Книга четвертая К ПОСЛЕДНЕМУ БЕРЕГУ

И это, о монахи, есть великая правда о том, как утихает боль и не остается ничего от прежней страсти, как приходит отдаление, забвение, освобождение и свобода от желания.

Будда. Проповедь в Оленьем Парке

1

Наводнение 1931 года было самым большим со времен печально достопамятного наводнения 1870 года – разлившийся Муррей затопил долину на всем своем протяжении. Вода покрыла пойму, залила насосные станции и размыла дамбу, словно та была из песка.

Некоторые угрюмо ворчали, что кто-то намеренно пробил брешь в дамбе, сведя на нет добросовестную работу горожан, таскавших песок, месивших глину и строивших плотину. – Существовало и другое мнение, особенно среди фермеров: разлив реки должен быть естественным – он промывает и очищает русло от осадков, которые переносятся в низовья и служат естественным удобрением для заливных лугов. Другие обвиняли во всем Департамент общественных работ, который так стеснил реку всякими заграждениями и шлюзами (а сейчас собирается возвести и дамбы в устье), что ей пришлось прорвать плотину, чтобы большая вода с верховий могла пройти вниз. Но все сходились в одном: кто-то в этом виноват; некоторые даже обвиняли католиков, которые во время засухи, предшествующей большому разливу, целую неделю служили молебны и просили о дожде.

В этот раз, как и при любом наводнении, больше всего пострадали обитатели времянок и палаток на самом берегу. Их жилища с маленькими садиками, бельевыми веревками и хитроумными устройствами для поднятия воды из реки были затоплены или унесены водой.

Великая депрессия лишила работы в городах тысячи людей. И на берегах реки поселенцев в этот год расположилось больше, чем обычно: река кормила рыбой и давала воду для садов и огородов. Большинство из переселенцев устраивались невдалеке от городов и поселков, чтобы иметь возможность каждую неделю ходить в город и получать у властей продуктовые талоны на муку, сахар и чай. Прибывающую воду в реке они воспринимали как еще одно незаслуженное наказание.

Команда «Филадельфии» спасла несколько человек, которые не смогли вовремя добраться до высокого утеса за лагерем. Дели страдала глядя на их бедственное положение, она раздавала им старую одежду, но никому из них не могла предложить работу, которой они жаждали как единственную надежду на спасение в этом безумном мире, где миллионы голодают, а продукты выбрасывают в море или сжигают, потому что продавать их невыгодно; где банки закрывают кредит и потенциальные покупатели не имеют денег, чтобы покупать, и колеса промышленности крутятся все медленнее и медленнее.

В этом отношении сыновьям Дели повезло, они были сами себе хозяева; над ними не висел знакомый многим страх потерять работу.

Двое старших плавали, а Алекс, закончив курс на медицинском факультете, теперь набирался опыта, подменяя сельских врачей, когда те уходили в отпуск. В качестве младшего врача он год стажировался в крупной больнице, где показал хорошие способности к хирургии. В дальнейшем он хотел специализироваться в этой области и собирался поехать учиться в ординатуру за границу, но Великая депрессия заставила его отложить эти планы. Заказы на перевозку поступали реже, грузов стало мало, и если бы жизнь на судне не обходилась так дешево, Дели было бы трудно свести концы с концами.

Мэг работала младшей медсестрой в одной из больниц Аделаиды, организованной монахинями. Практика здесь была серьезной и основательной: не успела она в первый раз выйти на ночное дежурство, как старшая сестра послала ее снять трубку носового кормления у только что умершего больного; еще долго потом Мэг не могла забыть, как капли физиологического раствора растекались по мертвому лицу.

Было что-то странное в ночных дежурствах: отдых днем и бодрствование во время всеобщего сна. Полутемные коридоры, тишина, изредка нарушаемая стоном тяжелобольного, звуком ее собственных шагов, когда она тихо обходит палаты. К концу дежурства Мэг почти растворялась в чувстве нереальности и требовалось усилие, чтобы стряхнуть его и ступить в шумную многоголосицу городского дня.

Больше всего Мэг нравилось работать в родильном отделении; там и ночью не затихала жизнь – принимались роды, а младенцев надо было регулярно поить кипяченой водой и подкармливать. Только если умирала роженица или малыш, она внезапно проникалась ненавистью к больнице, но такое случалось редко.

Мэг мечтала со временем стать старшей сестрой где-нибудь в солидной больнице, например в Марри-Бридж, или даже в большом городе; но пока ей хотелось просто помогать больным. Она любила свою работу, несмотря на то что после двенадцатичасового дежурства валилась с ног от усталости (за смену полагалось отдыхать не больше двух часов). Даже в анатомичке, где молодые стажеры то и дело падали в обморок, Мэг держалась молодцом. С Алексом они разговаривали часами и все о «деле». Она хотела когда-нибудь выйти замуж за врача. Но в одном Мэг не сомневалась: ей никого уже не полюбить так, как Гарри Мелвилла.

Мэг жалела, что мать не вышла замуж еще раз. Дели было за пятьдесят, она поседела, ее лицо покрылось сетью глубоких морщинок, но дышало спокойствием и умиротворенностью. У нее сохранились прекрасные зубы и улыбка очень красивая и молодила ее.

Мэг, когда не была на работе, стала подкрашивать губы и без губной помады чувствовала себя не комфортно. Она попыталась убедить Дели подстричься и тоже начать пользоваться помадой, но пока что все ее уговоры не находили отклика. Дели как будто старалась забыть, что она женщина, по своим длинным волосам по-прежнему оставалась верна. Когда в моду вошли широкие брюки, она сшила на заказ несколько пар и, так как поправилась лишь немного в талии, выглядела в них аккуратно и деловито. Бренни, который придерживался старомодных взглядов на женщин, это шокировало, но Гордон и Мэг ее поддерживали; Гордон даже привел в пример женщин, которые, надев солдатскую форму, отправлялись на войну, и сослуживцы-мужчины принимали их на равных, как товарищей.

Каждый отпуск Мэг проводила на пароходе. Через год после наводнения она присоединилась к ним в Моргане, и они отправились в Милдьюру.

…Дамба, построенная в 1928 году на озере Виктория, оказалась недостаточно мощной, чтобы выдержать напор большой воды. Сейчас Комитет по проведению работ в долине Муррея возводил огромную дамбу; водохранилище, образованное этой дамбой, будет вмещать больше воды, чем сиднейская гавань, и судоходству на Мурее станет не страшна любая засуха в течение двух лет. После сооружения дамбы у Хьюма засухи вообще не будут влиять на жизнь реки.

В систему шлюзов на озере Виктория входил седьмой шлюз. Он накапливал воды Руфуса и, при необходимости, мог пополнять ими озеро. Сюда около полудня и прибыла «Филадельфия ».

Бренни, как обычно, дымя во всю мощь, вел пароход на предельной скорости, а затем, медленно и осторожно, стал входить в шлюзовую камеру. Начальник шлюза вышел наружу и начал поднимать передвижным краном шлюзовые заслоны, понижая уровень воды.

Стоя рядом с Бренни в рулевой рубке – на случай, если ему потребуется помощь, – Дели вдруг увидела, что кран начал крениться в сторону. Она закричала, но ее голос потонул в шуме двигателя; в это время шлюзовик сам заметил опасность и попытался спастись, но размеры мостика, на котором он стоял, позволили ему лишь немного отбежать в сторону.

Будто в замедленной съемке, Дели видела тяжелый кран, неумолимо опускающийся вниз, и человека, с ужасающей медлительностью бегущего от него.

«Берегись!» – неизвестно зачем крикнула она, а Бренни, видя, что происходит, тихо и яростно ругался, мучаясь от собственного бессилия. Кран упал, и, когда колеса перестали вспенивать воду, они услышали страшный, звериный крик человека, пришпиленного одной ногой к мостику.

У Дели закружилась голова; вся дрожа, она крепко уцепилась за поручни; Бренни скатился вниз по трапу и позвал Мэг. Та схватила пароходную аптечку, и они присоединились к двум рабочим, которые пытались закрыть с помощью лебедки шлюзовую камеру; один из них бросился на берег за большим домкратом.

В аптечке нашлась ампула с морфием и шприц, который Алекс достал для Дели – на случай, если с кем-нибудь из команды произойдет несчастный случай.

Она хорошо помнила рассказ Брентона о том, как бывшему хозяину «Филадельфии», старику Тому, оторвало ногу валом гребного колеса. Тогда Чарли Макбин был бессилен помочь ему и сбить зажим; именно после смерти Тома механик вовсю и пристрастился к бутылке.

Мэг опустилась на мостик и вколола морфий, поддерживая голову пострадавшего, пока шлюзовые рабочие и команда с парохода, включая побелевшего Гордона, – сдвигали кран с разможженной ступни. Шлюзовик был в полном сознании и даже пробовал шутить:

– Ну… разве… не повезло? – говорил он, с трудом выдыхая слова, когда Мэг бережно уложила его голову к себе на колени. – Точно… рассчитал… когда появится… такая красавица…

– Тебе повезло больше, чем ты думаешь, – заметил Бренни. – Она дипломированная медсестра и в обморок от крови не падает.

У Гордона заалели уши, до этой минуты он старался не смотреть на раненого. Мэг решила пощадить брата:

– Гордон, здесь и без тебя хватает людей. Принеси ему, пожалуйста, попить чего-нибудь тепленького и не забудь положить сахар.

Раненый сильно побледнел и покрылся липким холодным потом.

Ногу удалось освободить не сразу, но мужчина не терял сознания, и все время, не отрываясь, смотрел в лицо Мэг своими карими глазами, от которых лучиками расходились морщинки. Он не кричал, но все сильнее и сильнее сжимал ее руку. Когда его положили на носилки и Мэг увидела, что ботинок вмят в размозженную ступню, она поняла, что накладывать шины бессмысленно. Здесь должен поработать хирург и, чем раньше, тем больше шансов спасти ногу.

Седьмой шлюз находился в глухом уголке Нового Южного Уэльса, недалеко от границы с Южной Австралией; вокруг простиралась нескончаемая степь. Начальник шлюза получал жалованье в штате Южная Австралия, почту ему пересылали из штата Виктория, а свою машину он держал в штате Новый Уэльс. По берегу озера Виктория дороги не было, а в Новом Южном Уэльсе ближайшая больница находилась в Уэнтворте. Решили, что удобнее будет доставить его туда на пароходе, где он сможет лежать в постели, а не трястись в стареньком автомобиле по ухабистой степной дороге.

Мэг нравилось ухаживать за больными, поэтому она была довольна. К тому же ее пациент – спокойный, не очень молодой, уверенный в себе мужчина с веселыми, насмешливыми глазами – чем-то ей нравился. Он вел себя очень мужественно и все время называл ее красавицей. Когда они доплыли до Уэнтворта, Мэг не захотела расставаться со своим пациентом.

– Я останусь в больнице и прослежу, чтобы за ним был хороший уход, – сказала она Бренни и Дели. – Вы идите дальше до Милдьюры, а меня заберете на обратном пути. Может, если у него будет «своя» сиделка, ногу удастся спасти. Жаль, если он останется калекой.

Дели была против. Материнское чутье подсказывало ей, что лучше не оставлять Мэг, но та приняла решение и спорить с ней было бесполезно. «Филадельфия» пошла дальше без Мэг.

Пока они добрались до Милдьюры, врачи два раза успешно прооперировали ногу и риск ампутации миновал; когда они отправились в обратный путь, пациент влюбился в свою сиделку, а когда через взбаламученные воды нижнего Дарлинга «Филадельфия» приплыли в Уэнтворт, он сделал Мэг предложение, и оно было принято.

Дели расстроилась. Она знала, что когда-нибудь Мэг выйдет замуж, но не сейчас же и не за кого-то, кто живет в степи без всяких удобств, где рядом нет ни магазина, ни врача, если он вдруг понадобится.

– Такую жизнь в свое время выбрала и ты, – заметил с улыбкой Гордон, принимая сторону Мэг, которая была готова решительно отстаивать свое счастье.

– Но я даже не знаю, как его зовут, – простонала Дели. – Ты говорила – что-то на «г», какое-то странное имя.

– Огден, милая. Огден Саутвелл. Я думаю, звучит неплохо. И у него ответственная работа. А ты будешь видеть меня каждый раз, когда поплывешь до Виктории, или до Уэнтворта, или до Милдьюры и обратно.

– Но твоя карьера медицинской сестры?!

– Я буду практиковаться на своей собственной семье, когда она будет расти. Ну, иди познакомься с Огденом: от волнения у него, наверно, уже поднялась температура, хотя я сказала ему, что ты – прелесть.

– Но у меня нет шляпы!

– Шляпы! Зачем, скажи на милость, тебе нужна шляпа, чтобы предстать перед будущим затем? Давай я немного подкрашу тебе губы, и ты «неузнаваемо преобразишься».


Когда они повернули на основное русло и пошли вниз по течению, Дели попросила Бренни уступить ей на время штурвал. Она хотела подумать, попробовать свыкнуться с тем, что Мэг выходит замуж.

Один на один со скользящими по воде отражениями и отступающими назад деревьями, танцующими на поверхности реки солнечными бликами и птицами, делающими беспорядочные круги над пароходом и садящимися на воду перед самым его носом, – Дели пыталась разобраться в собственных чувствах.

Почему она так враждебно настроена? Мэг имеет полное право выйти замуж. Она уже закончила учебу и, если понадобится, сможет в любое время вернуться к работе. Ей нужен муж и семья, а Огден, кажется, хороший человек и, совершенно очевидно, влюблен в Мэг. Это главное, что располагало в его пользу: он по достоинству оценил ее дочь.

Дели нравились его честные карие глаза, белозубая улыбка на загорелом лице, морщинки в уголках глаз и рта – видно было, что он любит посмеяться. Он не останется инвалидом и на работе его ждут; у нее не может быть против него никаких весомых возражений. Никаких! Только одно: он недостаточно хорош для Мэг. Но Дели хватило объективности посмотреть на себя со стороны и посмеяться над своим материнским пристрастием. Беда в том, что для нее любой мужчина будет недостоин дочери. Она должна привыкнуть к мысли, что Мэг все равно достанется человеку, который ее не заслуживает. Огден – Боже, что за имя! – или кто-то другой, какая разница.

2

Мисс Баретт писала, что Джессамин вместе с несколькими девушками в сопровождении некоей дамы из Мельбурна, которая хорошо знает континент, отправилась в Европу «заканчивать свое образование».


«Я бы с удовольствием поехала с ними сама, будь я помоложе и поздоровее, – писала она. – Я бы заново открыла для себя Европу, путешествуя с таким молодым, восприимчивым существом, как Джесси. Боюсь только, она может быстро заскучать – вот уж что мне совсем непонятно. Я в своей жизни, говорю совершенно искренне, никогда не скучала!

Ведь жизнь все время преподносит чудесные сюрпризы. Например, у сестры Илейны обнаружился замечательный голос, и, пройдя конкурс, она получила стипендию для дальнейшей учебы. Аборигены никогда не достигнут больших высот в коммерции, это чуждо их натуре; если им и суждено занять достойное место в Содружестве, то лишь благодаря их талантам в искусстве.

Я все еще живу у Рибурнов в их уютном доме, который стал мне почти родным. Честно говоря, не хотелось бы уезжать именно сейчас, так как мисс Дженет очень обеспокоена: по ее словам, сестра пристрастилась к алкоголю и выпивает так много бренди, что это не может не отразиться на ее здоровье, хотя пьет она только по ночам, и племянник об этом не подозревает. Я сочла бы возможным вмешаться, но мисс Дженет не разрешает мне рассказать обо всем Аластеру. Я предложила ей посвятить семейного врача, но мисс Дженет уверена, что он ни за что ей не поверит – это старый, глухой и упрямый старик, а больше обращаться не к кому. Что до миссис Рибурн – ее не стоит и просить, она только разведет руками и скажет, что это не ее дело. Кстати, по всей видимости, заводить детей она не собирается. Наверное, это разумно.»


Дели опустила письмо. Ее удивило, что она все еще ревнует Аластера к Сесили, а сейчас даже испытывает какое-то облегчение, узнав, что их брак не дал видимых результатов. То, о чем говорилось в начале письма, для нее не было новостью, странно, что никто так долго не подозревал о секрете мисс Рибурн.

Десять лет прошло с той поры, как Дели последний раз переступила порог дома в Миланге. Однажды она видела в городе мисс Баретт с юной Джесси, которая превратилась в довольно своенравную красавицу, превосходно одетую и причесанную. «Я бы никогда не смогла соответствовать нормам этого дома», – подумала Дели, вытянув ноги, обутые в удобные туфли на низком каблуке, и убирая со лба прядь непослушных волос.

Мисс Баретт исполнилось семьдесят лет, но почерк у нее был по-прежнему твердый и четкий. Скорее всего, она проживет еще лет двадцать и до самого конца не утратит ясности мысли. Сколько бы ни исполнилось мисс Баретт, невозможно представить ее дряхлой или лепечущей вздор.

А через несколько дней пришла телеграмма от Аластера – по счастливой случайности она застала Дели в Моргане, где она только пришвартовалась. Он просил ее немедленно приехать в Миланг. В свое время она поклялась, что больше никогда ее ноги не будет в его доме, но теперь дело другое: мисс Баретт серьезно больна и хочет ее видеть. Дели в тот же день села на поезд и к полудню следующего дня была в Миланге.

Она не телеграфировала о своем приезде и на вокзале взяла такси.

– К дому Рибурнов, – сказала Дели шоферу. От вокзала до дома рукой подать, но у нее с собой были вещи.

Шофер повернулся и с удивлением посмотрел на нее:

– Куда, мэм?

– К дому Рибурнов, вы, что, здесь недавно?

– И дом, и склад третьего дня сгорели, это ж все знают. Дели не вскрикнула, ничего не сказала, но через какое-то время поняла, что рот у нее все еще открыт. Она закрыла его и приказала:

– Везите меня прямо в больницу и побыстрей! Когда они повернули за угол и поехали вдоль озера, она увидела почерневшие руины большого каменного здания и смотрела на него без отрыва. Балкон и оконные рамы исчезли, провалилась крыша, а вместе с ней и обзорная башня; должно быть, погибли и все картины Аластера. Но сам-то он жив! Ведь это он подписал телеграмму.

Руины мрачно смотрели на Дели пустыми глазницами окон; казалось, они стоят здесь не одну сотню лет. У Дели было чувство, что она видит скелет старого друга. Она отвела взгляд и попросила шофера ехать быстрей, хотя тот собрался было остановиться и подробно рассказать о пожаре, в котором сгорели две женщины, а третья получила тяжелые увечья. В Миланге годами не случалось таких «интересных» событий. Дели стало нехорошо, но она заставила себя спросить шофера, кто пострадал.

– Рибурны, кто ж еще, – с некоторым раздражением ответил он.

– Миссис или мисс?

– Две леди, которые здесь жили, больше я ничего не знаю.

Дели сунула ему деньги и бросилась к дверям больницы.

– Пожалуйста, завезите мои вещи в гостиницу. (В городе была только одна гостиница.) – А вы не знаете, где живет мистер Рибурн?

– Думаю, в больнице, чтоб долго не искали – если что.

«Почему он меня не предупредил?» – подумала Дели сердито. Наверное, боялся, что она будет очень волноваться, если заранее узнает. Зато теперь ее мучила неизвестность. И это было не лучше.

В больнице она первым делом спросила о мисс Баретт. Дежурная сестра выглядела озабоченной.

– Вы родственница?

– У нее здесь нет родственников. Я ее старый друг. Пожалуйста, проводите меня к ней. – Мистер Рибурн…

– А… вы знаете мистера Рибурна? Он всю ночь дежурил у постели мисс Баретт, а теперь, думаю, спит. Но я спрошу, можно ли вам увидеть мисс Баретт. Понимаете, она в очень тяжелом состоянии; я бы даже сказала в критическом.

– Она хотела меня видеть. Я проехала двести миль, чтобы повидаться с ней и, если вы не поторопитесь, будет поздно. Пожалуйста, спросите прямо сейчас.

Шурша халатом, сестра ушла, но быстро вернулась обратно.

– Больной немного лучше, вы можете с ней повидаться, но не долго. Может быть, вы хотели бы сначала поговорить с мистером Рибурном?

– Ну, если нет срочной необходимости…

– Какое-то время есть.

– Тогда поговорю. Спасибо.

Дели показалось, что Аластер почти не изменился. Это ее почему-то удивило. Конечно, он постарел и еще больше поседел и после двухдневного дежурства в больнице выглядел усталым, но у него была все та же аккуратная фигура и тот же дремлющий огонь за приспущенными веками.

– Я чувствовал, что отвечаю перед тобой за нее, – сказал Аластер; взяв Дели за руки, он внимательно всматривался ей в лицо, изучая каждую его черточку; так рассматривает любимую картину тонкий ценитель искусства, боясь обнаружить, что время ее не пощадило.

– Десять лет… – задумчиво произнес он. – Это долгий срок, Дели. Странно, что мы встречаемся именно так.

– Да… Аластер, расскажи, что произошло. Я знаю только, что пожар почти все уничтожил и твои тетушки…

– Боюсь, во всем виновата тетя Алисия. Меня тогда не было дома, я уехал в Аделаиду. По-видимому, она пила много лет, и в ту ночь у нее в комнате от свечи загорелись занавески; было ли это delirium tremens[40] и она представляла, что «очищает» комнату. По словам Дженет, она пожаловалась, будто у нее по стенам ползают черные жуки. Или она впала в безумие и не понимала, что происходит, мы не знаем. Так или иначе, пожар начался в полночь. Мисс Баретт проснулась первой и могла бы еще спастись, но она пошла к Алисии и пыталась разбудить ее, но когда та проснулась, то заупрямилась и отказалась уходить.

Мисс Баретт потратила какое-то время, стараясь вытащить ее из комнаты, но тут уже загорелась лестница. Мисс Баретт еще задержалась, чтобы поднять из постели Дженет и, закутав ее в одеяло, столкнуть вниз. А Дженет, оказавшись в опасности, упала в обморок. Мисс Баретт надеялась, что пожар разбудил Сесили и она спаслась, но, позвав ее и не услышав ответа, мисс Баретт попыталась опять подняться по лестнице и тогда-то… как я понимаю… обвалился весь верхний этаж. Бедная Сесили! Дай Бог, чтобы она умерла во сне, потеряв сознание от дыма и не видя этого ужаса. Но сейчас уже не скажешь, как было на самом деле.

– Сесили! Дорогой мой, а я думала!.. Я так тебе сочувствую. – В глубине ее сознания промелькнула мысль, что это все меняет, что теперь надо будет о чем-то подумать, но сейчас не время для этого.

Аластер мрачно продолжал:

– Да, спаслась только Дженет. Джеми и Джесси я еще ничего не говорил, не знаю, как это сделать.

– Бедные дети! – Дели стиснула руки. – О, я должна была сказать тебе об этом давным-давно! Я знала о ее страсти. Сама видела ее однажды ночью в коридоре, когда… когда… выходила из твоей комнаты, она тогда очень неаккуратно держала свечу. А недавно мисс Баретт писала об этом в письме… Боже, сколько смертей… и твой чудесный дом, и картины, и Лили…

Он жестом остановил ее.

– Мир вряд ли заметит эти потери. Но это коснулось и тебя. Мисс Баретт вряд ли поправится, в ее возрасте…

У Дели на глазах навернулись слезы, но она сдержалась.

– Проводи меня к ней.

– Конечно. Она стала спрашивать о тебе, как только пришла в сознание. Поэтому я послал телеграмму. У нее ожоги третьей степени, чудо, что она еще жива. Думаю, она держится тем, что ждет твоего приезда.


Дели страшила мысль о том, что она увидит в палате, но бесформенная фигура на кровати, вся в бинтах, так что виднелись только одни глаза, казалось, не имела отношения к ее старому другу.

Мисс Баретт заговорила и ее глубокий вибрирующий голос – существенная черта ее индивидуальности – был все тот же, хотя слабость заставляла ее делать паузу после каждой фразы.

– Привет, Дели.

– О, мисс Баретт! Я приехала сразу, как только получила телеграмму от Аластера.

– Пожалуйста, говори «Дороти». Мы ведь стали… почти ровесницами… если бы я протянула… еще лет десять, мы обе были бы старухами. Сколько тебе сейчас… пятьдесят пять?

Дели кивнула, она не могла говорить. Тень прежнего юмора слышалась в словах мисс Баретт, и это подействовало на нее сильнее, чем слезы.

– Дели… Я думаю, ты как раз вовремя… Уже сегодня… ну неважно… Странно все произошло; Аластера не было, Дженет первый раз в жизни упала в обморок… надо было решать… Как будто я бог… Дели, я могла бы пойти сначала в комнату той, но не пошла… Потом пошла… знала, что поздно… но я должна была… Иначе как жить после… Будь счастлива, деточка… Ты заслуживаешь этого. – Ее голос прервался, потом из-под белой массы бинтов донесся еле слышный шепот: – Аластер… он все еще… Ах!.. – Этот вздох был похож на вздох облегчения. Ее глаза заволоклись пеленой и померкли; Дели бросилась к звонку. Дороти Баретт еще дышала, но слабые прерывистые вздохи были едва заметны. «Необратимые последствия шока», – вспомнила она фразу из учебника Мэг. Вошли две сестры и увели ее из палаты.

3

Дели ехала на пароходе в непривычном для себя качестве пассажира. Она мерила шагами палубу, обходя группки женщин, аккуратно причесанных, с сеточками на волосах. Те с улыбками наблюдали за играми детей, а Дели, дойдя до носовой части, инстинктивно заглядывала в окно рулевой рубки.

Вот он какой, капитан, думала Дели, почти мальчишка, ему и тридцати нет, а ее старшему сыну в этом, 1939 году, исполнилось тридцать пять, но он все еще не пристал ни к какому берегу, все еще не нашел себя. Будто родился художником, а таланта выразить себя не достает.

Дели подумала, что этому молодому капитану столько же лет, сколько было Брентону, когда они познакомились. Ей, застенчивой девчонке с фермы, он показался тогда таким уверенным, таким не похожим на парней из Эчуки. И этой девчонкой была я, я…

Дели с удивлением посмотрела на свои морщинистые, в пигментных пятнах руки. Как много воды утекло с тех пор, какой широкой и глубокой стала река ее жизни, принимая в себя все новые и новые ручейки и потоки людей, встреч, лиц и событий! Как далека она от той юной школьницы, которая вступала в жизнь здесь, в горах, среди нетающих снегов, и как близок уже полноводный поток ее жизни к подступающему все ближе морю. Так горный ручеек начинает свой бег среди холодных глыб чистого льда, но вот он раздвигает свое русло и глубже уходит в землю: широк и сложен мир, который отражается теперь в этой полноводной реке. Пройдет еще несколько лет… Она уже слышит отдаленный шум волны, что вскоре подхватит ее. В следующем году ей будет шестьдесят лет.

По палубе парохода с ведром в руках шел старик. У него было дряблое бледное лицо, отвислый старческий подбородок и живые голубые глаза, выцветшие от времени. Густая шапка волос на голове – совсем седая. Дели увидела в нем себя через несколько лет, когда старость совсем скроет ее женскую природу.

– Вы из команды? – улыбаясь, спросила она.

– Да. – Он остановился, откинув назад голову, чтобы взглянуть на нее, его беззубый рот приоткрылся.

– Может быть, помните Тедди Эдвардса с «Филадельфии»? Вы давно на реке?

– Тедди Эдвардса! Еще бы. Сам-то я у него не работал, но знаю, он водил быстрее других. Капитан был что надо. «Филадельфия», говорите?..

– Она сейчас стоит у Марри-Бридж. Для нее больше нет работы.

– Да, старые посудины уходят на покой. Но вот «Мельбурн» еще работает в Эчуке, небось видели? И малышка «Аделаида», и «Эдвардс» тоже. Еще меня переживут.

– Мой сын плавает на «Индастри» в Южной Австралии. Я – миссис Эдвардс. Мой муж умер. А я сейчас путешествую в прошлое, хочу увидеть дом, где раньше жила – ферму Джемесонов.

– Джемесонов! Вот те на! Мы закупали там яйца, лет эдак сорок назад. Теперь уж ничего не осталось, дом сгорел, вот разве загоны для овец пока стоят, их даже с реки видать. Да мы почти что подошли туда. – Он всмотрелся в лицо Дели. – Миссис Эдвардс, говорите? Неужто, хозяйка Тедди?

– Да, верно.

Старик тепло пожал ей руку.

– Миссис Эдвардс! Ну, надо же. Верно, помните Эчуку в старые времена? Маленький порт, а всем нужен. Я на «Клайде» ходил и на «Куронге», мы аж до Марамбиджи поднимались. Да, было время… Оно на месте не стоит…

Дели увидела, что его выцветшие глаза заблестели от слез. Хотя он говорил с трудом и фразы получались неуклюжими, но ясно, что и он ощущал неумолимый бег времени.

Пароход поворачивал то вправо, то влево, повторяя извилистый рисунок реки, а Дели смотрела на отвесные склоны желтого песка, на эвкалипты, уцепившиеся древесными корявыми пальцами за глинистые берега, и возвращалась в прошлое. Больших деревьев было немного, остались только те, что росли у самой воды. Вместо древесного «молодняка» (как любил говорить Брентон) здесь теперь была трава и виднелись посеревшие от времени загончики для овец.

Больше ничего не сохранилось. От домов и построек не осталось и следа, не было ни сосны, на которую когда-то она лазила, ни виноградника, ни миндальных деревьев. Только на одиноком лимоннике, каким-то чудом уцелевшем от старого сада, висело несколько зеленых плодов. Эта часть ее прошлого исчезла, как исчез в огне без малого пять лет назад дом Рибурнов в Миланге.

Почему она не вышла замуж за Аластера? Несмотря на свою неистовую гордыню, он несколько раз просил ее об этом, последний раз – незадолго до отъезда в Лондон, куда он отправлялся по делам своей фирмы.

Она сказал тогда:

«Теперь слишком поздно. – И ей не нужно было бороться с собой или подавлять свои чувства, чтобы так ответить: она не испытывала к нему ничего, кроме дружеской симпатии. – Десять лет назад я хотела выйти за тебя замуж больше всего на свете. Но ты не был свободен, а теперь я уже не та. Теперь я предпочитаю свободу».

«Дели! Если бы можно было вернуть… Если бы ты снова дала мне шанс… Ведь тогда, я говорил тебе, у меня было ощущение, что все бесполезно, мне казалось, ты изменилась ко мне. Но еще не поздно. Позволь мне доказать тебе…»

Когда он попытался обнять ее, Дели твердо отстранила его руки. Да… С годами она стала мудрее или… жестче?

«Не стоит, Аластер. Огня нет, остался лишь пепел». У нее мелькнула мысль: может быть, она тогда была влюблена в его дом, в ту околдовавшую ее атмосферу?.. После пожара что-то изменилось. Уж не из-за предсмертных ли слов Дороти Баретт, которыми она словно заставляла Дели принять эту жертву? Бедная Дороти! Может быть, и лучше, что она умерла; ей было бы трудно жить, сделав тот выбор, на который она решилась.

Кроме того. Дели не хотелось ехать в Англию, ведь это означало бы уехать из Австралии навсегда. Уехать из страны, которая вот уже почти пятьдесят лет была ее домом; это синее небо и необъятные просторы так вошли в ее плоть и кровь, словно она родилась здесь.

Когда пароход обогнул излучину, Дели оглянулась на то место, где когда-то стоял дом. Все ушло, унесенное потоком времени, со всеми людьми, которые там жили, – кроме нее. Прошлое существует теперь только в ней; но что же останется, когда придет ее черед? На каплю полнее станет тогда река Вечности, приняв ее в свои берега, и еще один узелок завяжется на нескончаемом полотне жизни.

Темно-красные эвкалипты, клонящиеся к воде, были такими знакомыми, что Дели ощутила странное смещение времен: она будто вернулась в дни своей юности. Вот цветник тетушки Эстер; вот Или мотыжит свои грядки; бежит гибкая красотка Минна; посвистывая, идет по берегу реки дядя Чарльз; сидит, задумавшись, Адам с книгой под мышкой… Казалось, холодный ветер подул ей в спину.

Голос старика вернул ее в настоящее.

– Помните красные эвкалипты? Все порубили, чтоб строить пристани и отделывать разные там вагоны, каюты и все такое прочее. А сейчас хотят, чтоб росли, как раньше; у Лесного комитета везде строгий контроль: ничего меньше восьми футов рубить нельзя. Да только когда ж они вырастут? Лет пятьсот, поди, пройдет. Больших-то деревьев теперь почти и не осталось. Разве что у самой воды.

Дели порадовалась, что не поехала по суше от Моама через безлесье, песчаные дюны и травянистые пустоши с загонами для скота, где когда-то под муррейскими соснами расстилался ковер диких маргариток. Здесь она все-таки чувствовала спокойствие реки, текущей в знакомых излучинах, и вечное движение беспокойного потока – единственное, что не изменилось в этом мире. Ее душа наполнялась покоем.

4

Мэг собиралась родить второго ребенка и лежала в Уэнтвортской больнице, поэтому Дели согласилась пожить у Огдена и присмотреть за внучкой. Она удивлялась себе – тому горячему чувству, которое испытывала к маленькой Вики, этой живой, сообразительной малышке, которая вила веревки из своего отца и, того гляди, могла превратиться в настоящую баловницу.

Мэг считала, что бабушки способны только баловать внуков, и их первая серьезная размолвка случилась, когда они поспорили, надо ли брать плачущую Вики на руки. Именно тогда Дели и решила уехать, дабы не мешать Мэг по-своему воспитывать ребенка. Она была в ужасе, что ведет себя, как типичная бабушка, обожающая своих внуков. Она, которая всегда заявляла, что ей довольно было хлопот со своими собственными детьми, чтобы еще нянчиться с внуками.

Но Вики… Странное чувство охватывало Дели при взгляде на маленькую головку и крепко сомкнутые веки, на крошечные кулачки, прижатые во сне к щекам. Это был не просто младенец, один из рождающихся каждый день миллионов младенцев, это был символ нескончаемости жизни.

У Дели было ощущение, что ее мать, она, Мэг и дочка Мэг – звенья в бесконечной цепи, идущей от начала всех начал, когда первая женщина разрешилась от бремени первым ребенком. Каждый младенец женского пола представлялся ей почкой на великом древе жизни, в котором чудесным образом скрыты семена будущего. Вики была ее собственным, личным чудом.

Девочке уже минуло пять лет, но она плохо представляла себе, что такое дождь. Последние четыре года стояла сушь, а в замкнутом мирке седьмого шлюза, где она росла, дождь был редкостью даже тогда, когда не было засухи, зато зимы здесь стояли морозные и солнечные.

Но воды здесь было много, ее подавали насосом из реки. Мэг завела прекрасный огород и цветник, за которым ухаживали трое здешних работников; большие любители покопаться в земле, они вкладывали душу в эту работу. За садом построили прочный забор, чтобы Вики, играя, не могла упасть в реку.

Этого Мэг страшилась больше всего. Никто не смог бы уцелеть в бешеном вихре, обрушивающемся после поднятия шлюза с высоты шести или восьми футов. Вырвавшаяся на волю вода глушила даже рыбу и когда та, ослепленная и беспомощная, всплывала на поверхность, пеликаны собирались в большие стаи и устраивали на нее охоту.

Во всем остальном Мэг была совершенно счастлива в своем доме. Она любила слушать, как ревет вода в шлюзе, и смотреть, как играет солнце на блестящей поверхности реки; Мэг вовремя родила второго ребенка и любила мужа спокойной, ровной любовью; для него же она была самой замечательной женщиной на свете. Мэг редко вспоминала о Гарри, и эти воспоминания уже не причиняли ей прежней боли. Свои же медицинские познания она с успехом применяла, когда заболевала Вики или кто-нибудь на шлюзе.

Дели поселилась у дочери в конце сентября, солнечная зима прошла и в силу вступила звонкая, дружная весна. В степи все еще цвел ярко-розовый вереск. Дели выводила Вики на прогулку в легком комбинезончике, чтобы та не поранилась о колючие ветки и острые шипы на кустах.

Вики больше всего нравились темно-синие змеиные цветки и небесно-голубые орхидеи с желтым сердечком, но мохнатые паучьи орхидеи пугали ее. Дели очень любила эти прогулки. Держа в руке маленькую мягкую ладошку и поглядывая сверху на каштановые кудри, нежные словно щелк только что размотанного кокона, она испытывала блаженное умиротворение.

Показывая Вики разноцветных птиц – зеленых и желтых попугайчиков, красноватых розелей и какаду с зеленовато-желтым хохолком, Дели вспоминала иногда Брентона и их первые дни в Бармасском лесу. Он как бы продолжал жить в непоседливой девчушке, которая прыгала рядом с ней. Иногда Дели казалось, что на нежном детском личике она видит четкий и чистый рисунок его лба, носа, его рот; Вики больше походила на своего дядю, Бренни, чем на мать, это значит, что она была красивым ребенком: розовощеким с темно-карими глазами.

В пять лет она начала думать обо всем самостоятельно и задавать непростые вопросы. В ней не осталось ничего от требовательной, капризной малышки, которая только спит, ест и играет. Она уже стала понимать разницу между жизнью и смертью.

Как-то после морозной ночи Вики подняла с земли мертвую бабочку с черным бархатным тельцем и оранжевыми крылышками, ставшие сухими и ломкими, как бумага.

– Бабушка, они не умирают по-настоящему, – серьезно сказала девочка. – Ведь летом они опять вылупляются из яиц. (В прошлом году в коробке из-под ботинок она держала сначала яйца, а потом гусениц и кормила их листьями хлопчатника, пока ей это не надоело, и Мэг пришлось взять кормление на себя.)

Дели поразили ее слова: Вики высказала глубокую мысль – ничто не умирает, все возрождается к жизни, за исключением случаев, когда вымирает целиком какой-то вид; но жизнь как материя, не подлежит разрушению.

Представления Вики о Боге были примитивны:

«Бог больше короля? – спрашивала она. – И он может каждый день есть на завтрак арбуз?»

Дели считала, что ребенок, как и взрослый, должен сам находить ответы на свои вопросы, если он не из тех, кто предпочитает готовые решения и догмы.

Когда Дели обнаружила на своем выходном платье огромную дыру, Вики с невинным выражением на лице сказала:

– Это съела моль.

– Такой огромной моли быть не может – возразила Дели.

– Но это была моль-бог, – услышала она в ответ. Дели расхохоталась, и Вики засмеялась вместе с ней, катаясь по полу и весело дрыгая ногами, но делала она это скорее за компанию, а не потому, что увидела что-то смешное в своих словах.

Ей нравилось быть вместе с бабушкой, у которой, когда она смеялась, смеялось все лицо: и глаза, и брови и рот; и зубы у нее были красивые и белые. Вики знала только одного седого человека с красивым лицом – это была ее бабушка. Девочка ненавидела старух с их острыми волосатыми подбородками и желтыми зубами. Она была уверена, что они – ведьмы, а ведьмы снились ей почти каждую ночь, особенно одна. Эта ведьма специально поджидала ее в мире снов, поэтому часто Вики боялась идти спать и всегда просила оставить ночник: при его свете ей было легче вернуться в реальный мир, если вдруг она просыпалась в темноте. Ведьма не могла преследовать ее в этом мире, но Вики боялась, что она все равно знает обо всем и потому, даже проснувшись от собственного крика, она никогда не «ябедничала» о том, что ведьма вытворяла с ней во сне: если бы Вики донесла на нее, то, попав в ее лапы на следующую ночь, она была бы жестоко наказана.

Дели настояла, чтобы ее называли «бабушкой». Сначала сама мысль, что она «бабушка», ужаснула ее, но позволить называть себя: разными элегантными прозвищами (как делали многие в то время), казалось ей глупым. Сейчас она уже почти не удивлялась, что у нее должен появиться второй внук, – она немолода и подошел срок стать бабушкой. И в то же время в глубине души она чувствовала себя прежней Дели, приехавшей в Австралию в начале девяностых, когда еще не был изобретен аэроплан и была жива королева Виктория. Она никак не могла привыкнуть к мысли, что поток времени уносит и ее – все дальше и дальше…

Живя в маленьком островном мирке, ограниченном плотиной и шлюзом, Дели испытывала чувство покоя и безмятежности. Она не беспокоилась о Мэг, и, когда Огден, сияя от счастья, объявил ей, что у них родился сын, Дели не удивилась, – иначе и быть не могло.

Она так и не сблизилась со своим зятем, ничем не примечательным, трудолюбивым и практичным австралийцем, уживчивым и вполне располагающим к себе. Они никогда не выходили за рамки общих разговоров, были вежливы друг с другом, но не обсуждали ничего существеннее завтрашнего обеда. Дели не хотелось даже представлять себе, что ее дочь близка с этим приятным, но чужим человеком, а Мэг никогда не говорила о своих отношениях с мужем. Но так как она выглядела счастливой и довольной, Дели было ясно, что они ладят друг с другом.

Прошло немного времени и как будто мощный камнепад устремился в тихое озеро ее безмятежной жизни. Она могла неделями не брать в руки газет, а тут прочла о вторжении Гитлера в Европу и об ультиматуме, который за этим последовал: если Польша будет оккупирована, начнется война.

Не разбираясь в политике и отношениях между государствами, Дели не могла в это поверить. Хорошо помня ужасы предыдущей войны, она не верила, что люди могут развязать новую. Нет, они не могут быть настолько сумасшедшими, чтобы пойти на это.

В тот вечер Дели села у радиоприемника вместе с Огденом, напряженно ожидая выпуска новостей Би-Би-Си, и затем услышала усталый голос Чемберлена, голос человека, потерпевшего поражение: «Я должен сказать вам, что такого ответа мы не получили; это означает, что наша страна находится в состоянии войны с Германией».

Снова! Когда миссис Мелвилл потеряла сына, она сказала: «Никогда больше! Никогда!» И все матери, потерявшие своих сыновей, сказали: «Никогда! Никогда больше это не должно повториться!» И вот – повторилось.

Дели что-то ответила Огдену, который сказал, что теперь, после призыва молодежи, он останется без работников на шлюзе, и выбежала из дома, чувствуя, что она задыхается. Небо было затянуто тучами, казалось, бесформенная темная масса нависла над самой ее головой, ни одной звездочки не проглядывало сквозь сплошную пелену, затянувшую небо. Она ходила взад-вперед, испытывая облегчение от мысли, что Гордон и Бренни уже не молоды, а Алекс больше принесет пользы как врач, а не как солдат. Теперь он работал в городе и считался одним из лучших молодых хирургов.

Дели встала рано – даже Вики еще спала – и пошла вниз, к шлюзу, где падающие вниз бурлящие воды и смятенность ее души соединились друг с другом в странной гармонии. Тучи все еще не рассеялись, и это было так необычно, что у Дели появилось нелепое, суеверное чувство: сама Природа оплакивает человеческую глупость. Как будто этот уголок Австралии олицетворял собой весь мир!


Огден не имел желания идти на войну, тем более когда у него появился сын. Он всегда был довольно робок с женщинами и, глядя на Мэг, все не мог поверить своему счастью, особенно теперь, когда жена, еще больше похорошевшая, только что вернулась из больницы: на щеках – румянец, в глазах сияние и нежность.

– Маленькая матушка Мэг! – сказал он, склонившись к жене, которая кормила ребенка грудью, не замечая темных, шелковистых волос, рассыпавшихся по лбу и мешающих ей смотреть.

– А ты тоже вырос на Этель Гарнер? Мне больше всего нравились «Семь маленьких австралийцев». Я целую неделю оплакивала смерть Джуди.

– Нет, я не читал, но мои сестры любили эту книгу. И еще Мэри Грант Брюс…

– Да, сейчас уже не пишут таких чудесных книг для девочек. Я должна достать их все для Вики.

Она отняла грудь и вытерла молоко с ротика младенца. Он уже засыпал, и Мэг пожалела его будить, хотя знала, что ночью он поднимет их криком, потому что сейчас ему лень освободить свой желудочек. Уже месяц как он дома и еще ни одна ночь не прошла спокойно.

Мэг уложила малыша и, оставив ночник гореть, скользнула в постель рядом с Огденом.

– Мэг, я счастливый парень. – Он обнял ее, притянул ближе, и она сразу почувствовала себя маленьким ребенком, защищенным от всех напастей его любовью и силой; потом издалека она услышала набирающую силу барабанную дробь – учащенное биение своей крови.

Покой. Что может быть безмятежнее утренней реки, подумала Дели. Ничто не шелохнется, только тихо прошлепал по берегу перепончатыми лапами водяной крот и с негромким плеском скользнул в воду. Вода казалась недвижимой, как в озере, ее течение было незаметно, и почти не волновало блестящее зеркало, которое отражало первые солнечные лучи. Река походила на старую зеленую змею, греющуюся на солнце.

Воздух был наполнен золотым светом, но это не было грустное сияние угасающего полдня, а нежное обещание того тепла, которое несет с собой рождающийся день. Война шла где-то далеко, на другом конце земли; разрушали польские города, тайно убивали польских патриотов, польских евреев безжалостно «ликвидировали», уже существовали страшные «Аушвиц» и «Бельцин», хотя их страшные названия еще не были известны миру. А здесь в безмятежном великолепии вставало солнце и ивы свешивались длинными зелеными волосами над своими спокойными отражениями в неподвижной глади реки.

Купаться было слишком холодно, – в горах еще не стаял снег. Дели садилась в лодку и гребла вниз по реке, чтобы купить молока и яиц – работа на веслах доставляла ей удовольствие и была хорошим упражнением для мышц. Над ней не довлели никакие обязанности, она была совершенно свободна.

Наконец-то Дели могла жить той жизнью, о которой мечтала: без особых забот, суетных проблем, назойливых соседей. Пароход пришвартован, но в любой момент можно сняться с якоря и поменять место стоянки. Она – хозяйка своего времени. Дели читала и рисовала, но прежний творческий огонь погас. Может быть, она ошиблась, и растительное или чисто созерцательное существование не дает вдохновения.

Теперь из ее жизни ушла борьба за существование, не надо было отстаивать себя и противостоять другим, а ведь свои лучшие картины Дели написала, когда она мучилась от неудовлетворенности и душа ее разрывалась от разноречивых желаний и стремлений. Она заявила свой стиль в живописи, и подлинники Дельфины Гордон раскупались нарасхват, но она знала, что лишь повторяет себя прежнюю; она остановилась в своем развитии.

Шестьдесят… Что ж, вся жизнь уже позади? Может быть, начать вязать носки для солдат и закончить свою жизнь занимаясь благотворительностью? Дели казалась себе старым колесным пароходом, многие из которых стоят на приколе у берега. Работают только несколько пассажирских пароходов: «Марион» со стоянкой у Марри-Бридж, «Джем» в Милдьюре и малышка «Мерль», переделанная в моторный катер. «Филадельфия» была пришвартована в закрытом канале между берегом и небольшим зеленым островом, ниже пристани Марри-Бридж, где стала на вечную стоянку.

Река текла широко и прямо, на сто миль вперед ни одной плотины, ни одного шлюза, по обеим сторонам ее – зеленые равнины, где паслись тучные стада. Маленькая пристань, всего две доски, через заросли прибрежных ив, выводила к глубокой воде. Здесь Дели привязывала шлюпку и сюда каждое утро приходила купаться.

На «Филадельфии» не осталось команды, только Гордон продолжал подкрашивать ее, накачивать воду и делал всю хозяйственную работу, включая приготовление пищи. Гордон решил самостоятельно готовиться по истории искусств, чтобы сдать заочно на степень бакалавра, на что требовались годы и годы.

Дели эгоистически радовалась, что Гордон уже вышел из призывного возраста, а добровольцем он вряд ли пойдет. Но вот Бренни… У него всегда была склонность к риску и приключениям, работа на пароходе давала ему, как и отцу, не только заработок, но и разнообразие впечатлений. Теперь такой работы не было.

Колесные пароходы гнили без дела, стоя на мертвых якорях, рядом с ними – ненужные брошенные баржи, на их место заступили грузовики, железнодорожные составы и всевозможные фургоны.

Только в устье Гулуа, где шло строительство системы шлюзов, на речные суда был большой спрос. Маленькие пароходики легко ходили в «глухом конце» реки, перевозя от озера Виктория со строительной площадки уже законченного шлюза вниз, к устью, времянки для рабочих, а также краны и насосы; кессоны же для подводных работ доставлялись по железной дороге. Правда, «Ренмарк и Ротбери» и «Дж. Г. Арнольд и Оскар В.» работали только время от времени, а вот «Индастри», находившаяся на государственной службе, недостатка в заказах не испытывала.

Когда она прибыла в Марри-Бридж с очередным грузом, Бренни зашел на «Филадельфию» пообедать с Дели и Гордоном. Дели с облегчением отметила, что его мало интересуют военные события. Он был полностью увлечен работой на Гулуа.

– Эта плотина – грандиозная вещь, – говорил он, и его глаза блестели в свете керосиновой лампы, золотистые кудрявые волосы растрепались. («Как похож на отца!» – думала Дели. Его красивое лицо уже стало грубеть, на щеках появились красноватые прожилки.)

– Ты представляешь, это сооружение в устье займет около пяти миль? Только на участке Гулуа будут и судоходный канал, и подъемные щиты в шлюзе. По одну сторону щита – соленая вода, по другую пресная. Это защитит озера от притока морской воды. Помнишь, Гордон, как мы ловили кефаль в Миланге и в засуху спасали пресную воду от пересыхания?

– Не нравится мне такое вмешательство в природу, – сказал Гордон. – История показывает, что это почти всегда рождает новые проблемы. Например, русло Гулуа и все озера зарастут тростником, пресноводные водоросли покроют днища.

– Ну, такие проблемы будут что с соленой, что с пресной водой.

– А когда-нибудь произойдет огромное наводнение, действительно огромное, даже не такое, как в злополучном 31-м.

– Разве я не сказал, что плотина у Гулуа подвижна? А система у Товечери будет открываться при сильном течении, что-то вроде одностороннего клапана: пресная вода может вытекать, а соленая втекать не может. Я же говорю, инженеры все продумали.

– Все равно, Муррею это не понравится, – сказала Дели. Сыновья посмотрели на нее с таким выражением, будто она сказала странную, но, возможно, справедливую вещь. Дели попыталась объяснить, что она имеет в виду: человек поступает опрометчиво, пытаясь контролировать такую огромную массу воды, какой бы усмиренной она не выглядела.

– Кстати, меня тоже хотят усмирить, – пошутил Бренни. – Я женюсь, мама. Тебе понравится Мэвис. Она из местных, всю жизнь прожила в Гулуа.

«О, Боже, нет!» – было ее первой мыслью, но потом она подумала: значит, он не уйдет на войну.

После Рождества она взяла Вики на неделю к себе на пароход, чтобы дать Мэг немного отдохнуть, и они отправились вниз к Гулуа, где поставили «Филадельфию» на стапели, чтобы ей почистили днище. Благодаря заботам Гордона, она блестела новенькой краской, а Дели повесила в ее салоне и каютах яркие занавески.

Хотя Мэг не знала своего двоюродного дедушку Чарльза – к тому же он не был ей кровным родственником, – она почему-то назвала малыша Чарльзом, что показалось Дели дурным предзнаменованием. Юный же Чарли до смешного походил на своего отца. «Настоящий Саутвелл!» – с гордостью кричал Огден, подбрасывая сына вверх.

Дели смотрела на его косящие глазки и при всем желании не могла назвать малыша симпатичным. Когда Чарли привезли домой из больницы, он часто болел, его желудочек плохо принимал материнское молоко, личико было покрыто сыпью. В то же время Дели чувствовала огромную жалость к этому младенцу, будущему мужчине. Как раз успеет на следующую войну, думала она, пытаясь заглянуть в будущее: неужели и здесь, в Австралии, тоже развернется отчаянная борьба за жизненное пространство против вторжения с севера – против японцев? Тут ведь много незаселенной земли; большинство людей живет в городах на южном и восточном побережьях.

Дели, как и раньше, любила жизнь и считала, что она стоит борьбы; даже двадцать лет жизни, которые она отвела себе, лучше, чем ничего. Позже, узнав об ужасах лагерей смерти, Дели растерялась. Человеку присуще зло, оно глубоко укоренилось в его природе – даже звери и птицы инстинктивно сторонились человека! А на войне зло выхлестывается наружу грязной пеной. Человек засоряет реки, загрязняет воздух угольной пылью и выхлопными газами, океаны – нефтью; сжигает кислород, вырубает леса; его города, как злокачественная опухоль, расползаются по зеленым пригородам, размножаясь во все возрастающем количестве – как некоторые бактерии, которые могут существовать за счет живого организма. О, Господи, что же нас ждет?

Пока эта война не выглядела такой страшной, как предыдущая, хотя, бесспорно, для чехов и поляков она была очень трудной. Потом пала Франция, Италия «всадила нож в спину» своей поддержкой фашизма, сдалась Бельгия, Англия потерпела поражение при Дюнкерке. Все эти события были далеки от Дели, пока Гордон неожиданно не объявил, что он уезжает в город, чтобы поступить в офицерскую школу.

Увидев, что Дели побледнела, Гордон попытался ее успокоить.

– Мама, может к тому времени, как я доберусь до фронта, все уже кончится. Но это то, чего я действительно хочу; первый раз в жизни я знаю, что мне нужно. А после войны у меня будет возможность выбрать любой факультет в университете и учиться бесплатно. Я буду еще не очень стар.

– Я не верю, что война закончится так скоро. То же говорили и о прошлой войне, а эта может продлиться и дольше. Гордон, подумай, что ты делаешь! Ты ничего не знаешь о войне, ты не переносишь страданий, солдатская служба не для тебя. Пусть воюют молодые. Тебе тридцать шесть, а к концу войны может быть сорок, а то и больше.

Но Гордон был непоколебим. Дели не плакала, она давно уже перестала плакать, но у нее не укладывалось в голове, что Гордон, мягкий, деликатный Гордон, который не мог наступить на муравья, попадет в мясорубку войны. Из Бренни мог бы получиться солдат, он был сделан из другого материала: не такой чувствительный, как Гордон, более открытый и общительный; но Бренни не испытывал интереса к войне и был полностью поглощен колесными пароходами.

– Малышка Англия, как и раньше, задаст трепку немцам, – уверенно говорил он. В новом году он собирался жениться на Мэвис.

Дели поехала в город к Алексу, чтобы умолять его вмешаться, уговорить Гордона отказаться от своих планов, но Алекс думал иначе.

– Если Гордон выживет, то это его закалит. У него нет стержня в характере, он не знает, чего хочет, и я думаю, страдает от глубоко скрытого чувства несостоятельности. Он так и не нашел своей дороги в жизни; может быть, это как раз то, что ему нужно, – сказал он.

– Если он попадет на фронт, его ждет кошмар. А ты, Алекс… Только не говори мне, что ты тоже отправляешься на войну.

– Нет, я думаю, после войны хирурги будут нужны как никто другой. Я сейчас занялся пластической хирургией – буду пересаживать кожу и кости, делать новые лица из кожных тканей бедра. Это потрясающе, чувствуешь себя Богом, хотя, конечно, сотворить женщину из ребра не в моей власти.

5

После того как начала строиться плотина, сразу за излучиной реки, которую аборигены называли Гулуа, проложили дорогу. Дели долго шла по ней, а потом повернула в дюны и по едва заметной тропинке в жесткой, высоченной траве стала подниматься вверх.

Сонно трещали сверчки над раскаленной землей, песок, засыпаясь в туфли, жег подошвы. Она шла медленно, внимательно поглядывая по сторонам – нет ли поблизости змеи, – хотя нарастающий шум морского прибоя заставлял ее сердце биться все сильнее и сильнее. Далеко от побережья тихими ночами Дели слышала этот звук, а с тех пор как переехала в Гулуа, до нее беспрестанно доносились мерные раскаты, иногда заглушаемые порывами ветра, иногда поразительно громкие, когда дул сильный юго-западный ветер и вода в канале, поднимаясь на два-три фута выше, чем в устье, вздымалась огромным водяным склоном.

Готовясь впервые в жизни увидеть побережье, о котором она так долго мечтала, Дели говорила себе, что, конечно же, она будет разочарована. Она шла, не отрывая глаз от дороги. Перевалила через один песчаный холм, и оказалась в лощине, где шум океана стал глуше, потом опять поднялась наверх – звук во много раз усилился. Порывистый морской ветер едва не сбил ее с ног, она подняла голову и с безмолвным криком опустилась на горячий песок.

Перед ней был Южный океан – синий, невероятно синий, простиравшийся до самых берегов Антарктики. Темно-сапфировый, синий, голубовато-синий, бирюзовый у самого берега, на мелководье, он белым ожерельем окружал изрезанное бухточками побережье, где волны нескончаемой чередой набегали на берег. Свежий ветер доносил до нее низкий глухой рокот прибоя; взглянув на восток, она увидела белые, как соль, дюны Куронга.

Дели сидела с приоткрытым ртом, она как будто пила это пустынное великолепие: песчаный пляж, протянувшийся на девяносто миль к юго-востоку, где, насколько хватало глаз, не было ни одной живой души, кроме стайки маленьких куликов, которых, казалось, носило ветром вдоль берега.

Большие комья пены, гонимые ветром, ложились у песчаных холмов серыми глыбами. Дели поднялась и, увязая в сыпучем песке, стала спускаться к морю. У подножия дюны она с трудом перевела дух и, быстро оглядевшись по сторонам, сбросила одежду. Как будто стесняясь чего-то, она заспешила по широкому покатому склону к воде.

Ну и дурацкий же у нее вид – старая женщина с отвислой грудью купается обнаженной средь бела дня! Но Дели так часто, отойдя на лодке подальше от берега, соскальзывала в воду нагишом, что теперь и подумать не могла купаться иначе. Она окунулась до пояса, но через мгновение ее захлестнуло волной, потом, оглушая песком и галькой, на нее накатила еще одна волна, тело начало болеть, сердце бешено забилось – у нее перехватило дыхание.

Дели хотела встать на ноги – воды было по колено, но следующая волна тут же накрыла ее, сбила с ног и потащила за собой. Дели с трудом отползла подальше, в безопасное место, и, недостижимая для волн, лежала там, пытаясь отдышаться. Локти и колени были ободраны; в будущем ей следует с большим уважением относиться к прибою на побережье Гулуа, особенно когда здесь дуют ветры.

Одевшись, Дели быстро пошла в сторону устья реки. Ветер холодил мокрые волосы; она порадовалась, что наконец их остригла, правда седая, короткая стрижка ей не шла, но ухаживать за волосами стало легче.

Впереди, среди подвижных дюн, виднелось устье Муррея – на удивление маленькое для такой большой и сильной реки, катящей свои воды по узкому, но глубокому руслу.

Во время большого шторма была смыта баркеровская насыпь и говорили, что устье значительно сдвинулось под влиянием частых здесь юго-восточных ветров. Там, где, борясь с течением, погиб сэр Янгхасбенд, пытавшийся доказать, что устье судоходно, построили маяк, и в былые времена при благоприятном ветре и течении здесь сновало много колесных пароходов, правда, немало было и кораблекрушений.

Дели смотрела вдоль берега, спускающегося песчаными террасами к воде. А не искупаться ли ей и здесь? Возможно, женщине за шестьдесят не пристало так легкомысленно вести себя, но в ней все еще жило что-то романтическое.

А что если течение окажется слишком сильным, выбросит ее в кипящий прибой и она утонет? Может это самый логичный конец ее долгим странствиям… Из моря в горы и, наконец, опять в море…

Дели решительно тряхнула головой и повернула назад. Гены какого-то разумного предка взяли верх над романтическим кельтом (оба они уживались в ее характере). Она улыбнулась своему порыву: у нее нет причин желать смерти. Теперь она имеет то, к чему стремилась многие годы: одиночество и возможность вернуться к тем неясным мыслям, которые так часто ускользали от нее в повседневной суете, словно туманные сновидения, исчезающие при пробуждении..

Нет, Дели не тяготилась одиночеством. У нее был небольшой домик на берегу реки, вдали от города и строительной площадки, шум которой утомлял ее после стольких лет спокойной жизни на реке. Хотя, если говорить честно, не это заставило ее оставить пароход, где она прожила сорок лет. Главной причиной была женитьба Бренни, желание предоставить молодым свободу, а также избавить себя от общества Мэвис.

«Как же он мог? Как?» – думала она, когда Бренни первый раз привел Мэвис домой. Она жила на главной улице города, над магазином; Мэвис никогда не выезжала из Гулуа и ни разу не открыла книгу с тех пор как ушла из школы. Сплетни, местные новости заполняли ее маленький ум, а желание позлословить обещало в будущем превратить ее в форменную мегеру. Лицо у нее было длинное и худое. «Она даже не симпатичная», – простонала Дели, разговаривая с Алексом по телефону (сыновья настояли, чтобы она завела телефон, если собирается жить одна). Алекс посмеялся и сказал, что тайна влечения – сложная штука, и, может быть, поэтому крепко сбитый Бренни нашел что-то необыкновенно привлекательное в худосочных чарах Мэвис. Но Дели имела в виду не это: она не могла понять, как Бренни мог выбрать в жены женщину, начисто лишенную душевной тонкости или умственной привлекательности. То же самое она чувствовала, когда Брентон сошелся с той вульгарной девицей из портовой пивной. Дели вынуждена была признать, что в характере Бренни есть какая-то грубоватая примитивность, чуждая ее натуре. Так что теперь, когда Гордон ушел в армию, ей было куда приятнее жить одной в своем маленьком коттедже.

Коттедж принадлежал ей, а права на «Филадельфию» она официально передала трем сыновьям (Мэг, когда вышла замуж, взяла свою часть деньгами). Алекс несколько лет не давал денег на содержание судна, кроме того, у него был хороший доход, поэтому он отказался от своей доли в пользу братьев. Таким образом, хозяйничал на «Филадельфии» Бренни, и Мэвис вовсю наводила там уют: повесила кружевные занавесочки, поставила плюшевые диванчики, положила вышитые дорожки на столы и расставила вереницы керамических уточек. Сначала Дели что-то предлагала, пытаясь исправить вкусы Мэвис, но в конце концов махнула рукой и с удовольствием предоставила ей полную свободу: Дели всегда была равнодушна к вещам.

Она пошла обратно к дюнам, легла на мягкий песок, ее взгляд бродил по длинной пустынной излучине берега, исчезающего в легкой завесе белой пены и брызг, срываемых ветром с яростно ревущих волн.

В несмолкаемом шуме прибоя таилось спокойствие, хотя, когда она жила далеко от океана, его отдаленный шум, доносившийся до нее тихими летними ночами, рождал лишь смутную тревогу. Здесь же все дышало покоем: и тихие озера, и протянувшееся на девяносто миль внутреннее море Куронга, и голоса морских птиц, и бесчисленные россыпи песчаных холмов, поросших жестким луговиком – приют черных змей.

Она искала именно это место. Подобно Старухе из сказания лубров, которая с помощью жезла и магической змеи сотворила реку Муррей, Дели подошла к концу своего пути; этот дикий и пустынный берег был домом ее души. В реве прибоя, в переменчивом шуме ветра ей слышался голос Старухи, напевающей во сне простую и вечную песню.

6

Испытывая чувство волнения, как перед большим приключением, Дели решила отправиться навестить Мэг на самолете. Самолет летел до Милдьюры, дальше ей предстояло ехать автобусом до Уэнтворта, а там на вокзале ее должен был встретить Огден. Это был долгий кружной путь, но все-таки он занимал меньше времени, чем если бы она добиралась автобусом.

Перед тем как уезжать, она привела в порядок все свои дела, написала названия и обозначила цены на уже законченные картины (теперь, когда к ней пришло признание, у нее не было проблем с продажей картин, но Дели предпочитала как можно дольше не расставаться с ними); написала письмо Гордону.

От Гордона, который был в учебном лагере, приходили веселые письма. Казалось, ему действительно нравится военная служба, потому что, как он писал, «все проблемы за тебя решены, и пока тело выполняет определенные движения, ум остается свободным». Гордон еще не участвовал в военных действиях, и Дели, вопреки всякой логике, была уверена, что он не погибнет, так же как она была странным образом убеждена, что самолет, на котором она летит первый раз в жизни, непременно разобьется.

Они взлетели в серых рассветных сумерках; сжав поручни кресла и покрывшись холодным потом, Дели мысленно прощалась с этим чудесным миром. Затем, когда напряжение от взлета спало, она с удивлением обнаружила, что самолет легко парит в воздухе. Невероятно! Дели почувствовала себя легче и стала смотреть на огромное кучевое облако впереди, чуть тронутое нежным розовым светом. Затем они оказались в самом сердце этого облака, серые пятна пропеллеров врезались в мерцающие розовые хлопья, вокруг них дышал голубой купол неба. Удивительно!

От такой красоты у Дели сжалось сердце и на глазах выступили слезы. Это в ее-то возрасте! Нет, она еще не готова уйти из этого мира.

Прижавшись к иллюминатору до боли во лбу, она следила, как они пересекли Муррей; где-то около Маннума, подумала она. Она смотрела на реку, темно-зеленой змеей извивающуюся по направлению к югу, на чуть заметно поблескивающие озера. Миновав Ренмарк, они опять полетели над рекой; памятные ей ивы остались позади, только виднелась внизу светло-нефритовая полоска реки, петляющей из стороны в сторону, да желтели островки чистого песка у излучин.

Так вот что видели орлы, кружась над ее пароходом в жаркий полдень! Лететь было бы чудесно, если бы ни вибрация, от которой дрожали стекла иллюминаторов. От шума у нее разболелась голова. И когда они приземлились, Дели с удовольствием пересела в автобус.

Ей не терпелось увидеть Вики, и она совсем не ожидала тех перемен, которые произошли с маленьким Чарли, превратившимся за восемнадцать месяцев из малосимпатичного крикуна в чудесного златокудрого малыша с ямочками на щечках, будто нарисованными бровями и длинными густыми ресницами, украсившими его небольшие карие глаза, унаследованные от Огдена, и сделавшими его похожим на маленькую голливудскую звезду.

Дели с трудом оторвала от него взгляд и повернулась, чтобы обнять Вики, которая наблюдала за ней с напряженным вниманием. Не трудно было догадаться, кто мамин любимец. В следующем году Вики должна была пойти учиться, – и Мэг вполголоса заметила, что она этому рада, потому что Вики стала «создавать проблемы», с ней теперь нелегко справляться; но все «проблемы» обнаружились в этом бесхитростном взгляде, брошенном на бабушку: что, она тоже очарована неизвестно откуда появившимся братцем?

Поцеловав Чарли и Мэг, Дели взяла девочку за руку и повернулась ко всем спиной.

– Ну, теперь ты должна мне все показать. – И, радостные, они отправились на прогулку. Рядом с Вики, Дели на время возвращалась в утраченное детство, будто сбрасывала не меньше шестидесяти лет.

Мэг не терпелось рассказать о помолвке Алекса; его невеста тоже была врачом и училась в том же университете, что и Алекс, но несколькими годами позже.

– Уверена, они будут производить на свет только маленьких докторят, – довольно сухо сказала Дели. – Никогда не знала, что определяет выбор профессии – гены и давление родителей; хотя Алекс, должно быть, унаследовал склонность к медицине от своего дедушки. Конечно, ни я, ни отец никак не влияли на него.

Дели была искренне рада, что Алекс женится на женщине материально независимой, имеющей профессию. Почему же тогда она почувствовала что-то враждебное по отношению к незнакомой невесте своего сына? Отчасти, вероятно, потому что ее страшила предстоящая суета, неизбежная встреча с родителями невесты, которые, она была уверена, ожидают от жениха большой и громкой свадьбы.

Алекс был теперь блестящей партией; ведущий хирург в городе, обеспеченный, имеющий репутацию знатока живописи. Он был незаменим на открытиях художественных выставок – небольших модных сборищах, где пили шерри и сплетничали. Эти открытия Дели от души презирала. (Алекс настоял, чтобы Дели продала ему несколько картин для кабинета.)

Дели шокировала Мэг и Алекса, отказавшись купить себе шляпу для церемонии открытия персональной выставки ее работ в Аделаиде. Она ходила по выставке в старых туфлях без каблуков, воинственно сунув руки в карманы, пряди ее тонких седых волос свободно разметались по воротнику синего пальто, но этот в целом довольно неряшливый вид искупал, как ей казалось, шелковый, вызывающе яркий индийский шарф ручной работы.

А теперь ей, как матери жениха, предстояло надеть какую-нибудь глупую шляпку с цветами и вуалью. Дели слишком долго жила одна, и светская жизнь тяготила ее. Она решила заиметь какую-нибудь подходящую болезнь, когда станет известна дата венчания, а Энни послать очень хороший подарок, компенсирующий ее отсутствие.

В течение года, пока длилось обручение, Алекс несколько раз приводил к ней в гости доктора Энни, и они все время разговаривали вдвоем, в основном о «деле», что нравилось Дели гораздо больше, чем пустая светская болтовня, даже когда их разговор становился слишком профессиональным. Энни говорила быстро и оживленно, но слушать она не умела, предпочитала высказываться сама. Алекс же был слишком влюблен, чтобы протестовать. Интересно, через сколько времени после свадьбы он начнет отстаивать свои права, размышляла Дели.

У Энни были светлые волосы, пухлое личико и немного выдвинутые вперед зубы, что придавало ей своеобразную привлекательность. У нее была крепкая фигура и большие руки с хорошо ухоженными, остриженными ногтями. Как-то она поладит с женой Бренни – подумала Дели, вспомнив длинные грязные ногти Мэвис с облупившимся красным лаком. Уж это-то серые наблюдательные глаза Энни заметят сразу.

После первой беременности Мэвис не стала красивее, а сейчас она уже ждала второго ребенка. Дели начала уставать от роли бабушки, ведь четвертый внук – не первый, к тому же она не собиралась превращать свой дом в ясли для младенцев Бренни. Вежливо, но твердо она отказалась присматривать за маленьким Китом, пока Мэвис была в «интересном положении».


Когда разразились события в Пёрл-Харбор, Дели не представляла себе, что они затронут и ее лично, хотя вступление в войну Соединенных Штатов Америки, безусловно, приблизит ее конец, считала она. Вскоре Гордон написал, что они направляются в Квинсленд, чтобы пройти курс обучения по ведению военных действий в джунглях.

В последний раз он приехал домой в отпуск на Рождество и сказал, что его часть перебрасывается на север – они должны помешать быстрому продвижению японцев через Малайю. Служба у Гордона шла хорошо, он получил звание лейтенанта. Дели ненавидела войну и всю военную машину, ненавидела форму и жесткую регламентацию жизни, но сейчас она с невольной гордостью смотрела на фигуру сына, одетого в «хаки», – он в самом деле очень хорошо выглядел. Дели встала на цыпочки, чтобы поцеловать его, и погладила стриженые каштановые волосы на затылке.

Она улыбалась и вздыхала, вспоминая свою глупую гордость, когда он родился у нее в Мельбурне: «Это – мой сын», – думала она тогда. Смешно – сотни миллионов женщин так же рожали детей и так же провожали их на войну.

– У меня такое чувство, – сказала Дели, – что японцы планировали теперешние события, а они фанатичны и хорошо обучены. Как ты думаешь, они доберутся до Австралии?

– Никогда. Мы им не позволим.

– Но ведь очень многие наши мужчины сейчас на Среднем Востоке.

– Им придется вернуться. Но Сингапура «самураям» не видать.

Дели растрогалась, когда Гордон попросил у нее фотографию – ту, на которой она была сфотографирована в Эчуке, тогда ей было чуть больше восемнадцати.

– Мальчишкой я любил смотреть на эту фотографию, – сказал он. – Мне тогда казалось, что так выглядят настоящие принцессы.

В нем появилась решительность, синие глаза потеряли свою мечтательность, хотя настоящую военную выправку он еще не приобрел. Это просто Гордон, одетый в военную форму, а не лейтенант Эдвардс, прибывший домой в очередной отпуск, подумала Дели.

Он побывал в гостях у Бренни в его семейных апартаментах, которые выделили ему в доме Департамента общественных работ. Гордон впервые увидел Мэвис и двух своих племянников, но его комментарий после посещения Бренни был весьма односложен: «Ну и тигренок этот маленький Кит».

Дели пошла проводить сына на станцию. Она стояла рядом с ним и, кусая губы, ждала, когда объявят об отправлении поезда. Во всем мире, говорила она себе, матери провожают на войну сыновей. Ты – только одна из них. Не смей плакать, Гордон терпеть не может сцен. Скорей бы поезд отошел.

Наконец поезд тронулся. Рука в хаки махала ей до тех пор, пока поезд не скрылся из виду. Через два месяца пал Сингапур, и Гордон пропал без вести в аду японского наступления.

7

Однажды ночью Дели проснулась оттого, что ей приснился поразительный сон. Она стояла на поляне: перед ней на рыжей земле – крытые листьями хижины, кокосовые пальмы, над головой – яркое голубое небо. Дели с удивлением оглядывалась по сторонам.

И вдруг увидела идущего к ней Гордона, одетого лишь в защитного цвета шорты.

Гордон небрежно с ней поздоровался и спросил:

– Ты принесла мне краски?

– Краски? Какие краски?

– Ну как же, я просил тебя купить мне краски.

– Ой, совсем забыла! Я так рада снова увидеть тебя.

Гордон взял Дели под руку и повел к какому-то длинному низкому строению. Когда они подошли, строение оказалось магазином, и Дели купила Гордону набор масляных красок в деревянном ящичке.

– Здорово! Спасибо, мам! – сказал он, и вдруг они снова очутились на «Филадельфии», мальчики опять были маленькими, и Брентон ворчал: «Зачем ему краски? Это девчоночье занятие».

Сон был таким реальным, что, проснувшись, Дели не сразу поняла, где она находится. Что это за странная маленькая комната с большим окном, через которое виден пологий известковый берег, поросший чахлой травой? Она выглянула наружу и увидела за дорогой полоску солероса, кусты у реки, а дальше спокойно темнеющую под звездами широкую гладь Гулуа. Низко над водой висел похожий на распятие Южный Крест, отражаясь в блестящей поверхности воды. Ночь была полна слабыми отзвуками бьющего о берег прибоя, похожими на отдаленный грохот канонады. Дели лежала, прислушиваясь, но звуки не беспокоили ее. Более чем когда-либо она была уверена, что Гордон жив и находится в плену где-нибудь в Малайе. Дели вспомнила, как купила ему на день рождения коробку масляных красок, – тогда ему исполнилось двенадцать. Ей показалось, что в его рисунках карандашом и мелками есть что-то многообещающее, но не устояв перед ворчанием Брентона и насмешками братьев, Гордон скоро забросил краски.


Полная самых лучших намерений, Мэвис пришла выразить Дели соболезнование в связи с исчезновением Гордона; она взяла с собой и сыновей. Их крики, беготня по дому безмерно раздражали Дели.

– Вы так мужественно все переносите, – сказала Мэвис своим тонким, гнусавым голосом. – Я бы с ума сошла, если б хоть один из моих мальчиков потерялся, наверняка сошла бы.

– Гордон не потерялся, – резко ответила Дели. – Он только пропал без вести. Как только поступит информация о военнопленных, мы узнаем о нем.

– Что ж, надеюсь, вы правы, – сказала Мэвис, тоном, подразумевающим, что Дели, конечно же, ошибается.

Но Дели оказалась права. Стало известно, что капитан Гордон Эдвардс был узником японского лагеря военнопленных в Шанги, под Сингапуром. Так Дели узнала, что сына повысили в звании.

Все это ей сообщила в письме Мэг, писала она и о домашних новостях. Огден получил новую должность и они переезжают в Ренмарк, в Южную Австралию, где он займет место ушедшего на пенсию начальника шлюза. Он все еще немного хромает, но говорит, что это пустяки, поскольку благодаря этому несчастному случаю он встретился с Мэг и обрел семью. С детьми все в порядке, Вики учится хорошо, правда, в Ренмарке ей придется потягаться с новыми одноклассниками, но это неплохо. Огден просит передать привет…

Если бы только Гордон был на свободе, думала Дели, большего ей от жизни не нужно! Но писем от него не было, и, судя по слухам, посылки до лагеря не доходили.

Война захлестнула юг, дошла до Новой Гвинеи, и океан, названный Тихим, превратился в место кровавой бойни; Дарвин бомбили и обстреливали. Первый раз в жизни Австралия услыхала звуки вражеских снарядов. Хотя ни один враг не ступил на ее землю.

Прибой в Гулуа стал еще больше походить на залпы далеких орудий. Однажды ночью Дели не спалось, и она решила пройтись по берегу. Сильный ветер гулял по реке, загоняя воду в камыши (как и предсказывал Гордон, их стало теперь очень много), сквозь гонимые ветром нагромождения рваных облаков выглядывала запоздалая луна. Она была желтая, изогнутая в форме бумажного японского фонарика, и в ее мертвенном свете камыши с их острыми торчащими листьями казались тысячами самурайских мечей.

Девятая дивизия, победоносно вернувшаяся домой со Среднего Востока, была почти немедленно брошена в прорыв; и солдаты, которые совсем недавно поджаривались в пустыне, ухитряясь мыться одной пинтой воды, теперь, по иронии судьбы, попали под бесконечные дожди и вязли в зловонной чаще джунглей.

С прибытием в Австралию генерала Макартура страна испытала так называемую «американскую оккупацию». Улицы городов заполнили «джи ай» – американские солдаты, набережные запестрели беретами морской пехоты США, а изголодавшиеся по мужчинам девицы с восторгом оживились. Их воодушевление разделяли хозяева гостиниц, содержатели веселых заведений и шоферы такси, которым никогда раньше не перепадало такое количество американских долларов.

Волна наступления, безжалостно двигающаяся на юг, была остановлена и повернута вспять. Несмотря на яростное сопротивление японских фанатиков, их психические атаки, засады и мины, морские пехотинцы США и австралийские моряки упрямо отбирали остров за островом и оттесняли японцев к побережью Новой Гвинеи.

«Эти ублюдки совсем как взбесившиеся звери, – рассказывал Дели однополчанин Гордона, изнуренный малярией и дизентерией, и списанный по болезни из армии. – Мы и в плен-то перестали их брать, как увидели, что они делали с нашими париями. Стреляли как бешеных собак».

Дели похолодела. Гордон был в руках этих «взбесившихся зверей». Правда, есть Женевская конвенция, международные соглашения… Но подписывала ли их Япония?

Когда в Европе наступил День Победы и для миллионов людей война закончилась, она посадила на берегу реки рождественский куст;[41] но для австралийцев и американцев победа на Тихом океане была еще впереди, хотя уже и не за горами.

Торжества по поводу победы над Японией не принесли Дели большой радости, ведь теперь на совести мира были жертвы атомной бомбы, хотя многие и пытались оправдать этот шаг, цитируя Библию. Дели было не по себе, она чувствовала себя подавленной. И все же официальное уведомление о смерти Гордона «в результате болезни» было для нее как гром среди ясного неба.

Только позже, когда очевидцы гибели Гордона стали давать показания на суде против японских военных преступников, Дели узнала, что японский офицер торжественно обезглавил ее сына за «отказ сотрудничать». Гордон отказался посылать больных людей работать под тропическим солнцем, другими словами, он отдал им приказ не выходить на работу и взял на себя всю ответственность.

Дели впала в оцепенение, не в силах поверить случившемуся; ей казалось, что она должна была почувствовать его смерть неким особым чувством, которое дается матерям, когда гибнет их плоть от плоти, хотя, может быть, та ночь на реке, когда она не находила себе места и камыш виделся ей строем обнаженных мечей, была знаком, роковым предостережением.

Мэг звала ее пожить к себе, но Дели отказалась; Бренни и Мэвис предлагали переехать к ней на какое-то время, но она отказалась еще более решительно. Ее навестил Алекс и, встревоженный ее апатией и сильным похудением – она сказала, что «не хочет хлопотать на кухне только ради себя», – настоял, чтобы каждое утро к ней приходила из города девушка и готовила завтрак и обед.

Дели часами сидела у большого окна, смотрела на реку и думала. Она перебирала в памяти всю жизнь Гордона, вспоминала, как он, светловолосый малыш, боялся плавать, как он дрался с Бренни, как, сидя по утрам на палубе, учился читать и писать. Когда же она упустила его? Почему он не нашел себя? В конце концов война показалась ему решением всех проблем, и он бросил в нее свою жизнь, как если бы просто выпрыгнул из окна. Гордон почти не участвовал в боях, он чуть ли не сразу попал в лагерь и там погиб.

Вскоре стали появляться публикации, полные ужасающих подробностей, сначала о Белсене и Аушвице, затем о строительстве железной дороги Бурма-Сиям и японских лагерях военнопленных, куда не доходили посылки Красного Креста, где людям давали лишь горстку вареного риса и выгоняли на работу, хотя у многих ноги были до кости изъедены тропическими язвами. Читая обвинительные приговоры, Дели содрогалась от ужаса, представляя себе те страдания, которые перенес Гордон, ощущая его боль при виде страданий других. Впервые в жизни она не могла уснуть без снотворного.

Дели хотелось бы снова плыть на «Филадельфии», движение всегда ее успокаивало, но Бренни заключил контракт с Управлением инженерных работ, и сейчас «Филадельфия» участвовала в углублении и очистке шлюзов в районе Помпуты и Веллингтона. В команде были только мужчины и единственное, на что она могла рассчитывать – на работу кухарки. Нет, лучше ей остаться дома, и, слава Богу, у ее дверей течет река и она может чувствовать ее движение.

Крутая излучина мешала видеть плотину с того места, где она жила, но Дели слышала пыхтение парома, ходившего от пристани в Гулуа до Хиндмарша и обратно.

На берегу у самой воды гнила брошенная баржа, а дальше лежала в грязи старая «Кэделл», опасно накренившись в глубину реки. Торчали, застывшие в мертвой неподвижности, спицы ее штурвала, потому что крыша рулевой рубки разрушилась, но еще сохранилось имя, напоминающее о первом смельчаке-капитане «Леди Августы».

Дальше по течению ближе к городу, был поставлен на мель «Капитан Стёрт», в его трюм насыпали цемент, чтобы судно не могло сдвинуться с места. Внушительных размеров кормовое колесо давно не работало; пароход стал диковинкой, анахронизмом, туристы приезжали сюда на экскурсию и платили деньги, чтобы переночевать на нем и почувствовать аромат старины.

Идя по тропинке между стенами камыша, который с каждым годом становился все выше и выше, Дели внимательно смотрела по обочинам, так как в низине водились змеи. Неподалеку была небольшая полоска серого песка, еще не заросшего камышом, где она купалась по утрам.

Выйдя к реке, Дели посмотрела в сторону озер, потом обернулась и взглянула на свой маленький домик, прилепившийся к берегу старого русла Муррея, у нее перехватило дыхание: около дома, прислонившись к калитке, стоял худой человек в шортах цвета хаки, с загорелыми ногами, испещренными шрамами, и в старой форменной шляпе с широкими полями, сдвинутой на затылок. Дели заметила, что под мышкой он держал кожаную папку. Она, задыхаясь, изо всех сил заспешила обратно.

– Здравствуйте… миссис Эдвардс, я не ошибся? – сказал мужчина нараспев, как говорят жители Квинсленда. Меня зовут Бернс, Мик Бернс.

– Да, да, пожалуйста, входите. – У нее срывался голос и дрожали руки, когда она открывала шпингалет на калитке.

– Вы ведь знали Гордона, да?

– Я был с ним в Шанги; он парень, каких мало, – ответил гость.

Они вошли в дом. Дели засуетилась. Роняя спички, расплескивая дрожащими руками спитой чай, она пыталась разжечь керосиновую плиту, чтобы поставить чайник.

– Давайте сначала я расскажу, а потом мы попьем чаю, – предложил гость. Это был худой, жилистый человек, судя по его лицу, много повидавший, но еще молодой. Чем-то он напомнил ей Гарри Мелвилла, хотя у него был немного кривоватый, костистый с горбинкой нос, что придавало его длинному лицу выражение насмешливости.

– Я видел, как он умирал, – спокойно сказал Бернс. – Держался, что надо. Нас всех выстроили, чтобы смотреть. Япошки гордились, как умеют рубить мечом; все было быстро и чисто.

Дели кусала губы и смотрела в окно.

– Перед тем, как… уйти, он попросил меня сохранить и постараться вынести кой-какие бумаги. Вынести я тогда не смог, но спрятал, вот – смотрите. Знаете, он много рисовал – и карандашом, и красками…

Не веря своим глазам, Дели брала в руки обрывки бумаги, кусочки старого картона, использованные конверты; Гордон рисовал даже на дощечках. Это были только наброски, но полные жизни и чувства: вот бредет мужчина, поддерживая своего товарища – два живых скелета с ужасными выболевшими дырами на ногах; вот умирающий человек на носилках; угол больницы: портрет коменданта лагеря – маленького, высокомерного существа.

– Капитан получил тогда затрещину, хотя этот сукин сын сам приказал нарисовать его. Видно, не хорош показался, – рассказывал Мик Бернс.

Среди рисунков Дели нашла и свою фотографию, на обратной стороне ее был изображен лагерь.

– А ведь хорошо нарисовано! – сказала Дели. – Где же он брал краски?

– Вы не поверите. Мял табак для зеленой, брал белую глину, древесный уголь, охру из земли и все такое. Он был большой выдумщик, старина Гордон. Его рисунки забавляли ребят, иногда они просили его перед смертью сделать их портреты. Мы вообще-то офицеров там видели редко – многим из них лишь бы сачкануть, а на солдат им плевать. Но капитан Эдвардс никогда не заносился, с офицерами его редко видели. Он был одним из нас. Мы все его любили. Но этот звереныш, комендант, на дух его не выносил, потому что капитан никогда ему сапоги не лизал. Это у них сразу началось.

Сквозь слезы, застилающие глаза, Дели смотрела на груду карандашных набросков и цветных рисунков. С новой силой она почувствовала, что такое война. И оказывается, у Гордона в самом деле был талант – если бы он только развил его! А может это ее вина, что, увлекшись своими картинами, она не помогла ему реализоваться?

Горько обвиняя себя, Дели решила хоть чем-то загладить свою вину перед сыном. Она напишет серию картин, по этим маленьким эскизам – цвет и форма в них были заданы, они будут говорить от имени Гордона и его товарищей – свидетельство мертвых, осуждающих войну.

– Теперь давайте выпьем чаю, – сказала Дели и улыбнулась. – Я никогда не смогу отблагодарить вас за то, что вы сделали.

8

Дели вышла из оцепенения и энергично принялась рисовать. Ей исполнилось шестьдесят семь, осталось три года до «отведенного срока», и она хотела заполнить их работой. Она уже сделала себе имя – пусть не очень громкое, но ее картины висели в каждой большой галерее в Австралии, теперь ей хотелось другого. Никаких больших полотен, героических фигур, широких перспектив – старая змеиная кожа возле дороги, развалившийся пень, несколько лютиков, проросших в трещине известняка… Она могла смотреть на них часами, пока они не превращались в некие символы и у нее не начинала кружиться голова от яркости видения их сути. Заставить других увидеть то, что открылось ей, вот задача, к которой она готовила себя – свою руку, свои глаза – более пятидесяти лет:

Понять весь мир по крошечной песчинке

И в лепестке цветка увидеть божество.

Но, по иронии судьбы, когда Дели, наконец, поняла, как воплотить то, что она чувствует, ее сразила болезнь, причина которой – крошечный, блуждающий вирус, поразивший самое слабое ее место – грудь. Поднялась температура, а руки похолодели от охватившего ее ледяного озноба. «Вирусная пневмония», – заключил врач.

Ее привезли в больницу в полубессознательном состоянии, но она не умерла. Дели считала, что этому воспротивились ее дух и воля, но врачи, делая ей болезненные инъекции в руки, говорили, что она выжила потому, что открыт пенициллин – грибок, обладающий чудодейственной силой.

Выздоравливая, Дели удивлялась, почему вирус должен разрушать – безжалостно, не задумываясь, а грибок – сохранять без всяких усилий со стороны больного самое ценное, что у него есть – жизнь. В который раз она поразилась полнейшей непредсказуемостью нашего существования. Не осознавая, мы живем, окруженные миром неизвестного.

И всему отведен свой срок: будь то зуб, пораженный болезнью, или река – бесконечный, неиссякаемый поток.

Из больницы Дели вернулась в свой домик на берегу реки, отвергнув все уговоры детей поселиться с кем-нибудь из них или взять кого-нибудь к себе.

– Я отлично со всем справлюсь, – сказала Дели. – Дорин будет мне помогать, а одиночества я не боюсь. (Дорин, полная веселая девушка с белозубой улыбкой, жила в городе и приходила к Дели по утрам готовить обед).

Дели не признавалась, насколько она была слаба; прежняя сила куда-то ушла, берег реки – и тот стал для нее недосягаем. Она смотрела на отчаянно зависшую над водой старушку «Кэделл», безнадежно цепляющуюся за жизнь, и вспоминала слова того старика на пароходе: «Все старые посудины уходят на покой».

Дели взглянула на полотно, которое начала писать до своей болезни. Даже высокая температура не заставила ее тогда бросить кисти, но теперь она потеряла к работе всякий интерес. А взяться за что-то новое у нее не было сил. Болели суставы рук и ног, она начала сутулиться: старые мышцы уже не держали спину.

Очень скоро Дели поняла, что это не слабость, а что-то более серьезное. Суставы покраснели, опухли и постоянно ныли. Она попросила Алекса зайти посмотреть ее.

Алекс ощупал запястья, болезненно опухшие колени, смерил температуру и тихо выругался.

– Суставный ревматизм, – сказал он, – инфекционная стадия. Так может продолжаться еще год или два.

– А потом мне будет лучше? Алекс опустил глаза.

– Я думаю, тебе следует знать правду, мам. Ведь я понимаю, что для тебя живопись. Когда воспаление пройдет, руки, возможно, навсегда будут искалечены.

Дели посмотрела на свои руки и попыталась представить их исковерканными и скрюченными так, что они не смогут больше держать кисть.


Сиделка, приходившая ухаживать за Дели, была крупной энергичной женщиной с суровым лицом, и поначалу Дели не понравилась. Но она изумительно готовила, умело массировала больные суставы своими большими руками и всегда так точно знала, дать ли Дели грелку или аспирин, что та стала по-детски зависеть от нее.

Алекс уезжал в ординатуру Эдинбургского университета в Шотландию и зашел к матери попрощаться. Он хотел специализироваться в области пластической хирургии, чтобы оперировать пострадавших в боях английских летчиков с обгоревшими лицами, с ужасающими шрамами и тяжелыми увечьями. Увидев сына, Дели оживилась, ее глаза, помутневшие от боли и слабости, снова засинели, в них зажегся прежний огонек. Но Алекс профессиональным взглядом отметил, что мать очень осунулась, глаза у нее провалились, а на руках, которые его обнимали, появились подозрительные утолщения у запястий и на суставах пальцев.

Большую часть дня Дели лежала под большим окном, из которого была видна река. Теперь Дели не общалась почти ни с кем, кроме сиделки и Дорин, которая по-прежнему заходила к ней «прибраться».

Изредка приезжала Мэвис с детьми. У Бренни было много работы, он собирался возить туристов по озерам и переделывал для этого «Филадельфию»: заменял старый паровой котел другим, снятым с недавно купленного им парохода. «Весь в отца», думала Дели.

В этот раз, навещая мать, Алекс не взял с собой Энни: она только что родила и ей было бы трудно ехать сюда из города.

– Сколько же у меня теперь внуков? – весело спросила Дели. – У Бренни четверо, двое у Мэг, и вот у тебя второй – всего восемь, да? Я едва могу упомнить их имена. Как вы назвали своего?

– Это имя ты запомнишь, оно довольно необычное: Аластер.

– Аластер! – Дели молча уставилась на сына. Что он понял тогда, в детстве, что заметил? – Почему вы выбрали это имя?

Алекс пожал плечами.

– Это была идея Энни. Прочла в какой-то книге. Дели откинулась на подушки, погрузившись в воспоминания.

– Какое прекрасное лицо! – говорил Аластер. – Ты всегда будешь красивой, и когда тебе будет восемьдесят два, я все так же буду любить тебя». Красивой. О, Аластер, увидел бы ты меня сейчас! Ее первый бал: «Вам не нужно прикалывать незабудки, мисс Гордон. Ваши глаза гораздо синее, и тот, кто видел их, не забудет никогда». И Адам: «Дели, ты такая нежная, такая восхитительная. Ты словно белый мотылек…» А потом Брентон и Бен…

– Забавно, их имена начинались или на А, или на Б, – сказала Дели, подняв глаза на сына, из ее повлажневших глаз выкатились две большие слезы. Он улыбнулся и похлопал ее по горячей руке. У нее поднималась температура и она впала в легкое забытье.

Алекс попросил местного врача испробовать все средства лечения, включая и золотые инъекции, – счет он оплатит. Ему не хотелось покидать мать в таком состоянии, но здесь оставались Мэг и Бренни, да и организм ее всегда отличался здоровьем. Алекс подозревал, что теперешняя болезнь – осложнение после вирусной пневмонии, и, кроме того, ее состояние как-то связано со смертью Гордона; пережитые потрясения странным образом дают толчок разным болезням, но эта закономерность медициной еще не изучена. Он оставил Дели рецепт на несколько успокоительных лекарств, но сказал, что, несмотря на все новомодные средства, ей, возможно, лучше всего поможет старый, проверенный аспирин.

Какое-то время благодаря своему характеру Дели держалась, но после года мучений, когда она засыпала и просыпалась от боли, засыпала опять и просыпалась все от той же боли, ей первый раз в жизни захотелось умереть. Боль не была невыносимой, нет, – в жизни Дели приходилось испытывать кое-что и похуже, беда состояла в том, что боль ни на минуту не прекращалась. Если бы можно было хоть на час, хоть на день избавиться от нее, проснуться утром и почувствовать себя как прежде. Но нет, Дели была словно в железной клетке, из которой, казалось, ей уже не выбраться до конца своих дней.

9

Небольшой автомобиль, подпрыгивая на кочках, притормозив, остановился у калитки; потом проехал дальше, вернулся, миновал ворота, и, поднявшись по склону старого устья реки, остановился в тени эвкалипта.

У Дели перехватило дыхание. К ней приходили редко: теперь, когда она чувствовала, что превратилась в отвратительную старую развалину, незнакомые посетители угнетали ее. Она пошевелила под пледом негнущимися коленями. Два раза в день, утром и после обеда, она поднималась с кровати, брала палку и шла на прогулку вокруг дома, выходя через парадную дверь и возвращаясь через черный вход, благо в доме не было ступенек. И каждый день понемногу разрабатывала руки, пытаясь вязать из остатков ниток или шерсти кухонные прихватки.

Из машины вышла хорошенькая молодая женщина. У нее были короткие гладкие каштановые волосы и стройные загорелые ноги без чулок, обута она была в такие легкие босоножки, что, казалось будто идет босиком.

– Сестра! – позвала Дели появившимся у нее в последнее время тонким раздраженным голосом. Сиделка, которая теперь жила с ней, вошла в комнату, поправила плед у нее на коленях и подняла с пола клубок шерсти. Вдруг дверь резко распахнулась и звонкий молодой голос крикнул:

– Бабушка!

Дели опять уронила на пол клубок и протянула вперед руки.

– Вики! – закричала она неожиданно громким, веселым голосом. – Как ты сюда попала?

– А деревья так выросли… Я просто не узнала это место. Скоро они закроют от тебя реку.

Вики сидела на полу, прижавшись сияющим лицом к лицу бабушки, ее карие глаза блестели.

– Как я здесь оказалась? Ты ни за что не догадаешься! Меня прислали из Мельбурна, «Геральд» хочет, чтобы я отработала здесь год, и мое первое задание – взять интервью у моей знаменитой бабушки!

– Перестань толкать мои ноги и говори серьезно.

– Да я и говорю! Ты забыла, что на следующей неделе тебе исполняется семьдесят лет? Ведь для искусства Австралии это событие.

– Держу пари, это ты их надоумила, хитрюга.

– Ну, честно говоря, я, конечно, сказала, что Мельбурну необходимо что-нибудь на эту тему, а уж когда мою статью передадут по телетайпу в «Геральд», там подумают, что это местная инициатива. Так что, давай!

– Что?

– Скажи что-нибудь типа: Я думаю, современное искусство – это…

– Его не существует.

– Прекрасно. Вот и начало. А теперь…


За полчаса Вики успела исписать несколько чистых листов бумаги своими редкими по заковыристости каракулями. И Дели было немного не по себе – вдруг она наговорила лишнего? Ей было очень приятно видеть рядом с собой Вики: казалось, из этих молодых вен в нее вливается новая кровь.

– Теперь позволь мне взять у тебя интервью, – сказала Дели. – Что вы собираетесь делать после стажировки, мисс Саутвелл? Выйти замуж?

Вики сморщила свой изящный носик.

– Упаси Бог! Я еще долго не выйду замуж, если вообще когда-нибудь соберусь. – Дели снисходительно улыбнулась. – Как только смогу, поеду в Европу, в Лондон. Вот выплачу за машину, продам ее, и мы с подругой поплывем морем до Неаполя – я знаю один дешевый маршрут. Из Италии мы отправимся попутными машинами во Францию, а весной уедем в Англию…

– Англия весной… Ты знаешь, меня туда не тянет: наверное, мне было слишком мало лет, когда я покинула ее, но вот в Италии мне хотелось побывать всю жизнь. Выполни, что задумала, Вики. – Дели импульсивно протянуло было руку, но суставы не разогнулись, и Вики сама коснулась ее своей молодой теплой рукой.

– Поезжай чтобы ни случилось. Не променяй это путешествие на замужество.

– Да ведь я же тебе сказала…

– Ну ладно, ладно, – на лице Дели появилась улыбка мудрого, прожившего долгую жизнь человека. – Мне еще не хочется становиться прабабушкой. Маленькие дети утомляют меня. Не знаю, что хуже: их крики, когда они недовольны, или ужасный шум, который они поднимают от радости. Слушай!

Дели подняла руку, призывая к молчанию, и Вики отвела глаза, увидев на фоне светлого окна худую, как птичья лапка, искривленную болезнью кисть – пальцы подобно старым ветвям завернулись к самому запястью.

– Слушай! – Дели с трудом повернула голову, которую теперь постоянно держала опущенной, и выглянула из окна. – Ты слышишь?

Заглушаемый порывами южного ветра до них долетел низкий, тяжелый рокот воли, разбивающихся о волнорезы.

– Самый громкий звук, который я теперь различаю. Звук, едва слышный, а мне говорят, что я глохну. Я не слышу голосов, потому что они утомляют меня. Мэвис все время кричит, и через минуту я уже не понимаю, о чем она говорит. Для меня это просто шум.

– Одно из преимуществ твоего возраста. Ты можешь не слушать того, что не хочешь, – заметила Вики.

– А как твоя мама?

– Великолепно. Конечно, она ужасно балует Чарли, этого двенадцатилетнего бездельника. Знаешь, теперь, когда забот у нее стало поменьше, она опять подрабатывает медсестрой в Ренмарке.

– Она умница, часто пишет мне, хотя я и не в состоянии ответить ей. Мне всегда нравились ее письма. – Дели взглянула на свои руки, лежащие поверх пледа. – Ничего теперь не держат мои руки. Знаешь, я пыталась писать, привязывая кисти к запястью, как Ренуар. Но я очень неуклюжая, да и сразу начинают болеть руки, плечи. Алекс говорил, что рукам надо все равно найти занятие, вот я и вяжу.

– Я зайду к нему в Лондоне. Как ты думаешь, он когда-нибудь вернется?

– Надеюсь, я успею увидеть его до своей смерти.

– Ну, бабушка, это будет еще очень не скоро. Дели серьезно посмотрела на Вики.

– Боюсь, что может быть и так. Я зажилась на этом свете. Помню, как-то раз я сказала себе: если не умру до семидесяти лет, лучше уйти из жизни. У аборигенов был более трезвый подход к жизни: когда старики уже не могли вместе со всеми делать переходы, их убивали ударом по голове. Куда гуманнее, чем разными лекарствами продлевать бесполезное существование, полужизнь, когда все чувства притупляются, движение крови поддерживается грелками, а работа печени – инъекциями. Знаешь, сколько стоит такое существование? На эти деньги можно было бы накормить дюжину умирающих от голода ребятишек в Бенгалии.

– Бабушка, твои чувства не притупились. В тебе больше жизни, чем у половины игроков любого теннисного корта, этих зомби с головы до пят.

– Ах, дорогая, ты меня оживила. Ведь обычно я почти все время дремлю, перебирая свои воспоминания; а потом ночью лежу без сна и воображаю, что слышу, как течет река, и чувствую, что растворяюсь в этом потоке и меня уносит в открытое море… – Дели не сказала, что она никогда не гасит ночник у кровати: он, как якорь, удерживает ее в реальном мире, когда она вдруг просыпается во мраке, и ее охватывает непонятный, беспричинный ужас.

– Думаю, вы не откажетесь от чашечки чая, – радушно сказала сиделка, входя с подносом; Вики, которая терпеть не могла чай, вежливо поблагодарила ее. После чая бабушка начала дремать; ее голова клонилась все ниже, пока не упала на плечо; из уголка ее полуоткрытого рта тоненькой струйкой вытекала слюна.

Лишенное энергии, ее лицо напоминало маску смерти. Кости лица и черепа, обтянутые морщинистой, тонкой, как папиросная бумага, кожей, кажется, могли прорвать эту ненадежную оболочку. Закрытые глаза глубоко провалились, но черные брови с их прежним отливом вороного крыла, изящный рисунок ноздрей говорили Вики, что перед ней та же самая бабушка, которую она помнила смеющейся, круглолицей, очень симпатичной и с которой гуляла по цветущему лугу.

Подчиняясь какому-то внутреннему порыву, Вики дотронулась до несчастной, скрюченной болезнью, бесполезной теперь руки; она была холодна, как лед, будто умерла раньше живого еще тела. Вики тихонько вышла из комнаты и велела сиделке не будить миссис Эдвардс, а также попросила передать ей, что она будет у них в конце следующей недели.

Вики тихо скатила машину вниз по склону и, лишь вытолкнув ее за ворота, включила мотор.

10

Как известно, 1956 год стал годом большого наводнения. Сначала поступили сообщения о том, что после проливных майских дождей в Квинсленде вода в Дарлинге поднялась необычайно высоко. У себя в Ренмарке Огден снял несколько бревен в перегородках шлюза, чтобы опустить уровень воды. К концу месяца вода у пристани достигла двадцатифутовой отметки; было объявлено, что работа парома в низовьях Муррея, возможно, будет приостановлена.

Однако этот прогноз был чересчур оптимистичным. Несколько дней спустя все подходы к паромной пристани в Моргане оказались под водой; двумя неделями позже закрылись Кингстон и Уолкерс Флат, а в Ренмарке затопило всю дорогу Энгрово.

По официальным оценкам, вода должна была подняться «самое большое» до двадцати пяти футов, но Огден, долго живший на реке, по едва заметным признакам с волнением предсказывал, что вода дойдет до двадцати восьми футов, а это – катастрофа.

К 30 июня, впервые с 1931 года, уровень воды у Ренмарка достиг двадцати пяти футов. В официальных сообщениях называлась теперь более высокая цифра: еще бы – вода уже бежала по Паринг-стрит.

В Уайкери пришлось эвакуировать несколько семей из домов, расположенных на низком берегу реки, а вокруг насосной станции было насыпано высокое ограждение. Пятый шлюз превратился в остров посреди безбрежного моря.

Заливая и смывая домики на речном берегу, вода прорвалась и на главную улицу Маннума. По всему низовью Муррея уровень реки медленно, но неуклонно поднимался, причем это не был беснующийся, все разрушающий на своем пути поток: казалось, под землей находится огромный резервуар, из которого все время вытекает вода.

Уже скрылся под водой шлюз около Бланштауна, выше Уайкери река разлилась вширь на много миль, а скоро и талые воды с вершин Марамбиджи и высокогорий Виктории устремятся вниз по уже вышедшему из своих берегов Муррею.

В Ренмарке было введено чрезвычайное положение, на борьбу с наводнением бросили военных.

Экскаваторщики, трактористы и бульдозеристы, а также сотни добровольцев, перетаскавших около двух тысяч мешков глины, помогали наращивать стены дамбы, латали бреши. Усталые люди ходили по ночам с фонарями вдоль берега, проверяя, нет ли течи, и вызывая подмогу по рации.

Первой жертвой наводнения стал школьный товарищ Чарли Саутвелла; последний раз его видели, когда он пересекал на своем велосипеде железнодорожный переезд на Паранг-стрит. Потрясенная Мэг долго внушала Чарли, как он должен себя вести, но в то же время у нее появилось какое-то мистическое чувство, что река все время требовала человеческой жертвы и теперь, получив ее, должна успокоиться. Раньше такая мысль никогда бы не пришла ей в голову – она всегда была материалисткой, но долгие часы ночных дежурств в особом мире больницы, ставшей теперь островком среди прибывающей воды, сделали ее суеверной. Считалось, что защитные валы, построенные на лужайках, окружающих больницу, способны выдержать напор воды высотой до тридцати футов; если вода поднимется выше, больных придется эвакуировать.

11 августа в полночь река прорвала преграду, пациентов вывезли на пароме. Мужчины работали, как одержимые, чтобы заделать прорыв, но через два дня на его месте образовалась еще большая брешь, а ночью снесло насыпь на Хэйл-стрит. Река победила; вода покрыла виноградники, насосные станции, жилые дома, но человеческих жертв больше не было, хотя полторы тысячи людей остались без крова.

К этому времени вода поднялась выше всех отметок, и измерительные приспособления были удлинены. В Ренмарке пошел непрекращающийся дождь, и 22 августа последнее укрепление пало, обозначив конец напрасной борьбе со стихией, слишком мощной, чтобы ее можно было обуздать.

Теперь драма борьбы переместилась в низовья, где люди еще сопротивлялись, пытаясь отстоять богатые пастбища и жилища. В Берри, Каделле, Марри-Бридж и в Веллингтоне стены дамбы поднимались все выше и выше; задняя, затопляемая сторона дамб являла глазу ужасающее зрелище: там высилась стена воды высотой в десять футов, сдерживаемая с другой стороны укреплением из глины и мешков с песком.

В большинстве случаев люди сопротивлялись, но безрезультатно; после долгой борьбы река всегда побеждала. Спокойно, неумолимо она поднималась все выше и выше и, как ненасытная гигантская рептилия, поглощала дома, магазины, молочные фермы, виноградники и фруктовые сады, пока они все не оказались в ее гигантской утробе. Она поднялась до второго этажа гостиницы «Маннум», лизнула вывеску «Пиво и вина», убила фруктовые деревья в саду и утопила виноградники. Вниз по реке плыли стога сена и сараи, мертвые овцы, коровы и козы, вырванные с корнем деревья и иногда то, что уже не имело никакого названия: какая-то бесформенная масса – тела некогда живых людей.

Верхушка каждого дерева, торчащего над водой, становилась домом для тысяч живых существ, яростно боровшихся друг с другом за жизнь; такие битвы разворачивались когда-то у оставшихся лужиц воды в разгар засухи, только теперь каждый пытался спастись от воды.

Все выступающие над водой предметы были покрыты ядовитой копошащейся массой пауков, скорпионов, многоножек и змей, поедающих друг друга за неимением другой пищи. Наводнение, как и война, вынесла на поверхность скрытое доселе зло. Когда разгул стихии достиг своего апогея, жестокий закон природы «Ешь или будешь съеден сам» стал, как никогда, очевиден в долине Муррея.

Прорвав дамбы, река, торжествуя, растекалась по обширному пространству плоских равнин до самых озер. Уровень воды постепенно понижался, она больше не таила в себе опасности, и машинисты, водившие дневные поезда в Мельбурн, еще несколько месяцев рассекали слой воды на путях, где она достигала одного фута, и почти не замечали ее. Садоводы обрезали появляющиеся из убывающей воды деревья, объезжая их на лодках, а один фермер из Берри, заглянув вниз, увидел, что его персиковые деревья, которые все еще оставались под водой, пытаются цвести. Тысячи деревьев погибли и тысячи акров виноградников были уничтожены наносами, но жизнь продолжалась.

И «Филадельфия», и Бренни чувствовали себя в своей стихии, помогая вместе с находящейся в Ренмарке «Индастри» перевозить горожан, когда мост на Паринг-стрит закрылся.

В Гулуа одряхлевший «Капитан Стёрт» остался верен своему причалу, правда поток, захлестнув его нижнюю палубу, обвивал водорослями ножки столов. Владельцы этого судна перебрались на верхнюю палубу, где было совершенно сухо.

А как-то утром, выглянув из окна, Дели увидела, что вода плещется уже рядом с известковым склоном, у передних ворот ее дома, а «Кэделл» (Дели не поверила своим глазам) наконец-то исчезла. Исчезла! Ночью она соскользнула вниз, в глубину канала.

Дели лежала и думала о том, какой же конец ожидает «Филадельфию»: быстрая смерть – напорется на подводную корягу, получит пробоину и пойдет ко дну; а может, загорится и погибнет на большой глубине? Или будет долго гнить на берегу, ненужная и всеми забытая? Только Бренни мог бы еще продлить ее жизнь, а потом из «Филадельфии» получился бы неплохой плавучий дом.

Дели с огромным интересом следила за сообщениями о наводнении, за тем, как один за другим уходили под воду хорошо знакомые ей порты. Каждое утро она старательно читала газету, близко поднося ее к слабым глазам. Эгоизм старости оберегал ее от слишком сильных переживаний по поводу потерь и разрушений, вызываемых наводнением. «А все дамбы и заграждения, – повторяла она. – Я знала, Муррею это не понравится».

Как-то утром, прочитав вслух: «Генри Морган, шестидесяти лет, утонул, пытаясь спасти свою мебель», – она сказала: «Сестра, у меня вчера не работал кишечник. Вам, пожалуй, стоит дать мне таблетку».

Позже она прочла в газете: «Когда вода ринулась вниз, дома обрушились, как под пятой великана…» «…как под пятой великана…» «Да, хорошо сказано. Такое вполне могла написать Вики».

Дели начала задумываться о своем сыне, который жил далеко, в Англии. Однажды Алекс приехал навестить ее, и Дели нашла, что он сильно изменился: стал очень важным, сразу видно – человек преуспевает («Он пробыл там слишком долго и превратился в настоящего помми,[42] – сказала она Бренни. – Даже голос у него теперь другой».)

Как-то Бренни зашел к Дели рассказать, что юный Кит будет участвовать в Олимпийских играх в Мельбурне. Он прекрасно плавает. Она спокойно заметила: «В самом деле? Ты в юности тоже отлично плавал, но лучшего пловца, чем твой отец, я не видела». Дели понимала, что Бренни распирало от гордости за своего сына, но Кит слишком походил на свою мать, чтобы она могла испытывать к нему какой-нибудь интерес. Дели была уверена, что Кит не может плавать лучше, чем Брентон когда-то. В старые времена все было лучше.

11

После завтрака зазвонил телефон. Его звонки были так необычны, что у Дели учащенно забилось сердце.

– Кто это? Что им нужно? – раздраженно спрашивала она сиделку, пока та разговаривала по телефону.

– Спокойно, дорогая, не надо волноваться, – ровным голосом ответила ей медсестра. – Это звонила ваша внучка…

– Вики! Почему же вы, глупая женщина, не дали мне поговорить с ней?

Сиделка привыкла работать с капризными больными и не позволяла себе сердиться на их выходки.

– Она собирается навестить вас и показать вам свою новую машину. Она спрашивала, не хотим ли мы немного прокатиться.

– Прокатиться! Не знаю. Мне потребуется немало времени, чтобы сесть в машину, а потом выбраться из нее, – пробормотала Дели. – Хотя почему бы и нет?..

Она продолжала обсуждать это предложение сама с собой.

Пока Вики проехала шестьдесят миль от города до ее дома, Дели успела свыкнуться с этой идеей и теперь с нетерпением поджидала Вики.

Вода уже спала, оставив серый грязный налет ила на заборах и деревьях, и, успокоившаяся, смиренно текла по своему руслу. Дели уже достигла немыслимого для нее самой семидесятидевятилетнего возраста. Сейчас она ненадолго задремала, лежа на кушетке, и снова оказалась на ферме, за тысячу миль вверх по реке. Она снова плыла с мисс Баретт в быстром и чистом потоке, ощущая, как молодая кровь горячо бежит по ее венам. Она помочилась в воду и почувствовала, что вышедшая из ее тела теплота смешалась с холодной водой и унеслась течением… А вот теперь ночь, она входит в шелковистую прохладу реки, и звезды отражаются на спокойно вздымающейся водяной глади, и откуда-то из самой глубины неба доносятся мелодичные, быстро тающие на этих просторах клики черных лебедей.

Потом она уловила четкие ритмичные удары, которые становились все громче, и удивилась: неужели это бьется ее сердце? Нет, перед ней появилось огромное белое сооружение, и она услышала шипение пара. Они с Адамом были в классной комнате, а по реке шел никогда еще не виданный ими колесный пароход.

Проснувшись, Дели обнаружила, что лежит в испарениях аммиака. Она намочила постель, но теперь у нее под простыней всегда стелилась клеенка. Дели все еще могла ходить, опираясь на кого-нибудь, и летом каждый день отправлялась на берег реки.

Она с трудом села и, выглянув из окна, увидела, что по каналу Гулуа идет настоящий пароход. Сейчас такое редко можно было увидеть. Дели позвала мисс Бейтс помочь ей подняться, и они обе смотрели, как волны от кормового колеса плывущего незнакомца разбиваются об их берег.

В этот момент на дороге появилась щеголеватая красная машина и, свернув, остановилась у ее ворот. Вики засигналила и, не выходя из автомобиля, помахала рукой.

– Посмотри, бабушка! – закричала она. – Это шевроле, подержанный, но разве это не чудо? И ходит отлично. Ну как, ты готова?

– Да, если мисс Бейтс мне поможет. Я думала, ты никогда не приедешь.

Дели уже решила, куда они поедут: сначала в бухту Виктор, взглянуть на море, потом в порт Эллиот – посмотреть на огромные волны Южного океана, бьющегося у гранитных скал.

– И еще я хочу искупаться!

– Искупаться? – Молодые женщины удивленно посмотрели на нее, потом друг на друга.

– У меня сохранился купальный костюм. И я хочу искупаться в море.

– В море?

– Перестаньте, как попугаи, повторять мои слова! Вы слышали: я хочу последний раз искупаться в море. Я, наверное, уж больше никогда не выберусь из дому. Так что считайте, это мое последнее желание.

– Бабушка! – Вики коснулась ее холодной руки своей молодой, теплой рукой. – Конечно, ты можешь искупаться. Правда, мисс Бейтс?

– Знаете, мне не хотелось бы брать на себя такую ответственность, но если вы считаете…

– Да, считаю, – ответила Вики и принесла выцветший купальный костюм, висевший в ванной комнате на крючке за дверью. – Ты, конечно, только окунешься, вода еще холодная.

Вместе с сиделкой они облекли худое старое тело в костюм, который теперь был слишком для него велик.

Переодетая в сухое платье, восседая на непромокаемой подушке на переднем сиденье машины, Дели совсем развеселилась.

– Почему я не выезжала раньше! – воскликнула она. – Как хорошо на воле.

Низкие склоны острова Хиндмарша по ту сторону канала заросли бледно-зеленой травой, старые сложенные из известняка здания таможни и суда мирно дремали под голубым небом. В зеркале широкого канала отражался чистый небесный купол и заросли высокого зеленого камыша, который появился здесь после того, как была построена плотина.

Странно, размышляла Дели, она живет без Брентона почти столько же лет, сколько прожила от рождения до его смерти. Правда, последнее время годы бегут какой-то серой, неразличимой чередой, словно доски забора, мелькающего сейчас за окном автомобиля. Когда-то в детстве год, казалось, не имел конца, скрываясь в золотой дымке будущего. Но время относительно. Даже этот день тянется больше обычного, потому что в нем есть нечто новое. Дели увидела свою жизнь, как ряд ярких картинок, нарисованных на развернутом свитке.

Машина остановилась. Свиток свернулся, и картинки исчезли.

– Вот мы и приехали! – сказала мисс Бейтс.

Вики затормозила прямо у газона, позади крытого пляжа, находившегося внутри бухты. Конечно, останавливаться здесь было запрещено, но она не стала обращать внимания на знаки и указатели и припарковала машину у самого спуска, откуда ровная пологая дорога вела напрямую к песчаному пляжу, где мерно бились о берег неутомимые волны: набегали, откатывались и вновь возвращались…

Не без труда они сняли с Дели блузку и юбку и, завернув в махровый халат, снесли вниз, к воде. Сестра Бейтс помогла ей снять халат, а Вики, подоткнув юбку, поддерживала Дели, когда та ступила своими тонкими ногами в прозрачную соленую воду.

Здесь было мелко – не больше фута, но вода была чистая, сверкающая на солнце.

– Знаешь, твоя мама увидела море в первый раз, когда ей было лет десять – двенадцать, – сказала Дели. – Я привезла ее, по-моему, в Глинелг… да…. чудесный белый песок…

– Сейчас там чистят канализационные трубы, – заметила Вики, – и пляж покрыт водорослями, а песок вымывается.

– Не хочу об этом слышать. Теперь осторожно, дай я встану на колени. Вот так! Теперь я сама.

Дели подняла выцветшие голубые глаза вверх, к благословенному солнцу. Каменный волнорез мешал ей видеть линию горизонта. Здесь, на отмели, вода была теплой, потому что ложилась на прогретый солнцем песок. Маленькая волна набежала сзади, окатив ее бедра. За ней – другая. Дели почувствовала, как, уходя назад, волна слизнула песок из-под ее коленей. Повернувшись лицом к морю, этому стародавнему возлюбленному, Дели ждала следующей волны.

Впереди была жизнь, а не смерть, хотя здесь, у моря, извилистая река заканчивала свой путь.

Тело, душа, воспоминания – все растворится в великом океане и, растворившись, родит к жизни новые реки.

«Время бежит, как вечный поток, вдаль унося своих сыновей…» Этот гимн пели они, молясь, у себя дома; и еще одна картинка: положив под колени красную подушечку, она стоит в церкви рядом с матерью, а до этого из трещины между кирпичами выпал яркий, красивый кусочек мха и, как полоска зеленого бархата, лег прямо на ее детскую ладонь.

Блестящая на солнце вода превратилась в сверкающий снег. Загорелись голубым светом крошечные кристаллики и откуда-то послышался музыкальный звон ледяных капель. И Дели опять оказалась высоко в Австралийских Альпах, там, где под снегом течет только что родившийся, еще невидимый ручеек; а все реки текут в море.

Загрузка...