Всемирная выставка в Петербурге

Глава 20, В которой Миша спрашивает, точно ли энэмы его не обманывают, а потом спрашивает это ещё раз.

Две недели пробыл Миша у энэмов. Сперва его держали на той же даче, потом перевезли на другую, ещё укромнее. Кормили его хорошо, даже лучше, чем в дома, почти как на Пасху. Не били, не мучили. Только вот ни из дому не пускали, ни даже весточки родным дать ну никак не позволяли: говорили, что это опасно, и что полиция и охранка могут вычислить его, и всё закончится примерно так же, как и с квартирой горе-конспираторов Доры и Венедикта. Про то, насколько и почему неравнодушно теперь к Мише петербургское начальство, он уж понял. Царское происхождение, как и прежде, было для него как бред, как сказка, выдумка... Но что же было делать, коль всё сходилось! Последние дни он даже рассматривал фотографию покойного цесаревича Александра Александровича — и в самом деле, нашёл у себя сходство с ним. Энемы обещали вскоре найти и изображение Марии Федоровны, его жены — после лицезрения его у Михаила, по их словам, должны были отпасть последние сомнения.

Каждый день с ним вели политические беседы. Сперва Михаил воспринимал их как какое-то мошенничество, уловки смутьянов, попытки вовлечь себя в нечто неподобающе-извращённое. Потом — как непонятное занудство. Но затем ему закралась мысль вдруг, что ведь в этих политических речах будто что-то есть! Фабриканты не должны мучить рабочих, помещики крестьян, господа все вместе — обывателей... Правительство должно радеть о народе и устраивать такие законы, чтобы свести к минимуму страдания такового... Выкупные платежи несправедливы, штрафы за опоздания на фабриках несправедливы, ограничения для инородцев несправедливы... Да, все эти вещи звучали слишком хорошо, слишком соблазнительно, чтобы не быть обманом! Но в чём тот обман, Миша всё же не понимал и всё более позволял речам таким проникнуть в свою голову. В конце концов, они сообразовывались с учением Христа! И, по чести сказать, куда больше сообразовывались, чем наличествующие порядки! В конце концов, Коржов даже подумал, что, может, раз он влип в эту историю, то Бог и вправду хочет, чтобы он, невесть откуда родившийся, сыграл роль царя и облегчил народную участь... А может даже и подготовил бы страну ко второму пришествию.

— В общем, я всё понял. Я готов, — сказал он как-то утром Герману Александровичу, больше всех остальных говорившему с ним о политике.

— Превосходно, Михаил! Мы не сомневались! — Ответил тот, обняв того, кого совсем недавно обзывал «Ваше Величество». — Наконец-то нашей стране выпала удача — получить истинно народного Государя! Государя, который вырос не во дворце, а в тёмном углу петербургской доходной квартиры, между дымных труб завода, а цеху, на стройке! Царя, который знает нужды трудового класса не по наслышке и будет править для народа, а не для господ! Царя, который позволит нам отказаться от крайнего средства, террористической борьбы, и построит социализм, как мечтал сделать Герцен, бескровно!

— Кстати, вот о терроризме, — сказал Миша. — Так вы точно не взрывали мою мать? Ведь вы не врёте?

— Нет, конечно! — Герман Александрович немного переменился в лице. — Да вы ведь знаете, её вообще никто не взрывал! Взрывали-то Синюгина! Она там просто рядом оказалась.

— Это — знаю. Но Синюгина — не вы, да?

— Нет, не мы. Наша организация лучшая и крупнейшая в России, но есть, ведь вы знаете, и другие... Бывают ничего ребята, честные, толковые, которые рабочих агитируют у проходных, то нет-нет, да и пристрелят какого-нибудь особенно бессовестного начальничка, обижающего народ... А есть просто разбойники: грабят больницы, бани, лавки, что угодно, берут там по десять-пятнадцать рублей, называя всё это экспроприацией... Это мог быть кто угодно. Синюгина, знаете, многие ненавидели!

— Ладно, хорошо, — ответил Миша. Он вообще-то уже слышал это объяснение, но теперь как-то захотел получить его еще раз, для пущей верности. — Ну, а если я буду царём, вы ж поможете мне, да? О народе я радеть хочу, а что за «социализм» такой, честно говоря, так и не понял.

— О, поможем, конечно! И думаю, что не только мы! — Герман Александрович снова переменился в лице и стал очень радостным. — Когда станет известно, что к власти пришёл настоящий народный царь, я уверен, что тысячи образованных людей, тысячи профессоров из университетов, народных учителей, земских статистиков, всех, кто знает науки и любит Россию, придут к вам на помощь! От вас, Михаил, нужны лишь воля, честность и справедливость! А интеллигенции для помощи достанет!

— Предложим. Ну а как я власть возьму? Царь Сергей-то, небось, не горит желанием уступать мне место!

— Когда станет ясно, что вы настоящий, живой Михаил, что потомок Романовых, власть Сергея потеряет легитимность, — туманно ответил глава революционеров.

— Кого потеряет?

— Законность. Ну, в смысле, когда все узнают, что царь по закону не он, а вы, от него наверняка отвернутся и царедворцы, и просвещённая публика, и весь народ. Его уже не будут признавать за императора.

— Его выгонят из Зимнего дворца и позовут туда меня? — С сомнением и надеждой спросил Коржов. — А если не захочет уходить?

— Ну, как это всё технически будет осуществляться, мы пока точно не представляем, — признался Герман. – Может статься, он просто сбежит. Может быть, собственное окружение шарахнет его табакеркой по голове, словно Павла I, или заставит отречься и уйти в монастырь, как Шуйского. Лично мне, конечно, нравится картина, как народ поймёт, что узурпатор не пускает во дворец истинного монарха оттого, что тот готов радеть о простом люде; тут случится восстание; рабочие Петербурга ворвутся в Зимний дворец... Хотя это, в общем, маловероятно. За последнюю четверть века мы выяснили, что поднять русский народ на революцию — непросто.

— И что тогда делать?

— Вам? Не подвергать себя опасности. Сидеть пока у нас и не подставляться жандармам и прочим агентам Сергея. Ну, а мы работу уже начали! Через чайные, газеты, профсоюзы и рабочие кружки мы распространяем сейчас сведения о том, что существует законный царь, что он выжил в Петропавловке, и если придёт к власти, будет править для народа! Я видел уже несколько газет, где с пеной у рта уверяли, что вас нет на свете! Судя по тому, как старательно внушают обывателям эту мысль, наша информация циркулирует хорошо и уже начинает пугать царедворцев!

— И долго мне прятаться?

— Ну, до тех пор, пока наши сведения не распространятся в достаточной степени, и пока общество не наполнится ожиданием и готовностью вас принять. А затем вы им явитесь... Мы вас покажем народу...

— Покажете? — И Миша усмехнулся. — Вы так говорите, словно я какой-нибудь экспонат со Всемирной выставки...

— А что, это идея! — Герман Александрович встрепенулся. — Всемирная выставка и в самом деле была бы прекрасным местом, чтобы явить вас миру! Огромное стечение людей со всего света, тысячи глаз, кинокамер и фотографических аппаратов... Если вы там появитесь, то у Сергея не будет шансов сказать, будто вас там не видели! О, я уже представляю, как французы из «Патэ», не веря глазам своим, будут фиксировать на киноплёнку решающий поворот в судьбе нашей страны... То, чего мы все так долго ждали... Да, и времени, оставшегося до Выставки, нам должно хватить!

— Но как мы докажем, что я — настоящий царевич? — спросил Михаил. — Разве мало было самозванцев? Меня сразу же сочтут одним из них.

Мечтательное выражение сползло с лица Германа Алексадровича.

— Да, — сказал он. — Вот это проблема. Вообще, мы уже думали над этим... Вот пишут, в Австро-Венгрии какой-то учёный выявил, будто кровь каждого человека принадлежит к одной из четырёх групп. Эти группы, разумеется, как всякая особенность организма, должны передаваться от отца к сыну. Мы думали о том, что, если выяснить группу, к которой принадлежит кровь наших Голштин-Готторп-Романовых, сравнить её с вашей...

— Но если групп всего четыре, получается такая же кровь у четверти людей на Земле, — сказал Михаил.

— Да. К тому же, может статься, что открытие ошибочное, да и времени на то, чтобы выписать этого профессора к нам из Вены, уйдёт Бог знает сколько... Если он, конечно, не приедет сам на Выставку... В любом случае, сильно рассчитывать на этот метод не стоит. Так, дополнительный аргумент, если вдруг получится... Фотографии ваши и ваших родителей, разумеется, мы задействуем. Кстати, Михаил! Отпустите бороду. Так и в целом солиднее будет, и на Александра Александровича ещё больше станете походить!

— Это всё не очень убедительно, — заметил Коржов.

— Да, — Герман Алексадрович вздохнул. — Ещё мы подумали о том, что хорошо бы найти няньку царских детей, которая возилась с ними двадцать лет назад. Кажется, одна из нянек погибла в Петропавловском соборе вместе с семьёй, но ведь у неё наверняка должна была быть сменщица, а то и не одна!..

— Что проку с няньки? Как она узнает? Я же вырос...

— Но если она вас купала и одевала, то может помнить какие-нибудь особенные приметы на вашем теле. Есть у вас, предположим, родимые пятна?

— Да нет, вроде...

— Жаль. Может, что-то ещё в этом роде?

— Мне кажется, моё лицо и моё тело выглядят как лицо и тело самого обычного русского человека, — ответил Миша. — Решительно, без всяких там особенностей. У меня даже шрамов после побоища не осталось. Ну, кроме душевных...

— Печально. Тогда, может быть, при вас были какие-нибудь вещи, когда ваши приёмные родители подобрали вас? В крайнем случае, нянька могла бы опознать вас по этим вещам.

— Я не знаю. Это мать надо спросить, — сказал Коржов. Вспомнил о ней и тотчас же затосковал. — Я даже не знаю, жива ли она... Вы меня не пускаете.

— Но вы же понимаете, это ради вашей безопасности! Ради блага всей страны и всего народа, по сути дела!

— Понимаю... Но если бы я смог навестить мать, это придало бы ей сил для выздоровления, и у нас был бы важный свидетель. И к тому же, я мог бы узнать о неё у царских вещах, которые при мне были. Всё это помогло бы мне воцариться, и таким образом, стало бы тоже на благо народу...

— Вы быстро учитесь и превосходно соображаете! — Одобрительно отметил собеседник Михаила. — И всё же... Всё же это лишний риск.

— Да я только туда и обратно! В больницу — и к вам! В один день! — Уверял Михаил.

— Дня царским ищейкам вполне хватит, чтоб с вами разделаться.

— Да нет же! Я быстро!

— Это вам сейчас так кажется. А потом окажется, что надо ещё сходить на квартиру, навестить невесту...

— Я ей через мать просто записку передам.

— И всё же нет. Мы должны обдумать, как связаться с вашей матерью и узнать о бывших при вас царских вещах, но вам ехать в Петербург, тем более, одному — опасно слишком.

— Можно подумать, все жандармы России за мной охотятся, — скептически отозвался Коржов. — Я всё ж, чай, не Ванька-Каин. У них, небось, и без меня работы хватает...

— А вот я как раз подозреваю, что на ваши поиски брошены весьма существенные силы, — сказал Герман Александрович. — И они ещё всё больше с каждым днём.

Это утверждение показалось Михаилу очень спорным, но ответить он не успел, потому что в ту комнату, где они находились, вбежал один из революционеров — молодой румяный парень, которого Миша видал в первый день нахождения здесь, а теперь уже знал, что его звать Егором. Егор был весь растрёпан и размахивал газетой.

— Нечаев! Нечаев сбежал! — закричал он с порогу.

— Что?! Как?! Быть не может! Покажи! — засуетился Герман Александрович.

— Вот же! Чёрным по белому писано! Сбежал из Акатуйской каторжной тюрьмы неделю назад и скрылся в неизвестном направлении! — Зачитал Егор торжественно. — Вот человечище!

— Ну, Нечаев! Ну, хорош! Ну, сукин сын!

— Ни в одном каземате его не удержишь!

— И верно! Небось, снова, как тогда, свою стражу всю распропагандировал, да, Герман Александрович?

— Мы не знаем, здесь такого не написано...

— Написано, что всю охрану Акатуйской тюрьмы скопом поувольняли — и под арест! Ни единого солдата не оставили! Ох, чую, развёл там Нечаев у них агитацию! Вот ведь кудесник!

— Да, кудесник, это точно.

— Что же, Герман Александрович, должно быть, в Петербурге нам его ждать теперь? Небось, аккурат к выставке поспеет?

— Ох, Егорка, он там шуму наведёт! Да-а-а-а... Неужто Фортуна решила совсем повернуться лицом к исстрадавшейся русской интеллигенции? Сперва — царь, теперь — Нечаев...

Миша кто такой Нечаев не знал, а если и слышал когда, то не помнил. Он хотел было спросить, за что такое сидел этот человек и чем его побег так замечателен, но решил не пока не соваться к Егору и Герману, не мешать их ликованию, пока его не вспомнили. И лишь когда один из них заметил, что такого важного человека, как Нечаев, сейчас, наверняка всеми силами станут искать и полиция, и Охранка, залез в беседу:

— А что, Герман Александрович? Ежели сейчас все за этим Нечаевым станут гоняться, так, может, не до меня им теперь окажется? Может, можно теперь в Петербург? На денёк? А?

— А тебе это зачем? — спросил Егор.

Коржов объяснил.

— Ну, про царские вещи и правда узнать надо. Может, отпустим? Кажется, сейчас для этого и правда подходящий момент, — рассудил молодой революционер.

— Ладно, — Герман улыбнулся. — Раз Нечаев на свободе... Мы подумаем.

— Подумаем, — подержал его Егор и подмигнул Коржову. — Ты ведь, Миша, теперь осознал, какова наша цель, да? Сбежать не захочешь? Ты с нами?

— Я с вами. Осознал... Ведь мою мать не вы взорвали, верно?

— Разумеется, — сказал Егор. — Не мы.