Все реки текут

1

Постепенно светлая полоса над зарослями тальника сделалась шире, а розовый оттенок приобрел насыщенность. Густой, похожий на дым, туман низко навис над рекой. Тростниковая птица, невидимая в своем тщательно скрытом гнезде, выводила трели, похожие на журчание льющейся воды.

Взошло солнце, и все вокруг замерло, прислушиваясь к далекому равномерному шуму, который постепенно приближался, превращаясь из отдаленного пыхтения в монотонный глухой звук ударов. Это небольшой колесный пароходик «Филадельфия», спускаясь вниз по реке, взбивал воду своими двойными лопастями. Высокий, глубокого синего цвета небесный свод, казалось, переполнился этим звуком.

Отчаянно хлопая крыльями, флотилия пеликанов снялась с тихой заводи: в воздухе их неуклюжие тела стали неожиданно грациозными. Птицы летали вокруг парохода на почтительном расстоянии, безмолвно и призрачно.

Женщина, одиноко стоявшая в рубке, восхищенно наблюдала, как низко они кружат над водой, подобно духам, вившимся вокруг корабля в «Старом моряке» Кольриджа.

«Я действительно начинаю чувствовать себя старым моряком, – подумала она, – одиноким посреди безбрежного моря. Если, конечно, не считать берегов и утесов, и Чарли, который выглядывает, чтобы пожаловаться на нового кочегара, на матроса Лимба и на бесполезную кучу дерева, которую мы загрузили на последней лесопилке»… Мысли замерли. Она внезапно осознала, что все это время говорила вслух.

Разговаривать сама с собой! Неужели она понемногу начинает сходить с ума, как старатель, работающий в одиночку где-то в пустынной местности?

Ей очень недоставало собеседника, того, с кем можно поговорить, кроме детей, команды и инженеров, работавших на строительстве шлюза. Дели пришлось продать все свои акции, чтобы обеспечить детей и оплатить лечение мужа. Чтобы снова заняться торговлей, у нее не хватало начального капитала, хотя в те времена небольшие магазинчики на плаву могли принести целое состояние. Для перевозки пассажиров их маленькое судно не годилось, а шерсть в Мельбурн и Сидней теперь отправляли по железной дороге.

Постройка первого шлюза и плотины через Муррей потребовала больших затрат труда и материалов. «Филадельфия» была одним из пароходов, нанятых Управлением работ для транспортировки барж, груженных необходимым оборудованием с железнодорожной станции в Марри-Бридж – это были листы железа для перемычек, моторы для насосов, блоки и такелаж, сваи и коперные машины – совсем иной груз, чем отрезы тканей, хозяйственные товары, к которым она привыкла.

Она повернула штурвал и установила его на галсе в семь миль. Оглянувшись через плечо, она убедилась, что груженая баржа следует за пароходом, как послушная овечка. Цепи гремели, дымовая труба пыхтела, лопасти равномерно били воду. Все в порядке, даже Чарли перестал жаловаться. Сейчас они идут со скоростью восемь узлов, прикинула она. Нужно не забыть замедлить ход до пяти узлов, когда они подойдут к строящемуся шлюзу, как того требовали правила.

Она горько усмехнулась, вспомнив, как Брентон бывало сердился и негодовал по поводу наплевательского отношения правительства к реке. И вот теперь грандиозный проект постепенно воплощается в жизнь (первый камень был заложен уже больше года назад, в 1915 году), и сделано уже немало. Именно строительство шлюза обеспечило их работой, пока Брентон неподвижно лежал в каюте и смотрел в окно своими аквамариновыми глазами – его единственным полноценным органом.

Постепенно оправляясь от удара, он снова начал говорить, хотя его речь пока походила больше на невнятное бормотание. Лежа, он наблюдал за сменой пейзажа за окном, смотрел, как проплывают мимо берега, видел суматоху на причале в Моргане, однако он никогда не заговаривал об управлении пароходом, не проявлял интереса ни ко взятому товару, ни ко времени его доставки. Болезнь вытянула из деловой круговерти не только его тело, но и мысли.

Большой и волнующий мир реки с его соперничеством, пароходами, капитанами и упрямыми непокорными матросами, гонками и шумными ссорами, пожарами и заторами на реке, пивом и девушками, плаванием и нырянием сузился теперь для него до размеров тесной каюты, а однообразие долгого дня нарушалось лишь приходами жены, которую он уже никогда не сможет обнять, да возвратившимся интересом к пище (ее нарезали на мелкие куски, которые он брал левой рукой).

Пароход приближался к первой излучине в конце Лонг-Рич, одного из тех редких участков, где река течет прямо на протяжении почти двух миль.

«Здесь бери ближе. Срезай румб, но не слишком быстро… Теперь иди равномерно на горелое дерево, пока не возьмешь следующий галс».

Она буквально слышала его голос, наставительный и насмешливый, и в ее мозгу возник план реки, как будто она разворачивала на столе в рубке длинную, наклеенную на полотно карту: она наизусть помнила все подводные камни, обозначенные зловещими крестами; мели, отмеченные желтым; и знаки «Очень опасно», иногда снабженные припиской: «во время отлива».

Филадельфия прислонилась к окну рубки и вела свою тезку твердым курсом, следуя по невидимому фарватеру, который на плане пересекал русло реки длинной диагональной линией.

Впереди ярко-желтый песчаный холм внезапно осветился красноватыми лучами восходящего солнца, будто вспыхнул яркий желто-оранжевый факел. Неровной охристой линией он вырисовывался на фоне бледной синевы неба, возвышаясь над плоской блестящей поверхностью реки. За ним виднелись голые утесы и отвесные скалы у Бланштауна, розовые с золоченой каймой. Величественная процессия пеликанов медленно спланировала на спокойную гладь заводи, скрытой за стеной каучуковых деревьев. Над водой курился туман, похожий на рваные облака.

Дели, не забывшая автограф «Дельфина Гордон», почувствовала, как откуда-то из глубины ее существа к гортани поднимается прежнее беспокойство, словно неведомая сила берет ее за горло. Хотелось одного – остановиться, передохнуть, получить возможность застыть на месте, пристально вглядеться и перенести увиденное на холст!

Были некоторые сочетания цветов, подобные этому соединению золотого, оранжевого и синего, которые она переживала настолько интенсивно, что, воспринимая их, испытывала почти физическую боль. Но ящик с красками был заперт, а ключ поглотил Муррей.

И вот теперь, отдавшись всецело созерцанию удивительной картины, Дели вспомнила другие времена, когда она тоже видела небо (но только не из окна рубки) и сосредоточенно разглядывала неуловимые переходы и оттенки синего. Многие годы она не вспоминала об этом, но сейчас сцена двадцатилетней давности живо всплыла в ее памяти: зеленая плюшевая скатерть, мягкие каштановые кудри мисс Баретт, замешательство юного Адама… Один из этих людей унесен смертью, другой расстоянием, и тем не менее оба продолжали существовать где-то в закоулках ее мозга.

Когда Адам умер, она спрашивала себя, настанет ли такой день, когда он потеряет для нее значение, а его образ потускнеет в ее памяти. Теперь она знала, что время неумолимо рвет все связи, но они тем не менее продолжают существовать в какой-то иной реальности. Маленькая девочка, выкапывающая мох из-под розовых кирпичиков стены, стала теперь навек частью мироздания, точно так же, как миоценовые окаменелости в известняковых утесах существуют сейчас и существовали миллионы лет назад, когда они были живыми существами, обитающими в теплом море.

Ведя судно вперед, она машинально отметила, что поселок строителей приближается, и продолжала свои размышления. И лишь подойдя к поселку совсем близко, она в ужасе вспомнила, что забыла дать гудок, чтобы предупредить человека, работавшего на «летучей лисе» и поднимающего канаты. Они черными нитями протянулись над рекой прямо по пути «Филадельфии», плывущей по течению со скоростью восьми узлов в час. Вагонетка, полная камней и цемента, находилась как раз на середине реки, оттягивая канаты вниз.

Дели одновременно с силой дернула веревку гудка и толкнула дроссель назад до упора. Было слишком поздно давать предупредительный гудок, но нужно было выпустить какое-то количество пара, иначе они взлетят на воздух. Гудок отчаянно взревел. Раздался громкий треск, а затем ужасный грохот. Часть рубки была снесена дымовой трубой, которая зацепилась за нижний трос и обрушилась на заднюю палубу. Дым повалил вниз в машинное отделение.

Чарли Макбин стремительно выбрался на палубу, его седая борода топорщилась от удивления.

– Что там творится, черт побери?!

Дели была так потрясена, что не могла проронить ни слова. Она оглянулась назад и сквозь зияющее отверстие в углу рубки увидела, что рабочий вне себя от ярости грозит ей кулаком со своей платформы, а над рекой на тросе раскачивается большой деревянный брус.

Из палаток и бараков стали выбегать рабочие, которым не терпелось посмотреть, чем вызван этот шум на реке в такую рань. Некоторые прыгали на одной ноге, натягивая на ходу брюки. Дели, без сомнения, ошеломила всех.

Машина захлебывалась собственным дымом, а противовзрывные клапаны со свистом выпускали пар, пока «Филадельфия» медленно двигалась к берегу. Возбужденная толпа еще не добежала до парохода, но ветер уже доносил до его хозяйки язвительные словечки. Ее уши вспыхнули от стыда.

– Врезался на всех парах. Ослеп он там, что ли?

– В рубке баба была. Капитан за штурвал жену поставил, а сам дрыхнет без задних ног!

– Нет, она сама себе капитан. Ты чего, не знаешь? Где ты был? Это же Дели Эдвардс, у нее и удостоверение есть для низовий. Она же все время водит эту посудину вверх и вниз по реке – детишки заместо матросов и спятивший кок за механика. Мужик-то у нее даже на палубу не подымается, у него был удар или что-то вроде того.

– Нельзя бабу пускать за штурвал.

– Эх, нынче они за все берутся, столько парней на войне погибло. Я бы и сам воевать ушел, если бы не плоскостопие. Они теперь везде заместо мужиков, понял или нет?

– Мокростопие, говоришь?

– Кто это сказал? Какой сукин сын? Я тебе покажу! Дели почувствовала прилив бессильной злости – она злилась одновременно и на себя, и на этих мужчин. Она вспомнила, как трудно ей было получить это удостоверение, заставить всех признать себя серьезным человеком, профессионалом, а не просто женщиной, способной делать мужскую работу. Но ее невысокая хрупкая фигура наводила на мысли о беспомощности. Мужчины были не способны оценить ее упорство и неукротимое желание победить.

И вот теперь она сыграла на руку ретроградам – повредила государственное имущество, чуть не оборвав канаты, повредила и свою единственную собственность – пароход, а главное, репутацию капитана в глазах своей команды и рабочих шлюза (все они были, разумеется, мужчины).

Она еще дрожала от пережитого потрясения, но теперь ее душили слезы унижения. И тут она вспомнила о Брентоне, беспомощно лежащем в той самой каюте, на крышу которой с ужасным грохотом упала труба: он ведь находится в полной безвестности, не зная, что случилось. Но оставить штурвал она не могла.

На палубу выбежал малыш Алекс, на ходу натягивая свитер.

– Что случилось, мама? Ого, что это?! – воскликнул он. Чарли Макбин тем временем нырнул обратно в машинное отделение, чтобы помочь кочегару затушить топку и тем самым устранить клубы дыма.

– Ничего страшного. Труба упала, – спокойно ответила она. – Алекс, пойди и скажи об этом папе. Говори медленно и четко, убедись, что он понял. Он, наверняка, беспокоится.

Дели уверенно подвела пароход к берегу, так что баржа следовала прямо за ним. Убедившись, что с Брентоном все в порядке, Дели отправилась к управляющему работами, чтобы дать необходимые объяснения и извиниться. Вместо управляющего в конторе она встретила инженера-консультанта, приглашенного на строительство из Канады. Именно он руководил установкой тщательно разработанной конструкции, состоящей из плавучей каменоломни, откуда «летучая лиса» возила камни и цемент через реку к большой перемычке, сваи которой сейчас вбивались в песчаное дно. На одном берегу была поставлена стальная башня, на другом подвижной подъемный кран, передвигающийся по рельсам.

– Не беспокойтесь, мэм, – сказал до черна загорелый канадец, выслушав ее взволнованное объяснение. – Трос не порвался, и мы сможем натянуть его снова. Вы бы лучше подумали о том ущербе, который понесло ваше судно.

– Думаю, все обойдется. Поскольку я шла с баржой на буксире, все оплатит страховая компания. Я больше беспокоюсь о том, что мы потеряем время, пока будем ремонтировать трубу. Кроме того, возможно, придется уплатить штраф в Отдел или в Портовое бюро.

– Полноте, мэм, гарантирую, что они не станут преследовать вас. У вас заклинило дроссель, и вы оказались бессильны. Вы же подали предупредительный гудок, как только заметили, что не можете остановиться вовремя. Ведь так обстояло дело?

Дели с облегчением улыбнулась:

– Вы очень добры, – сказала она. – Дело в том, что я задумалась… о прошлом… и забыла, что два материальных тела не могут занимать одновременно одно и то же место в пространстве.

Сайрэс Джеймс взглянул на нее с интересом и подумал, какое, верно, необыкновенное прошлое у этой женщины, не молодой, но женственной и привлекательной. У нее были удивительные синие глаза; сначала они показались ему темными, но он понял, что их затеняли ресницы. И теперь, когда напряжение спало, и улыбка скользила по ее губам, – она стала просто очаровательной. Сколько ей лет? Тридцать пять или около того?

Ее речь выдавала образование и тонкий ум. Это удивило его. Он, разумеется, слышал о женщине-капитане, но ожидал увидеть могучую особу с обветренным лицом, хриплым голосом и сильными, мужицкими руками. Но как эта хрупкая женщина управляет судном и судовой командой?!

Он смотрел на нее и ощущал себя большим и сильным рядом с ней.

– Ну, мэм, – сказал он. – Раз уж мы встретились, я уверен, вы будете заглядывать сюда время от времени. И не надо ждать, когда вы снова заденете трос или врежетесь в цементную дамбу. Мы всегда рады женскому обществу.

Улыбка сползла с ее лица. Подбородок заметно поднялся, а тонкие черные брови сдвинулись.

– Спасибо, но я не имею обыкновения врезаться в предметы. Однако я уверена, что мой муж с удовольствием примет вас на борту «Филадельфии», если вы захотите нанести нам визит. К сожалению, он сам не сможет зайти к вам, он… он прикован к постели.

– Вот как? Извините, миссис Эдвардс, не так ли? – его голос стал серьезным, в нем послышалось сочувствие; он уже сожалел о том, что пытался над ней подтрунивать. – Моя фамилия Джеймс – Сайрэс П. Джеймс.

– Рада познакомиться, мистер Джеймс. Я надеюсь, в будущем мы с вами встретимся при более благоприятных обстоятельствах. А сейчас мне надо идти и заниматься ремонтом.

Он пошел провожать ее по берегу и шел до тех пор, пока она, наконец, не остановилась сама и, решительно протянув руку, не попрощалась с ним.

Мистер Джеймс стоял и смотрел ей вслед. Эта женщина властно повелела уважать себя. Как она вспылила, едва он попытался подшутить над ней, и как спокойно и твердо поставила его на место. Он неожиданно обнаружил в ней непреклонную волю и несгибаемый характер, которые так контрастировали с ее хрупкой внешностью. Сайрэс Джеймс осознал, что хочет снова увидеться с ней.

2

Как будто с тайной целью воспротивиться попыткам обуздать его воды, которые уже много тысяч лет беспрепятственно текли по шестой части континента, Муррей поднялся, переполнил русло и разлился мощным потоком. Строившаяся перемычка заполнилась водой, и работы на шлюзе и плотине прекратились.

Река превратилась в бурный мутный поток, в котором неслись смытые стога сена и останки погибших животных. Тигровые змеи тысячами вымывались из гнилых дуплистых деревьев. Вода залила главную улицу Маннума, подмыла опоры гостиничной веранды, а в Моргане баржи впервые плавали на уровне высокой пристани. Это было самое крупное из наводнений на Муррее: размахом оно превосходило знаменитые наводнения семидесятого и девяностого годов, о которых до сих пор вспоминали старожилы.

Когда вода стояла низко, «Филадельфия» обычно легко находила себе работу из-за своей мелкой осадки, но теперь по Муррею мог пройти любой корабль. Из-за остановки работ на шлюзе работа по перевозке оборудования прекратилась. Лицензия Дели ограничивалась низовьями реки, а это значило, что она не имела права заходить выше Уэнтворта, где могла рассчитывать на груз шерсти.

Она взяла партию товаров для небольшого сельского поселка и вернулась с сельскохозяйственными продуктами к железнодорожной станции в Моргане. Однако некоторые из наиболее прогрессивных фермеров, такие как мистер Мелвилл, уже начинали перевозить свои продукты на мощных грузовиках модели «Т», которые доставляли с ближайшей станции и необходимые товары.

Супруги Мелвилл снова остались одни, поскольку сыновья: и Гарри, живший с ними, и старший, женатый Джим, ушли на фронт. У самой Дели не было родственников на войне, но она переживала всякий раз, когда читала списки убитых, раненых и пропавших без вести. И в то же время война косвенным образом облегчила ее положение.

Она узнала, что из-за недостатка морских судов, шерсть скапливалась в доках. Экспортеры больше не посылали тюки шерсти по железной дороге до ближайшего морского порта, потому что там все склады уже были забиты; постепенно стали заполняться большие склады у речных портов.

Дели получила заказ подняться до Уэнтворта и привезти оттуда тысячу тюков, которые будут складированы в пустующем помещении в Моргане, принадлежащем мощной компании, владевшей пароходами и складами по всему нижнему Муррею. Когда агент этой компании пришел с контрактом, Дели едва не лишилась чувств.

Карие глаза, бледное лицо, тонкие, но яркие губы, клинообразная темная бородка, посеребренная сединой, красиво очерченные ноздри – увидев его однажды, она давно мечтала о встрече с ним.

Всякий раз, причаливая к пристани в Моргане, которая своими гидравлическими кранами, суетливой толкотней, рядами пароходов и барж напоминала ей Эчуку, Дели с надеждой высматривала невысокого темноволосого человека, которого она увидела однажды шедшим на веслах вверх по реке, а в его лодке разглядела этюдник. Она хотела поговорить с этим человеком, но их пути не пересекались, даже имени его она не знала.

Она вспоминала, как необычно он выглядел, как будто пришелец из другого мира, более утонченного, цивилизованного, чем грубый и суетливый мир речных портов. Казалось, он приехал из Мельбурна, чтобы поработать на натуре. Дели задумалась: тысяча лет прошло с тех пор, как она покинула Мельбурн; и хотя Морган находился всего в сотне миль от Аделаиды, она так и не выбралась туда.

Но вскоре она узнала, что жизнь незнакомца была столь же крепко связана с Мурреем, как и ее собственная: он принадлежал к семье, владевшей сетью мельниц и складов – его фамилию Дели много раз видела на вывесках во многих портах, куда они заходили. Он объяснил ей, почему им не пришлось увидеться – его присутствие требовалось в Гулве и Миланге, но теперь торговля в низовьях настолько сократилась, что ему пришлось переехать в Морган. Его звали Аластер Рибурн.

Они сидели в салоне «Филадельфии». Дели заметила, что глаза собеседника не раз останавливались на одном из ее пейзажей: холмы, залитые солнцем, которое, казалось, освещало и эту небольшую комнату. (Картина с «Филадельфией», которую она когда-то подарила Брентону, погибла в пожаре.)

– Вы не возражаете, если я получше рассмотрю картину? Я сначала думал, что это репродукция.

– Конечно, смотрите.

Он подошел так близко, что почти уткнулся в картину своим точеным носом; осмотрел все углы в поисках подписи, затем отступил назад и еще раз внимательно вгляделся в нее, критически сузив глаза. Глаза его были необычными – темные, полуприкрытые тяжелыми веками, но способные внезапно распахнуться и пронзить острым взглядом.

Он повернулся к Дели и метнул на нее огненный взгляд – женщина поняла, что картина взволновала его.

– Я очень интересуюсь австралийской живописью, – объяснил он, – я и сам немного рисую – хотя и не так хорошо, как мой шотландский тезка.

– Я знаю, что вы рисуете, – ответила Дели. Она почти смеялась от радости – в ее глазах плясали веселые огоньки; она ждала момента, чтобы рассказать ему о себе.

– Знаете? – он удивленно приподнял бровь. – Однако я не совсем понимаю… Кто автор этой картины?

– Я. Я ее написала.

– Вы хотите сказать, что сделали копию?

– Нет, это не копия. Это моя работа.

Он улыбнулся уголками рта, и она поняла, что он ей не верит. Его веки опять упали, а глаза как будто подернулись пленкой и вновь стали плоскими и холодными.

– Это же профессиональная работа, миссис Эдвардс.

– Именно так.

– Но я полагал… что ваша профессия рулевой.

– Я тоже думала, что вы художник, а не складской агент.

Он улыбнулся чуть теплее.

– И тем не менее я агент. Я вошел в дело своего брата, а теперь должен помогать его вдове управлять им.

– А я должна кормить своих детей, этот пароход – наше единственное средство существования. Я полагаю, вы именно поэтому пришли с контрактом ко мне?

– Да, я слышал о ваших затруднениях, и знал, что вы смелы и решительны…

– Я не нуждаюсь в благотворительности.

– Вы не даете мне закончить. Вы ведь хороший лоцман. Капитан «Каделла» говорил мне о вас.

– Вот как!

– Да. В противном случае я бы не стал рисковать шерстью… А эта картина мне очень понравилась, миссис Эдвардс. Она продается?

Дели заколебалась. Она уже продала или подарила все хорошие работы, кроме этой, а больше рисовать у нее не было возможности. Вполне вероятно, что она уже никогда больше не напишет ничего стоящего. Но ей были нужны деньги, а этот человек в состоянии заплатить высокую цену. Она открыла рот и услышала, что отвечает:

– Нет.

Он легко кивнул в знак того, что считает это решение окончательным, затем оглядел комнату – заметил, что больше картин нет, также как нет и незаконченных холстов, кистей, красок и использованных палитр. Она поняла, что он по-прежнему не верит ей, и внезапно ее охватил гнев.

– Я заперла краски на ключ: в настоящее время мне не до живописи.

– Понимаю, – Аластер Рибурн откланялся.

Она хотела посоветовать ему посмотреть работы Дельфины Гордон в каталоге Мельбурнской Художественной галереи раз он ей не верит, а потом сообщить, что под этим именем писала она. Но ее остановила гордость. Пусть думает, что хочет… Она присела и пристально посмотрела на картину, едва сдерживая слезы разочарования. Каким непохожим оказалась их беседа на ту, которую воображала себе, мечтая о встрече с таинственным незнакомцем.

По пути в Уэнтворт она зашла на ферму Мелвиллов, где еще жили Гордон и Мэг. Розовощекая миссис Мелвилл и ее спокойный работящий муж, казалось, совершенно не изменились с тех времен, когда «Филадельфия» впервые причалила к их берегу. Теперь, когда сыновья Мелвиллов ушли на фронт, они были более чем счастливы, что дом не опустел и в нем слышны голоса детей.

За то время пока Дели не видела сына и дочь, они изменились даже больше, чем в прошлый раз. В Гордоне появилась некая твердость и мужественность, необычные для его четырнадцати лет и делавшие его совсем взрослым, а Мэг потеряла детскую пухлость и стала голенастой, словно молодой жеребенок.

Как только учебный год закончится, Гордон уедет с фермы и будет помогать на пароходе. Его отец бросил школу в тринадцать лет, но без образования не страдал и считал, что старший сын должен идти его путем. Мягкий, мечтательный Гордон… ему бы родиться девочкой. Бренни – вот из кого выйдет отличный речник, но пока ему придется покинуть судно и всерьез взяться за учебу. Дели больше не могла возить его с собой, ведь у нее совсем не было возможности уделять время занятиям с ним, хотя, конечно, государственная заочная школа была большой подмогой.

Брентон, конечно, хотел бы, чтобы Мэг, его любимица, была с ним на пароходе, но Дели отказывалась оставлять сына на ферме одного. Она слишком хорошо помнила свои первые месяцы в Кьяндре, пока домой не вернулся Адам. Миссис Мелвилл была очень добра к детям, но при всем желании не могла заменить компанию сверстников.

– Мама, ну, правда, когда я вернусь на пароход? – Гордон нетерпеливо пинал ножку кровати, на которой Дели разворачивала свертки с обновками.

– Померь этот пуловер, дорогой, посмотрим не коротки ли рукава.

Мальчик неохотно натянул его, взъерошив свои и без того непокорные вихры, потемневшие за последнее время.

А пушок, пробивавшийся над верхней губой, был совсем светлый.

– Ну когда же, мама?

– Разве тебе не нравится на ферме? – нежно спросила она.

– Ну, здесь нормально, но на реке лучше. И вообще, мне уже четырнадцать, и школа мне порядком надоела.

Она улыбнулась и вздохнула. Голос сына стал ниже, совершенно неожиданно для нее он зазвучал, как голос взрослого мужчины. Именно такое сочетание юности, мальчишеской свежести с возмужалостью и привлекло ее когда-то в Адаме. На миг Дели показалось невероятным, что у нее есть собственный сын, почти ровесник Адама – Адам был немногим старше сегодняшнего Гордона, когда Дели впервые увидела его. А Гордон вполне годился ему в сыновья – те же голубые глаза, те же темные ресницы, которые достались ему, как и Адаму, по материнской линии. Глаза Брентона были совсем другими – не такие большие, близко посаженные, они то казались ярко-голубыми, то превращались в зеленые. Копией отца был Бренни.

«А вот Алекс, он совсем другой, – Дели вспомнила шелковистые темные волосы младшего сына, его острый испытующий взгляд. – Он, возможно, станет биологом или натуралистом, а может быть, и врачом». – Глядя на Алекса, можно было подумать, что отец Дели, его родной дедушка, перешагнул через поколение, чтобы вновь воплотиться во внуке. Мальчика привлекало все живое, и он не испытывал ни малейшего страха перед всем, что плавает, ползает или летает.

– Когда же я смогу вернуться, мама?

– В конце года, дорогой, – как только получишь аттестат. Ты вернешься на пароход, а Бренни пойдет в школу. Но, разумеется, ты будешь с нами во время каникул, – она вздохнула. – Как это ужасно, что вы, мальчики, воспитываетесь все в разных домах, но тут уж ничего не поделаешь.

– Почему это ужасно? – рассудительно заметил Гордон. – Мы всегда так дрались, разве ты не помнишь? Я завидовал Бренни, что он хорошо плавает, а он моему высокому росту.

– Ну что ты, дорогой… Ведь он твой брат…

– Давай сходим на пароход, я по Бренни соскучился. Хотя он скоро надоест мне своими бесконечными приставаниями.

– Да, конечно, ведь и папу надо навестить. Гордон нахмурился, и это не укрылось от Дели.

– Сынок, папе теперь гораздо лучше, он уже садится и может двигать левой рукой. В правой тоже появилась чувствительность.

– Я не понимаю, что он говорит.

– Ты к этому привыкнешь. Я его отлично понимаю. Дели видела, что не убедила сына. Она пошла на кухню за Мэг, которая помогала миссис Мелвилл покрывать сахарной глазурью пирог; рядом маленький Алекс мыл чашки.

– Посмотри, мамочка, как у меня красиво выходит! – девочка с гордостью посмотрела на мать.

– У нее все так хорошо получается, – восторженно подхватила миссис Мелвилл. – Она толчет миндаль и делает им удивительно красивые узоры на глазури!

Дели разглядывала узор очень внимательно. Она всегда пыталась найти в детях хоть искру своего художественного таланта. Но зная, как трудно женщине пробиться, она надеялась, что ее продолжателем станет один из сыновей.

Мэг, которая малышкой была такой хорошенькой, превращалась в довольно обыкновенную девчонку со вздернутым носом и большим ртом; только волосы напоминали мягкий черный шелк, а живые глаза светились радостью и озорством. Миссис Мелвилл горевала, не представляя свою жизнь без Мэг. «Она так мне помогает, вы не поверите, настоящая маленькая хозяйка. Мэг будет вам большим подспорьем на пароходе».

«Как дочь не похожа на меня в этом возрасте», – подумала Дели, и от этой мысли у нее заныло сердце. Они с дочерью были почти чужими друг другу; смогут ли они найти общий язык? Когда Мэг вернется на пароход, Дели будет руководить ее чтением и постарается научить ее тому, чему не обучали в школе. Если бы рядом был кто-нибудь, похожий на мисс Баретт, кто бы мог помочь ей реализовать свои возможности! А, может, Дели пора смириться с тем, что никто из ее детей не отмечен выдающимися способностями; матери не всегда легко принимают это, ведь каждая втайне мечтает гордиться своим чадом. И все же она верила в Гордона. Было нечто многообещающее в его задумчивом взгляде, в недетском выражении лица, которое, появляясь временами, придавало ему еще больше сходства с Адамом. В конце концов Адам был его двоюродным дядей, и их сходство вовсе не было плодом ее воображения. И она была рада, что он носил ее фамилию, фамилию своего деда.

Бренни – тот пошел по стопам отца – деятельный, бесстрашный, прямодушный, настойчивый и целеустремленный, он привык добиваться того, чего хотел – эту черту характера он унаследовал от обоих родителей. Несмотря на категоричные запреты Дели, он научился прыгать с судна в воду, забираясь все выше и выше, пока не стал выполнять идеальные прыжки с крыши рубки. Но Дели продолжала панически бояться, что он наткнется на корягу, спрятанную под водой.

Иногда во время прыжков Бренни ударялся о воду животом – удар бывал таким сильным, что бедняга долго не мог отдышаться. Но как только ему удавалось восстановить дыхание, он немедленно вновь забирался на рубку и прыгал.

– У этого парня есть характер, – говорил Чарли с завистью и восхищением. – Он или умрет во цвете лет, или станет лучшим шкипером на реке, как его отец.

3

Толкая баржу, тяжело груженную тюками с шерстью, «Филадельфия» быстро шла вниз по разлившейся реке. Дели хотела доставить груз в минимально короткий срок, чтобы поразить мистера Рибурна как своей скоростью, так и своей надежностью.

Она никогда не рисковала без необходимости; но теперь, когда знакомые места на берегу проплывали мимо значительно быстрее обычного – Недс-Корнер, Руфус-Крик, Бордер-Клиффс, Остров Мэнн (где скрывался каторжник по фамилии Мэнн, которого потом пристрелили полицейские), Ховилл, Биг-Бенд, станция Мурто – она все больше верила в успех. Но затем около ручья Рэл-Рэл, совсем недалеко от Ренмарка, баржа налетела на топляк.

Острая и твердая, как железо, коряга пробила брешь в барже как раз под ватерлинией – к счастью, это произошло на неглубоком месте, и баржа опустилась всего на пять футов, так что вода не достигла шерсти. Почти три дня ушло на то, чтобы сгрузить шерсть на берег и починить баржу, при этом два тюка упали в воду, и их унесло течением.

Третий тюк распотрошили по приказу Дели. Ночью случились заморозки, и к утру баржа заиндевела и покрылась скользкой белой изморозью. Когда начались работы, барж-мен поскользнулся и упал в ледяную воду. Течение подхватило его и понесло, и к тому моменту, когда удалось его вытащить, он совершенно посинел от холода.

– Скорее снимайте с него мокрое и распарывайте тюк, – скомандовала Дели.

– Но, миссис…

– Не беспокойтесь, я отвернусь, – нетерпеливо сказала она. Командуя, Дели совершенно забыла, что она женщина. – Скорее, торопитесь, ради Бога, пока он не схватил воспаление легких. Теперь заверните его в шерсть с головой, чтобы он только мог дышать. Не важно, что он мокрый, шерсть выделяет свое собственное тепло.

Мужчины с сомнением разрезали мешковину, и туго спеленутая шерсть, освободившись от стягивающей ее оболочки, устремилась наружу, подобно желтоватой пене. Из тюка выдернули еще некоторое количество шерсти, так, чтобы внутри освободилось место для дрожавшего от холода матроса. Затем его сунули в тюк, как в турецкую баню. Ему дали горячего питья и большой глоток бренди, и скоро его синие губы приобрели свой обычный цвет.

Через некоторое время он возвестил, что ему «довольно тепло», а переодевшись в сухое, он и думать забыл о своем опасном купании. Он не уставал восхищаться находчивостью капитана: «Подумать только, а ведь она просто женщина».

Дели решила, что расскажет об этом происшествии Сайрэсу Джеймсу, когда они будут проходить мимо Бланштауна. Она как следует отрепетировала свой рассказ и была крайне разочарована, когда узнала, что он на несколько дней отлучился в Аделаиду. Тюки с шерстью были застрахованы; Аластер Рибурн нисколько не расстроился из-за незначительной потери, напротив, его весьма позабавил рассказ о том, как был поврежден третий тюк. Он и не подозревал, что мешок шерсти может найти такое оригинальное применение. Он искренне похвалил сообразительность Дели, не зная, что она вычитала об этом способе в «Жизни на Миссисипи».

Этого она ему не сказала, чтобы его разочарование не лишило ее возможности услышать похвалу в свой адрес. Удивительно, насколько Дели заботило мнение мистера Рибурна, хотя ее совсем не привлекала его чопорность. И все же ей казалось, что за внешней холодной учтивостью скрывается расплавленный металл.

– Ванна из шерсти! Какие же вы, речники, сибариты! сказал он, поддразнивая ее. – Такая ванна не хуже молочной – пенистая и нежная. – Пока он говорил, его белая и тонкая рука с видимым удовольствием ласкала нежное промытое руно.

Привыкшая видеть мужские руки загорелыми и грубыми от солнца, канатов и штурвала, Дели подумала, что его руки слишком изнежены, но затем вспомнила, что ему приходи лось иметь дело с шерстью, а ведь даже простые стригали и упаковщики отличались удивительно мягкой кожей рук, особенно под конец сезона стрижки. Их ладони все время были вымазаны ланолином, покрывающим немытую шерсть.

– У нас есть еще один большой склад – ниже, у озер, – сказал Аластер Рибурн. – Вам никогда не приходилось пересекать озеро Александрина? Это больше двухсот квадратных миль, почти море. Плавать там не то, что здесь – меж двух берегов. Вы, наверное, могли бы сбиться с пути?

– Не беспокойтесь, не собьюсь. Я умею пользоваться картой и, кроме того, теоретически изучала озерные лоции. На мой взгляд, это не сложная задача, тем более там нет топляков, которые могут пустить баржу ко дну, там никуда не врежешься в тумане.

– Вы правы, топляков там нет, но есть дно. Волны иногда достигают восьми футов в высоту, а учитывая, что озеро имеет такую же глубину – восемь футов, приходится надставлять борт как минимум до восемнадцати дюймов и ставить дополнительную страховочную обшивку. Иногда суда простаивают по нескольку дней, ожидая, когда ветер стихнет.

– Вы хотите запугать меня, мистер Рибурн?

– Запугать вас, я убедился, непросто. Нет, я не сомневаюсь в вашей смелости, как и в том, что вы привыкли справляться с поставленной задачей. Но я думаю о вашем пароходе. Сможет ли он выдержать плавание по озеру?

– Я вижу, мне придется доказывать и это. Хорошо, что, по крайней мере, мне не нужно убеждать вас, что лично я за него не опасаюсь.

– Значит, вы сможете доставить нам очередную партию шерсти в Миланг?

– Разумеется, когда?

– Я пошлю вам телеграмму. Но это произойдет не раньше, чем закончится стрижка у станции «Озеро Виктория». Примерно через два месяца.

Наконец, они закончили с документацией – Дели получила чек на пятьсот фунтов и пригласила мистера Рибурна на пароход выпить по стакану вина в салоне, надеясь, что он снова обратится к картине. Он, однако, пригласил ее в свою квартиру, которая находилась за складами. Дели толкнула тяжелую дверь и очутилась в совершенно ином мире. Огонь весело плясал за стальной каминной решеткой, отражаясь в тусклой полированной поверхности мебели палисандрового дерева, вазах венецианского стекла и мраморной итальянской скульптуре – копии «Умирающего гладиатора».

Это была комната эстета, столь неожиданная в этом грубом речном порту, будто греческий храм, возведенный прямо в австралийской пустыне. Дели подошла к единственной в комнате картине и внимательно ее осмотрела. Подписи не было; краски были старые, потускневшие в углах; это был портрет, выполненный уверенной рукой, с глубоким проникновением в характер. На холсте был изображен молодой человек, одетый по моде начала прошлого века.

– Погодите… шотландская живопись прошлого века… Рибурн? Нет, не может быть. А впрочем, освещение… посадка головы… точный прямоугольный мазок… Рибурн! Ну конечно, у вас та же фамилия!

Она обернулась, ее оживленное лицо помолодело, она увидела, что горящие глаза Рибурна широко распахнуты и смотрят прямо на нее.

– Значит, вы разбираетесь в живописи, – тихо сказал он. – И вы написали тот удивительный этюд с холмами.

– Конечно. Я же говорила об этом. А вы решили, что я солгала? – спросила она, и в ее голосе прозвучало высокомерие.

– Нет, нет, что вы, не надо понимать меня превратно. Но я думал, что, возможно, вам кто-то помогал, оказывал влияние…

– Я написала эту картину в промежутках между рождениями шестерых детей, можно ли назвать это «помощью»? Но если кто-то оказывал на меня влияние, то это Сислей. Помните его пейзажи?

– Да, я видел их в Париже.

– Вы хотите сказать, что видели подлинники? О-о! – она посмотрела на него так, будто он признался, что видел самого Бога. – В той картине я хотела передать сущность этих каменистых холмов, противостояние твердости и прочности камня текучести воды; и в то же время напомнить, что скалы тоже текучи во времени. Я хотела изобразить могучую силу жизни и времени, изменяющих то, что кажется невозможно изменить. Вещь в себе и вещь в бесконечности жизни.

– Вы предъявляете слишком большие требования к среднему любителю живописи. Зритель увидит скорее всего лишь интересную фактуру, ощущение жизни на полотне. Мнения зрителей обусловлены искусствоведческими терминами – натура, натюрморт, пейзаж. А ведь природа и есть жизнь во времени: это и скалы, и цветы, и деревья, и люди, и этот очень живой человек, – он кивнул на портрет молодого человека в серо-зеленом камзоле с тонким, румяным лицом и ясным насмешливым взором. – В этом лице есть нечто очень привлекательное. Мы могли бы быть друзьями, если бы нас не разделяло время.

– Вы хотите сказать, если бы он не умер раньше, чем вы родились?

– Да. Я часто думаю о замечательных людях, с которыми нас разделяет время или расстояние. Разве вам не хотелось бы лично встретиться с Леонардо? Или с Джокондой?

– Да, конечно! И еще с Рембрандтом, и с этим интересным молодым человеком – так это все-таки кисть Рибурна?

– Нет, этот портрет написан его последователем Джоном Уотсоном Гордоном, но его легко принять за работу Рибурна.

– Значит, автор – мой однофамилец. Гордон – фамилия моего отца. Вы имеете какое-то отношение к этому художнику?

– Мой отец был троюродным братом Генри, сына Рибурна, владевшего в Эдинбурге пароходной компанией. Фирма разорилась, и мой отец, работавший там, перебрался в Австралию. Он основал свое дело здесь, на Муррее. После его смерти руководить компанией стал мой брат. Я тогда интересовался только искусством и отправился учиться в Европу.

Мой брат умер, и мне пришлось вернуться и взять дело в свои руки, чтобы помочь вдове брата, детям и моим старым тетушкам, которые полностью жили на его обеспечении. Вдова Генри – очаровательная женщина, но совершенно беспомощная в деловом отношении, – он взглянул на Дели, как будто мысленно сравнивал их. – Я не могу передать, как я восхищен стойкостью, которую вы проявили в подобных обстоятельствах.

– Но я не вдова.

– Нет, конечно, но… – он развел руками.

– Да, сейчас мой муж прикован к постели. Но он упорно борется за выздоровление. Я взяла на себя дела, пока он не поправится окончательно. – Дели говорила и не верила в то, о чем говорила, но этот миф успокаивал ее.

– Как же вы умудряетесь находить время для живописи?

– Я не пишу больше, я же говорила вам. Я знала, что живопись придется оставить. Сначала это было похоже на смерть. Но, возможно, когда-нибудь у меня будет больше времени, – она вздохнула.

Он иронически вздернул бровь. В его лице появилось нечто дикое, неуправляемое, что так контрастировало с его аккуратной бородкой и тонкой фигурой. – Я ненавижу эту ответственность перед семьей, а вы?

– Я тоже.

– Это связывает по рукам и ногам.

– Скука домашнего хозяйства…

– Однообразие брака…

– Значит, вы женаты?

– В настоящее время – нет. Моя жена не смогла ужиться с женой и детьми моего брата (своих детей у нас не было) и особенно с моими шотландскими тетушками. И хотя дом у нас большой, женщины умудрялись все время наступать друг другу на мозоли. Боже правый, как они пререкались! И вот в один прекрасный день моя жена сбежала с заезжим англичанином, скупщиком шерсти.

Он говорил легко, без горечи. Если произошедшее когда-то и причинило ему боль, оно осталось далеко в прошлом.

– А я никогда не видела никого из близких мужа – Брентон ушел из дома, когда был еще совсем мальчишкой. У него есть брат с семьей где-то в Сиднее. Боюсь, его след потерян безвозвратно. Но я представляю, как нелегко ужиться в чужой семье.

– Наверное, так. Особенно с женщинами. Единственный из всей семьи, кто нравился моей жене, был бедняга Генри.

В его словах появилась горечь, и Дели поняла, что первое впечатление было обманчивым. Нет, он не простил свою бывшую жену, а легкость, с которой он говорил о ней, возможно, прикрывает саднящую рану.

– Знаете, что мы должны сделать, вы и я? – вдруг спросил он. – Нам надо перелететь куда-нибудь – в Южную Америку, в Китай или еще куда-нибудь – и полностью посвятить нашу жизнь Искусству.

– И оставить наши семьи на произвол судьбы? Что за вздор! И почему вместе? Это только осложнит нашу жизнь! – ответила она тем же полушутливым, полусерьезным тоном. – Боюсь, для процветающего дельца у вас слишком богатое воображение, мистер Рибурн.

– Да, но я ведь еще и художник. Когда будете в Миланге, я покажу вам свои работы. А я бы очень хотел посмотреть ваши. Сейчас я на несколько недель возвращаюсь на озера, чтобы подготовить склады для новой партии шерсти.

Дели посоветовала посмотреть в каталоге Мельбурнской Национальной галереи ее картины, подписанные «Дельфина Гордон», и стала ждать реакции. Реакции не последовало. Она почувствовала, что терпит поражение.

– А когда будете в Мельбурне, можете там посмотреть «Жену рыбака».

– «Рыбачку»! Дельфина! Ну, конечно, я ее прекрасно знаю. Это одна из моих любимых современных картин! – Он взял ее за руку и низко склонился перед ней. – Мое искреннее почтение, дорогая леди. Вы достигли несоизмеримо большего на ниве Искусства, чем я смогу когда-либо достичь. И вы непременно должны снова начать рисовать.

Покидая дом Рибурна, Дели буквально летела на крыльях. Его слова, а вовсе не вино, бросились ей в голову. Он поцеловал ей руку, почтительно и скромно; а ведь ее руки были темнее и грубее, чем у него – они должны крепко удерживать штурвал в любую погоду, помогать грузить шерсть, когда не хватало рабочих; они даже отлично научились владеть топором.

Но его фамилия – Рибурн! Вот он, последний штрих в ее мечтах о темноволосом незнакомце.

4

Плавание ночью было всегда сопряжено с риском натолкнуться на неизвестное, еще неучтенное препятствие; и все-таки Дели очень полюбила эти волнующие часы. Она уже давно переборола свой страх, не боялась ночью находиться в рубке и лично отвечать за безопасность парохода.

Она знала каждый риф и каждую мель на реке, как линии на собственной ладони. Когда извилистый фарватер менял курс, она моментально запечатлевала его новую форму в своей фотографической памяти. Обучение в Художественной школе пригодилось ей не только как живописцу, но в большей степени как шкиперу на Муррее.

Она научилась отличать казавшееся совершенно реальным отражение утеса от самого утеса, и в любой темноте спокойно вела пароход, зная все излучины наизусть. Ее смелость возрастала вместе с уверенностью, да и выбора другого не было, как не было у нее и помощника. Номинально помощником считался Брентон, а иногда днем на открытом пространстве она разрешала малышу Бренни сменить ее у штурвала, пока она обихаживала Брентона, перекусывала или отдыхала.

Единственная роскошь, которую она позволила себе на судне, был кок. Мужчины должны быть всегда сыты или они уйдут. Не могла она обойтись и без механика, кочегара, баржмена и еще одного матроса, не считая двух сыновей.

Теперь, когда вода спала, и наводнение кончилось, они занялись перевозкой камня с каменоломни в Маннуме, расположенной в ста милях ниже шлюза, где залежи гранита подходили к самому берегу.

Здесь пароходы нагружали свои баржи под покатым настилом, который был сооружен так, чтобы суда могли подойти к берегу как можно ближе. Иногда, прекращая работу на ночь, рабочие каменоломни оставляли полные вагонетки с камнем на настиле, и первый утренний пароход загружался из нее, значительно опережая соперников.

Самый большой и мощный пароход на реке «Капитан Стёрт» обычно загружал три баржи, и после него остальным судам приходилось долго ждать, пока подвезут новый камень. Это был пароход с задним колесом, какие ходят по Миссисипи, его в разобранном виде привезли из Америки и собрали здесь, на реке.

«Филадельфия» шла мимо «Капитана Стёрта», который на ночь встал в Бланштауне, – этот пароход никогда не ходил после наступления темноты – с тремя баржами он был больше похож на грузовой поезд, но для него, увы, не было рельсов, по которым он мог бы катиться без риска. На палубе «Стёрта» сидели дети капитана Джонстоуна, один меньше другого; сам Джонстоун выглядывал из рубки.

Других пароходов впереди не было, и у Дели появилась надежда первой подойти утром к каменоломне.

Река перед ней была ярко освещена двумя ацетиленовыми лампами – в их ослепительных лучах высокие деревья сверкали как алмазы, и каждая ветвь четко вырисовывалась на фоне темного неба. Луны не было, так что Дели не нужно было принимать во внимание лунный свет и его отблески на воде. Скоро рубка погрузилась во тьму, глаза постепенно привыкли к темноте. Пароход вышел из Банштауна и был на пути в Маннум.

Дели тихо запела. Она вовсе не чувствовала себя потерянной и одинокой, хотя впереди не было видно ни одного огонька, указывавшего на человеческое жилище, а утесы и тихие заводи скрылись в первобытной мгле.

Однажды ей почудились мерцающие огни костров аборигенов свирепого племени мурунди, которое обитало в этих местах на западном берегу. Когда-то аборигены жили на всем протяжении извилистой реки, теперь их жалкие остатки обитают в нищих трущобах у поселков Свон-Рич и Маннум, куда они приходят, чтобы раздобыть еду, табак и старую одежду, а заодно прихватывают и все болезни белых.

Дели кончила напевать и прислушалась к равномерным ударам колес по воде, к мягкому «чавканью», с которым усталый пар вырывался из трубы. В дверях рубки появилась темная, худощавая фигура и проскользнула к ней.

– Машина работает как часы, – доложил Чарли. – Видать, новая труба ей пришлась по вкусу. Она теперь пыхтит, как старый моряк трубкой. Вот послушайте.

– Я как раз слушала, когда ты вошел. Я вижу, вы с ней нашли общий язык, а, Чарли?

– Ага! Она знает, что со мной шутки плохи, вот и все. Я-то ведь, черт меня дери, сам смесь белого и собаки динго! Смотрите, а там, что за свет такой?

– Где?

– Идет – прямо за нами! Да быстро как, вот черт! Это же «Каделл», соображаете?

– Кажется, ты прав… Когда мы отплывали, он как раз шел вверх. Наверное, они хотят опередить нас у каменоломни.

– Опередить нас! Это мы еще посмотрим, чтоб он провалился! Я сейчас…

– Чарли! Чарли Макбин! – строго крикнула она ему вслед. Он прекрасно знал, как она относится к гонкам.

– Да, миссис, – Чарли неохотно остановился в дверях.

Дели оглянулась на огни, которые неумолимо приближались. Впоследствии она так никогда и не смогла понять, что вдруг нашло на нее – возможно, в нее вселился былой соревновательный дух Брентона. Но неожиданно для себя самой она крикнула:

– Давай, Чарли, гони! Полный вперед!

– С удовольствием, миссис.

Она вывела пароход на самую середину реки, чтобы использовать скорость течения. Пустая баржа почти не препятствовала гонке. Она услышала, как внизу хлопнула дверь топки – в огонь полетело самое лучшее и самое сухое дерево, давление пара возросло, и они понеслись на своей предельной скорости в девять узлов.

Сзади матросы «Каделла», как сумасшедшие, бросали дрова в топку, пароход преследователей ревел, а из трубы сыпались искры. Дели слышала, как их собственная труба пульсировала и задыхалась, словно от боли, но, к счастью, она была новой и хорошо укрепленной. Внизу Чарли «удерживал» клапан безопасности, положив на него тяжелый груз.

Она схватила штурвал и почувствовала сильную вибрацию – пароход дрожал в напряжении, как будто его распирала дерзость и сила. Сейчас ей представилась возможность показать мужчинам, сможет ли она подчинить себе пароход!

Но «Каделл» неминуемо приближался, вот он уже сравнялся с ней. Дели ловко срезала угол, так, что корпус гребного колеса задел нависшие над водой ветви, но они выиграли несколько ярдов. Чарли буквально впрыгнул в рубку, скручивая в руках собственную шляпу. Он, как и пароход, дрожал от волнения.

– Ничего не получится, миссис, – крикнул он. – Они у нас на хвосте, а уж если они выбьются вперед… У нас ведь есть тот керосин, для ламп… я бы дал кочегару плеснуть разок…

– Бери керосин! – крикнула Дели. – И попроси у кока жир, возьми весь. Нет, не буди его, он спит. Я утром сама все ему объясню.

Теперь «Каделл» шел на всех парах рядом, и Дели видела, как его команда при красноватом свете топки пляшет на палубе, выкрикивая насмешки и оскорбления. Около пятнадцати миль они шли наперегонки, но благодаря мастерскому управлению Дели удалось держать свое преимущество в несколько ярдов.

– Ура! Взорвемся, но не сдадимся! – вопил Чарли где-то внизу, и вдруг на мгновение ее мозг остыл. Она вспомнила «Провидение»… Но тот пароход вовсе не участвовал в гонках, он взлетел на воздух без всякой видимой причины. Дели со вздохом положилась на волю Бога и судьбы.

На следующей излучине ей вновь удалось пройти по внутренней дуге, и опережение в несколько ярдов сохранилось еще на девять миль. В темноте ночи оба парохода яростно трубили, не уступая друг другу ни дюйма пути, ни фунта пара. Огни Маннума становились ярче, механик и кочегар радостно закричали, и «Филадельфия» проскользнула под настил каменоломни, когда рассвет еще только начинался. Пар с шипением вырвался из измученных клапанов, раздался оглушительный визг, и свист громко возвестил о победе.

Побежденный «Каделл» издал три гудка, признавая поражение, и отправился к берегу, дожидаться своей очереди.

5

– Мы с «Каделлом» шли наперегонки до самого Маннума. Дели сидела на краю кровати, где среди подушек было распростерто безжизненное тело мужа, и с мукой ждала ответа. Если хоть что-то осталось от старины Тедди, капитана, который не мог стерпеть поражения, у которого всегда был самый быстрый пароход на реке; если искра старого Брентона сохранилась, он должен проявить хоть какой-то интерес.

Его нависшие веки медленно поднялись настолько, насколько могли, губы шевельнулись, и стали слышны слова, искаженные, но узнаваемые:

– Это… старое корыто! Надо… думать… что так. Она улыбнулась, ей стало легче. Она сжала в ладонях его левую руку (в ней было больше чувствительности, чем в правой), и стала в деталях описывать захватывающую гонку – как два парохода в ночной тьме шли, обгоняя друг друга, и последний рывок, в результате чего они вошли под навес каменоломни и взяли весь груз в четыреста тонн, который с вечера уже был в вагонетках, а «Каделлу» теперь придется подождать, пока будет готова новая порция. До них доносился грохот падающего камня – баржа еще грузилась, но не пройдет и получаса, и они будут готовы к отплытию.

– А помнишь, как я ругала тебя за гонки! – сказала Дели, продолжая сжимать его руку. – Сама себе удивляюсь, наверное, я сошла с ума, но в этот раз я просто была обязана доказать, что наш пароход лучше, и у штурвала стоит более опытный капитан. Будут знать, как насмехаться над женщинами-капитанами!

– Лучший… капитан… на реке… так все думают.

– Что ты сказал, дорогой? Я лучший капитан на реке? Кто же так думает? После того, как я зацепила трос и так далее…

– Чарли говорит. Самый лучший после меня.

– Чарли Макбин! – она уткнулась лицом в подушку у его седой головы, чтобы спрятать свое ликование. Ее похвалил Чарли, известный женоненавистник! После ночного представления он, наверняка, будет служить ей с преданностью пса.

Они покинули Бланштаун вчера в восемь вечера; сейчас уже почти рассвело. К тому времени, когда они снова подойдут к шлюзу и разгрузятся, пройдет двадцать четыре часа. Сутки она стоит на бессменной вахте! Но выхода не было, надо наверстывать упущенное, когда они простаивали без работы. И теперь она ухватила десять минут, пока баржа загружалась, чтобы побыть с Брентоном.

– Ты заглядывал в книгу? – она подняла «Жизнь на Миссисипи», которая валялась рядом с кроватью. Он уже мог некоторое время удерживать книгу левой рукой, но ему приходилось опускать ее, чтобы перевернуть страницу – для его непослушных пальцев это была трудная задача, и усилия быстро утомляли его. – Я почитаю тебе, пока идет погрузка.

Она взглянула на экслибрис, оттиснутый на форзаце: «Сайрэс П. Джеймс», и замысловатый рисунок из машин, инженерных сооружений, увитых розами. Инженер зашел к ним на пароход, пока ремонтировалась труба, и принес эту книгу.

– Вам нравится Марк Твен? – спросил он Дели.

– «Том Сойер» и «Гекльберри Финн»? С удовольствием читала их. А вот «Простаки за границей» не произвели большого впечатления.

– Ну-ну, тут уж дело вкуса. С юмором янки всегда так – или вы его принимаете, или нет. Но эта книга вам должна понравиться, уверен. Один капитан сказал мне, что практически все, что здесь сказано о Миссисипи, справедливо и для Муррея. Можете держать ее, сколько захотите, мэм. Возможно, она понравится и вашему мужу.

Дели провела мистера Джеймса на верхнюю палубу, чтобы познакомить с Брентоном. Инженер был вежлив и в то же время не выказывал чрезмерного сочувствия, которое так угнетало Брентона. Тедди Эдвардс не любил посетителей, даже если приходили старые друзья; он стыдился собственной беспомощности, своей затрудненной, корявой речи. Мистер Джеймс почувствовал это, и не стал задерживаться долго.

Перелистывая страницы, Дели с улыбкой рассматривала огромные плавучие дворцы с двойными трубами и сдвоенными котлами. Они были совсем не похожи на колесные пароходы, ходившие по Муррею. Тут ее взгляд остановился на одном абзаце:

«Мы заметили, что выше Дьюберка воды Миссисипи приобретали оливково-зеленый оттенок – очень красивый и необычный, особенно когда лучи солнца освещали полупрозрачную воду».

Спрямления русла, топляки, мели, наносные пески, описание зеркальной поверхности реки на восходе – здесь было все. Она принесла книгу Брентону, обещая ему читать всякий раз, когда у нее будет время.

И вот теперь она открыла книгу наугад и прочла:

«Лоцман на Миссисипи должен обладать поразительной памятью. Если сначала у него просто хорошая память, то работа на реке разовьет ее колоссально – но только в отношении вещей, с которыми он ежедневно сталкивается. Такая память ему необходима, потому что глиняные берега постоянно оседают и меняются, топляки все время подбирают себе новые укромные места, пески никогда не останавливаются на покой, и фарватеры вечно увиливают и уклоняются…».

Она подняла голову и поймала взгляд аквамариновых глаз Брентона, настороженно и заинтересованно глядящего на ее губы. Она начала читать обличительную речь дядюшки Мамфорда, произнесенную из рулевой рубки:

«Когда на реке бывало по четыре тысячи паровых кораблей да еще десять тысяч акров баржей и плотов, топляков было больше, чем щетины на спине у борова; а теперь, когда всего-то три дюжины пароходов и, почитай, ни баржи вокруг, ни плота. Правительство повыловило все топляки, да еще освещает берега, что на твоем Бродвее, теперь-то судно на реке в безопасности, как у Христа за пазухой.

Я так понимаю, что когда пароходов вообще не останется, приедут сюда какие-нибудь комиссии и все усовершенствуют, углубят дно, где надо, обнесут все загородками, укрепят берега – плавание станет простейшим делом, совершенно надежным и прибыльным…».

– Смотри, все… как у нас, – Брентон нетерпеливо двинул левой рукой, стараясь помочь заплетающемуся языку выразить свою мысль. – Правит…ство везде… то же самое. Шлюзы строят… дамбы… загородили плотинами… весь год высокая вода… а кораблей больше нет. Все кончено.

– Но в Америке это произошло из-за железных дорог. Они вытеснили речной транспорт, я так понимаю, – Дели перевернула несколько страниц. – Вот, как раз говорится: «Железные дороги убили речной транспорт, ведь на паровозе можно за два-три дня проехать расстояние, на покрытие которого кораблю понадобится неделя… Пароходное движение по Миссисипи началось в 1812 году; прошло всего шестьдесят лет, и оно умерло! Удивительно короткая жизнь для такого величественного явления. Разумеется, оно еще не умерло окончательно, не превратилось оно и в калеку…».

Ее глаза, скользящие дальше по странице, широко раскрылись, она кусала губу. Она просто не могла прочесть конец предложения.

– Продолжай… Я это уже читал…

– «…не превратилось оно и в калеку, который когда-то мог подпрыгнуть на двадцать два фута над землей; но по сравнению со своей прошлой силой и энергией пароходное движение на Миссисипи мертво».

Последнее слово повисло в воздухе, и воцарилось молчание, которое еще больше подчеркивал грохот камней, сыпавшихся на баржу.

Дели молча смотрела на мужа. «Только не жалость, – говорила она себе. – Он не выносит жалости…».

– Мертво! Да. Лучше… мертвым… – в его глазах появилось прежнее выражение, с каким он отдавал приказы: – Дай… мне… ружье… Заряди… Слышишь?

– Да, я слышу тебя, Брентон. Но я этого не сделаю. Ты нам нужен – детям, пароходу и мне.

– Что… умолять тебя!

– Дорогой, послушай меня! Тебе уже гораздо лучше. Ты можешь говорить, можешь двигать рукой. Ты должен бороться, надо бороться, ради самого себя и ради всех нас. Я не думала, что ты легко можешь отступить.

– Буду… бороться… Увидишь. Выберусь… из постели… или умру. Найду, как. Не буду есть. Не могу… так… больше.

Он поднял свою работающую руку в жесте одновременно жалком и дерзком, будто грозил каждому, кто попробует его остановить, но рука беспомощно упала рядом.

Раздался стук, и в дверь просунулась голова Лимба – в интерпретации Чарли – Лимба-сатаны.

– Погрузка закончена, миссис. Механик говорит, пар поднялся.

– Иду.

Она смотрела, как Лимб прыгает и скачет по палубе впереди нее (он никогда не ходил нормально) и поражалась его безграничной энергии, бьющей с раннего утра. Бренни и Алекс еще спали. А Лимб всю ночь не ложился, помогая кочегару – он получал огромное наслаждение от гонок, и сейчас на его круглом веснушчатом лице с торчащими вперед зубами играло всегдашнее радостное выражение, а круглая войлочная шляпа была натянута до самых ушей. Дели посмотрела в сторону Маннума. Хотя еще только рассвело, городок уже был на ногах: в лавках и домах, прилепившихся к утесу, как ласточкины гнезда, горел свет; через реку с пыхтением двигался плоскодонный ялик, везущий первую смену рабочих на фабрику сельскохозяйственного оборудования Дэйвида Ширера; на судовых верфях Дж. Г. Арнольда виднелись отблески, из кузницы доносился металлический лязг.

А где-то здесь, на противоположной стороне реки, лежит в иле старая «Мэри Эн» капитана Рэнделла, – первый пароход на Муррее, построенный здесь, на этих древних берегах. Это произошло почти шестьдесят лет назад; а ведь на Миссисипи пароходы продержались менее шестидесяти лет! Дели почувствовала, что ее знобит, но не от прохладного утреннего воздуха.

Над рекой кружила пара орлов – их силуэты четко вырисовывались на фоне светлеющего неба, а заунывный печальный призыв, доносившийся с высоты, растворялся в шуме текущей воды, свисте клапанов и криках Чарли Макбина.

– Эй ты, Лимб-сатана, ты сказал миссис, что мы готовы отчалить?

– Конечное дело, сказал. Дели вошла в рубку.

– Да, Чарли, я готова.

– Эй, Лимб, отдать швартовы! Вперед!

Баржмен и кочегар стояли наготове с длинными шестами, чтобы оттолкнуться от ската. Дели двинула дроссель, и лопасти стали сбивать воду в пену.

– «Чарли-Барли, молодец! Продал жену за огурец!» – распевал матрос.

– Эй ты, Лимб! – вопил Чарли, – Погоди у меня, ужо я до тебя доберусь!

6

В конце концов доставлять шерсть на склады в Миланге пришлось другому пароходу. Дели получила контракт, который нельзя было упускать, и из-за этого не смогла отправиться на озера.

«Каделл» возил почту из Марри-Бриджа в Морган, но его изношенным машинам оказалось не под силу преодолевать быстрое встречное течение, когда он проходил через сужение реки у строящегося шлюза (после наводнения там снова кипела работа). Команда пыталась подтянуть пароход против течения, зацепившись канатом за большое дерево, но гнилые брусья не выдержали и черенок столба выскочил наружу.

По совету капитана «Каделла» Дели подала заявление и скоро получила для «Филадельфии» контракт на доставку почты. Это означало, что у нее будет постоянный доход, а помимо этого она сможет брать и дополнительные грузы. Правда, теперь придется строго придерживаться расписания, поскольку в обоих конечных пунктах нужно успевать к поезду. Но это был настоящий триумф и парохода, и его капитана. Никогда еще почта Ее Величества не перевозилась по реке женщиной.

Строительный лагерь в Бланштауне находился как раз посередине. Здесь также открыли почтовое отделение, поскольку это был довольно крупный, пусть и временный, поселок, застроенный бараками, в каждом из которых жили по восемьдесят человек. Были здесь и столовая, и два отдельных домика для главного инженера и управляющего.

Иногда у инженера-консультанта в последнюю минуту вдруг возникали документы и письма, обычно адресованные в Канаду, которые он спешил положить в почтовый мешок. Дели теперь часто видела мистера Джеймса, спешащего на пароход, чтобы отдать и получить почту, а заодно принести стопку книг и журналов для больного.

Склонный к практическим знаниям, Брентон полюбил «Сайнтифик Америкэн», который инженер исправно приносил. Брентон привык к визитам мистера Джеймса и больше не избегал его; но Дели вдруг поняла, что эти посещения стали слишком частыми, и ее спокойствие было нарушено. Она начала ждать их с безотчетным трепетом и волнением, не решаясь углубляться в их происхождение.

Сайрэс Джеймс был крупным мужчиной и, когда они встречались, он обыкновенно стремительно приближался к ней, как барка, мчащаяся на мелкий ялик, будто хотел захватить ее, победить одной своей массой. Она знала, что у него в Канаде есть жена, а здесь он ведет холостяцкую жизнь, мало подходящую для такого мужчины, который работал и двигался с неукротимой энергией. У него были большие мускулистые руки с узловатыми пальцами, поросшие на суставах черными волосками. Эти пронзительные мужские руки одновременно притягивали и отталкивали ее.

Но когда Дели заметила, что постоянно думает о нем, она решила, что их встречи нужно сократить. Но она приняла это решение слишком поздно.

Он пришел на борт однажды вечером, когда в Бланштауне помимо мешков с почтой выгружался еще какой-то товар. Они стояли в салоне у стола, рассматривая старую карту Брентона и обсуждая качество берегов в том месте, где предполагалось возводить третий шлюз. Сайрэс Джеймс не собирался принимать участия в этих работах; как только строительство первого шлюза закончится, он вернется в Канаду.

Перед ними на столе была развернута длинная узкая карта. Дели пальцем указывала фарватер, обозначенный жирной чернильной линией.

Широкий пояс охватывал ее стройную талию между скромной темной юбкой и белой муслиновой гофрированной блузкой – на пароходе это был ее единственный по-настоящему женский наряд. Весь «хороший» гардероб был упакован и лежал у миссис Мелвилл.

Сайрэс Джеймс стоял так близко, что она ощущала его присутствие каждой клеткой своего тела. Он наклонился, чтобы рассмотреть какой-то участок, и как бы ненароком положил руку ей на плечо. Затем его пальцы тронули, едва коснувшись, ее открытую шею, под убранными в пучок волосами. Она вздрогнула, не в силах проронить ни звука.

– Вы удивительный человек, – тихо сказал он ей на ухо. – Разве вы не знаете, что вы сделали со мной? Я не могу думать ни о чем другом, только о вас, – его пальцы продолжали гладить ее шею. – Боже! Я хочу тебя!

С усилием она оторвалась от него и передвинулась на другой конец стола.

– Вам лучше уйти, – сказала она, но ее губы задрожали и она опустила голову.

– Выслушай, только выслушай меня! – Через стол он поймал ее руку и крепко сжал. – Подними голову! Посмотри на меня! Я вовсе не хочу сказать, что я не люблю тебя. Я люблю, восхищаюсь тобой, уважаю тебя… Я люблю тебя во всех смыслах этого слова. Но ведь я не школьник, а ты женщина. Пойми это, дорогая. Я тебе нужен, ты ведь тоже хочешь меня, разве нет? Разве не так?

– Да!.. Нет! Пожалуйста, уйдите, – она отдернула руку.

– Хорошо, – он внезапно успокоился, как будто решил, что бесполезно спорить с истеричным ребенком. – Ладно. Я уйду. Но ты совершаешь ошибку. Мы бы могли быть счастливы, и это бы никому не повредило.

– А как же ваша жена?

– Это звучит нелепо, я знаю, но то, что происходит со мной, никак не влияет на мои чувства к ней. Я все так же люблю ее, но из-за тебя я лишился рассудка.

– Значит, мне придется быть сильной за двоих. Мой ответ – нет! Я переживала подобные ситуации в роли жены. И я сочувствую женам. Кроме того, это будет предательством по отношению к Брентону, когда он в таком состоянии, как сейчас… Разве вы не чувствуете этого? Вам не приходило в голову, что вы играете не очень благовидную роль?

При этих словах он слегка поморщился.

– Вы говорите так, будто у меня был какой-то расчет. Это звучит отвратительно. Но поверьте мне, я просто не смог сдержаться.

– Хорошо. Я верю вам. Но теперь, пожалуйста, уходите. Она думала, что победа за ней, но не рассчитала его упорства. Он продолжал добиваться своего, он тянулся к ней, невзирая ни на какие возражения, ни на какие слова. Мысль о том, что работы на плотине и шлюзе подходят к концу, придавала ему решимости.

Он обошел стол и снова схватил ее за руки, бормоча что-то бессвязное, он тянулся к ее губам, как изголодавшийся к пище. Его колено прижалось к ее бедрам, крепкие пальцы впились в грудь, язык с усилием разжимал губы. Она отчаянно сопротивлялась, снова и снова повторяя про себя: «Я должна быть сильной. Я должна быть сильной.» Наконец, ей удалось оторваться от него – она тяжело дышала, прическа растрепалась. Она сказала:

– Если вы еще раз посмеете тронуть меня, я позову Чарли. Почему вы позволяете себе подобное? Ах, зачем я родилась женщиной? – Она бросилась в кресло, и, положив голову на стол, закрыла лицо руками. В этот миг она почувствовала нежное прикосновение к ее волосам:

– Послушай, Дели. Ради Бога, посмотри на меня. Я ухожу. Мне жаль, что так получилось, я… просто я схожу по тебе с ума, как последний безумец, понимаешь? Я ничего не могу поделать с собой! – Она не подняла головы, но услышала, как хлопнула дверь салона.

В ту ночь, лежа на своей койке, она не могла заснуть, разглядывая деревянный потолок, нависший низко над головой, снова и снова переживала ту битву. «Почему бы и нет? – шептал коварный голос. – Почему бы и нет, кто узнает, кому это повредит? Почему не уступить?»

Искушение было сильным, но если она поддастся ему, это будет прецедент. Но ведь она не любит Сайрэса Джеймса – он нравится ей, она восхищается им, находит его волнующе привлекательным. И только-то. И ей не будет оправдания, кроме сомнительного «Лови день, жизнь уходит». Да, жизнь уходит, и через сто лет всем будет абсолютно безразлично – как именно она поступила сегодня. И все же она не могла принять эту философию. Жизнь дается только раз, и нужно прожить ее лучшим образом, в меру наших возможностей; мы должны вести себя так, будто важно все, что мы делаем, каждый поступок, каждая деталь, иначе жизнь наша превратится в фарс.

Бывают, разумеется, моменты, когда она действительно похожа на фарс… но этот путь ведет к гедонизму или безумию. Она снова задумалась о проблеме Сайрэса Джеймса. Не видеться с ним вообще было невозможно. Значит, нельзя оставаться с ним наедине. Она не была уверена, может ли полностью доверять себе, и была убеждена, что не может доверять ему.

7

Мировая война, война за демократию, за окончание всех войн наконец-то окончилась. Она длилась четыре невероятно долгих года, исполненных страданий и разрушения. Поставщики военного снаряжения и стальные короли сделались еще богаче; мир стал беднее, потеряв много молодых многообещающих жизней.

Как и в других странах, в Австралии было много людей, которым предстояло заново найти себя в мирной жизни. Они были ввергнуты в бойню; им дали по винтовке со штыком и научили убивать без пощады. Теперь, с руками, запачканными кровью, с душами, обремененными жестокими деяниями, они вернулись к своим женам, к невинным детям, к спокойной и рутинной канцелярской работе. Среди них были искалеченные на всю жизнь: кто потерял глаз, кто ногу или руку; у других были шрамы на душе, невидимые, но такие же пугающие.

Многие из вернувшихся в города с трудом приспосабливались к мирной жизни, и благодарное правительство поселило их на земле. Им дали энное количество акров австралийского скраба – необжитых засушливых земель, заросших кустарником, на которых им предстояло возделывать пшеницу. Низкорослые эвкалипты, очень живучие и цепкие, упорно сопротивлялись топору и огню: от мощных корней они вновь прорастали сквозь вспаханную землю будто зубы дракона. Появился и другой враг – эрозия: почвенный слой сдувался, наступающие пески засыпали пастбища.

Были начаты новые программы по ирригации земель, расположенных по берегам Муррея, и демобилизованные солдаты стали работать над сооружением каналов и арыков, над установкой водяных насосов.

По окончании работ они были расселены по берегам реки и занялись выращиванием и торговлей фруктами. Менее удачливые из них разорились и снова подались в города или же пополнили собой ряды вольных странников, кочующих по глубинным районам страны. Лишь немногие преуспели в садоводстве, и хотя не стали богаче, но смогли обеспечить себе средства к существованию.

Мелвиллы относились именно к таким семьям. Но и их дом не обошла беда. Джим, их первенец, погиб во Франции незадолго до того, как было подписано перемирие.[23] Это было несправедливо: ведь он прошел через трехлетнюю мясорубку, не получив ни единой царапины. Мать тяжело переживала потерю. Она никогда не говорила о нем и не разрешала говорить мужу; на ее обычно добродушном лице застыло скорбное выражение; углы плотно сжатых губ опустились вниз, от них к носу пролегли глубокие складки.

Младший сын, Гарри, молодой и жизнерадостный, не очень изменился. Он всегда выглядел старше своих лет и только суровая складка у рта, да еще приобретенная привычка нервно моргать глазами, будто желая отогнать нечто, слишком уж страшное, говорили о пережитом. Его отпустили домой по ранению, и пароход, привезший Гарри, в то же самое время доставил родителям и похоронку на Джима.

Дели узнала обо всем, когда приехала за Гордоном – он уже заканчивал школу, а вместо него у Мелвиллов поселялся Бренни. Господин Мелвилл встретил ее на берегу, куда он по привычке съехал по водонасосной трубе и, сообщив ей печальную новость, сказал со сдержанной суровостью:

– Мать очень переживает. Я прошу вас не распространяться об этом, – в его живых глазах застыла боль.

В смятении Дели прошла на кухню и молча стиснула руку несчастной.

Она взглянула на Дели спокойными сухими глазами – к чему ей это молчаливое сочувствие? Голову она держала высоко, рот был плотно сжат, но когда Дели отпустила ее руки, она заметила, как дрожат они. Лишь плотно прижав ладони к столу, женщине удалось унять дрожь.

За прошедшую неделю жена фермера начала привыкать к мысли, что это – правда, что Джим, ее первенец, ее любимец, носящий имя ее отца, никогда не вернется домой.

Седоватые волосы миссис Мелвилл были аккуратно уложены, свежее и румяное лицо свидетельствовало о физическом здоровье, сохранившемся, несмотря на тяжелую утрату. Но ее карие глаза, обычно чистые и яркие, теперь были затуманены, будто маленькие озера, затененные набежавшим облаком.

– Итак, вы приехали забрать Гордона, – сказала миссис Мелвилл с присущей ей живостью. – Я была бы не прочь оставить его у себя вместо моего мальчика. Мне будет его недоставать. Такой тихий паренек и такой заботливый… По крайней мере, я вам желаю не лишиться его, как лишилась я моего Джима. Пусть не будет больше войн…

– Извините, миссис Мелвилл… Я только сейчас узнала…

– Не надо извиняться, милая. Он погиб за то, чтобы избавить мир от Германии, во всяком случае на ближайшее время. Мерзкие Гансы! Я бы их всех перестреляла или бы, по меньшей мере, кастрировала бы их мужчин, чтобы они не могли размножаться!

– Я понимаю ваши чувства. Это так несправедливо – в самом конце войны… Но нам с немцами жить. Планета у нас одна, все мы – люди, а немцы получили хороший урок. Они никогда больше не начнут…

– Как можно положиться на это? Гарри говорит, что они – фанатики, особенно офицеры. Нет, надо их сдерживать!

– Тетушка! – послышался детский голосок, и в кухню впорхнула Мэг с корзиной яиц на согнутой руке. Увидев мать, она круто остановилась и стеснительно подошла поздороваться с ней. Поцеловав Дели, она сразу же повернулась к миссис Мелвилл. – Тетушка Мелви, курочка-бентамка[24] устроила себе гнездо на тыквенной грядке. Я нашла в нем уже четыре яичка.

– Хорошо, дорогая. Ты разве не знала, что твоя мама здесь? Ты не слышала, как пристало судно?

– Нет, никогда! Я была в курятнике, а петухи затеяли такую драку…

– Правильно говорить: «Нет, не слышала», а не «Нет, никогда», – сказала Дели и тут же спохватилась: может, не стоило поправлять дочь с первых же ее слов. Ей было трудно удержаться от замечаний по неправильным оборотам в речи детей. Позднее она перестанет обращать на них внимание.

– Нет, не слышала! – послушно повторила Мэг. – Я очень удивилась, мэм.

Удивилась. Но, видать, не обрадовалась, подумала Дели, испытывая легкое чувство досады, сродни ревности. Миссис Мелвилл сама доброта, но разве она в состоянии заменить ребенку родную мать?

– Поставь корзину на стол, Мэг, и пойди причешись, – приказала фермерша спокойным, ровным голосом. – А то мама подумает, что ты похожа на пугало.

– Вовсе нет! Она прелесть. Какие волосы, настоящий шелк! – Дели погладила их рукой; спустя короткое время Мэг отстранилась от матери.

– Мне бант завязать? – спросила она и посмотрела на миссис Мелвилл.

– Да, розовый! И помой руки – поможешь мне намазать масло на лепешки.

Мэг вприпрыжку убежала.

– Она испекла их сама, – сказала миссис Мелвилл. – Гордон уехал за водой. Скоро он должен вернуться, и мы устроим чаепитие. – Она поставила на огонь большой чайник, для которого была приспособлена особая конфорка в центре плиты. Кухня выглядела прекрасно оборудованной, удобной, с различными шкафами и полками, встроенными умелыми руками додельного хозяина. На окнах висели муслиновые занавески, в углу стояла белоснежная фарфоровая раковина, хотя умывались все над помятым жестяным тазом.

В кухню вошел Гарри, и Дели поздоровалась с ним за руку, любуясь этим загорелым коренастым молодым человеком, который до фронта был долговязым, нескладным подростком. Его худое обветренное лицо украшал крупный мужской нос, из-под закатанных рукавов виднелись загорелые мускулистые руки. Это был настоящий австралиец. На его левой руке не хватало двух пальцев.

В глубине души Гарри считал, что мать предпочла бы видеть вернувшимся домой старшего сына. Иногда он и сам жалел, что вернулся: ему было не просто привыкать к деревенской тишине после жизни в Каире, Париже, Лондоне. Он видел их лишь мельком, и теперь его тянуло познакомиться с ними поближе.

Миссис Мелвилл налила сыну чаю. Он сел за кухонный стол и погрузился в воспоминания, задумчиво прихлебывая из чашки.

– Бренни будет смотреть на него, как на героя, – сказала Дели.

– Именно так смотрит на него Мэг, мне кажется, – отозвалась миссис Мелвилл. – Эта девочка готова для Гарри на все.

– Бренни сейчас придет, он помогает кочегару грузить дрова. Мальчик очень вынослив, и полон жизни, прямо сгусток энергии. Я надеюсь, он у вас быстро освоится. Уж он-то не будет стесняться, будьте покойны, – Дели закусила губу, жалея о вылетевших ненароком словах «полон жизни», но миссис Мелвилл не придала им значения. – Я прошу только об одном: не позволяйте ему съезжать вниз по водонасосной трубе. Он очень любит рискованные игры и, конечно, захочет попробовать, но пусть он, пока не подрастет, лучше ходит кругом, по ступенькам.

– Хорошо, я предупрежу мужа. Мне очень не нравится, что он практикует это, но ему ведь не прикажешь. Ох, уж эти мужчины! Им я обязана своими седыми волосами. Иногда я думаю: лучше бы у меня были дочери! Мэг не доставляет мне никаких тревог, сплошное утешение. Просто не представляю себе, как я буду с ней расставаться.

– Думаю, что и мне придется в свое время расстаться с дочерью, когда она захочет выйти замуж, – заметила Дели. Ей не совсем нравился тот тон, каким миссис Мелвилл говорила о детях, словно они были ее собственные. Возможно, стоит забрать Мэг отсюда уже на будущий год. Она может заниматься с Алексом, раз Бренни перейдет на ферму.

Дели хотела бы обсудить этот вопрос с мужем, но он, по-видимому, не слишком интересовался детьми, хотя и выказывал удовольствие, когда Мэг приходила повидаться с ним. Веселая и живая девочка не смущалась при виде его беспомощности, в отличие от впечатлительного Гордона, который весь съеживался при виде болезни и страданий. Возможно, она станет медсестрой, подумала Дели, забегая вперед и стараясь, по обыкновению, предугадать будущее.

Она не станет на пути дочери, если та захочет работать, считая, что каждая девушка должна быть в известной мере независимой. Теперь профессии медсестры и учительницы уже не являются единственными женскими профессиями. Годы войны, дефицит рабочей силы показали, что девушки способны не только к канцелярской работе, причем исполняют ее лучше, чем их ровесники – юноши. И это только начало. Подлинное равенство наступит тогда, когда равный труд будет оплачиваться одинаково. В Аделаиде уже есть женщины-врачи. Может быть, и Мэг… Как было бы чудесно, если бы она нашла свое место в мире мужчин, переступила бы за границу женского мирка, основанного на естестве. Дели пыталась совершить этот поступок всю свою сознательную жизнь. И Мэг тоже должна получить свой «сертификат» и доказать, что она может стать вровень с мужчинами в избранной профессии. А если дочь захочет создать семью, это не поздно будет сделать и после того, как она получит образование.

8

Когда схлынул паводок, в долине Муррея началась страшная пора: мириады мух, москитов, мошек расплодились в непросыхающих топях, равнины кишели тигровыми змеями. В одном только поселке Берри их десятками уничтожали за день. И когда отступили ужасы мировой войны, планету охватила страшная эпидемия. Казалось, что крошечный, невидимый простым глазом, вирус зародился в той ужасной земле, где гнили тела убитых людей самых разных национальностей, поражая воздух миазмами. Перед вирусом испанского гриппа были бессильны врачи, он скосил не меньше человеческих жизней, чем погубила война.

В Австралию он пришел с востока, в 1919 году. Больницы были переполнены, и тяжелобольных оставляли умирать дома. Доктора валились с ног, не будучи в состоянии обеспечить все вызовы.

Дели очень боялась за детей и хотела, чтобы они оставались под ее присмотром. Она считала, что на борту судна, изолированные от внешнего мира, они будут в большей безопасности, чем на ферме или в школе. Рано познавшая истину о безразличии смерти, которая выбирает из жизни не только стариков, но и молодых, полных жизни людей, Дели была охвачена суеверным предчувствием, что одного из ее сыновей унесет «испанка». «Если уж это неизбежно, Господи, пусть это будет не Гордон», – молилась она; этим самым она признавалась себе, что ее первенец был ей дороже всех и молчаливо соглашалась с любым другим поворотом судьбы.

«Испанку» подхватил Бренни. Состояние его было очень тяжелым, днями он метался в горячечном бреду.

Она велела бросить якорь в Моргане, где можно попытаться найти доктора. Судно причалило в стороне от гавани, чтобы не платить портового сбора. Свой контракт на доставку почты она уступила другому судовладельцу, а сама целиком отдалась уходу за больным. Алекса она отослала обратно к Мелвиллам.

Доктор сказал, что он бессилен помешать болезни, но, однако, полагал, что молодой, здоровый организм сделал свое дело. Самое главное – самоотверженный уход.

В последующие полмесяца Дели почти не ложилась в постель, ни на минуту не забывая, что ее братья ушли из жизни в детском возрасте. В томительные часы ночных бдений она начала читать Шопенгауэра – пыльный неразрезанный том попался ей в одном из ящиков, в библиотеке научного общества в Моргане.

«Жизнь представляется как бесконечное настоящее, однако индивидуумы, идеи возникают и уходят в прошлое, точно летящие сны».

Эта философия, однако, приносила не больше утешения, чем фаталистические концепции дяди Чарльза, много лет назад пытавшегося примирить ее со смертью Адама, или подходящие ко всем случаям жизни религиозные рассуждения тети Эстер по поводу гибели родных Дели.

Она вставала, чтобы намочить полотенце и обтереть пылающее тело мальчика, которое, казалось, тает, разрушается прямо на глазах. Щеки у него ввалились, глаза запали. Она склонилась над ним, страшась увидеть кроткий, отстраненный взгляд, смирение перед надвигающимся концом.

Вместо этого она увидела страх. Яркие от жара голубые глаза, всегда такие бесстрашные и прямые, глядели на нее с испуганной мольбой. Под ними обозначились темные тени, из-за чего глаза казались провалившимися в глазницы.

– Мам, мне не станет лучше, как ты думаешь? – сказал он слабым голосом. – Я скоро умру… Я не хочу умирать, мам!..

Дели провела по его лбу своими ладонями, нежно, но твердо. Прогоняя страх из своего сердца, она сказала:

– Скоро ты начнешь поправляться, милый. При гриппе всегда так: перед выздоровлением бывает кризис. Ты не умрешь, я в этом уверена. Когда ты был маленьким и часто болел бронхитом, несколько раз я думала, что тебе уже не подняться. А ты выжил, вырос большим и сильным. Так неужели же ты думаешь, что я дам тебе умереть теперь? Ты будешь помогать папе водить пароход, когда он поправится. А придет время, и ты поведешь его самостоятельно.

Сначала она говорила это, чтобы разубедить его, но постепенно в ней рождалась уверенность, что так и будет. Внутренним взором она видела Бренни рослым и красивым молодым человеком, стоящим у штурвала, как когда-то стоял его отец… Жизнь предстает как бесконечное настоящее… как радуга над водопадом: она остается неизменной, тогда как составляющие ее отдельные капельки оседают и исчезают…

Между тем голос матери, ее ласковые прикосновения успокоили ребенка, и он забылся зыбким, горячечным сном. Она боялась поверить: дыхание его стало более глубоким и ровным, лицо и грудь покрылись бисеринками пота. Лихорадка отступила, кризис миновал. С того дня он стал медленно выздоравливать.

Прежде чем он поднялся на ноги, заразился Брентон. Дели сбилась с ног, ухаживая за обоими. Она никому не разрешала приближаться к больным, и на дверь их каюты повесила простыню, пропитанную дезинфицирующей жидкостью, чтобы преградить путь вирусу. Ни Гордон, и никто из экипажа не заболели.

Она прилагала все усилия, чтобы не допустить Чарли Макбина к «шкиперу», но это было неимоверно трудно. Без Чарли Брентон зарос бородой, а когда Дели пыталась, очень неумело, побрить его, тот выходил из себя и гнал ее прочь, заявляя, что она «и в подметки не годится настоящей сиделке».

У него была удлиненная, красивой формы голова и борода ему шла. Она была курчавая, седоватая с медным отливом, что делало его похожим на древних вавилонских царей. Когда он раскладывал пасьянс, пользуясь истрепанной карточной колодой, Бренни начинало казаться, что он походит на сурового короля треф; однако находясь с больным отцом в одном помещении, мальчик постепенно начал утрачивать чувство уважения к нему.

Брентон болел, в отличие от сына, сравнительно легко. Кризис наступил довольно быстро, но выздоровление шло медленно. Когда доктор признал их здоровыми, Дели почувствовала неимоверную усталость. Доктор советовал ей поехать отдохнуть, если она не хочет свалиться сама.

Оставив «Филадельфию» на попечение Гордона и Чарли близ Уайкери, она заехала к Мелвиллам за дочерью. Вместе с Мэг они сели в поезд и доехали до Аделаиды. Хотя Дели бывала раньше в Маннуме, – это не доезжая пятидесяти миль до Аделаиды, – однако в самой столице Южной Австралии ей бывать еще не приходилось.

С возрастающим интересом она смотрела в окно – на проплывающие мимо пшеничные поля, на светлое жнивье, на мешки с намолоченным зерном, похожие на неуклюжих беременных женщин. На многие мили тянулись пастбища, напоминающие ей равнины северной Виктории; однако за ними, точно разрисованный задник на сцене, возвышалась гряда желтых, будто раскрашенных дельфиниумом,[25] холмов. В небе клубились большие крутобокие облака, похожие на наметенные ветром сугробы, отбрасывающие плотные тени на выветренные долины, поросшие низкорослыми эвкалиптами.

В ее мозгу звучала цветовая музыка. Лазурь и золото, золото и лазурь, изумительно чистые золотые и голубые тона. Она тосковала по краскам, тогда как ее холсты были заперты в шкафу, в салоне «Филадельфии». Она могла бы в эту неделю отдыха безраздельно отдаться живописи, но прекрасно сознавала, что все равно не утолит голод. Эта жажда была сродни болезни – алкоголизму или наркомании, – и удовлетворять ее небольшими дозами – значило бы вызывать еще большую тягу.

Мэг не отрывалась от окна; она никогда еще не видела настоящих гор.

– Взгляни на эти горы, мамочка! – то и дело восторженно восклицала она.

Усталая, разомлевшая от жары, Дели чувствовала себя не в своей тарелке, когда, наконец, они с дочерью вышли к Норт-Террас. Яркий солнечный свет бил им в глаза, заставляя жмуриться. В воздухе совсем не чувствовалось гари; здания сверкали на солнце, отбрасывая резко очерченные тени – когда-то Дели видела подобное на картине, где был изображен испанский город. В конце широкой улицы виднелись очертания бледно-голубой вершины, такой близкой и такой понятной.

Она наняла извозчика. Ее вполне устраивала неторопливая тряская езда, позволявшая ей освоиться в незнакомом городе. Аделаида не повторяла Мельбурн, она имела собственное лицо. Люди шли по тротуарам медленнее, на скверах лежали пятнистые тени от декоративных деревьев. Некоторые прохожие улыбались, глядя на Мэг: деревенская девочка, по-видимому, впервые попавшая в большой город с любопытством озиралась по сторонам, крепко вцепившись в материнскую руку.

Дели поначалу не решалась брать с собой дочь в долгие прогулки по городу, но девочка была здоровая, выросшая в достатке фермерской семьи, на полноценном питании: сотовый мед, сметана, парное молоко, сыр и свежие овощи прямо с грядки. Мать доверилась ее организму.

Было приятно постоянно видеть дочь рядом с собой. Миньон – назвала она ее, мечтая о том, чтобы дочь была такой же воздушной и красивой, как это имя. Но сама девочка предпочитала, чтобы ее называли Мэг, что, разумеется, подходило ей больше.

Способности важнее, чем красивая внешность, убеждала себя Дели, когда они посетили художественную галерею на Норт-Террас, и выяснилось, что Мэг недостаточно тонко чувствует живопись. Ей нравились картины, где были изображены лошади или суда, да еще море, от которого она пришла в неописуемый восторг.

– Вот это и есть море? – вскричала она, увидев его в первый раз. – А почему оно не вытекает? Ведь оно так высоко!

– Это только так кажется, дорогая. Это называется линия горизонта; когда мы подойдем ближе, она опустится.

– О, какое синее! Я думала, что такое море бывает только на картинке. А сколько песка! Я такой большой косы еще не видела!

Они сошли с поезда на приморской станции и начали бродить по широкому белому взморью, по «смятым» дюнам, по кучам сухих морских водорослей, напоминающим выброшенных на берег китов. Было время отлива, ровный влажный песок сверкал под солнцем; оставленные приливом лужи протянулись до самого пирса.

Мэг сбросила на бегу башмаки и не остановилась, пока не добежала до первой лужи. Потом, не переводя дыхания, понеслась назад, увязая в горячем песке.

– Оно прозрачное, как стекло, – выдохнула она. – Я могу разглядеть сквозь воду каждый палец на своей ноге. Должно быть, она очень вкусная. Снимай туфли, мамочка, и пойдем. Увидишь сама.

И она снова убежала.

Дели подобрала брошенные дочерью туфли и начала разуваться. Песок был ласковый, мягкий на ощупь, в нем сверкали прожилки слюды и кварца. Она закрыла глаза и глубоко вдохнула чистый, прозрачный, соленый ветер, дующий с моря.

– Подоткни юбку, а то намочишь! – крикнула она дочери. Говорить не хотелось – ее переполняла радость бытия. Многие годы она провела в континентальных районах страны, скиталась по грязным обмелевшим рекам; несколько раз, будучи в Мельбурне, она спускалась к побережью в районе св. Килды – довольно унылое и скучное место. Что такое настоящее море, она уже не помнила.

О, синее море, широкое море!

«Прозрачное, светлое, чистое…» – распевала Мэг, самозабвенно прыгая на мелководье и брызгая на свою подоткнутую юбку. Недавно она прочитала «Дети воды» и теперь вспоминала, как высоко подпрыгнул лосось, когда оказался в соленой воде. Ноги девочки разъедала морская вода, но она была такая красивая, прозрачная как кристалл. Она попробовала ее на вкус – соленая!

Сквозь полузакрытые глаза Дели смотрела на голубую дугу залива, на котором не видно было ни одного судна. Море улыбалось ей, приветствуя ее шуршащей зеленоватой волной, – неужели это то самое жестокое море, которое поглотило ее родных. Из всей семьи спаслась она одна. Как это случилось? И Дели принялась вспоминать.

Одной из причин спасения была ее любознательность, тяга к неизведанному. В тот час, когда ее братья и сестры спали в каюте, она поднялась на палубу, чтобы полюбоваться на незнакомую южную страну. Это ее и спасло, все остальные оказались в ловушке, когда корабль пошел ко дну. Громадные волны бушевали в океане. Сейчас на море легкая зыбь, волны шаловливо играют с дочерью, с легким плеском ударяясь о ее лодыжки. Дочери сейчас примерно столько лет, сколько было самой Дели, когда она оказалась в чужой стране… Эта мысль напомнила ей кое о чем. Больше откладывать разговор нельзя…

– Мэг, милая, – сказала она, подобрав свою длинную юбку и ступив в ласковую водную круговерть. – Я хочу с тобой поговорить. Ты теперь так быстро взрослеешь…

– Перестань, мамочка! – Мэг кинулась вслед за убегающей волной. – Миссис Мелвилл мне все уже рассказала об этих делах, и книжка у меня есть такая, у многих наших девочек в школе уже это началось…

Дели замерла с открытым ртом, потом рассмеялась сама на себя. Все ясно! Новое поколение всегда опережает своих родителей. Ей припомнилось, как она шокировала тетю Эстер своими познаниями в физиологии. Выходит, она опоздала с половым воспитанием дочери, если не считать дошкольного возраста. Она упустила из вида, что подобного рода информацию девочки получают от своих ровесниц. Дочь изложила ей фактическое положение вещей, стало быть, и беспокоиться не о чем.

На обратном пути, сидя в поезде, Мэг рассматривала свои загорелые икры, к которым пристали кусочки высохших водорослей. Морской песок, облепивший ее ступни, будто сахарная пудра бисквит, наглядно подтверждал, что это был не сон.

В их купе была дама, подстриженная коротко, по последней моде. Мэг не спускала с нее глаз, да и сама Дели тоже была восхищена, хотя и старалась не показать вида. Ей еще не приходилось видеть так близко женщину без шляпы, со столь короткими волосами. Она разглядывала ее отражение в оконном стекле. В сущности, это было не очень красиво, не так как на картинках, виденных ею в журнале; но это создавало эффект свободы: женщина может подрезать себе волосы коротко, как подстригается мужчина! Возможно, Дели тоже острижется, пока они будут в Аделаиде и обязательно купит сигареты и мундштук. Она вдруг почувствовала себя ужасно современной в своем новом полосатом платье и широкополой шляпе.

Короткую стрижку Дели себе так и не сделала; однако перед возвращением домой она пережила-таки нечто незабываемое. Дело было в декабре месяце; они с Мэг увлеченно обходили магазины, сокрушаясь, что у них мало денег. И тут Дели прочитала в газетах, что Росс Смит со своим аэропланом прибыл в Дарвин. Он совершил первый перелет из Англии в Австралию.

Через несколько дней его ожидали в Аделаиде, он должен был пролететь через Сидней и Мельбурн. Дели отложила свой отъезд. Вместе с толпой возбужденных людей они ожидали в парке; у всех в руках были импровизированные флажки.

Мэг плохо представляла, что именно они ждут. Она видела на картинках летающие машины, военных летчиков-асов на их хрупких аэропланах. Но ведь этот прилетел аж из самой Англии! Его аппарат должен быть значительно больше, чем все остальные.

Внезапно толпу зрителей охватило волнение. «Вон он!» – закричал кто-то. Мэг с раскрытым ртом смотрела на маленький, похожий на птицу, силуэт, показавшийся над восточными холмами.

Он быстро приближался, и скоро она смогла разглядеть двойные крылья и буквы, выведенные внизу: GHAOU, который какой-то остряк из журналистов расшифровал как: God Help All of Us.[26] Мэг неистово замахала шарфом, привязанным к палке.

Маленький аэроплан сделал круг над городом и улетел на север, в сторону аэродрома. Самодельный флаг девочки волочился в пыли. Конечно, аэроплан мог бы быть и побольше, но все же она его видела! То-то будут завидовать ей братья!

Дели не сводила восхищенных глаз с опустевшего неба.

– Весь путь от Англии! – произнесла она. – Ты понимаешь, что это значит, дитя? Когда мы плыли из Англии на корабле, это заняло у нас больше четырех месяцев. Настанет время, когда можно будет покрыть это расстояние за четыре дня. По воздуху будут доставлять почту, а возможно, и перевозить людей.

– Ну и выдумщица ты, мамочка! Ведь люди тяжелые, аэроплан не сможет поднять их – он такой маленький. И это небезопасно.

– Путешествовать по воде тоже бывает небезопасно, – возразила ей мать.

9

Шел 1920 год. Модницы начали укорачивать юбки, поднимая их до колен. Аэропланы были по-прежнему в диковинку, тогда как автомобили стали рядовым явлением даже в деревнях. Но дороги в провинции оставляли желать лучшего, и основным средством сообщения юга с севером оставалась река.

В январе месяце пароходы встали на прикол, начиная от Моргана вплоть до самого устья. Пришло время для ежегодного техосмотра и обновления документов. Дели решила нарастить надводные борта «Филадельфии» на восемнадцать дюймов и зарегистрировать ее, как «озерное судно» – на случай, если поступит новое предложение о доставке груза шерсти в Миланг.

Во время школьных каникул она имела возможность взять детей на судно, так как из команды она рассчитала всех, кроме Чарли и кока. За время, проведенное в Аделаиде, Дели ощутила потребность узнать свою дочь получше. В гостинице они жили в одном номере и подолгу разговаривали, лежа в темноте. Точно две маленькие школьницы они хихикали над самыми незначительными пустяками.

Отдохнувшая и освобожденная стараниями Мэг от бремени по уходу за Брентоном (Мэг была прирожденной сиделкой), Дели внезапно обнаружила, что у нее появилось свободное время. Алекс уже вышел из младенческого возраста и теперь, пользуясь присутствием Гордона, ходил за братом, как тень.

Дели, наконец, увидела свет в конце длинного темного туннеля. Она заказала новые ключи к шкафу с холстами и красками.

На сороковом году своей жизни она вновь обратилась к живописи. Поначалу, когда она садилась за весла, положив в лодку мольберт, она испытывала настоящее наслаждение от одиночества. Много лет (ей представлялось, много веков) она принадлежала другим. Теперь она была одна, наедине с солнцем, с его ослепительным отражением в воде.

Но когда она закрепила холст и попробовала рисовать, руки у нее дрожали, а отвыкшие от кисти пальцы не слушались ее. Она пачкала, портила изображение и плакала с досады, снова и снова соскабливала краски. Однако начало было положено.

…Сайрэс Джеймс явился на «Филадельфию» якобы для того, чтобы увидеться с Брентоном. Мистеру Джеймсу не требовалось быть с Дели наедине, чтобы разрушить все ее благие намерения. Ему достаточно было взглянуть на нее издалека, с другого конца судна, как в ней всколыхнулись воспоминания. После его ухода она долго лежала без сна, куря одну сигарету за другой. И так продолжалось каждую ночь. Она подавляла в себе желание, тоскуя по горячему мужскому телу, по сильным рукам, по тем сумасшедшим убийственным поцелуям, которые он дарил ей, несмотря на сопротивление. О, если бы он был сейчас здесь!

Ей было необходимо научиться подавлять свои желания, вкладывая свои нереализованные побуждения и порывы в живопись. Но как заставить себя расслабиться, если ты натянута как струна? Только самодисциплиной.

Интерес, проявленный к ее работам Аластером Рибурном, послужил хорошим толчком. Ей хотелось сделать две-три стоящих картины и показать ему при следующей встрече. Он не должен был возвращаться в Морган, сейчас он предположительно в Миланге, вместе с вдовой его брата и тетушками. Дели могла себе представить, как легко он вписывается в женское семейное общество, такой элегантный, учтивый. Недаром они живут на берегу большого озера, названного в честь дочери короля.

Ниже, по ту сторону озер, река вновь сужается – с тем, чтобы расщепиться на ряд извилистых проток, самая большая из которых протекает мимо Гулуа, за которым лежит море. Может быть, здесь, может, в Марри-Бридж, а может, в Маннуме Стёрт, первый исследователь реки, увидел чаек…

Здесь на пустынных берегах севернее Моргана молодой исследователь и погиб во цвете лет. Выше ноздреватых меловых скал был голый известняк, лишь кое-где покрытый низкорослыми эвкалиптами и жесткими точно проволока ветвями. Редкая трава завяла на солнце и пожухла.

Насколько хватало глаз, простиралась бескрайняя плоская равнина, лежавшая на уровне моря. Серый, бурый, песочный цвета сменялись у раскаленного добела горизонта синими тонами. И только вдоль песчаных гребней виднелись чахлые кустики табака и странной формы цветы из красной пыли, оставленные австралийским циклоном «уилли-уилли».

А внизу, как и столетия назад, текла река, холодная, безразличная и равнодушная к истомившейся без влаги земле. Полупрозрачная, молочно-зеленоватая, как мускатный виноград, вода неслась к своей цели. Река казалась здесь чужой. Ее глубокая часть была не видна на равнине даже с близкого расстояния. Ни одно деревце не украшало вершины скал, и даже когда вода поднималась вровень с берегами, ничего не менялось в окружающем ландшафте.

С высоты скалы можно было охватить глазом могучий безмятежный поток зеленоватой воды и необъятное плато, голое и бесплодное, лежащее под прямыми иссушающими лучами.

Дели вспомнила свою первую картину, которая принесла ей удовлетворение. На ней были изображены оранжевые дюны, лишенные какой бы то ни было растительности, кроме трагических черноствольных деревьев.

Мэг вернулась на ферму, чувствуя себя после поездки в Аделаиду более взрослой и более утонченной. С тех пор как Гарри Мелвилл пришел с войны, жизнь приобрела для нее новый смысл. Он не обращал на нее особого внимания, но это не мешало ей боготворить своего кумира.

Она привезла два новых платья: одно шелковое, цветастое, другое полотняное, с вышитой каймой. Платья, купленные в Аделаиде, подчеркивали ее наливающуюся соком фигуру. Они казались ей жутко нарядными: стоило ей надеть одно из них, как сразу менялась ее осанка и манера держаться.

С парохода она сошла в старом платье. Гарри дома не было – он уезжал в город на грузовом пикапе. Перед ужином она надела новое платье из кремового полотна и стала помогать миссис Мелвилл накрывать на стол в примыкающей к кухне столовой. Потом она вышла во двор и эффектно опершись на ограду, принялась ожидать машину. Она услышала ее гул еще не видя; затем вдали показалось длинное, точно хвост неведомого чудища, белесое облако. На дороге были выбиты две колеи, как раз по ширине расстояния между колесами автомобиля, и он шел по ним, точно по рельсам.

Поравнявшись с усадьбой, Гарри повернул руль, вывел машину из колеи и подъехал к воротам. Мэг медленно вышла вперед, откинула цепочку и распахнула створки ворот, при этом она встала на нижнюю металлическую перекладину и прокатилась.

– Привет, Мэги! – крикнул он. – Спасибо, цыпленок! Залезай в кабину, я прокачу тебя по двору.

Мэг закрыла за ним ворота, стараясь не бежать вприпрыжку, как глупая школьница, а чинно подошла и уселась рядом с Гарри, аккуратно расправив складки платья. Еще утром она вымыла свои пышные волосы, и теперь они переливались на солнце.

– Что произошло? Ты чем-то расстроена? – Гарри перевел ручку скорости и свернул на подъездную дорожку, ведущую вокруг дома к сараю на заднем дворе, куда убирали плуги и бороны, конскую сбрую и фураж. В одном углу было оставлено место для машины, на бортах которой зачастую устраивались на ночь птицы, будто на насесте.

– Нисколько! С чего ты взял? – она глянула на него сбоку своими синими глазами, опушенными черными ресницами; курносый носик был задорно вздернут вверх. К ее безыскусственности добавилось нечто новое: в ней начала пробуждаться женщина, и она понимала это.

– Не знаю; может, мать отругала или еще что-нибудь…

– Нет, она никогда меня не ругает, – Мэг упорно смотрела вниз, сосредоточенно разглаживая пальцами складку на юбке.

– Ну, выходи! – Он повернул ручку дверцы, одновременно пристукнув по ней другим кулаком, и она нехотя открылась. – Будь добра, помоги мне отнести в дом покупки. – И он начал доставать из машины разные кульки и пакеты. Мэг послушно стояла рядом, но когда он повернулся к ней, то увидел, что глаза ее мечут молнии.

Он начал передавать ей муку, мыло, банку с вареньем. Она с горечью сказала:

– Ты никогда ничего не видишь…

– Что я должен видеть, черт возьми!

– Разве ты не видишь, что я теперь другая. Я побывала в большом городе, и сделала себе стрижку у француза, которого зовут Превост. Мы останавливались в отеле «Метрополь», а еще я купила себе новые платья. А ты слепой, как летучая мышь. Можешь нести свое барахло сам!

С этими словами она швырнула покупки на землю. Жестянка с вареньем больно ударила его по ноге. Он яростно зарычал и схватил ее за руку.

– Ах, ты так!

Гарри больно скрутил ее тонкую руку. Мэг подскакивала на месте, безуспешно стараясь вырваться. При виде этого ему стало смешно.

– Ну, давай, вдарь еще! – смеялся он. – Ну что же ты? Она хотела оттолкнуть его свободной рукой, но он поймал и ее, и теперь Мэг была совершенно беспомощна.

– А теперь скажи: «Извини меня, я маленькая злючка».

– Не скажу!

Однако ее гнев был теперь напускным: эта борьба, напряжение его сильных мускулов не были ей неприятны, скорее наоборот. Он усмехнулся и повернул руку сильнее.

– Скажешь…

– Ну, извини… Отпусти же мою руку, ты, животное! Пытаясь освободиться, она неосторожно дернула его левую руку и лишь взглянув на его изуродованные пальцы спохватилась. Ее злости как не бывало.

– О, Гарри! Твоя рука… Тебе больно?

– Чепуха! Она давным-давно зажила. – Он спрятал руку в карман. Она начала смиренно собирать разбросанную на земле бакалею, а он тем временем достал из машины остальное. Идя вслед за ней к кухонной двери, он скупо обронил:

– А платье ничего себе… Тебе идет.

Мэг признательно улыбнулась ему через плечо.

Одним из последствий второй мировой войны было расширение рынков сбыта для австралийских сухофруктов, производимых по берегам Муррея: в годы войны они поставлялись во все страны мира исключительно из Калифорнии и Австралии. Двое калифорнийцев, братья Чэффи, заложили первые виноградники на орошаемых землях в Мильдьюре, и теперь они давали большой доход. Ренмарк сделался богатым поселком.

В конце первого послевоенного лета стояла сильная жара: целых две недели температура не опускалась ниже 35° в тени. Вода в свежевырытых каналах стояла без движения, их берега были усеяны разлагающимися мертвыми кроликами, и не было спасения от комарья. Многих, кому удалось избежать «испанки», настиг тиф. Местные врачи с красными от бессонницы глазами пробирались к больным по непролазным лесным дорогам, лекарства и антисептики доставлялись по воде на колесных пароходах.

Один из них однажды доставил лекарство духовного свойства. Студенты Итонского колледжа, участвуя, хотя и без большого желания, в программе «Миссионерской деятельности за пределами Англии», организовали плавучую церковь на пароходе, называемом «Итона». Каноник Рассел плавал на ном вверх и вниз по реке между Морганом и Ренмарком и каждое воскресное или любое другое утро, когда «Итона» швартовалась в том или ином поселке, он собирал такую пеструю толпу прихожан, какую ему никогда не приходилось видеть в Англии.

Ловцы кроликов и рыбаки, стригали в засаленных молескиновых брюках, строители ирригационных сооружений в рваных армейских мундирах – все были желанными гостями в маленькой часовне, устроенной на борту. Под аккомпанемент небольшого органа студенты пели старые гимны, которые люди не слышали со времен детства. Прихожанам нравились полузабытые гимны, и ради этого они терпеливо слушали длинные проповеди каноника.

Ниже по течению, на последних плесах, вода перекачивалась из реки обратно в озера. Топкие равнины, расположенные по обе стороны от Марри-Бридж, теперь осушались, и их плодородная земля использовалась под пастбища. В конечном счете, на пятьдесят миль равнина была освоена. Молоко из молочных хозяйств доставлялось на переработку в кооператив фермеров, организованный в Марри-Бридж.

Исконные места обитания болотных птиц – Уолл, Помпута, Джервойс, Мобилонг, Миполонга – были у них отобраны в результате осушения затонов и заводей; дикие утки, бакланы, пеликаны, черные лебеди переселились ближе к устью на широкий пролив Гулуа и на соленый Куронг.

Постепенно, шаг за шагом, люди, точно трудолюбивые и организованные муравьи, преобразовывали эту расплывшуюся, растекшуюся по сторонам реку. Соблюдая положенные сезонные условия, она теперь устремилась вперед, примирившись с переменами, которые навязали ей эти, такие слабые на вид, существа.

10

Последние несколько месяцев Дели работала очень много: речные перевозки резко возросли, суда сновали вверх и вниз по реке, точно пчелы на медоносах.

Она похудела и осунулась, щеки ее ввалились. Однако каким-то чудом ей, как истинной англичанке, удавалось сохранять нежный цвет лица, напоминающий бледно-розовый цвет яблони.

Носила она чаще всего строгую английскую блузку и прямую юбку до колен, в холодную погоду надевала мужской джемпер, а иногда еще и военный китель, перепоясанный ремнем. Головного убора она не признавала. Ее темные волосы были густы, как прежде, однако в них появилась пугающая и наводящая на грустные размышления серебряная прядь.

Поскольку плата, установленная за перевозку груза, была одинаковой, независимо от того, разгружался ли пароход в Моргане, в двухстах милях от устья, или в Гулуа, Дели предпочитала брать груз до Моргана, а в обратный рейс загружала муку, пиво или гидротехническое оборудование для Лок-Трее. Вниз они обычно везли пшеницу либо шерсть.

Если они прибывали в Морган рано утром, то к двум часам дня успевали загрузить в вагоны до тысячи тюков шерсти – портовые краны разгружали сотню тюков в час. Плата за доставку составляла 30 шиллингов с тонны. Они делали большие деньги, однако перенапряжение начинало сказываться на всех и в первую очередь на уже пожилом Чарли Макбине.

Дели решила: как только накопит тысячу фунтов стерлингов, продает баржу и переоборудует судно под плавучий магазин. Новые поселки обеспечивали непрекращающийся спрос на товары, и кроме того, на озере Виктория вырос крупный лагерь строителей, нуждающихся в самых разных вещах.

Если все пойдет, как задумано, им оставалось сделать один рейс. Она собиралась подняться до Уэнтворта с грузом муки и, если представится случай, взять обратно груз шерсти. Но прежде чем они тронулись в путь, пришло письмо от Рибурна, просившего ее забрать первый в сезоне настриг шерсти из овцеводческого хозяйства на озере Виктория и доставить ее на склады в Миланге. Она сразу же телеграфировала о согласии.

«Филадельфия» была зарегистрирована как озерное судно, и все-таки Дели слегка нервничала. Ей никогда еще не приходилось пересекать такой широкий водный массив. Один раз (это было в 1917 году) она сошла с фарватера в лагуну, не заметив закрытый деревьями вход в основное русло. На озере Александрина берегов не увидишь, и ей впервые в жизни придется пользоваться картой.

В шкафу салона она отыскала старую карту озера. В северной его части близ Веллингтона, фарватер проходил вдоль берега, потом огибал северо-западную косу и шел напрямую в Милангу, оставляя западный берег далеко в стороне. Это составляло около половины всего пути.

Дели встретилась с Уолленом, капитаном «Оскара Уайлда». Тот высказал большие сомнения, что женщина сможет благополучно провести судно в Миланг.

– Ты слишком молодая и хрупкая, – вразумлял ее он. – Ветры на озерах часто дуют с юго-востока, что ты будешь делать тогда? Тебя снесет к берегу. Вообрази: волны высотой восемь футов и при каждой волне правое колесо поднимается над водой и зависает в воздухе. Если не соблюдать осторожность, тебя может завертеть, – он поперхнулся. – А теперь слушай меня внимательно: лучше всего выходить на заре, до восхода солнца. В этот час озеро почти всегда спокойно. Если задует с юго-востока, лучше переждать пару дней, пока не стихнет. Озеро мелкое, очень легко врезаться в дно и получить пробоину.

Его слова звучали в ушах Дели, когда она возвращалась из маленького бара в Веллингтоне, последнем городе перед выходом из реки в озеро. На полу рубки она расстелила большую карту и сверялась с ней, направляясь через открытое водное пространство к Милангу. Это оказалось много легче, чем разобраться в путанице протоков, ведущих к Гулуа и к устью реки.

Следуя советам Уоллена, она пришвартовалась на ночь «скулой к волне» у мыса Помандер, там, где озеро начинает расширяться. Взглянув на небо, она увидела низкие рваные облака, угрожающе надвигающиеся с юго-востока. Река была защищена с подветренной стороны густыми ветлами, но Дели видела, как на противоположном берегу они сгибались почти до горизонтального положения, извиваясь и стелясь на ветру, будто зеленые змеи.

Она не имела ни малейшего желания врезаться в дно, которое наверняка было покрыто вязким илом, способным поглотить человека. Разумеется, у них была спасательная шлюпка, но попробуйте спустить ее на воду при волне в восемь футов высотой. Дели была не на шутку напугана.

Но, несмотря на все страхи, сердце ее встрепенулось, как у того лосося из книжки Мэг, когда ветлы остались позади, берега расступились и впереди открылось широкое русло, ведущее в открытое озеро. Впервые в жизни она увидела впереди навигационные знаки, черный слева и красный справа. Эти таинственные кружки и квадраты, засиженные чайками и бакланами, говорили ей о том, что река осталась позади, а перед нею – открытая вода.

Они миновали 94-й маяк. Уже начинали сгущаться сумерки, когда Дели заметила слева по борту две торчащие из воды уродливые коряги. Там скорее всего было мелко.

На левом берегу показалась усадьба Веллингтон-Лодж, окруженная пальмами и тополями, и рядом с ней – Лоу-Поинт, лишь чуть-чуть возвышающийся над водой. Предельно осторожно, выверяя каждое свое движение, Дели повернула судно к противоположному берегу, к пристани Напла, расположенной поблизости от большого каменного склада. Приветные огоньки светились в окнах бараков: там готовились к стрижке овец.

Они отдали швартовы и привязались к массивным сваям из эвкалипта. «Их привезли из эчукских лесов», – с грустью подумала Дели, сразу же вспомнив Адама. Баржу привязали к стволу большой ветлы. Порывистый ветер доносил со стороны бараков звуки концертино.

– Прошвырнемся туда после ужина, а, Чарли? – сказал Лимб, нарочито небрежно растягивая слова в подражание взрослым матросам. – У стригалей найдется грог, чтобы промочить горло, и музыка у них есть. Даже если не будет баб, как-никак скоротаем вечерок. – И он осклабил в улыбке свое веснушчатое лицо.

– Ах ты, щенок, отродье сатаны! Грог и бабы, говоришь? Что еще? У тебя будет на это много времени, когда ты превратишься в такую развалину, как я. Ты лучше бы привязал баржу как следует, а не этим бабьим узлом – сорвет ведь ночью, как пить дать, когда задует ураган с моря.

– Ты думаешь, ветер переменится? – Дели спустилась из рубки, растирая руками затекшие плечи. Их ломило, как никогда раньше: вероятно, она слишком напрягалась, ведя судно в незнакомых водах.

Чарли взглянул на небо из-под лохматых бровей.

– А кто его знает! С севера сразу не повернет, канаты можно перевязывать; а с западной стороны нас прикрывают эти ветлы.

– А завтра?

Чарли сплюнул в сторону.

– Не знаю, что будет завтра в этих местах! Я здесь новичок. Пойти покалякать со стригалями…

– Чарли!..

Он повернулся на ее отчаянный зов, догадываясь, о чем она подумала в эту минуту. Стоит ему пойти туда и напиться… В этом первом рейсе по озеру ей хватает забот помимо пьяного механика.

– Ладно, миссис, – он надвинул свою засаленную кепку на самые глаза, чтобы спрятать их сконфуженное выражение. – Я туда не пойду. Пусть пойдет Лимб: может, ему удастся купить свежего хлеба. Хлеб у них пекут знатный.

Получив ее согласие, Лимб глубоко нахлобучил свою шляпу, напоминающую форму для пудинга и стрелой помчался по шпалам местной узкоколейки, которая кружила по заболоченным лесам, доставляя на пристань тюки с шерстью.

Кроме навеса для стрижки, бараков и пресса для шерсти, там была еще шерстомойка с высокой дымовой трубой и каменная печь с большой духовкой, вмещающей до пятнадцати буханок хлеба. Лимб стремглав прибежал назад, держа под мышками по две буханки.

– Стригали говорят, скоро задует со страшной силой! – весело прокричал он.

Дели ничего не ела за ужином, тревожно прислушиваясь к завываниям ветра в кущах деревьев и к шуму волн, ударявшихся о берег мыса.

Было бесполезно делиться своими тревогами с Брентоном: он не выказывал ни малейшего интереса к судовым делам и только сердился, если она заговаривала с ним на эту тему. Впервые она пожалела, что у нее нет помощника, который мог бы разделить с ней ответственность за сохранность судна. Номинально Брентон значился капитаном, а она – помощником, но она исполняла обязанности обоих, с трудом урывая несколько часов для сна. Она совсем вымоталась, так дальше продолжаться не могло. Но рейс был последний, доставив груз по назначению, она рассчитывала вернуться к спокойной торговле с борта судна.

Дели провела бессонную ночь. Чуть свет ее поднял с постели механик. Небо очистилось, и на нем еще были видны звезды. Светлоокая красавица Венера поднималась впереди дневного светила; на северо-западе тускло желтела звезда Арктур, а высоко в небе сверкал Южный Крест.

Дели посмотрела вниз, в этом защищенном от ветра месте вода успокоилась настолько, что звезды отражались в ней четко, с редкими искажениями.

Серебряный зигзаг был отражением Венеры. А у самого борта плясали две звезды Большой Медведицы, находящиеся на одной линии с Полярной звездой. Они то сближались, то расходились – будто беззвучно хлопали в ладоши чьи-то руки.

Чарли пришел узнать, надо ли разводить пары. Дели посмотрела на чистое небо, на едва шевелящиеся листья и сказала, что они выйдут, как только развиднеется. Механик пошел будить соню-кочегара.

Баржмен и его помощник были уже на ногах. Дели услышала, как один из них облегчал себя прямо с борта, встав на тюки с шерстью. Вода принимала в себя все: и еще теплые экскременты, и свет звезд, проходящий многие биллионы миль; спокойно и незаметно она текла сквозь тихое озеро.

Гордон, любивший теплый камбуз и сдружившийся с коком, принес ей чашку крепкого обжигающего чая и ломоть поджаренного хлеба. Она взяла все это и пошла к себе. Гордон или Лимб часто приносили ей еду в рубку, и пока она ела, заменяли ее у штурвала, разумеется под ее контролем. С коком ей на этот раз повезло, за что она не уставала благословлять небеса. Это был угрюмый замкнутый человек, но дело знал отлично. А Дели предпочитала провести целую ночь у штурвала, чем приготовить еду на пятерых разборчивых мужчин.

Когда она поднялась в рубку, из-за холмов брызнули первые лучи солнца. Дели взглянула поверх узкой косы, отделяющей их от открытого озера, и сердце ее упало. Зловещие оливкового цвета волны, покрытые шапками грязно-белой пены, накатывались и разбивались о берег. Она открыла окно, и западный бриз донес до нее их глухой рокот.

Но «Филадельфия» стояла под парами, и палубные матросы уже отвязывали канаты. Если она сейчас отменит свое распоряжение об отплытии, они сочтут ее трусихой, а Чарли чего доброго, пойдет с расстройства к стригалям и загуляет как минимум на два дня.

– Отдать швартовы! – четко скомандовала она. – Баржу еще не прицепили? Брось туда трос, Гордон, и залезь на борт. Возьмешь шест и встанешь у борта, чтобы оттолкнуться от берега, понял?

Она дала задний ход и положила руку на дроссель. Большие гребные колеса вспенили воду, загребая ее лопастями, и «Филадельфия», отчалив от берега, развернулась, плавно натянула буксирный канат, и баржа послушно тронулась с места без малейшего толчка. Восхищенный баржмен невольно выругался: ему еще никогда не приходилось иметь дело с женщиной-капитаном.

Тронувшись в путь, она и думать забыла о своем страхе. Захваченная радостным возбуждением, она что-то напевала про себя без слов, узнавая ориентиры: смутные контуры Пойнт-Помандера с правого борта, маяк на его оконечности, Лоу-Поинт, показавшийся вдали, с левой стороны. Двигатель вибрировал мощно и ровно; «вперед, вперед, только вперед…» слышалось ей в его гуле. Она подпрыгнула от радости и стукнулась головой о нижнюю перекладину.

К ней поднялся Чарли, потирая кончик своего багрового носа тыльной стороной руки. Его кепка была надвинута на уши, чтобы не сдуло ветром.

– Ветер стих за ночь, – сказал он, чтобы как-то начать разговор. – Эти стригали ничего не понимают в погоде. Дождик пойдет, они потрогают овец – шерсть мокрая – и на боковую. Ах ты, дьявольское семя! – завопил он вдруг в открытое окно, увидев Лимба. Тот пристроился на носу на тюках шерсти и широко раскрытыми глазами смотрел вперед по ходу судна: на фоне светлого неба хорошо просматривались вздымавшиеся, точно горные хребты, оливковые волны. – Чтоб духу твоего здесь не было! Глаз не спускай с водяного манометра! – Он со стуком захлопнул окно. – «Дьявол всегда найдет дело для ленивых рук», – назидательно процитировал он.

– Ветер стих, но волнение на воде не утихло, – сказала Дели. – Вон какие волны, с белыми шапками…

– Колесным пароходам место на реке, я так считаю.

– Послушай, Чарли! Некоторые из них пришли на реку своим ходом, аж от самого Мельбурна! «Декой» ходил в Западную Австралию и обратно. Если они могли плыть по морю, мы тем более сможем пройти 24 мили по озеру. Раньше здесь так часто проходили суда, что в устье существовала даже служба связи. Может, ты боишься, скажи прямо…

– Я не из тех, кого легко испугать, – усмехнулся Чарли. – Но ты сама повернешь назад, помяни мое слово.

И он затопал вниз по ступенькам трапа.

– Пошли ко мне Гордона! – крикнула Дели ему вслед. Она стиснула зубы и крепко вцепилась в ручки штурвала отчего-то вспотевшими ладонями. На карту были поставлены жизни всех: мужа, детей, команды. Она сильно сомневалась, что Чарли может проплыть хотя бы два шага.

Обогнув косу, она почувствовала, как в корпус судна ударили короткие крутые волны. Это не были ритмичные, правильные валы, какие бывают на море, на глубокой воде – эти были беспорядочные, злобные. Судно содрогалось от их ударов и все время кренилось на левый борт, а правое колесо поднималось при этом в воздух. Обычно Дели поворачивала штурвал в сторону крена, но теперь она изо всех сил удерживала его в одном положении.

По трапу поднялся в рубку Гордон и стал с противоположной стороны штурвала. Он взял на себя часть нагрузки, и ей сразу стало легче. Это был всего лишь подросток, но она ощущала его спокойствие и силу.

Из-за туч вышло солнце; оно осветило мыс Маклея и мыс Стёрта, которые виднелись далеко впереди, на другой стороне озера. Можно было разглядеть лишь бесформенные нагромождения чего-то серого, а еще – оранжевые дюны и нечто такое, что казалось квадратным желтым зданием, но, как оказалось после, представляло собой скалу из глинозема, сверкающую на солнце точно двойной маяк. За ними висела завеса дождя и свинцовые облака; на их фоне пылали багряно-золотые заросли кустарника; шесть черных лебедей летели – прямо из солнца. Это было как обещание счастья, как радуга после дождя. Все ее страхи, все опасения отлетели прочь. Она бросила на сына уверенный взгляд и улыбнулась ему.

– Чудесно, правда?

Гондон радостно засмеялся ей в ответ.

– Мне хотелось бы доплыть до моря, – сказал он. – Его густые каштановые волосы были взлохмачены, он явно не умывался, но Дели воздержалась от замечания. Она заглянула в его удлиненные синие, как у нее самой, глаза и с гордостью подумала: «Мой сын…». Эти слова она произнесла, когда впервые взяла его на руки в мельбурнской больнице. Неужели прошло уже шестнадцать лет?! Активная жизнь Брентона, вероятно, окончена, сама она не становится моложе, но жизнь продолжается.

На противоположном берегу озера солнечные лучи померкли. Под ударами крутых волн судно упрямо продвигалось к невидимому теперь берегу.

11

Когда «Филадельфия» вошла в гавань Миланга, у длинной изогнутой пристани стояли лишь две посудины – судно и баржа. «Непобедимый» и «Федеральный»! – закричал Алекс, разобрав их названия. Он приплясывал на верхней палубе от радостного возбуждения, видя, что их путешествие, которое показалось ему не менее долгим и опасным, чем путешествие Магеллана через Тихий океан, пришло к благополучному завершению. Никогда еще он не находился так далеко от земли, и теперь им предстояло пристать к настоящему пирсу, а не к речному причалу.

«Водяная лилия», старая посудина, напоминающая по форме бокал без верха, с неровными по длине досками, торчащими с кормовой палубы и распущенными парусами готовилось отплыть в направлении мыса Маклей.

Кладовщик, дети из местной школы, команда с «Непобедимого» и все праздношатающиеся горожане, среди которых было немало чернокожих аборигенов, сбежались посмотреть, как будет приставать «Филадельфия».

В незнакомом порту, под взглядами толпы, глазеющей на «женщину в рубке», Дели смутилась. Но тут с берега ее окликнул хорошо знакомый голос, заставивший ее забыть про все остальное.

– Мисс Дели!.. Что это я? Миссис! Поздравляю! Вы управляетесь с ней ловчее, чем мужчина. Женщина понимает женщину.[27]

– Джим Пирс! Что вы здесь делаете? – Она выбежала из рубки тотчас после того, как остановились колеса, и перегнулась через перила верхней палубы.

Милый старина Джим! Помощник капитана, служивший на прежней «Филадельфии», еще до пожара. Когда она рожала своего первого ребенка на берегу реки, в лесу, под дождем, это он кинулся в деревню, поискать какой-нибудь транспорт…

– Привет, Джим! – крикнула она. – Заходи на борт. Тедди будет рад тебя видеть.

Она была так возбуждена, что даже не заметила господина Рибурна, который стоял чуть поодаль от толпы и смотрел на Дели широко открытыми глазами. На ней был потрепанный мужской пуловер и фуражка, принадлежавшая раньше Тедди Эдвардсу и видавшая лучшие времена; волосы ее рассыпались по плечам. Она сошла на нижнюю палубу, чтобы встретить Джима и проводить его к Брентону.

Оказалось, что Джим, капитан «Непобедимого», торгует на участке между Милангом и Менинги, курсируя взад-вперед по озеру; поэтому они и не встречались с ним раньше.

– Рисковый вы человек, если отважились пойти через озеро в такой день, – пенял ей Джим. – Я и сам привязал покрепче судно и баржу, чтобы переждать непогоду. – Его обветренное лицо было теперь покрыто сетью морщин, кожа на шее обвисла, образуя второй подбородок, а волосы поседели, отчего лицо казалось более смуглым, чем раньше. Дели была потрясена. При виде седой головы Джима она ясно представила себе, как много прошло лет и сколько утекло воды. – Что за спешка такая?

– У меня были серьезные причины, – ответила Дели, понизив голос. – С нами все еще плавает Чарли Макбин, а стояли мы у лагеря стригалей.

– Понятно… Как он, старина Чарли? Тянет еще?

– В общем, да. Иди, повидайся с ним.

Джим обменялся с Чарли рукопожатиями, после чего отправился к Брентону. При виде его Брентон заметно оживился впервые за много лет. Они отпраздновали встречу пивком, начались нескончаемые воспоминания о прежних днях.

Вспомнив о том, что она еще не повидалась с грузополучателем и не передала официально груз, Дели пошла в свою каюту, сняла старый пуловер, надела блузку из натурального шелка и причесалась. Позаботившись о том, чтобы седая прядь была заметна как можно меньше, она протерла шею лавандовой водой – единственная роскошь, которую она себе позволяла.

– К чему это все? – строго спросила она у своего отражения в зеркале. – Аластер Рибурн – мужчина, но он тобой не интересуется, и эта встреча сугубо деловая.

Она взяла индийскую кашемировую шаль, принадлежавшую еще тете Эстер, набросила ее на плечи и вышла на палубу.

– Мистер Рибурн приходил и ушел обратно к себе, – сказал ей баржмен. – Он видел, что вы заняты, и просил подойти туда, как освободитесь.

Значит, он видел ее в этом затрапезном наряде и слышал, как она кричала Джиму с палубы, точно вульгарная рыбачка! Ее бросило в жар при одной мысли об этом. Она передернула плечами и быстро зашагала вдоль пристани, по узкоколейным путям, которые извивались между высокими штабелями бревен, приготовленных к погрузке на суда. Небольшая ветка вывела ее к дверям в обширное помещение, расположенное на берегу озера. Его фасад был украшен вывеской «Торговля шерстью на Дарлинг и Муррее». Выше был балкон, украшенный витиеватым чугунным литьем и явно относящийся к жилым апартаментам бельэтажа.

Холодный юго-западный ветер пронизывал ее насквозь, пока она шла по открытому пространству. Она вздрогнула. Было неразумно с ее стороны снять шерстяной джемпер и заменить его легкой шелковой блузкой, тем более собираясь выйти из закрытого помещения на ветер. В горле у нее запершило – похоже, она простудилась.

Суетность и тщеславие тому виной, хотя ей уже сорок, и в волосах пробивается седина…

В каюте Брентона, с ее большими окнами, в которые падали пробивавшиеся сквозь облака закатные солнечные лучи, двое друзей пили пиво и, расслабившись, предавались воспоминаниям.

После первого шока при виде того, что сделало с ними время, они обнаружили, что по сути они остались все такими же. Тедди Эдвардс и Джим Пирс были товарищами в широком смысле слова. Они приходили друг другу на выручку в уличных драках, вместе вели корабль сквозь наводнения и пожары, сквозь страшную засуху 1902 года; они вместе пили по самым различным поводам и без оных, спорили до хрипоты о достоинствах судов и шкиперов. Оба были из Эчуки, обоих воспитала верхняя река, а теперь оба оказались в ее низовьях, в прямом и переносном смысле слова: радость жизни, молодой задор ушли навсегда. Никогда не вернутся те дни, когда они, соперничая с южноавстралийскими судами, устраивали сумасшедшую гонку по обмелевшей реке; когда верповались на перекатах, сдергивали лебедкой судно с рифов; когда кутили с девками из дешевого трактира на Дарлинг.

У Джима теперь девять детей, его большая семья живет в Гулуа. Он не любит разлучаться с нею надолго и уходить в длительное плавание вверх по реке. В хорошие дни он возит воскресные экскурсии до Веллингтона. Его пароход – это, в сущности, разукрашенный пассажирский паром через озеро. Когда непогода удерживает его в гавани, он пополняет семейный бюджет с помощью рыбалки, либо промышляет кроликами, продавая их шкурки.

Все это выяснилось не сразу, а постепенно, когда пиво развязало им языки.

– Да, Тедди, жизнь теперь пошла не та, что раньше, – вздохнул Джим, утирая пивную пену с губ. – Когда мы были молоды, мы не понимали, как она коротка.

– Тебе… грех жаловаться, Джим. Ты все еще… водишь… собственное судно, живешь… как человек… А я?

– Да, старик, я знаю. Мне не хотелось говорить об этом, но я слышал, сколько тебе пришлось пережить, оставаясь все время прикованным к постели. Такая глыба как ты, мужик-непоседа – и сидеть на мели до конца жизни…

– Нет!.. – Брентон с усилием сел в постели, уронив простыни на пол. – Возьми у меня стакан, Джим! Смотри! – Медленно, со страшными усилиями, он повернулся так, чтобы его ноги свесились с койки на пол. Он сидел в неестественной, полулежачей позе, тяжело переводя дух. – Видал? Каждый день… я спускаю ноги с кровати, чтобы их… наполняла кровь. Они уже… начинают чувствовать. А руки… А ну передай мне… те книги, Джим.

Джим передал указанные им тома: «Географию Южной Австралии» и «Историю колонизации Нового Южного Уэльса».

– Моя жена думает, что я развиваюсь умственно… Знаешь, для чего я их использую? – Он лег на спину, взял в каждую руку по книге и поднял их, очень медленно, на высоту вытянутой руки. – Руки… уже стали крепче. Я им еще покажу! То-то все удивятся… Через год я… встану к штурвалу.

– Молодец, Тедди! Ты им еще покажешь! Нельзя держать здорового мужика в постели!

В дверь постучали и на пороге появился Чарли Макбин. Он был без своей всегдашней кепки, которая так «приросла» к нему, что теперь он казался каким-то неправдоподобным, будто лишился части головы. Под мышкой у него была бутылка виски.

– Входи, старина Чарли, входи, дорогой! – Брентон со стуком уронил книги и бросил предостерегающий взгляд на Джима.

Мутно-голубые глаза механика сверкнули из-под косматых бровей, которые, поседев, стали напоминать просмоленные кусочки ваты.

– Я подумал, пиво проскакивает очень быстро, надо послать ему вдогонку немного виски… За наше здоровье, ребята!

Вскоре из каюты послышался хор из трех мужских голосов, выводящих нечто отдаленно напоминающее песню:

Дели между тем направилась в полутемное помещение конторы, за которым виднелся большой оптовый магазин, заваленный почти до самого потолка тюками шерсти – их было здесь несколько тысяч. Склад был невероятно большой, точно старинный собор, и такой же темный и молчаливый, тогда как на окна бельэтажа падали закатные лучи, сияя красными и золотыми красками, словно они прошли через цветные витражи.

– Господин Рибурн прошел наверх, – сказал ей кладовщик. И сразу Дели услышала вверху его шаги и его замедленную речь.

– Это вы, миссис Эдвардс! Я жду вас. Невысокий, элегантный, одетый безукоризненно – до самой последней мелочи, включая гладкий, без рисунка, галстук и начищенные как зеркало туфли, он казался несовместимым с этим маленьким приозерным городом, он поверг ее в неожиданное смущение. Теперь она была рада, что надела свода лучшую блузку.

– Мои тетушки просили, чтобы я привел вас к послеобеденному чаю. Они наслышаны о вас и хотели бы лицезреть вас лично.

Тонко рассчитанный ненавязчивый юмор, ощущался в его интонациях, в едва уловимых движениях бровей, в чуть-чуть ироничном взгляде блестящих, с поволокой, темных глаз. Дели знала, что он сравнивает ее наряд с тем, который был на ней в рубке, и догадывалась, что его тетушки ожидают увидеть ее именно в таком виде: мужская фуражка, пуловер и все прочее. Она гордо вздернула подбородок и отчеканила:

– Благодарю вас, господин Рибурн, но мне кажется, нам надо обсудить паши дела. Сегодня слишком поздно начинать разгрузку, но…

Он уже спустился донизу и, не обращая внимания на кладовщика, взял ее холодную руку, наклонился и прижался к ней губами.

– Вы слишком красивы, чтобы говорить о делах, а я слишком хочу чаю. Не угодно ли вам подняться наверх?

Когда он вел ее по лестнице, она заметила красивую резьбу на перилах и балясинах; на первой площадке, откуда начиналась ковровая дорожка, висели старые полотна, изображающие цветы и фрукты. Дели шла будто во сне: ее вели в иной мир, отдаленный от настоящего большим промежутком времени, находящийся за тысячи миль, за семью морями: точно такая лестница вела в гостиную бельэтажа в доме ее дедушки. За все годы, проведенные в Австралии, она ни разу не бывала в таком доме. А за его стенами шныряют вдоль колючих изгородей дикие кролики, серые пыльные дороги проложены меж болотами, где кишат черные змеи. Она посмотрела вверх: на верхней площадке лестницы сверкал газовый фонарь, оправленный в хрусталь.

12

Путаница лиц, голосов, людей… Имена, которые не сразу и запомнишь…

– А это мои тети – обе мисс Рибурн; моя невестка – миссис Генри Рибурн, ее сын Джеми и маленькая Джессамин. Сегодня, ради такого случая, они будут пить чай вместе со всеми. А это их няня – мисс Меллершип.

Дели с трудом скрывала смущение, – за последние десять лет ей крайне редко доводилось попадать в светскую компанию, а из женщин она зналась лишь с одной миссис Мелвилл. Единственное знакомое лицо здесь – мистер Рибурн, да и он – не близкий человек.

Дели подняла глаза к портрету, висевшему над камином, – но и в нем не нашла поддержки: женское лицо смотрело на нее надменным, презрительным взглядом – тяжелые веки, крупный, почти мужской нос, высокий белый лоб, насмешливо изогнутые губы.

– Еще одна представительница семьи: моя прародительница, написанная Лили,[28] – проследив за ее взглядом, сказал мистер Рибурн.

– В самом деле? Попозже, если можно, я хотела бы рассмотреть портрет поближе.

Она украдкой огляделась по сторонам: облицованный мрамором камин, на стенах штофные обои в бело-зеленую полосу.

– Вам с молоком или с лимоном? – Мисс Рибурн держала серебряный чайник для заварки, глядя на гостью проницательными серыми глазами, широко расставленными по сторонам крупного носа, – совсем как на портрете. Седые волосы собраны в пучок, какой носили примерно лет двадцать назад. Жабо из дорогих кружев заколото у высохшей груди брошью из дымчатого топаза.

«Матриарх! – подумала Дели. – Она наверняка распоряжается тут всем и вся, и беспомощная миссис Генри никогда не сможет поколебать ее позиций. Неудивительно, что другая миссис Рибурн сбежала отсюда, видно она была женщина с характером».

…Дели предпочла чай с молоком: проведя много лет на Дарлинге, она привыкла считать коровье молоко роскошью; когда они останавливались в поселках, то обычно покупали козье молоко, но чаще пробавлялись сгущенкой.

– А вы правда плавали по Дарлингу, миссис Эдвардс? – спросил большеглазый Джеми. – На вашем колесном пароходе? Но вы совсем не похожи на мужчину. А тетя Элли говорит…

– Хватит, Джеми. Маленькие мальчики должны слушать, а не говорить, если они не хотят отправиться пить чай в детскую. Мисс Меллершип, пожалуйста, передайте миссис Эдвардс ее чай.

Дели осторожно взяла хрупкую чашечку из китайского фарфора, боясь как бы она не хрустнула в ее руках. Она привыкла пить чай из толстой кружки, которую приносил ей кто-нибудь из мальчиков в рулевую рубку или в каюту. Под взглядом высокомерной красавицы, смотревшей на нее из золоченой рамы, ей вручили тарелочку с салфеткой и намазанной маслом булочкой.

Дели сказала с отчаянием:

– На пакгаузе я видела надпись: «Дарлинг-шерсть». Странно, не правда ли, что шерсть почти от самой границы Квинсленда оказалась в этом конце Австралии только по капризу воды?

– Но больше так не будет или будет очень редко. Все станции на верхней Дарлинг соединены железной дорогой, идущей от Верка, и скоро она подойдет к складам Сиднея. Впрочем, со временем, я думаю, поезда будут вытеснены грузовыми машинами.

– Или даже транспортными аэропланами, – сказала Дели, вспомнив о Россе Смите и о том чувстве, которое овладело ею, когда маленький самолет летел над холмами, – человеку доступно все!

– Аэропланы! Какая чепуха! – воскликнула мисс Рибурн. – Человек не создан, чтобы летать.

– И тем не менее он летает, тетя Алисия.

– Пусть он вспомнит о судьбе Икара и поостережется, – настаивала на своем мисс Рибурн.

– Однако Росс Смит не упал в море, – сказала Дели, задетая ее тоном.

Выразительные, еще не поседевшие брови Алисии Рибурн поползли вверх, пока не коснулись спускающихся на лоб кудряшек. Дели ясно расслышала глубокий вздох миссис Генри. Она взглянула на нее и увидела, что мягкие губы миссис Генри слегка приоткрылись. Дели пригляделась к ней повнимательнее: ямочки на щеках, темные волнистые волосы, разделенные точно посредине лба аккуратным пробором, длинные с трагическим изломом брови, сходящиеся у переносицы.

– Может быть, миссис Эдвардс хочет еще булочку? – прервала всеобщее молчание мисс Дженет, младшая из теток. Аластер Рибурн уткнулся в свою чашку, плечи его подозрительно вздрагивали.

Мисс Дженет имела встревоженный вид – обычное ее выражение, как убедилась потом Дели. У нее было сухое морщинистое личико и увядший рот с нечетким рисунком безвольных губ. Она походила на свою самоуверенную старшую сестру только пучком тусклых мышиного цвета волос.

– Спасибо, я сыта.

– Может, еще чаю? – Мисс Рибурн опустила тему аэропланов; ее неудовольствие выражала только застывшая прямая спина.

– Аластер, передай чашку миссис Эдвардс.

– Спасибо. Я уже давно не пила такого прекрасного чая.

– Миссис Эдвардс, а у вас на корабле есть кухарка? – спросила миссис Генри высоким, несколько неестественным голосом. – Не представляю, как вы управляетесь.

– О да, у нас довольно приличный кок. Мужчина, конечно.

– Мужчина! – Мисс Дженет была явно шокирована.

– Этот чай, – решительно вмешался в разговор Рибурн, – я импортирую прямо с Цейлона. Кофе – из Бразилии, ром – с Ямайки, специи – из восточноиндийских штатов. Не думайте, что мы занимаемся только прозаической шерстью.

– Во всем есть своя романтика. Я просто поражена – тысячи тюков! А наш груз – ничто по сравнению с тем, что вы, вероятно, здесь складируете, но при таких огромных расстояниях…

– …и перед лицом таких огромных трудностей… В этом и заключается романтика, миссис Эдвардс. Милые мои дамы, знаете ли вы, что мы принимаем у себя героиню? Она привела сюда пароход сама, своими собственными руками, стоя одна в рулевой рубке, от самого Уэнтворта – это пятьсот миль вверх по реке, и впервые пересекла озеро с юга на запад. Кроме того, она мать четырех, если я не ошибаюсь, детей, талантливый живописец и преданная нянька своему мужу-инвалиду. Я преклоняюсь перед вашей храбростью, уважаемая миссис Эдвардс. – И он галантно поднял чашечку с чаем.

– О, прошу вас! – смутилась Дели, явственно ощущая, как сгущается атмосфера в гостиной.

– Настоящее чудо! – буркнула в свою чашку миссис Генри.

– Совершенно неженское занятие, – заметила Алисия Рибурн.

– Может, лучше было бы нанять э… капитана? – робко сказала мисс Дженет.

– Ему придется платить жалованье, не говоря уже обо всем прочем, – пояснила Дели. – А у меня дети, которых нужно учить… И, кроме того, я уверена, мой муж не сможет жить вдали от реки. Кстати, мне пора к нему возвращаться.

Когда она поднялась и начала довольно неловко прощаться, Джеми встал со своего стула возле камина и подошел к ней.

– Вы мне нравитесь! – сказал он очень искренне. Она взглянула в его живые темные глаза и подумала: интересно, был его отец похож на своего брата или нет?

– Если мама тебе позволит, можешь завтра прийти на пароход.

– И я тоже, – твердо сказала Джесси, отбрасывая темные локоны со своего маленького раскрасневшегося у огня личика.

В дверях Дели неожиданно почувствовала слабость, ее бросило в жар. Голова у нее стала тяжелой, и при дыхании что-то сжимало ей грудь. Когда Аластер провожал ее вниз по лестнице, она крепко держалась за перила; от холодного ветра, налетевшего на нее за дверью, у нее начался кашель.

С трудом переводя дыхание, она протянула Аластеру руку.

– Спасибо. И до свидания. Мы можем отложить бумаги до завтра? Я чувствую себя немного… В комнате было жарко, а я за день промерзла…

– Вы уверены, что с вами все в порядке? – Рибурн задержал ее руку немного дольше, чем требовалось. – Не беспокойтесь. Завтра у нас будет уйма времени. Думаю, мне следует проводить вас на корабль.

– Пожалуйста, не надо! На свежем воздухе мне станет легче. И кроме того, здесь всего два шага.

Дели повернулась и быстро ушла, прежде чем он успел последовать за ней. Она знала, что сегодня Брентон и Джим Пирс будут отмечать торжественное событие – приход парохода в Миланг и по этому поводу здорово напьются. Не стоит соединять эти два, далеких друг от друга, мира. Сегодня Дели бессознательно вернулась к своей прежней, еще девической, манере держаться и разговаривать. И это не было притворством; просто под влиянием обстоятельств в ней мгновенно ожило затаившееся под кожей существо, нежные пальцы которого не касались ничего, грубее карандаша, вышивальной иглы или клавиш пианино.

Дели чувствовала, что не осрамилась, разве что этой ужасной тетушке Алисии не понравилась ее реплика о Россе Смите. Она чувствовала, что мистер Рибурн ею доволен, и эта мысль по-детски радовала ее.

Разухабистая песня, сопровождаемая звоном бутылок, донеслась с той стороны, где стоял ее пароход. Дели порадовалась, что вернулась одна. Ей вспомнилось, что она так и не рассмотрела поближе портрет кисти Лили и не видела ни одной работы самого Рибурна. «Надеюсь, они пригласят меня еще», – подумала Дели.

13

Чарли Макбин выбрался из койки и прищурился от резкого сверкания солнечных бликов, испещривших водную гладь озера. Он провел рукой по колючему подбородку и, моргая мутными глазами, потянулся за брюками.

Человек стареет, вот что плохо… Вчера вечером они выпили всего одну бутылку виски и самую малость пива, а вот поди ж ты… Во рту – будто жевал башмак чернокожего.

Доносившиеся с камбуза звуки несколько приободрили его, хотя о пище он не мог и думать; яйца на завтрак – брр! Но черный кофе и пахучая сырая луковица…

Стареет, стареет… Все утро это звучало как рефрен, вызывая острую головную боль. Он знал, что не смог бы работать ни на каком другом пароходе. Да и «Филадельфии» не найти другого механика за те деньги, которые ему платили.

Чарли Макбин прошел на камбуз и сунул нос в дверь. Во взгляде кока было все, кроме радушия.

– Завтрак еще не готов, – буркнул он.

– Я только сказать: на меня не готовь. Аппетиту нет. А кофий не поспел? – быстро спросил он, ища глазами луковицу. Ага, есть несколько – в плетеной кошелке под раковиной.

– Наливайте, – все также неприветливо откликнулся кок.

Чарли дрожащей рукой поднял кофейник и стал наливать кофе в кружку: он не хотел, чтобы кок услышал дребезжание кофейной чашечки о блюдце.

– Кофе и луковицу – вот и все дела.

– Луковицу? – кок служил на «Филадельфии» недавно и еще не видел Чарли с похмелья.

– Ну да. И чуток хлеба – сок подобрать.

Чарли вытянул из горки хлеба, нарезанного для тостов, ломоть, достал из кошелки луковицу, но, когда он трясущейся рукой схватил острый нож, кок не выдержал.

– Совсем спятил, пальцы отхватишь!

Он вырвал у него нож, ловко очистил луковицу, порезал ее и протянул Чарли: тот пришлепнул сырые колечки на хлеб и поднес бутерброд к носу.

– Ох! – сказал он, с наслаждением вдыхая острый запах, пока из глаз не потекли слезы. – Такая штука и мертвого подымет! – И, взяв чашку в другую руку, он, довольный, удалился, жуя на ходу и громко чавкая.

Дели тоже проснулась с головной болью, что было для нее непривычно и явно несправедливо, потому что вечером она не пила ничего, кроме чая. Более того, она даже не обедала, а сразу улеглась, чувствуя сильный жар и приятное тепло внутри – внимание мистера Рибурна согревало ее сердце. Даже если это только вежливость, все равно – уже многие годы никто не хлопотал о ее здоровье так, как он.

Дели со стоном повернулась на бок. Все суставы ныли, в горле першило. Похоже, она действительно заболела. До нее донеслись первые признаки жизни на камбузе, и ей безумно захотелось выпить чашку горячего кофе. Желание это было таким навязчивым, что она, можно сказать, увидела чашку на маленьком столике у койки – темно-коричневая жидкость, исходящая паром, и совсем немного молока.

Словно услышав ее молчаливый зов, в дверь просунул голову Гордон. Она так обрадовалась, увидев его, что даже проглотила свое обычное: «Ты сегодня не причесывался», – и вместо этого слабо улыбнулась ему.

– Хочешь чаю, мам?

– О, голубчик! Немного кофе, если можно. Черного… Нет, влей капельку молока. И передай мне, пожалуйста, пузырек с аспирином – вон там, на маленькой полке у окна. Ты бы зашел к отцу, не нужно ли ему чего-нибудь… Думаю, Чарли еще не пришел в себя.

– Попрошу Алекса, скажу, ты велела. Мама, с тобой все в порядке?

– Меня что-то знобит. Думаю, немного простудилась.

– Раз так, не выходи. Я кофе принесу.

Дели лежала, совершенно успокоившись, словно уже выпила этот кофе, и размышляла о том, что в жизни в конце концов все вознаграждается, конечно, если тебе отпущено достаточно лет. Все заботы, долгие ночные бдения у постели сына – все вернулось к ней сейчас, когда он стал ее утешителем. Хотя она знала семьи, где естественные родственные отношения со временем совершенно изменялись, и с родителями обращались, как с надоедливыми детьми.

«Боже, сделай так, чтобы не стать обузой для самых близких людей», – подумала Дели.

Ее дедушка оставался живым и деятельным до самого дня своей смерти; она готова биться об заклад, что и мисс Алисия Рибурн той же закваски. И Брентон, уже давно беспомощный, она уверена, никогда не впадет в детство. Сыновья не просто уважают его, можно сказать, они благоговеют перед ним, хотя он едва может поднять руку.

– Я должна встать, – громко сказала Дели, глубже зарываясь в простыни. В ее памяти смутно всплывали события вчерашнего дня.

– … Тысяча тюков, все в целости и сохранности! Рибурн подписал счет за разгрузку и вместе с чеком передвинул его через стол. Дели дала ему расписку и почувствовала огромное облегчение: с делами покончено, можно снова забраться в койку и закрыть глаза. Тяжелый сухой кашель разрывал ей грудь, и она непроизвольно положила руку туда, где с каждым вздохом, казалось, поворачивается тупой нож.

– Что с вами, дорогая миссис Эдвардс?..

Его широко раскрытые глаза смотрели на Дели с непритворным сочувствием.

– Все в порядке, я думаю, у меня легкая простуда. – Собственный голос как-то странно отдавался в ушах – не голос, а глухое квохтанье.

– Никогда не прощу себе, если из-за моих дел вы заработали пневмонию. – Рибурн осторожно дотронулся до ее лба обратной стороной ладони – типично врачебный жест. – Вы вся горите.

Ответ Дели потонул в приступе кашля. Она была ребенком, но хорошо помнит, как умирала бабушка: короткие тяжелые всхлипы и ужасное бульканье в легких, как будто она захлебывалась в собственной мокроте.

– Минуточку! – Рибурн встал, порылся в ящике своей конторки, которая располагалась под лестницей, ведущей в главный дом, и вернулся с термометром – огромной стеклянной трубой. И прежде чем она успела возразить, термометр оказался у нее во рту, а он крепко ухватил ее левое запястье и двумя пальцами нащупал пульс, глядя при этом на серебряные часы, висевшие на цепочке.

Минуя взглядом большой термометр, Дели скосила глаза и увидела его пальцы – мягкие, с хорошо ухоженными ногтями. Она сидела тихо, совершено ошеломленная, и чувствовала, что от волнения ее пульс забился еще сильнее. Рибурн сосредоточенно считал удары.

– М-да… – Он вынул термометр у нее изо рта, посмотрел на него и встряхнул. Его губы двигались, производя подсчет, потом он что-то пометил на бумажке.

– Как я и думал, температура довольно высокая: 39 по Цельсию, 102 по Фаренгейту. Почему вы не в постели?

Его манеры были столь нарочито профессиональны, что Дели не удержалась от смеха.

– И с каких это пор вы стали представителем медицинской профессии? Вы обращаетесь с больным, как врач, но меня вам не провести. Вы сразу себя выдали. Видите ли, мой отец был врачом, и я знаю: настоящий доктор ни за что не скажет пациенту его температуру. «Таинственность – основное в нашей профессии, – говорил бывало отец, – все равно как колдовство у африканских шаманов.»

Рибурн улыбнулся, но тут же посерьезнел вновь.

– Однако же я разбираюсь в медицине достаточно, чтобы сказать, что с вашей температурой и вашим пульсом нельзя находиться на сегодняшнем ветру. Солнце обманчиво, на воде при юго-западном ветре оно не греет. Вам следует немедленно лечь в постель.

– Но…

– Пожалуйста, миссис Эдвардс! Видите ли, я чувствую ответственность за вас.

– Для этого нет никаких причин, – слабо запротестовала Дели, ощущая в то же время, как это чудесно, когда мужчина снова распоряжается ею, заботится о ней, решает за нее. Несмотря на ее теории о равенстве полов, она была женщиной до мозга костей.

– Где практиковал ваш отец? В какой части Австралии?

– Ни в какой. Понимаете, в известном смысле, он никогда не был в Австралии.

– В известном смысле? – Его веки дрогнули; она знала это свойство его темных глаз: они почти мгновенно отражали его настроение: юмор, скептицизм или озабоченность.

– Он похоронен в австралийской земле, но при жизни никогда не ступал на нее. Наш корабль разбился ночью накануне прибытия в Мельбурн. Вся моя семья утонула. – Прошло уже столько лет, но, когда Дели заговорила об этом, ее голос задрожал.

– Бедняжка! Но у вас, наверное, есть родственники в Англии?

– Дальние. Мой отец был единственным ребенком в семье, сестра моей матери умерла год назад в Эчуке, мой дядя – совсем недавно. Я была…

Приступ кашля прервал ее речь. Рибурн похлопал ее по руке и быстро встал.

– Больше не разговаривайте. Я отведу вас домой, то есть на пароход.

– Пароход и есть мой дом.

– Да, конечно. Но мне в это как-то не верится. Мне кажется, такая жизнь не для вас: вы так нежны, деликатны… Знаете, о чем я подумал вчера днем? Я подумал, как хорошо вы смотрелись бы в моей студии. У вас типичная внешность англичанки.

Рибурн пошел проводить Дели до пристани. Когда они вышли на широкую дорогу, ведущую к озеру, он взял ее под руку.

Уже подходя к пристани, Дели вдруг остановилась.

– Но я не видела ни одной вашей картины! – в удивлении воскликнула она. – Где вы работаете?

– А… На самом верху, надстройка над кладовой. Там много света.

– Эта маленькая славная круглая комнатка на крыше?

– Да, она же и обсерватория, и наблюдательный пункт. Там у меня телескоп, и я могу издали следить за приближением пароходов; оттуда хорошо видна и другая сторона озера. А иногда ночью я смотрю на звезды и планеты. Когда вы поправитесь, я вам все покажу…

«Ее лучше поместить в другую комнату. Побольше. Здесь нечем дышать». – В полузабытьи Дели услышала голос доктора. Он говорил отрывисто, словно чем-то был раздражен. Это был уже третий его визит за два дня: по-видимому, они решили, что она совсем плоха.

Дели только что очнулась от ночного кошмара, который с самого детства приходил к ней всякий раз, когда у нее была высокая температура. Ей казалось, будто она глотает бесконечную волнообразную сосиску с едва уловимым, но отвратительным запахом и таким же вкусом. Чем быстрее она ест, тем больше ее становится, и она должна глотать и глотать, иначе эта сосиска заполнит всю комнату и она задохнется в ее тошнотворных изгибах. У нее во рту все еще стоял этот вкус – вкус болезни.

– Можно? – Рибурн вошел в каюту и присоединился к Гордону и доктору, стоявшим у койки, так что маленькая комнатка оказалась битком набита людьми. – Я бы предложил, доктор, перенести ее к себе в дом. Мои тетки смогут обеспечить ей необходимый уход; и свежего воздуха там в избытке. На борту судна нет ни одной женщины, кроме самой миссис Эдвардс. Ее муж прикован к постели, здесь только кок и матрос, не считая ее сына…

– Двух сыновей, – пробормотала Дели, – и Чарли Макбина.

– Два школьника и пьяный старик. Я думаю, доктор…

– Согласен. Здесь не место для больной женщины. С озера поднимается сырой воздух. Нет вентиляции. Лучше перенести ее отсюда. Хорошенько укутайте ее – и на носилки. Фррр! – Этот последний трубный звук, исходивший из большого мясистого носа, потонул в огромном платке.

Рибурн дождался, когда доктор уберет платок в карман, и обратился к нему.

– Мне кажется, не стоит откладывать. Может быть, вы сразу же и переговорите с мистером Эдвардсом?

– Хорошо. А что касается вас, молодая леди, – Дели почувствовала легкое удовольствие, услышав такое обращение, хотя она и понимала его относительность: доктору, по-видимому, было далеко за шестьдесят, – в будущем вы должны быть очень осторожны. Никакой сухомятки. Никаких двадцатичетырехчасовых вахт. Теплая одежда. Горячая калорийная пища. Крепкий портер. Но сначала мы должны доставить вас на берег и вылечить. Фррр! – Доктор уткнулся в платок.

– Да, доктор, – покорно согласилась Дели. Она было забеспокоилась, как Брентон и мальчики обойдутся без нее, но ведь справлялись же они, когда она и Мэг уезжали в город. К тому же у нее не было сил спорить с доктором. Все ее тело горело в огне, и сильно болела грудь.

– Я оставлю рецепт. Отхаркивающая микстура, аспирин, грелка, грудной эликсир… Мисс Дженет отличная сиделка. Утром я загляну. До свидания, миссис… Фррр!

Доктор взял свою сумку и направился к Брентону. Рибурн ободряюще ей улыбнулся и ушел, чтобы предупредить своих тетушек и приготовить для нее комнату. Он знал: тетушка Дженет придет в восторг, узнав, что сможет показать свое искусство сиделки. А что касается тетушка Алисии… он знает, как с ней обращаться.

14

– Передай мне большой дуршлаг, Мэг, – сказала миссис Мелвилл, быстро сдвигая с плиты кастрюльку с цветной капустой. – Ты приготовишь пюре, дорогая?

Она подняла крышку и склонилась над кастрюлей, пар окутал ее румяное лицо с резко высеченными чертами.

Ну что за девочка, подумала она и вслух спросила:

– Это один из тех кочанов, что ты вырастила, да? Тебе бы быть дочерью фермера, Мэг. Это настоящее чудо.

Она сбросила «настоящее чудо» в дуршлаг, и оно лежало там – округлое, кремовато-белое и плотное, словно кучевое облако. Белый соус с большим количеством масла, посыпанный мелко нарезанной петрушкой, был уже готов и стоял на краю теплой плиты.

Мэг любила вечернюю трапезу. За окном уже сгущались сумерки; свет лампы казался желтоватым. Большая светлая кухня наполнена ароматом еды, приготовленной с таким совершенством, когда уже один запах вызывает наслаждение. Сегодня Мэг приготовила паровой пудинг и надеялась услышать слово похвалы от Гарри. Миссис Мелвилл постелила скатерть и вытащила из плиты подогретые тарелки.

– Можно звать мужчин, Мэг.

Она пошла окольным путем – через свою комнату, где взбила щеткой черные шелковистые волосы.

– Когда я выйду замуж, – сказала Мэг своему отражению, – я приготовлю обед, поставлю его в печь, потом пойду приведу себя в порядок, и уже тогда позову Гар… Я хочу сказать, моего мужа.

Ее чтение на ферме состояло в основном из женских журналов, которые миссис Мелвилл выписывала ради рецептов и модных выкроек, но Мэг прочитывала их от корки до корки: советы молодым женам, романтические сериалы, всякие истории, которые начинались со случайной встречи, а заканчивались свадебными колоколами. Из них девочка черпала все знания об окружающем мире и отношении полов, оставляя без внимания житейский опыт матери. «Мое замужество – думала тринадцатилетняя Мэг, – будет не таким».

Ее муж будет приносить ей цветы ко всем праздникам; она будет встречать его каждый день с красной лентой в волосах; и каждый вечер в подходящий момент они будут уединяться, чтобы предаться особым, мистическим восторгам в постели. Она была деревенским ребенком и давно наблюдала странные игры животных в различные времена года; на все это накладывалось ее богатое воображение: она в прозрачном шифоне, среди белых как снег, простыней, взывающая снова и снова о бесконечном, никогда не насыщающем ее блаженстве.

А когда появится ребенок, они будут стоять вдвоем над маленькой колыбелькой, украшенной оборочками и ленточками. Она никак не могла решить, кто это будет: мальчик, которого они назовут Ричард, или девочка по имени Робина; иногда, не зная, кого предпочесть, она останавливалась на двойняшках. Потом муж повернется к ней и нежным шепотом произнесет: «Дорогая, у ребенка такие же прелестные волосики, как у тебя», после чего их губы встретятся в нежном поцелуе.

– Мэг, ты позвала их? – В голосе миссис Мелвилл слышалось нетерпение. – Чай готов.

– Иду, иду… – сказала девочка нараспев и выскользнула из комнаты.

Затем они сидели вокруг стола, попивая крепкий настоявшийся чай, которым завершалась каждая трапеза, и миссис Мелвилл любовно поглядывала на Мэг. Сегодня эта девочка особенно хороша. Вот если бы у нее была такая дочь, думала миссис Мелвилл.

Дели открыла глаза и уставилась на пятнышко, видневшееся на голубовато-серебристых обоях. Чернильная клякса или же там сидит муха – нет, две мухи, и сейчас они машут крылышками.

Какая глупость! У мух нет крыльев, которыми можно размахивать, это может быть только одно – черная птица. И пока Дели следила за ней, птица выросла до размеров вороны. Она лениво хлопала черными крыльями, но не двигалась со своего места – серебряной решетки, рядом с голубой розой. Дели хотелось, чтобы птица улетела: она портила умиротворяющую гладь серебряного с голубым, на которой останавливались ее воспаленные глаза.

Откуда-то из-за решетки доносились голоса. Неужели она лежит в саду? Дели попыталась сосредоточиться и определить, наконец, где же она находится. И сразу ворона перестала хлопать крыльями, стала совсем маленькой и превратилась в жирную муху. Дели сообразила: она находится в доме Рибурнов, у нее на груди лежит какая-то тяжесть, мешающая ей вздохнуть, а во рту ощущается привкус болезни.

Теперь она узнала и голос доктора; интересно, он уже осматривал ее?

– Сильный жар, очень сильный. Ухаживайте лучше. Протирайте уксусом, чтобы снизилась температура. На вас можно положиться, мисс Дженет. Я бы предложил отправить в больницу, но сейчас ее нельзя трогать… Да… Фррр!

– Я буду стараться, доктор.

Дели слушала отвлеченно, словно речь шла не о ней, а о ком-то другом, кто никак с ней не связан. Чему быть – того не миновать: если уж так должно случиться, она готова оставить этот мир без борьбы. Ее не беспокоило, что будет с Брентоном, детьми, пароходом. Она видела, что ее жизнь – капля, нет, меньше чем капля, просто молекула в бесконечной реке вечности. Молекула Н2О. И при такой температуре она скоро испарится. Ее голова начнет испаряться первой, став необыкновенно легкой. Затем испарятся шея и плечи, а потом наступит черед сердца, и тогда все тело превратится в частицу потока…

Что-то холодное легло на ее губы, которых уже не существовало.

– Сосите этот кусочек льда, миссис Эдвардс. Я сейчас оботру вас, чтобы сбить температуру, и вам станет легче.

Перед ней тянулся длинный пустой пляж, и она шла по нему совершенно одна; высокая волна неожиданно стала настигать ее. Она побежала, но было уже поздно. Волна догнала ее, подняла, отбросила далеко за песчаные холмы и оставила там, задыхающуюся, но в сознании… Дели очнулась в постели под голубым шелковым одеялом, в большой комнате с голубовато-серебристыми обоями, которые она видела где-то раньше. Может быть, в другой жизни?

У окна на плетеном стуле женщина склонилась над вышиванием, – тетушка Эстер? Когда-то она обвиняла Дели в смерти Адама. Притвориться бы спящей, может она уйдет.

Но Дели слишком хотелось пить. Во рту у нее все пересохло. Не открывая глаз, она издала горлом какой-то жалобный звук и тут же почувствовала у губ холодный край стакана, руку, поддерживающую ее за плечи. Дели открыла глаза и увидела озабоченное лицо мисс Дженет.

– Спасибо. – Она снова опустилась на подушки, удивляясь собственной слабости, и сразу вспомнила все: прибытие парохода в Миланг, свою болезнь, приезд в дом Рибурна.

– Вы бредили, – сказала мисс Дженет с вымученной улыбкой, – по глубокий сон встряхнул вас. Ваши глаза снова стали ясными. Жар спал. – Тетушка вытащила маленький, обшитый кружевом платочек и вытерла губы – нервная привычка, как позже заметила Дели, – этим жестом мисс Дженет словно хотела убрать со своего рта всякое неподходящее выражение.

Она налила Дели лекарство с сильным запахом аниса и вышла, сказав, что приготовит для нее свежий апельсиновый сок. Дели лежала и смотрела в пожелтевший местами потолок, такой высокий по сравнению с деревянным потолком каюты. На полу был белый ковер, рядом с плетеным стулом – кресло, обитое лиловой парчой, на нем – переброшенный через подлокотник розовый халат из блестящего атласа. Кому принадлежала эта чудесная комната, яркий халат и отороченные мехом шлепанцы, которые она теперь разглядела? Может быть, миссис Алистер Рибурн, которая сбежала с торговцем шерстью? И как она могла со всем этим расстаться? Но потом Дели вспомнила одинокий берег озера, поселок в шестидесяти милях от ближайшего города, холодные юго-западные ветры, свободно разгуливающие перед домом, не защищенным ни единым деревцем…

В доме они, возможно, и создали уголок старой родины – с привезенной мебелью и произведениями искусства, но снаружи все так же воет ветер и туземцы из миссии Поинт Маклей стоят по углам улицы с затаившимися в их темных глазах нераскрытыми тайнами древнего континента. Белые дороги убегают на восток, за горизонт, и кролики, расплодившись в зарослях колючей опунции,[29] превратились из забавных существ, населяющих рассказы Беатрис Поттерс,[30] в настоящее бедствие.

Без детей, без всякого занятия для ума, с многочисленной челядью, освобождавшей от любых хозяйственных забот, – женщина, выросшая в городе, здесь заскучала. Утонченность мужа не спасала. Ей хотелось в Лондон. Но Рибурн мог предложить ей Марри-Бридж или Гулву.

Пламя нежно колыхалось в камине. Маленькие голубые искорки поднимались над Торящими поленьями, мерцали, исчезали и появлялись вновь. Дели в полудреме следила за ними. Какая роскошь – огонь в комнате, толстый ковер на полу и столько свободного места.

Мисс Дженет принесла ей апельсиновый сок и немного позже – куриный бульон и желе. Дели старательно ела и пила, хотя голода уже не чувствовала. Так приятно, когда за тобой ухаживают, когда лежишь спокойно, словно и вправду выброшен волной из привычной беспокойной жизни.

Дели только что проснулась и поела и вдруг обнаружила, что было далеко за полдень, вечерело. Дети, выпив свой чай, пришли ее навестить, хотя мисс Дженет предупредила их, чтобы они не мешали больной и долго у нее не засиживались.

Джеми, стесняясь, бочком подошел к постели и вежливо спросил, как она себя чувствует. Маленькая девочка уверенно прошагала к бархатному креслу, сдвинула в сторону халат и уселась, вытянув ножки вперед, с интересом разглядывая Дели.

– Как тебя зовут, дорогая? Джесси, не так ли?

– Меня зовут Джессамин Рибурн, – строго сказала девочка.

– Джессамин! Какое прелестное имя – как цветок!

– А как ваше имя? – спросил Джеми.

– Меня зовут Дели, или Дел, или Дельфина, ну и все подобные имена, а крестили меня Филадельфией, по названию города в Америке.

– Вашим именем назвали пароход, да? Я ходил к озеру посмотреть на него, дядя взял меня с собой, и механик нам все показал. Такой забавный… Ел лук, как яблоко.

– О-о! – простонала Дели.

– Я тоже хочу посмотреть… Почему дядя не взял меня? – захныкала Джесси, дергая ножками.

– Потому что ты – девочка. Девочки не могут…

– О нет, девочки могут все, – подмигнув Джесси, твердо сказала Дели. – И даже управлять пароходами. Вот только поправлюсь, и мы вместе с тобой пойдем в мой плавучий дом.

– Видишь! – сказала Джесси, скорчив брату гримасу.

– Но тетя Элли говорит, что место женщины в доме. «Ну конечно!», – сказала про себя Дели, улыбаясь в одеяло.

– Но Флоренс Найтингаль дома не живет, – задумчиво сказал Джеми.

– Молодец! Я вижу, Джеми, ты мыслишь самостоятельно.

От похвалы его бледное лицо немного разрумянилось. Слишком худой, подумала Дели, сравнивая его с собственными загорелыми, крепкими мальчиками. «Слишком избалован матерью. Вероятно, в ее жизни он занял место умершего отца; и, конечно, чересчур много женщин вокруг…»

Вошла его мать и с некоторой боязнью приблизилась к постели. Ее высоко поднятые брови придавали ей растерянный вид.

– Дорогая миссис Эдвардс, я так рада, что вам лучше… Боюсь, я была не очень полезна вам. В комнате больного я довольно беспомощна…

– Совершенно верно, – жестко сказала мисс Дженет, входя с медным чайником в руках, который она поставила возле камина. – Через минуту вам и вашим птенчикам придется уйти. Я собираюсь протереть больную.

– Птенчикам, птенчикам… – пропела Джесси, снова бросаясь в кресло.

– Я как раз за ними и пришла, – обиженно протянула миссис Генри. – У няни выходной, и они свели меня с ума. Буду рада уложить их, наконец, в постель.

– Не хочу спать… – захныкала Джесси.

– Пока я здесь, они могли бы приходить сюда; мне кажется, я сумела бы занять их, – сказала Дели. – Конечно, как только доктор позволит, я вернусь домой, но сейчас…

– Но сейчас они должны уйти. – Мисс Дженет решительно расстелила на кровати полотенце.

Дели казалось, что прошло много месяцев, прежде чем она смогла самостоятельно причесаться и взглянуть на себя в маленькое зеркальце, дрожащее в ее слабой руке. У нее не было сил поднять руки, чтобы уложить волосы, она просто заплела их в две длинные косы, вьющиеся на концах. Мисс Дженет надела на нее чистую ночную рубашку, застегивающуюся под горло и с оборочками вокруг кокетки; Дели с интересом оглядела себя в зеркало. Она удивилась блеску глаз на похудевшем, истончившемся лице.

– Дорогая, у вас чудесные волосы, – сказала мисс Дженет, взвешивая на руке одну из тяжелых кос. – Мягкие, пушистые и такие густые…

– Но эту седую прядь я ненавижу. Мне бы хотелось ее выдернуть.

– Глупости. Это облагораживает. – Она собрала полотенце, таз и мочалку. – Отдохните немного. Вам зажечь лампу?

– Нет, спасибо, я хочу смотреть на небо.

15

Дели попросила подвинуть ее кровать ближе к окну, откуда было видно озеро.

Дели лежала, следя за тем, как пляшут в золотистом свете крошечные пылинки, совсем как в тот, другой вечер четверть века назад и за тысячу миль отсюда, вверх по течению. Тогда она тоже была в постели, приходя в себя от сотрясения мозга. И было такое же чувство нереальности, будто доносившиеся до нее звуки жизни принадлежали какому-то иному миру. Потом пришел Адам и первый раз в жизни поцеловал ее.

И словно ожили воспоминания, раздался осторожный стук, и дверь отворилась. Мужская фигура возникла на пороге, и Дели на мгновение удивилась – неужели у нее опять бред. Но приглядевшись она узнала Аластера Рибурна, похожего на султана из «Арабских ночей».

Поверх брюк от костюма на нем был роскошный халат из белого бархата, отстроченный золотой нитью; кремовый кушак украшался золотыми кистями. Она была поражена и зачарована.

Он подошел к постели, встал между ней и окном и, выпростав из одеяла ее слабую руку, поцеловал.

– Слава Богу, вам лучше. Вы всех ужасно перепугали.

Дели мягко улыбнулась.

– Как же мне не будет легче при таком замечательном уходе и в такой роскоши? Ваша семья очень добра ко мне. Сегодня после обеда меня навестили миссис Рибурн и Джеми с Джессамин, а мисс Дженет так прекрасно все устроила.

– А тетушка Алисия?

– Мисс Рибурн? Нет, ее не было.

– Она ухаживала за вами, пока вы были без сознания. Она взяла на себя ночные дежурства и сменяла тетушку Дженет.

– Я поблагодарю ее, как только встану. Думаю, это будет через день-другой.

– Нет, ни через день и ни через два. – Он провел по голубому одеялу изящной белой рукой. – Сердце у вас ослаблено болезнью. Вам нужно лежать еще недели две. А плавать вы сможете не раньше, чем через месяц.

– Но я не могу! Я здесь разлеживаюсь, а пароход в это время стоит на приколе, и Брентон, и дети!.. – Я поговорю с доктором. Он не понимает…

– Очень хорошо понимает. С больным сердцем вы будете обузой для семьи; два инвалида на борту – не слишком ли? Я жесток. Но у вас нет выбора.

– Но я могу… – От волнения и слабости на глаза ее набежали слезы, и она крепко зажмурилась.

Он снова взял ее за руку.

– Вам лучше подчиниться; скажите спасибо, что вы выкарабкались. Потеряй они вас, им было бы гораздо хуже. А что касается меня… Должен признаться, я эгоистически радуюсь при мысли, что вы еще задержитесь в моем доме.

Дели открыла затуманенные слезами глаза и, встретив взгляд его темных глаз, с нежностью глядевших на нее, вспомнила вдруг своего умершего кузена. Как будто ее жизнь шла по кругу. Снова приблизившись к смерти, она оказалась в странном доме, хотя на этот раз появилась не с моря, а с озер, и это был не Адам. Но, как и тогда, у нее возникло смутное ощущение, что он хочет ее поцеловать. Но она знала, что он на это не решится, считая, что и так зашел слишком далеко, позволив себе сесть на край ее постели.

Чтобы разрядить напряженность, Дели ребячливо сказала:

– Какой чудесный халат! Какой замечательный материал!

– Да. – Он позволил ее руке ускользнуть и запахнул на груди расшитую золотом ткань. – Это китайский бархат из Гонконга. Где-то есть еще два халата – кремовый и бирюзовый. Бирюзовый я пришлю вам. Он как раз подойдет к вашим глазам, хотя они темнее – в них больше ляпис-лазури.

– Я… я думаю, миссис Генри может одолжить мне… – Она указала на кресло, где разметался халат из розового атласа. Рибурн быстро встал, сделал шаг вперед и замер, повернувшись к ней спиной. Она увидела, как напряглась вся его фигура.

– Как это здесь оказалось? – спросил он неожиданно севшим голосом. Он обернулся, его глаза были полуприкрыты веками, но даже в тусклом вечернем свете она заметила в них вспышку ярости.

– Я не знаю. Он был там, когда я проснулась. И тапочки.

– Это вещи моей жены. Я распорядился все сжечь. – Он схватил халат и тапочки и швырнул их в угол.

– Извините. – Он напряженно поклонился и вышел. Дели услышала, как он прошагал по коридору и стремительно распахнул дверь.

– Тетя Алисия! Я могу поговорить с вами в моем кабинете?

Некоторое время спустя вошла мисс Алисия Рибурн, и в комнате словно повеяло холодным бризом.

– Кромешная тьма! – отрывисто бросила она, задергивая на окнах занавески. – Я зажгу вам лампу. Или лучше еще и ночник?

– Только лампу, пожалуйста.

Когда пламя разгорелось и мисс Рибурн наклонилась, чтобы поправить фитиль, Дели заметила на ее щеках два алых пятна. Под рукой она держала великолепный халат из бирюзового бархата, расшитого золотистыми бабочками.

– Я подумала, – сказала мисс Рибурн, – что розовый вам не к лицу. Да и слишком легок для того, кто перенес пневмонию. – Она повесила бирюзовое великолепие на медный крючок и подняла все, что валялось на полу.

– У меня на пароходе есть шерстяной халат. Я пошлю за ним немедленно, поскольку, мне кажется, я еще не смогу уйти. До сего дня я не представляла себе, как тяжело была больна и чем я обязана вам и мисс Дженет. Я хотела бы от всего сердца поблагодарить вас.

Мисс Рибурн пожала плечами.

– Пожалуйста, не говорите об этом и не благодарите меня. Большую часть всех забот взяла на себя Дженет, во всяком случае я только, как велит Библия, исполняла свой долг перед странником, вошедшем в ворота.

«Совсем как тебя Эстер после моей болезни», – подумала Дели; у нее слегка закружилась голова от повторяемости всех событий. Когда мисс Рибурн ушла, она долго размышляла об этом круговращении. Было очевидно, что равнодушие мистера Рибурна к бегству жены ничто иное как маска. Должно быть, он здорово рассердился, если заставил грозную мисс Алисию кротко принести другой халат.

В течение следующей недели, воспользовавшись все возрастающей близостью с мисс Дженет, которая была гораздо доступнее, чем ее сестра, Дели отважилась расспросить ее о том давнем скандале.

– Миссис Аластер Рибурн очень красива? – спросила она, чувствуя, что переступает границу дозволенного.

– Ну, я бы не назвала ее очень красивой, – сказала мисс Дженет. – В ней не было ни представительности, ни роста, ничего такого. Конечно, я не хочу сказать, что маленькая женщина не может быть красивой – у нее были мелкие черты лица, небольшая нога и странные зеленые глаза. Котенок, называла я ее. И довольно хорошенький при этом. Но, можете себе представить, ее приятные манеры совершенно не трогали Алисию.

– Они не ладили?

– С Элли не так-то легко поладить. А жена Аластера, несмотря на ее мягкость, имела стальные коготки.

– Он очень переживал, когда она уехала? Хотя у них не было детей…

– У Аластера больше страдала гордость, чем сердце. Его мучило, что она уехала с мужланом, как он его называл, она, которую окружали красивые вещи и которой оказывалось самое нежное внимание. А она предпочла какого-то молодца из Лидса с ужасным северным акцентом и, конечно, без всякого понимания живописи и музыки. Я никогда не видела его таким рассерженным. Он сжег ее портреты – студийный и тот, что рисовал сам, выбросил в мусорную кучу одежду, которая осталась после ее бегства, и велел сжечь все, что напоминало о ней.

– Значит, это был ее халат, тот на кресле?

– Алисия не переносит лишних трат. Но все же я не могу понять, почему она хотела, чтобы вы его надели.

– А вы думаете, она сделала это намеренно?

– Да, и он это чувствует. Она знала, что он будет в ярости. Он не выносит, когда ему напоминают о ней. Я только удивляюсь…

Мисс Дженет с любопытством уставилась на Дели, ее довольно длинное лицо перекосилось на одну сторону. Она вытащила носовой платок и быстро вытерла губы, убирая этим жестом всякое выражение со своего и без того невыразительного лица.

– Что же вас удивляет?

– О ничего, ничего… Разве только по какой-то причине она хотела напомнить ему о его первой женитьбе… Алисия очень любит Джеми, – добавила она без всякой связи, явно уходя от разговора.

Дела была озадачена. Может быть, действительно, мисс Рибурн надеялась, что, увидев ее в этом халате, возбуждающем в нем мучительные воспоминания, он почувствует неприязнь к ней, к Дели? Но зачем? И какое это имеет отношение к тому, что мисс Рибурн любит Джеми?

– Я глупая старуха, моя дорогая, и позволила своим фантазиям увлечь себя. Хотя… У Элли есть второе зрение. Это шотландская черта. Иногда она знает, что случится с человеком задолго до того, как он сам узнает об этом.

16

«Филадельфия» и баржа стояли в полной праздности ниже пристани, тюки шерсти были уже увезены на грузовиках и сложены на огромных складах вблизи порта. Прибавилось солнечного света, сильно потеплело – больше походило на осень, чем на весну.

Дели напрасно тревожилась о Брентоне и мальчиках. Они очень хорошо справлялись без нее. Брентон полностью полагался на Чарли, а механик каждый день помогал ему с креслом, куда он усаживался, чтобы почувствовать ток крови в своих больных ногах.

Для мальчиков это было чудесное время. Они колесили в шлюпке по озеру, разыскивая лебединые гнезда, и каждый день ранним утром отправлялись на рыбалку – вытаскивали океанскую кефаль, которая в поисках пресной воды как раз здесь заходила в реку.

Гордон рыбачил больше из-за того, что ему нравилось стоять на якоре посреди прозрачной сверкающей солнечными бликами глади озера и видеть четкое отражение береговой линии в воде, а рыбацкий азарт в нем отсутствовал. Алекс был слишком нетерпелив, и когда клев был не очень хорош, он сразу начинал раздражаться. Но если кому-то из них удавалось вытащить рыбу, Алекс был счастлив. Он потрошил рыбу острым ножом и, целиком погружаясь в свое занятие, рассматривал спинной хребет, устройство костей, красную окаемку рыбьих плавников и самое удивительное – глаза. Он испытывал страстный интерес к тому, как они работают, как пригнаны друг к другу, – словно это была замечательная, сложная игрушка.

Для Гордона мертвая рыба с ее кровью и внутренностями была отвратительна, она переставала быть прекрасной сразу, как только в ней прекращалась жизнь и ее краски опадали. Он не мог заставить себя есть выловленную рыбу с удовольствием. Ему нравилось противопоставлять ее уловкам свое умение, но всегда претило отнимать жизнь. Когда водяные паучки попадали в каюту, он бережно подхватывал их кусочком коры или бумажкой и выпускал на волю, хотя и не любил их. У него было почти индуистское почитание жизни.

Доктор сам пришел сказать Брентону, что его жена не в состоянии вернуться на корабль; он ни словом не обмолвился о том, что был день, когда он сомневался в ее выздоровлении. Еще в свое первое посещение доктор почувствовал, что в этом большом человеке, несмотря на вынужденную бездеятельность, таится огромная энергия, а за его запинающейся речью угадал живой ум и железную решимость. Это его заинтересовало. Лечение людей с такими физическими недостатками было его хобби, и его методы намного опережали существующую медицинскую практику.

Придя второй раз, он принес Брентону книгу доктора Отто Шмельцкопфа.

– Пусть вас не смущает немецкий текст и странный шрифт, – сказал доктор Райсман. – На английский еще не переведена. Называется «Реабилитация». Вам нужны иллюстрации. Взгляните – самые новейшие упражнения. Фррр! – Он выдул из своего толстого носа трубные звуки и спрятал, носовой платок. – Теперь посмотрим: у вас есть какая-нибудь чувствительность в левой ноге? А в пальцах левой руки? Довольно хорошая? Хм, хм… Закройте левый глаз. Теперь правый. Не совсем закрывается, да? Голосовые связки тоже задеты. Но с этим вы уже в некоторой степени справились.

– Тяжелая… работа… Но я могу говорить.

– Вы споткнулись на главном: контролируемое дыхание. Основное – заглатывать воздух как лягушка: потом выталкивать его вместе со словами. Сначала это трудно, но у вас правильная мысль. Дальше. Как давно вы можете принимать вертикальное положение?

– Уже… пять… лет…

– А как долго?

– Пять часов.

– Значит, вот как вы сохранили свои ноги от атрофии. Мне нравится ваш дух.

– Встать… или умереть.

– Хорошо! У Диккенса в «Повести о двух городах» старый бродяга выходит из тюрьмы со словами: «Воскрешенный к жизни, я не хочу жить». Это, с точки зрения врача, ужасная вещь. Воля к жизни гораздо важнее лекарств. Теперь посмотрите на эти диаграммы.

Брентону казалось, что, поднимая каждый день тяжелую книгу, он уже делает одно из упражнений, рекомендуемых австрийским доктором, написавшим эту книгу. В ней было множество иллюстраций, показывающих упражнения для реабилитации мускулов, контролирующих пальцы, веки, челюсти.

– Совершенно очевидно, что поврежденные или атрофированные мышцы могут быть частично восстановлены регулярными упражнениями, – пояснил доктор Райсман. – Возьмите балетных артистов или акробатов. Вот что делает даже с нормальными мышцами постоянная тренировка. Вы ведь не хотите стать акробатом; вам нужно только двигаться под тяжестью собственного позвоночника, хотя бы медленно. Фррр!

– Именно так, – с силой выдохнул Брентон, – под тяжестью… собственного… позвоночника.

– Мы будем подниматься по этим лестницам очень медленно, миссис Эдвардс, – говорил Рибурн, останавливаясь на лестничной площадке, как раз на полпути к студии.

Дели заново училась ходить на своих одеревеневших ногах, чувствуя иногда острое покалывание. Она шла, тяжело опираясь на его руку. У нее уже совсем не осталось сил, а они добрались только до первой площадки. Но ничего не попишешь: она сама настояла на этом путешествии.

Дели чувствовала все возрастающий интерес к личности своего хозяина и не могла дождаться, когда же увидит, наконец, его работы и место, где он трудится.

– В доме совсем нет ваших картин. Почему так? – спросила она. – Я внимательно смотрела везде, когда встала, – ни единой.

– Да, вы правы. – Он отвернулся от нее и склонился над перилами, глядя в начало винтовой лестницы. – У меня нет иллюзий на свой счет, вот почему. В моей комнате висят одна или две – те, что я люблю, но и они не такого уровня, чтобы вывешивать их на всеобщее обозрение.

– Значит, вы никогда не выставлялись?

– Выставлялся, когда был моложе. Я состоял тогда в Южноавстралийском обществе художников, и мои творения регулярно вывешивались. Но они меня не удовлетворяли. И теперь я рисую исключительно для своего удовольствия, удовольствия самовыражения. Я думаю, это вообще единственный веский довод в пользу занятий живописью. Хотя, что касается меня, то есть и еще одна причина: желание удержать хоть что-нибудь в ускользающем потоке времени; что-нибудь, имеющее собственный порядок, независимый от некоего хаоса жизни. Поэтому, мне кажется, и существует искусство: из беспорядка и неопределенности оно создает определенные формы и образы. Впрочем, давайте поднимемся и покончим с этим.

Рибурн выглядел подавленным, даже его изогнутые брови, казалось, распрямились, вытянулись в одну линию, веки были опущены, скрывая выражение глаз.

– Да-да, я уже отдохнула.

Опускная дверь на шарнирах была поднята, поток солнечного света лился вниз, на желтоватое дерево лестницы. Они вошли через пол студии, и у Дели от восторга захватило дух. Ее глазам открылся мир с высоты птичьего полета, потому что шестигранные стены на высоте двух футов от пола были сделаны из стекла. На полу лежали два персидских ковра, многоцветие их красок пламенело в солнечном свете. В студии не было ничего, кроме дивана, покрытого бархатом в рубчик, двух старинных уютных кресел, мольберта и заляпанного краской стола с банками кистей и коробками масляных красок.

На мольберте стояла начатая работа – закат над водой, а все стены до пола были плотно увешены морскими пейзажами.

Море в лунном свете, на закате, на рассвете, темное от надвигающейся бури, яркое от солнечного блеска, кипящее белыми гребешками… Кроме моря, здесь были картины с изображением озера и залитых солнцем бухточек, образованных широким устьем Муррея. Больше ничего.

Дели с недоумением смотрела вокруг, не зная, что сказать. Чего же она ожидала? Не этого. Философская портретная живопись, может быть, жанровая живопись с сатирическим подтекстом, – все, что угодно, но только не эта романтическая увлеченность морем, полутонами лунного света и пробуждающихся рассветов. Здесь не было ни одной картины, написанной при ярком, богатом красками дневном свете.

– Ну? – Рибурн смотрел не на нее, а вниз, на озеро.

– Я потрясена, – сказала она наконец. – Это так неожиданно…

Дели ходила вдоль стен, не пропуская ни одной картины, внимательно разглядывая даже незаконченные наброски.

– Я не знала, что вы так любите море. Скажите, это Гулуа-Бич? Песчаные холмы, кустики сухой травы и бесконечный ряд волн, набегающих на берег, все купается в лучах красного солнца, висящего совсем низко над горизонтом.

Рибурн кивнул.

– Забавно, мысленно я видела этот берег почти всю свою жизнь, но всегда видела его холодным, холодным и белым, с голубым накатом морских волн и песчаными холмами, похожими на замерзшую пену.

– Очень похоже! Песок там не белый, но брызги морской пены в ветреные дни поднимаются в воздух и ложатся кучками, как снег, и волны разбиваются с ужасающим грохотом. А это я нарисовал в день большого степного пожара, когда отблески огня ложились на воду с удивительным медным отсветом. Устья Муррея здесь почти не видно, оно теряется в легкой дымке.

Дели с интересом разглядывала то место странного берега, на которое он указал и которое она часто видела в мечтах, – беспредельная даль необитаемого берега, о который вечно бьется Южный океан.

– Вот это мне нравится больше всего, – сказала она, наконец, снова останавливаясь перед маленьким этюдом с изображением волны, взметнувшейся навстречу раннему утреннему свету. Зеленая, прозрачная, увенчанная пеной, теперь она навсегда застыла в воздухе в тот момент, когда ее последний, завершающий напор начал ослабевать.

– Он называется совсем просто: «Волна». Мне несколько раз предлагали его продать, но я отказывался, он мне дорог больше других. Ну, и каков же ваш вердикт? Вначале вы совершенно притихли.

– Говорю вам, я поражена. Мне невероятно интересно. Вы человек, преданный одной теме; в вашей живописи много энергии, страсти; море – жестокий повелитель, говорит она.

– Я всегда предан одной теме и настойчив в достижении того, что меня интересует, – сказал он, серьезно глядя на нее. – Считайте, что вы предупреждены.

Она ничего не ответила и отвернулась к окну: какая ширь открывается глазу, какой вид на равнины, на озеро и дальше – на берег, примерно миль на двадцать. Пристань и «Филадельфия» казались отсюда игрушечными. От мыса Помандер шел пароход, оставляя за собой клубы дыма.

– Еще груз шерсти для нас, – сказал Рибурн. – Я думаю, это «Певенси». Ну-ка, посмотрим.

Он снял холст, закрывающий странных очертаний предмет у восточной стены, открыл окно и начал вращать окуляр телескопа.

– Очень удобно, если хочешь узнать о приближающихся пароходах и их грузах, – сказал он. – А по ночам я могу изучать луну и звезды. Часть крыши сдвигается назад, и телескоп поворачивается вот на этой установке. А часовой механизм – видите? – перемещает телескоп так, чтобы объект все время находился в поле зрения.

– Поразительно! Как бы мне хотелось увидеть и спутников Юпитера, и кольца Сатурна, и лунные кратеры… Это возможно?

– Вполне возможно, если вы дождетесь, пока стемнеет. Ночь будет ясная. Но сегодня Сатурн, к сожалению, за горизонтом. А пока взгляните на этот пароход. Он хорошо идет при таком штиле.

Дели приложила глаз к окуляру и увидела, как уменьшенный расстоянием пароход, словно по волшебству, подходит все ближе. В открытом окне рубки она заметила рулевого, смотрящего вперед и не ведающего о том, что чей-то глаз рассматривает его с другой стороны озера. Она увидела, как кто-то, матрос или механик, поднялся наверх и заговорил с ним, выбрасывая перед собой руку. Все они казались ненастоящими и напоминали движущиеся картинки, которые она показывала детям: живые фигурки двигались и жестикулировали, открывали рот, не произнося ни звука.

Дели, улыбаясь, повернулась к нему:

– Вы и на меня смотрели через эту штуку?

– Да, я видел, как вы выглянули из рубки, что-то сказали сыну, и оба рассмеялись. Потом вы вышли из-за мыса и волны со всех сторон накинулись на вас; я подумал, что вы растеряетесь или, по крайней мере, взволнуетесь, но ничего не заметил. Это произвело на меня большое впечатление.

– По правде говоря, я тогда сильно испугалась. Но почему-то страх взбодрил меня. Я сказала себе: «А забавно, не правда ли?» И в самом деле, неожиданно все оказалось забавным.

– Гордон замечательный парень. В ту ночь, когда у вас был бред, он сидел с вами до самого рассвета. Я предложил ему прилечь там же, в комнате, но он не захотел.

– Да, у него доброе сердце. Он напоминает мне…

И вдруг оказалось, что Дели рассказывает Аластеру Рибурну о своей первой любви – о кузене, который умер всего в девятнадцать лет, о мисс Баретт, о ферме в верховьях реки, о враждебном отношении тетушки Эстер и юном нетерпении Адама.

– Все было так давно, что порой я удивляюсь: неужели тот ребенок и я – один и тот же человек?

– Да, странно оглядываться назад. Вы сказали, Дороти Баретт? А сколько лет может быть сейчас этой женщине?

– Не знаю, думаю, лет шестьдесят. Да, конечно, ей должно быть около шестидесяти. Невероятно! Она была прелестной особой с мягкими каштановыми волосами, которые теперь, я думаю, стали седыми. Мы до сих пор раз в год, на Рождество, посылаем друг другу письма.

– Баретт, Баретт… Да, точно, та же самая фамилия! Я получил письмо от одних своих английских друзей, они настоятельно рекомендуют для моей племянницы и племянника гувернантку, которая у них работала. Она возвращается в Австралию и ищет место. Интересно, может быть, это та самая женщина? Она уже не молода.

– Вполне вероятно. Она писала, что в последнее время жила в одной семье в Дорсете, у Полкинхорнов. Они…

– Совершенно верно! Удивительно: это в самом деле ваша мисс Баретт. Насколько я понимаю, вы бы ее тоже рекомендовали?

– Полностью, без всяких оговорок. Конечно, прошло двадцать пять лет с того времени, как мы расстались, но ум у нее такой же ясный, как прежде, я сужу об этом по ее письмам. Было бы чудесно, если бы…

– Тогда вопрос решен. Мисс Меллершип справляется довольно хорошо, но она та же няня. А мне нужен человек, способный влиять на их умы и характеры. Юный Джеми уже вне моей компетенции, а его мать, откровенно говоря, влияет на него не лучшим образом.

Дели промолчала – она была несколько ошеломлена его откровенностью, подтверждающей ее собственное мнение о миссис Генри. Она снова посмотрела через окуляр на приближающийся пароход. В лучах солнца, уже клонившегося к горизонту, он был виден совершенно отчетливо.

– Когда он пришвартуется, мне нужно будет сойти вниз и уладить кое-какие дела, – сказал Аластер Рибурн. – Хотя до завтра разгрузку все равно не начнут. Я быстро. А вам лучше дождаться меня здесь – эти крутые ступеньки, да еще в сумерки… Я пришлю сюда еду.

– Благодарю вас. Я с удовольствием останусь и посмотрю на закат. Какое чудесное место для работы! Я чувствую себя птицей на вершине дерева.

– Но не смотрите на солнце через телескоп. Хорошо? Вы надолго ослепнете.

– Без вас я не буду в него смотреть.

– Я скоро вернусь, и тогда – у нас будет пир: сандвичи с цыпленком и… что вы думаете о бутылке сотерно?

– Превосходно.

Рибурн начал спускаться, и какое-то мгновение его голова торчала на уровне пола. Со своими летящими бровями и острой черной бородкой он напоминал ей Мефистофеля, спускающегося в преисподнюю. Затем она забыла о нем, растворившись в необъятном просторе стихий, и ощутила себя снова птицей, смотрящей на воду и землю из удобного гнезда.

Дели разглядывала стоявшую у пристани «Филадельфию» как нечто постороннее, хотя и говорила себе, что те двое, приплывшие на шлюпке и втаскивающие на борт мешок с рыбой, ее сыновья, что камбуз, над которым поднимается легкий дымок, ее камбуз и человек, который полулежит в кресле и медленно и неловко ест одной рукой, ее муж.

Она увидела маленькую, оборванную фигуру в бесформенной шляпе – Лимб бежал по палубе, а за ним со всех ног мчалась другая фигура – конечно, Чарли, преследующий своего заклятого врага. Лимб сделал прыжок и. оказался на пристани, затем повернулся и показал нос своему преследователю.

Дели улыбнулась: столько ярости выразил воздетый кверху кулак Чарли. Казалось странным, что она не слышит то единственное ругательство, которое всегда сопровождало этот жест.

Когда появилась с подносом служанка Этель, невероятно тоненькая, всегда веселая девушка, Дели с некоторым замешательством взглянула на изящно нарезанные сандвичи, вышитые льняные салфетки, хрустальные бокалы, запотевшую бутылку и подумала о своем первом ужине на «Филадельфии».

Омлет с луком и пивом там и цыпленок с вином здесь – символическая разница между той и этой жизнью. Но она полюбила пиво и простую еду в рубке или под тентом на палубе, в обществе Чарли, обнюхивающего каждый кусок, прежде чем отправить его в рот, потому что, говорил он, ничего не имеет вкуса, даже сырая луковица, если сначала ее не понюхать.

17

На «Филадельфии» кок с грохотом ставил на плиту кастрюли. Когда он подавал еду, то всегда производил много шума. Он был человеком весьма раздражительным и если что-нибудь ронял, ложку или миску, то в ярости еще и поддавал их ногой.

Ему до смерти надоело готовить рыбу, а эти проклятые мальчишки опять заявились с огромным мешком рыбы, а льда нет, значит, возись с ней прямо сейчас.

– Эй, вы ребята! – крикнул он, – Забирайте!

Обычно, когда еда была готова, он звонил в колокол. Это означало, что один из них должен прийти, взять для отца обед и отнести ему в каюту. Пока Дели болела, они делали это по очереди; сегодня была очередь Алекса.

Он взял поднос, на котором стояла тарелка вареной рыбы, измельченной и перемешанной с картофелем, чтобы Брентону легче было есть, и осторожно понес его на верхнюю палубу. Отец лежал, опустив подбородок на широкую грудь, задумчиво глядя в окно.

Брентон не любил, когда они долго оставались на одном месте, ему казалось тогда, что пароход застрял на мелководье, как нередко бывало в прошлом, и лежит, больной и бесполезный, – как он сам. Озеро было спокойно, его воды не струились, как воды реки, и, не видя движущихся берегов за окном своей каюты, он чувствовал, как в нем самом останавливается жизнь.

Кроме того, он скучал по жене, скучал гораздо больше, чем тогда, когда был здоров. Без нее он чувствовал себя судном без компаса, затерянным в открытом океане. Она придавала смысл его жизни, была связующим звеном между тем, каким он был, и тем, во что превратился теперь.

Чарли в последнее время совсем сошел с рельсов. Без постоянной ответственности за работающую машину, без твердой руки хозяйки он все время пропадал в Миланге, в пьяном загуле. Вся его еда состояла теперь из виски и пива, сырого лука и хлеба. Руки у него так дрожали, что Брентон больше не подпускал его к себе с бритвой. Роскошная борода, отросшая за это время, была, в отличие от седой головы, красивого золотистого цвета.

У Алекса детское обожание отца не прошло до сих пор, хотя жизнь низвела этого сильного человека на уровень ребенка, с почти детской зависимостью от окружающих. Алекс неловко присел на краю кровати и спросил:

– Хочешь, я покормлю тебя?

Брентон фыркнул и сердито выкатил глаза:

– Зачем? Я… могу… поесть сам. Что… каша? – Он недовольно ткнул вилкой в тарелку.

– Рыба под соусом, папа. Океанская. Горди и я только что ее поймали, свежее не бывает. Я намажу тебе хлеб маслом.

Брентон поднял вилку дрожащей левой рукой, обронив немного пищи.

– Послушай, папа, а ты мог бы переплыть это озеро? Я имею в виду – до болезни? Ты ведь был очень крепкий, правда?

– Что? Двадцать четыре мили… Не глупи, парень.

– Ну переплывают же люди английский канал,[31] разве нет?

– Да, переплывают… ты подожди… несколько годков, может, я еще попытаюсь… – Алекс с сомнением посмотрел на отца. – Подожди, сынок… пока я… выберусь… из этой каюты. Я тебе покажу. Почему нет? Я был… лучшим плавном… на всем Муррее.

Алекс был ошеломлен.

– Но, папа! Ты же никогда не встанешь!

Кровь прилила Брентону к лицу, покраснели даже его голубые глаза.

– Кто тебе сказал… эту чушь? Кто?

– Я не… не знаю, я думал… – Алекс смутился. – И Чарли, когда пришел выпивши, плакал и говорил, что ты никогда больше не перепрыгнешь через борт.

– Ха! Я… покажу тебе кое-что, парень. Дай… эту веревку. Там, за дверью. Теперь… привяжи в ногах кровати. Крепко. Без бабушкиных узлов. Подай мне… конец.

Брентон взял конец, веревки и дважды обмотал вокруг левой кисти. Затем, упираясь в постель ногами, подтянулся и принял сидячее положение. Он подтягивался до тех пор, пока не согнулись колени. Потом он повернулся на ягодицах и его ноги соскользнули на пол. Затем он обхватил стойку, к которой была привязана веревка, двумя руками и, медленно распрямляясь, встал на своих дрожащих ногах.

Брентон бросил на сына торжествующий взгляд и тяжело опустился на кровать, пот заливал ему лицо.

– Ну как? Могу я стоять… на своих… ногах? Не говори матери. Удивлю ее. Я становлюсь сильнее… с каждым днем.

Алекс был потрясен.

– Здорово, папа! Ты и в самом деле думаешь, что сможешь переплыть озеро?

– Доктор сказал… плавание самое полезное. В воде… меньше вес… Но не должно быть слишком холодно. Подожди… немного.

Алекс не мог сдержать восхищения.

– Вот здорово! – Я тоже хочу стать доктором и помогать таким, как ты.

Впервые со времени болезни Дели почувствовала голод. Солнце село, сразу потухли краски на небе, и огромная зеркальная гладь озера потемнела. Дели с нетерпением ждала Аластера Рибурна. Наконец она услышала на лестнице его шаги; сначала увидела в люке его темную шевелюру, разлет бровей, затем показались его орлиный нос и острая бородка, за ними появилась и вся щегольская фигура.

– «Из глубин ада явился я приветствовать тебя», – пробормотала Дели про себя, увидев его в новом великолепном халате – на этот раз из японского шелка мефистофельского красного цвета.

– Да вы чуть ли не в темноте! – вскричал Аластер. – Почему вы не попросили Этель зажечь лампу? А, она принесла вам ужин, но – увы! – не захватила лед. Ленивая девчонка! Мы должны выпить вино прежде чем оно согреется.

– О, пожалуйста, подождите зажигать свет! Я люблю смотреть, как появляются первые звезды.

– А я люблю смотреть, что я ем! – невозмутимо ответил он, поправляя фитиль большой керосиновой лампы с разрисованным стеклянным колпаком, похожим на тот, что она разбила у тетушки Эстер много лет назад. – Кроме того, я хочу видеть вас.

Отдаленное воспоминание шевельнулось в ее мозгу. Кто-то когда-то уже говорил ей эти слова, но она не могла вспомнить, в какой связи. А Рибурн вытащил пробку из бутылки и, попробовав немного золотистого вина, протянул ей полный стакан и палил свой.

– За будущее!

– Боюсь, я всегда пребываю в прошлом.

– Так не должно быть. Это занятие для стариков, чья жизнь уже позади. А у вас, я убежден, впереди долгая и интересная жизнь, и я стану частью ее.

– О, я не понимаю…

– Ну вот! – восхищенно произнес Аластер. – Кто-нибудь когда-нибудь видел, как очаровательно краснеет старая женщина? Вы все еще как девушка: этот свежий цвет лица, серьезность мысли, которая видна в ваших глазах…

Дели посмотрела в сторону и сказала:

– Если вы не возражаете… я ужасно голодна. Еле удержалась, чтобы не наброситься на эти сандвичи до вашего прихода. Мне кажется, я не ела целый месяц.

– Бедняжка, вы ведь еще не начали нормально питаться. Я должен был заказать целого цыпленка. Я веду себя, как беспечный эгоист. И только потому, что предпочитаю на ночь легкую пищу. Пожалуйста, берите все.

– Нет, нет! – смеясь, запротестовала она. – Я не настолько голодна.

Легкое вино оказалось достаточно крепким для ее ослабевшего организма. Оно горячо побежало по жилам. Дели почувствовала радость и приятную теплоту. Она съела два целых сандвича и еще половину. К этому времени все более сгущающаяся темнота уже оттеснила короткие сумерки, но озеро еще продолжало удерживать последние остатки света, словно не желало отдавать ночи краски прекрасного дня.

Дели сидела, глядя вниз, на квадрат света, который означал окно каюты Брентона.

– Ненавижу думать о том, как он лежит там один, беспомощный, – задумчиво сказала она и вдруг ощутила, как нереально ее пребывание в этом чужом гнезде, вдали от всех жизненных тревог. – Завтра я должна вернуться. Он скучает без меня.

– Мне представляется, он всегда был очень деятельным человеком и оттого ему еще труднее, – заметил Аластер.

– Он был самым энергичным из всех, кого я знала. В молодости он мог без сна и еды работать двадцать четыре часа в сутки, а потом забавы ради переплыть озеро. А теперь… – Дели пожала плечами.

– Да, жизнь бывает чертовски зла. – Аластер вздохнул. – Я не знаю, утешают ли вас звезды, но когда передо мной неразрешимая проблема или меня одолевают тяжелые мысли, они успокаивают меня, как ничто другое.

– На меня так же действуют бегущие воды реки.

– Вы хотите сказать, река заставляет вас увидеть в истинном свете нашу обычную житейскую суету и мелкие неурядицы? Что-то подобное происходит и со мной, когда я смотрю на один из звездных городов Млечного Пути.

Он задул лампу и отодвинул часть крыши.

На них обрушился поток звездного света; высоко наверху стояла белая звезда Спика, потрясая своим сверкающим копьем.

– Над нами Вирго. Вы знаете созвездия Зодиака?

– Да, я умею ориентироваться по звездам. Я начинала учиться этому у капитана торгового судна, на котором мы плыли в Австралию. Капитан Иохансен… Он погиб вместе со всеми.

Она увидела себя двенадцатилетней девочкой, серьезной и старательной, с длинными развевающимися по ветру темными волосами.

«О, капитан Иохансен, что это так пахнет? Цветы?» – «Это деревья, так пахнут эвкалиптовые деревья. Даже если б земли не было видно, я б по запаху ветра знал, что по курсу Австралия».

«Австралия!» – Тоненькие руки ухватились за поручни, глаза напряженно вглядываются в темную воду у неясно вырисовывающегося берега, над которым запрокинулось звездное небо: ее первый взгляд на землю обетованную.

«Смотри на северо-восток, и ты увидишь, как встает Арктур, прекрасная желтая звезда…»

Но быстро набежавшие облака затянули все небо, и она никогда не увидела желтой звезды, поднявшейся над морем. Много, много лет назад…

– А где Арктур? Вон там, над горизонтом? – спросила она теперь.

– Да, в созвездии Волопаса; видите, он похож на часть хвоста большого змея, летящего вверх тормашками.

– Можно мне посмотреть?

– Когда смотришь на звезды в телескоп, они несколько разочаровывают, хотя их яркость усиливается. Подождите, я подлажу для вас. Вот так. Теперь приспособьте окуляр для своего глаза.

Аластер чуть отступил, чтобы она могла подойти к окуляру, но остался стоять рядом. Часовой механизм прогудел, сильный желтый пучок света ударил ей прямо в глаза. Дели вдруг ощутила интимную близость их положения – одни, в темноте, едва освещаемой светом звезд, вдали от всех, на крыше дома. Казалось, сейчас они ближе к небу и звездам, чем к земле и людям.

– Видите? – голос у него сделался низким, глухим, как будто из уважения к могущественному присутствию иных миров. – А вот и Юпитер, на него стоит взглянуть прежде всего.

Дели посмотрела в окуляр и задохнулась от восторга. Светящийся шар, почти лишенный цвета, сверкающий как алмаз, прекрасной формы, опоясанный кольцом маленьких спутников.

Аластер стоял так близко, что она чувствовала на своих волосах его дыхание. Если она отклонится назад или немного повернет голову… Дели продолжала стоять, склонившись к окуляру, пока ласковая рука не отодвинула ее в сторону.

– Теперь звездный город. Сферическая гроздь, около пятидесяти тысяч звезд, все одного и того же происхождения. Для невооруженного глаза это просто бледное неясное пятно. Но если смотреть через окуляр высокой разряжающей способности, оно кажется неисчислимым скоплением звезд. Вон там, видите, недалеко от Магелланова облака? Сегодня вечером их хорошо видно. Ну вот, смотрите!

И снова громкий вздох восторга. Звездный город, город звезд. Звезды, звезды и звезды, слившиеся в одно туманное пятно…

И еще чудо: созвездие Тарантула, появившееся из облака пылающего газа и темной межзвездной пыли; двойная звезда, зеленая и желтая, кажущаяся невооруженному глазу единой; шкатулка ювелира, горсть гранатов, алмазов и рубинов, разбросанных возле Южного Креста.

Дели чувствовала, что ноги ее начинают дрожать от слабости. С тех пор как она встала с постели, ей еще не приходилось так долго быть на ногах, да и подъем наверх утомил ее.

Она сказала:

– Думаю, мне сейчас лучше присесть.

– О моя дорога, бедняжка моя! Как это глупо: мой энтузиазм увлек меня. – Аластер усадил Дели в низкое кресло, сам сел у ее ног, и, когда ее глаза привыкли к звездному свету, она увидела, что он пристально смотрит ей в лицо. – Любители-астрономы, заполучив новую жертву, тут же начинают похваляться своими чудесами. У них развиваются собственнические чувства по отношению к небесным объектам, как если бы они сами создали их. Почему вы не остановили меня раньше?

– Мне не хотелось вас останавливать.

Они замолчали. И в наступившей тишине слышалось, как в зарослях камыша прокричал лебедь. Он взял ее руку и прижал к своему лбу.

– Вы не могли бы попросить меня что-нибудь для вас сделать? Я хотел бы сложить свою жизнь к вашим… ногам. – Он нежно прикоснулся губами к ее колену. – Что-нибудь, хоть что-нибудь. Вы должны повелевать мной.

– Но я ни о чем не хочу вас просить. Только… Только… об одном: не делайте мою жизнь более сложной, чем она уже есть. – Ее губы задрожали. – Я не ожидала от вас такого. Я думала, что эти чувства остались у вас в прошлом. Вы кажетесь таким сдержанным, таким самоуверенным…

– Я? – Аластер уткнулся лицом ей в колени, и она почувствовала, что мускулы его рта сложились в гримасу или улыбку. – Вот здесь вы ошибаетесь. У меня накопился огромный запас любви, но он никому не нужен. Я хочу одного – давать и давать; я ничего не прошу взамен, кроме того, чтобы вы не питали ко мне неприязни.

– Я и не питаю неприязни, как не питаю и любви. Поэтому нет вопроса – давать или получать. – У Дели появилось чувство нереальности происходящего: неужели это мистер Рибурн распростерся у ее ног и говорит с ней о любви? – Пожалуйста! – взмолилась она. – Встаньте!

Руки Рибурна крепко сжимали ее, а его лицо по-прежнему скрывалось в складках ее платья. Дели поймала себя на том, что гладит его по голове извечным материнским жестом, все еще чувствуя себя отрешенной от действительности.

– Это не вся правда; конечно, я хочу чего-то и от вас, я хочу вас всю, как хотел бы любой мужчина. Я не могу разделить себя на плоть и дух, тело и душу. Я люблю вас и потому хочу вас всем, что во мне есть, я боготворю ваш ум и ваше тело до самого последнего волоска на вашей чудесной маленькой головке.

– Тогда не надо расстраивать меня и дальше этими глупостями.

– Глупостями? Это самое возвышенное чувство из всех, о которых я когда-либо говорил. Ах, если бы я мог заполучить вас в постель, вы бы немного меня полюбили.

Теперь Аластер поднял голову и смотрел на нее, и голос у него был мальчишеский и дерзкий, она увидела сверкание белых зубов между его аккуратными усами и такой же аккуратной бородкой.

– Я немедленно, этой же ночью возвращаюсь на пароход.

– Ах, Дели, не нужно убегать от меня. Обещаю, я не буду докучать вам.

Руки Дели еще касались его головы, и она ощутила небольшую залысину. Дели бессознательно выпрямилась, поза ее стала напряженной. Да, Аластер не мальчик, которого можно оттолкнуть суровыми словами. «Настойчив во всем, что меня интересует…» Этому можно верить; но она также вооружена – равнодушием к нему.

Однако, вернувшись в свою комнату, Дели долго сидела на краю постели, ее душа и мысли были в таком смятении, что у нее не хватало физических сил, чтобы раздеться. Водная гладь озера, колеблемая полуночным бризом, без устали плескалась о берег мелкими волнами.

Дели не хотела притворяться перед собой, что удивлена неожиданностью случившегося; со времени болезни она знала, что нравится Аластеру, но к той еле сдерживаемой страсти, которая дрожала в его голосе, к такой глубине чувств она не была готова. Ей казалось, будто она идет по тоненькой корочке пробудившегося вулкана.

Вернувшись снова к своей обычной жизни, стоя у штурвала по двадцать четыре часа без перерыва, не имея времени много думать об Аластере Рибурне и его неожиданном объяснении, Дели все-таки выбрала момент и, как он просил, написала ему, не упоминая, однако, о том, что между ними произошло.

Она писала о своих делах, о плане строительства передвижных складов на озере Виктория, предложенном ею Департаменту общественных работ, о живописи и картинах, которые он ей показывал.

«Вы разбудили во мне огромную жажду жизни; словно я спал годы и теперь пробудился от долгого сна. Я не прошу ничего, кроме разрешения сложить свою жизнь к вашим ногам и умереть, как умирает волна, разбиваясь о берег и уходя в песок, чтобы хоть немного выровнять путь под вашими ногами».

Стоя в одиночестве у руля, Дели иногда предавалась мечтам о жизни с Аластером: купалась бы в роскоши восточных шелков и безмерной роскоши его обожания; укрытая от всех тревог и забот, могла бы весь день заниматься рисованием, потом обсуждать свою работу с художником-собратом, а ночью с радостным волнением ждала бы его в своей постели в прекрасном, доме за озером.

Безумные, нелепые грезы, Дели это знала. Будь она даже свободна, никакая другая жизнь не могла бы сравниться с той, которую она вела. Уже только мысли об этом были предательством по отношению к Брентону и детям. Они нуждались в ней. Но действительно ли они нуждались в ней больше, чем Аластер? Впрочем, суть не в этом: ее долг быть с ними. Долг… Холодное слово, приносящее безрадостное утешение… Поколения строгих непреклонных пресвитериан[32] стояли за ней, выражая свое мрачное одобрение.

18

– Мэг, твоя мать будет здесь во второй половине дня, – сказала миссис Мелвилл. – Ты сделаешь для нее торт?

– А ты думаешь я забыла? – вскричала Мэг. – Я отмечала на календаре каждый день. – Она отбросила назад прямые черные волосы, жест, который появился у нее в последнее время. Мэг была тоненькая-претоненькая, хотя и не очень высокая, с острыми плечами и длинными ногами – настоящий жеребенок. У нее была бледная, почти бесцветная кожа, но на худом подростковом лице жили огромные, глубокой синевы, глаза.

Не было человека, который не обратил бы внимания на прекрасные глаза Мэг, но самой ей казалось, что они только подчеркивают невыразительность всего остального: курносый нос и прямые непослушные волосы.

Миссис Мелвилл смотрела на нее с обожанием.

– И не представляю, что скажет твоя мать. Ты такая худышка! Без масла и сметаны от тебя бы просто ничего не осталось. Ты недостаточно крепка, чтобы жить на пароходе и питаться чем попало.

Мэг остановилась посреди кухни.

– Недостаточно крепка? Но, Мелви (так она называла свою приемную мать с самого детства), я совершенно здорова, ты же это знаешь!

Однако миссис Мелвилл не сдавалась.

– Тебе не хватает веса и не забудь, ты в таком возрасте, когда ничего не стоит заболеть туберкулезом и зачахнуть. Я бы глаз не сомкнула, если б не знала, что ты три раза в день получаешь горячую пищу и выпиваешь на ночь молоко. Ты не думаешь, что было бы лучше пожить с нами еще годок, другой?

– О, я не знаю… – Мэг была добросердечным ребенком и понимала, что миссис Мелвилл обидится, если она не согласится. Но Мэг скучала по матери и братьям; ах, почему нельзя жить сразу в двух местах! А тут еще Гарри! Если она вернется на пароход, то вряд ли когда-нибудь его увидит.

И она с воодушевлением сказала:

– Мне кажется, я могла бы остаться еще ненадолго, конечно, если мама сможет без меня обойтись.

– Я думаю, будет лучше, если ты сама это предложишь. Твоя мать знает, я всегда рада тебе, и она должна попять: это полезно для твоего здоровья. Да и Гарри будет скучать.

Этот новый поворот темы был подсказан появлением сына. Он прошел прямо к хлебнице и, не глядя на них, отрезал себе кусок фруктового кекса.

– Правда, Гарри? – спросила Мэг, покраснев, но ее румянец был столь бледным, что миссис Мелвилл ничего не заметила, но самой Мэг, казалось, что ее щеки полыхают огнем.

– Ммм… Что правда?

– Мы будем скучать по ней, если она вернется на корабль, не так ли, Гарри? – вмешалась его мать.

– Точно, как о больном зубе. – Он откусил кусочек кекса.

– Гарри!

Он усмехнулся.

– Да это я так. Как ни скучать, если мне больше некого будет дразнить. До смерти люблю смотреть, как ты злишься. К тому же у тебя неплохо получаются кексы.

Для ослепленной любовью Мэг это звучало как романтическое объяснение в любви.

– Ну вот! Видишь? – торжествующе сказала миссис Мелвилл. – А мистер Мелвилл… он считает тебя за свою собственную дочь.

– Спасите меня! Я думал, у меня будет сестренка покрасивее.

– Прочь с дороги, чурбан, мне нужно делать торт, – сказала Мэг, толкая его.

– Сама уходи, худышка-худобышка!

– Гарри, марш отсюда!

После небольшой потасовки он позволил вытолкать себя.

– Сильна!.. – насмешничал он. – Маленькая мисс злючка.

Мэг как раз заканчивала трудиться над тортом, украсив его розой, выжатой из свернутой воронкой бумажки, когда у берега раздался гудок «Филадельфии». Она бросилась из дома, потом вернулась, сняла выпачканный в муке фартук и, перепрыгивая сразу через две ступеньки, вырубленные в крутом откосе, влетела в объятия Дели, как только та ступила на берег.

Дели показалось, что девочка похудела, и она спросила, не много ли ей приходится заниматься домашними делами. О нет, ответила Мэг, она любит эту работу.

Ну как она могла рассказать матери, что сохнет от любви к недавно вернувшемуся солдату, на десять лет старше ее, герою, который потерял на войне два пальца?

Мэг поднялась на пароход, чтобы повидаться с отцом и поцеловать его большое красное лицо в обрамлении пушистых бакенбардов. Он взял ее тоненькие запястья в правую руку, которая была слабее левой, и сжимал до тех пор, пока она не закричала.

– Видишь? Раньше у меня это не получалось. Я скоро снова буду водить пароход.

Мэг крепко обняла его и побежала к братьям.

– Придете на ферму? Я специально сделала торт.

– Тогда хорошего не жди, – сказал Гордон, который уже разложил на корме рыболовную снасть.

– Принеси нам кусок побольше, – сказал Алекс. – Я собираюсь сегодня поплавать.

– Я тоже, – сказал Бренни, который только что появился на борту.

Мэг держала Дели за руку, пока тропинка взбирающаяся вверх по откосу, не сузилась настолько, что они уже не могли идти рядом. Она подумала, что мать превосходно выглядит, даже в своем старом армейском жакете, который, казалось, подчеркивал ее тонкие черты лица и изящные руки. Годы спустя она будет стоять в толпе, приветствующей Эми Джонстон, единственную женщину-пилота из Англии, и отметит ту же кажущуюся хрупкость и такой же девический облик в сочетании с мужской твердостью и решительностью.

В глазах Дели появилось какое-то свечение, молодой задор; хотя ее решение непреклонно, о чем она и сказала Аластеру, приятно все-таки в ее возрасте снова почувствовать себя любимой и желанной.

«Боже, как все сложно!» – с некоторым самодовольством думала она, припоминая настойчивость и Сайрэса Джеймса.

Дели не подозревала, какие сложные чувства пробудила у своей дочери: ей не приходило в голову, что Мэг больше не дитя.

– Я думаю о твоем будущем, дорогая, – говорила Дели. – Тебе не хотелось бы стать доктором? Мне кажется, я могла бы сейчас заплатить за твою учебу. Конечно, учиться придется долго.

– Нет, я хочу быть медсестрой, – не раздумывая, ответила Мэг.

– Прекрасно, по крайней мере у тебя есть какое-то желание. Можно договориться о твоей практике в больнице в Уэйкери? Впрочем, года два тебе еще придется побыть дома: ты слишком молода.

– Дома?

– На пароходе, конечно. С нами. Ты можешь практиковаться на отце. Он говорит, что ты и сейчас гораздо лучшая няня, чем я.

– Это потому, что ты нетерпелива, мама. Л как ты думаешь, я не могла бы остаться здесь еще на год? Мелви говорит, я немного худая. А если буду болеть, меня не возьмут работать в больницу. А правда, что у тебя был туберкулез? Мелви рассказывала…

– Какая чепуха! Диагноз оказался ложным. Она напрасно пугает тебя своими баснями. Во всяком случае, доктор рекомендовал мне жизнь на реке, и, вплоть до этого последнего приступа пневмонии, я была совершенно здорова. Но пока еще я быстро устаю и без тебя мне трудно…

– Конечно, я вернусь, если ты плохо себя чувствуешь! Но… – Слова о Гарри замерли у нее на губах. – Но, может, иногда я смогу сюда приезжать?

– Посмотрим, – сухо сказала Дели, но про себя решила, что заберет Мэг навсегда. Миссис Мелвилл слишком сильно влияет на нее. Дели вспомнила, каким неожиданным тоном разговаривала с ней прошлый раз миссис Мелвилл – тоном собственника. Мэг – дочь Дели, и она не собирается ее ни с кем делить. Хотя, вполне вероятно, очень скоро ей придется уступить Мэг какому-нибудь молодому человеку.

Стояла ранняя весна и, подходя вместе с Мэг к дому миссис Мелвилл, Дели обратила внимание на миндальное дерево, усыпанное цветами. Оно протягивало свои широко раскрытые соцветия жестом, полным искренности и очарования. Казалось, дерево подставляло свою, невинную чистоту грубым ласкам ветра и чувственным прикосновениям самозабвенно трудившихся пчел.

19

«Брентон, я хочу поговорить с тобой; меня беспокоит Мэг». Если бы она могла обсудить с мужем свои проблемы, переложить груз ответственности на другие, более сильные плечи! Но Дели чувствовала, что такой разговор невозможен. Теперь Брентон был занят только собой, дети интересовали его мало; большую часть времени он проводил, глядя в странную немецкую книгу – Дели сомневалась, что он когда-нибудь ее прочтет, – мрачно размышляя над своим состоянием.

Возможно, ее беспокойство напрасно. Дели не верила, что даже суд присяжных может отобрать ребенка у его матери, если ребенок сам этого не захочет. Но Дели пугало упорное нежелание Мэг возвращаться домой.

Стоя в рулевой рубке, Дели внимательно смотрела вперед, потому что перед ними уже открылся Лонг-Рич. Еще один поворот, и они подойдут к строительной площадке третьего шлюза, где уже всюду идут монтажные работы. Первый шлюз почти закончен, и вскоре, проходя через него, они должны будут платить пошлину.

Лучше было бы устроить склады в Ренмарке и вообще избегать низовья. Но тогда она не увидит ни Сайрэса Джеймса, ни Аластера Рибурна. Без сомнения, это было бы разумно, однако такая возможность не вызвала у нее энтузиазма. Вероятно, как раз сейчас они могли бы ей помочь, хотя Сайрэс слабо разбирался в австралийских законах. Выходя на линию невидимого пока канала, Дели переложила штурвал и опять задумалась о своем.

Ей до сих пор не верилось, что миссис Мелвилл всерьез ополчилась против нее. По-видимому, гибель Джима сильно изменила ее, вывела из обычного состояния равновесия. Дели вспомнила, как запылали щеки миссис Мелвилл, когда она потребовала, чтобы Мэг вернулась с ней на пароход; разговаривая с Дели, она после каждого слова поджимала губы; ее рот был упрямо сжат.

Дели могла бы пойти на компромисс, если бы не странная неприязнь этой женщины, заявившей, что пароход не место для воспитания детей, что ни одна настоящая мать и не подумала бы тащить туда такую хрупкую девочку, и пусть она вспомнит, что уже потеряла одного ребенка!

И вот тут-то Дели пришла в ярость; она выбежала из кухни, не притронувшись ни к чаю, ни к торту Мэг, а миссис Мелвилл кричала ей вслед: «И если ты попробуешь ее забрать, я подам в суд! Суд не позволит тебе разрушать жизнь ребенка».

Мэг в это время вышла, чтобы позвать к чаю мистера Мелвилла и Гарри, и обмена любезностями не слышала. Дели перехватила ее на обратном пути и велела тут же идти на пароход, – они немедленно отплывают вверх по реке. И не нужно складывать вещи, путь возьмет только немного теплой одежды, остальное они купят в Ренмарке. Но Мэг заупрямилась: в этот вечер Гарри пригласил ее поохотиться на лис с прожектором.

А Дели вела пароход с тяжелым сердцем: она оставила свою дочь с женщиной, которая могла настроить ее против родной матери и семьи. Дели не хотела насильно уводить Мэг, и у нее не было времени ждать, пока та переменит свое решение: нужно было пройти строительную площадку третьего шлюза сегодня, пока не закончена перемычка, потому что вскоре поднимется вода, и обходный путь станет почти не судоходным.

Впереди открывалась широкая водная гладь, по одну сторону которой тянулись луга с возвышающимися тут и там гигантскими деревьями, по другую – вздымались на высоту более сотни футов утесы – желтые, слоистые, словно медовые соты. Когда они оказались под утесами, Дели заметила, что колыхание их теней образует у самого подножия зеленые гроты, заполненные папоротниками и мхами, которые росли так низко, что почти купались в воде. На утесах не было ни одного зеленого стебелька; ничего, кроме металлического цветка – пустоцвета – ветряной мельницы да длинных табачных кустов.

«Филадельфия» сделала следующий поворот, и перед Дели открылся вид на третий шлюз. На левом берегу, под утесами, там, где простиралась довольно широкая равнинная полоса, были разбросаны навесы и временные сооружения. Перемычка была как раз посередине реки, а по обеим ее сторонам с бешеной скоростью прорывалась вода. На полном ходу, преодолевая встречный поток, «Филадельфия» подошла к левому берегу и остановилась.

Не доверяя своему решению, Дели хотела поговорить с Сайрэсом Джеймсом и собиралась послать к нему с запиской одного из мальчиков. Гордон и Лимб помогли установить сходни и едва их закрепили, Лимб тут же стал носиться по ним взад и вперед.

Чарли спустил пар, позвал кочегара, приказал ему загасить в топке огонь, и лишь потом поднялся наверх и встал у сходен, опираясь рукой на поручень.

Он стоял, держась за поручень, и вдруг округа огласилась его диким воплем. Выкрикивая ужасные проклятия, он поднял палец кверху и начал яростно сосать его. Затем стремглав бросился вниз и, согнувшись чуть ли не пополам, склонился над землей.

– Ты, сатаненок! – взревел он, распрямляясь и сжимая кулаки. – Ты это нарочно!

– Что он сделал, Чарли? – крикнула Дели, высунувшись из рубки. Лимб предусмотрительно исчез.

– Поставил сходни на термитник, вот что он сделал. Огнем горит! О-о-о, помогите!

– Чарли, иди сюда, я приложу пластырь. Гордон, ты и Лимб отодвиньте сходни, осторожно, вот так… Нам не нужна на борту колония термитов.

Пока она успокаивала Чарли и осматривала его палец, который уже покраснел и превратился в твердый пузырь, на борту без всякого вызова появился Сайрэс Джеймс.

– Похоже, нам придется задержаться, – весело сказал он, приветствуя ее. – Если и дальше так пойдет, тот участок, который мы отвоевали при помощи перемычки у реки, того и гляди заполнится водой и нам придется ждать, пока она спадет.

– Мы-то считаем, высокая вода лучше, чем низкая, – сказала Дели, направляясь вместе с ним в каюту Брентона. – А, Брентон? Разве не так? Мы чуть было не застряли в песке около вашего великолепного шлюза номер один – там было меньше четырех футов, хорошо, что вода вовремя поднялась. – Она говорила много, быстро, чтобы никто не заметил, как перехватывало у нее дыхание от близости Сайрэса Джеймса.

– Высокая вода – хорошая река, – сказал Брентон и в его голосе прозвучало что-то от прежней силы.

– Все это прекрасно, но нам нужно несколько засушливых лет, чтобы сделать шлюзы, и тогда низкой воде конец. С этими шлюзами и дамбой у Хьюма плевать вам будет на любую засуху. А плотина или несколько плотин в устье реки – это было бы идеально. Вы могли бы тогда останавливать реку хоть на полгода, пока вода снова не спадет. Одна дамба огромной длины! – Его серые глаза под густыми темными бровями зажглись каким-то фанатическим светом.

– Вы, инженеры, любите приручать природу, – сказала Дели, – изменять течение рек и перегораживать их дамбами. Но с этой рекой вам не справиться. Если вы слишком стесните ее, она смоет все своим могучим потоком.

– Нет, мэм. Мы умеем обращаться с реками. Все шлюзы имеют заслонки, которые могут открываться, когда вода высока, или опускаться. Что-то вроде форточек в запруде.

– А вы думали когда-нибудь об… осадках? Вы останавливаете естественное течение реки… канал начинает заливаться и, пожалуйста, – еще одно шоссе для этих проклятых грузовиков.

– Ну… об этом мы тоже подумали. Мы сооружаем модели реки и делаем пробы с песком, в любом месте, где есть похожий грунт: у озера Харта, например, в верховьях Пьяп-Рич, Капунда Айленд, Ренмарк-Рич. И только после итого строим плотину до середины реки, чтобы отвести поток в сторону и очистить русло для будущего канала.

– Очень опасно для пароходов, – заметила Дели.

– Ничего подобного. На дамбах поставят маяки, которые будут зажигаться по ночам.

– Совсем как предсказывал дядюшка Мэмфорд! – Дели улыбнулась в сторону Брентона. – «Жизнь на Миссисипи», о том, что уже повытаскивали со дна реки все коряги, осветили берега, как Бродвей, но к тому времени, когда переделают всю реку, не останется ни одного парохода. Что случится, если в устье реки не будет морского порта? В конце концов грузы можно перевозить по железной дороге и грузовиками.

– Э, нет, вот тут ваше правительство на редкость близоруко! Возьмите Америку или даже маленькую Голландию. Да они бы давным-давно прорыли канал и построили в устье Муррея морской порт. Но здесь штаты так соперничают друг с другом, что ничего путного не будет сделано.

– Наконец-то начали строить склады на озере Виктория и, «внутреннее дело штата» – дамбу в Новом Южном Уэльсе, а это вода для Южной Австралии.

– Да, шестьдесят человек с лошадьми и черпаками! На это уйдут годы. Там должно быть не меньше пятисот человек.

– К складам очень трудный подъезд, – продолжала Дели. – От Уэнтворта идет неширокая дорога через степь, иногда товар сплавляют водой, но Руфус так узок, что к озеру могут подняться только самые маленькие пароходы, такие как «Филадельфия». Мы надеемся на этом разбогатеть, ты знаешь?

Брентон мрачно улыбнулся.

– У нее светлая голова, у моей женушки. Что неплохо при таком никудышнем муже.

Дели смущенно взглянула на Сайрэса, и тот незаметно поревел разговор на другую тему, сказав, что вскоре они расстанутся: как только будет заложено основание третьего шлюза, он вернется в Канаду.

– Но к Муррею у меня навсегда сохранится особенный интерес. Нужно прихватить бутылочку воды из этой реки, ведь привозили же раньше святую воду из Иордана.

– Вода довольно темная, но мы ее все время пьем.

– Это хорошая, полезная вода, в ней много минеральных солей. Они разъедают днища кораблей быстрее, чем морская вода; поэтому приходится так часто очищать паровые котлы, – сказал Сайрэс Джеймс.

– А как же у нас внутри?

– Человеческие существа не машины.

– Я почти уверена, что у старого Чарли вместо сердца паровой насос. Он живет, дышит и думает машинами. Мне кажется, он умрет, если ему придется когда-нибудь уйти на пенсию.

– Он проспиртовался так, что будет жить вечно. Я думаю, он-то в полезности муррейской воды не сомневается.

– Кто? Я? Вы не обо мне говорите? Я вообще не верю в пользу воды, – сказал Чарли, возвестив о своем приходе небрежным стуком в дверь. – Настоящая дрянь эта вода. Посмотрите, что она сделала с моими котлами.

– Именно об этом я и говорил. – Закивал Сайрэс Джеймс– Поэтому и принес вам всем подарок – бутылку доброго викторианского вина (он поставил на тумбочку возле кровати большую бутыль шампанского), отпраздновать открытие первого шлюза.

Дели попросила Чарли охладить бутылку, а сама с мистером Джеймсом прошла в рубку, чтобы отметить на ее карте расположение шлюзов № 5 и № 7.

– Похоже, только они и будут иногда нас беспокоить, – они стояли в рубке, разделенные широким штурвальным колесом. – Карта тут ни при чем, просто хотела немного поговорить с тобой.

Его глаза широко раскрылись, он шагнул в ее сторону, но она предостерегающе подняла руку.

– Пожалуйста, Сайрэс! Выслушай меня. Сейчас я не могу обратиться к Брентону ни за каким советом, и поэтому хочу поговорить с тобой. О моей дочери, Мэг.

Она рассказала о странном поведении миссис Мелвилл, о явном нежелании Мэг возвращаться домой, о том, что боится совсем потерять дочь.

– Что же мне теперь делать? Нет ли чего-нибудь в законе о правах над несовершеннолетними? Эта женщина завладела Мэг, отказывается ее отдавать, настраивает против меня. Не сможет ли она забрать ее на законных основаниях?

– Трудно сказать. Мать обычно имеет преимущество, если только не будет доказано, что она не способна воспитывать ребенка…

– В том-то и дело! – Дели покраснела. – Она старается доказать, что я не способна, потому что… у меня когда-то было плохо с легкими, много лет назад, и потом… мой последний ребенок… умер на пароходе. И она говорит… О, это невероятно! Она всегда так хорошо ко мне относилась, брала к себе детей, помогала мне с ними и… и… – Дели закрыла лицо руками и оперлась на штурвал.

– О, Дели! Как бы мне хотелось помочь тебе! Если бы ты дала мне на это право! Но я ничего не могу поделать. Я никто для вас. Я не могу на тебе жениться и стать хотя бы отчимом Мэг. Скажу тебе только одно – езжай в город и получи официальный совет. Сделай это как можно скорее. Чем дольше она там проживет, тем труднее будет вернуть ее обратно. Пока она еще привязана к тебе, но ты не знаешь, под каким влиянием она находится.

– Ты хочешь сказать, что мне нужно судебное постановление, предписание, что-нибудь в этом роде, чтобы та женщина перестала ее удерживать?

– Да, и я не думаю, чтобы с этим у тебя были сложности, – ты ее родная мать. Но Мэг достаточно взрослая и может заявить о своих желаниях. Ты говоришь, она не очень хочет возвращаться?

– Есть какая-то причина, которой я не могу понять. Мне кажется, она что-то скрывает.

– В таком возрасте это обычно мальчик.

– О нет! Не думаю. Мэг еще ребенок. Я буду обратно не раньше, чем через неделю, нужно доставить партию товаров до Руфуса, но как только мы вернемся в Морган, я съезжу в город. Спасибо, Сайрэс, дорогой. Ты меня очень поддержал.

– Хотел бы я, чтобы ты позволила мне поддержать тебя еще и по-другому, – с чувством сказал он.

Она улыбнулась и выскользнула из-за штурвала.

20

Мэг пять раз провела щеткой по волосам, потом расчесала их снизу, чтобы они стали пышнее. Она очень волновалась в ожидании обещанной Гарри охоты на лис; от страха и волнения у нее даже заболел живот. Она будет с ним ночью одна, и вдруг что-нибудь произойдет.

Она вспомнила конец одного из рассказов в журнале «Мир женщины»: мужчина был гораздо старше девушки, она казалась ему просто ребенком, пока он неожиданно не осознал, что она уже взрослая; все закончилось свадебными колоколами.

Но сквозь радостное волнение пробивалось какое-то беспокойство. Мэг старалась не замечать его, но оно не проходило – ей вспоминалось лицо ее матери перед возвращением на судно: обиженное, удивленное и сердитое. О чем они говорили с Мелви? И почему маме так хотелось, чтобы Мэг ушла с ней в тот же самый день? Но она бессильна это сделать, она должна остаться на ферме до тех пор, пока ей не представится случай сказать Гарри, как она любит его.

С заднего двора послышались нетерпеливые звуки клаксона. Мэг надушила носовой платок одеколоном и заткнула его за пояс.

– Фу! – фыркнул Гарри, едва она забралась в кабину. – Чем это так воняет?

– Ты имеешь в виду мой платочек? Он пахнет, а не воняет.

Она выдернула платочек из-за пояса и поднесла к его носу, Гарри отпрянул назад:

– Черт! Хуже чем от старого лиса.

– Это одеколон.

Мэг засунула платок подальше. Она была в замешательстве. Во всех рассказах и рекламе духов говорилось, что мужчин привлекает запах, по Гарри, похоже, был не таким.

На полу кабины лежали незаряженные ружья, ей даже некуда было поставить ноги. Переносной прожектор с длинным шнуром мешал ей сесть рядом с Гарри.

Они подъехали к воротам, Гарри подождал, пока Мэг выйдет и откроет их. Потом, когда машина проехала, и Мэг закрывала ворота, она почувствовала необъятность ночи, поглотившей всю землю, ощутила звездный свет, таинственно мерцающий на облачном небе. В воздухе стояла свежесть недавно выпавшей росы, ночь была тихой и безветренной. Когда она снова села в машину, Гарри сказал, что видел лисью нору внизу, у края болота, в камышах. Туда они сначала и поедут, ее задача – держать прожектор и светить по его команде.

– Оставь свое ружье, – бросил он, выходя из машины. – Не желаю, чтоб меня пристрелила такая вот воинственная охотница. Ты сможешь стрельнуть и потом.

Мэг покорно шла по его следу, словно индейская скво за своим воином. Длинный шнур тянулся вслед за ней.

У Гарри не было с собой ни факела, ни фонаря. Но они легко передвигались при свете звезд, и постепенно их глаза привыкли к темноте. Они продрались сквозь колючие кусты бокаута, и вдруг Гарри остановился, поднял руку и жестом велел ей идти вперед.

Мэг, дрожа, прижала к себе прожектор. В камышах послышался шорох – лисы вышли из своего укрытия.

– Свет!

Она нажала на кнопку, и яркий луч прорезал равнину, высветив камыши. Лис увернулся от света, затем неожиданно побежал прямо на него. Он смотрел вдоль луча, не отводя от него глаз. И в этот момент глухо щелкнуло ружье.

– Попал! – Мэг торжествовала, видя, как лис опрокинулся на спину, несколько раз перевернулся и, безжизненный, затих. Но когда они подошли ближе, она почувствовала к нему жалость. Девочка погладила хищную остроконечную морду и пушистый хвост, потрогала свалявшуюся на спине шерсть. Из раны на шее еще текла кровь.

– Бедный старый лис, – пробормотала она.

– Бедный лис! – с возмущением повторил Гарри. – Готов поспорить, это тот самый лис, что на прошлой неделе поубивал всех цыплят. Его шкура того не стоит.

Он приподнял лиса и снова бросил его, презрительно хлопнув рукой по мертвому зверю.

Мэг была разочарована. Дикое животное, к которому они подкрадывались через ночь, превратилось в маленькую жалкую кучку у ног. Ее больше устроил бы лев или леопард.

– Ладно, пошли обратно, – сказал Гарри и зашагал к машине. Мэг зацепилась шнуром за куст и должна была вернуться, чтобы распутать его.

– Неудельные бабы! Ничего не могут, – бормотал Гарри, но голос его звучал беззлобно.

Когда они сели в машину, он зарядил ее ружье, свое же положил на пол.

– Держи его осторожно, дулом – в окно, а увидишь кролика – стреляй. – Гарри завел машину. – Не думаю, что нам еще повезет на лису.

Они ехали по самой вершине утеса, в двух сотнях футов под ними тихо катила свои поды залитая звездным светом река. Вдруг неожиданно откуда-то сбоку вынырнул кролик и запрыгал прямо перед их передними огнями, петляя из стороны в сторону, но оставаясь в их лучах. Гарри затормозил.

– Быстро! Стреляй! – закричал он.

Мэг подняла ружье; кролик сразу же остановился и сел, прядая ушами, и тут неожиданно оказалось, что она не может спустить курок. Мэг опустила ружье.

– Какого черт? В чем дело? Он же уйдет! – Гарри выхватил у нее ружье, но кролик уже пришел в себя и нырнул в темноту. Гарри выругался.

– Я… Я не могла убить его, когда он сидел и смотрел на меня.

– А… бабы! – повторил Гарри. – Не возьму тебя больше на охоту.

Эти женские штучки просто невыносимы. Он подумал о людях, которых видел убитыми, без всякого сожаления, словно это были кролики: кричащие, с выпадающими внутренностями, люди без лиц…

– Я тебе рассказывал о жарком? – спросил он.

– О жарком из кролика?

– Нет. Это было на передовой, и кролики уже все кончились. Мы стояли у фермы, рядом был небольшой огородишко с овощами. Однажды мы украли где-то кусок мяса, и я пополз на эту брошенную ферму, чтобы раздобыть каких-нибудь овощей. Когда начиналась уж очень сильная пальба, я отлеживался в воронках. Мне удалось отыскать в грязи несколько морковок и немного репы, и, радостный, я приполз с ними обратно.

Мы приготовили прекрасное жаркое; у кого-то оказалась луковица, и нам подарили половинку. Мы стояли вокруг котелка, я и двое моих товарищей, вдыхая чудесный запах и мечтая о еде, но вдруг прилетел снаряд и разорвался точно между нами.

Два моих приятеля были убиты тут же, на месте, прямиком отправились в мир иной. Взрывная волна оглушила меня и отбросила в сторону, но я был цел и невредим. А котелка – как не бывало. И представляешь, больше всего меня опечалила потеря жаркого. Я злился на этих проклятых немцев, я буквально скрежетал зубами. Только потом я начал думать о своих товарищах и что-то соображать… Я видел столько убитых…

Мэг сидела тихо. Она была неглупа и уловила связь между его рассказом и ускользнувшим от них кроликом.

– Я понимаю, – сказала она, наконец, понизив голос – Ты думаешь, глупо жалеть кролика, если… Ты убил много немцев?

Гарри пожал плечами.

– Много. Но хуже всего – первый. После этого ты как деревянный. Штыковая – это самое плохое, рты видишь, как они смотрят на тебя, когда ты их дырявишь. Совсем другое дело, если снаряд разрывается вдали, тогда ты не замечаешь, что делают осколки с людьми. Один мой приятель ослеп при обстреле. Большой, крепкий, сердечный парень. Я видел, как его вели в тыл – будто маленького ребенка.

Гарри машинально потер обрубки пальцев. Мэг положила свою руку на его. Всякий раз, когда он рассказывал о войне, ее начинала бить дрожь; дома он никогда об этом не говорил.

– Расскажи мне, как ты потерял пальцы, – попросила она.

Гарри резко оттолкнул ее и запустил мотор.

– Ну хватит, поехали. Ненавижу вспоминать про эти дела, – сказал он.

Мэг сидела в углу, и тихо глотала слезы. Она надеялась, что он поцелует ее, а вместо этого он отдернул руку, словно его укусила змея.

Еще один кролик стремительно бросился через дорогу. Гарри нарочно наехал на него. Только послышалось коротенькое болезненное «хрр», и кролик скатился вниз. Мэг содрогнулась, но ничего не сказала.

Стараясь загладить свою грубость, Гарри шумно хлопотал на кухне, приготавливая чай, и был совершенно на себя не похож. Увидев на ее лице следы слез, он почувствовал себя настоящим негодяем и в то же время рассердился, что она заставила его вести себя так, как он не привык.

Но Мэг, – он это понимал, – не злилась на него: она была такой же, как всегда, – кроткой овечкой, искренне благодарной за чай и ту неловкую заботу, которую он ей выказывал. Она пожелала ему доброй ночи и, как ребенок, подняла к нему лицо, чтобы он поцеловал ее, он почти бессознательно взял руками ее голову и неловко поцеловал в самые губы, по-детски мягкие и нежные, своими большими загрубелыми губами.

К его ужасу она обняла его за шею и начала лихорадочно целовать. Он разнял ее руки и почти оттолкнул от себя, но она смотрела на него своими огромными глазищами и бормотала какие-то нелепые слова:

– Я знала: что ты любишь меня, потому что я люблю тебя, так люблю, так люблю…

– Ради бога, Мэг! Мать услышит. Это не любовь. Ты увлеклась мной, потому что я старше и много чего повидал. Это переходный возраст. Ты его перерастешь.

– Нет, нет, нет! – простонала она. – Это навеки, навсегда. Я люблю тебя, потому что ты такой хороший, такой храбрый и такой…

– Я не храбрый! Что ты вбила себе в голову? – закричал он. – Видишь эту рану? Эту благородную, полученную на войне рану? Так вот: она сделана моим собственным ружьем, чтобы вернуться с этой треклятой войны сюда, домой. А мой брат не сделал этого и погиб. Вот он твой герой. Самострельная рана! Слышишь?

– Гарри!

Это была миссис Мелвилл, ее седые волосы свисали длинными прядями, обычно румяные щеки поблекли, она стояла в ночной рубашке, прислонившись к дверному косяку, как будто ноги ее не держали.

– Да, мам; и тебе тоже нужно знать. Какое облегчение – рассказать об этом! Я больше не могу быть героем Его Императорского Величества!

Миссис Мелвилл сделала несколько неверных шагов и опустилась на стул.

– Успокойся, сын, – тихо сказала она. – Не кричи, твоему отцу не стоит знать об этом. Только я рада, что у Джима хватило мужества пройти свой путь до конца.

– Джим стоит двоих таких, как я, и он должен был вернуться домой. Он! Ну уж теперь вы меня достанете!

– Да, ему повезло больше, чем тебе!

Мэг, словно ужаленная, бросилась на его защиту.

– Мне все равно, я знаю, нужно быть очень смелым, чтобы наставить на себя ружье. И перед этим ты убил много немцев. Я рада, что ты вернулся домой, Гарри.

– Спасибо, овечка. А теперь иди лучше спать. Все это из-за того треклятого кролика, которого ты пожалела. – Гарри слегка улыбнулся ей кривой улыбкой.

Миссис Мелвилл поддержала сына.

– Да, Мэг, дорогая, иди. Ты тоже иди, Гарри. Может, к утру я привыкну к этому. Что-нибудь еще осталось в чайнике?

Он пожал плечами и направился к двери, подобрав по дороге ружье, чтобы почистить его.

– Положи ружье! – закричала она.

Гарри взглянул на мать с холодной, циничной усмешкой.

– Ты думаешь, у меня хватит духу вышибить из себя мозги? Не беспокойся!

21

Поселок строителей на озере Виктория был настоящим маленьким городом, гораздо более цивилизованным, чем старый лагерь изыскателей, где люди жили в палатках, а расслаблялись они, устраивая шумные попойки, переходящие в бурные скандалы.

Здесь стояли небольшие домики с раздвижными перегородками для инженеров; и несколько отважных жен, пренебрегая отдаленностью и отсутствием удобств, присоединились к своим мужьям. Врача в поселке не было, но любой заболевший всегда мог рассчитывать на совет и сочувствие жены главного инженера, медсестры по профессии.

Лужайки перед домиками расцвечивались скромными газонами и бельевыми веревками, украшенными ярким бельем, взрослым и детским.

Раз в две недели «Филадельфия», протиснувшись через мелководный и узкий Руфус, подходила к крошечной пристани в месте впадения реки в озеро. Гудок «Филадельфии», разносящийся над водой, был сигналом – все бросали свои дола и устремлялись на берег.

Мелководное озеро, как всегда, голубело под безоблачным небом. По одному из его берегов тянулись низкие розовато-оранжевые песчаные холмы, усыпанные пышными кремовыми лилиями.

Дели мечтала нарисовать для Аластера этот озерный пейзаж, но увидев, как нежится озеро под лучами солнца, она поняла, что не сможет передать его спокойствие, безмолвную голубизну и мягкость охряных красок. Этот пейзаж был слишком безмятежен для ее теперешнего душевного состояния. Беспокойство о Мэг достигло предела. Она решила поехать в город на прием к адвокату.

Чарли уже начал впускать желающих на пароход. Первым посетителем была собака – эрдельтерьер, принадлежащий одному из строителей. Он прибыл с десятишиллинговой банкнотой в пустой банке, привязанной к его ошейнику, и клочком бумаги, на котором было нацарапано: «1 пач. прессован, табака, 1 дюж. спичек, 1 1/2 инд. чая. Пожалуйста, положите товар и сдачу в банку».

Собаку звали Ниггер. Рассказывали, что хозяин собаки научил ее вытаскивать из воды пустые бутылки, и теперь у него в хижине собралась огромная коллекция всевозможных бутылок, которую он надеялся со временем выгодно продать. Однажды кто-то попытался извлечь деньги из банки, что у Ниггера на шее – «и всего-то, чтоб пошутить,» – и чуть не потерял руку. Собака отдавала банку только у прилавка плавучего магазина.

Дели вытащила записку, положила требуемый товар и сдачу, дала собаке печенье и, ласково погладив ее, отпустила. Собака положила печенье у края воды и, прежде чем отправиться домой, съела его.

– Он всегда останавливается на минутку, чтобы пересчитать сдачу, – сказал мужчина с торжественно-серьезным выражением лица, известный под кличкой «Ларри-трепач», который стоял, небрежно облокотясь о прилавок: – Скажите, мэм, нет ли чего-нибудь горячительного? У меня большая потребность в темном четырехпенсовом.

– Вы знаете, что нам не разрешается привозить алкоголь в поселок строителей, – твердо сказала Дели. Ей было известно, что некоторые пароходы занимались перевозкой спиртного, один капитан хранил этот незаконный товар в скорлупе кокосовых орехов. Темным четырехпенсовым называлось отвратительное крепленое вино, настоящее черное пойло, которое было официально запрещено, потому что стало причиной нескольких драк со смертельным исходом. Она надеялась, Что никто из мужчин не вспомнит сейчас, как «Филадельфия» нагружалась когда-то виски, чтобы обеспечить питьем именно этот лагерь – тогда пароходом командовал еще Брентон.

– Бутылочки для детей? Да, да, есть, и самого последнего образца: чтобы легче было мыть, открываются с двух концов, – говорила она молодой худощавой женщине, затерявшейся в толпе мужчин у прилавка. Дели и молодая мать вполголоса поговорили о молочных смесях и пустышках. «Я действительно помогаю этим женщинам, занесенным судьбой в такое дикое место, тем, что подвожу простые, но жизненно важные вещи к самому порогу их дома, – думала Дели. – Кроме того, для них важно то, что есть женщина, с которой можно поговорить».

Прибыль росла, и торговля расширялась. Скоро у нее уже будет достаточно денег, чтобы дать одному из детей медицинское образование; не Мэг – Мэг хочет быть медсестрой. Впрочем, после суда ее финансовое положение, возможно, ухудшится. И слава Богу, что она не уступила домоганиям Сайрэса Джеймса: ее личная жизнь должна быть безупречна, – размышляла Дели.

Адвокат откинулся в кожаном кресле, сложил перед собой кончики пальцев и взглянул на Дели.

– Полагаю, ваша личная жизнь выше всяких подозрений. Вы ведь не живете врозь с вашим мужем или что-нибудь в этом роде?

– Нет, но он – лежачий больной, понимаете, и не очень интересуется детьми.

– И все же лучше, если бы он подписал заявление о возвращении ребенка. Если та женщина не сможет доказать, что вы ведете аморальную жизнь и не способны воспитывать ребенка или что домашнее влияние на девочку тлетворно и пагубно… – Он улыбнулся абсурдности такого предположения. У него был большой жизненный опыт, он любил хорошую еду, вино и женщин; но это хрупкое существо с большими синими глазами, полными печали, тронуло даже его циничную душу, ожесточившуюся за многие годы общения с человеческими слабостями и ошибками.

– О, нет, ничего такого, – с облегчением сказала Дели, тоже улыбаясь от того, что она твердо может так сказать. Никто, кроме нее, не знает, какой она испытала искус; в ее положении один только шорох сплетни может все погубить.

– Ну а остальное – то, что у вас был туберкулез, кочевая жизнь на реке, смерть вашего ребенка на пароходе, даже то, что Мелвиллы обеспечены и могут создать вашей дочери налаженный быт, – этого всего недостаточно, чтобы отобрать ребенка у родной матери. Девочка уже закончила начальную школу и всегда была послушным ребенком. Законы в отношении детей направлены на то, чтобы защищать их от явно неподходящих родителей. Насколько я понимаю, вам не о чем беспокоиться.

Провожая ее к двери, он вежливо улыбнулся, показав ряд великолепных зубов.

– До свидания, миссис Эдвардс. Я составлю прошение в суд, согласно которому вы получите особое предписание об устранении этой миссис Мелвилл от воспитания вашей дочери, она должна будет передать ее вашим заботам.

– А если девочка захочет у нее остаться?

– К счастью, она еще молода и суд сам решает, что для нее лучше. Если бы она была совершеннолетней, тогда другое дело.

Дели вернулась в свой отель в Аделаиде, раздумывая над тем, как хорошо, что этот добрый человек не знает всей правды. Может быть, следовало ему все рассказать? В самом тайнике ее души таилось нечто ужасное. Доктор в больнице в Уэйкери знал, а миссис Мелвилл, – так же как и Брентон, по-видимому, догадывалась что она несет ответственность за смерть последнего ребенка. Доктор держал тогда ее сторону, и она не сомневается, так было бы и сейчас, но сама она никогда не переставала корить себя. Как наше прошлое определяет наше будущее! Действие мгновенно – один шаг, одно слово, – а последствия остаются навсегда. Она вспомнила, как оттолкнула Адама и этим обрекла его на смерть. Где-то далеко-далеко в потоке жизни вы совершили какую-то незначительную ошибку, и ваша жизнь пошла по другому руслу и к другому концу.

Дели подумала о реке, о том, как Муррей, уже несущий свои воды на северо-запад, был остановлен в каком-то месте незначительным смещением земной коры и, резко повернув к югу, добрался в конце концов до Южного океана, вместо того чтобы истощить себя в песках внутренней Австралии, как многие реки, текущие на запад. Всего лишь изменение направления и вся история этой части континента пошла по-иному.

Когда они шли от Руфуса вниз по реке, с одной из пустынных излук их окликнул «старатель»-одиночка, живший в ветхой хижине, стоящей на самшитовом основании. Дели он напоминал немного Хэйри Харри с его простейшей философией, потому что Скотти, так звали старателя, избегал усердного труда. Но когда они подошли к берегу, оказалось, что его лагерь чист, как больничная палата: земля перед дверью тщательно подметена, пустые банки и бутылки сложены за хижиной, а ящики аккуратно составлены на берегу.

– Продал немного трески проходящему пароходу, есть что потратить, – сказал Скотти. – Табак – это то, что мне действительно нужно, табак, мука и чай. Я называю их предметами первой необходимости. Женщины к ним не относятся, так же как и пиво, хотя, заметьте, – сказал он, подмигивая, – окажись они тут, я бы не сплоховал. Но работать как раб, чтобы содержать жену и детей… Нет, это не для Скотти. Лежать на солнышке и смотреть, как бежит река, – вот мой идеал жизни.

Такое мироощущение, без сомнения, было еретическим в новом послевоенном мире с его всеубыстряющимися скоростями, джазом, автомобилями и аэропланами, безудержной потребностью делать деньги и преуспеть. Именно это двигало жизнь молодой бурлящей яростным напором страны. «Но почему, – думала Дели, – старый Скотти и кипящий энергией миллионер должны прийти к одному и тому же концу, и, укрытые мраморным мавзолеем или кучей песка на берегу реки, они одинаково обратиться в пыль?»

Чтобы подразнить Скотти, она сказала:

– Но вы ведь все-таки рыбачите, не так ли? Скотти пожал плечами:

– Едва ли это можно назвать работой. Я забрасываю удочку, несколько больших глупых рыбин виснут на конце и ждут, пока я вытащу их; или сами заплывают в сеть; я не прикладываю усилий, все само идет ко мне в руки.

Когда они шли вниз по реке, торопясь за новой партией товара, Дели задумалась, будет ли она когда-нибудь жить так, как мечтает. Она подозревала, что рождена странником, с извечной, навязанной судьбой жизненной активностью. Хотя все, что ей действительно нужно, это еда и кров, время, чтобы размышлять, и досуг, чтобы рисовать.

22

Когда Дели снова вернулась из города на пароход, стоящий в Моргане, Брентон приветствовал ее, сидя в кресле на колесах.

Дети были в восторге, они смеялись и танцевали вокруг нее, а Брентон улыбался со скрытой гордостью и удовлетворением. Начались школьные каникулы, и к ним присоединился Бренни. Мэг еще оставалась на ферме.

– Мама, ты даже не догадываешься! Доктор в Миланге дал отцу книгу, и он делал упражнения, а Чарли соорудил ему кресло на колесах.

– А вы знали обо всем и ничего мне не сказали? – Она поцеловала Брентона и вытерла слезы. – Так здорово, просто не могу в это поверить! Я так за тебя рада, Брентон.

– Я не хотел… тебя разочаровывать… если бы не получилось. Смотри! – Он повернул колеса руками и промчался по салону. – Я могу ездить всюду… по этой палубе. Чарли говорит, он сделает… подъезд к рулевой рубке. Тогда…

Дели задумалась. Тогда он может вернуться в рубку и стать капитаном не только формально.

Неожиданно она почувствовала, что не хочет уступать ему свое место, что ей нравится ее исключительное положение единственной женщины-капитана на реке, приятно уважение таких мужчин, как Чарли, капитана Фергюсанна и капитана Ритчи, отдающих должное ее способностям и независимому характеру. Она вспоминала с ностальгической грустью те времена, когда на ней не лежала такая ответственность и она могла дни напролет рисовать и бездельничать на палубе; но теперь такая перспектива ее не радовала. Впрочем, рубка от нее не уйдет, хотя командовать будет Брентон. В его лице уже появилось выражение решимости.

Потом Дели пришла в голову еще одна мысль: она может найти Брентону хорошего помощника, а сама снимет коттедж на берегу реки, где-нибудь по маршруту парохода, и создаст дом для Мэг. Тогда даже миссис Мелвилл не сможет сказать, что она не обеспечивает подходящий быт для ребенка. Дели не сомневалась, что вернет Мэг обратно – у нее на руках было судебное постановление, но она знала упрямство миссис Мелвилл, которая обязательно попытается заполучить Мэг обратно, сколько бы лет той не исполнилось.

…Тем временем Мэг металась между ослепительным счастьем и всеми муками юной безответной любви. Гарри, сам того не желая, был тронут ее откровенным обожанием, но в то же время оно пугало его, вызывало чувство неловкости, поэтому его нежность неожиданно сменялась резкостью, что удивляло и больно ранило Мэг.

– Когда мы опять пойдем на охоту? – умоляюще спросила она, когда он вернулся из Уайкери. Мэг поджидала его у ворот, чтобы поговорить с ним без матери. Миссис Мелвилл относилась к сыну с мягкой прохладцей, но Мэг была к нему более внимательна, чем прежде: в своей защите Гарри она видела нечто героическое.

Прежде чем ей ответить, Гарри крепко захлопнул дверцу грузовика. Его светлые брови сошлись, выдавая закипевшее в нем раздражение.

– Когда же, Гарри? Когда, когда, когда?..

– Не знаю, Мэг, и не приставай ко мне, – недовольно сказал он. – В последний раз охота была не такой уж удачной, чтоб захотелось идти снова.

– Но мы подстрелили лису…

– Да, мы подстрелили лису. А мать получила пилюлю горькой правды, от которой до сих пор не очухается.

– Все равно для нее лучше узнать все.

– Я думаю, если дать людям выбор, они предпочтут не знать правды, которая им неприятна.

– Тогда давай пойдем ловить рыбу с лодки, – предложила Мэг, изменив направление атаки.

– Хорошо. В воскресенье, во второй половине дня. – Гарри чувствовал, что безопаснее брать ее куда-либо днем: трудно предвидеть, что и где придет этой малышке в голову.

В воскресенье днем, когда Мэг только что ушла с Гарри на рыбалку, «Филадельфия» бросила якорь примерно в сорока милях вниз по течению, чуть ниже Моргана, собираясь наутро подойти к причалу и начать разгрузку. Портовая пошлина была так высока, что никто не швартовался, не убедившись прежде, что груз будет быстро разгружен и принят. Кроме других все возрастающих налогов, теперь взималась пошлина за каждый проход через шлюз номер один, официальное открытие которого состоялось в канун Нового года. Дели была довольна, что ее теперешний маршрут – от Моргана до озера Виктория – не проходит через шлюз.

Гордон раскладывал цветы между страницами книги, переложенными чистой бумагой. Бренни был с отцом и Чарли, который мастерил подъездной путь к рубке для кресла Брентона с блоком и веревкой, чтобы тот мог втягивать себя в рубку. Вся механика, как и всякая работа с отцом, притягивала Бренни как магнит.

– Понимаешь, тут будет работать пар, – пояснял Чарли, и его выцветшие голубые глаза загорались молодым блеском. – Трос от паровой лебедки поднимается к блоку, проходит через него и идет к подъездному пути. Совсем просто, не труднее, чем расколоть полено. Ну, а если…

– …а если не будут подняты пары, я не смогу попасть в рубку, вот что это значит, – сказал Брентон. – Ты что, будешь поднимать пары только из-за меня? Не пойдет, Чарли; нужно ручное управление, чтобы я мог передвигать себя сам: мне требуется взаправду что-нибудь совсем простое.

Брентон яростно толкнул колеса своего кресла и покатился к рулевой рубке, глядя на это возвышение в три ступеньки, как на землю обетованную; чувствуя себя честолюбивым юнгой, мечтающим о том времени, когда он сам поведет пароход. Его левая рука стала настолько сильной, что он действительно верил: ему удастся удержать штурвал на тех участках, где фарватер был сравнительно прямой. У него просто чесались руки снова почувствовать деревянные спицы большого штурвала, видневшегося за стеклами рубки.

Алекс молча наблюдал за всеми, пока ему не пришло в голову, что раз никому из старших братьев шлюпка не нужна, он может распорядиться ею по своему усмотрению. Идея взволновала его, но он спокойно пошел в каюту и начал методически собирать все необходимое для предстоящей работы: это будет, решил он, организованная по всем правилам научная экспедиция.

Алекс положил в шлюпку узелок с едой, спички, нож и жестяной котелок, затем вернулся за коробкой для образцов и тем, что он называл геологическим молотком, хотя этим самым молотком Чарли испокон веку плотничал. Затем он незаметно отчалил и, не торопясь, обогнул корму – на всякий случай, чтобы за ним не увязался Бренни. Мать рисовала и едва взглянула на него, когда он сказал, что берет шлюпку.

Алекс с удивлением сравнил тарелку, стоящую перед ней на голубой скатерти, кувшин и три яблока с тем, что было нарисовано матерью на холсте – что-то квадратное, обведенное черными толстыми линиями, а кувшин, простой белый кувшин, – она разрисовала чуть ли не всеми цветами радуги. Однако он ничего не сказал и тихо удалился. Алекс был самым тактичным из всех детей Дели.

Он торопливо греб, чтобы быстрее удалиться от города, и, оказавшись, наконец, за первой излучиной, сразу почувствовал себя единственным человеком на всей реке, как будто он – один из команды Стёрта, рискнувшей отправиться на китобойном судне нехожеными путями к неизвестному морю.

В другой лодке в сорока милях вверх по течению с удочкой в руках сидела Мэг. Она молчала, хотя вся была переполнена счастьем и разговорами.

У Гарри несколько раз клевало, но он ничего не поймал, поэтому настроение у него было неважное. На дне лодки лежала одна-единственная мурена, пойманная Мэг, но вытащенная Гарри.

– Давай выбросим эту жуть! – умоляла она, но он не послушался. Она ненавидела слизистую жабью кожу этой рыбы, отвратительные, словно резиновые, усы и ее вкус – вкус вареной змеи, как всерьез считала Мэг.

– С нее только надо снять кожу, – сказал Гарри, – мать замечательно ее приготовит. Но осторожней с иголками, они ядовитые.

– А по мне – так она вся ядовитая. Никогда не любила мурен. Ну почему мне не попалась славненькая серебристая форель?

– А я был бы рад поймать хоть что-нибудь, – сказал Гарри и погрузился в мрачное молчание.

Вскоре после этого Мэг вытащила двухфунтовую форель, и, хотя она гордилась уловом, у нее достало такта сдержать восторг и пожелать Гарри поймать что-нибудь вместо нее.

– На рыбалке ты посильнее, чем на охоте, – заметил он.

– Ну еще бы! Почти всю мою жизнь я прожила на пароходе, мы привыкли рыбачить на шлюпках, а на стоянках забрасывали сеть прямо с борта.

– А ты не скучаешь по посудине и своим старикам?

– Я хочу жить только с тобой и с Мелви, – сказала она и с пафосом процитировала: «…куда ты пойдешь, туда и я пойду; и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог моим Богом».[33]

– Не забудь, мать стареет, и она не вечна, а я, как представится случай, двину в город. Я остался здесь, только чтоб помочь отцу с урожаем.

Ошеломленная Мэг взглянула на него, потом уставилась на свою удочку, губы ее дрожали:

– Гарри! – Она умоляюще сжала руки, между ладонями – круглое гладкое удилище. – Гарри, возьми меня с собой. Я не вынесу, если ты уедешь! Не вынесу!

– Ради Бога, Мэг! Ты не можешь ехать со мной!

– Почему? Почему ты не хочешь взять меня? Можешь не жениться на мне, я не возражаю. Я только хочу быть там, где ты, хочу иногда видеть тебя. Тебе не нужно даже разговаривать со мной. Почему я не могу уехать с тобой? Я люблю тебя, Гарри.

– Но я тебя не люблю и не полюблю никогда, – отрезал он, чувствуя, как в нем опять закипает раздражение.

– О-о-о! – Мэг разразилась душераздирающими рыданиями, горестно опустив голову; черные пряди ее волос свесились за борт.

– Господи, но тебе же только четырнадцать!

– Как и Джульетте…

– Это пьеса. Ты просто романтическая школьница. Пора тебе открыть глаза и понять, что жизнь – не рыцарский роман и не великая трагедия, это всего-навсего грязный фарс. Снаряд свалился на котелок и оба мои приятели – в куски, а я жив. Почему? Будь я проклят, если знаю. Мать всю войну молилась, чтобы Джим вернулся живой, а он погиб за месяц до перемирия. Она прилепилась ко мне, а я, оказывается, даже не герой. – Он горько рассмеялся. – Что это, как не глупый фарс.

– Гарри! Не говори так! – Она смахнула слезы.

– Я ничего не могу поделать, Мэг. Внутри я как старик. Вот что сотворила со мной война. И дело не в том, что ты такая молодая, просто я слишком старый. Меня не интересует ни любовь, ни женитьба, ничего такое.

Потрясенная и безутешная, Мэг сидела, не произнося ни слова, пока он греб к маленькой площадке у крутого обрыва. Глядя на ее заплаканное лицо и движимый нежностью, Гарри, выходя из лодки, на мгновение, помимо своей воли, прижал ее к себе.

И она снова начала плакать, уткнувшись в его рубашку, а он будто окоченел: ее слезы ожесточили его.

Он не выносил, когда его оплакивали! Лучше бы Мэг остановила слезный поток и вновь стала резвой веселой овечкой. Борясь с раздражением, он дал ей носовой платок и подождал, пока она успокоится, затем они начали взбираться по крутому откосу к ферме.

23

Утренняя песня жаворонков на лужайках – вот что обычно вспоминалось Мэг, когда позднее она оглядывалась на тот период своей жизни.

Треск кузнечиков, голоса цикад на каждом дереве и на каждой заборной жерди складывались в горячую, дрожащую музыку – прекрасную летнюю симфонию.

Дели купила небольшой домик с маленьким участком, орошаемым прямо из реки. У них была собственная маленькая пристань из двух досок, к которой пришвартовывали лодку.

Алекс и Мэг ходили в школу, останавливая автобус на повороте шоссе. Когда Дели силой заставила миссис Мелвилл вернуть ей Мэг, она решила устроить для дочери дом на берегу реки; а Брентон тем временем водил пароход с помощью Чарли Макбина, нового помощника и двух старших сыновей.

Дели надеялась найти в дочери первую настоящую подругу, которой у нее не было с тех пор, как погибли сестры. Но ее ждало разочарование. Во время коротких визитов Мэг всегда была нежной и любящей дочерью, но теперь скрытность и замкнутость дочери огорчали Дели.

Гарри Мелвилл уехал с фермы; ходили слухи, что и в городе он задержался недолго – сразу купил билет на пароход, отправляющийся из Порт-Аделаиды.

Без Гарри ферма потеряла свою привлекательность, и Мэг вернулась домой, скрывая ноющую рану. Ей хотелось оказаться подальше от того места, где все болезненно напоминало о нем: гостиная, где они после обеда играли в карты; ворота на Уэйкери Роуд, у которых она поджидала его, места, где они ловили рыбу и охотились.

В доме миссис Мелвилл она не могла дотронуться до крана или до дверной ручки, не подумав при этом: «Здесь покоилась его рука». Ночами Мэг долго лежала без сна, перебирая в уме каждую сцену, припоминая каждое сказанное им слово, каждый день, проведенный рядом с ним.

Занятая своими мыслями, она обнаружила, что мать безмерно ее раздражает. Мэг, страдающая как женщина, чувствовала себя старше и умудреннее Дели, которая обращалась с ней, как с ребенком. К тому же ее неумелое хозяйствование вызывало у Мэг презрение. Она стала злой, придирчивой и вела себя по отношению к матери довольно вызывающе. Мэг всегда обращалась к Дели со словом «милая», но в этом обращении было больше снисходительности, чем сердечности. Постепенно все связанное с кухней и ведением хозяйства перешло к Мэг, а Дели делала покупки и ухаживала за садом.

Дели хотела бы, чтобы дочь стала художником, но, поскольку ее таланты лежали в другом направлении, ей было приятно видеть, какая она умелая. Дели пришлось признать, как хорошо ее обучила всему миссис Мелвилл. Ах, если бы Мэг была душевнее! Дели чувствовала, как поднимается в ней негодование, когда она сталкивалась с критическим взглядом дочери, с ее плохо скрываемой враждебностью.

Если бы много лет спустя Мэг спросили о физическом, предметном символе того лета, она назвала бы фрукты, созреваемые в саду: абрикосы, съедаемые прямо с ветки, горячие, с растекающейся во рту нежной мякотью; исходящие соком персики; локва[34] – золотистые восковые шары, в которых покоились гладкие коричневые зерна-камешки. Гроздья мускатного винограда свешивались со шпалер у задней двери и заглядывали в окно. Подлетали птицы и пробивали клювами просвечивающиеся виноградины, затем муравьи и пчелы облепляли каждую ягодку, на которой была нарушена кожица. Чтобы уберечь виноград, Дели обвязывала самые крупные гроздья коричневой бумагой.

Она любила сад, где на красном песчанике все росло в изобилии: томаты, дыни, арбузы с хрустящей темно-красной мякотью; сладкий картофель и маис, бобы; щедро плодоносили фруктовые деревья.

Дели отдыхала в этом благодатном месте, как отдыхает в оазисе странствующий бедуин перед тем, как снова отправиться в путь. Будущее виделось Дели пустыней, таящей неведомые опасности. У Брентона может снова случиться удар; они могут потерять пароход: говорят, движение на реке становится ужасным. Пессимистические рассуждения не мешали Дели брать уроки рисования. Три раза в неделю после полудня она спускалась на лодке в Ренмарк и присоединялась к таким же любителям-энтузиастам, как она. Здесь были только женщины. Дели получала удовольствие от занятий, да еще в приятной компании, но времени для ее собственных занятий живописью не оставалось совсем.

Ей казалось странным после стольких лет скитаний жить на одном месте, регулярно посещать занятия, делать покупки в одном и том же магазине и возвращаться домой, легко плывя по течению, наслаждаясь четким ритмом гребли.

От Аластера Рибурна приходили письма – нежные, страстные, полные любовной тоски, но она не позволяла им нарушать спокойный ход ее жизни. Дели не видела его больше года. Сайрэс Джеймс вернулся в Канаду и прислал ей прекрасный набор книг по искусству. Она впервые увидела во всей полноте работы Брака, Сезанна и всей парижской школы – неведомый чудесный мир, о котором она так немного знала.

Дели не испытывала симпатии ни к кубизму, пи к сюрреализму, но из каждого стиля она что-то брала и приспосабливала к своему видению мира. Временами у нее появлялось чуть ли не паническое чувство: все пришло слишком поздно, она потеряла двадцать лет, перестала расти и развиваться, а теперь не за горами старость и смерть. Ах, если бы время замедлило свой бег до спокойных ровных шагов ее юности! Но оно неслось с такой быстротой, что у нее кружилась голова.

За последние десять лет случилось столько всего важного: мировая война и ее последствия, эмансипация женщин, обуздание реки… И в ее личной жизни произошло немало: болезнь Брентона и его полувосстановление, неожиданное возрождение к жизни и управление пароходом.

Теперь у Брентона даже голос стал другим; и когда он отдавал распоряжения матросам, то почти не запинался. Ему помогали двое сыновей, которые, как и Лимб, откровенно обожали капитана и выполняли все его приказы. Гордону было девятнадцать, он уже готовился получить аттестат.

Когда Брентон впервые поднял Себя в рулевую рубку, Дели стояла рядом, чтобы помочь отойти от причала в Моргане, но как только они вышли на середину реки, Брентон ясно дал ей понять, что может управлять пароходом и один.

Он начал с критики того, как она берет повороты. «Осторожней, осторожней, срезай углы как можно мягче… Тебе мешает течение, держись середины…»

Дели так и подмывало сказать, что она разработала свой собственный способ разворачиваться, используя неравномерность течения, чтобы сберечь боковые мускулы корабля. Она спокойно подводила «Филадельфию» поближе к берегу, зная, что там нет скрытых песчаных отмелей, на которые может сесть судно. Брентон помогал, нажимая на штурвал с другой стороны.

– Дай теперь я, – прошептал он. Полузакрыв глаза, с выражением сладостной радости на лице он взялся за штурвал. Впервые за шесть лет! С дополнительной подушкой на сиденье он доставал почти до верха штурвала; своими мощными руками он слегка отклонил пароход с фарватера, чтобы иметь удовольствие положить его на прежний курс.

– Ну давай, старушка, давай, – бормотал он с нежностью. – А… есть еще порох в пороховницах! Легкая как птица, твердая как скала. Ну-ка, как она меня признает?.. Посмотрим, как она мне ответит…

Брентон бросил быстрый взгляд на Дели и неожиданно – то ли это отражение голубого неба в спокойной воде, то ли охватившее его воодушевление – кто знает? – но его глаза снова стали живыми, яркими, аквамариновыми, как Южный океан, чарующими и неотразимыми, какими она знала их много лет назад. Дели была поражена этой не свойственной ему нежностью; но контраст молодых глаз и постаревшего лица, седые волосы, отвислые щеки, складки кожи вокруг шеи безжалостно напоминали о прошедших годах, более безжалостно, чем это сделало бы зеркало.

Какая же у него сила духа! От полной беспомощности пробиться вновь к этой пусть не полноценной, но жизни, которая, без сомнения, много лучше, чем лежание в каюте. Но он хорошо понимал, что это всего лишь полужизнь, и возмущался беспомощной неподвижностью нижней половины своего тела и тем, что ему пришлось отказаться от тех удовольствий плоти, которые так хорошо ему были известны и которых он был теперь лишен.

«Я думаю, ты рада, – сказал он однажды Дели в грустную минуту, – что я никогда… не буду больше… мужчиной. Не будет ненужных детей, а?» А когда она поморщилась и запротестовала, он цинично рассмеялся: «Но это палка о двух концах, моя дорогая. Ты всегда была… горячей малышкой… а теперь… Господи, как подумаю о том, что ты будешь утешаться с… с…»

«Брентон, перестань мучить нас обоих! Конечно, меня это не радует и, конечно, я не… О, я даже не буду тебе отвечать, не буду это обсуждать». – И она в слезах убежала.

Единственным недостатком жизни в Ренмарке было повышенное дружелюбие его обитателей. Дели хотела иметь больше времени для себя, ей не хватало дня, хотя она поднималась с солнцем.

Через месяц после того как они поселились под Ренмарком, ей предложили вступить в «Клуб матерой», в «Женскую ассоциацию», в «Прогрессивную ассоциацию» и «Школьный комитет», и ей пришлось как можно тактичнее объяснить, что у нее нет времени для таких вещей.

Женщины, которые говорили с ней об этом, не могли понять, что же она делает, если не надо ухаживать за мужем, а дочь уже достаточно взрослая, чтобы помогать по дому, да и дом у нее небольшой. В приступе яростной активности они заканчивали хозяйственные хлопоты к 10 часам утра и имели в своем распоряжении целый день для сплетен и других таких же важных занятий.

Дели предавалась домашним делам спорадически, иногда в порыве активности она набрасывалась на стирку белья и уборку постелей, но чаше, проводив детей в школу, она выходила, чтобы вылить чайник, да так и оставалась в саду – теплота золотистого утра не отпускала ее, она что-то полола, сажала или просто стояла и, как дерево, впитывала солнце.

Затем Дели возвращалась на кухню, но вид грязной посуды, сваленной в раковину, действовал на нее столь удручающе, что под каким-нибудь предлогом, например взять из шкафа чистое полотенце, она уходила из кухни и начинала работать над незаконченным полотном. И лишь пробудившийся голод напоминал ей, что уже полдень и пора перекусить, да мало-мальски прибраться, прежде чем аккуратная Мэг вернется из школы.

Только спальни всегда были убраны. Прожив многие годы – в маленькой каюте, Дели привыкла аккуратно убирать одежду и как следует застилать постели; по пыль на верандах, крошки на полу – она этого даже не замечала, пока Мэг не начинала яростно наводить чистоту.

– Милая, ты ужасно безалаберна, – говорила ей Мэг со снисходительностью взрослого. Алекс был пунктуален и аккуратен от природы, так же как Гордон и Бренни были от природы неаккуратны; но Алекс никогда не видел смысла в уборке постели – ведь все равно каждый вечер приходится ложиться спать. Его комната была полна коробок с костями, змей и ящериц в бутылках, завалена коллекциями насекомых и бабочек, зверски проткнутых булавками. На каждом экспонате – аккуратно наклеенные этикетки. Ужасное место. Дели как можно быстрее заправляла его постель и убегала под теплое зимнее солнце.

Это утро было удивительно приятным; она вышла в сверкающий росой сад, где разливались светлые, прозрачные трели недавно прилетевших черных дроздов – казалось, их горлышки были заполнены росой.

Дели пропалывала бобы, руки у нее были в мокром красном песке, когда она услышала звяканье калитки и увидела аккуратную фигуру в светлом костюме и панаме. Сердце у нее неистово забилось, волосы упали на глаза, она сделала шаг, чтобы укрыться в доме, но было слишком поздно.

Аластер уже заметил ее. Она стояла в своем старом платье, которое всегда надевала по утрам, а он, улыбаясь, шел ей навстречу, улыбка у него была несколько натянутой, но в глазах его она увидела всепроникающую страсть.

24

– Как вы нашли меня?

– Я знал, что вы живете вблизи Ренмарка, и просто спросил на почте.

Они сидели в маленькой гостиной и вежливо разговаривали. Дели угощала его местным вином и фруктовым пирогом, который испекла Мэг. Игнорируя содержание его писем, и то, что произошло между ними в маленькой стеклянной комнате на крыше дома в Миланге, она старательно поддерживала атмосферу обычной дружеской встречи, рассказывая об уроках рисования, о саде, обо всем на свете, а он молча слушал, только иногда иронически приподнималась его бровь.

У Дели все время перехватывало дыхание и пересыхало во рту, она жадно выпила вино, пролив немного на ковер. Аластер продолжал наблюдать за ней, затем неожиданно нагнулся и, сжав стальной хваткой ее правое запястье, другой рукой отставил стакан с вином на маленький столик.

– Хватит, Дели, – сказал он. – К чему ты ведешь? Хочешь пустой болтовней удержать меня на расстоянии вытянутой руки? Не выйдет, ты это знаешь.

Дели заглянула в его темные глаза и замолчала.

– Да, знаю, – сказала она упавшим голосом.

– Я не видел тебя больше года, а ты рассказываешь мне о кормовых бобах!

Дели засмеялась.

– А чем плоха эта тема?

– Ты забыла о том, что я тебе писал.

– Нет. Но хотела бы. Ваши письма меня пугают. Вы слишком идеализируете меня! Я не та чудесная особа, образ которой вы носите в своем воображении, и когда вы обнаружите, что ваш лебедь всего-навсего гусыня, вы…

Аластер встал и, взяв ее голову, слегка отклонил назад, чтобы заглянуть ей в глаза.

– Какое прелестное лицо! – сказал он. – Врожденная красота. Когда ты состаришься, и тебе будет восемьдесят два, я все равно буду сходить по тебе с ума. Можно я приглашу тебя пообедать в твой восемьдесят второй год рождения?

– Через сорок лет? Если мы еще будем на этом свете.

– Ты проживешь до ста лет, – убежденно сказал он.

– Бог мой! Надеюсь, что нет! Я не хочу превращаться в развалину, лучше умереть.

– Ты никогда не будешь развалиной, ты всегда будешь женщиной.

Вдруг он резко поднял ее со стула, уткнулся ей в плечо, и они стояли так, молча, трепеща, его губы медленно ласкали ее шею, ухо…

Дели первая пришла в себя, слабым движением она оттолкнула его и почти упала на стул; она была потрясена и так дрожала, что не могла говорить, ей казалось, что у нее остановилось дыхание.

Это смешно, это невозможно, твердила она себе, чтобы Аластер Рибурн заставил ее так чувствовать. Она давно решила, что он ей не интересен, а теперь, ощущая его близость, не может ни думать, ни говорить.

– Твои дети возвращаются домой к обеду? – спросил он. Борьба со своими чувствами стоила ему немалых сил – лицо, дрожащие губы, горящие глаза, – он казался больным.

– Нет. Это слишком далеко. Им приходится ездить в школу на автобусе. Алекс, по-моему, очень способный и совершенно неугомонный; Мэг гораздо спокойнее и в чем-то совсем взрослая. Иногда у меня появляется ощущение, что она старше, чем я.

– Во многих отношениях ты еще девочка.

– Мэг всегда шокирует то, что мне недостает чувства собственного достоинства. По субботам мы ездим в город за покупками, и иногда, когда день чудесный и на сердце у меня легко, я начинаю петь, и тогда она чувствует себя очень неловко. Однажды я присела на обочине тротуара, чтобы сделать набросок старухи, которая ждала автобуса. Мэг прошла мимо, сделав вид, что не имеет ко мне никакого отношения. Мне кажется, я всегда иду не в ногу с ближайшими поколениями. Когда я была в возрасте Мэг, то шокировала свою тетку, которая меня воспитывала.

– Кукушонок в гнезде!

– Верно. Хотя чаще я чувствую себя пеликаном. Неловкая и неуклюжая птица, которая может жить только в своей стихии: в воде и в воздухе.

– Я думаю, ты феникс: твоя стихия – огонь. Твои прикосновения обжигают меня, твои глаза превращают меня в пепел, я весь охвачен пламенем…

– Аластер, пожалуйста, будь серьезнее. Мы говорим о…

– …кормовых бобах?

– Да, о выращивании овощей.

– Я бы предпочел выращивать твою любовь и привязанность. Я хочу прорасти в твоем сердце, вплести себя в твои руки, врастить себя как можно глубже…

– Аластер!

– Ладно, буду пай-мальчиком. Покажи мне все остальное в твоем доме и то, что ты написала.

Дели провела его вниз, в маленькую комнату, которая разделяла дом на две половины.

– Это мой рабочий кабинет, извини, никогда не могу здесь убраться. – Когда он всерьез стал смотреть ее полотна, законченные и те, что еще были в работе, она, вдруг занервничав, сказала: – Боюсь, в кухне ужасный беспорядок, я выйду на минутку…

– Оставь в покое кухню. Я хочу посмотреть твою спальню.

Видя ее изумленный взгляд, он с улыбкой сказал:

– Не волнуйся, Дели, я же обещал не преследовать тебя. Я только хочу посмотреть, где ты спишь, чтобы потом представлять тебя здесь – среди твоих детей, твоих овощей и твоих картин. Значит, вот какая твоя комната… Мне нравится белая мебель; это ты нарисовала на ней цветы? И гладкое цветное одеяло – ни кружев, ни оборок, никаких ненужных финтифлюшек. Да, это красиво и успокаивающе, и так… по-девически.

– Ну а чего ты ожидал: розовый атлас, позолоченная мебель, абажур из бисера?

Аластер рассмеялся.

– О Боже, нет! Не могу представить тебя где-нибудь еще. А знаешь, я часто вхожу в пустую спальню и воображаю, что ты там, как тогда, во время болезни. Маленькая, хрупкая в огромной кровати.

– Серебристо-голубые обои, белый ковер на полу, кресло, обитое темно-фиолетовым бархатом…

– И все это тебе нравилось.

– Слишком роскошно.

– Но ты должна быть окружена красотой и роскошью, потому что ты сама – прелестная частица мира красоты.

– Я предпочитаю быть свободной и не обременять себя какой-либо собственностью. Мне никогда не удавалось сохранить ни одной драгоценности, кроме обручального кольца.

Я тут же теряю их, как дерево кору, бессознательно, инстинктивно. Даже любовь – это груз, она может стать тиранией. У меня ужас перед любыми оковами.

– Так вот почему ты держишь меня на расстоянии? А может быть, это причуды твоей совести?

– Наверно, и то, и другое, – сдержанно ответила Дели. – Сейчас я приготовлю тебе обед. Принеси мне несколько томатов, пока я как-нибудь справлюсь с хаосом в кухне.

…Они еще сидели за столом, на котором стояла бутылка местного белого вина и остатки великолепного салата, – гордостью Дели, когда из школы вернулись дети. Заслышав издали голос Алекса, Аластер обошел стол и молча поцеловал ее долгим поцелуем, словно сожалея об упущенных возможностях этого утра.

25

Иногда Дели смотрела на своих детей как будто со стороны и удивлялась, что эти взрослые, самостоятельные люди – ее плоть и кровь. В каждой травинке было чудо, присущая только ей значимость, насколько же высока человеческая индивидуальность, развившаяся из крошечного яйца именно в этот сложный комплекс, именно с таким складом ума! Мысль о Мэг, которая выйдет замуж и родит дочь, которая, в свою очередь, произведет на свет дочь и даст начало целому ряду поколений, повторяющих ее личность, заставляла Дели остро осознавать жизнь как поток, единый от истоков до устья.

Она попыталась объяснить это Аластеру во время его следующего визита, но мысли о продолжении жизни в последующих поколениях оставляли его равнодушным; не имея собственных детей и не чувствуя потребности в физическом бессмертии, он был даже несколько раздражен ее благоговением перед очевидной неиссякаемостью жизни, перед семьей, человеческим родом. Он хотел, чтобы только его личность не имела конца, и верил, что так оно и будет: в некой сверхматерии, в форме, необъяснимой никакими физическими законами.

– Не верю, что с моей смертью все для меня кончится, – говорил он, – что моя личность, моя душа – или то, что ты любишь называть этим словом, – были вызваны к жизни только для того, чтобы исчезнуть после мимолетного пребывания здесь. То, что мы называем жизнью, возможно, на деле есть сон, мечта, почти полностью забываемая при пробуждении; а то, что мы называем смертью, может быть, и есть пробуждение к реальности, более глубокой, чем та, которою мы когда-либо знали.

– Но смерть, смерть индивидуальная в действительности не очень важна, – возражала ему Дели. – Я верю, что каждая полнокровно прожитая жизнь добавляет что-то к мировому сознанию, как каждая капля делает реку полноводнее, и что каждый из нас сознательно или нет черпает из этого бесконечного потока и, в свою очередь, обогащает его. Я стала лучше рисовать просто оттого, что в мире жили и были верны искусству Рембрандт и Гойя, а не только потому, что они оставили нам свои великие творения.

– Ты уподобляешься религиозному мистику. Но в данный момент я верю тому, что нас соединяет судьба. По этой причине я уверен, однажды ты станешь моей. Tu deve esser mia.

– Что это значит?

– Это сказал Гарибальди, когда впервые увидел женщину, которая стала его женой: «Ты должна быть моей!»

Дели покраснела, как девочка, и выглянула из окна. Они пили кофе после обеда в ее маленькой гостиной, где солнце падало на выцветшие золотые круги купленного в комиссионном магазине ковра. Дели надеялась, что скоро придут дети: она с удивлением обнаружила, что его голос, нежный и ласковый, волнует ее больше, чем его близость.

Дели попыталась вернуть его к абстрактной дискуссии, зная как он любит «распространяться о жизни, поэзии, живописи «et cetera»,[35] как он написал в одном из писем.

– Трудно поверить в твое Милостивое Божество и вечное возрождение личности, когда личности воспроизводятся в столь устрашающих количествах. Тысячи умирают и рождаются в одну и ту же секунду. Для природы характерно быть щедрой к жизни и равнодушной к личности. Она заинтересована только в сохранении вида. Через двадцать миллионов лет, говорят астрономы, солнце расширится и земля окажется внутри него на глубине тысячи миль. Где тогда будет человечество?

– Может быть, тогда человек станет независимым от своей физической сути. Творение духа и огня, он поселится на какой-нибудь раскаленной добела звезде. В конце концов и человек, и звезда только разные формы энергии.

– Слишком фантастично, – заметила Дели.

– Жизнь сама по себе фантастична. И фантастична красота. И вся красота сосредоточилась для меня сейчас в одном лице: твоем. Дели, не мучай нас обоих, позволь мне сделать тебя моей. Я могу дать тебе дом, достойный тебя, и кров для твоих детей, и образование мальчикам. Ты говорила, твой муж к ним равнодушен, у него есть пароход, который для него важнее всего на свете. Он не нуждается в тебе так, как я, он не может дать тебе любовь.

– Это несправедливо! – Дели застыла в своем кресле, ее лицо окаменело.

– Извини меня, это вовсе не то, что ниже пояса. Прости меня, моя дорогая, моя любимая девочка. – Аластер встал пред ней на колени, обвил ее руками, и на его бледном запрокинутом лице она увидела следы слез. – О, это ужасно любить так, как люблю я. Я совершенно подавлен, несчастен, жалок, я больше ни о чем не могу думать, я, как женщина, исхожу слезами в ночи. Я стараюсь упорядочить свои чувства, анализирую их и пытаюсь определить, почему именно это лицо с этими черными прямыми бровями и этими слегка запавшими щеками должно было стать моей судьбой. Нет никакого разумного объяснения. И ничего нельзя поделать.

Дели заметила, что его веки покраснели, а губы над черной аккуратной бородкой были слишком яркими и тонкими. Она почувствовала к нему легкую антипатию. Но в тот же момент эти губы прижались к ее губам, она ощутила на своем лице шелковистую упругость его бороды и его чувственный язык нежно вошел в ее рот. Она, застонав, откинулась в кресле, все ее защитные силы мгновенно рухнули. Кровь шумела в ушах, изолировав ее от всех звуков мира, не было ничего, кроме этого единственного кресла, где они боролись и задыхались, стремясь стать еще ближе, слиться в одно, раствориться друг в друге.

Скрип двери, сопровождающийся жизнерадостным возгласом Мэг «Где ты?», – вот первое, что услышала Дели своими, вдруг обретшими способность слышать, ушами. Она взглянула поверх головы Аластера и увидела глаза Мэг – большие, испуганные, остановившиеся на живописной сцене в кресле.

В долю секунды восприятие Дели изменилось, она увидела себя глазами Мэг: мать, зажатая в кресле, с чужим мужчиной; ее одежда смята, волосы в беспорядке, и на лицах обоих смещенный блуждающий взгляд, выдающий любовную страсть; вот что предстало взгляду ее дочери.

– Мэг!

Дели боролась с Аластером, стараясь сесть прямо и освободиться от него. Но дверь тихонько закрылась, и Мэг исчезла. Аластер встал, но, казалось, он не был ни смущен, ни ошеломлен. Он еще пребывал в потустороннем состоянии и не осознавал реальности случившегося:

– Мэг – она нас видела?

– Да. Пожалуйста, дай мне сигарету.

У Дели так дрожали руки и губы, что она едва смогла закурить.

– Теперь ты должна сказать ей все и уехать со мной. Так будет лучше всего.

– Нет! Ты не понимаешь, я не могу оставить Брентона.

– Ты уже оставила его, предоставив ему водить пароход самостоятельно.

– На год! И только ради Мэг. Я должна вернуться обратно.

– Дели! Как ты чудесна, и какая ты страстная… Я бы заставил тебя полюбить меня.

– Боюсь, я уже люблю тебя. Но, пожалуйста, теперь уйди, и больше не приходи. Ты должен уехать из Ренмарка, немедленно, сейчас.

– Но у меня есть здесь кой-какие дела.

– Ты должен уехать. Я могу из-за тебя потерять Мэг. Ты это понимаешь? Ты должен уехать немедленно.

– Извини, Дели.

– Если ты не уедешь и если Мэг уйдет, я никогда тебе не прощу.

– Я уеду через два дня, когда улажу все со своим агентом. В остальном – я твой раб, но, согласись, было бы глупо бросать дела незаконченными. Поездка – от озер до Ренмарка, – достаточно дорогая.

Дели смотрела на него, потеряв дар речи. Он считает деньги, когда речь идет о ее жизни!

Она ждала, когда же он наконец осознает то, что сказал; но его тонкогубый рот, его надменные ноздри – все выражало совершенно определенное намерение. Никаких следов колебания.

– Аластер, я прошу тебя…

– Извини, Дели. Не бойся, ты меня не увидишь. Я буду держаться в стороне.

– Но тебя может увидеть Мэг, она ездит в школу, а я должна ходить на уроки рисования. Потом, если Мэг расскажет миссис Мелвилл, эта женщина заберет ее у меня, я знаю. И что она будет думать обо мне, своей матери?

– Я думаю, ты переоцениваешь невинность Мэг. В ее возрасте понимают, что у женщин, как и у мужчин, есть инстинкты. Она знает, для чего существует тело. Почему она должна думать, что ты гипсовая статуя?

Дели вспоминала себя. Она была одного возраста с Мэг, когда наткнулась на дядю и кухарку Минну. Она хорошо помнит пережитое потрясение от случайно увиденного.

Дели не знала о несчастной любви Мэг к Гарри Мелвиллу, об эротических фантазиях, которым она предавалась, и о реальных поцелуях искушенного молодого солдата. Она видела себя разрушительницей детского хрустального мира.

– Иди же, наконец, – сказала она. – Я постараюсь ей все объяснить.

26

Аластер ушел, а Дели, как провинившийся ребенок, стала ждать, когда Мэг с ней заговорит. Она забилась в свою комнату, трепеща от мысли, что дочь ворвется к ней, начнет обвинять ее в поведении, недостойном матери, и объявит, что возвращается жить к Мелвиллам.

Ее чувства неожиданно изменились, и теперь она почти ненавидела Рибурна, причину ее позора. Дели надеялась, что он все-таки уедет, и она не столкнется с ним случайно на улице.

Когда она наконец вышла из комнаты, чтобы приготовить детям чай, то обнаружила, что Мэг сварила овощи и спокойно играет с Алексом в карты. Дочь взглянула на нее с другого конца стола и спокойно сказала, что плита уже разгорелась и стол накрыт. Дели, благословляя предусмотрительность Мэг, поставила в печь пирог, который она сделала еще утром, перед приходом Аластера. Казалось, годы назад.

– А пирог с чем? – подозрительно спросил Алекс; у него неожиданно обнаружилось отвращение к мясу.

– С яйцами и беконом, – сказала Дели. Она испытующе взглянула на бледную Мэг. Глаза девочки смотрели в карты. На худеньком личике со смешным курносым носом и яркими голубыми глазами Дели не заметила ни малейшего следа потрясения.

Дети поели и уселись за убранный стол делать уроки, а Дели тихонько ходила по комнате, не находя себе места. Потом она вышла в сад, под спокойные звезды, и стала вглядываться в почти невидимое течение реки.

Ночное небо было другом, знакомые созвездия сияли на своих обычных местах, пели сверчки на поляне – все, как тогда, когда она была ребенком. И у нее снова возникло ощущение, что она вплотную подошла к пониманию великой правды жизни; но, как всегда, в последний момент оно ускользнуло от нее, она опять оказалась в потоке событий со связанными руками.

Дели повернулась и быстро пошла к дому. Огонь в плите еще горел, и дым, поднимавшийся из трубы, относило сильным бризом. И вдруг маленький уютный домик, надежно стоящий на клочке земли, показался ей пароходом, плывущим неведомыми морями под таинственным светом звезд, а сами звезды были всего лишь далекими огнями следующих в неизвестность кораблей, и все было ускользающим, зыбким, меняющим свои формы.

Дели легкомысленно протянула руку к шпалере из роз и почувствовала укол настоящей реальной колючки. Посасывая палец, она вошла в дом, и сразу обыденность пеленой упала вокруг нее.

Алекс кончил свои уроки и начал зевать. Он без труда укладывался в постель и спал по десять часов кряду, а утром его было все равно не добудиться.

Дели приготовила для них какао, и Алекс взял его с собой в комнату, чтобы оно остыло, пока он будет раздеваться. Дели и Мэг остались одни в кухне, воцарилось напряженное молчание.

Дели очень хотелось подойти к дочери и хоть как-нибудь выказать ей свою нежность, но она боялась, что Мэг оттолкнет ее.

Мэг шумно выпила какао и поставила чашку. Дели набралась храбрости и заговорила о волнующем. Она не стала ходить вокруг да около и сразу, сказала:

– Мистер Рибурн больше сюда не придет. Через день-другой он возвращается в Миланг.

Мэг уставилась в стол, казалось, она не знала, что ответить, и наконец произнесла:

– Я думаю, ты будешь скучать о нем.

Дели засомневалась, так ли она расслышала, а Мэг продолжала:

– Ты его очень любишь? Он такой старый, хотя, конечно, выглядит романтично. А ты еще красивая.

Несмотря на свое удивление, Дели отметила, что ее задело это суждение: ни о себе, ни об Аластере она не думала как о стариках.

– Я… я… я не уверена, – запинаясь, сказала она. – Он очень импульсивен и… и очень меня любит. Он хотел бы жениться на мне, если бы это было возможно. Я не знаю, что на меня сегодня нашло, но я так долго была одна, и потом твой отец…

– Я знаю, он давно не тот мужчина, за которого ты выходила замуж. Я припоминаю, каким он был перед тем, как заболел, – большой, веселый и сильный, и как я, бывало, карабкалась по его ноге, а он смеялся и сажал меня себе на плечо. С тех пор он, кажется, нами не занимался.

– И все равно, я думаю, мы ему нужны, вот почему я хочу вернуться на пароход, как только Алекс получит свое выпускное свидетельство. И разумеется, мы проведем с ним рождественские каникулы.

– Он тебе напишет, как ты думаешь? Рибурн, я имею в виду.

– О… надеюсь! Мы переписывались какое-то время.

– Ужасно быть вдали от того, кого любишь, – сказала Мэг.

Дели бросила на нее быстрый взгляд.

– Ты читаешь слишком много романтических книг. В твоем возрасте этого не понять.

– Я понимаю больше, чем ты думаешь, – с некоторой высокопарностью произнесла Мэг, собирая книги. – Спокойной ночи, милая! Постарайся уснуть. – Выходя из кухни, она поцеловала Дели в голову.

Дели сидела за столом, чувствуя, что ей нечем дышать. Потом она встала, подошла к кухонному шкафчику и налила себе коньяку. – Ну, кто бы мог подумать! Она, как всегда, не понимала свою дочь.

В письме, которое Дели получила от Аластера, он писал, что Дороти Баретт снова вернулась в Австралию и работает в Миланге. Джеми принял ее сразу; но с Джессамин все не так просто: несмотря на свой возраст, она уже настолько женщина, что каждую особу своего пола, умножающую собой число домочадцев, воспринимает, как потенциальную соперницу.

«Мисс Баретт, конечно, очень хочет тебя видеть, – писал он. – Она и в самом деле такая, как ты о ней говорила: замечательная женщина, мудрая, спокойная, и с той широтой ума, которая и требуется Джеми. Я сообщил ей последние новости о тебе и Мэг, и она хочет тебе написать. Ее волнует встреча с твоей дочерью. Я думаю, для нее это как будто снова увидеть тебя такой, какой ты была в молодости, хотя я ей говорил, что вы с Мэг ничем, кроме глаз, не похожи. Не могли бы вы, прежде чем вернуться на пароход, погостить у нас? Я уверен, Мэг понравилось бы озеро; у нас есть комнаты для вас обеих, и для Алекса тоже, если он захочет приехать.

Для тебя это был бы отдых и перемена места, для мисс Баретт – радость, о себе я не говорю, но ты можешь представить, что значит для меня снова увидеть тебя в моем доме. Не беспокойся, здесь ты будешь под присмотром строгих дуэний: твоя старая гувернантка, две мои тетки, Сесили, дети, две служанки – целый сонм женщин.

Любимая, подумай об этом и решись. Ехать можно по суше – от Аделаиды до Стратхалбина или поездом до Менинги, а затем колесным пароходом «Юпитер» до Миланга. В качестве пассажира ты насладишься поездкой по озеру больше, чем когда ведешь пароход сама.»

Дели много об этом думала, и чем больше думала, тем большее искушение испытывала. Она понимала, что неразумно видеть Аластера так часто и к тому же в интимной обстановке его дома, хотя трудно было представить, что они смогут когда-нибудь остаться наедине.

Пока она колебалась, пришло второе письмо – от самой мисс Баретт, полное восторгов от того, что она снова в Австралии, и таких трогательных воспоминаний, что Дели безумно захотелось ее увидеть. Воодушевляла и та откровенная оценка, которую дала Аластеру Мисс Баретт, она полностью соответствовала ее собственному суждению.

«Человек изощренного ума, по-настоящему добрый, тонко чувствующий. Мы часто засиживаемся допоздна, разговаривая о жизни и иногда о тебе. Он большой поклонник твоих работ, но ему кажется, что твои таланты зачастую растрачиваются впустую; его сердит твое замужество и, как он выражается, „все эти дети!“. Я протестую, ведь ни один художник не стал писать хуже от того, что живет полнокровной жизнью. То, что ты состоялась как женщина, вероятно, отражается на твоем творчестве. Я так надеюсь, что ты приедешь повидаться с нами! Если нет, мы должны тогда договориться о встрече в городе, и как можно скорее: в конце концов от тебя до нас всего лишь сто двадцать миль по прямой и еще пятьдесят миль в сторону. Очень хочу посмотреть твои работы. Я чувствую, моя жизнь оправдана, если я помогла развернуться твоему многообещающему художественному дару.»

Дели смотрела на изящный старомодный почерк и старалась представить, какая она теперь – мисс Баретт, женщина шестидесяти лет. Побелели ли ее волосы? Невозможно представить себе, что время способно изменить ее мисс Баретт.

Дели не хотела раньше времени забирать детей из школы, а на Рождество они должны быть дома, – на пароходе, – с Брентоном и мальчиками. Но потом она и Мэг могли бы спокойно уехать: на борту соберется слишком много народу.

Брентон не возражал. Он был так поглощен пароходом, что, казалось, никого из них не замечал. Когда Дели пыталась рассказать ему о доме в Ренмарке, садике, шлюпке и своих уроках рисования, он выслушал ее не перебивая, но ни разу ничего не сказал и не задал ни одного вопроса.

Их разговоры были довольно бессвязными; как только она замолкала, он обращался к своим собственным проблемам: «Интересно, как долго продержится такая вода? Хотелось бы еще разок подняться до Руфуса, прежде чем река обмелеет. Сейчас ее подпитывают паводковые воды, но, когда они пройдут, боюсь, река превратится в ад».

– Ты не возражаешь, если Мэг и я поживем на озере до конца каникул?

– В неделю мы откладываем добрую сотню чистой прибыли. Вечно так не продлится, вот почему я хочу продержаться как можно дольше.

– Тогда завтра мы отправимся поездом в Морган.

27

Руки – вот что потом вспоминала Дели; хорошо отполированные миндалевидной формы ногти, сильные, гибкие пальцы, крупное запястье. Но кожа была морщинистая, с голубыми прожилками, с резко выделяющимися темными пятнами, похожими на мотыльки.

Мисс Баретт. Дели хорошо помнила тот день, когда сказала ей «до свидания», сцену на станции, ее прощальные слова, строгий мужского покроя костюм в мелкую чернобелую клетку, тонкие завитки блестящих темных волос на шее. Такой чистой и бескорыстной любовью Дели с тех пор, пожалуй, никого не любила, но сейчас она почти ничего не чувствовала. Сентиментальность, воспоминания – не более того.

Дели пожала крепкую руку, поцеловала поблекшую сухую щеку, взглянула в серые с золотистой искоркой глаза, увидела все тот же твердый рот и трепещущие ноздри, но кожа вокруг губ была вялой, блестящие волосы стали тусклого мышиного цвета и казались грубыми.

Переводя взгляд с мисс Баретт на Мэг, юную, цветущую, с нежной кожей и пышными черными волосами, Дели почувствовала, как в ее душе поднимается глухой протест. Потом она представила себя такой, какой была около тридцати лет назад: хорошенький, глупый, невежественный, нервный ребенок пятнадцати лет, живущий в мире грез и фантазий. Нет, она не хотела бы вернуться обратно.

И если бы был жив Адам – Адам, против ранней смерти которого все в ней яростно протестовало, – каким бы он был сегодня? Пропитанный виски журналист с редкими волосами и опухшими глазами, постоянно сокрушающийся о тех шедеврах, которые он не создал? Или полный, гладкокожий, самодовольный тип, интересующийся только собственной персоной? Что дало бы Адаму время взамен красоты и юности? Кто знает. Она помнила его прекрасным юношей, и безжалостное время было не властно над ним.

– А это Мэг! – Дороти Баретт взяла девочку за руку и нежно держала ее, глядя Мэг в глаза. – Когда твоя мама была ребенком, я думала, что у нее самые прекрасные синие глаза, какие я когда-либо видела, но твои чуть ли не в два раза больше.

Мэг так привыкла слышать, какой красавицей была ее мать в юности, и так была убеждена в собственной заурядности, что никогда и не думала равняться с ней. Она улыбнулась.

– Я бы тебя везде узнала, Дели, – сказала мисс Баретт. – Во всяком случае, у тебя сохранилось то же выражение лица, хотя заметно, конечно, что ты постарела, хотя и не сильно прибавила в весе. – Она повернулась к Мэг: – Твою маму, казалось, могло унести ветром.

– «Вы словно дуновение эфира, мисс Гордон», – процитировала Дели. – Вы помните молодого священника? Интересно, что с ним сталось?

– Возможно, теперь он уже викарий.

– Подумать только, я могла бы быть миссис Полсон!

– Правда, мама? – Мэг была поражена, словно не представляла себе, что у ее матери была какая-то жизнь до ее, Мэг, рождения.

Дели с любопытством взглянула на мисс Баретт:

– А вы никогда не были замужем? У вас, наверное, было не меньше дюжины предложений.

– Ну будет, будет! – Мисс Баретт выглядела смущенной, но довольной.

– Адам и я, мы оба были влюблены в вас.

– Да, я знаю. Как же давно все это было!

– Перед войной, – задумчиво произнесла Дели.

– В прошлом веке!

– О Боже! Должно быть, вы очень старая, – простодушно заметила Мэг.

– Я завидую, что вы посмотрели мир, – сказала Дели. – Я много ездила, никуда по сути не уезжая; как будто провела жизнь почти в одном и том же месте. Хотя это неправда, будто Австралия вся одинаковая. «Если вы видели одно эвкалиптовое дерево, считайте, что видели все», – сказал однажды пассажир на «Марионе». Скорее всего, он не увидел ни одного.

– Как чудесно вернуться обратно. Когда я смотрю сверху из окон на озеро, у меня возникает ощущение беспредельности пространства, а иногда появляется мимолетное впечатление, что передо мною песчаные холмы Куронга! И тогда кажется, что все начинается оттуда: девяностомильная полоса отлогого морского берега, дикого и безлюдного, затем – Южный океан, за ним – просторы Антарктики, где вросли в лед Скотт и его спутники, а дальше – Полюс и больше ничего.

– Такое же ощущение возникало у меня на Западе, в Дарлинге. Там горизонт не просто горизонт. Я могу почувствовать там пространство пустыни Симпсона, вообразить себе песчаные холмы, пологие равнины и соляные озера, одиноких бродяг на Бедсвилл Трэк. И не потому что я знаю; я думаю, любой человек, оказавшийся в том месте и не представляющий, где он находится, почувствовал бы то же самое. Я читала, то же испытывают путешественники в Сахаре.

За чаем Дели наблюдала за мисс Баретт и мисс Рибурн. Они были примерно одного возраста – мисс Рибурн немного постарше, – и у них были одинаково твердые характеры. Когда сталь бьет по кремню, вылетают искры, она ждала, когда это произойдет. Однако, как показалось Дели, они отлично ладили. Очевидно, мисс Рибурн сразу почувствовала, что это не мисс Меллершип, что она хотя и вежлива, но хорошо знает свои права. Острый ум мисс Рибурн ценил интеллект и образованность в других людях, и потому она не торопилась скрестить шпаги в борьбе. Внешне в доме царили тишь и благодать.

Мисс Алисия и мисс Дженет Рибурн обе страстно любили Шотландию, их родину, которую они посетили один-единственный раз, будучи совсем молодыми женщинами. Как человек, который недавно видел Лондон, бывал в Эдинбурге и мог рассказать свежие новости о королевской семье, мисс Баретт была гвоздем программы.

– И вереск, – пропела, играя звуком «р», мисс Дженет. – Чудесный цвет вереска на холмах. Здесь нет ничего подобного.

– На западе, – сказала Дели, – я видела целые мили фиолетово-голубых цветов, сплошное поле, без единого просвета.

– Вы говорите о бессмертнике, этом сорняке? Он растет на холмах около Аделаиды, но нисколько не похож на вереск. Нисколько.

– И прохладное лето… – вздохнула мисс Алисия. – Если бы не бриз, который дует с озера, думаю, я бы не вынесла австралийской жары. Но когда я представляю июнь в Шотландии…

– Последнее лето постоянно шли дожди. Это отчасти и подтолкнуло меня вернуться домой, – сказала мисс Баретт своим грудным голосом.

– Домой? – смутилась мисс Рибурн. – Вы хотите сказать в… гм, гм… Австралию?

– Да, конечно. Здесь мой дом. Здесь я родилась.

– Ну и мы тоже, но для нас всегда будет домом родина предков. Не правда ли, Дженет?

– Всегда, Алисия, – подтвердила Дженет, нервно вытирая губы кружевным платочком.

Аластер, который возился внизу со своими книгами, пришел позже и сел между Мэг и мисс Баретт. Дели с волнением следила за Мэг, но не заметила никакой враждебности с ее стороны; казалось, Аластер ей даже нравится; а между ним и мисс Баретт, очевидно, завязалась одна из тех теплых и необременительных дружб, которые возникают иногда между людьми разных полов, но схожих умов. Мисс Баретт с ее низким голосом, аккуратно зашнурованными ботинками, в блузке с шелковым галстуком с годами становилась все более мужеподобной; в Аластере же с его изящными, ухоженными руками, утонченными привычками и любовью к броским халатам из яркого шелка или бархата сквозило что-то женское, но отнюдь не женоподобное.

– Я вижу, дочь Дели вас не разочаровала, – сказал он мисс Баретт, беря печенье и переводя взгляд на Мэг. – Что я вам говорил? Хотя на самом деле они не похожи. – При этом небрежном упоминании имени Дели подвижные брови мисс Рибурн поднялись к волосам.

– Разочарована? Я восхищена ею, – сказала мисс Баретт, ласково глядя на Мэг. – Это чудесно – увидеть ее в том же возрасте, в каком была тогда Дели, и с такими же глазами, я чувствую себя так, словно время остановилось, и я в конце концов не так уж и стара.

Но Мэг не откликнулась, и Дели снова, как много лет назад, сказала: «Вы совсем не старая». Конечно, для Мэг мисс Баретт была древностью, осколком другого века. Но Джеми и Джессамин увлеклись ею и считали, что она моложе их собственной матери. Жизнь, посвященная детям, сохранила ее ум подвижным и взгляды молодыми.

Мисс Баретт любила еще плавание, и в последующие недели они все спускались на довольно грязный пляж и плавали в теплой воде: мисс Баретт, Дели, которая не плавала годы, Мэг, Джеми и Джессамин, которая еще только училась плавать. Она шумно барахталась в воде, кричала и притворялась, что тонет.

По вечерам Аластер развлекал их в обсерватории или же они садились вокруг покрытого розовой скатертью стола и играли в карты с детьми, пока не приходило время отправлять их в постель.

Мисс Баретт интересовали аборигены, появляющиеся иногда в окрестностях города. Видя их, она вспоминала каноэ из древесной коры на реке повыше Эчуки и лагерь туземцев, откуда они приходили обычно, чтобы подработать на ферме Джемиесона. Мисс Баретт узнала, что в миссии Поинт Маклей жили четыре сотни аборигенов, из которых только около сорока были чистокровными.

Они организовали настоящую, по всем правилам, экспедицию за озеро на трехмачтовой шхуне с мотором «Ада и Клара». Руководили всем мисс Баретт и Дели, предоставив Мэг заботиться о двух юных Рибурнах.

Они вышли ранним утром и направились прямо в сторону Восточной проплешины, как называли это место рыбаки за то, что с той стороны никогда не появлялось ни единого дождевого облачка.

Они проплыли десять миль по озеру и высадились у Поинт Маклей; Дели вместе с мисс Баретт, походка которой, – размашистая, энергичная, – нисколько не изменилась со временем, зашагали по улицам миссии.

Около хижин стояли девочки, держа на бедрах маленьких детей – братьев или сестер, не обращая никакого внимания на мух, которые облепили их черные глазки. Почти все девочки были одеты в простые ситцевые платья одинаковых расцветок – розовые и красные, желтые и оранжевые, и Дели вспомнила лубров с фермы Джемиесона: Минну и Бэллу в их невообразимых «рождественских» нарядах.

Здесь была лишь начальная школа, а девочкам постарше ничего не оставалось, как целыми днями стоять или сидеть на солнцепеке. В миссии работы для них не было, в маленьких хижинах, где они обретались вместе со своими родителями, занятий тоже не находилось. Они ждали замужества или ребенка без замужества, – у кого какая судьба; в их глазах были темная безнадежность, понимание того, что они пришли в мир, в котором нет для них места.

Иногда они ходили ловить рыбу или катались по озеру, но большей частью сидели на корточках около хижин, копались в пыли, играли в бабки или приглядывали за детьми своих толстых ленивых матерей.

– Как тебя зовут? – ласково спросила мисс Баретт довольно миловидную девочку с темными вьющимися волосами, которые она дала себе труд расчесать. Дели подружилась с маленьким братом девочки, которого та держала на коленях, у ребенка были огромные выразительные карие глаза.

– Илейна, – застенчиво ответила она, глядя себе под ноги.

– Только Илейна? А как зовут твоего отца?

– Илейна Парутья.

Ее имя было типично для людей смешанной крови: первое имя английское, с отзвуками артуровской легенды,[36] второе племенное, принадлежащее лишенным собственности старикам-аборигенам и не имеющее теперь никакого значения.

– Илейна, тебе не хотелось бы учиться, вместо того чтобы целыми днями возиться с братом?

– Учиться? – рассеянно переспросила девочка. И, оживившись, добавила: – Я бы хотела всю жизнь учиться в школе. Мне там нравилось. Школа была хоро-ош, – протянула она.

– «Школа была хоро-ош», – с горечью повторила мисс Баретт, когда они отошли достаточно далеко. – Это отражает уровень образования, которое она там получила. Но даже и такая школа для нее несравнима с домом, где можно только сидеть в пыли в ожидании какого-либо случая. О, какой стыд! Я вернулась домой, полная любви ко всему австралийскому, и нашла вот эти пятна позора.

– Их принято не замечать, – сказала Дели. – Хотя эта миссия всего лишь на другой стороне озера, в шестидесяти милях от города, где живет большинство белых, в том числе и члены парламента. Для них эти люди только цифры в ежегодных отчетах, представляемых в парламент: столько-то полукровок, столько-то рождений, столько-то смертей. И с удовлетворением отмечается, что уровень рождаемости выше уровня смертности; проблема, как принято считать, со временем разрешится сама собой.

– Прекрасное решение! Уничтожить целый народ, это уже случилось в Тасмании. Такого нельзя допустить.

На обратном пути домой они подняли паруса, и шхуна, подгоняемая слабым восточным ветром, танцевала на волнах, как балерина. Сидя на носу и предаваясь радости движения, Дели погрузилась в себя – ей казалось, что наконец-то она обрела душевное равновесие и находится в гармонии с ускользающим потоком времени. С внезапной острой болью она увидела приближающийся низкий берег, высокую трубу над мельницей и начинающие приобретать очертания строения на берегу озера.

Мисс Баретт была подавлена, размышляя над тем, что она увидела в миссии. Заметив, что палубным матросом был мальчик-абориген, она подумала, что для многих из них это да еще рыбная ловля были единственными источниками заработка. Можно не сомневаться, что девушкам приходится еще хуже.

В этот вечер, когда горничная унесла из столовой блюдо со сладким и все сидели под газовой лампой за сыром и фруктами, она сказала мисс Рибурн:

– Вы никогда не думали, чтобы взять в услужение девочку из миссии – помогать кухарке на кухне? Я видела сегодня одну, она показалась мне достаточно смышленой и, думаю, согласилась бы поработать.

– Конечно, нет! – Брови мисс Алисии высоко поднялись, образовав на ее лбу подобие петель. – Все эти девушки грязнули и кажутся больными. Никому из них я не доверила бы и прикоснуться к еде.

– Верно, – согласилась мисс Дженет, деликатно вытирая губы салфеткой.

Мисс Баретт бросила на Дели взгляд, призывающий ее к спокойствию, и сказала:

– Миссис Эдвардс может рассказать вам, что у ее тети – женщины весьма разборчивой – много лет работали девушки-лубра прямо из туземного лагеря. Не так ли, Дели?

– Да, и я не представляю себе, что бы делала без них тетушка Эстер. Конечно, там, где справилась бы одна энергичная белая девушка, они работали втроем, но это только потому, что всякую работу они считали игрой. Расторопными их, конечно, не назовешь, но, без сомнения, они были чистоплотны. Половину свободного времени эти девушки проводили в реке.

– А ведь они не воспитывались в миссии и совсем не ходили в школу, – сказала мисс Баретт. – Что же касается болезней, вы можете подвергнуть их медицинскому обследованию. К тому же, должна сказать, они моются гораздо чаще, чем средняя лондонская горничная. К несчастью, у них коричневый подкожный пигмент там, где у нас розовый или красный. Впрочем, многие ирландские и испанские крестьяне почти такие же темные.

– Хмм… – Мисс Рибурн раздраженно передернула плечами, что означало, что она сильно уязвлена в своих любимых предрассудках. Глубокие складки, идущие от носа к уголкам рта, стали еще глубже.

– Аластер, пожалуйста, объясни мисс Баретт, что несколько лет назад по твоей просьбе я уже рассматривала эту идею и нашла ее неприемлемой, и ты со мной согласился.

Перед тем как ответить, Аластер подлил себе вина. Затем осторожно сказал:

– Я считаю, что взять в дом девочку из миссии большая ответственность. Они часто попадают в беду из-за бесчестных белых мужчин; поэтому, стараясь предотвратить одно зло, можно совершить другое.

Дели снова вспомнила о Минне и подумала, что Аластер, вероятно, прав. Ее собственный дядя был одним из этих «бесчестных белых мужчин», подтолкнувших Минну на дорожку, ведущую вниз. Но был ли на земле ад хуже тоски и безнадежности, которые она видела на лицах тех девушек? Для них существовала только одна возможность обрести заманчивую свободу и рано или поздно они ее получали – с обручальным кольцом или без него. Таким образом древняя мудрая природа, совершенно не заботясь о счастье человека, следила за тем, чтобы раса не вымерла.

– Я не думаю, что незаконнорожденный ребенок – там ли, здесь ли – имеет какое-нибудь значение, – упрямо стояла на своем мисс Баретт.

Мисс Дженет задохнулась от изумления, а спина мисс Рибурн стала еще прямее. Миссис Генри, которая не принимала участие в разговоре – она аккуратно делила на дольки апельсин на своей тарелке, – подняла голову и с невинной улыбкой злобно спросила:

– В самом деле, мисс Баретт? У вас есть опыт в подобных делах?

Ноздри мисс Баретт задрожали. Она бросила на миссис Генри уничтожающий взгляд.

– Я говорю с позиций общечеловеческой гуманности. Вы когда-нибудь бывали в миссии? Вы когда-нибудь задумывались о безнадежной участи этих девочек? Вы хоть раз подумали о них, хотя они живут всего в десяти милях по озеру? Вы отвечаете за них; за них отвечает каждый белый австралиец, захвативший их древние первородные права. Помните об этом, когда увидите их, стоящих на углу улицы в Миланге: праздных, ненужных, несчастных.

– Но ведь есть миссия, чтобы заботиться о них. Всю ответственность несет государство. – У миссис Генри был обиженный вид, совсем как у Джессамин, когда она бывала в плохом настроении.

– Если отвечает каждый, значит не отвечает никто. Миссия следит за тем, чтобы они не голодали, и все.

Мисс Рибурн громко откашлялась и выразительно посмотрела на стол.

– Я думаю, мы закончили, – сказала она и направилась в гостиную.

28

Город, исчерченный пыльными дорогами, бежавшими от озера, был окружен стеной грушевых деревьев и завезенными в страну кактусами, которые вначале служили дешевыми заборами, но потом разрослись и вышли из-под контроля. Отломанные куски растений пускали корни и цвели на месте падения.

Кролики нашли здесь естественное убежище. Рождаясь и живя в самой середине кактусовых зарослей, они выходили только по ночам. С наступлением сумерек они сотнями слонялись по дорогам и берегам. Их единственными врагами, не считая человека с ружьем, были черные змеи, живущие в заболоченных низинах; много кроликов попадало и под колеса машин.

Мэг любила наблюдать за кроличьими играми в сумерках. Это напоминало ей о Гарри, и так как все случившееся отошло довольно далеко, память о нем была теперь не только мучительной, но и сладкой. Только иногда, когда из освещенного окна вылетала чувствительная песенка, боль – реальная, не выдуманная – становилась такой острой, что она задыхалась.

Мэг не любила плакать, она презирала себя за то, что в последнее время при виде Гарри становилась такой слезливой. Теперь она никогда не плакала, но временами на ее побледневшем лице появлялось странное выражение, которое тревожило Дели.

Мэг со своей стороны никогда не думала о том, чтобы открыться матери. На прогулках она часами думала о Гарри. В последнее время она думала и об отношениях своей матери с мистером Рибурном. И не могла представить, чем это может кончиться.

Героини книг, которые она читала, никогда не выходили замуж, разве что на последней или предпоследней странице. Если случалось иногда, что они выходили замуж в начале книги, то явно за неподходящих мужей, и в конце повествования эта обуза очень своевременно устранялась их смертью. Иногда был женат главный герой и умирала неподходящая жена, но Мэг всегда твердо знала, что конец будет счастливый.

Жена мистера Рибурна была устранена, хоть она и не умерла; но, конечно, Мэг не хотела, чтобы ушел с дороги и ее отец. Все было ужасно сложно. Из-за того, что она была так несчастна, ей хотелось, чтобы у матери все сложилось хорошо.

Существовала какая-то болезненная разобщенность в семье, что приняла их, и, надо сказать, они внесли свою лепту в этот общий дисбаланс; с тремя старыми девами, одной вдовой и единственным союзником-мужчиной – Джеми, – Рибурн жил в удушливой, перенасыщенной женскими эмоциями атмосфере. К этому обществу добавлялись еще ревнивая и капризная Джессамин и две служанки – Фло и Этель с их «ухажерами», приходящими по пятницам к дверям кухни.

Дели много времени проводила с мисс Баретт. К своему облегчению, она ни разу, со времени своего приезда, не оставалась с Аластером наедине. Ее восхищала четкость, с какой велось хозяйство: еда подавалась вовремя и с подобающими церемониями, не то что на пароходе, где ей постоянно приходилось видеть мрачную физиономию кухарки мужского пола или недовольные лица корабельной команды, жалующейся на еду.

Иногда новизна всего увиденного переполняла ее: кружевная скатерть на столе, сверкающее серебро, массивный обеденный сервиз с позолоченным рисунком; Дели вспоминала о том, как ела под тентом на палубе или брала еду прямо с подноса в рулевой рубке, когда не могла отойти от штурвала.

– Однажды, – рассказывала она за завтраком, разбивая белое яичко в серебряной подставке для яиц, – у нас в команде оказался матрос-вегетарианец, он жил на одних только яйцах. И вот, когда мы были в нескольких милях от какого-то поселка, я отправила Гордона на берег за яйцами. На обратном пути он должен был пересечь отмель и встретить пароход через одну-две мили ниже по течению – река там очень сильно петляет, поэтому для него это была пустяковая прогулка. Он купил яйца, но когда выходил через заднюю дверь, то попал в загон для быка. Разъяренный бык прижал его к забору, и Гордону пришлось отбиваться от него корзиной с яйцами. В результате он вернулся на пароход с двумя целыми яйцами и несколькими желтками на лице и в волосах и сказал, что ни за какие деньги не стал бы возвращаться обратно за новой порцией яиц. К счастью, матрос нашел в себе силы посмеяться вместе со всеми и, не жалуясь, продержался весь путь до Ренмарка на двух яйцах. С тех пор Гордон и близко не подходит к фермам.

– Мое яйцо снесла Хариетта, – сказал Джеми. – Я получил его вчера, сразу, как только она его снесла.

– А откуда появляются яйца? – заинтересовалась Джессамин.

– Они… – Джеми взглянул на мисс Баретт, которая твердо сказала:

– Они появляются из яйцевода, специального органа для воспроизводства. Когда Фло будет в следующий раз потрошить курицу, она покажет тебе, как формируются яйца: сначала они мягкие, потом становятся тверже, а около отверстия, которое находится под хвостом у курицы, уже образуется яйцо в твердой скорлупе.

– Урок биологии за завтраком! – фыркнула мисс Алисия Рибурн. – Избавьте нас от подробностей, прошу вас.

– Я считаю, лучше всего отвечать детям на вопросы тогда, когда они у них возникают, – сказала мисс Баретт, надрезая яйцо ножом.

– Действительно, я не думаю… – неопределенно сказала миссис Генри.

Дели так и подмывало сказать: «Тогда и не говорите», но она тоже знала свое место.

Когда ветер стих и стало теплее, Аластер пригласил Дели и Мэг покататься по озеру – он хотел показать им старые гнезда лебедей, спрятанные в камышах недалеко от берега. Лебеди сотнями скользили по озеру; Дели сказала, что они похожи на гондолы.

– И в самом деле похожи, – согласился Рибурн. – Гондолы тоже черные и у них высокий изогнутый нос, такой же, как шея у этих птиц, хотя гондолы не так грациозны, как лебеди, да и форма носа у них напоминает больше квадратный клюв. Шелли считал, что гондолы похожи на мотыльков, которые только что вылупились из куколок.

– Расскажите мне о Венеции и о картинах в Академии, о Флоренции и о полотнах Рафаэля в галерее Питти…

И Рибурн, неторопливо взмахивая веслами, начал рассказывать; каждое его слово об Италии было для Дели как нектар, которым она не могла напиться, а Мэг смотрела вдаль и думала о Гарри: наверное, его корабль остановился сейчас в каком-нибудь необыкновенном средиземноморском порту, где живут прекрасные сеньориты.

– Мой любимый Боттичелли не в Уффици и не во Флоренции, а в маленьком музео в Пьяченце. И Рафаэль в Музео Национале[37] в Неаполе; он для меня значит больше, чем все другие художники, потому что его работы я увидел прежде других, в нем есть такая умиротворенность, изысканность и… и неизбежность, неизбежность только что распустившегося цветка.

– Как бы мне хотелось увидеть Италию…

– Я… – Он взглянул на Мэг, которая была погружена в мечтания, и снова перевел взгляд на Дели. – Я так хотел бы показать ее тебе, – с чувством сказал он, понизив голос. А потом, помолчав, как о факте само собою разумеющемся, добавил: – Ты бы смогла оценить ее.

– Я знаю, мне бы там все понравилось.

– И ты понравилась бы итальянцам, потому что ты прекрасна и потому что ты – художник. Помню, когда я был студентом, меня пускали в галереи бесплатно и изо всех сил старались мне помочь.

– Да, мне бы понравились итальянцы.

– Любовь к живописи и к музыке они впитывают с молоком матери, – Рибурн говорил уже своим обычным тоном. – Каждый банковский клерк знает и любит прекрасные памятники своего города и разбирается в них. А здесь боготворят мериносного барана, лежащего с поднятой головой,[38] на банковском чеке за шерсть.

– Ах, не хулите бедную старую овцу. Шерсть помогла купить многие прекрасные вещи в вашем доме. Если когда-нибудь ей найдут дешевую замену, Австралия окажется в самом плачевном положении.

– Шерсти никогда не будет замены.

– Но ведь есть же искусственный шелк…

– Ничто не может заменить настоящую китайскую парчу. Хотите, я опять одолжу вам бирюзовый халат? Он хранится для вас со времени вашей болезни.

– Нет, спасибо, – сказала Дели, поджав губы. – У меня есть собственный новый бархатный халат.

– Но он же черный! – воскликнула Мэг. – Почему ты не купила халат другого цвета?

– Мне нравится черный бархат.

– Я думаю, такая одежда вполне подходит для нашего мира, – заметил Аластер. – Как сказал Анатоль Франс: «Мир – это трагедия, написанная гениальным поэтом».

– Я не согласна, в нем слишком много беспорядочного, случайного. Настоящий писатель отбирает и располагает события более художественно. Вот почему мы наслаждаемся трагедиями Шекспира – все пороки, вся жестокость реальной жизни приобретают форму и величие благодаря его гениальному интеллекту.

– Вы, как всегда, правы. – Они улыбнулись друг другу и Дели показалось, что он близок ей как никогда. Видя дружеское расположение Мэг, она перестала держаться с Рибурном настороже, расслабилась и, чувствуя на себе его взгляд, наслаждалась; наслаждалась и этой беседой.

«Почему так не может быть всегда?» – Дели расчесывала на ночь перед зеркалом свои длинные волосы и вопрошала свое отражение. Она чувствовала себя такой счастливой, что раздевалась долго-долго, останавливаясь, медля, чтобы улыбнуться себе в зеркале, она улыбнулась даже широкой седой пряди в волосах. Дели только что скользнула в ночную рубашку, когда раздался легкий стук в дверь. Она подхватила свой бархатный халат и набросила его на себя: это средневекового вида одеяние с огромными рукавами и широкими фалдами – единственная ее шикарная вещь – было приобретено под влиянием Аластера, который дал ей почувствовать вкус к роскоши.

Вероятно, мисс Баретт – пришла немного поболтать перед сном, – подумала Дели.

Но это был Аластер в великолепном парчовом халате алого цвета, волосы и борода в беспорядке, как будто он уже ложился в постель и снова встал.

– Аластер! Что…

– Тихо, дорогая, тихо. Ты ведь хотела, чтобы я пришел, не так ли? Я не могу спать, я не могу больше этого выносить – ты под моей крышей, такая желанная, такая любимая… Почему мы должны терять драгоценное время в разных комнатах? Почему? Ты уже моя, во всем моя, кроме этого. И «это» – его тяжелое мужское тело – прижималось к ней все сильнее и сильнее, пока она не ощутила боль ответного, сильного желания. Дели вдруг так ослабела, что, ища поддержки, обвила руками его шею, и, когда ее голова откинулась назад, краешком глаза она уловила их отражение в длинном зеркале – красное и черное, ее руки в бархатных рукавах, словно огромные черные крылья, обвившиеся вокруг Аластера: Мефистофель и младший дьяволенок, черный, как колодец, из которого он появился.

Это так поразило Дели, что она чуть не вскрикнула, но его рот уже приблизился к ее, она ощутила на мгновение теплое дыхание, услышала бессвязные слова… Мощный поток обрушился на нее, подхватил и понес, она почти задохнулась – беспомощная, потерявшая всякую надежду вернуться к берегу. С глубоким вздохом она вручила себя крутящемуся водовороту.

29

– Никто не видел Джессамин?

Миссис Генри вошла в столовую, ее брови изогнулись под углом более острым, чем всегда. Она была в одном из своих блеклых бесформенных платьев, с мягким задрапированным верхом и старомодной широкой юбкой.

Дели в плетеных босоножках, в короткой юбке и кофточке без рукавов чувствовала себя рядом с ней моложе и раскованнее. В это утро она вступила в полном согласии со своей совестью и была спокойна, счастлива и безмятежна.

– Она не приходила сегодня ко мне зашнуровывать свои туфельки, – сказала мисс Баретт. – Делли, ты ее не видела? Чему ты улыбаешься?

– Я? – Дели слегка покраснела. – Разве я улыбаюсь? Я этого не знала. Нет, Джессамин я не видела. Разве она не с Джеми?

– Джеми еще одевается в своей комнате.

– Мэг, ты спишь рядом с ней. Ты не слышала, она не выходила?

– Нет, мама. Я проснулась довольно рано, но Джесси не слышала.

– А вы не спрашивали Аластера? – вмешалась в разговор мисс Рибурн. – Может, он взял ее с собой? Ему пришлось уйти пораньше, чтобы встретить пароход.

– Он еще не вернулся. Думаю, она с ним. Успокоенная миссис Генри положила на тарелку кусочек нежирной ветчины и ломтик поджаренного хлеба. Она начинала полнеть и посадила себя на диету.

Они уже заканчивали завтрак, когда появился Аластер. Сердце у Дели забилось так громко, что ей захотелось убежать из комнаты, чтобы его не услышали. Мисс Рибурн спросила его о Джессамин.

– Нет, со мной ее не было, – сказал Аластер. – Я ушел очень рано, и сегодня ее не видел. По правде сказать, я не спал всю ночь. Ходил вокруг озера и наблюдал восход солнца. Он смотрел на Дели, пока она не задрожала и не опустила глаза.

– Тогда, где же она? – Миссис Генри выглядела теперь еще озабоченнее и беспомощнее, чем раньше. – Она никогда не пропускала завтрак.

– Сейчас мы все пойдем ее искать. Может быть, она где-нибудь в саду, в самом конце. – Мисс Баретт поднялась и пошла вперед, все последовали за ней, только мисс Рибурн осталась кормить Аластера завтраком, а мисс Дженет отлучилась на кухню.

Они побывали у калитки, ведущей на огород, где конский щавель, разросшиеся кусты ревеня, томатов и стелящиеся плети тыквы образовали настоящие джунгли, в которых легко мог спрятаться ребенок.

– Джессамин! – дрожащим голосом позвала миссис Генри.

Напрасно Мэг и Дели искали ее среди кустов, Мэг даже наступила на крапиву и обожгла щиколотку. Вдруг из курятника донеслось сильное квохтанье.

– Я знаю, где она, – сказала мисс Баретт, направляясь в ту сторону.

Джесси действительно была в курятнике. Она пристроилась на корточках за одной из лежащих коробок и старательно вглядывалась в неподвижно сидящую почти над ней курицу с нервно пульсирующей перепонкой в желтом глазу.

Маленькое личико Джессамин было розовым от напряжения, длинные локоны подметали пыльную землю.

– Джессамин! Что ты делаешь? Разве ты не слышала, как мы тебя звали, непослушная ты девочка?

– Слышала. – Джесси на мгновение выпрямилась и бросила на мать негодующий взгляд. – Вы ей мешаете. Хариетта собирается снести яйцо, я хочу посмотреть, откуда оно выйдет.

– Джессамин!

– Все в порядке, миссис Рибурн. – Низкий голос мисс Баретт был решительным и строгим. – Я останусь с ней, пока не появится яйцо. – Она повернулась к Джесси: – Но к завтраку ты его не получишь; яйца уже сварены и стынут на столе. Тебе следовало сказать нам, куда ты идешь.

– Она остановила меня, – она кивнула в сторону матери. Сесили Рибурн вспыхнула.

– Ты оставишь эту грязную курицу и сию же минуту выйдешь отсюда! – воскликнула она и, схватив Джесси, потащила ее из курятника.

Мисс Баретт сжала губы, ее ноздри затрепетали, но пока Джессику, визжащую от злости и унижения, тащили к дому, она не проронила ни слова.

– Я принесу для нее яйцо, – сказала Мэг, устраиваясь в курятнике.

Когда они подошли к дому, мисс Баретт с тихой яростью повернулась к Дели:

– Мать разрушает их нервную систему. Если мистер Рибурн не позволит мне полностью распоряжаться детьми, я ничего не смогу сделать; мне придется уйти.

– О нет, нет, вы не можете уйти! – Дели почувствовала такой же ужас, как тогда, когда она девочкой услышала, как мисс Баретт говорит, что она уходит. – Я думаю, это можно как-то уладить. Почему она такая, как вы думаете? Ей как будто нравится мешать им, постоянно дергать и расстраивать их.

Мисс Баретт пожала плечами.

– Она вымещает на них крушение собственной жизни.

Не то чтобы она намеренно подавляла Джеми; просто она слишком суетится вокруг него. Он не очень болезненный мальчик, по своим постоянным баловством она делает его таким. Ему будет лучше в школе-интернате.

– Она ни за что на это не согласится!

– Во всяком случае, ты могла бы поговорить с мистером Рибурном. Я думаю, он тебя послушает. Мне кажется, он сделает для тебя все, что угодно.

Дели покраснела. Она забыла, что мисс Баретт была очень наблюдательным человеком и очень умным воспитателем.

– Хорошо, я поговорю с ним, – пробормотала она.

– Мистер Рибурн обаятельный мужчина. Но за его обаянием стальная хватка. Я думаю, он найдет подход к миссис Генри.

Дели сказала себе, что у нее есть веский предлог войти вечером в комнату Аластера: ей надо поговорить с ним; реальной необходимости раздеться перед этим разговором у нее не было, но ей нравилось надевать свой средневековый халат, фалды которого касались пола. Она завязала черный бархатный пояс вокруг тонкой талии, прошла по коридору и постучала в его дверь.

Аластер мгновенно втянул ее в комнату и поднял на руки. Прошло несколько минут, прежде чем она могла перевести дыхание и сказать:

– Я хочу поговорить с тобой, я пришла только…

– Ты пришла, и это главное. Нам не нужно разговаривать.

– Я пришла, потому что…

– …потому, что ты захотела прийти. Я так боялся, что напугал или обидел тебя прошлой ночью. Вот почему я не пошел к тебе. Я страстно желал тебя, и поэтому то, что случилось, было как благодатный дождь в засушливую пору, но теперь я хочу, чтобы у меня было время полностью ощутить тебя и оцепить по достоинству, я хочу целовать и ласкать тебя, каждый дюйм твоего тела, моя дорогая, моя любимая девочка.

Аластер говорил правду: в прошлую ночь она была смята диким потоком, но сейчас волна нежности накрыла ее. В радости и спокойствии, она явила Рибурну каждую клеточку своего тела. Она была как цветок, раскрытый солнцу, как земля, распахнувшая себя под теплым дождем: умиротворенная, насытившаяся, счастливая…

В чудесной близости сбившихся простыней, словно в коконе, отторгнувшем от себя весь мир, они проговорили до поздних ночных часов. Аластер впервые заговорил с ней о своей женитьбе, в его голосе слышалась горькая ирония – значит, для него это все еще была больная тема, подумала Дели.

– Она пыталась изменить меня, втиснуть в определенную модель, а я сопротивлялся. И эта испорченная женщина не могла поверить, что кто-нибудь способен ей в чем-нибудь отказать. Я уже был достаточно подавлен женщинами, моими тетками. И сейчас еще Алисия пытается заставить меня жениться на Сесили.

– На миссис Генри?!

– Да, на вдове моего брата. Алисия, кажется, полагает, что это мой долг.

– Как в Ветхом Завете!

– Да, Алисия за крепкие семьи и считает, что Джеми нужен отец. Кроме того, она очень любит мальчика и боится, что Сесили может снова выйти замуж и забрать его.

– Так вот что имела в виду мисс Дженет!

– Когда?

– О, сто лет назад, когда я была больна. Но я же и собиралась поговорить с тобой о Джеми и его матери.

Дели рассказала ему то, о чем ее просила мисс Баретт, и он пообещал поговорить со своей невесткой, хотя предупредил, что едва ли она согласится отпустить Джеми в школу-интернат.

– Конечно, если… если у нее не появится еще какой-нибудь интерес в жизни. Ей действительно нужен муж, и я чувствую, мне придется заняться сватовством.

– Если ты сам на ней не женишься, – сказала Дели, почувствовав укол ревности.

– Напрасные опасения. Да и вряд ли она этого хочет. Немного погодя Дели встала и посмотрела висевшие на стенах картины: одна – репродукция Боттичелли «Прима-вера» и две его собственные: озеро на закате, написанная в импрессионистской манере, – спокойная водная гладь, расцвеченная яркими цветными бликами; и восход солнца над широкой излучиной реки, темные камыши на заднем плане и низкие розовеющие берега на среднем.

– Излучина Гулуа, вверх по течению, за Хиндмаршским островом, – сказал он. Дели вгляделась внимательнее.

– Я никогда не была в Гулуа, но непременно туда доберусь. И тогда буду знать всю реку – от Мойринских озер до устья.

– Не совсем до устья, но достаточно близко к нему.

– Какой широкой, какой мирной становится река в нижнем течении.

– Это потому, что она стареет. Но – к черту разговоры. В постель, быстро в постель!

Когда Дели наконец встала и направилась в свою комнату, она почувствовала, как сильно изменилась: то же, наверное, ощущает бабочка, только что сбросившая с себя старую высохшую оболочку и расправившая дрожащие крылышки навстречу свету и теплу любви.

Но когда дверь комнаты Аластера закрылась за ней, она оледенела. По коридору, неся зажженную свечу, кто-то двигался: свалявшиеся завитки пегих волос над полукружьями бровей, широко расставленные серые глаза, внушительный нос с глубоко вырезанными ноздрями – мисс Рибурн!

Дели отдернула руку от разрисованной круглой китайской ручки и поспешила прочь от изобличающей ее двери. Из всех живущих под этой крышей мисс Алисия Рибурн была последней, с кем она хотела бы поделиться своим секретом.

Когда они оказались на одной прямой, щеки Дели запылали: не может быть, чтобы мисс Рибурн ее не видела! Затем она заметила в тетке Аластера что-то странное. Она шла медленной, нетвердой походкой, небрежно держа подсвечник – горячий воск капал на ковер, оставляя на нем хвост жирных пятен.

Это было так непохоже на ее обычную аккуратность, что Дели удивленно взглянула на нее, а взглянув, удивилась еще больше: ее нос и щеки полыхали ярким румянцем, в другой руке она несла бутылку бренди.

– Вот вышла, чтобы раздобыть че-нибудь, – пробормотала мисс Рибурн с пьяным достоинством. – Я всегда… всегда держу че-нибудь в своей комнате… для медицинских целей. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – выдохнула Дели. Она бы ни за что в это не поверила, если бы не увидела собственными глазами. Можно еще было допустить, что пьет тайком миссис Генри, но мисс Рибурн!.. Непогрешимая, самоуверенная мисс Рибурн…

Утром Дели внимательно смотрела на нее, ища следы ночного пьянства, но ничего не заметила – у нее даже руки не дрожали, – и Дели начала сомневаться, уж не приснилось ли ей это. Мисс Рибурн со своей стороны, казалось, не обратила внимания на их встречу в ранний утренний час или совершенно о ней забыла.

После завтрака Аластер позвал миссис Генри Рибурн к себе в студию, откуда она появилась с пылающими щеками и следами слез на глазах; бросив злобный взгляд в сторону мисс Баретт, она направилась в свою комнату.

За обедом Дели снова следила за мисс Рибурн и заметила, что она выпила на несколько стаканов вина больше, чем Аластер, и что ее нос и щеки прорезаны сетью маленьких красных прожилок; но она держалась, как всегда, решительно и уверенно. Из этого Дели заключила, что она привыкла к значительному количеству алкоголя и, по-видимому, прикончила у себя в комнате изрядное количество бренди, Чтобы достичь того состояния, в котором она ее увидела.

Но если бренди исчезало из домашних запасов в таких количествах, Аластер должен был это заметить; хотя, если его тетка сама вела хозяйство, она могла выписывать дополнительное количество бутылок, обозначая их, скажем, как уксус или даже лекарство. Следует ли ей предупредить Аластера? Дели не была в этом уверена: несмотря на их физическую и духовную близость, она чувствовала себя в стороне от его повседневной жизни, его дел, отношений с домашними. Она заметила его удивление, когда заговорила о миссис Генри и детях; но тогда она выполняла просьбу ее старого друга, мисс Баретт. А в это глубоко семейное дело вмешиваться ей не хотелось.

Если мисс Рибурн допьется до белой горячки, он сам обо всем узнает, если нет – это ее собственное дело. Дели решила никому ничего не говорить; больше она в таком состоянии мисс Рибурн не видела.

Аластер стал теперь центром ее вселенной, солнцем, вокруг которого вращались ее мысли и чувства. Едва он появлялся в комнате, пусть даже там были другие люди, как радость и удовлетворение охватывали все ее существо. Когда его черные глаза на мгновение ласково останавливались на ней, ей казалось, что она лежит в его крепких объятиях. Ей была невыносима мысль о том, что настанет момент ее возвращения на пароход.

В последний вечер они гуляли по берегу озера, пока не взошла луна. В лунном свете она видела его бледное, страдающее лицо, рот, искаженный горестной гримасой. Впервые он не находил слов, они простились крепким отчаянным объятием у порога дома и разошлись по своим комнатам.

В последнюю ночь Дели захотела, чтобы он любил ее вне стен дома, под звездами. Они лежали на песчаном берегу на ложе из камыша, и, глядя на летние созвездия, разбросанные по небу, она рассеянно думала об Адаме, Брентоне, о Келвине, которого почти забыла, и о первом ребенке – мальчике, рожденном на берегу реки под этими же звездами. Непостижимым, таинственным образом все прожитое слилось сейчас в единый поток, и этот поток был ее жизнью. Здесь, рядом с тихими водами, она чувствовала, как входят в нее любовь и покой, словно звездный свет, струящийся в озеро.

30

Тедди Эдвардс изменился, он снова был главным на «Филадельфии», хотя в рулевой рубке всегда должен был находиться кто-то еще, чтобы помогать ему со штурвалом на опасных поворотах. Но именно он выбирал фарватер и принимал решения – срезать ли путь или идти в обход руслом старой реки.

Хотя Дели и помогала Брентону в рубке, а иногда, на всякий случай, просто стояла рядом, он предпочитал, чтобы с ним находился кто-нибудь из мальчиков или даже Лимб; теперь они все жили на борту, кроме Алекса, который поехал в город сдавать вступительные экзамены; Мэг взяла на себя большую часть домашней работы – она шила, штопала, стирала и гладила белье, предоставив Дели, таким образом, столько свободного времени, сколько у нее никогда не было.

Дели рисовала, но немного, читала книги по философии и эстетике. Читая Раскина и барона Корво, она мечтала об Италии, о том, чтобы поехать туда с Аластером; она прочитала все письма Шелли и дневник Мэри Шелли и погрузилась в мир флорентийского Ренессанса; ее окрыленный дух витал у волшебного Средиземноморья, а тело пребывало на девяностофутовой палубе на узком фарватере в стране, где Искусство могло быть представлено патетической скульптурой Военного мемориала.

Размышляя о смысле жизни, Дели была поражена ее полнейшей непредсказуемостью и неожиданностью проявлений прекрасного: эдельвейсы, цветущие на недоступных вершинах; форма снежинок, открывающаяся глазу только под микроскопом; краски, сокрытые в вековечной тьме океанских глубин; звезды, в своих невообразимых скитаниях составляющие фантастические узоры на ночном небе.

Крошечная бацилла в форме палочки, попав в кровеносную систему диктатора, может изменить историю мира или лишить мир гения, свидетельство чему смерть Китса[39] в Риме. И если теперь она привяжет к ноге якорную цепь и прыгнет за борт, чтобы положить конец всем своим горестям и одолевающему ее любовному томлению, кто узнает об этом через сто и более лет.

Когда мысли ее дошли до этой стадии, Дели поняла, что необходимо встряхнуться, и начала новое полотно словно это могло принести какое-нибудь облегчение, и вскоре – как ни странно – это действительно произошло. Запах красок, очарование цвета и текстуры полотна вовлекли ее в мир, где правильно положенный мазок значит больше, чем вся беспокойная история человеческого рода. Это было бегство в иное измерение, в иной миропорядок.

Дели начала подумывать о том, чтобы устроить еще одну выставку, для этого нужно было снова поехать в Мельбурн и после стольких лет постараться восстановить старые связи. Ей казалось, что Мельбурн существовал в другом мире, почти таком же далеком, как Италия.

Перед тем как отправиться в это путешествие, ей захотелось еще разок съездить в Аделаиду и, может быть, в Миланг – повидаться с мисс Баретт. К тому же Алексу, теперь уже студенту, нужны были очки; на каникулах она собиралась отвезти его в город к специалисту. Он хорошо сдал зимнюю сессию, и она стремилась всячески помочь ему – Алекс хотел получать стипендию и стать более независимым.

Дели написала письмо Аластеру и в Аделаиде получила на него ответ. Он собирался в Мельбурн по делам и с таким жаром просил ее присоединиться к нему, что волна желания снова нахлынула на нее и пятьсот миль показались ей сущим пустяком. Хорошо бы иметь крылья, чтобы полететь к нему, – сразу, сейчас, без поезда и нудных приготовлений.

Закончив все дела с Алексом, Дели собралась отправить его обратно пароходом в Морган, но до Моргана ходили пароходы из Мильдьюры.

Они ехали туда на автобусе по старой разбитой дороге, названной в честь Стёрта. Раньше Дели никогда не ездила этим путем. Дорога петляла по самой вершине утесов, откуда открывался вид на обширные и бесплодные земли, на реку, лежащую в глубоком каньоне, берега которой казались невероятно зелеными. Время от времени дорога резко обрывалась к реке, вдоль которой тянулись заливные луга, чтобы вновь вскарабкаться так высоко, что река то исчезала в складках песчаника, то появлялась вновь, похожая на голубовато-зеленую змейку между желтыми берегами.

В Уэйкери Дели поискала лодку Мелвиллов, но не нашла ее и решила пересечь реку на пароме. Когда они взошли на паром, Алекс сразу спустился вниз, чтобы посмотреть хрипящую, страдающую одышкой машину, которая тянула громоздкую тяжелую махину по туго натянутому скользкому канату.

Городок Бармер на озере Бонни, где они остановились на завтрак, Дели никогда раньше не видела, потому что река, по которой чаще всего пролегали ее маршруты, обходила большое пресноводное озеро стороной. Великолепные красные эвкалипты росли здесь прямо на песчаном берегу, и маленькие белые яхты отражались в голубой воде; картина была такой идиллической, что Дели захотелось увидеть Аластера немедленно. Неожиданно ей стало скучно при мысли о Мельбурне: толпы людей, электропоезда, необходимость переодеваться и выходить, чтобы поесть. То ли она уже стара для приключений, то ли слишком привыкла к спокойной жизни в малолюдных местах… Но Аластер… Где он, там и центр ее существования…

Ночью грохочущий поезд остановился в пустыне между Милдьюрой и Мельбурном. Сидя на краю полки, Дели прижалась лицом к холодному стеклу и загляделась на бледный, залитый лунным светом мир, пустой и безмолвный. Паровоз тихо запыхтел, где-то тяжело хлопнула вагонная дверь.

Дели опустила стекло и, высунув голову, увидела у передних вагонов маленькую площадку, с которой, если нужно сесть на поезд, машут ночью красным фонарем, а днем – красным флажком.

Перед окном с криком пролетела ржанка – должно быть, где-то поблизости была вода. Неожиданно Дели пронзила дрожь, странная дрожь восторга и благоговения, которую вызывали у нее некоторые стихи и картины. Нет, она еще не стара. Огромный таинственный мир, как и раньше, звал ее, она слышала этот призыв и отвечала ему – ржанке, любовнику, очарованию этой ночи…

Поезд прибыл на рассвете; она нервно провела пуховкой по носу и дрожащими руками пригладила волосы: почти все шпильки потерялись. В зеркале, которое было в поезде, ее лицо выглядело усталым и морщинистым, вокруг глаз залегли тени. Еще бы! Она сделала лишних двести миль, чтобы довезти Алекса до парохода и убедиться, что с Брентоном все в порядке. Муж показался ей более энергичным и деятельным, чем когда она уезжала, хотя речь ему давалась еще с некоторым трудом. Он возносил себя на верхнюю палубу, выкрикивал приказы и яростно сыпал проклятиями. Нет, он в ней не нуждался; или нуждался гораздо меньше, чем раньше.

Дели вышла на запруженную людьми платформу и сразу заметила Аластера – он смотрел в другую сторону. Потом он увидел ее, повернулся и с юношеской серьезностью пошел навстречу; она чувствовала себя напряженно и скованно: мыслями она была еще с Брентоном. Ей показалось, что Аластер смотрит на нее с испугом. И она тут же увидела себя его глазами: в семь утра, после беспокойной ночи женщина среднего возраста в аккуратном, скромненьком платье.

Среди городской толпы Аластер тоже выглядел маленьким и гораздо менее значительным, чем в Миланге; может быть, потому, что она всегда представляла его важно расхаживающим по дому и рассылающим посыльных по своим делам.

Они долго выбирались из толпы. Он взял ее под руку и тихо сказал:

– Я люблю тебя.

Но сейчас эти слова были лишены своего значения.

– Нет! – запротестовала Дели. – Это неправда, не притворяйся. Мне не нужно было приезжать. – Она едва не расплакалась.

– Послушай, дорогая, я почти не спал, я даже не принял душа и не выпил чашки чая, можно сказать, я еще не человек. Мне удалось только схватить такси, чтобы вовремя доставить свое тело на вокзал и встретить тебя, но мой дух еще в пути. Пойдем позавтракаем, и мы оба снова почувствуем себя людьми.

Однако и в чайной, довольно мрачном помещении, Дели продолжала чувствовать себя так, словно познакомилась с этим человеком только что за завтраком. Регистрация в отеле тоже была процедурой довольно неприятной, хотя, подумала она, криво усмехнувшись, вряд ли этот портье заподозрит в чем-нибудь незаконном такую пару, как они.

В комнате они разочарованно посмотрели друг на друга и на две односпальные кровати.

– Трус, – сказала Дели.

– Да, мне следовало бы потребовать одну кровать, но я не решился.

В комнату, довольно унылого вида, проникал шум уличного движения. Когда Аластер попытался заключить ее в объятия, Дели сказала с отчаянием:

– Нет, давай выйдем, давай походим по улицам, мне нужно прийти в себя.

Ритм городской жизни оживил ее, она начала чувствовать, что находится в столице, улавливать ритм ее жизни. Они подошли к Национальной галерее.

«Жена рыбака» висела очень удачно, в отделе австралийской живописи XX века. Дели взглянула на картину со стороны и не устыдилась ее, но она не вызвала в ней никакого интереса: период романтического реализма остался позади, был сброшен, как сбрасывает старую кожу змея, когда она растет и становится сильнее. Реалистические формы Дели использовала теперь как отправную точку, она превращала их в полуабстракции, некое сочетание чистых тонов; как раз сейчас она была увлечена черным цветом.

Идя рядом с Аластером, слушая его точные замечания, она вновь стала проникаться к нему теплотой, в ней пробуждалось потерянное было чувство восхищения им.

Они позавтракали в маленьком кафе, но когда на столе еще стояло второе блюдо, Аластер, забыв о еде, глубоко заглянул ей в глаза и сказал:

– Пошли в отель. Я хочу лечь с тобой в постель, сейчас же, думаю, это будет восхитительно.

И это было так. Только когда уже стемнело, они оделись и вышли поесть; они сели за столик рядом друг с другом; и, глядя на его профиль, Дели с радостным удивлением сказала:

– Это действительно ты!

– У тебя такие яркие глаза! – воскликнул он. – Сейчас ты выглядишь на десять лет моложе, чем утром. Можешь ты это объяснить?

– Это сделал ты и только ты.

Они вернулись обратно в свою комнату и снова познавали друг друга, вспоминая то, что уже знали, – что жило в них словно обрывки детских воспоминаний, – и открывая новые тончайшие грани своих тел и душ; они были путешественниками в неизвестной стране, где все восхищало свежестью и новизной.

Это продолжалось чуть больше недели, но по своей наполненности эта неделя равнялась месяцу обычного, повседневного существования; Дели даже не заглянула ни к кому из своих прежних друзей. Но в какой-то день она сказала странную фразу: «Я потеряла ощущение греха, если это грех, но у меня появилось безотчетное желание уехать завтра же.»

Дели была тверда, как алмаз, и не позволила себя отговорить. Она заказала билет на поезд, все еще ощущая счастье и свою неуязвимость перед лицом всего мира. Но когда она заглянула на почту, куда велела писать в случае необходимости, и ей вручили телеграмму, она почувствовала, что подсознательно ждала этого.

Аластер проводил ее в тот же вечер, она видела его бледное лицо, искаженное гримасой страдания, но была уже не с ним. Ее звали семейные заботы и терзали угрызения совести. Усевшись в поезд, она снова и снова вытаскивала ненавистную желтую полоску и перечитывала ее:

Телеграмма была отправлена в 4 часа 15-го, два дня назад, – она не потрудилась зайти на почту раньше. Дели ненавидела себя за то, что оставила Брентона, который, может быть, уже мертв; за то, что поставила Мэг в такое трудное положение, возложив на нее весь груз ответственности.

Она просидела всю ночь, прижавшись лицом к стеклу, глядя на меняющийся пейзаж и темные, летящие силуэты деревьев.

31

Мэг и Гордон встретили Дели на станции в Марри-Бридж, где большинство пассажиров, следующих до Аделаиды, завтракали на скорую руку, поглощая в мертвенно-бледных рассветных сумерках светлые вареные яйца. Они молча поцеловали ее, хотя обычно никогда не занимались такой демонстрацией, в такси Мэг рассказала о том, что произошло.

– Когда папа отправился спать, он выглядел совершенно здоровым; утром его нашел старый Чарли и позвал нас.

Я сразу увидела, что папа в глубоком обмороке, никакой реакции на свет, вообще никаких нормальных рефлексов. Я бросилась на берег, позвонила доктору, и тот забрал его в больницу. Потом я послала телеграмму тебе. Мне до смерти не хотелось сокращать твой отдых…

– О, не говори так! Я и без того расстроена, что не сразу получила телеграмму. Конечно, существенной разницы нет, но я чувствую, я чувствую, мне нужно было быть здесь. Это слишком тяжело для вас, детей… – Ее губы так дрожали, что ей пришлось остановиться. Гордон сжал ее руку.

– Перестань, мам. Это никак не связано с твоим отсутствием, и даже если бы ты приехала двумя днями раньше, ничего бы не изменилось.

С вокзала они поехали в больницу. Брентон находился между жизнью и смертью – уже не живой, но еще и не мертвый. Стоя с каменным лицом возле его постели, Дели вспомнила свой животный крик много лет назад, когда она сильно любила его: «Ты не должен умереть! Ты не должен умереть!»

Но теперь он даже не чувствовал ее присутствия, ее призыв не смог бы удержать его на краю жизни; он был подобен человеку, висящему над пропастью, который ухватился за сломанный куст с медленно обнажающимися корнями.

– Сколько… сколько еще? – шепотом спросила она у доктора, ясно осознавая в себе поселившуюся навечно мысль, что никогда не загладит перед ним своей вины, никогда не будет общаться с ним в этом мире.

Доктор слегка пожал плечами.

– Трудно сказать. Это последний удар, но так как он сразу не умер, то может оставаться в таком положении месяцы, даже годы.

Даже годы! Он боролся, он вскарабкался почти на вершину утеса, вернулся к полезной жизни, а та снова грубо сбросила его вниз. Может быть, он все-таки выберется еще раз, может быть, у него появится хотя бы ограниченная чувствительность?

Это невозможно, сказал доктор. Клетки мозга претерпели необратимые изменения, он до конца останется в коме.

Из больницы они вернулись на пароход, где ее печально приветствовал старый Чарли с заплаканными глазами – он был единственный, кто плакал в тот день. У детей испуг уже прошел, а Дели еще пребывала в смятении.

– Капитан, миссис, бедный, старый кэп… Я бы лег на его место, только бы ему подняться. Чертова невезуха, извините меня, чертова невезуха… Он совсем стал как прежде, эти последние шесть месяцев.

– О, Чарли, я знаю, это ты помог ему снова обрести силу.

– Не я, миссис. Он сам был парень что надо, он сам не отступался.

– Он не вернется к нам, ты знаешь, Чарли. Может быть, какое-то время он еще потянет, но это… конец.

– Конец. Я сразу это понял.

Он ушел, тяжело двигая ногами, а на следующее утро не встал с постели и отказался от завтрака. Мэг и Дели нянчились с ним неделю, но видя, что ему не становится лучше, позвали врача, который сказал:

– Старик выдохся. Ничего нельзя поделать, разве что облегчить ему конец.

Через неделю Чарли Макбин умер, умер перед самым угасанием речных пароходов, которые были его жизнью.

После него осталось несколько фунтов и набор истрепанных фотографий старинных пароходов. Дели не знала никого из его родственников. Его похоронили в Марри-Бридж, похороны оплатила Дели, в последний путь его провожали команды с нескольких судов, оказавшихся в это время в порту.

А несколько фунтов Дели потратила на цветы, хотя она слышала, как один его циничный собрат-механик, возвращаясь с кладбища, бормотал: «Готов поклясться, старый Чарли предпочел бы, чтобы с ним зарыли бутылку доброго шотландского виски».

Алекс вернулся в город: не было смысла держать его на пароходе. Мэг вела хозяйство на борту и относилась ко всем по-матерински, даже к Дели, которая пребывала в таком состоянии, что Мэг начала беспокоиться за нее, почти как за отца.

Однажды Бренни попросил Дели взять его в больницу, но не смог вынести взгляда невидящих глаз, хриплого дыхания, открытого рта, через который, казалось, уходила жизнь, потому что производимые им звуки могли принадлежать только тупой, лишенной разума силе, поселившейся в оболочке его отца.

Но Дели знала, как называется эта сила, и с горечью приветствовала се: так выражала себя в страдающей плоти сила жизни, слепая Воля судьбы. Только что родившийся ребенок и старый маразматик, исхудавшее тело ее тетки, ставшее питательной средой для разрастающихся больных клеток… Она понимала, что все это единый поток жизни, но Бренни был еще слишком молод – не стоит ему больше приходить в больницу.

К тому же скоро им придется покинуть Брентона; Дели не могла позволить, чтобы пароход простаивал, нужно зарабатывать на жизнь, особенно теперь, когда больничные счета будут, по-видимому, огромны. К тому же доктор уверял ее, что нет никакой необходимости находиться у постели Брентона, потому что он никогда не осознает ее присутствия.

Пусть так, но она должна была быть рядом с ним, когда у него случился удар, в те первые минуты, когда он лежал один, парализованный, испуганный, неспособный кого-нибудь позвать. Мэг говорила об этом мало, а она не хотела ее расспрашивать: девочка была храброй и не по возрасту умелой, но Дели все равно щадила дочь.

И она еще раз с благодарностью подумала о сыновьях, своих верных помощниках. Она, как всегда, будет выполнять обязанности капитана и наймет механика, более полезного, чем Чарли. Баржа в торговле не нужна, поэтому Дели продала ее, денег хватило на то, чтобы уплатить по больничным счетам, рассчитаться с кочегаром и нанять еще одного матроса.

За последние месяцы Бренни много узнал от своего отца о судовождении, и в рулевой рубке он был теперь намного полезнее, чем на палубе. Скоро он получит свидетельство помощника капитана – Тедди Эдвардс тоже стал капитаном в двадцати три – и будет вполне самостоятельным. Мэг могла бы стряпать, но она по-прежнему мечтала стать медсестрой и скоро должна начать учиться; кроме того, придется платить за учебу Алекса, если он не получит стипендии. Дели вдруг почувствовала себя совершенно измученной. Слишком долго она несла на себе весь груз ответственности, и слишком она устала, чтобы продолжать и дальше нести его с обычной своей молчаливой стойкостью. Это был ее сумеречный час. Но где-то за горизонтом, еще невидимые, пробивались первые лучи солнца, возвещая приближающийся рассвет.

32

Такого холодного утра, как в последнее воскресенье сентября 1927 года, никто не мог припомнить.

Они прошли через третий шлюз, где люди брались за металлические части ворот с помощью кусков материи (перчаток ни у кого не было), и перед ними открылась фантастическая картина. Вдоль реки стояли скелеты мертвых эвкалиптов, убитых поднявшейся за шлюзами водой; кора и листья опали, оголив гладкую серебристую древесину, твердую как железо. В это утро стволы и ветви были покрыты инеем, и в лучах поднимающегося за ними солнца они казались сотворенными театральным декоратором. Дели пришла в восторг, она забыла, как не хотелось ей вылезать из теплой постели, когда Бренни разбудил ее на рассвете.

Только когда «Филадельфия» поднялась выше, в район плодоводческих поселков, она поняла, что значит для садов эта сверкающая красота. Когда солнце припекло посильнее, апельсины на деревьях стали чернеть, абрикосы посохли, а молодые побеги виноградной лозы завяли. Через несколько дней, обожженные холодом и почерневшие, как от огня, они погибли. Урожай фруктов пропал, и потребуются годы, чтобы восстановить прежнюю виноградную лозу. Везде, где бы они ни подходили к берегу, их встречали угрюмые лица, и никто не подносил к пароходу корзины ароматных сладких плодов. Весь урожай фруктов погиб за одну ночь.

Бренни провел «Филадельфию» через шлюз № 3, развив в самом узком месте прохода полную скорость и умело поворачивая гребные колеса. Дели следила за ним с любовью: как он был похож на своего отца в том же возрасте! У Бренни уже было свидетельство помощника капитана, а как только его пароход проделает определенное количество миль, он получит и капитанское свидетельство. Теорию речного судовождения он знал превосходно.

Гордон превратился в серьезного молодого человека, большого любителя тех книг, которые его братья называли «ерундой». Он брал книги по истории и биографии великих людей во всех местных библиотеках и научных обществах. Кроме того, каждый месяц ему приходили пакеты из обменного библиотечного фонда. К удивлению Дели, он прочитал все, что мог найти, о Наполеоне, проглотил биографии Нельсона, герцога Веллингтона, Мальборо и других военных деятелей, не считая героев последней войны, таких, как Битти, граф Хейг и маршал Фош. Он работал, по его словам, над теорией военной тактики, обобщая ее достижения от Алкивиада до наших дней. Гордон был совершенно лишен честолюбия, у него не было никакого интереса к карьере – ни на реке, ни где-либо еще; вырезая маленькие модели колесных пароходов, он слонялся то по камбузу, помогая коку, то поблизости от рулевой рубки.

Скрывая разочарование, Дели ждала, когда придет время и Гордон, наконец, определится в своем выборе. Ему ведь всего двадцать четыре года. Он удачно избегал всех ловушек, которые расставляли ему девушки и, поскольку у него не было семьи, с удовольствием жил на судне. Наоборот, от внимания Бренни не ускользала ни одна девушка на реке, но он никому не отдавал предпочтения. Оба брата были рослые, стройные, загорелые, но в ярких голубых глазах Бренни пробегала озорная искорка, которой не было у Гордона; девушки на улицах притворялись, что не замечают опасного сверкания его глаз, а отойдя на безопасное расстояние, оборачивались и смотрели ему вслед.

Мэг и Алекс жили в городе; Мэг проходила практику в частной больнице, Алекс заканчивал курс медицины, он получил стипендию и по итогам последних экзаменов был занесен в число лучших студентов.

Если бы Брентон их видел! Он бы гордился своей семьей, и больше всего молодым Бренни, его мастерством шкипера, унаследованным от отца. Уже с меньшей горечью и большим смирением Дели думала о последнем годе его жизни, когда он, бесчувственный, лежал в больнице, поддерживаемый в живых заботами незнакомых людей. Умер он без нее. У Дели было такое ощущение, что его давным-давно похоронили и теперь эксгумировали, чтобы перезахоронить, на этот раз в Марри-Бридж. Она хотела бы, чтобы он лежал на берегу реки, по крайней мере так, чтобы услышать гудки пароходов и одышливые хрипы их машин; но долго ли протянут пароходы? Дели боялась, что Бренни учится никому не нужному делу, которое лет через десять окончательно придет в упадок. В степи прокладывали дороги, по которым катили грузовики и пассажирские автобусы. Она заметила, что речные капитаны, пришедшие на похороны, все были очень пожилыми людьми, не было ни одного в возрасте Бренни или Гордона.

Однако пока что они еще собирали большие партии грузов и перевозили вверх по реке привычные товары в обычных количествах: десять тонн муки, четырнадцать мешков отрубей, шесть мешков сахара, двенадцать мешков овса, девятнадцать мешков пшеницы, полдюжины ящиков виски и бочонок пива – все в одно только место; кроме того, они везли тяжелый сельскохозяйственный инвентарь с фабрики Шереров в Маннуме и несколько тонн железных прутьев для строительного участка четвертого шлюза.

Бренни плавучей торговлей не занимался. Он утверждал, что это работа для женщин и инвалидов, а он мужчина и не собирается вышивать узоры, вязать на спицах и возиться с детскими бутылочками. Он предпочитает мужские грузы, пусть даже и неудобные в транспортировке: совсем как известный на Дарлинге матрос, который, выгружая на крутой берег за один раз пять дынь и пианино, заметил, что он возражает не против веса этого груза, а против его бестолковости.

Прошло больше года со дня смерти Брентона. За это время Дели ни разу не видела Аластера и ничего о нем не слышала; после возвращения из Мельбурна, терзаемая угрызениями совести, наказывая себя, а заодно и его, она холодно отвечала на его письма и не разрешила ему приехать повидаться.

Дели послала ему и мисс Баретт газеты с описанием похорон и воспоминаниями двух отставных капитанов, помнивших Брентона по работе на реке; в ответ она получила довольно формальное выражение соболезнования.

Аластер ни словом не обмолвился об их прошлых отношениях или возможном их возобновлении в будущем; ценя его деликатность, она в своем горьком одиночестве снова написала ему письмо, в котором при желании он мог прочитать между строчками о ее чувствах.

Когда пришел ответ, адресованный на «Филадельфию» в Марри-Бридж, она, взяв письмо, спустилась в заповедник, чтобы насладиться им в полной тишине. Она села на скамью под огромным старым эвкалиптом, она открыла письмо и… окаменела, пока ее неверящие глаза передавали ее протестующему сознанию следующие строки:

«Хочу сообщить тебе, что я и Сесили около месяца тому назад поженились, как раз незадолго до того, как я получил твое письмо. Когда-нибудь это должно было случиться, потому что, насколько я могу судить, это полезно для детей, и внесет мир в наш дом, а я человек мирный.

Тетя Алисия, наконец, сдалась, и Джеми уехал в школу-интернат, где он, кажется, счастлив. Дорогая, я надеюсь, ты тоже будешь счастлива и снова начнешь рисовать, потому что теперь ты более свободна: твои прекрасные мальчики уже достаточно выросли, чтобы взять на себя заботы о пароходе. Если в финансовом отношении я хоть как-нибудь могу тебе помочь (не маши руками, я мыслю это как деловое соглашение, как вклад в будущее, если хочешь) или оплатить учебу Алекса, пожалуйста, дай мне знать. В следующий сезон стрижки овец у меня будет к тебе несколько деловых предложений, я надеюсь, вы снова привезете товары в Миланг и навестите нас. Мисс Баретт пока что остается с Джессамин, а потом она собирается учительствовать в миссии в Поинт Маклей. Она уже организовала там школу кустарных ремесел для девочек.

О, моя милая, почему ты не позволила мне навестить тебя? Твои письма были холодными и злыми. Я думал, ты отвернулась от меня! Мне казалось, я отдал тебе всего себя – и душу, и тело, а ты топчешь меня своими маленькими ножками…»

Значит, ты женился на Сесили! – думала Дели, дрожа от бессильной ревности к этой беспомощной, невыразительной, изнеженной миссис Генри, которая, без сомнения, спланировала все это заранее; ее успокаивало только то, что чувство все-таки выдало себя в спокойном, безличном письме.

Да, конечно, теперь слишком поздно, но как бы ей хотелось, чтобы последнее ее письмо осталось ненаписанным. Навестить их, как бы не так! Ее ноги там никогда не будет!

Дели так и не побывала в Миланге, но мисс Баретт однажды навестила ее и даже немного проехала с ними на пароходе, наслаждаясь каждым мгновением со всей своей неослабевающей энергией и остротой восприятия.

Мисс Баретт подняла бучу в Поинт Маклей и испортила отношения с инспектором, который служил там уже много лет и механически подписывал свой ежегодный отчет: столько-то умерло, столько-то родилось, столько-то полукровок, столько-то бросили школу… Когда дети уходили из школы, интерес к ним пропадал, они превращались в статистическую единицу, не более того. Сначала мисс Баретт никак не удавалось найти зал или хотя бы небольшую комнату для занятий с девочками, а когда помещение нашлось, не оказалось места, где можно было бы хранить их работы; кроме того, в комнату заходили маленькие дети, доставляя много всяких мелких неприятностей, и все-таки ее твердость и настойчивость победили – школа кустарных ремесел начала работать.

– Но мне нужно быть там все время, тогда я действительно принесу пользу, – говорила она Дели. – Мистер Рибурн сказал, что я могу жить у них и каждый день ездить в миссию, если в выходные буду давать Джесси уроки музыки и немного французского. Надеюсь, пока я еще там, ты снова приедешь к нам погостить.

Но Дели была тверда:

– Не думаю, что это понравится миссис Рибурн.

– Глупости! И, кроме того, ее желания не имеют большого значения в этом доме.

– Но теперь это и ее дом. Кроме того, мисс Алисия тоже меня не жалует.

– Теперь причин для этого нет.

Они обменялись понимающими взглядами, и Дели заметила, что мисс Баретт раздумывает, насколько она задета происшедшим. Дели сбросила маску равнодушия и с надеждой спросила, как прошла свадьба, однако утешительного ответа не получила.

Это очень мудрое решение, считала мисс Баретт; возможно, оно спасло Джеми от нервного заболевания, и, кроме того, настроение у всех в доме, включая самого Аластера, стало теперь гораздо лучше.

– Он был одинок, его первая жена оставила его и этим сильно унизила его гордость, он боялся снова почувствовать себя уязвленным. В нем есть тщеславие, которое нередко можно встретить в маленьких мужчинах, оно не позволяет им забывать даже мелкие обиды. Он и Сесили хорошо знали друг друга и неплохо поладили.

Дели поняла: мисс Баретт подозревает, что она была холодна с Аластером, отвергла его робкие попытки ухаживания и тем самым снова заставила замкнуться в своей гордыне, раньше чем их отношения зашли слишком далеко; мисс Баретт была не слепа и, по-видимому, догадывалась, что какие-то отношения существовали, даже если судить только по враждебности мисс Рибурн.

Дели согласилась в следующий сезон стрижки овец приехать в Миланг, хотя про себя подумала, что жить она будет на пароходе и даже пригласит мисс Баретт погостить у нее.

– Впрочем, теперь все решает Бренни, – с гордостью сказала она.

Наступил следующий сентябрь, хлынувшие талые воды подняли уровень в реке, и склады на всем пути к Дарлингу оказались забиты шерстью. В утро большого мороза «Филадельфия» поднимались вверх по течению, вспарывая хрупкую прозрачную корочку льда и борясь с бьющими ей в корму волнами.

В Ренмарке Дели ждала телеграмма: Аластер просил заглянуть в Авоку-Стейшн и доставить оттуда на склад в Миланге партию шерсти.

Дели предоставила решение судьбе и Бренни, а Бренни, который никогда не плавал по озерам и, как все речники, не доверял такой массе воды, решил, что им вполне хватит груза для доставки в более близкий и надежный порт в Моргане. Дели почувствовала, что он спас ее гордость, пусть даже это означает, что она никогда больше не увидит Аластера.