Всемирный следопыт, 1929 № 04

КАК ЭТО БЫЛО

Очерк Анри Барбюса

Ему сто сорок лет, может быть, и больше. Я видел его на прошлой неделе. Это было в Латы, деревушке небольшой республики Абхазии, в самой глубине Кавказа, в шестидесяти километрах от Черного моря.

В Сухуме часто приходится слышать об этом замечательном старике. Впервые я узнал о его существовании от председателя Абхазского ЦИК’а Чамбы. Сто сорок лет! Исключительный, мировой рекорд! Если столетние старики редки, то особенно редки такие, которые достигают ста десяти лет; этот возраст удалось установить лишь в некоторых местностях Болгарии и Кавказа. За единственным исключением Томаса Парра — английского крестьянина, жившего, кажется, в XVI веке, — в памяти людской не сохранилось ни одного случая, когда человек прожил бы на свете более ста двадцати лет: это, повидимому, предел человеческой жизни.

Однако некоторые кавказские народности изобилуют столетними стариками. В Абхазии вам часто указывают на мужчин и женщин девяноста, ста, ста пяти и больше лет, и нередко встречаешь седого сгорбленного старика, который говорит, указывая на другого старца:

— Это мой отец.

Вот почему абхазцев этот необычный возраст — сто сорок лет — не поражает так, как нас. Однако Николая Андреевича Шапковского они считают старейшим из всех старцев, и он неоспоримо занимает верхнюю ступень на лестнице человеческого долголетия.

Мне хотелось повидаться с ним, и я обратился с просьбой к правительству Абхазии оказать мне содействие в этом отношении, ибо добраться до него не так-то легко. Товарищ Гегелия, высокий старик с окладистой седой бородой (рядом с ним стоял его сын, девятилетний мальчик) сказал мне:

— Я вызвал бы его в Сухум, но весьма вероятно, что он не доехал бы живым. Дорога длинная и довольно опасная.

Дело в том, что расстояние в тридцать километров от Цебельды до Латы можно проехать только верхом. Мне и моим спутникам обещали предоставить лошадей, и сопровождать нас должны были три конных милиционера. Итак — едем.

На другой день мы выехали в Цебельду, где оставили автомобиль и пересели на горных лошадей. У них ласковый взгляд, они то-и-дело встряхивают длинной гривой и помахивают пышным хвостом. Впереди нас ехали два великолепных всадника, Джикирба и Пилия, начальник абхазской милиции и его помощник, оба высокие и здоровые, в длинных шинелях защитного цвета, в темнозеленых шапках, похожих на мягкие шлемы, с нашитой синей советской звездой, в шевровых кавказских сапогах, мягких, как перчатки. Позади — милиционер Белкания, мингрелец, черноволосый, черноглазый, чернобровый, в черном плаще, в белой фуражке с красным околышем, с винтовкой и нагайкой.

Вскоре в горных ущельях лошадиные подковы застучали по дороге, проложенной в скале. Временами не особенно приятно ехать гуськом над пропастью по этим тропинкам, очень узким, каменистым, совершенно гладким, где копыта скользят, и лошадь сохраняет равновесие только потому, что у нее четыре ноги. В одном месте высится отвесная стена, такая гладкая, что кажется, будто она высечена рукой человека на сотни метров вверх и вниз. Посреди нее тонкой лентой вьется на расстояние полутора километров узкий выступ шириною около двух метров.

Когда въезжаешь на тропинку, не обращаешь особого внимания на головокружительную пропасть, по самому краю которой пробираешься. В глубине пропасти шумит стремительный Кандор, которого не видно. Но когда минуешь это место и потом оглянешься, дух захватывает при мысли, что только что проехал по этому узкому карнизу. Постепенно дорога углубляется в лес. Она становится все более грязной и каменистой. К вечеру приезжаем в Латы.

Тут мы проведем ночь. К старику, который живет поблизости, мы пойдем только завтра утром: теперь слишком поздно. Вот мы во дворе, затем на длинной террасе деревянного дома, который с трудом можно рассмотреть в сумерках.

Жители Латы патриархальны и гостеприимны, как в старину. Обитатели этого дома собрались вокруг очага, разведенного на земляном полу в большой общей комнате; трубы нет, дым уходит вверх под крышу и закапчивает потолок. Никакой мебели, кроме шкапа и небольших скамеек. В этой общей комнате нашли приют и куры, и кошки, и козел, привязанный к стене. Стены сплетены, как корзина, и снаружи эта часть дома похожа на большой квадратный кузов.

Нас принимают в маленькой комнате с кирпичными оштукатуренными стенами; здесь есть печка; несколько поражает украшение на стене — старая лавочная вывеска на грузинском языке. Часть комнаты вплоть до потолка заполнена кучей матрацев и одеял, предназначенных для гостей.

В этом доме, принадлежащем зажиточному крестьянину, еще господствуют нравы и обычаи былого времени. Мы спрашиваем, как точное имя старика, но спрашиваем мы об этом у женщины, а женщинам не подобает произносить никакого мужского имени, кроме имени мужа, перед посторонними, и наша собеседница, хотя ей девяносто лет, ничего не отвечает нам.

Не получили мы ответа и тогда, когда спросили у молодой женщины, сколько у нее детей: невежливо со стороны мужчины задавать такой вопрос женщине.

Однако, благодаря нашей обходительности, нам удается узнать немало подробностей о сверхъестественном старике именно от нашей девяностолетней хозяйки. Она приходится ему племянницей. Она так худа, что похожа на тонкий рисунок изысканного художника; черты длинного морщинистого лица ее заострены, глаза блестят, движения живые и бодрые. Сначала она была в обычном крестьянском костюме, затем вышла и вернулась в праздничном наряде: с покрывалом на голове, в плюшевой накидке, далеко не такой старой, как она сама, в башмаках. Имя и фамилия ее: Арумсуда Щапковская. Она сообщила нам, что Николай Шапковский по происхождению поляк: отец его, Андрей, эмигрировал из Польши на Кавказ. Она уверяет, что ее дяде Николаю, который был уже очень стар, когда она сама была еще ребенком, теперь не сто сорок, а сто сорок шесть лет.

Ужин. Мы едим цыплят и нечто в роде сырого теста из кукурузной муки, куски которого скатывают пальцами, опускают в ореховое масло и так едят, — затем варенье на меду. Все женщины этого дома — от старух до маленьких девочек Зуни и Дэды — присутствуют при этом великом обряде насыщения, стоя позади нас, и заботливо подливают нам свежей воды.

На другой день утром лошади наши зашлепали по дороге, превратившейся в жидкую грязь, и мы подъехали к большому, поросшему травой двору, посреди которого стоял маленький деревянный домик. Несмотря на то, что шел мелкий дождь, на лужайке находилось несколько человек, и среди них старик с белой бородой, в войлочной шапочке, покрытой башлыком, не завязанным и висевшим, как капюшон; войлочная шапочка и башлык — традиционный головной убор абхазских и грузинских крестьян. Старик шел довольно бодро и опирался на палку. Это был он.

Конечно, мы не считаем, как это думали в старину, что глубокие старики заслуживают какого-то особого почета, и нет никакого основания придавать священный характер стойкому и крепкому организму, но все-таки нельзя не почувствовать волнения, когда оказываешься лицом к лицу с тем, кого можно считать самым старым человеком на свете.

Если сведения Арумсуды верны, то Николай Шапковский родился в 1782 году, при Екатерине И, за семь лет до Великой французской революции. Если бы он жил во Франции, он видел бы Людовика XVI и Марию-Антуанетту, Дантона и Робеспьера. Этот человек старше Ламартина, Бальзака, Байрона. Ему было двадцать лет при рождении Виктора Гюго и сорок шесть лет, когда родился Толстой. Этот чудом уцелевший старик был на четырнадцать лет старше Николая I. Ему было девятнадцать лет, когда взошел на престол Александр I и двадцать два года, когда Наполеон провозгласил себя императором. И если продолжать дальше эти волнующие воспоминания, то можно сказать, что в сущности отец его мог знать Петра I.

Он приветствовал нас поклоном, приложив руку к сердцу. Он представил нам свою жену, своих детей. Он пригласил нас подняться на маленькую террасу своего домика. Все мы поместились там. Вокруг него собралась всевозможная родня, и нас, гостей, было шестеро. Очень громким и твердым голосом он распорядился:

— Принесите стулья для моих гостей.

Началась беседа.

Картина не лишена была живописности.

Я сидел рядом с человеком, о котором по какой-то странной случайности забыла смерть. Против меня плотно уселся на стуле атлетически сложенный, туго затянутый в шинель начальник милиции Джикирба, с орлиным носом и голубыми глазами, и передавал старику мои вопросы по-абхазски. Николай Андреевич отвечал, Джикирба переводил на русский язык; товарищ Самуил Игнат, который любезно согласился сопровождать меня, переводил мне с русского на английский, а моя секретарша Аннет Видаль записывала. Каждый из присутствующих уснащал замечаниями и комментариями эту сложную беседу, которая велась очень отчетливо, несмотря на многочисленные передаточные инстанции.

В промежутки, необходимые для того, чтобы на каждый, предложенный мною по-английски, вопрос я мог получить ответ по-английски же, я внимательно оглядывал Николая Шапковского. Конечно, он очень стар на вид, но, глядя на него, не замечаешь тех признаков упадка, которые производят такое тяжелое впечатление при взгляде на глубоких стариков. У него нет того чудовищно сморщенного лица, красных, налитых кровью век, слюноточивого рта и высохшей кожи, которые характерны для большинства людей, переваливших за предел человеческого возраста. У него не так много морщин, очень ясный взгляд, очень живые движения.

Он не чувствует никакой старческой немощи, не носит очков, и у него сохранился даже один зуб. Он только слегка жалуется, что за последние годы становится туг на одно ухо. Но это едва чувствуется. Организм его — этому охотно веришь — необычайно закален. По его словам, он не знает, что значит болеть, и всего лет сорок назад был «крепок и вынослив, как горы», и таскал на спине тяжести, под которыми свалился бы двадцатипятилетний молодей. Еще недавно, когда ему было сто двадцать лет, он купался зимою в реке, на что не решался никто из молодежи в Латы. Он пил вино, много ел. Теперь он находит, что очень сдал в этом отношении. Однако ни вина, ни даже водки не избегает.

Понимает ли он, знает ли, что побил сенсационный мировой рекорд? — Повидимому, да. В самом деле, он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь был более стар, чем он в настоящее время, и ему пришлось видеть, как постепенно, один за другим умирали все окружающие его. Он так привык к смене годов, что ему кажется, будто ему около двухсот лет. Но он не придает чрезмерного значения этому превосходству своему над другими людьми. Я указываю ему на его единственного конкурента в далеком прошлом, на Томаса Парра, но тут же прибавляю, чтобы не оспаривать его первенства, что это случай почти легендарный, Он не знал об этом, и это его заинтересовало. Он говорит:

— Почему я дожил до такой старости, не знаю. Время проходит, а я остаюсь.

Он умолкает и тихо улыбается. Улыбка у него ясная и спокойная. Потом он смеется и жестами поясняет что-то.

Мы возвращаемся к основному вопросу, интересующему всех: чем, каким режимом объясняет он свое исключительное долголетие? — Местностью, конечно: горы плодят столетних стариков, подобно тому, как на горах растут высокие дубы. Никакого особенного режима он не придерживается. Ест он все, что приходится есть всем беззубым. Он повторяет, что в былое время ел много, а теперь ест умеренно.

Какое самое раннее воспоминание его? — Он помнит, как двенадцатилетним мальчиком был пастухом в горах и принимал участие в набеге на соседнюю деревню. Ненависть, родовая месть, нападения — в этом отношении былую Абхазию можно приравнять к Корсике и Сицилии. Это происходило, конечно, задолго до русского владычества. Он отчетливо помнит схватки, бой и последовавший затем увоз добычи живой и мертвой. В двенадцать лет Николай был уже высок и крепок, как мужчина, и делал все, что и взрослые.

Женат он был три раза. Первая жена покинула его, когда у них уже было несколько детей, и ушла с целой партией эмигрантов в Турцию. Вторая жена его умерла. У него было от нее трое детей — один сын и две дочери, которые умерли в глубокой старости и сами имели детей. Эти внуки Николая живут теперь в Абхазии, в Кадорском уезде, по ту сторону реки. У одного из них — сын сорока лет, который приходится правнуком моему собеседнику.

Третья жена его, Авина, находится тут же, среди нас. Ей восемьдесят один год, и у нее пять детей от него: четыре сына и одна дочь. Вот сын сорока двух лет и дочь двадцати шести.

Конечно, хотелось бы, чтобы человек, проживший почти полтора века, был свидетелем каких-нибудь чрезвычайных событий, современником которых он был, чтобы он видел кого-нибудь из замечательных людей, живших в одно время с ним. Я знавал столетнего старика, который мальчиком близко видел Наполеона и подробно рассказывал, какое впечатление произвел на него тот, когда шел навстречу ему по одной из аллей Мальмезона. В Советском Союзе я встречал стариков, которые рассказывали о потрясающих исторических событиях.

Однако Николай Шапковский, старейший из людей, не может вспомнить ни о чем подобном. Он драматичен сам по себе. Он никогда не покидал Абхазии; изредка бывал он в Карачае и не видел ни одного большого города, кроме Сухума. Он, конечно, не сохранился бы до таких лет, если бы блуждал по белу свету. И он помнит только местные события, например: карательные экспедиции в соседние деревни и возвращение домой с похищенными женщинами и скотом. Он помнит также, что видел, как турки строили казармы в окрестностях Латы. На другой день я осматривал их. Это длинное здание с толстыми, разрушенными, поросшими деревьями стенами имеет вид настоящих старинных развалин, и нет никакого сомнения, что разрушаться оно начало по меньшей мере сто лет назад.

Он рассказывает, что во времена его молодости около деревни Латы не было ни деревьев, ни лесов, и что ему приходилось три дня итти до Карачая, чтобы найти тень. Это верно, так это и было много лет назад. Теперь вся эта местность покрыта густым лесом, изобилующим высокими старыми деревьями.

Он припоминает время, когда все побережье вплоть до Хосты (около Сочи) и вся Сванетия были абхазскими; население тогда было очень густое. Это правда: границы Абхазии за последний исторический период сузились, и население, достигавшее двухсот тысяч человек, в настоящее время не превышает семидесяти тысяч.

Я спросил у него, говорит ли он по-русски. Он ответил:

— Нет. Раньше я говорил по-русски, а теперь забыл.

Игнату пришло в голову стать против него и задать ему вопрос по-русски, и он тотчас же ответил по-русски. Это обстоятельство поразило меня. Много воспоминаний можно было бы вызвать у него, если прожить некоторое время вместе с этим стариком и пытаться методически воскрешать то, что еще осталось в глубине его памяти.

Знает ли он, что в стране его установлен новый режим? Да, он знает это. На вопрос, какого он мнения об этом режиме, он ответил, что советское правительство ему нравится. Он обладает некоторым имуществом — у него есть домик, есть корова. Живет он на иждивении сына. Кроме того, он получает пенсию в пятнадцать рублей в месяц. Я позволил себе по возвращении попросить товарищей, возглавляющих Абхазскую республику, немного увеличить эту пенсию.

После долгой беседы мы обменялись горячими приветствиями — старик пытался поцеловать мою руку, а я обнял его с той предосторожностью, которой требовала его почтенная и драгоценная особа. Затем я вернулся в Сухум, где стал собирать точные сведения о действительном возрасте Николая Шапковского.

Никаких документов у старика нет. В его пенсионной книжке, которую я видел в отделе социального обеспечения, указан его возраст: сто сорок лет, но не упоминается ни о каком официальном документе. Против этого как будто сверхъестественного возраста говорят: крепкий и здоровый вид старика, возраст трех последних его детей и, наконец, противоречивые сведения, полученные на месте, относительно действительного числа прожитых им лет.

Однако на два первых возражения можно ответить ссылкой на исключительную жизнеспособность и силу старика. Что же касается противоречий людской молвы, вполне понятных, когда речь идет о таких цифрах, то надо сказать, что самые упорные скептики, самые отчаянные спорщики признавали, что старику из Латы не меньше ста двадцати лет.

Несомненно, это изумительно старый человек. Точные свидетельства других стариков, которые всегда знали его как человека очень пожилого, убедили меня в том, что общепринятая цифра в сто сорок лет близка к истине. Впрочем, есть способы проверить это. Я сам за недостатком времени не в состоянии был выяснить этот вопрос с бесспорной точностью методическими расспросами старика, его родных, близких, соседей, собиранием воспоминаний, изучением его потомства и родни и просмотром архивов и документов. И я обратился к Научному обществу Абхазии с просьбой произвести это исследование. Надеюсь, что оно предпримет эту работу, которая представляет интерес национальный, научный и даже социальный. И я уверен, что это научное учреждение установит точную дату начала самого долгого пути, который когда-либо приходилось совершать человеку на земле.