом была тоже, очень явно, заинтересована сходством.
- Действительно, - сказала она, - у вас лицо, которое, раз увидав, запоминаешь.
И хозяйка, вероятно думая мне доставить удовольствие, подхватила.
- Я думаю, мы поедем, - произнес я.
- О! - воскликнул секретарь, - раз у вас автомобиль... - он взглянул на часы, - ...если вы, немедля, поедете, то в восемнадцати километрах отсюда, на перекрестке, как раз увидите скорый поезд. Стоит посмотреть.
- Посмотреть на скорый поезд? - удивился я.
- Да, да. Пользуясь тем, что линия прямая и небольшим уклоном, он набирает тут самую большую линейную скорость из всех поездов нашей страны. Что-то около 170 в час. Уверяю вас, что это производит впечатление.
Я, рикошетом, вспомнил о поезде, который мы видели с Аллотом. когда ночью ездили смотреть пьяную Зоину мать, нас обогнавшем, и о поездах, про которые Аллот рассказал в своей залитературенной версии {163} похищения Зои, о разъезде, о рельсах... И через несколько минут нас усаживали в такси, передавая Заза тарелки из под ее пирогов и пирожных, прибавляя пакетики со сладостями...
- Мерси, мерси за ваш визит, я так была довольна вас повидать, надеюсь до скорого, непременно напишите, как доехали...
Промелькнули дома, улички, улица, мы оказались на дороге. И как раз когда мы приближались к переезду через магистраль, про который рассказал секретарь, красный свет автоматической сигнализации зажегся и шлагбаум опустился. Откуда-то справа из-за низкорослых деревьев донесся грохот. Он расширился, разросся, заполнил собой все пространство, и с поражающей внезапностью в поле моего зрения возник действительно удивительный поезд! Снаряд какой-то это был, а не поезд! Он, в прямом смысле слова, не ехал, не катился, а мчался. Я только успел его оглянуть, только успел заметить, с какой силой и поспешностью бьются мотыли, как он уже был рядом, он уже проносился. Словно прижав уши, точно за кем-то гонясь, низкотрубный, длинный паровоз не то взвизгнул, не то крикнул и тотчас же за ним послушные вагоны слились в смазанную линию. Грохот спал так же внезапно как возник. Смазанную линию заменил уменьшавшийся над рельсами контур задней стороны последнего вагона. Красный свет сигнала потух, шлагбаум стал медленно подниматься, мы тронулись. Выбитый на мгновение из-под навалившихся на меня видений прошлого, я посмотрел на Заза. Она сидела опустив голову и, как будто, ничего не заметила, ни поезда, ни сигнала, ни шлагбаума.
- Что с тобой? - спросил я только для того, чтобы что-нибудь сказать.
Вернувшаяся было реальность, да и сама Заза, уже были мне безразличны. Все-таки, когда, в ответ на мой вопрос, она молча повернула в мою сторону голову и я увидал, что она плачет, мне стало тоскливо.
Я мог, конечно, попытаться ее утешить, мог бы произнести подходящие к обстоятельствам слова, - но какое это все теперь имело значение?
Когда, следуя морскому берегу, мы подъезжали к городу, жаркий летний вечер охватывал небо во всю его ширину и от готовившегося склониться солнца лились потоки золотых, чуть-чуть начинавших краснеть лучей. Мне казалось, что воздух дрожит, что пространство заполнено невидимыми частицами, пронизано волнообразными силовыми линиями. Я вспомнил о световых годах на юге и удивился тому, что под таким напором, при таком давлении мысли заботы и ожидания остаются земными, друг с другом связанными, одна из другой вытекающими. В городе нас сжала духота. Как только автомобиль остановился у подъезда, Заза выскочила, побежала к двери и быстро поднялась по лестнице. Она не подождала даже, чтобы я расплатился... Когда я, в свою очередь, проник в комнату, ее не было. Я позвал:
- Заза.
{164} Из кухни до меня донесся какой-то звук и, войдя, я увидал, что стоя перед окном, она тихонько плачет. И снова, как то было возле шлагбаума, я подумал, что надо ее утешить и сказал себе, что теперь это ни к чему, что это не имеет никакого ни значения, ни смысла. Как, в самом деле, мог бы я избавить Заза от распространившейся на нее доли моей участи?
- Не надо, не плачь, все устроится, - пробормотал я все же, безучастно.
В ответ она жалко улыбнулась и стала развязывать пакеты. Вернувшись в низкую комнату я сел в кресло, чувствуя, что я уже раздавлен. То, что я уже делал и что готовился еще сделать, меня не устрашало. Я всего-навсего подчинялся. Подчиняясь, я еще раз дышал смрадным воздухом предательства и ничего откладывать не мог. Не было ли это единственным выходом? И не к тому же ли я обращался смирению, к которому, подчинившись чужой воле, обратился заступник всех предателей, презрительно вернувший земное вознаграждение и одиноко шагнувший навстречу вечной муке. Я внутренне торопился. Но, как ему, мне легче и проще было, в течение еще нескольких часов, пить из источника отсрочек. Чтобы собраться с силами, я оглядывал низкую комнату и отдыхал. Позже мы обменялись с Заза несколькими незначительными фразами и так как ни ей, ни мне есть не хотелось, то мы решили, что никакого обеда не будет. Она отлучилась, объяснив, что на завтра нет кофе, и что она знает лавочку, куда, с заднего хода, можно проникать даже по воскресеньям. Заболталась ли она там с хозяйкой, или ей было страшно и тоскливо дома? Так или иначе - она вернулась почти через час, прошла на кухню, что-то там еще убрала, поцеловала меня, сказала что устала, попросила ее за это простить, разделась и легла.
Я продолжал сидеть в кресле. Я почти ничего не думал. О чем думать, если остается только подчиняться? Не думает ли за солдат их главнокомандующий? Когда совсем стемнело и Заза, казалось, уснула, я прошел на кухню. Там, на одной из полок, лежал мой чемодан и в нем, среди других предметов, была связка с ключами: и от моей столичной квартиры, и еще с тем ключом, мной к ней присоединенным, который прежде чем меня покинуть с презрением бросила на домотканую скатерть Зоя. Осторожно, бесшумно я снял этот чемодан с полки, вынул из него связку, сунул ее в карман и положил чемодан на место. Затем, на цыпочках, как вор, вошел в низкую комнату. На секунду, чтобы ориентироваться, я включил свет.
Заза лежала отвернувшись к стене. На смуглом плече, прозрачной пеной, желтело кружево. Черные кудри раскинулись по подушке. Больше ничего я заметить не успел. Я пересек комнату, нащупал ручку двери, медленно, беззвучно открыл дверь в переднюю, потом дверь на лестницу, спустился, вышел на улицу. На бульваре, по которому я шел к вокзалу, было много веселых гуляющих, кафе, рестораны, дансинги казались переполненными. В кассе, где я купил билет, мне пояснили, что {165} первый поезд в столицу отходит утром. Я вернулся тогда в большую гостиницу, в которой ночевал когда приехал, взял номер, попросил меня разбудить. На то, чтобы раздеться и лечь, энергии моей не хватило и ночь я провел сидя в углу большого дивана.
41.
В купе я так задумался, что когда поезд подходил к столице, асимметричные дома, мосты, изгороди, трубы, рекламы, вагоны, медленно подползавшая платформа, закопченный вокзал, толпа - возникли в моем поле зрения с некоторой неожиданностью. Я потянулся, не спеша покинул поезд, вышел на площадь. Солнце стояло высоко, было душно, поливали мостовую, в киосках пылали цветы, пестрели женские платья, сверкали витрины. Оказавшись снова в городе, который я покинул почти год тому назад с выбитым из равновесия разумом, со стиснутым сердцем, я невольно поддался магической власти сравнений: в низкой комнате с полукруглыми окнами, я старался обмануть то, что меня преследовало, что мне грозило; - тут, под жарким, синим небом, я спешил навстречу заключению, окончательному решению, последнему выводу. В четверть часа цирюльник привел меня в прежний вид: ни бороды, ни усов. Перемена показалась мне чем-то вроде намека и смотреть на себя в зеркало было не то неприятно, не то стыдно: вчера еще я опасался быть узнанным, а сейчас заботился о том, чтобы на мой счет не могло возникнуть никакого сомнения.
Я подозвал такси и дал адрес Леонарда Аллота.
В сущности, я был совершенно спокоен. Разве что отметил некоторый избыток решимости? Если так, то был этот избыток очень кстати: Аллота могло не оказаться дома, он мог быть не один, он мог переехать в другую квартиру, замок мог быть заменен и данный мне Зоей ключ не подойти. Наконец, Аллот мог за это время помереть. Но забегать вперед, хитрить, стараться обойти конкурента, проникать в тайны денежных и кредитных операций нужно и полезно в зыбком мире деловых людей. При соприкосновении с подлинной реальностью психология, - да и манера мыслить, - меняются, а химерические миросозерцания, позволяющие разрушать вопросы выгоды и комфорта, кажутся похожими на заключения недоумков и теряют всякий вес.
Аллот жил во втором этаже и можно было воспользоваться лифтом. Я предпочел подняться пешком, - мне показалось, что лифт нарушит какой-то установившийся во мне внутренний ритм, к которому я прислушивался. Ключ скользнул в скважину с такой легкостью, что будь он одушевленным предметом, его можно было бы заподозрить в сообщничестве.. Замок не издал ни малейшего звука, дверь распахнулась бесшумно, все было готово, все меня ждало.
В довольно большой передней было две двери. В одну из них, - открытую, - был виден коридор. Вторая была заперта. Я тотчас же, {166} с совершенной внутренней уверенностью, определил, что эта вторая дверь ведет в комнату Аллота. Но надо было установить - один ли я? Помедлив минуту, ничего не услыхав, я осторожно пошел по коридору. В конце его была кухня и на столе я заметил немного посуды и остатки еды. Я заключил, что завтрак кончен и что в квартире нет никого, кто мог бы убрать. Я вернулся тогда в коридор, в который выходило две или три двери, направо и налево. Открыв одну из них я увидал большую комнату, в которой стояла широкая кровать, зеркальный шкаф, кресла, стол. Но самым главным в этой комнате были многочисленные, развешанные но станам полотна, акварели, гуаши, рисунки, гравюры. Без всякого сомнения это была комната Зои. В воздухе стоял еле уловимый запах, тот самый, который я почувствовал впервые, когда она обняла меня в аллее парка. Я шагнул, вошел, закрыл глаза и глубоко вздохнул, соединяясь этим вздохе с застывшими тенями прошлого, с призраками снов, с неподвижной печалью: радости тут никогда никакой жить не могло.
Я вернулся в переднюю. Все теперь зависело от того, один или не один Аллот в той комнате, которую я, подчиняясь инстинкту, считал за его комнату. К этому надо было присоединить полную неизвестность касательно его состояния: ходит он или продолжает лежать? Но подумал я о том, как все может сложиться, очень вскользь, так как каждая из возможностей, так или иначе, была мне предназначена, не могла быть не моей возможностью. С улицы доносились какие-то шумы, но общего впечатления тишины они не нарушали. Верней, совершенно поглощенный мыслью о том, как поступить, чтобы сразу приблизиться к целт, я им не уделял никакого внимания. Вроде шепота это было, или наговора. Почти тотчас же, я определил, что мой внутренний ритм нарушен и что я нахожусь в таком же, приблизительно, состоянии, как когда покупал журнал, хотя все-таки некоторое сомнение во мне еще жило, так что я успел себя спросить, не лучше ли, не проще ли вернуться к Заза, в низкую комнату, или решиться на какую-нибудь экзотическую авантюру?
Потом я распахнул дверь.
Прямо против нее было большое, - слишком большое, показалось мне, окно, сквозь которое была видна ярко освещенная солнцем белая стена дома, расположенного по ту сторону улицы. Стена эта была страшной. Точно она, отразив их, направила на меня все лучи, какие только могут быть в природе. Так это было ярко, что показалось мне похожим на взрыв, на грохот. Но грохот, - если только я действительно слышал грохот, - исходил из моего сердца. Оглушенный, выбитый на секунду из измерений действительности, я увидал между этим окном и мной длинный стол, с разложенными на нем бумагами, папками, книгами, брошюрками, газетами... По левую руку, вдоль стены, была кровать. Слегка ослепивший свет не позволил мне сразу рассмотреть изголовье ее, которое, обращенное к простенку у окна, было в тени. Но едва глаза мои привыкли, я различил подушки, {167} и на них лицо, и направленный на меня неподвижный, беззрачковый взгляд. Потом выступили обтянутые кожей виски и сложенные в ящеричную улыбку губы, под ними длинная, худая шее, обезображенная выдающимся кадыком. На одеяле, беспомощно и бессильно, лежали две пожелтевших, костлявых руки.
В складке рта и в глазах, в еле определимом движении головы, мелькнуло что-то похожее на вопрос. Но было это совершенно мимолетно: не только Аллот меня узнал, но очевидно счел мое появление за вполне естественное. Музыкальный голос, который я услыхал, не замедлил это подтвердить.
- Я знал, что вы вернетесь, Реверендиссимус Доминус, - сказал он, - но мысленно приурочивал ваше возвращение к более отдаленному будущему. Вы слегка нарушили мой расчет.
И пока я, ошарашенный, ошеломленный, искал, и не находил того душевного движения, которое позволило бы мне приспособиться к мной же вызванным обстоятельствам и определить с точностью место, которое я в них занял, - п молчал, Аллот прибавил :
- Но так как мой расчет был весь расположен в плане мысленном, это не имеет большого значения.
Какое, действительно, это могло иметь значение? Календари не считаются с тем, что время может быть больше или меньше насыщено, а ведь именно от этой насыщенности зависит сущность сроков. День может быть длинней десятилетия и минута суток. К тому же Аллот был в явно плачевном состоянии. От него ничего не оставалось. Может быть он просто умирал. Слова, который он мог произнести, и мысли, которые мог высказать, не сочетались с земной реальностью, были символичны, чуть что не посмертны. Я их слушал с некоторой грустью, немного как слушают шелест листьев на кладбищах, или песню ветра в трубе, осенью, в ненастье.
- Вы молчите? - спросил он. - Не будь я скептиком, я подумал бы, что вы привидение.
Не оборачиваясь, я закрыл за собой дверь и прислонился к ней.
- Я очень болен, я очень ослаб, - прошептал Аллот, - малейшее усилие меня утомляет. Мне даже говорить трудно.
Он ждал ответа. Но я молчал.
- Знаете, Доминус, почему у меня ничего не вышло? - спросил он.
По комнате пробежал луч. По-видимому, где-то открыли окно и блеснул отблеск. Выведенный этим из оцепенения я шагнул к столу. На первой папке, которую я увидал, было написано большими буквами :
"Реверендиссимус Доминус". Я тронул ее пальцем.
- Да, - произнес Аллот, - это ваша папка. И тотчас же я ее отложил. Под ней была другая: "Ермолай Шастору".
- Нет, - услыхал я.
{168} Повернувшись в его сторону, я поймал на себе тот самый взгляд, который впервые почувствовал во время завтрака, когда такой лил дождь, и который угадал во время другого завтрака, с Заза, в окрестностях приморского города, который вообще всегда чувствовал. Степень напора его была неодинаковой, но самый напор не прерывался ни на мгновение, ни в зачарованном городе, ни в конторе фабрики, ни в спальне, ни у кроваток моих девочек, ни в низкой комнате с полукруглыми окнами, ни во время прогулки с Зоей... Я внутренне себя спросил: в какие же минуты он был всего тягостней, всего удручающей? И, без колебания, ответил: в минуты объятий Мари. И прозвучал тогда в ушах моих, с ясностью слуховой галлюцинаций, голос Зои: "Он мне все сказал", и дважды ей повторенное, в ответ на мою настойчивую просьбу, восклицание: "оставьте меня, я не могу, я больше не могу!", и жалобы Мари, когда я ее назвал, в такси, Анжель. Не для того ли я теперь был тут, чтобы заставить Аллота во всем признаться и свести с ним последний счет? Но вместо того, чтобы нанести ему сокрушительный словесный удар, оглушить и прикончить, я молчал. Я не мог выдавить из себя ни одного слова и стоял неподвижно.
- Вы молчите, Доминус, - донеслось до меня, - вам, кажется, безразлично, что у меня ничего не вышло? Может быть это и вправду не имеет никакого значения? Припомните все же, что я вам сказал после коктейля по поводу "Тысячного заказа"?
Я шагнул тогда в направлении его кровати и крепко сжал кулаки. Видимо, в моем облике была какая-то решимость, так как в глазах Аллота мелькнул страх.
- Я вам тогда сказал, - промолвил он все же, - что пускаюсь в поиски моральных и религиозных сюжетов. Чтобы полностью самому войти в такой сюжет я женился на Зое церковным браком. И я молился, Доминус! Как я молился, если бы вы знали! До кровавого, кажется мне, пота! И во время Таинства, стараясь вникнуть в высшее значение всякого слова, - и после него. Смирением старался проникнуться, благоговением, целомудрием, терпением, любовью... В смысл каждого из чудесных слов, которые соединяют брачующихся перед лицом Всевышнего, стремился проникнуть, все хотел до самого конца понять, ко всему присоединиться, быть таким, каким надлежит быть на исповеди. И ничего у меня не вышло. Ни-че-го!
Он закрыл глаза и дыхание его участилось. Тирада явно истощила небольшие запасы его сил. Кроме того, он наверно ждал, что я что-нибудь скажу.
Но я молчал.
- Конечно, - прошептал он, - я говел перед бракосочетанием. И мне кажется, что оттого ничего не вышло, что покаявшись и получив отпущение грехов, можно все начинать снова, так как потом можно опять покаяться и опять получить отпущение. И так всю жизнь. Это {169} или слабость, или ошибка, или хитрость. Но сюжет! Сюжет! Сюжет-то какой !
Я приблизился, я был почти у его кровати.
- Я очень, я неимоверно устал, - проговорил он. Придвинув стоявший в ногах стул к изголовью, я сел.
- Вы все молчите, - прошептал Аллот, минутой позже. - Молчать лучше, вы правы. Я не могу ходить, я лежу почти неподвижно, и молча пишу, вот уже сколько времени. Вернее писал, так как теперь и писать мне становится непосильно.
Дыхание его сделалось таким коротким, что я спросил себя: "Уж не помирает ли он?". Могло ведь быть, что увидав меня он испугался, и, в его состоянии, волнение могло оказаться последним толчком. Глядя на его кадык, я думал: "Я только ему помогу. Я только чуть-чуть ускорю".
- Я занялся и вашим сюжетом, Доминус, - проговорил он, указывая глазами на папки. - Но почему вы молчите? Можно подумать, что вы, в самом деле, привидение.
Он точно бы кашлянул. Но может быть это было попыткой хихикнуть? До сих пор не знаю.
Сиделка сегодня опаздывает, - сказал он вслед за тем, с неожиданной ясностью. - Обычно, в этот час, она уже тут. Может быть вы пришли ее заменить, Доминус?
Я положил тогда на его грудь, - худоба которой меня поразила, ладонь, оттопырив большой палец и стал ее продвигать к кадыку. В беззрачковых глазах мелькнул ужас. Аллот открыл ящеричный рот, - может быть для того, чтобы закричать, - но никакого звука не последовало. Я уже готов был его спросить: "Правда ли все то, что мне про вас рассказала Зоя? И все ли она мне рассказала?". Но я боялся услыхать звук своего голоса. Молчание, очевидно, больше соответствовало роли привидения, которую я, волей-неволей, играл. Я перестал продвигать руку к кадыку. Не в том было дело, чтобы выдавить из ненавистного тела ненавистную душу. Убийство из мести грубо, глупо и кратко. Важно было заставить Аллота почувствовать в шее то, что я чувствовал в готовых сжать ее пальцах. Это короткое замыкание. показалось мне, подводило итог всем нашим отношениям. Прижав его к самому краю жизни, я оставлял его в живых, чтобы он потом мог все обдумать, все понять и к воспоминанию этому возвращаться. Возможно, конечно, что он в самом деле, принял меня за привидение и отнес все за счет галлюцинации. Но не все ли это равно?
Я молча встал и длительно посмотрел в его беззрачковые глаза, пытаясь понять, что они выражают. Я, кроме того, ждал, что он что-нибудь скажет. Но Аллот не сказал больше ничего и прочесть того, что было в его глазах, я не смог. На лбу его выступили капли пота.
Я повернулся, взял со стола несколько папок и направился к двери.
{170}
42.
Но выйдя в прихожую, я как бы споткнулся. Куда направиться, в каком направлении сделать первый шаг? Вернуться к Мари было по-прежнему, если не еще больше, невообразимым. Уехать к Заза? Зачем? Чтобы снова начать ходить от стены к стены; в низкой комнате? Пока я, застыв в неподвижности, размышлял, за дверью послышались шаги, в замке заскрипел ключ, и я успел подумать, что это, вероятно, сиделка. Я ощутил некоторое вопросительное беспокойство: что она подумает обнаружив в квартире совершенно ей незнакомого человека с папками в руках? Но длилось это недоумение недолго, так как дверь открылась и вошла Зоя. Увидав меня она вздрогнула и застыла в неподвижности, секунд, я думаю, на пятнадцать-двадцать.
- Вы так долго не шли, - прошептала она наконец, - что перестала вас ждать.
Ни одно из приходивших мне на ум слов не могло ничему соответствовав и еще раз молчание открыло мне свои неистощимые сокровища. По отношению к словам оно то же, что музыка по отношению к тишине, совершенства которой она передать не в силах.
- Я все такая же, - услыхал я тогда. - Ничего не переменилось.
И правда: она была так же красива, так же хорошо сложена, с таким же вкусом одета. На ней было легкое, пестрое платье, белокурые локоны падали на ее плечи прикрывая уши и часть щек. на которых, - то ли от волнения, то ли от жары, - пылал яркий румянец. В глазах мерцало сложное сочетание удивления и решимости, может быть было в них нечто властное. Я хотел было сказать: "я ухожу", обдумывая, надо ли к этому присовокупить, что я видел Аллота и больше видеть его не хочу. Но до того, как я решился, Зоя произнесла:
- Аллот очень болен. Кроме того, что сломанная кость не срастается, него расстроилась сердечная деятельность. И что-то в желудке, опухоль.
- Рак? - спросил я.
- Нет. Не рак. Но нужна операция, которой нельзя сделать из-за его слабости.
- Он скоро умрет, - сказал я.
- Идите за мной, - промолвила Зоя и провела меня по коридору в ту спальню, где я уже побывал. Закрыв дверь она, прежде всего, подошла к зеркалу и провела рукой по волосам и по щекам.
- Сегодня и жарко и душно, - замигала она, оборачиваясь. Вы задолго до меня пришли?
- С полчаса.
- И видели Аллота? Сиделка с ним?
- Нет. Он один. Сиделка опаздывает.
- Вы с ним говорили?
{171} Я не сказал совсем ничего, а он почти ничего.
- Подождите меня здесь, я сейчас вернусь, сядьте в кресло, не уходите. - произнесла Зоя, скороговоркой, и стремительно вышла.
Я принялся рассматривать ее комнату, испытывая одновременно и удивление, и некоторое волнение. Больше всего меня привлекли развешанные по стенам полотна и рисунки. Их было много и сюжеты были разнообразны. Но на всех был очевиден отпечаток ее характера: твердость и высшая замкнутость. Если в Зое кипели страсти, то были они глубоко запрятаны в почти недосягаемые недра ее души.
Вернувшись, она пояснила, что сиделка пришла почти тотчас же после нее.
- Задержись мы еще на минуту, она нас застала бы. У нее ключ, как у вас. Скажите теперь, как вы появились, откуда? Вы видели Мари?
- Нет.
- Прямо ко мне, стало быть?
- Да.
Она явно старалась проникнуть в сущность моих побуждений и, невидимому, в голове ее шевелились разнообразные догадки. Но единственная, которая озарила бы ее лицо радостью, казалась ей, вероятно, неправдоподобной.
- Нам надо обо многом поговорить, - сказала она, - но так как сиделка опоздала и ничего не принесла, я сначала схожу за провизией. Не хочу ее посылать, мне пришлось бы остаться с ним...
- Скорей, скорей, мадам Аллот, - раздалось за дверью, ручку которой теребила нервная рука. - Скорей, скорей, ему худо, он задыхается.
Зоя вышла и снова я стал рассматривать ее комнату, ее рисунки, ее картины. Одна из них показалась мне особенной. Это было искаженное не то болью, не то страхом, не то отвращением женское, почти детское, личико, две скрюченных руки, две вытянутых, с напряженными сухожильями, ступни, вместо тела было красно-бурое пятно. Все вместе лежало на светло-зеленой, усеянной красными маками и белыми маргаритками лужайке. С двух сторон очень синее небо было обрамлено нежной листвой березок. Противупоставление света и ясности неуклюжести, ненужности, оскорбительности бурого пятна, сухожилья ног, почти вывернутые пальцы, складка губ и помутневшие глаза - все это производило донельзя угнетающее впечатление. Я отвернулся чуть ли не с тоской.
Прошло четверть часа, может быть больше. В коридоре раздались легкие и поспешные шаги. Вошла Зоя.
- Ему лучше, - сказала она, и нельзя было угадать: с облегчением пли с сокрушением. - Сердце вдруг стало сдавать. Сиделка перепугалась, но мы успели сделать вспрыскивание.
Потом, приблизившись ко мне настолько, что я почувствовал ее тепло, спросила:
{172} - Вы останетесь?
-Да.
- Наверно?
-Да.
- Я ему ничего про вас не сказала. Он слишком слаб. Теперь я бегу за покупками, мы позавтракаем здесь. Его накормит сиделка. если только его можно будет кормить. Вы не уйдете? Вы меня дождетесь ?
- Дождусь.
Посмотревшись в зеркало, она прибавила:
- Я переоденусь. Я надену другое платье. Сняв с вешалки три платья: голубое, пестрое и темно-зеленое с кружевными вставками, она осведомилась:
- Какое вам нравится? Зеленое мне идет больше всего, но боюсь, что в нем мне будет жарко.
- Вам идет и то, что на вас сейчас.
- Но я все-таки переоденусь, - решила она, и вышла. Когда через две минуты она вернулась, я не мог не признать, что и зеленый цвет, и кружевной воротник, и широки вырез шли ей до чрезвычайности.
Спросив еще раз, дождусь ли я ее, она взяла сумочку и вышла. Я слышал как шаги ее удалились, затихли и снова приблизились. вслед за тем щелкнул замок.
- Ах, вот что, - пробормотал я, с досадой.
Все же я находил ей и оправдания, - верней не хотел ее осуждать. С нежных, датских лет ее стиснули жестокость и грубость. И о чем она узнала позже? Не оказалось ли все мраком и болью? Не смогли, однако, вытравить из нее ни мрак, ни боль, любви к краскам и чувства линии. Возможно, что это было ее единственной опорой.
И тут вдруг в ее кругозоре оказался я, живой, но почти вычеркнутый, почти безнадежно отданный прошлому. Ее опасения и ее наивная предосторожность находили объяснение. Как дети прячут в укромные места, в какое-нибудь дупло или щель в стене свои сокровища: почему-то до нежности понравившуюся фарфоровую чашечку, или зайчика с аметистовой бусинкой в спине, или необычайную открытку, где в окнах замка отражается вечерний свет, или найденную в автобусе брошку с чьими-то таинственными инициалами, - прячут, чтобы избежать вечного досмотра, иметь их в исключительной, тайной собственности, как талисманы, как знаки посланные из чудесной страны. - так теперь Зоя, душа которой осталась, в известной мере, душой ребенка, заперла меня в своей комнате.
Чтобы я не ушел. Чтобы я не потерялся. Чтобы никто мной не завладел.
Я взял тогда одну из папок Аллота. Мне попалось описание моей свадьбы и, признаюсь, чтение было мне очень тягостно. Больше всего меня покоробило то, чему теперь находилось объяснение: возведенные {173} к небу глаза Аллота! Он молился! И только теперь, читая его строчки, я узнавал, что он тайно присутствовал на моей свадьбе точно так же, как позже я тайно же присутствовал на его. Кому понадобилось скрестить наши пути? - спрашивал я себя. Давление, влияние, род права, которые он себе присвоил, выходили за пределы того, что разрешает простая бессовестная хитрость. И я ничего не нашел, что этому противупоставить кроме бегства. А позже, соединившись с женщиной, которая меня полюбила и которая на все для меня была готова, я навалил себе на совесть еще одну подлость. Мои естественные свойства хладнокровие, спокойствие, расчетливость, работоспособность, проницательность, - оказались бесполезными, ни в чем мне не помогли. Даже тут, с рукописью Аллота в руке, я испытывал что-то похожее на покорность его воле.
Все же я приближался к заключению, я даже его начинал, бессознательно, подготавливать.
"Моя падчерица выбрала правду и надела светло-серый костюм", - читал я, - "...значит она или раньше во всем созналась, или вот теперь сознается... не смогла она, стало быть, пойти на соглашение с совестью и вся целиком, такою какая она есть и душой и телом, стала перед Престолом... молодец моя падчерица, повторял я себе".
Ну как, ну как посмел он это написать? Циник, насильник, пакостник... как мог он выводить эти строки? И как посмел итти к исповеди и к Причастию и теперь вот еще говорить что у него "ничего не вышло" потому, что после исповеди можно все начинать заново, и снова исповедаться, и снова начинать. Цена его практической литературы !
И хуже всего, страшней всего было то, что он меня в свою практическую литературу уже ввел, что я был на кончике его пера, что даже "теоретическое убийство", которое меня только что удовлетворило, точно бы входило в им предусмотренную схему. И что эпилог, приближение которого я чувствовал, был эпилогом его темы, его сюжета...
43.
Щелкнул замок, дверь открылась.
- Что с вами? Что-нибудь случилось? - спросила Зоя, с порога. - Или это оттого, что я вас заперла, у вас такой вид?
- Нет.
- Отчего же?
Сказать ей в чем дело мне показалось невозможным, и я промолчал. Но так как, раскладывая покупки, она настаивала, то я пробурчал:
- Видите эти папки? Там все написано.
{174} - Папки? Вы их взяли со стола? Я никогда в них не заглядывала. Но знаю, что он иногда писал подолгу, и что это его утомляло.
- И вам никогда не хотелось узнать, что он пишет?
- Иногда хотелось. Но я боялась. Он меня расспрашивал. Он мне даже давал поручения.
- Поручения?
Она взяла папки, и, перебрав их, произнесла:
- Да. Для этой. В ней про вас.
Я прочел надпись, сделанную большими буквами: "Реверендиссимус Доминус". Она же, с испугом, прибавила:
- Эта папка меня притягивала. Но мне казалось, что если я ее прочту, то во мне произойдет перемена. Я никакой перемены не хотела.
Потом, с порывистостью, она выдвинула на середину комнаты один из столиков, сбросила на кровать кипы лежавших на нем рисунков и набросков, постелила белую скатерку, пошла на кухню за приборами. Я развернул пакеты и был неприятно поражен обилием всяких дорогих угощений. Когда мы сели за стол, брови Зои были сдвинуты и она казалась все более и более нервной. Внезапно вскочив, она снова выбежала на кухню и принесла вина. Все это молча. И только выпив первый стакан, залпом, вдруг решившись, - как бросаясь головой в воду, - проговорила:
- Нельзя, все-таки, так долго сердиться за то, что я вас заперла. Попробуйте понять.
- Я понял, я все понял. Не объясняйте. Не думайте, что я сержусь. Я не в своей тарелке, но не потому, что вы меня заперли. Я потому...
- Что вы потому? Вы не кончили.
- Молчание лучше всего.
- Но я все же хочу знать, - сказала Зоя с некоторым ударением на каждом слове, - почему, вернувшись, я не знаю откуда, вы пришли сюда, а не домой? Ко мне, a не к Мари?
- Домой можно вернуться только когда есть дом.
- А сюда?
- Сюда я не вернулся. Я тут в первый раз.
- Но почему же все-таки сюда?
- Из-за вас. Да, да, из-за вас. Не смотрите на меня такими глазами. Из-за вас. Помните, что вы сделали рисунок для моего шоколада с его глазами и улыбкой? Который я забраковал? Несколько пакетов с этим рисунком все-таки успели разойтись. Один такой пакет, залежавшийся, попался мне в деревне, в лавочке. Он меня там ждал, плитка вот такая, в прозрачном футляре и с вашим рисунком. (Я усмехнулся, мне точно стыдно на мгновение стало). Это раз. А второе: не вы ли мне все рассказали про Мари? И о нем? Я и пришел сюда, чтобы с ним рассчитаться.
{175} - Вы хотели его убить?
- Хотел.
В наступившей за этим тишине прозвучали в коридоре шаги, хлопнула дверь, раздался шум посуды, и снова шаги.
- Это сиделка прошла на кухню, - проговорила Зоя, совсем мрачно.
Я смотрел на висевшее передо мной полотно: зеленая лужайка с цветами и бурое пятно. Проследив мой взгляд, Зоя сказала:
- Это вас не касается.
Когда она, вслед за этим, налила себе вина и выпила его большими глотками, я невольно уловил общее с движениями ее матери, напивавшейся в кафе, у железнодорожной будки. мне стало совсем не по себе. Не слишком ли много скрещивалось в этой комнате линии, не слишком ли нагло слетались сюда тени прошлого? Не готовы ли были снова прозвучать застывшие в воздухе слова и жалобы?
- За это, - сказала Зоя хрипло, - вы убить не захотели бы. Я отвел глаза от бурого пятна, от скрюченных пальцев. И так как снова спрятался за молчанием, она добавила:
- А почему вы его не убили?
- Он понял, что я о нем знаю достаточно, чтобы его задушить и что я могу его задушить. Я оставил его в живых, чтобы он об этом думал.
- Но всего вы не знаете.
- Всего не знаю?
- Да. Вы не знаете, например, что после вашего исчезновения он меня посылал к Мари.
- Зачем?
- Чтобы посмотреть, как там все обстоит, и ему рассказать. Он говорил, что если бы не лежал в гипсе, то поехал бы сам, так как ей могут быть нужны его советы и его деловая помощь. Вашей-то ведь больше не было? И он опасался, что без советника ее могут обойти и с фабрикой, и с деньгами, что надо защитить от мошенников и самое Мари, и девочек. И их воспитать. Он еще говорил, что ему представляется случай загладить немного прошлое. И досадовал, что не может двигаться.
- И какая была Мари?
- В первый раз, через неделю после вашего исчезновения, она была... как вам сказать? Она была своей тенью. Мне стало страшно... вот.
Вскочив, Зоя порылась в бумагах и протянула мне набросок.
- Вот, вот, - повторила она.
Я увидал тогда Мари, какою ее могла видеть Зоя, и отвернулся.
- Спрячьте. И продолжайте.
- Продолжать? Хорошо. Я никогда до того Мари не видела. Она меня поразила. Потом меня поразила Доротея, но только когда я пришла в третий раз.
{176} - Говорите про Мари.
- Когда я сказала, что я жена Аллота, она вся вытянулась, ее точно кто-то стал растягивать. От глаз до ступней, в одну струнку вытянулась. Точь-в-точь как я на наброске зарисовала, на который вы не хотите смотреть.
- И что она сказала?
- Почти ничего не сказала. Сказала, что ничего сказать не может, что не понимает, что ждет.
- И больше ничего?
- Ничего. Она на меня смотрела.
- Но все-таки?
- Знаете! - воскликнула Зоя, внезапно вспыхнув, - что вы меня о Мари расспрашиваете почти так же как расспрашивал Аллот, когда я вернулась?!
- Он подробно расспрашивал?
- Да. И записывал. И потом вкладывал в эту папку. Зоя указала на ту, где стояло: "Реверендиссимус Доминус".
- Когда я пришла во второй раз, Мари была внешне спокойной, но сразу можно было рассмотреть, каких это ей стоит усилий. Она предложила мне чаю и позвала вашу старшую дочку. Я ее взяла на колени.
- Мари-Женевьев?
- Да. Мари-Женевьев. Она похожа на вас, у нее ваши глаза. Когда я заговорила об Аллоте, сказала, что он лежит в гипсе, беспокоится насчет фабрики и просит ничего не решать не посоветовавшись, Мари меня оборвала почти сразу.
- Попросила об Аллоте ничего не говорить?
- Да. Она сказала, что у нее есть к кому обратиться за советом, и что Аллота она видеть не хочет, ни за что не хочет.
- И кто же ее советник?
- Она не захотела его тогда назвать. Только когда я в третий раз пришла - назвала.
Замолкнув на минуту Зоя добавила, с резкостью:
- Вы меня мучаете вашим допросом. Больше мучаете, чем мучил Аллот, когда расспрашивал. Честное слово. Я у вашей Мари ничего не выпытывала. И ничего ей не сказала из того, что о ней знаю. Должно быть я добрей вас. Или, может быть, несчастней. И зачем вам все подробности? Ему они нужны были чтобы писать. А вам?
Она налила полный стакан вина и, не отрываясь, выпила.
- Кто ее советник? - спросил я снова.
- Его фамилия Романеску.
И так как я не уловил тотчас же кто Романеску, Зоя пояснила:
- Он бывший банкир. Теперь он часовщик. Я его застала у Мари когда пришла к ней в третий раз. Он что-то подвинчивал в больших часах. Потом мы пили чай. Нерс привела обеих ваших дочерей. Я опять заметила, что старшая похожа на вас. А Доротея на мать.
{177} Сказав это, Зоя долго, упорно, настойчиво стала смотреть мне в глаза, так долго, так настойчиво, что мне стало не по себе. При этом губы ее шевелились. Зная, что это значит, и опасаясь услыхать ненужные слова, я спросил почти грубо:
- Что было потом?
- Потом было то, что мы с Романеску вместе вышли и разговаривали.
- О чем?
- О разных вещах. Неинтересных. Он сказал, что Мари попала в трудное положение в особенности в смысле фабрики. Он пришел в первый раз осматривать часы на другой день после вашего исчезновения, ничего о нем не зная. Через несколько дней он снова пришел, чтобы еще что-то починить, так как в первый раз у него не было с собой каких-то инструментов. И запомнил, что Мари, глядя как он работает, сказала ему, что в этих часах должно быть накопилось много минут с тех пор, как они остановились. Он ничего не понял, но вот запомнил. Может оттого и запомнил, что не понял? Еще ему показалось, что у Мари есть какая-то суеверная надежда, что когда часы пойдут, вы вернетесь. Он ей что-то, сколько я поняла, рассказал, что времена бывают разные, и что вот он сам раньше был банкиром, а теперь стал часовых дел мастером, так как ему пришлось бежать и скрываться. Она ему показала письмо директора фабрики, на которое не знала как ответить. Он сейчас же все понял и написал черновик, сказав, что ей надо быть очень осмотрительной, что мало ли что бывает? И обещал всегда ей помогать в переписке. У него деловой опыт. В общем, предложил услуги.
- Это все?
- Не совсем. Он еще меня спросил, знаю ли я вас, если знаю, то что думаю насчет вашего исчезновения?
- И что же вы ответили?
- Что не знаю, почему вы пропали.
Тут силы ее покинули. Она вскочила, села в кресло, закрыла лицо руками и, плача, проговорила:
- И это не все, и это не все, не все... но только зачем и кому это нужно? Зачем вы мне насилуете душу?
Я налил стакан вина, подошел к ней, оторвал одну из ее рук от глаз, подставил стакан к губам и с любопытством смотрел, как она его, - большими и жадными глотками, - выпила. Я ведь уже был сюжетом повести обо мне написанной и мне все было можно!
- Вы еще туда ходили? - спросил я.
- Да. Но много позже.
- И что вы видели?
- Видела стол, на столе деловые бумаги и телефон.
- Что?
- Вот то, что я говорю. И видела вашу жену, которая мне сказала, что Романеску приходит по несколько раз в неделю, чтобы {178} помочь ей разобраться в делах, что он ее доверенный.
- И что же сказал Аллот, когда об этом узнал?
- Что он все равно болен и не мог бы помочь вашей жене даже если бы она к нему обратилась. И что так лучше.
- А вы что?
- То есть как я?
- Что вы все это время делали?
Встав, Зоя подошла к зеркалу, слегка напудрилась, поправила волосы. Мне было видно ее отражение. Я заметил, что вдруг глаза ее потемнели, что недобрая в них мелькнула искорка.
- К сожалению я продолжала вас любить, - произнесла она.
Что мог я ответить? Что, даже, мог я подумать?
- И работать, - прибавила Зоя. - Ателье шло хорошо. Сначала Аллот пригласил коммерческого директора. Но я его выдавила и все взяла в свои руки.
- А!
- Это проще простого, - сказала Зоя. - Принимать заказчиков, проверять счета, телефонировать, сговариваться о встречах. Следить за тем, как работают другие, и не позволять красть. Всякий может.
Она презрительно пожала плечами.
- Всякий, - продолжала она, - и как раз на-днях пришел заказ с вашей фабрики на пятьдесят столичных видов, чтобы вкладывать их в обертку плиток. Кто соберет все пятьдесят видов, получит альбом чтоб их наклеить...
Последовало еще одно, еще более презрительное, пожатие плечами. Но было оно так грациозно, что я не смог подавить улыбки.
Она прошла на кухню, сказав, что займется приготовлением омлета с трюфелями.
Я воспользовался ее отсутствием, чтобы еще раз взглянуть на захваченные мной из спальни Аллота бумаги. Опасаясь, однако, скорого возвращения Зои, я лишь пробежал первый попавшийся мне под руку лист. От этого соприкосновения (повторяю: соприкосновения) у меня что-то внутри потянулось. "Большие деловые способности, - стояло там, - и внутри трещина. Внутри неудовлетворение. Несомненный, - но тайный, - цинизм. Тайный же эгоизм. Вероятно, все время подавляемая склонность к приключениям и переменам. Смесь скептицизма и мистической настроенности. Жена, сын, дочь (имена?), оптовый склад импортированных консервов. Владелец часового магазина. Сколько лет? 10-15-20?''. И, на отдельной бумажке, крупно, красным карандашом, стояло: "Человек, пошедший за молоком".
Я даже рукой по лбу провел, так мне стало неприятно, так меня этот совсем коротенький перечень поразил. Положив на место листок, я прощупал папку. Она была, в общем, довольно тоненькой, надолго чтения хватить не могло. Но все-таки за время приготовления омлета успеть даже хотя бы начало, первую главу прочесть, было явно невозможно. И я принял решение: подождать.
{179} За дверью раздались шаги, вошла Зоя, со сковородкой в руках. Мы стали есть, молча. Я знал, что мне надо похвалить отлично приготовленное, и специально для меня! - блюдо, но не похвалил. Я видел, что Зоя что-то хочет сказать, или задать мне какой-то вопрос, и не решается. Таким образом наше молчание было как бы обоюдоострым, и, в то же время, нас объединяющим.
И еще мне тогда пришло в голову, что лучше дождаться, чтобы она сама решилась нарушить молчание, ни на что ее не подталкивать, никак и ни в чем не помочь справиться с нерешительностью. Все-таки я не вполне был уверен в том, что это только способ принудить ее взять на себя долю ответственности. Могло ведь быть, что я молчал потому, что не знал, что более угнетающе: неизвестность или осведомленность?
Так прошло несколько минут.
- Думаете ли вы, - произнесла она, наконец, и в голосе ее звучали нотки почти иронические, - думаете ли вы, что если б вы его задушили, нам стало бы легче?
И не дождавшись даже первого звука моего ответа, прибавила:
- Если бы вы все знали, то вы его задушили бы.
- Что, наконец, все? - воскликнул я, с раздражением. - Вы не договариваете. Договорите, наконец!
Зоя молчала. В ней, как мне показалось, шла внутренняя борьба, - она по-видимому была готовой решиться, но натыкалась на какое-то препятствие.
- Я пойду узнать, что происходит, - сказала она, довольно глухо.
Встав, она повела плечами, поправила пряжку пояска, точно бы немного потянулась. Зоя была, в это мгновение, теоретическим сообщником моего теоретического убийства.
- Подождите меня.
- Хорошо. Подожду.
- Вы не спешите? Вы ведь не знаете, куда пойдете?
- Не знаю. И сейчас мне удобно в этой комнате.
- Сейчас? А потом?
- Потом будет видно.
Вернувшись через несколько минут она сказала, что Аллот спит, что ей самой надо отлучиться, чтобы пойти в Ателье, где есть срочная работа, что она предварила сиделку насчет моего присутствия в квартире.
- Это мне пришлось сделать, - пояснила она, - так как случайная встреча с ней в коридоре, или ее случайное появление здесь, ничего не устроили бы. Вы меня дождетесь?
- Я уже сказал, что подожду.
- Наверно?
- Я сказал.
В глазах ее было сомнение, было недоверие, которых не {180} заметить я не мог. Но она не прибавила ни слова, навела наскоро порядок и, - как всегда не попрощавшись, - вышла. Я слышал ее шаги в коридоре. Когда они стихли я подошел к двери и мог убедиться, что на этот раз она не заперта.
44.
Не спеша, - больше чем не спеша: с нарочитой медленностью, надо бы сказать, - вернулся я к креслу, опустился в него, оглянул комнату. Я колебался, я попросту не знал, что мне делать, как мне, быть? На что решиться? То, что мне полуподсказала Зоя, меня не устраивало ни в малейшей мере Ей могло быть нужным оказаться связанной со мной секретной связью - но мне это было не к чему! Уйти? Но куда уйти? Оставался, конечно, еще один шаг, но, подумал я, срок мой еще не наступил. И представилось мне тогда, что чтение Аллотовых рукописей, - которые были тут, рядом, к которым не надо было итти, - самое простое из всего, что можно предпринять.
Я взял, стало быть, папку с надписью "Реверендиссимус Доминус". Там были копия письма, отправленного мне, Аллотом, в котором он рассказал историю стрелочника, Зои-девочки, и описание моей свадьбы и разные мелкие заметки, - по всей очевидности сделанный для памяти, во время обдумывания. На другой папке стояло большими буквами: "Человек, пошедший за молоком".
"Денис Далле, - мелькнули первые строки, - едва выйдя из подъезда, попал под дождь и от этого его плохое настроение обратилось в род душевного бунта. "Если конец должен непременно наступить, то пусть наступает скорее, - проскрежетал он, - и если он не придет извне, то я приму меры к тому, чтобы найти его внутри". - Автомобили, отражения света на стеклах витрин, в лужах и в падавших каплях, еще какие-то лучи и блестки, придавали улице вид калейдоскопический, отчего Денис обозлился еще больше. - "Что можно в этом находить хорошего, кому это по душе?'' - пробормотал он. В кармане его был конверт с только что полученным жалованием и, ощупав его, он нашел, что очень тощ этот конверт. Он ясно себе представил своих двух детей: Максима и Розу, которых любил, и жену Анну, которую тоже любил. Образ скромного домашнего уюта внес в его душу некоторый мир. Все-таки ведь кое-чего он добился, кое-что устроил и усовершенствовал ! Это было вознаграждением за настойчивость, за твердость, за то, что он во всем всегда наводил порядок. Требовательный к другим, он был требовательным и к себе. В частности бюджет его был всегда в равновесии. По привычке он освежил в памяти {181} распределение расходов. Все, всегда, вплоть до подарков и развлечений, было предусмотрено.
И не было это ни педантизмом, ни мелочностью, неустранимой необходимостью это было, которой указания здравого смысла давали надлежащее оправдание. На случай болезней, ремонта, еще каких-нибудь экстренных расходов у Дениса был небольшой резервный фонд. Из него, в тот вечер, он рассчитывал почерпнуть некоторую сумму для того, чтобы пригласить часовых дел мастера для починки старинных часов, необыкновенно сложных, случайно ему доставшихся и которыми он дорожил."...
Отстранив рукопись, я долго смотрел в пространство, - не знаю, куда я смотрел. Я впал в своего рода созерцательную мечтательность. Быть привидением не то же ли это самое, что быть действующим лицом повести, романа, рассказа, стать сочленением кем-то измышленного сюжета? И можно ли, в этом побывав мире, вернуться в наш, трехмерный, неущербленным? Так вот я - Реверендиссимус Доминус - стал в воображении Аллота Денисом Далле и начал в нем последовательно занимать не поддающиеся моей воле положения.
- Что захочет, то, со мной, сукин сын, и сделает, - проскрежетал я. Если ему понравится, то поразит слепотой, проказой, обратит в ящерицу, убьет. - А я останусь жить, чтобы видеть, как вижу бурое пятно на зеленой лужайке, - и видел Мари, растянутую пыткой, сходящую по тропинке к лодке, утром, когда кругом пели птицы. Я, как в царстве теней? Да может оно-то и есть настоящее? А ненастоящее то, из которого я бежал: царство деловое, царство чеков, комфорта, обедов, расчета...
Я спросил себя: читать дальше, или не читать? Но что было мне другого делать на перекрестке невидимых линии и в пространстве неслышных звуков? Просить о скорейшем умопомешательстве ?
"Чтобы успеть зайти к часовщику Денис ускорил шаг, - побежали строчки. - Дождь продолжался, но Денис на него больше не досадовал. Войти в ярко освещенный часовой магазин было приятно. - "Чем могу служить?" - вежливо спросил хозяин. Денис пояснил в чем дело. - "Как раз, сказал хозяин, - я закрываю лавку. Если вы ничего не имеете против, мы могли бы пойти к вам сейчас. Вы недалеко живете? - Совсем рядом, наискосок через улицу", произнес Денис. Секунду подумав, часовщик сказал: "Да, да. Теперь я вас узнаю. Я вас видел в прошлую субботу, вы с супругой и детьми собирались за город, с мешками за плечами. Да, да, как же, как же. Деревенский воздух необходим детям". - Они вышли, часовщик опустил железную штору и, впервые присмотревшись с вниманием к его лавке, Денис прочел: Джиованни Джиованнини. Часовых дел мастер. Так как дождь продолжался, они поспешно перебежали через улицу и поднялись по лестнице до квартиры Дениса. В передней, {182} как каждый вечер, ждали Максим и Роза. Из кухни доносился шум посуды: Анна заканчивала приготовление обеда. - "Вот часы", - сказал Денис, приглашая Джиованни в столовую. Тот любовно погладил красное дерево ящика, бронзу оправы, инкрустации и с некоторой почтительностью произнес: "В былые времена, мастера не спешили, суеты еще не было. Это, действительно, работа!" - после чего стал что-то рассматривать, разбирать, отвинчивать, проверять... - "Надо заменить ось, - сказал он, наконец, - и у меня есть приблизительно подходящая.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги