Всё прожить - и чтобы сердце не разбилось

За дванаццаць гадоў працы ў коласаўскім тэатры актрыса стварыла каля трыццаці сцэнічных вобразаў - яркіх, самабытных, запамінальных. Сярод іх - Інга («Салаўіная ноч» В. Яжова), Паліна («Прахадны бал» У. Канстанцінава і Б. Рацэра), Нэля («Прыніжаныя і зняважаныя» па Ф. Дастаеўскаму), Лёнушка («Лёнушка» Л. Ляонава), Катрын («Матухна Кураж і яе дзеці» Б. Брэхта), Таня («Развітанне ў чэрвені» А. Вампілава), Данута («Клеменс» К. Саі) і многія іншыя.

Успамінаецца адна з першых яе работ - вобраз нямецкай дзяўчыны Інгі са спектакля «Салаўіная ноч» В. Яжова. Напалоханая вайной, здзічэлая ад бамбёжак і стрэлаў Інга сустракаецца з савецкім салдатам. У вясновую ноч 1945 года сустракаюцца двое - ён і яна. Нягледзячы на голад і разбурэнне, на розную мову, яны зразумелі адзін аднаго - ім дапамаглі вясна, юнацтва, каханне. У невялікай ролі С. Акружная змагла паказаць цікавы характар дзяўчыны, якая імкнецца спасцігнуць складаныя праблемы чалавечага быцця. Яе гераіня - гордая, дзёрзкая і разам з тым пяшчотная і душэўная.

3 вялікай павагай адносіцца актрыса да распрацоўкі героіка-патрыятычнай тэмы. Ствараючы сцэнічныя характары дзяўчат ваенных гадоў, Акружная імкнецца паставіць сябе ў тыя выключныя сітуацыі і абставіны, у якіх жылі, дзейнічалі, змагаліся яе гераіні. Такі творчы, удумлівы падыход дае станоўчыя вынікі. Успомнім яе Галю Чацвяртак («А досвіткі тут ціхія…» Б. Васільева).

Ціхая і разам з тым некалькі нервовая дзяўчына, выхаванка дзіцячага дома марыць аб сваім чалавечым шчасці. Вобраз вельмі складаны, у ім шмат псіхалагічных адценняў, нюансаў, паваротаў. Усё гэта з вялікім майстэрствам перадала са сцэны С. Акружная.

У кожнай сыгранай ролі ў С. Акружной заўсёды выступалі на першы план праўдзівасць паводзін на сцэне, абаяльнасць, псіхалагізм. Да гэтага яшчэ трэба дадаць уменне актрысы напоўніць кожны вобраз глыбокім унутраным зместам, знайсці знешні пластычны малюнак. Найбольш яскрава гэтыя якасці праявіліся ў характеры Дачкі («Зацюканы апостал» А. Макаёнка).

У гэтай трагікамедыі дзейнічаюць прадстаўнікі аднаго сацыяльнага асяроддзя. Героі п’есы - людзі глыбока практычныя і жыццядзейныя, яны ахвяры «свабоднага свету» і той ідэалогіі, якая ў гэтым свеце існуе. Такая дыялектычная ўзаемасувязь падзяляе вобразы трагікамедыі на адносна пасіўныя і адносна агрэсіўныя. Спачатку Дачка выступае пасіўным назіральнікам усіх абставін, але ў фінале яна ўздымаецца да бурнага пратэсту. Неяк так атрымалася, што рэжысёр А. Смелякоў разам з С. Акружной не пайшлі за аўтарам п’есы, а як бы пашырылі драматургічную аснову ролі Дачкі. Актрыса знаходзіць ключ да вырашэння ролі перш за ўсё ў роздумах над сэнсам жыцця сваёй гераіні. У пачатку - вясёлае, наіўнае дзяўчо, якое не жадае разумець бунтарства брата. Калі з развіццём дзеяння яна бачыць подласць маці, хлусню бацькі, цынізм і бяздушнасць дзеда, Дачка-Акружная прыходзіць да гатоўнасці ўступіць у барацьбу. Эвалюцыю гэтага характару актрыса выстройвае стылістычна насычанымі, эмацыянальна абгрунтаванымі фарбамі. Трэба адзначыць, што вобраз Дачкі, створаны С. Акружной, з’яўляецца адным з лепшых сярод сарака трох трактовак гэтай ролі ў савецкім тэатры.

Аднойчы ў гутарцы актрыса адзначыла, што для кожнай сваёй новай ролі яна імкнецца стварыць асаблівую атмасферу, шукае складаныя абставіны, у якіх чужое жыццё стала б сваім, чужая бяда ці радасць сталі асабістымі. Апошнія яе работы - Данута («Клеменс» К. Саі), Оля Разаева («Стары дом» А. Казанцава) - сведчаць, што з гадамі ўсё больш глыбока раскрываецца арыгінальная творчая індывідуальнасць, сталее талент цікавай актрысы.

Безумоўна, С. Акружная заўсёды натуральная і паэтычная ў ролях сваіх сучасніц (успомнім Таню са спектакля «Развітанне ў чэрвені» А. Вампілава) - юных дзяўчынак, якія ўпершыню пазнаюць складанасці навакольнага жыцця. Але сёння ў такіх ролях актрыса выказалася спаўна. Ёй неабходна зараз паспрабаваць сябе ў зусім новай, непрывычнай, можа, нечаканай якасці, паспрабаваць пранікнуць у іншы характар і нават сыграць іншы ўзрост гераіні, пражыць на сцэне ўжо не дзіцяча-юнацкае, а «дарослае» жыццё з іншымі праблемамі і страсцямі. Актрыса марыць пра складаныя жаночыя вобразы Горкага, Тургенева, Дастаеўскага, гатова сустрэцца з лёсамі гераінь заходнееўрапейскай драматургіі.

Хочацца верыць, што наступныя этапы творчасці актрысы будуць звязаны менавіта з работамі драматычнымі. Ад многіх актрыс яе пакалення С. Акружную адрознівае добра асвоеная «школа», тое, што называюць «акцёрскай тэхнікай». Але разам з тым у Акружной ёсць яшчэ шмат нераскрытая, неразгаданага, нявыяўленага. Аб гэтым варта падумаць рэжысёрам, якія з ёй працуюць, паколькі сёння гэта, бясспрэчна, адна з самых перспектыўных актрыс сярэдняга пакалення.

Юрый Сохар, кандидат мастацтвазнаўства.

«Звязда». 13.2.1982 г.

СВЕТЛАНЕ ОКРУЖНОЙ

Ты расцвеченной тенью проходишь,

не тая в ночи,

Не к тебе прилетают

с весеннею песней грачи,

Не к тебе прикасается ветер,

летя стороной,

Не услышав твой крик

за глухою стеклянной стеной.

Ты с нелегкою легкостью

бродишь вдоль берега,

Брода

не покажут тебе раньше срока

забвения воды.

Но когда ты победно пройдешь

через годы и беды,

Преклонится волна

перед хрупкостью детского следа.

Наталья Илюшина. Минск, 1986 г.

ЖЫЦЦЁ... СЛЁЗЫ... ЛЮБОЎ…

Калі тэатр імя Я. Коласа ў 1969 годзе рыхтаваў спектакль «Улада цемры» Л. Талстога, на рэпетыцыях за выканаўцу ролі Анюткі падчытвала іншая актрыса. А сама выканаўца ў гэты час заканчвала Беларускі дзяржаўны тэатральна-мастацкі інстытут. Кіраўнік курса Д. Арлоў і пастаноўшчык спектакля Б. Эрын ведалі, што Анютку будзе граць Святлана Акружная. Яна запрашалася ў тэатр не толькі на гэту канкрэтную ролю. Рэжысура бачыла ў ёй патрэбную, неабходную калектыву індывідуальнасць, якая добра ўпішацца і ў бягучы рэпертуар, і ў будучы.

3 першых дзён у тэатры Святлана Акружная актыўна працуе. Іграе многа. Ролі адметныя. Назаву для прыкладу некаторыя: Дачка («Зацюканы апостал» А. Макаёнка), Таня («Развітанне ў чэрвені» А. Вампілава), Катрын («Матухна Кураж…» Б. Брэхта), Данута («Клеменс» К. Саі), Воля («Стары дом» А. Казанцава).

Ужо ў першай сцэнічнай рабоце выявіліся некаторыя рысы яе акцёрскай адметнасці, якія ў наступных ролях крышталізаваліся, абагачаліся. Адна з іх - умение актрысы пашыраць межы сцэнічнага жыцця персанажа ў часе і прасторы. У яе гераінях заўсёды жыў дух чалавечай свабоды, незалежнасці, годнасці. Для С. Акружной было неабходна сказаць праўду таму чалавеку, што сядзеў у глядзельнай зале, аб тым чалавеку, што жыў на сцэне. I яшчэ адна якасць - бескампраміснасць. Яе спавядалі гераіні, яе спавядала яна сама - актрыса. Відаць, таму Святлане было часам нялёгка ў тэатры. Відаць, і з ей было таксама нялёгка. Але гэта яе заўсёдны прынцып на сцэне і ў жыцці, аб чым яна сказала ў інтэрв’ю газеце «Вячэрні Мінск» (13 чэрвеня 1987 г.); «Праўда і бескампраміснасць - вось на чым трымаецца сапраўднае мастацтва. I гледачы гэта адчуваюць… Толькі праўду трэба гаварыць са сцэны. Гэта - у традыцыях нашага тэатра». Яе гераіням верыў глядач, спачуваў, суперажываў. С. Акружная драматызавала іх лёс, часта ў межах драматургічнага матэрыялу, а часам і па-за ім.

С. Акружная сталела, сталеў яе талент. Яна набірала моц. Хацелася сустрэцца з характарам неардынарным, які раскрываўся ў абставінах складаных. Савецкая і сусветная класіка давала ў гэтым плане неабмежаваныя магчымасці. А ў жыцці ўсё было не так. Роляў станавілася ўсё менш і менш. А вядома, што адсутнасць працы вядзе да растрэніраванасці, траціцца майстэрства. Аднак кожная роля, што калі-нікалі надаралася, часцей у эпізодзе, сведчыла - актрыса ў форме і можа яшчэ многа сказаць гледачу. Адразу прыгадваецца Люська ў «Радавых» А. Дударава. Адчай, перажытае гора і надзея жылі ў гэтай цяжарнай маладой жанчыне, што вярталася дамоў пасля вызвалення з фашысцкага лагера смерці. Вера ў чалавечнасць, абавязак перад будучым дзіцём давалі ёй сілы для жыцця. Той кавалак салдацкага хлеба, што даў Дзерваед, яго спакой і спагада ўмацоўвалі Люську-Акружную ў яе надзеі.

Актрыса, як гавораць, «выкладвалася» ў кожнай ролі. Ніякай сабе палёгкі. Даказвала: я актрыса, я магу і павінна граць.

У час сёлетніх гастроляў тэатра імя Я. Коласа ў Мінску мы ўбачылі С. Акружную ў трох новых спектаклях: «Ах, які пасаж!» (старадаўнія рускія вадэвілі), «Будзьце здаровы!» П. Шэно і «Гэты страсны закаханы» Н. Саймана - і ў «Старым доме» А. Казанцава (актрыса ў ролі Волі Разаевай захавала першаснасць сцэнічнага існавання).

Лірычна-драматычны тэмперамент вызначаў вобраз Насценькі ў вадэвілі У. Салагуба «Бяда ад пяшчотнага сэрца». Гэта яе работа ў рэчышчы звыклых для нас творчых магчымасцей актрысы.

Зусім іншы вобраз Люсі Мерыкур («Будзьце здаровы!»). Актрыса зрабіла «накід» будучага характару ў плане раскрыцця новых рыс сваёй індывідуальнасці. Ролі ўласціва вастрыня знешняга малюнка, жанравая характарыстыка паводзін, унутранага самаадчування. Каго любіць, шануе Люсі? Мужа? Так, любіць і баіцца. Бацьку? Відаць, захаваліся пачуцці дачкі, але не адважваецца пярэчыць мужу. Люсі-Акружная бывае і смешнай, і грубай, і пяшчотнай, і спалоханай. Можа зманіць. Можа паспачуваць.

Люсі Мерыкур - спроба сіл С. Акружной у жанры востракамедыйным. (Да гэтага ў яркай характарнай манеры сыграла Каралеву - «Беласнежка і сем гномаў».) Ад спробы да сцвярджэння сябе ў жанры гратэска - вобраз Бобі Мітчэл («Гэты страсны закаханы»). Гэтую ролю актрыса сыграла на адным дыханні. Яе гераіня ні мінуты не знаходзіцца ў спакоі. Усё робіцца адначасова - рухаецца, гаворыць, курыць і як вянец паводзін - спявае і танцуе нейкі гібрыд канкана з рокам са сваім партнёрам Барш Куэшменам (у гэтай ролі раскрылася камедыйнае дараванне У. Куляшова). I раптам за феерверкам камедыйных палажэнняў (усё з густам, пачуццём меры) паўстае незайздросны лёс маладой істоты, неўладкаванай і адзінокай. I тут С. Акружная засталася вернай сабе - свабоднай, раскаванай, па-мастацку даставернай.

Разнастайнасць мастацкіх фарбаў сведчыць аб творчых магчымасцях, аб пашырэнні амплуа лірычна-драматычнай гераіні.

С. Акружная сёння актыўна ўключана ў рэпертуар. Як і кожная творчая асоба, яна не ўяўляе сваё жыццё без тэатра, сцэны. Калі ў паўзмроку залы павольна адкрываецца заслона і загараюцца агні рампы, пачынаецца яе акцёрскае шчасце. За кожным сцэнічным вобразам - месяцы карпатлівай працы, бяссонных начэй. Я добра ведаю С. Акружную, яе апантанасць у рабоце. Колькі горкіх дзён даводзілася ёй перажыць, праліць слёз, калі былі вымушаныя прастоі, калі нешта не ладзілася на рэпетыцыях…

Няхай і надалей Тэатр застаецца для актрысы жыццём і любоўю. Ну, а слёзы… Яны высыхаюць.

Клара Кузняцова, кандидат мастацтвазнаўства.

«Тэатральны Мінск». № 6 (133), 1987 г.

***

По ночам, когда вьюга февральская

В поле или в майских садах соловьи,

Ожидают тебя нерожденные роли -

Незаконные дети твои.

По углам чуть видны их неяркие лица

И костюмы из давних эпох.

Ты должна в них когда-то еще воплотиться,

Передать каждый взгляд, каждый вздох.

Ты должна, как крестьянка, носить их в подоле,

Как плоды беззаветной любви.

И дождутся тебя нерожденные роли,

Все закланные дети твои.

Давид Симанович, поэт.

1992 г.

БЛЕСК РОСЫ НА ЛЕПЕСТКЕ...

(штрихи к портрету Светланы Окружной - Народной артистки Беларуси)

Есть в Витебске актриса, которую запоминаешь сразу и надолго. Чаще всего она появляется в лучах рампы подобно пестрокрылой бабочке, порхающей на солнечном лугу. Какая-то отчаянная радость жизни звенит и переливается в ее голосе. Вот девочка-подросток, вот девушка, вот женщина - и рождены они для счастья… Это и утверждает обычно театр, поручая роль Светлане Окружной, уверенный в том, что она наделена удивительным талантом именно так представлять своих героинь зрителю. Рожденные для счастья наследницы Евы бывают и обречены на обольщение, обман, слезы, на разочарования, после которых становится постылым весь белый свет.

Возможно, в осмыслении этого и состоит предназначение художника-женщины, будь это актриса, живописец, поэтесса или режиссер. Ей обычно есть что сказать в спорах поколений («отцы» и «дети»), когда молодость предъявляет счет старости, или наоборот. Ее искусство вторгается в извечный диспут о высшей справедливости или, напротив, преступной ошибки в мужской монополии на верховенство и власть. И сцена тогда служит поединком поколений или полов, исхода которого никто предугадать не может. Да и сама женщина-актриса на подмостках часто испытывает драматическую стесненность между своим природным призванием и кабальной силой то обстоятельств, то диктата роли, то авторитета режиссера. Актрисе это знакомо хорошо.

А ее героини вступают в жизнь окрыленными. Манят их радужные надежды, чреватые самообманом… Такое впечатление о внутренней теме этого таланта сложилось у меня давно… С первой встречи. С «Власти тьмы» Л. Толстого.

Она - Анютка. Чистый и какой-то от рождения испуганный щебет подростка в ситцевом платьишке внятно и привлекательно прозвучал в ансамбле искусных актеров театра имени Якуба Коласа. Анютка С. Окружной жила среди персонажей, выводимых на сцену Г. Маркиной и Я. Глебовской, А. Шелегом и Ф. Шмаковым… То ли трепетный блеск округленных в детской пытливости глаз, то ли звук предчувствия беды в интонациях голоса, то ли неосознанная еще догадка о горе, которое уже не избыть этому маленькому существу, но что-то в актерском воплощении образа Анютки ставило дебютантку вровень с видными белорусскими мастерами логического театрального рисунка.

Помню, охватывала боль за девочку, которая вслушивается в происходящее во дворе, словно принимая своим сердечком тайные импульсы и убиваемого младенца, и его удушителей. А палачи-то не чужие бабы - свои, родные, деревенские… Льняные волосы, ручонки, молитвенно сложенные на груди, и этот голос, страждущий и все еще детский, просит Митрича не гасить в избе лампу («Дзядуля, золатка! Не тушы зусім! Хоць з мышынае вочка пакінь, а то страшна…») - казалось, нет на сцене никакой актрисы, а есть само воплощение детского трепета и жгучей тоски зловещих будней.

Я говорю о давней театральной работе актрисы. Потом С. Окружную постигла участь многих собратьев по сцене: одни режиссеры «видели»ее в ролях и поручали ответственные партии в спектаклях, другие - увы! - держали на заднем плане. Индивидуальность ее столь своеобразна, что сам выбор пьесы для С. Окружной - акт значительный. А по театральной рутине иные руководители полагали актрису способной лишь на воплощение образов юных женщин. Так повелось еще с «Московских каникул», где ей выпало быть сибирячкой Катей Кругловой. Однако и в подобных ролях она актерским чутьем проникает в причудливые лабиринты девичьей души.

У нее пленительная для нашего уха белорусская певучесть речи. Она пластична в движении. Знает цену выразительному жесту. Мимикой и шепотом может выразить и восторг, и оторопь, и заблуждение, и слабость… За эту особенность в обрисовке женских образов ей и рукоплещет признательный зритель.

Если с ней заговорить о несбывшемся, Светлана Артемьевна печально улыбнется и едва коснется губами своих героинь, о которых мечтает со студенческих лет. Например, Жанны д’Арк. А я воспринимаю это имя, как Гамлет в устах актера-мужчины. О да, художнику всегда хочется образно порассуждать со зрителем о попытках уничтожить зло в «нестройном этом мире»! Актрисе ведомо подчеркнутое поэтом: «Порядок творенья обманчив, как сказка с хорошим концом», - и заманчив соблазн разобраться в обманчивом…

Слава Богу, С. Окружная доказала свое право на мечту о высокой трагедии, недавно сыграв роль Франки в инсценировке «Хама» Э. Ожешко. Она словно пронесла в душе разбушевавшийся пожар женского стремления к совершенству и гармоничному счастью, каким оно мнится этой хрупкой и не по-деревенски грациозной горничной. Ей пригрезилось, будто в самой человеческой природе все же есть залог благодати. И сдается, что достичь желаемого просто: ответь лишь на сердечную страсть неманского рыбака. Неровня - не беда, зато любовь! Призрак нежного согласия вскоре рассеивается, и опрометью Франка бросается примирять непримиримое: грех и поиск подлинного чувства, благочестие и вероломство.

У. Канстанцінаў і Б. Рацэр. "Прахадны бал". 1974 г. Паліна - С. Акружная, Сярожа - В. Грушоў.

Не ждите от нее покорности, праведники и фарисеи! Вам не понять ее тщетной жажды, крика ее души о погубленной вере в возможность согреться от улыбки Фортуны. Как ни травят ее односельчане, им не добиться от еретика смирения. И омут в неманской заводи не укротит неистовую женственность земной грешницы, лишь поглотит неукротимую душу…

Иногда подобных творцов называют художниками «с оголенными нервами». Мне такая актриса представляется живой каплей росы на лепестках - спектаклях коласовского театра. Пусть бы он бережно удерживал на своей ладони этот незамутненный блеск.

Борис Бурьян, писатель, театральный критик. «Знамя юности», 1992 г.

СЛОВА ПРА КАЛЯЖАНКУ

Невыпадкова гэтая вечарына ў гонар нашай каляжанкі Святланы Арцёмаўны такая цёплая па сваім сяброўскім настроі. Такая шчырая ў нашых размовах пра актрысу сапраўднага таленту. Як да даўняй сваёй сяброўкі магу звяртацца да яе па імені - дарагая Света! Я ж, можна сказаць, і ў маці табе гаджуся. Калі ты толькі яшчэ нарадзілася, наш тэатр ужо меў у рэпертуары незабыўныя спектаклі, якія той-сёй справядліва лічыць класічнымі - «Несцерка» В. Вольскага і «Гамлет» У. Шэкспіра, «Ягор Булычоў і іншыя» М. Горкага і «Рэвізор» М. Гогаля… Выпадала і мне тады выступаць і ў прыкметных, нават вядучых ролях, і ў эпізадычных. Тагачасная артыстычная моладзь наўрад ці задумвалася аб тым, што надыдзе час, і зусім натуральна мы саступім свае ролі і свае амплуа нашым маладым калегам, і сярод іх ты, Святлана, зоймеш ганаровае месца.

Кажу «ганаровае», бо ты ж у нас шостая ў жаночай частцы трупы за ўсё існаванне тэатра адзначана годнасцю Народнай артысткі Беларусі. Ты маеш права ганарыцца гэтым, бо заслужыла высокае званне сваёй натхнёнай працай на сцэне.

Так, працай!

Ты сапраўды няўрымслівая актрыса з невычэрпным жаданнем іграць новыя ролі, паглыбляцца ў новыя характары, увасабляць розныя тыпы і раскрываць душу жанчыны. Мне вельмі імпануе твая заўсёдная прага зразумець псіхалогію і страсць тае гераіні, якую трэба выводзіць на падмосткі ў спектаклях розных рэжысёраў. Ты аддаеш кожнай са сваіх гераінь частачку свайго сэрца. Ды што там «частачку» - усю душу! Таму твае вобразы, пачынаючы ад такой маляўнічай Анюткі ва «Уладзе цемры» і Дачкі ў «Зацюканым апостале», і ўпраўду адухоўленыя. Яны хвалююць гледача сваім лёсам і прыгодамі, сваёй жаноцкай адметнасцю. Такім чынам акцёр і набліжае да гледача далягляд высокай духоўнасці - творчым уздзеяннем на глядзельную залу.

Я сказала пра тваю самаахвярную працу. Ты і сапраўды працалюбівая актрыса. Ёсць у нашым асяроддзі акцёры, якія маюць талент, так бы мовіць, заўсёднай гатоўнасці пераўвасобіцца ў ролю, у вобраз. Ім ніякія трэнінгі быццам і не патрэбныя. Ты вылучаешся тым, што не даеш сабе палёгкі, не жывеш надзеяй на тое, што талент сам па сабе вывезе.

Псіхалагічна і фізічна трымаеш сябе ў бліскучай форме. Таму ў цябе заўжды апраўданыя інтанацыі, змястоўныя паўзы, пластычны рух, выразны жэст, красамоўная міміка. Глядач успрымае вобраз цалкам, як нешта па-мастацку акрэсленае. Мы, твае калегі, ведаем хараство дэталёвай апрацоўкі тваіх роляў, вытанчанасць нюансаў і адценняў.

Так-так, Святлана, безумоўна, цудоўная артыстка. А яшчэ яна чулы і добры чалавек. Чулы да сваіх сяб-роў, якім вельмі многае аддае, да тэатра. Яна шмат увагі аддае свайму дому, сваёй сям’і.

У гэты творчы вечар, наладжаны ў яе гонар, мне хочацца прачытаць верш, які можа адносіцца да кожнага з маіх калег, аднак перш за ўсё адрасую яго Святлане:

Калі з табою што якое,

Ты не хавай, ты не маўчы.

Але разваж душой сваёю

І ўсім аб горы не кажы.

Калі ты смуткам апавіта,

Калі ў душы тваёй адчай,

Ты лепш скажы мне шэптам: «Жыта…»

Ці пазвані мне: «Выручай!…»

Я ўсё як трэба зразумею

І цёплым ветрам адкажу.

Я пашкадую, я прыгрэю

І асушу тваю слязу.

Зінаіда Канапелька, Народная артыстка Рэспублікі Беларусь. Запіс выступлення на творчым вечары С. Акружной.

11.12.1992 г.

АКТРИСА - С БОЛЬШОЙ БУКВЫ!

Казалось бы, яснее ясного: перед вами талантливая актриса. Блестящая исполнительница многих ролей в репертуаре Академического театра имени Якуба Коласа. На самом же деле мне лично все представляется крайне загадочным. Как такая маленькая женщина вдруг заполняет своим сценическим образом, будь то классическая драма или современная пьеса, огромную сцену в Витебске и пленяет пестрый по составу зрительный зал?

Да, спору нет, - талант. А что такое талант, имея в виду Светлану Окружную, кто-нибудь сможет объяснить? Едва ли вы найдете объяснение подобному феномену в театроведческих трудах и даже у К. С. Станиславского. Не ждите и от меня объяснений. Я просто остаюсь озадаченным, перебирая впечатления от ее созданий в спектаклях, которые мне самому довелось ставить в Коласовском театре, и в разных ее ипостасях.

Очевидно одно: Светланина лучезарность. Никогда не догадаешься, откуда берется наилучшее в сценических персонажах С. Окружной. Я подхватываю кем-то сказанное о ней: «Зоркаю свеціцца…». Верно! И это свечение воспринимает не только зритель. Ее эмоциональное воздействие на партнера по сцене заразительно и увлекательно. Да, разумеется, партнерское общение - обязательное для современного актера требование, но вот способность захватить своим переживанием и темпераментом и партнера, и зрительный зал - это встречается не так часто.

Поэтому я и говорю, что Светлана Артемовна - из редких актрис. Ее коллеги во время спектакля слушают ее, соучаствуя и сопереживая вместе с нею какие-то потрясения или ликование человеческой души. Я убеждался в этом, когда внимал судьбе ее героинь. Возможно, наша последняя с нею работа в спектакле «Хам» по повести Э. Ожешко особенно убедила меня в том, о чем я веду речь.

В этой актрисе счастливо сочетаются талант и трудолюбие, непосредственность чувств и вдумчивое истолкование женских порывов, сомнений, радости, разочарований и свершений. Увлечение Светланы Окружной своим делом, своим призванием бескорыстно, потому мы и догадываемся, что без театра представить ее существование невозможно.

Среди артистов, отмеченных определенной типажностью, владеющих профессионализмом, она выделяется личностной неповторимостью. Своеобразие ее незаурядной женской индивидуальности кладет свой отпечаток на все играемые ею роли. Такое тоже встречается не столь часто.

Я знаю Светлану Окружную по совместной работе с далекого шестьдесят девятого года. «Власть тьмы» Л. Толстого тогда впервые прозвучала по-белорусски. В спектакле сразу засверкала талантом дебютантка на коласовской сцене - в роли Анютки. Кто бы ни писал, ни говорил о той работе, этот образ обязательно отмечался наравне с упоминанием маститых имен - А. Шелега, А. Труса, Ф. Шмакова, Г. Маркиной, Я. Глебовской…

Почти через двадцать пять лет на подмостках ее Франка в «Хаме». Казалось, приобретенный опыт и возросшее мастерство актрисы позволяли Светлане Артемовне уверенно жить на сцене за счет привычного умения. Бывает, что мастера такого уровня «обманывают» не только зрителя, но и режиссуру во время репетиций, представляя все на каких-то «приемах», на заученных интонациях, на штампах. Нет, и тут меня восхитило Светланино погружение в сложный характер, обнажение заветных тайников собственной личности. Франка - создание вдохновенного художника. Творческое воображение актрисы здесь связано с пробуждением подсознательного и обогащено цепкой наблюдательностью актрисы.

Гармония ума и вкуса… Музыкальность речи… Четкое ощущение ритма жизни, свойственного именно этой Франке… Творческая воля соединить все это в художественном образе… Названное мною и есть то, что делает Светлану Окружную хорошей Актрисой. Только и всего? Да, только и всего. Сколько труда и страсти неукротимой актерской души скрывается за этим «только»...

Борис Эрин,

Заслуженный деятель искусств Украины Запись выступления на творческом вечере С Окружной 11.12.1992 г.

Посвящается молодому поколению и всем людям, которые помогали нам в нашей борьбе за жизнь.

И СВЕЖЕСТЬ НЕЖНОГО ПОДСНЕЖНИКА…

За одну минуту покоя

Я посмертный отдам покой.

А.Ахматова.

Вместо предисловия

С рождения сына стала бояться армии. Дочь кадрового военного, офицера, фронтовика. Не знаю, это интуиция, предчувствие. Даже когда смотрела телепередачи об армии, испытывала волнение за сына. Он с детства был каким-то незащищенным. Я это чувствовала.

Потом ранняя женитьба. Ребенок. Мог и не идти в армию: мог взять отсрочку. Но он пошел. Уговорили? И да, и нет.

Он хотел стать мужчиной, хотел защищать Родину. Да, да. Он не говорил даже «армия», а вот «защита Родины». Сказалось воспитание, корни, гены.

Проводы в армию. Маленький Артемка на его руках. Помню, как бежала за поездом, как плакала… Но я была бессильна. Как говорится, от человека можно уберечься, но от судьбы… нет и от государства тоже.

Были Барановичи. Потом Витебск. Спектакль «Залёты». Поход всей роты в театр. Тогда главный администратор нашего театра Саша Харкевич их всех рассаживал.

Мой первый творческий вечер в музыкальной гостиной. Не знала тогда, что с Николаем Тишечкиным мы играли в последний раз. Через полгода его уже не станет…

И вот премьера «Касатки». С трудом высидела: так болело сердце.

Пришла домой, стала около окна. Ночь. Темнота. И вдруг хлынули слезы. Потоком. Сама себя спрашиваю: «Господи, что происходит?» От чего беспричинно идут слезы и такая тоска? Казалось, что что-то страшное, неотвратимое наступает на меня из темноты.

И вдруг звонок: «Ваш сын ранен…».

Почти не помню, что мне говорили. Переспрашивала по десять раз. Как? Кто? За что? Почему? В мирное время… Может царапнуло? Нет. В реанимацию?

Ну никак я не могла понять, что сразу очень тяжело и почти безнадежно. Да, тосковала, да, переживала, но не допускала мысли, что с Димой могло что-то произойти.

Перехватило дыхание. Стала звонить, потому что поняла, что эту ночь одной не пережить.

Меня обманули. Ранение произошло на день раньше. Сутки спасали. Вся рота сдавала кровь.

А сердце, сердце-вещунья знало все.

Дима Стемасов. 16 лет. 1990 г.

Когда я его увидела в реанимации, вся затряслась. Из-под ног уходила земля. Врачи предупредили, что он без сознания, но меня Дима услышал, Да-да, услышал! Тело было бледно-желтым. У меня дрожали руки. Стучали зубы. Казалось, волосы шевелились. Стало ускользать сознание,

Я не хотела верить. Кричала. Царапала свое тело.

Реальность возвращалась как-то замедленно...

Вечером у меня пропадал пульс. Я стала проваливаться в темноту. Перестала ощущать собственное дыхание.

Знала, что никакая «скорая помощь» уже не поможет. Леночка Марченко, моя подруга, педагог, стала умолять, чтобы я вспомнила телефон А. Волкова, психотерапевта из Юрмалы, и позвонила ему. Каким образом возник номер его телефона, не помню.

Глухота!

Вначале долгое молчание в трубке, потом его голос рванул, как бы выходя из глубокого коридора. Он заставлял меня не только дышать, но и видеть Димулю. Бегущим. Ловящим ребенка…

Утром в больнице все удивились моему преображению.

Дима говорить не мог: зонд. Диагноз - повреждение позвоночника и пищевода. Врачи говорили об ушибе… Точности не было.

Я готова была сделать для него все и говорила, что куплю ему, что только он захочет. Принесла новый махровый халат.

Он только качал головой, показывая глазами, чтобы освободили рот от зонда. Врачи сказали, что это невозможно.

На следующий день почувствовала: что-то надо предпринять. Ведь он ничего не чувствовал ниже груди, не мог сжать пальцы рук. Не мог шевельнуть ногой.

Я стала вспоминать всех спинальных больных, которых когда-то видела в нейрохирургическом отделении. Благо, опыт больниц у меня был. Мозг лихорадочно работал.

Чувствовала, как безвозвратно уходит время.

Умоляла майора МВД, который специально приехал из Минска, быстрее вызвать санитарный вертолет и отвезти сына в госпиталь. Думала: там хирурги с опытом афганской войны. Да и заведующий нейрохирургическим отделением областной больницы Т. М. Кулак, который когда-то (после катастрофы) лечил меня, советовал то же.

Доктор из Львова по телефону рекомендовал немедленно везти Диму в Ленинград.

Я была бессильна. Не могла уговорить представителей армии, чтобы быстрее подавали вертолет. Уходило драгоценное время, и это знали уже все.

Металась от врача к врачу, впадала в отчаяние. Полковник твердил, что, может, обойдется и без Минска, что здесь тоже хорошие врачи, к тому же меня все знают, и лечение, следовательно, будет гарантировано.

Этого я уже не могла вынести и в один из моментов отчаяния закричала на него.

Только 23 декабря подали вертолет. Меня не взяли, хотя была договоренность. К счастью, заместитель министра культуры республики Владимир Петрович Рылатко с Дабкюнасом после отказа военных приняли свое решение, и Валерий Маслюк повез меня в Минск.

В машине я что-то говорила о чести и достоинстве. О предназначении человека в этом мире. О невежестве, беспомощности и марионеточности наших чиновников, об их бездействии. И как это гибельно сказывается на творческих личностях, на коллективах. Говорила о том, что видела, что пережила и чего надо остерегаться в будущем. Терять мне было нечего. Да и всегда я стремилась к свободе самовыражения. Страдала. Была бита за это, гонима и преследуема.

Так я убивала время, время, потраченное на доводы!

Он летел. Я ехала по земле. Козерог-Дима - Земля Водолей-мама - Воздух. Мы поменялись, мы переливались…

Наконец, Минск. Темно. Въезжаем в незнакомый двор. Меня вводят в незнакомое здание, в комнату. Уезжают. Узнаю, что операция уже началась. Они прилетели раньше.

Мальчик мой, родной мой, ненаглядный, самый любимый! Боже! Боже, спаси и помилуй ангела моего.

Все плыло. Все шаталось. Минуты казались вечностью. Всем своим существованием я была там, с ним. я умирала, падала, поднималась, спрашивала у медсестер телефон реанимации. Нашли, позвонили и… Боже, мне сказали, что Дима… Нет! Нет! Нет! Не может быть! Неправда!..

Стала читать Новый завет, читала притчи чуть ли не до потери сознания. Подослали какого-то военного, вроде бы психолога… Он стал распространяться о грехах родителей, из-за которых страдают дети. Не о беспорядках в армии, в государстве, а о каких-то провинностях родственников, о материнской неосмотрительности. Это было не только непристойно, но и кощунственно.

Я не знала, что это лишь начало, что самое страшное еще впереди. Потом он целовал мне руки, когда мы превозмогли все и победили. Но это было потом, значительно позже.

Тогда я знала, чувствовала, что жизнь моего единственного и дорогого человека в опасности, и может...

Нет, нет, нет… Выжидать нет сил. Выскочила на мороз, на снег среди ночи. Металась от дерева к дереву. Взывала к небу. Опустилась на колени перед всем этим миром вокруг.

Стала искать телефон. Когда мне сказали…

Где он?

Кругом темнота. Вот, нащупала, надо еще набрать номер. Ничего не помню. Сбегала опять в комнату. Вспомнила номер или увидела - не помню. Позвонила Рылатко, попросила, чтобы он срочно созвонился с Волковым и сказал, что Диме делают операцию, что ситуация так сложна, что он парит между жизнью и смертью…

Слышу какие-то голоса. Приближаются ближе и ближе. О, это о нем!

- Вы говорите о моем сыне? Да? Скажите…

- Как она оказалась здесь?!

- Машиной, машиной приехала. Вы летели по воздуху, а я - по земле. Что с Димой? Говорите же!

- Ну что ж, хорошо, что на воздухе… Если доживет до утра, то…

- Вы что?! Что вы говорите?! Нет! Нет!

Упала, как подкошенная. Теперь я знаю, что такое упал, как подкошенный. Узнала, когда сама испытала.

Кто-то говорил, чтобы кричала. Мол, легче будет. Стали поднимать меня. Несли. Потом… Не помню. Раздевали, кололи, упрашивали, говорили о внуке. Говорили, что с моих уст слетело одно слово: «Сын».

Доставили в кардиологию. Всех из палаты удалили. Я умирала. Умирала в страшных душевных муках. В минуты просветления просила об уколе. Казалось, уйти бы легче было…

Вдруг кто-то стал пробиваться ко мне, стал снимать с головы одеяло, чей-то светлый голосок стал просить меня, чтобы я его услышала. Это была Галя Забелло. Как она прорвалась в этот казарменный госпиталь в два часа ночи из Зеленого Луга, я не знаю. Она стала вбивать в меня слова Волкова, которые напоминали мне, что есть в мире надежда, есть счастье, есть свет… Да, да, есть Надежда.

Прояснилось зрение. Потеплело. Ровнее стало дыхание. Галя явилась связующим звеном в этой борьбе за жизнь. Сколько еще трагических моментов нам с ней предстоит пережить впереди! Удивительная женщина. Для меня она - сильная, красивая, самая верная. Богом посланная.

Мне пришлось в жизни узнать и самых, наверно, страшных людей, но и самых прекрасных. Контрасты. Полосы. Я научилась ценить доброту, отзывчивость. Мир распахнулся всеми гранями. До этого многое знала, многое чувствовала, но после, но потом…

Очнулась в окружении военных людей. Меня о чем-то уговаривали. Обещали из больницы переселить в гостиницу «Минск». Передавали соболезнования от командующего внутренними войсками…

Лицо мое опухло от слез, трудно было открыть глаза.

С уст срывалось только одно: «Верните мне моего сына… Верните таким, каким его забирали в армию… Каким он уходил от меня… От своей семьи. Почему мы растим сыновей для того, чтобы потом чужие люди, жестокие, черствые, могли распоряжаться их жизнями? Родила, лелеяла, жертвовала всем, любила непомерно, желала ему прекрасного будущего - и - вдруг… Нет, только наемная армия. Есть воины от рождения, а есть совершенно чуждые всякому оружию, не готовые к бойне. Мой сын до армии был мальчиком крепким, но ни разу ни на кого не поднял руку. Знал, что такое боль. Не мог обидеть человека. Мне кажется, что на жестокого, сильного, мстительного вот так, играя… шутки ради… не направили бы пистолет. Жестокий этого бы не допустил…»

Главное - Димочка жив. На лицах медперсонала было написано, что опасность не миновала, что положение его крайне тяжелое. Я это буду ощущать и слышать об этом каждый день. Чтобы выжить, буду ходить к сыну, помогать ему, согревать, давать надежду… Только суметь бы не слышать безнадежных речей, тех слов, которые витали надо мной постоянно. Мне ни разу не сказали, что сделают все возможное для спасения сына. Ссылались на безвыходные обстоятельства, на роковой выстрел.

Увидев своего сына, задыхаясь, подбежала и, путаясь в полах халата, о чем-то заговорила, начала кормить, целовала его руки… Терялась в реальности. Главное - он был жив. Даже говорил, хотя и с трудом из-за наложенной трахеостомы…

- Мама, почему у тебя лицо в красных пятнах?

Надо было мгновенно найтись с ответом, и я сказала, что… вот новый крем… не подошел к моей коже. По совету Волкова, принесла ему приемник, чтобы хоть что-то связывало с внешним миром и отвлекало.

Главврач отделения реанимации Василий Иванович был предельно вежлив и добр. Когда потом было невмоготу, то только к нему я могла подойти и попросить, чтобы он меня просто пожалел. Если бы кто-нибудь знал, как нам нужна была обыкновенная человеческая теплота. Казенное учреждение. От госпиталя веяло холодом, отчужденностью.

Не забывали нас минские и витебские друзья. К заведующему хирургическим отделением И.И.Т., который оперировал Диму, приходила из Союза театральных деятелей Беларуси Виргиния Тарнаускайте. Поговорить. Предложить свои услуги. Даже наладить концерт. Добрые люди стремились растопить сердце человека, о котором я тоже должна сказать.

Кто он?

Не знаю.

Может, я его не понимала, но у него не было ни жалости, ни сострадания, некоторые его коллеги в отделении были похожи на него.

Пока Дима находился в отделении реанимации, их поведение было сносным. Они иногда улыбались мне, даже шутили, но никакой надежды на успешный исход лечения не оставляли.

После кардиологии меня поселили в гостинице «Минск». Одноместный номер оказался знакомым: здесь я когда-то жила, будучи с театром на гастролях. Прошлое и настоящее были несовместимы. Глядя в окно, видела чужой мне мир. Все жили своей жизнью, а вот нам не давали даже надежды…

Горничные и дежурные по этажу знали, что в этом номере живет мать солдата. Постель мне меняли почти каждый день, помогали, чем могли. И потянулись минуты... часы... дни. Как говорится, и дольше века длится день. Возвращаясь от Димы, ждала, когда наступит утро, чтобы снова увидеть его. Увидеть живым!

Номер был закодирован, так как некоторые люди слишком были любопытны, не знали меры. Одна женщина своей навязчивостью и вопросами довела меня до обморока.

Операция пришлась в канун Диминого дня рождения, прямо перед католическим Рождеством Христовым.

Мы с Димой дожили до Нового года. Каждый день за мной приезжала машина из войсковой части с медсестрой, так как самостоятельно ходить я была не в состоянии. За горячими бульонами заезжали в Зеленый Луг к Галине Забелло. Я почти ничего не ела. Дима тоже. Как мне хотелось найти что-нибудь такое, чтобы мой мальчик сделал хотя б глоток.

Когда он в первый раз проглотил пару ложек бульона, моей радости не было конца. Я замерла от счастья. Да, счастья!

Числа 30 января я увидела около реанимации знакомую, немного сгорбленную фигуру. Это был Борис Иванович Бурьян. Мы бросились друг к другу. Не могли вымолвить ни слова. Плакали. Он гладил мою голову. У него дрожали руки. От него столько тепла и доброты исходило, что описать это просто невозможно. Учитель. Друг. Если бы он только знал, как он мне дорог! Все время ощущала его сопереживание, его заботу, его внимание. Богом посланный. Никогда он больше меня не оставит: ни меня, ни Диму. Когда мне совсем невмоготу, я перечитываю его письма…

Много раз он будет навещать меня с Димой, согревать нас. Даже в самые трудные минуты он приносил книги, сувениры - то, что так необходимо в подобном случае. Однажды принес почитать книгу Диккенса о жизни Иисуса Христа. Он ходил в церковь, молился за Дмитрия и других просил. Передавал дежурным освященную в храме водицу для меня и для Димы, еловые ветви, свечи…

Потянулось время, которое сжигало меня на медленном огне. Очень долго не могла определить свое самочувствие. И вот оно появилось: тревожная, беспокойная апатия. Погрязла в трудностях, заботах, в мелочах жизни. Я обвиняла себя в том, что позволила любви пройти мимо. Неужели никогда не найду ту тропу, которая вывела бы меня из одиночества? Я хотела бы жить в том мире, где можно восхищаться жизнью.

На Новый год купила торт, шампанское, отнесла медсестрам, которые дежурили. Дима на следующий день рассказывал, что снотворное ему дали около одиннадцати, и Новый год он проспал. Я сделала почти то же самое. По номерам были слышны выстрелы пробок шампанского, люди кричали, поздравляли друг друга, стучали мне в номер, брали у меня посуду, удивлялись моему одиночеству. А я писала кривые строки в дневник, объясняясь сыну в любви. Ведь могла только мысленно посылать ему свою энергию, свою безграничную любовь…

Так время, казалось, шло быстрее.

«Видя муки своего сына, я не знаю, как еще бьется мое сердце. Целые сутки живу драгоценными минутами встречи с ним. Как будто по мановению волшебной палочки, я менялась перед входом в палату реанимационного отделения. Веру, Надежду, Любовь, Силу - вот что должна нести своему лучшему сыну на всей планете. Как я люблю тебя, Дима. Хочу силой своей любви пробить бетонные стены. Я теперь полностью твоя. Навсегда. Отыграла свое. Только ты для меня был, есть и будешь. Раньше я делила тебя с театром. Теперь полностью твоя. Все. Пока будет биться мое сердце - буду делать все возможное, чтобы ты был счастлив. Ангел мой! Ты ведь действительно чистый, светлый необыкновенно добрый, мой мальчик…».

Каждый день за мной заезжали военные. По лицам догадывалась, что творится со мной и как я выгляжу. Среди них были живые люди, способные сопереживать, хотя многие из них слышали «оптимистические» прогнозы заведующего отделением нейрохирургии. Они, видевшие и прошедшие Афган, содрогались от них, поражаясь моим терпением и стойкостью. (И.И.Т. не стеснялся в выражениях, проговаривал страшное для меня с какой-то удивительной для врача легкостью.)

Я шла к живому, ждущему помощи мальчику и не могла ничего сделать. Беспомощна! Как мать не могла поверить, не могла дать погаснуть своим надеждам, своей интуиции. Только и всего… Мало это или много? Не знаю.

Пятого января, дрожа от волнения, явилась я в Министерство культуры. Меня не узнали, все были поражены моим видом. Посыпались вопросы. Было одно желание: выйти на светило, на человека, который мог бы осмотреть Митю, опровергнуть тот страшный диагноз, о котором постоянно твердили в госпитале. Тогдашний министр Войтович вспомнил, что знаком с одним из светил академиком Антоновым…

Нельзя было терять ни дня. Ведь я догадывалась, чувствовала недостаток профессионализма в лечении Димы еще в Витебске. Поразительное ощущение! И это было так. Мне как будто кто-то подсказывал, указывал на врачебное «наугад».

Академик пришел к Диме на православное Рождество Христово. Его привез в госпиталь Владимир Петрович Рылатко. Я была вся в ожидании. Сколько надежд возлагалось на этот визит!

И вот передо мною обаятельный пожилой человек, от которого жду с трепетом вердикта. Он начал с того, что мы почти земляки, что министр растолковал ему, какая я замечательная актриса… Правда, увиденное хирургом во время операции, как и показания компьютера говорят о безнадежности! Ну, может, от силы три месяца…

И теперь еще писать об этом почти невозможно, а каково было тогда слышать это. Последняя фраза академика: «Что-то он хорошо выглядит для такого диагноза...» - заставила задуматься.

Все свершилось.

В дальнейшем вердикт академика Антонова полностью развязал руки главному хирургу; впрочем, и начальнику госпиталя. Впоследствии они попросту глумились надо мной. Как мне казалось, я отвечала на все терпением, своей верой.

А в тот день Владимир Петрович предложил подвезти меня в своей машине, но я могла только сказать: «Бог дал мне талант - и он никому не был нужен. Бог дал мне сына - и того хочет забрать. Посмотрите на мальчика, который уже… приговорен. Каково мне - знать это и идти к нему. Каждый день».

Все. Застопорились все мысли. Притупились чувства. Приходила Галя Алисейчик, зажигала свечи около меня, приносила лечебные травы.

Милые мои женщины, любимые мои сестрички…

Звонила Волкову. Он издалека… через многие версты… руководил моим настроением, внушал мне взять себя в руки, привести в порядок растрепанные чувства. По возможности, конечно. Контрастный душ. Стакан холодной воды. Макияж… Дима не должен замечать ничего тревожного во мне. И - только надежда. Вот так!

Надежда.

Вера.

Любовь.

Звонили из Витебска Марченко, Е. Малашук, Нина Михайловна, Татьяна Кузьмич, Крескиян, Катович, Лиля Капустинская, Маслюк, а также минчане - Рылатко, Дабкюнас, Дударев, Бурьян, Татьяна Алексеева, Галина Владомирская. Я с трудом могла связать несколько фраз, больше молчала. Передавали приветы Коля Пинигин и Вера Савина.

Николай был рядом. Посвящен в курс событий. А прийти - нет, этого он не мог сделать. Слишком потрясен и не знает, что сказать и как помочь… Собирались концерт организовать в госпитале.

Я его чувствовала без слов. Мы слишком давно знали друг друга, ценили и, как никто другой, понимали с полуслова. Даже на расстоянии. Мой последний спектакль был сделан с ним. Это был не спектакль - это было необыкновенное удовольствие, прикосновение к прекрасному. Там слышался звон хрусталя и витал аромат духов «Шанель»… Врывались отголоски космоса и ностальгически вспыхивали облики звезд Голливуда… Вообще, по-моему, содружество мое с этим режиссером отметило репертуар нашего Коласовского театра интересными и содержательными спектаклями.

Перед тем, как появиться у Мити, я заезжала на рынок. Покупала все, что он просил и что не просил. Меня уже стали узнавать, и могла оставить кошелек на прилавке, могла заплакать и не взять продукты, могла заблудиться. Впоследствии со мной стала ходить военная медсестра Зина Фираго. Ей первой я просила командующего объявить благодарность за ее душевность и отзывчивое сердце. И поныне вспоминаю ее с сердечной теплотой. Самое удивительное то, что в это время у нее начался роман, который завершился счастливым событием - рождением ребенка.

Было в этом нечто символическое. Вообще я все больше убеждаюсь, что ничего просто так в жизни не случается. За ее отзывчивость на чужое горе Господь подарил ей дитя от любимого человека. Замечательно, не правда ли?

Из-за того, что в отделении реанимации я не могла долго находиться, мы с Димой очень страдали. Правда, сердце мое чувствовало, что здесь он в безопасности.

Академик Антонов подтвердил диагноз, поставленный в госпитале. Я задыхалась. Круг замыкался. Вдруг ноги сами по себе понесли меня в храм. Я не ехала, я шла, все передо мной расступались, оборачивались, испуганно смотрели на меня. Зимой темнеет рано, и это были ранние сумерки, в которых высвечивались глаза, глаза отчаяния.

Рождество Христово. Праздник. Уйма народа. К священнику не пробиться. Он появляется сам около меня:

- Вам что-то надо? У Вас беда?

- У меня большое горе, очень большое горе. Большего и быть не может. Что мне делать, батюшка? Молю Бога о помощи. Псалтырь читаю до потери сознания. Подскажите. Помогите. Сын раненый гибнет…

Он всех отстранил, повел к столику, посадил:

- Не истязай себя, не молись во вред своим силам. Господь все видит, и как ему, Дмитрию, будет суждено, так все и произойдет. Я Сорокоуст закажу, денег не надо, - записал все. - Идите. С Богом!… Берегите силы для сына.

Побрела домой с облегчением и с новым всплеском веры. Нет, я не могу сказать, что я одинока… В самые трудные минуты всегда чувствовала присутствие Всевышнего.

Когда заглядывала в зеркало, не сразу узнавала себя. Глаза расплылись на все лицо. Вроде и лица-то уже не было. Не было тела. Были только глаза с каким-то новым, незнакомым мне прежде блеском.

На следующий день после встречи с академиком у меня все падало из рук. Я даже стала заикаться. Круг надежд сужался порой до неимоверности. Митюша совсем плохо ел. Не принимал пищу. Врач успока мол, питание организм получает из капельниц.

Рядом в палате лежал тяжелобольной, который приходил в сознание. С ним собирались что-то делать и мне указали на дверь.

- Митюша, милый! Я пошла.

В машине закурила, жадно, страстно, безмолвно. Все вокруг были здоровы, у них работали руки, ноги. Мне с ними не о чем было говорить. Только попросила не провожать меня до номера. Захотелось быть одной, уйти куда-то…

Не помню, как разделась, ужаснувшись своего лица. Просила Господа о пяти минутах забвения, хотя бы пяти… Если их не будет… я уже не была уверена в себе... Перед глазами плыло. Почувствовала, что какая-то сила подталкивает к дивану. Но опять бессонные муки, опять тахикардия, опять страх, колотун.

Я все-таки легла, и вдруг, лежа с открытыми глазами, увидела над собой в вышине женщину с карими глазами и вьющимися каштановыми волосами. «Успокойся. Усни», - сказала она. Так мне послышалось, хотя уста Ее были сомкнуты. Вероятно, мысли, достигнув высшей степени напряжения, приняли материальный образ. Передо мной явилась Богоматерь. Богородица. Повеяло каким-то удивительным успокоением… Что это было? Галлюцинация? Мистическое видение сквозь заплаканные глаза миража? Или явление спасительной духовной энергии в образе желанной и ожидаемой мною святой? Не знаю. И не хочу искать рациональное объяснение случившемуся тогда. Я просто вдруг крепко уснула…

Разбудил звонок. Я проспала ровно полтора часа. Незнакомая женщина сообщила о том, с каким трудом нашли мое местонахождение и номер телефона. Разыскивал меня Леонид Александрович Борисенок, знакомый кинорежиссера Игоря Михайловича Добролюбова. Психолог. Узнал о моей беде, будучи с лечебными сеансами в Витебске. Никто в театре, кроме Маслюка, не знал номера моего гостиничного телефона. Поиски шли своими путями.

И вот женский голос рассказывает мне о съемках фильма «Плач перепелки». В нем снимался Борисенок. На съемках мы с ним познакомились. Стала смутно что-то вспоминать, всплыл эпизод фильма с похоронами, с сумасшедшим, который хотел унести мертвеца с собой в лес. Да, вспомнила. Обрадовалась, что нашелся человек, который хочет помочь сам.

Верю людям, которых не надо просить, которые приходят сами, по собственной инициативе, как говорится, по зову сердца.

Мы с ним встретились на следующий день. Побранил, что забыла о нем, о номере его телефона. Дал несколько советов. Получился какой-то сеанс психотерапии. Ушла головная боль. Мы договорились о времени, когда ему предстоит работать с Димой.

С этим я и пришла к сыну. Леонид Александрович работал с ним каждый день. Каждый день надо было начитывать Диме настрои Сытина. Это было началом моего лечения. С каждым днем я впитывала любую нужную информацию для лечения сына. Нужно было любым способом заставить Диму работать над собой, включить в борьбу за жизнь его молодой организм, его личную энергию.

А впереди была ночь. Страшная ночь, как сам случай, ночь в ночи. Я металась, выла в подушку, каталась по ковру… Описать это невозможно да и не нужно. Хорошо, что не вызывала «скорую», а то бы все сорвалось.

Очнулась от чьих-то слов, кто-то звал на помощь. Номер был открыт. Сама я находилась за порогом, головой - в коридоре. Меня уложили на диван, отерли лицо холодной водой… Затихла.

Сын. Только он.

Навсегда.

Утром встала какой-то приглушенной. Неузнаваемо тихой. Замедленной. Вот так выводили меня из шока. Это было во второй раз. Даже слов не могу найти, чтобы выразить, что творилось со мной той ночью. Но все-таки выдержала. Дожила до утра. Стало легче, я немного собралась с силами.

Интересно, что же такое со мной происходило? Что вывело из глубокого шока?

Способ был трудный, опасный, но результативный. Он мне напомнил эпизод из жизни Вивьен Ли. Ее лечили в Америке шокотерапией не единожды. Не дай Бог.

В госпитале главного хирурга трудно было найти. Встреча произошла на лестнице. Я была с майором, который сопровождал меня.

- Иван Иванович, не может быть, чтобы мы не выжили. Он так молод, а у меня, кроме него, никого больше нет. Жизнь потеряет всякий смысл. Это несправедливо. Неужели ничего нельзя сделать?! Вы только скажите, я объеду весь земной шар, я найду выход…

Его ответ был ужасен: в мире еще не было счастливого случая с таким диагнозом. Если останется жить, то будет полным… «Мы вот одного спасли, так он все равно через два года повесился в одиночестве, жена его бросила. А ваш сын…».

У меня перехватило дыхание. Значит мальчик, пострадавший на службе, оказывается за бортом жизни. Армия и государство выбрасывает его за ненужностью, как лишний груз.

Это не укладывалось в голове. За границей борются за жизнь человека до последнего дыхания, посылают самолеты… вертолеты… почки… кровь… делают всевозможные пересадки… Там человека спасают! А тут... Господи, может быть, я что-то не понимаю?..

В общую палату Диму после Нового года не перевели из-за поднявшейся температуры. Началось воспаление легких. Хрипы, мокрота, жар. Из-за трахеостомы он даже не мог откашляться. Приходилось все время очищать бронхи отсасывающим аппаратом. Уколы, капельницы, антибиотики. Не знаю, есть ли человек, который подвергся такому тяжкому испытанию, как мой сын.

Один из хирургов даже не постеснялся сказать мне на ухо, что он, мол, от одних антибиотиков может… Это было сказано уже после консилиума гражданских врачей, который был созван по поручению Станислава Станиславовича Шушкевича.

Сообщили моему бывшему мужу Николаю Стемасову, что Дима в тяжелом состоянии. Тот приехал из Петербурга. Стал что-то говорить о Джуне, еще о каких-то прожектах и… уехал восвояси. Зато его родственница Галина Гордейчик оказалась очень сердечным человеком, отзывчивым…

Приехала жена Димы Жанна. Тоненькая. Худенькая. Разве знала, разве могла когда-нибудь подумать, что ее нареченный, ее первая любовь, будет подстрелен шальной пулей, как птица на лету…

Да, на человека, который умеет дать отпор, потехи ради оружия не нацелишь. Такое учинить можно только с незащищенным. Чувствовала это с самого дня его рождения. Не поэтому ли ни единого раза не отправила его в пионерский лагерь? Он был со мной, с моими родителями, с моими друзьями. Но злая судьба все-таки настигла его. Нашла место. Нашла исполнителя. Выбрала время.

В звене виновных - несколько человек. Ни один из них не попросил прощения. Не протянул руку помощи. Не погоревал вместе с нами. Не узнал о всех наших муках. Ни один!

Получается, что крест вины за всех должна нести мама. И я по-своему счастлива, что оказалась в такой момент нужной. Теперь мне было кому отдавать всю свою нерастраченную любовь.

Жанна вскоре уехала. Ей было трудно не только помогать, но и просто видеть в таком положении своего молодого мужа. Дома ждал маленький Артемка. После увиденных страданий ей хотелось быстрее прижать к себе маленький тепленький комочек, в Витебске она скучала по Диме, в Минске - тосковала по Артемке.

Артемке был годик, когда его папу тяжело ранили. Маленький мой мальчуган, тебе уже не суждено увидеть его таким, каким он был до твоего рождения. Юный папа выхаживал тебя, когда ты был обмундирован пеленками. Ты его любишь. Я знаю. Так мысленно я говорила с внуком, и сердце сжималось от боли.

Приближалось Крещение. Тяжкие муки в святые дни В маленькой церквушке на Немиге заказала Сорокоуст о здравии болящего воина Дмитрия. Купила иконку Богоматери, которая потом все время будет с ним, будет сопровождать и охранять. Митеньке было очень тяжело, но я все равно читала ему настрои Сытина. Молилась вместе с ним. Окропляла святой водой.

Однажды не увидела соседа по койке. Он скончался. Дима был перепуган. Глаза были влажными от слез, ему стало страшно. Он встретил словами:

- Мама, я не могу больше здесь быть. Эта комната мне напоминает гроб. Попроси доктора, чтобы меня перевели в общую палату к живым людям. Здесь так тоскливо, мама…

А мама, наученная жизнью, знала, что таких условий, как здесь, в реанимации, в общей палате уже не будет. Не будет такого внимания и ухода. Я просчиталась: Дима, не обладая моей интуицией, уговорил врача перевести его в общее отделение.

Уходил от страха в реанимации к еще большему - в нейрохирургию. Он сам пытался творить свою судьбу.

Перевод в нейрохирургическое отделение был началом новых испытаний, не только физических, но и моральных, душевных, человеческих. Мы такого не знали, да раньше в такое и не поверили бы.

Но, наконец-то, здесь я могла быть с Димой целый день, я могла осуществить себя, отдать полностью, испробовать все для его спасения.

Атмосфера была более-менее сносной только в первые дни. Началось все с того… Медсестра, переворачивая Диму, резко подняла нижнюю часть его тела, и он, ощутив резкую боль в шейном отделе позвоночника, закричал. Я сказала медсестре, что нельзя делать резкие движения тяжелобольному, когда поврежден шейный отдел, тем более, что для поддержки шеи у него нет шейного воротника.

Так как с Иваном Ивановичем до этого у нас были вроде нормальные отношения, то я сообщила ему о случившемся. Первый раз он встретил меня столь холодно и предупредил, чтобы я не лезла не в свое дело. Разрешили сидеть возле сына, так будьте любезны вести себя спокойно.

Вернувшись в палату, выслушала монолог медсестры: что меня впредь ждет, что я буду сама делать, поднимать, подавать, выносить, терпеть… Дима был так растерян, что не мог вымолвить ни слова. Беспомощно улыбался, как бы извиняясь передо мной за себя. Он стеснялся своей наготы. Его смущали стеклянные двери, в которые заглядывали все, кому не лень. Я повесила на дверь пеленку, но старшая медсестра сорвала ее, сказав: «Не положено».

Потом нам всю жизнь предстоит извиняться за наше положение, за желание выжить и победить страшный недуг.

Наш слух постоянно будут заполнять эти слова: «нельзя», «не положено», «Это госпиталь, а не богадельня», «вы ничего не понимаете, вы дилетант», «чего зря зовете доктора», «таких лекарств нет, да они и не помогут»…

На следующий день после случившегося у Димы резко поднялась температура. Его неимоверно ломало. Он стал худеть не по дням, а по часам. Мышцы стали куда-то уходить. Он стонал и кричал от неимоверной боли в спине, в руках, в ногах. О еде не было и речи. Начался бред… И все это на моих глазах.

Доктор сказал, чтобы приехали родственники: у Димы началось воспаление дужки шестого позвонка - так мне сказали. Впоследствии мы будем бороться за жизнь, преодолевая и исправляя те ошибки и просчеты, которые допустили. Если бы изначально медицина была настроена на борьбу до последнего дыхания, мы бы избежали многих осложнений, которые впоследствии будут нам мешать и в выживании, и в борьбе за движение. Наше социалистическое общество, провозглашавшее гуманизм и милосердие в лозунгах и плакатах, думало и делало иначе.

Дима сгорал. Медперсонал глупо шутил по поводу экстрасенсуры: мол, помочь не помогли, а, может, только навредили. Вступать в полемику считала лишним.

Дима превратился в маленького тощего ребенка. Мальчик-куколка. Вместо волос - легкий пух…

Приехала Жанна из Витебска. Мой папа - Артем Кириллович, и племянник Руслан из Львова. Димин дедушка, прошедший войну, дошедший до Берлина, кадровый офицер, награжденный орденами и медалями, был поражен увиденным. Не мог поверить в случившееся. Его любимый внук на взлете жизни… в мирное время… гибнет от глупой пули. Сидя у его кровати, машинально рассказывал, вспоминая, как они с Димой ловили рыбу, ходили по грибы, как в деревне Дима объелся маком, как когда-то его напугала соседская собака… Они с бабушкой Клавдией Ивановной каждый год ждали его к себе на каникулы…

Вдруг Дима, как бы прорвавшись из забытья, прошептал:

- Дедушка… дорогой мой… мне никогда не было так хорошо, как у вас. Наверно, в моей жизни это было лучшее время…

Папа вышел. Не выдержал.

1992 год был для нас роковым. Летом скончалась моя мама, а зимой ранили сына. Вначале, я, как могла, выхаживала ее, а потом всю жизнь отдала ему. Мне всегда казалось, что я Мите до этого чего-то недодала и теперь должна возместить.

Папа только и вымолвил:

- Счастливая Клавдия Ивановна. Не дожила до такого горя… - И нагнулся так, чтобы никто не увидел его слез. Переживал. Боялся не только за Диму, но и за меня.

- Как ты все это выдерживаешь? - сказал папа, прощаясь на вокзале. - Я бы не смог. Береги себя, доченька. Я люблю вас очень и страдаю от беспомощности. Что бы ни произошло, надо жить. Жить ради жизни, ради внука Артемки. Откуда ты у меня такая?.. Пусть Господь вас не оставит за такие муки и за такую любовь…

Врачи сказали, что Диме осталось ну, может, недели две, не больше. Они не пожалели старого воина, не уважили седин. Папа с трудом преодолел путь домой.

У него было предынфарктное состояние. Обширный инсульт он пережил чуть раньше. Руслан тоже уезжал. Но он не выдержит и потом приедет к нам снова.

К Диме вернулось сознание. Да, как назло, начался воспалительный процесс мочевого пузыря. Бывая в Германии, я с ужасом вспоминаю нашу медицину, наше лечение спинальных больных, сравниваю ее с дурной самодеятельностью. Только вот от самодеятельности не зависели жизни людей, а здесь…

Руслан любил путешествовать и привез много красивых слайдов. Диме они очень понравились. По вечерам, когда уже не было врачей, мы натягивали простыню и устраивали этакий культурный досуг - просмотр.

Диму лихорадило. Я стала подозревать, что у него заражение крови. Просила вызвать уролога, тот не появлялся. Холеный щеголь, как я его потом внутренне прозвала, был не только безразличен, но и трусоват. О профессиональных качествах не сужу, так как как таковых попросту не было.

Я и врачей полностью винить не могу. Не имею права. Ведь вся система нашей жизни в нашем отечестве такая. У меня сложилось впечатление, что она самая сильная в защите чести мундира, в круговой поруке. Воровство процветает в больницах. Но это отдельная история.

Когда Диме становилось легче, мы с Русланом по очереди читали ему журналы, книги, как можно чаще переворачивали. На крестце появилось темное пятно которое превратилось в пролежень. Он задыхался от мокроты, и, чтобы часто не лезть трубочкой в бронхи, я откачивала ее вручную, через 5-10 минут сильными движениями делала массаж грудной клетки. Когда падала в изнеможении, просила помочь окружающих. Таким образом я разрабатывала его дыхание, его легкие. И когда сняли трахеостому, он, к счастью, без всяких осложнений начал дышать сам.

Руслану надо было уезжать. Врач похлопал его по плечу, мол, ничего не поделаешь в этом случае. Братья печально смотрели друг на друга.

- Брат мой, никогда не думал, что у нас будет такая встреча. Держись. Я надеюсь на тебя. Ты еще к нам приедешь, - успел сказать на прощание Руслан.

Пошла провожать его до выхода. Молчали. Не знали, что сказать друг другу. Он был бледен. Дрожали губы. Мне показалось, что вот-вот он упадет. Около двери резко уткнулся в мое плечо. Заплакал:

- Тетя Света, я первый раз плачу в своей жизни. Трудно поверить в то, что происходит. Простите меня, я не могу…

Выбежал на улицу. На углу обернулся. Махнул рукой. И растворился во тьме.

Все.

Все разъехались. И Жанна, и муж, и отец, и Руслан, осталась одна… К Жанне у меня начали просыпаться материнские чувства. Я ее любила и жалела, как свою дочь. Если бы у нее было побольше мудрости и хорошего воспитания, но… Потом стала понимать, что каждый в теперешней действительности выживает по-своему. Вот она может прикинуться бедной, несчастной. Может обвинить в своих бедах другого человека… И все равно я люблю Димину жену и очень жалею. Она мать моего внука…

Сложно и трудно даже думать о такой судьбе.

Проводив Руслана, я вернулась к Диме. Он вдруг спросил меня:

- Мама, ты меня не бросишь? Будешь со мной?

- Нет, сынок, никогда не оставлю тебя…

- А как же театр?

- Я и так слишком много отдала сцене. Ты не волнуйся.

- Какая ты у меня, мама! Спасибо…

Когда слышишь такое из уст сраженного недугом сына, все кошмары отступают на второй план. К горлу подкатывает комок…

Диме лучше не становилось. Кружилась около него целый день. Падала и поднималась. Передвигалась едва не ползком, но не оставляла его. Мне казалось, что стоит на минуту покинуть - и сразу потеряешь его навсегда.

Врач советовал уехать хоть на недельку домой, и я от него просто убегала. Видимо, медики ждали, что я вот-вот сникну. Опущу руки. Или - протяну ноги. Я же снова и снова появлялась в госпитале и делала для сына все возможное и невозможное, что было в моих силах.

Не забывали нас витебские друзья. Приезжали Леонид Крескиян, Татьяна Кузьмич. Привезли продукты, термос, необходимое из одежды. Татьяна навестила Диму и была потрясена. Она увидела мальчика, которому надо было выжить во что бы то ни стало. Он хотел жить, он другого не представлял, он ждал, когда наступит просветление. Это читалось в его глазах, это меня подогревало. Среди людей присутствовала, отсутствуя. Сердце и мозг воедино работали только на Диму. День и ночь.

Между тем, как мне представлялось, лечение больного практически прекратилось. Помню, по просьбе Димы я позвала дежурного врача. Тот вошел в палату с негодованием: его побеспокоили напрасно… «Доктор, Мите плохо, помогите, снимите боль…».

- Что вы меня дергаете? - услышала я в ответ. - Почему ходите за мной сама, а не посылаете медсестру?! Нет у меня таблеток. И ничего этого ему ненужно Ничто не поможет. Понимаете, такое заболевание не лечится таблетками…

Дима… Мой Дима не выдержал. В тяжелейшем состоянии он собрался с силами и проговорил чудом взвешенные слова:

- Как вы можете так разговаривать с моей мамой! Это непозволительно. Ни один человек не позволял себе так с ней обращаться…

Его душили слезы.

Доктор вызвал меня в кабинет и произнес следующее: «Неужели вы до сих пор не можете понять, что он безнадежен. Болезнь неизлечима. И никакая Америка вам не поможет… Ни ваш спинной мозг, ничего. (Я предлагала свой позвоночник как донор.) Попусту нас не беспокойте и не мешайте работать…».

На следующий день…

Нет, сильно болит сердце. Слезы застилают глаза, каждой клеточкой мой организм заново переживает все события. Нет, на сегодня хватит. Я больше не могу. Мне плохо. Из руки вываливается авторучка.

Придя немного в себя, снова берусь за перо. Интересно, что стала писать почти в то время, когда это началось. Каждый день заново проживаю все, как тогда. Даже в праздники, хотя прошло уже ровно два года.

…Дима сгорал. Я откликалась на каждый его вздох. На каждое движение губ, век. Целовала его руки. Каждый пальчик.

Боже! Такое ранение, да еще заражение крови!

Мой мозг круглосуточно искал ответ на многие вопросы. Откуда заражение? Семь дней Дима лежал без операции с осколочным разрывом спинного мозга. С такой-то травмой! Я начала понимать, просто постепенно все стало проясняться в моей голове.

Задержка с вертолетом? Операция прошла неудачно? Заражение крови?

Даже несведущие в медицине люди знают, что это такое.

Впоследствии в Германии многое из моих предположений будет подтверждено. Я видела парня, у которого после автокатастрофы был анатомический разрыв спинного мозга и множество других травм. Александр был из России. Трое суток оставался в шоке. На четвертые сделана операция. И через два месяца он уже сидел в коляске. Не было у него сепсиса, не было воспаления мочевого пузыря и, естественно, не было изнуряющей температуры… Мы долго с ним беседовали. Парень уже пять лет жил в Германии. За лечение здесь платит страховое агентство. Вот так. К врачам он обращался, когда хотел, и любое его желание выполнялось.

Я и там смотрела на всех молящими глазами.

Дмитрий почти год был на грани между жизнью и небытием.

Мальчик мой.. Организм боролся, не хотел сдаваться вопреки всем прогнозам. Человек хотел жить.

Все это пришло потом, а сейчас он угасал. Я, увы, не гналась за американской мечтой, полагалась только на Господа и на себя. Почему - на себя? Это окрепло во мне после одного разговора с Волковым, который чуть было не оборвал последнюю ниточку надежды. Впоследствии, оказалось, укрепил ее.

Конец января. Пасмурный день. Правда, когда солнце и выглядывало, я редко замечала его. Для меня ничего не существовало, кроме сына. Дима ждал меня по минутам. Стоило немного задержаться на рынке, он уже спрашивал: «Что-то мамы долго нет…» Поэтому я не шла - неслась к нему. Ведь ночь он проводил без меня. Всякое могло случиться… Да что тут говорить... Нет, я никого не виню. Одна госпитальная медсестра на весь этаж: это надо тоже понимать.

За четыре с половиной месяца я не позволила себе ни ругани, ни брани, ни истерики. Кое-кому это было бы на руку: мол, артистка, что с нее возьмешь. Нет, только не это. Терпение, еще раз терпение! Постаралась наладить отношения со всем медперсоналом. Только вот хирурги… Ну, не понимали мы друг друга. У них своя правда… Своя! У меня - своя.

Однажды Дима попросил меня: «Мама, дай я посмотрю все фотографии… А где твоя отдельная?» Я ему показала. И вдруг слышу:

- Мама, я люблю тебя больше всех на свете… Если бы ты знала, как…

Я стала целовать его руки.

- Выключи, пожалуйста, музыку… Пусть будет тихо! Как в раю…

Он закрыл глаза. Я рванулась к приемнику. Ноги и руки не слушались. Выбежала за сестричкой. Поставили капельницу, сделали укол. Ему было так плохо, что он уже не мог говорить. Трубочка выпала изо рта. Мотнулась в коридор за врачом, за людьми.

~ Дима! Дима! Спасите! Он хочет уйти от меня. Помогите, доктор…

Бросилась в ноги, стала умолять. Дежурный врач, подняв меня, сказал, что сделает все возможное, что в его силах. Меня вывели из палаты. Медсестры из двух отделений стояли вокруг и плакали.

Пришел водитель. Меня повели к машине.

Провал в памяти. Очнулась и просидела одетой до еми утра. Пульса почти не было. Холод, холод…

С трудом набрала номер Волкова. Из моего горла вырвались только хрипы. О, лучше бы не звонила! Я не верила своим ушам. Нет, этого не может быть! Это не он! Учитель, спаситель так говорить не мог. Это кто-то вместо него. Он меня отчитывал, как провинившуюся школьницу, бранил за слабодушие…

На меня нельзя кричать. Крик и ругань, похоже, могут убить меня. Да, в психотерапии есть такой метод вывода из шока, из безысходности. Но не к каждому применим этот метод.

Думала: найду поддержку. Поймаю соломинку, за которую ухвачусь. А что нашла? Потеряв последнее, потеряла самоощущение.

Чужая, страшная женщина смотрела на меня в зеркале. Человека не было. Был только облик чего-то…

Да, страх иногда окрыляет человека, иногда же он приковывает ноги к одному месту, и ты не знаешь, как и куда двинуться. Вот и я. Видимо, Волков знал такое состояние и своим приемом попытался сдвинуть оцепеневшую мою душу.

Вызвали «скорую». Что-то сделали мне. Так пролежала пару часов. В дверь номера постучали. Вошел офицер. Я ему сказала, что поеду, если он позвонит в госпиталь и спросит о Диме.

Ответили: жив…

Еду, земли под ногами не чувствую. Глаза у Димы посветлели, когда он увидел меня. Нам было плохо обоим. Он, мой мальчик, это понимал…

Потом я провалялась в гостиничном номере четверо суток. Металась в жару. Это был первый и единственный случай, когда не смогла прийти к сыну за четыре с половиной месяца. Зиночка Фираго все это время сидела с Димой вместо меня. Она знала, что делать, и относилась к Диме с любовью. Кризис миновал. И у Димы, и у меня.

Сын встретил меня с легкой улыбкой. Как хорошо улыбаются наши дети!..

- Мама, мне было так грустно без тебя. Почему нам так не везет? Меня больше не возьмут в армию?

- Успокойся, уже больше никогда не возьмут.

- Почему нам с тобой так не везет, мамочка? Ты ведь победила свои недуги. И мы опять победим, правда?

- Да, обязательно победим.

Вот посмотрит он на меня своими глазами-вопросами, глазами-надеждами, глазами-просьбами… И - все! Готова поднять весь мир на защиту. Это так, это правда!

Наступала пора уходить из гостиницы. Уходить от одиночества в номере. Но где бы я могла так же кричать в подушку, кататься по полу, метаться из угла в угол? Кто бы меня выдержал? Поэтому никому не звонила, никого не беспокоила. Гостиница и кафе уже были не по карману. К тому же выяснилось, что не армия платила за гостиницу, а офицеры: они по собственной инициативе собирали деньги. Помогало и мое министерство - Министерство культуры, помогал театр. Но нужно ведь готовить что-то есть - себе и сыну.

Решила позвонить Евгению Фарберову и его маме. С Евгением мы познакомились в 1977 году на семинаре творческой молодежи республики. Дружили семьями. Никогда не забывали друг друга. При встречах, как обычно, не хватало времени, чтобы наговориться. Чувство юмора при этом преобладало. Отношения были близкие, скорее родственные. В трудное для меня время это подтвердилось: в этот же день вечером они забрали меня к себе домой. Так закончилась моя жизнь в гостинице. Я оказалась у Софьи Борисовны. У Мамы Сони…

1992 год - год смерти моей мамы Клавдии Ивановны и год ранения моего сына… Говорили, что был год Черной обезьяны. Год, который перевернул всю мою и так израненную жизнь.

Судьба посылала мне как бы вторую маму, и она встала на защиту своей дочери и внука. В дом к Фарберовым вошла измученная, убитая горем женщина. Я видела испуг в глазах Софьи Борисовны. Она разделила мои страдания.

Через неделю моя спасительница слегла. Ее материнское сердце не выдержало моих мук. Мы помогали друг другу уже во всем. Я боялась кашлять. Боялась разбудить ночью своей бессонницей. Молила Бога, чтобы все обошлось, чтобы ей полегчало.

Ее квартира стала для меня убежищем. Сюда приезжали и приходили мои знакомые, которые хотели помочь, несли надежду, стремились встретиться и хоть как-то облегчить нашу участь. Приезжали Зоя Карповна Крот, Галя Вершинина, Леонид Крескиян, Валерий Маслюк с женой, приходили Галя Забелло, Борисенок, Тамара Алексеева, Лена Марченко, Ирина Владимировна Рачковская.

Часто звонил Добролюбов Игорь Михайлович. Слова утешения - как они были мне дороги! Он помнил нас, думал о нас.

Вечерами с Софьей Борисовной мы готовили витаминную пасту из грецких орехов, лимона, изюма и меда, чернослива. Эта удивительная женщина вставала каждый день рано утром и вместе со мной готовила всевозможные блюда. Чтобы Дима хоть что-то мог укусить. Хоть что-то попробовать. Долгое время наши старания были почти напрасны. Каждый вечер Софья Борисовна встречала меня вопросом: «Ну что, поел хоть немножко?». Когда я очищала термосы, понимала все.

Всего я ей не говорила. Щадила ее сердце. Да и не в моем характере обсуждать события тяжело прожитого дня. И когда вечерами вела переговоры с гражданскими врачами по телефону, она немела от услышанного.

Думаю, что ее отношение ко мне тоже имело психотерапевтическое значение. Она старалась отвлечь меня хоть на немного от тяжелых мыслей. Рассказывала о фронте. О гибели близких ей людей, о работе юриста в министерстве. Усаживала к телевизору. Ее ровный ласковый голос действовал на меня действительно успокаивающе.

Теперь Дима знал, что я не одна. Что со мной ним есть Мама Соня. Впоследствии, когда я pacсказывала ему о нашей с ней жизни, у него накатывали слезы. Он о многом не подозревал из того, что делалось вне стен госпиталя…

Гражданские врачи, мои друзья, попросили, чтобы я взяла в госпитале томографию спинного мозга Димы. Начальник госпиталя принял нас с Галей Забелло как личных врагов. Ворчал, что и так слишком много внимания уделено мне и моему сыну. На самом же деле из лекарств жалели выписать, например, ретаболил, ссылаясь на его отсутствие. Эти уколы и катетеры привезли друзья из Витебска.

Привез Олег. Он сам врач-анестезиолог После разговора с главным хирургом безнадежно развел руками! Помню, как он слушал Диму, был немногословен и хмур. Лишь бледное лицо выдавало его волнение. Как я ждала чего-то обнадеживающего! Увы, ничего утешительного и от него я не услышала. Он был из близких мне людей, и его сомнение больно ударило по моему сердцу. Впоследствии он будет считать Диму моим… чудом. Чудом, сотворенным верой, терпением, трудом и выносливостью. Он многое повидал в своей врачебной практике. И его слова, видимо, не только дань вежливости.

Ночами Дима почти не спал. Его преследовали страхи. То он летит на самолете, то падает в сорвавшемся лифте, то в него стреляют… Громко кричал.

Однажды ночью даже произошла перебранка с больным из соседней палаты. Юрия Бабанова в армии, в кочегарке, сильно ударили по голове. Он был по природе балагуром. Неудачно над кем-то пошутил, вот и получил. Каждый по-своему реагирует на юмор. После операции Юра месяц не приходил в себя. Состояние у него было тяжелое. Головные боли, бессонница, осмысление происшедшего. А тут еще Димины крики. Потом, с Божьей помощью, дело пошло на поправку, и, когда Юрка стал ходить, сдружился с Димой, а я - с Юриными родителями. И горе сводит людей…

А с Митюшей надо было что-то делать: когда сна не было, не спал весь этаж. Поговорила как-то со своей приятельницей Ириной. Была у ее мамы знакомая бабулька, которая вроде заговаривала болезни… Познакомилась и я с Эмилией Викторовной. Вот ей-то Дима поверил с первого взгляда. Да и она по первому зову поспешила нам на помощь. А тут у Мити при переворачивании произошел вывих правого бедра. Это случилось на моих глазах. Я побежала к доктору. Он не поверил. Убедил его лишь снимок, который показал, что начался септический некроз бедра.

Болезнь мочевого пузыря. Вывихнули бедро… и пошло, поехало… Температура уже не покидала. Все списывали на выстрел. А Эмилия Викторовна придет к Митеньке, поворкует, пошепчет - испуг снят. Стала с ней об оплате говорить, отблагодарить хотела, а она мне: «Детка моя, такое горе, такая беда, такой мальчик хороший, хоть бы на помощь пошло. Для меня это и будет и благодарностью, и радостью».

Нейрохирургия считается самым тяжелым в госпитале отделением. Сроки лечения тут длительные. Мы подружились со всеми ребятами, которые лежали. Я стала для них своим человеком. Чтобы развеселить Диму, приглашала их в палату. Они помогали мне и физически, и морально. Чем могла угощала их, ведь не у всех матери могли приехать в госпиталь. Да и хотелось, чтобы прикованный к постели Дима не чувствовал так своего одиночества. Они называли меня Артемовна.

И вот, чтобы разнообразить дни, я принесла приемник, который мне передал Михаил Евгеньевич 06разов (тогда депутат горсовета в Минске). Приемник был тайваньский, Дима повеселел. Целый день у него теснились ребята, слушали музыку. Кто-то из персонала предупредил, чтобы на ночь приемник прятали, а то может произойти всякое. Перед уходом попросила об этом ребят.

Утром следующего дня Димина палата была полна народу. Все тихо сидели, и было такое впечатлений что ждали меня. Среди них был и майор. Он сообщил «приятную новость»: приемник исчез. Кто-то ночью, когда все уснули, вытащил его из тумбочки.

- Артемовна, не волнуйтесь. Мы все обшарим! Мы этого гада…

Я посмотрела на Диму. Ему было очень жаль приемника, было мерзко от такого поступка, но всем своим существом он хотел успокоить меня.

- Мам, не переживай. Твоему знакомому мы заплатим…

Я подумала: было бы чем заплатить! Выбежала из палаты, не хотела, чтобы Дима и парни видели мои слезы. Я не могла поверить в то, что у такого больного мальчика можно было украсть. Так всем верила. Вор был среди ребят, разговаривал с ним, смотрел в наши глаза и… украл.

Кто же мы есть? Как вести себя и как держаться после случившегося? Как доверять людям? Воровство - в госпитале! В самом тяжелом отделении… Неприятно было всем: и медперсоналу, и больным.

Приехал из Витебска отец Андрей Нецветаев. Он венчал Диму с Жанной, был крестным Артемки. Дима с ним подружился, секретничал, делился заветными мыслями. Сказывалось женское воспитание. Сын не мог обо всем говорить с матерью. Естественно, мужская душа жаждет мужского отклика на свои тревоги и радости. В отце Андрее Дима находил старшего друга. Дима исповедовался отцу Андрею.

Отца Андрея попросили освятить госпиталь. В зале собрались все «ходячие». Я смотрела на собравшихся. Мне показалось, что в эти минуты все верили в истинность Провидения. Воцарилось задумчивое молчание. Ощущение Судьбы витало над всеми…

Мои друзья быстро отреагировали на пропажу приемника. Появился новый. Володя, муж Маши Горностаевой, привез свой, а Галя Вершинина от Зои Карповны Крот доставила портативный телевизор.

Вечер с Галиной провели вместе у Софьи Борисовны. Моя подруга хорошо знала, как мне достался ребенок, сколько было вложено в него моих ничем неизмеримых чувств и сил. Расставались мы с ней трудно. Помню, сказала она, что все ее личные беды показались никчемными по сравнению с нашим великим горем.

Бывают встречи судьбоносные. Такой случилась моя дружба с Волковым. Он необыкновенный человек, загадочный. Наши отношения, наша дружба проверена временем. В самые трудные минуты жизни он заставлял меня поверить в себя.

…Позвоню я ему после долгого перерыва летом, уже из Витебска, когда начнется затяжной период лечения в областной больнице. Когда окунусь в поиски выхода из сложнейшей ситуации. Когда придет понимание того, что творчества в медицине нет. В частности, нет навыков реабилитации спинальных больных. «Каждый выживает в одиночку». Не девиз ли это нашей медицины?

Правда, в госпитале ЛФК был на уровне. Заведующая была строга, требовательна, и в этом было огромное желание помочь Диме и освободить меня.

Светлана… Совершенно незнакомая женщина принесла целебные камни. Охранные камни по гороскопу…

Пишу все это и думаю: а кому нужна эта исповедь? Кому она интересна? Ведь не просто пишу, а заново переживаю. Проживаю вновь и вновь. После первых написанных страниц произошел нервный срыв. Гипертонический криз. Снова закурила…

Возникла потребность писать. Я - как та лошадь, которую запрягли в длинную дорогу, и не в силах представить, сколь долог путь в упряжке…

Начатое - затягивает, увлекает, не позволяет оборвать и бросить. И я пишу… пишу…

Если рассказанное мною тронет душу хоть одного человека… если хоть один врач задумается, прочитав переживание матери… если хоть у одного чиновника шевельнется совесть, теплее станет сердце... О, тогда не зря взошла на Голгофу вторично. Ничего вообще напрасного в жизни вроде не бывает…

Дима таял. Угасал. Я превращалась в робота. С опухшими ногами и опухшими перебинтованными руками. Как выдерживали такие физические нагрузки мои мышцы! Ни сна, ни аппетита…

Утреннее пробуждение всегда было мучительным. Просыпалась либо сидящей калачиком, либо распластанной крестом на полу. И этот неприятный привкус от сигарет во рту… Зеркало являло мне лицо со складками трагической маски. Чужое. Не мое… Но я сама сделала ставку - на жизнь. И что же теперь - жалеть себя? Нет. Во мне не унималась одна страсть - удержать сына. Во что бы то ни стало!

Почему-то именно тогда острее почувствовала все несовершенство мира. Ну, вот врач. Медик. Доктор. Ему назначается великая миссия спасения, а он - безжалостен.. Убийство ведь бывает разным. Врач знает больше меня, видел много, осведомлен о жалком существовании инвалидов в нашем государстве. Ему известно, что, имея инвалида с повреждением позвоночника, трагедию переживает вся семья… А может быть, врача угнетал промах, допущенный в лечении? Боже, сколько вопросов! Может, диагноз и впрямь не давал надежды на спасение? Так ведь ты призван бороться за жизнь каждого! Взгляни: парню восемнадцать лет. Он хочет жить. Парень не понимает, что вокруг него происходит, какие-то подводные течения, нагнетаются какие-то скандалы, выясняются отношения…

Да, меня преследовали опасения, что врачи… Об зтом трудно писать. Ведь почти все делали вид, будто лечили, и давали понять, что, мол, скоро… Их колючие взгляды… Недоверчивые интонации…

Мои опасения были не напрасны. Однажды, проходя мимо, услышала разговор:

- Бедная мама. Врачи перестали его лечить, а она все ходит, все выхаживает.

Что произошло со мной! Вихрь мыслей, поиск выхода из ситуации, вырисовка плана действий. Я была ошарашена. Мои сомнения и наблюдения подтвердились, оказались правдой, в которую трудно было поверить нормальному человеку.

Скептики и циники потом остерегались моих глаз. Возможно, им было стыдно и перед Димой. А сами боялись огласки. Неужели опасались, что подам в суд?

Божий суд - высший.

Галина Забелло все-таки «выбила» томографию спинного мозга. После беседы с хирургами она, вся побелев, сказала мне: «Боже, до чего это жестоко. И как ты с ними можешь тут находиться?..» Ей было плохо. Неделю Галина не могла выйти на работу. О, что они ей только не наговорили!..

И вот теперь, когда все прояснилось и подтвердились мои худшие подозрения, надо было действовать.

Татьяна Назарьевна Алексеева вместе с Ириной Владимировной Рачковской свели меня со сведущим человеком - профессором Валентином Брониславовичем Шалькевичем. Многих объяснений ему не понадобилось. Совершенно ясно, что сына моего не лечили, его списывали.

Решено было обратиться к председателю Верховного Совета Беларуси С. С. Шушкевичу, добиваться консилиума врачей. От моего имени и от Союзов театральных деятелей и кинематографистов составили текст обращения. Светлана Суховей еще раньше была знакома с Иваном Иосифовичем Степурой, который когда-то начинал свою деятельность в Витебске, с ним я не могла от волнения вымолвить ни слова, и переговоры вели мои спутники. Нас поняли! Минут через десять Иван Иосифович принес документ за подписью С. С. Шушкевича, который подписывал созыв консилиума, ни доверяя почте, письмо отнесли в Министерство здравоохранения сами. Нашли понимание мы и здесь - у заместителя министра Н. И. Степаненко.

Минздрав удивительно быстро отреагировал на наше заявление. Консилиум был созван через день. Собрались те люди, о которых мы просили. Список участнике» составлялся с учетом не только профессиональной квалификации, но и человеческих качеств. Лишь один из них склонялся на сторону хирургов госпиталя, в целом же консилиум встал на сторону устремлений моего материнского сердца.

Профессор Семен Федосович Сикач вел консилиум после осмотра и ознакомления с документами. Как сейчас, помню теплое выражение его взгляда, обращенного ко мне. Он понимал мою муку. Был определен и назначен комплекс лечения моему сыну. Дали несколько советов и мне. Я ловила каждое слово, чтобы ничего не упустить. «Массаж, постоянно массаж тела», - говорил мне профессор.

Выводы консилиума шли вразрез с мнением военных хирургов и академика Антонова. У меня тогда появилось ощущение победы - и над собой в том числе. С чувством глубокой благодарности вспоминаю весь состав консилиума, особенно Семена Федосовича Сикача и Валентина Брониславовича Шалькевича.

После консилиума меня пригласили на собеседование военные специалисты. Такой поворот событий был неожиданным для них. Я взяла себя в руки и постаралась не сводить счеты с докторами. Вела себя сдержанно. У меня были вопросы только по поводу лечебного процесса.

При моем появлении в кабинете главный хирург сперва даже закрыл лицо руками. Видимо, ждал скандала. Как мне удалось не подать виду хоть малейшей мести, не знаю. Я оставила медикам в мундирах одно - боязнь ответа за свои поступки.

До консилиума лечение было просто поддерживающим, теперь же вливали лекарство Диме с утра до ночи.

- Почему, доктор, так получается: то никакого лечения, то целый день под капельницами?..

- Так решил ваш консилиум профессоров - побольше жидкости в организм… Да он от одних антибиотиков может…

Опять злопыхательский выпад! Опять давят на нервы. Однако сердце слышит только зов моего ребенка.

Уролог, который не показывался два месяца, явился делать Диме дренаж. Почему-то жидкость по дренажу не пошла. Воспалилось и опухло бедро.

У меня перехватывало дыханье. Я опасалась даже допустить одну ужасную мысль… Мысль, которая могла бы…

- Мам, вот нам с тобой не везет. Тебе ведь тоже ставили дренаж после падения в оркестровую яму. И вот видишь, зажило. Я им доставляю столько неудобств. Говорят, будет долгое выздоровление. В Витебске, думал, каких-нибудь три-четыре дня - и все будет хорошо… За что мне такие муки?.. Господи! Что я такое совершил, что меня земля держать не хочет? Ведь еще так мало прожил…

Я требовала вызова гражданского уролога, но его так и не пригласили. Обещали…

Да одним присутствием - и то я доставляла медикам много беспокойств. Правда, я не скажу, что испытывала неприязнь с их стороны. Они по-своему уважали меня, а я - их. Как-то Дима повысил на меня голос, и медсестра сказала об этом доктору. На следующий день Иван Иванович вошел в палату со словами:

- Дима, ты можешь повышать голос на медсестру, санитарку. На меня. На свою маму - не имеешь права. Таких матерей поискать надо… - И добавил: - А вообще кричать надо бы на того, кто в тебя пулю послал…

Неизбывной остается моя дума: почему судьба так немилосердна была к моему сыну? За что послано нам такое испытание Всевышним? Чем прогневила Его я? За что страдает Димочка?

Мой сын за свою короткую жизнь ни на кого не поднял руку, никого не обидел. Однажды во дворе его избили, и я спросила, дал ли он сдачи своим обидчикам. «Нет, мама. Я ведь знаю, что сделал бы им больно…». Дима никогда ни на кого не жаловался и никого никогда не предавал. Я горжусь им. Есть люди, которые рождаются со здоровым телом, но с аномальной душой. Это страшней. Тело, наша плоть - лишь оболочка человека; суть его - душа. А Димину душу мы спасли.

- Терпи, сынок, - нашептывала я ему. - Моли Господа нашего, чтобы не покинул нас, дал силы выстоять. Претерпевший до конца да спасен будет!..

Мы вместе читали Библию. Вдвоем. Вместе. Мать и сын. Единство - вроде маленькой планеты, которая страдает и мучается, но не теряет надежды на спасение.

… Приехала Лена Марченко. Она ждала ребенка. Полдня просидела около своего тяжелораненого ученика. С шестилетнего возраста она учила его играть на скрипке. Теперь его руки неподвижно лежали на постели.

Конечно, всякий доброжелатель, от которого исходило хоть бы и молчаливое сочувствие… готовность поддержать… сказать нечто обнадеживающее и доброе.. Повторю, всякий доброжелатель становился нашим другом-союзником. Я не нахожу слов для выражения нашей благодарности таким личностям. Доброта застилает негативное, как бы извиняясь за случившееся.

Галина Алисейчик долго готовила себя к встрече с Димой и пришла к нему вместе с подругами. Сын встретил их с легкой улыбкой и нескрываемым любопытством. Он знал, что Галина занимается астрологией, и у него к ней было много вопросов. Завязался интересный разговор. О карме человека, о его зависимости от Космоса. О снах. О всепрощении… Дима пересказывал мне свои сновидения, я записывала. Посетительницы, узнав эти подробности, были потрясены. Сказали, что Митю определили раньше, чем с ним познакомились. Вокруг него как бы мерцало свечение. Его улыбка, доверчивость подкупили визитерш. На глазах у женщин блестели слезы…

Подтверждается мое убеждение, что мы с сыном обрели большую семью. Митя в подобные мгновения был Сыном многих… И это ощущение благотворно для нас. И оно помогало нам.

Когда становилось невмоготу, я отправлялась в реанимационное отделение к Василию Ивановичу. Удивляюсь, как можно сохранить в себе мягкость, корректность, чувство сопереживания, работая постоянно в экстремальных ситуациях. А Василий Иванович умел ободрить, отогнать подавленность. Помню прикосновение его рук к моей голове. Навещая Митю в палате, он брал его своими большими руками, поднимал и осторожно переворачивал. Смотрела на это я с нескрываемым восхищением и благодарностью.

Ловлю себя на мысли, что в голову приходят положительные впечатления и воспоминания. Хочется отбросить все, что оскорбляло и угнетало нас.

Хочется отбросить, да не отбрасывается.

Из Витебска приезжал следователь, который вел дело о выстреле. Предстоял суд над солдатом Васюком. Ждали, когда смогу явиться на процесс. В Витебск ехать отказалась: боялась оставить Диму хоть на один день. Прокуратура решила перенести суд в Минск.

Следователь, Митя и я. Трудный разговор, рыдания, а внешне надо сохранять спокойствие и выдержку. Предупредила приезжего, чтобы разговор не затягивался, и необходимо сделать так, чтобы не утомить сына воспоминаниями.

Дима говорил тихо. Волнуясь. Никого не обвинял. Старался защитить Васюка - дружка по армии. Лишь когда становилось невыносимо больно, он мог выкрикнуть: «Что же ты наделал, Васюк!» И никогда к этому не возвращался.

- Мама, прости его. Попроси судей о помиловании. Он не хотел этого… Не знал, что пистолет был заряжен…

В день суда у постели Димы сидела Зиночка Фираго. Он ничего не знал, я не хотела волновать его. Несколько дней спустя спросил. Пришлось рассказать. К тому времени я уже немного пришла в себя.

После развода с мужем это второе мое присутствие на суде. Ко всему этому процессу меня готовила Софья Борисовна. Скажу прямо: суд - спектакль не для слабонервных. Лечение, консилиумы, поиски врачевателей, нужной литературы, суд, да еще и казенный ритуал правосудия - и все на мне. На нервах. На истерзанных поисках истины. На суд пришла после бессонной ночи. Меня знобило. Не знала, справлюсь ли с собой, увидев Васюка. Галина Забелло со мной. Появились солдаты. Вглядываюсь в их лица. Лица Васюка сейчас не помню. Не произвело на меня впечатления. Обыкновенное. Простое. Без особых примет лицо. При виде его глаз… Слезы душили меня. Я видела руки, которые подняли пистолет. Глаза, которые выбирали цель. Кто бы мог подумать, что где-то в Бобруйске рос мальчик, который принесет нашей семье неизбывное горе, перевернет всю нашу жизнь. Невинный… палач.

Достойно повести себя он не сумел. Оказался еще и трусом. Оправдывался, пытался даже винить в чем-то Митю.

Тяжело.

Выяснилось, что Устав был нарушен со всех сторон. Караульный Лозовский не разоружил солдат, как положено по Уставу. Рядовой Ходак передал свое личное оружие Васюку. Тот навел пистолет на входящего в помещение Диму… Прогремел выстрел!

Дима… улыбался! Васюк в ужасе бросился к нему:

- Дима, Дима, скажи хоть что-нибудь…

- Если умру, придешь на могилу, тогда и поговорим…

Пуля попала в шею. Было много крови. Лозовский пытался остановить кровь. Вызвали «скорую». Врач не хотел его брать: мол, покойников не подбираем. Медсестра потом рассказывала, что до областной больницы мчались так быстро, что сжималось сердце.

После суда виновников больше не видела. Васюк бился головой об стену. Ходака перевели в Оршу. Никто из них ни разу не навестил Диму. Никто не попросил прощения. Никто не покаялся.

На суде все знали, что жизнь Димы в опасности. Когда я сказала, что представляю интересы сына и по его воле прошу помиловать Васюка… У многих выступили слезы - и у солдат, и у матерей.

Никто не хотел убивать.

Никто не хотел умирать…

Васюк, мать, бабушка и дядя Васюка бросились ко мне с благодарностью. А у меня еще острее заныла жалость к Диме. Почему именно он оказался жертвой чудовищно нелепого случая?

Меня спрашивали, чем могут помочь нам.

- Молитесь за Диму… за спасение его.

Потом мой сын первым напишет письмо Васюку в дисбат. Ни в одном из писем самого Васюка не было слова: «прости». Он будет сообщать о тяготах дисбатовской жизни, словно позабыв, на что обречен теперь Дима. Однажды после такого письма он скажет мне:

- Жаль, я был о нем лучшего мнения.

После суда у Димы опять нарушился сон. Снотворное почти не действовало. Он стал бояться приближения ночи. Вскрикивал. Снова пришлось обратиться к Эмилии Викторовне. Когда я ездила за ней, Дима оставался один. Ему было тяжело. Он изнемогал от температуры. На его зов прибежала мама Юрия. Она перевернула его, напоила голубичным соком. Дима прошептал: «Погладьте меня по голове. Мне очень плохо… Спасибо…».

Мальчик мой родной! Сынок! Он так боялся оставаться один. Ему необходимо было сочувствие, тепло… При мне чувствовал себя в безопасности. Я всегда готовилась к встрече с ним. Собиралась с духом, несла ему каждый раз что-нибудь новое. Повесила плакат с прекрасным пейзажем, который украсил тусклую стену. Старалась, чтобы обстановка хоть в малости приближалась к домашней.

Постоянный массаж, откачка мокроты, спиртовые протирания, отвары из трав, капельницы дали свой результат. Диме сняли трахеостому, дыхание нормализовалось, и через неделю он уже стал потихоньку насвистывать. Даже напевать! Это был первый кирпичик в построении нового организма. Это была наша первая семейная радость.

Стали более усиленно заниматься лечебной физкультурой, разработкой движения рук. Он хотел сидеть, жаждал этого состояния. Как я его понимала! Когда его первый раз посадили в коляску, он задыхался и от непривычного положения, и от радости. С помощью ребят старалась делать это каждый день. Хотя бы ненадолго. Из-за слабости организма и нарушения кровообращения ему было трудно долго сидеть в коляске. После этой процедуры он часто засыпал от усталости. Первые шаги из пропасти. Мы радовались малейшему улучшению в организме. Дима помогал мне в этом своим страстным желанием жить.

И мы с ним знаем цену живительного глотка воздуха.

При хорошем настроении Дима рассказывал о том, как славно проводил летние каникулы под Львовом у бабушки и дедушки. Это были светлые воспоминания. Говорил о тех невольных огорчениях, которые доставлял и мне, и бабушке. Многое делал вопреки, за это и страдал.

Ведь и в армию пошел, хотя имел все шансы для отсрочки: у него грудной ребенок. Да и мама, которая перенесла много тяжелых травм… Нет, от долга он не уклонялся.

У меня такое впечатление, что он был вообще не защищен в этом мире. Я тревожилась за него всю жизнь. В детстве, например, он не хотел ходить в садик. Видели бы вы, с какими муками мы тогда прощались! Потом был период возрастного отчуждения от родительской опеки. И вот мы снова вместе. Пожалуй, никогда не были мы так близки друг другу. Я нужна ему, и я живу этой востребованностью.

Материнская любовь - это и тирания, и полная жертвенность, и всепрощение. Я не понаслышке знаю, что это такое.

Однажды позвонили с проходной и сказали, что к нам приехали из Витебска. Не успела спуститься вниз, а Валерий Васильевич Маслюк и Людмила Леонидовна Прокофьева уже шли навстречу. В Германии откликнулись на нашу беду, а раз откликнулись, значит, еще кто-то верит в спасение и намерен помочь нам. Сейчас это называют гуманитарной помощью.

Людмила Леонидовна - хрупкая, невысокого роста, с выразительными большими глазами женщина. Прежде мы не были знакомы, но при первой же встрече почувствовали какое-то родство. Ее облик никак не ассоциируется с работником горисполкома, чиновником. Женственная. Впечатлительная. Отзывчивая. Не знаю, что было бы с нами без ее участия. Она сделала и делает для нас с Димой так много, что не перечислить. С той поры наши жизни, соприкоснувшись, идут вместе.

Так у нас получилось и с Владимиром Пантелеевичем Кулаковым, тогдашним председателем облисполкома. Он воспринял случившееся, как свою личную трагедию, и сделал все возможное, что было в его силах. Благодаря его помощи Дима попал в Германию.

В пору тревог и лишений… в пору ночных терзаний, когда тебя обступает тьма… и эти почти неизбежные стычки с черствым врачебным равнодушием, с бесчувствием, с каким встречают твои жалобы, твой испуг, твою жажду помощи… Да, в это самое время я, видимо, инстинктивно постигла какие-то новые уроки жизни. Безразличие и отчужденность одних медиков сменялись необыкновенной солидарной отзывчивостью, готовностъю сделать для моего сына все, что возможно, и при этом жертвовать собственным временем, досугом, сном, даже поставив под возможный удар свою репутацию. Говорят: человек на этом свете стоит ровно столько, во сколько сам себя заставляет оценивать. Противно это - «заставляет». Служебная фанаберия и настойчивая озабоченность так называемой честью мундира бывают очень воинственными, демонстративными и навязчивыми. Душа, надутая гордыней, агрессивна. Столкнувшись с материнским горем, я еще глубже стала осознавать, сколь разительны контрасты между человеком от природы добрым и злым.

Казалось бы, профессиональная актриса, которая по роду своего искусства должна простые истины знать и без собственных огорчений. Ведь доводилось и прежде самой окунаться в очень разные душевные странности моих сценических героинь. А что говорить о партнерах, которые являют перед тобой воистину поразительные экземпляры человеческой странности! Госпиталь превратился для меня в некий университет, что ли, во всяком случае - в школу, где я заново прошла некие важные уроки, способные переменить твое мнение о мире и о людях.

Еще мне открылось очень важное: чтобы помочь другому, ты должен исподволь заботиться о собственном нравственном и физическом здоровье. Ведь взваливаешь на плечи добровольно неимоверную тяжесть. Крепись!

Намечался путь, по которому надо было следовать шаг за шагом. В нашей жизни самое главное - в беспросветности увидеть огонек надежды. И тогда появляются силы.

Со списком привезенного из Германии направились к врачу. Хотели обрадовать множеством необходимых принадлежностей и нужных лекарств. Встретили нас хмуро, косо. Толком даже не взглянули на привезенное. Потом медики потихоньку ходили ознакамливаться с новыми для них материалами. В употребление почти ничего не взяли.

Тщательно все осмотрев и изучив, я стала по возможности сама все это использовать. Специальные простыни. Катетеры. Шприцы. Перчатки и стерильные пакеты. Антибиотики и витамины… Нам с Димой сгодилось все. Мы с ним глубоко благодарны руководителю отделения Красного Креста г. Нинбурга фрау Фляйшер за своевременно оказанную помощь.

Сколько было радости в Диминых глазах! Содержимое ящиков соответствовало европейскому качеству: все было и полезно, и красиво. Чуть-чуть приоткрыли двери - и сразу стала видна наша убогость, убогость нашей медицины.

Пришла весна. Леонид Алексеевич Крескиян, направляясь в командировку в Германию, по пути привез мне демисезонное пальто и продукты из моего дома. Он живет рядом, поэтому я оставила ему ключи, чтобы он присматривал за квартирой и кормил кошку Анфиску, красавицу и любимицу нашу. Никто не полагал, что, собираясь в дорогу, я возвращусь почти через пять месяцев. Бедная котяра, она ждала около двери меня каждый день. На период отпуска Леонида Алексеевича Анфиску взяла Татьяна Кузьмич. Потом она прижилась у нее окончательно.

Борис Иванович Бурьян принес на Пасху кулич, конфеты, книги. Дима очень внимательно прислушивался к каждому его слову, верил ему. Есть люди, при появлении которых меняется все окружающее, снисходит какая-то благодать. Вот таков и Борис Иванович. С моей Софьей Борисовной они даже подружились по телефону. Когда я отдыхала, она не позволяла никому меня тревожить, поэтому многие телефонные переговоры вела сама, записывала, а утром рассказывала. Мы были с ней более чем дружны. Как две боевые подруги. Вся ситуация так или иначе напоминала фронт. Кто кого - или мы костлявую, или она наш. Когда пришло время расставаться, мы плакали и еще долго грустили друг о друге. Мы привыкли, сжились, горе нас объединило. Когда разъехались - тосковали. В госпитале стали поговаривать, что Диму надо оформлять на группу, послали документы. Весной 93-го мой сын стал инвалидом первой группы с самыми тяжелыми последствиями. Потом разговоры о скором отъезде в Витебск. Поскольку врачи не давали раньше надежды на жизнь, то теперь, оформляя документы к отъезду, надо было срочно созвать консилиум. Что и было сделано. Они не ожидали такой оперативности и были просто ошарашены. Точного числа отъезда я не знала, но моя интуиция и здесь не подвела.

Последние дни в госпитале я носилась, как угорелая. Только бы не сорваться, только бы до конца все это выдержать!

Кто-то из врачей перед нашим отъездом уже отказывался от своих прежних слов, сказанных после операции. Люди менялись на глазах. Одна из медсестер подошла ко мне и сказала, что восхищается мною, что она нигда не смогла бы выдержать такой изнурительной душевной борьбы, таких напастей со всех сторон.

Каждый день к нам приходили минские друзья. Прощались с нами. Было и радостно, и грустно. Мы как бы слились в одну семью. Радость объединяет приятно; горе - сильно и накрепко. Всех помню. Люблю всех.

Наша дорогая Елена Ивановна, любимая Димина медсестра, не скрывала слез. Спасибо ей! Она была из тех, кто помогал, как мог. Верила и дала нам толчок к действию, хорошо ориентируясь в ситуациях со спинальными больными. Мы обменялись адресами. Подошла к дежурному врачу, поблагодарила и его.

- Светлана Артемовна, не помните зла, - были его последние слова.

- Что бы вы делали, - я у него спросила, - если бы такая беда случилась с вашим сыном? (У нас с ним дети - ровесники.)

- То же самое, что и вы.

Я ему действительно благодарна за это признание. Так или иначе, но к надежде мы пробивались все-таки вместе.

Ребята, медсестры, множество людей высыпали во двор, где стояла наша «скорая».

Мы прощались - прощая. Прощение растворило обиду. Кто-то целовал мои руки. Ребята на носилках внесли Диму в машину. Проводы были трогательными. Задрожали ноги. Я упала на колени. Прощай, Минск.

В путь.

Я увозила сына живым. Живым! Это слово витало везде: в воздухе, в небе, на земле.

По дороге мы сделали остановку в лесу….

И свежесть нежного подснежника захлестнула наши души.

Живым!

И этим сказано все, что живет во мне не умолкая ни на минуту уже десять лет. Не утихая ни на минуту уже десять лет.

…Наступило новое тысячелетие. У меня за плечами есть памятные встречи и события, о которых вспоминаешь со светлым чувством, с благодарностью. Мои педагоги по институту. Старшие коллеги в театре. Любимые режиссеры, друзья. Роли, среди которых такие удачные, что мне за них не надо стыдиться. Но все равно уходящее время запечатлелось у меня самым потрясающим и самым ярким этим поединком за Димину жизнь.

Впереди у нас были еще несколько клиник. Витебская областная больница и девять месяцев в больнице Стройтреста № 9, где главврачом служит Виктор Васильевич Батов. Здесь мы наконец-то встретили истинное понимание и милосердие.

Неоценимую помощь оказали солдаты из Диминого батальона. Спасибо полковнику Шлыкову Ивану Ивановичу: он отстоял честь нашей армии.

Я всегда говорила, что историю делают личности. Потом была Германия… И еще много месяцев борьбы. Все описать невозможно, да и не нужно. Можно и не поверить, что все это мы прошли, пережили: так много было дано страданий двоим земным.

Мне не хотелось бы, чтобы кто-нибудь обиделся на меня за то, что я кого-то забыла упомянуть, назвать, пропустила чье-нибудь имя. Прошло уже немало лет, и в моей памяти могло что-то затеряться, что-то померкнуть. Знайте, что в моем сердце живет благодарность к каждому, кто хоть чем-то помог нам.

Вместо послесловия

Вера Степанищева, журналист.

Их страдание столь велико и очевидно, так распахнуто миру, что в страхе хочется закрыть глаза и помолиться. Претерпевший до конца да спасен будет…

Мне позвонил начмед Витебской медсанчасти строительных организаций и попросил: «Напишите о парне, раненном в армии. Лежит у нас уже год. Идет сбор средств для отправки его в Германию. Надо помочь. Мать на грани нервного истощения…». Матерью оказалась Народная артистка Беларуси Светлана Окружная. О ее горе мы что-то раньше слышали, но именно что-то. Подробности знали только врачи, друзья и близкие ей люди.

Увиденное потрясло. В отдельной палате лежал парализованный парень, совершенно беспомощный, с ангельски красивым лицом, не измененным болезнью, умными глазами и… руками без признаков мышц. Одеяло прикрывало атрофированное тело.

Мы разговорились. Дима оказался интересным человеком. Он читал мне свои стихи, пел песни, которые раньше с гитарой пел своим друзьям. И рассказывал, рассказывал… Я видела одаренного, тонко чувствующего юношу, который и в своем положении не теряет надежды. За окном сияло солнце, было лето. И казалось непостижимым, что 20-летний парень столько времени пребывает в мире, ограниченном больничной палатой, в состоянии непрерывных физических мук. Он температурил, и врачи терялись в догадках, по какой причине. Витебское здравоохранение на тот момент сделало все возможное и даже более того, и теперь оставалось надеяться на дальнейшую реабилитацию в Германии.

Владимир Kулаков, председатель Витебского областного Совета

- Я воспринял случившееся, как свою личную транедию. Единственный сын и в таком положении! А для него какой удар! Мы старались смягчить эту боль и сбором средств на лечение (деньги перечислили восемь предприятий: оршанское ПО «Льноволокно», новополоцкое управление нефтепровода «Дружба», ПО «Полимир», ПО «Нафтан», ПО «Мясомолпром», лесохозяйственное объединение, СП «Белвест», приборостроительный завод) и просто человеческим участием.

Светлана совершила материнский подвиг, образцы которого находишь в литературе. Его совершали во время войны родители, жертвовавшие собой во имя спасения детей. И в послевоенное время женщины без мужей, без крова, без денег сохраняли как-то детей - будущее нации. Это заслуга матери, что мальчик жив и частично реабилитирован.

Хочется пожелать Диме мужества. Надо надеяться на организм, открытие новых методов лечения. А Светлане желаю не терять веры в хороших людей.

Михаил Никольский, профессор Витебского мединститута:

- Знаю Диму с первых суток после ранения. Паралич обеих рук и обеих ног. Было впечатление о полном перерыве спинного мозга, но перелома позвоночника рентген не обнаружил. Пуля не задела само тело позвонка, но взрывной волной повредила спинной мозг. Такие больные, как правило, погибают от пролежней, сепсиса, уросепсиса, воспаления легких. Им нужен уход. Его и обеспечила Диме своими героическими усилиями, руками, душой, теплотой его мама. Она подняла врачей, организовала дежурство в больнице солдат, сиделок. Уникальной оказалась помощь театра.

Время - лучший доктор. Только надо много заниматься самому Диме. Реабилитация - это движение. И Светлане желаю здоровья, сохранения надежды и веры, что сыну будет лучше. В ее маленьком сердце - огромная душа и неизмеримая любовь к ребенку.

Виктор Батов, главврач медсанчасти стройорганизаций:

- Таких больных, как Дима Стемасов, много. Через 2-3 года они умирают. К тому же, по своему физическому и моральному статусу он человек пассивный. А вот мама - героическая женщина. Она была доминантой все 24 часа в сутки. Такая маленькая и такая сильная. Когда мы обнаружили у нее нервное истощение, пришлось тоже положить ее на две недели в больницу, чтобы немного остыла. Создали сыну и матери все условия. Взяли на полставки санитаркой жену Димы. Ребята из воинской части курировали его, свозили на концерт Пугачевой, вывозили на коляске на улицу… Весь персонал помогал в реабилитации больного.

Мы попросили Диму фиксировать весь процесс лечения его в Германии. Надеемся, что после возвращения он будет у нас консультантом, особенно в смысле лечебной физкультуры.