Встречи с песней

«ШКОЛЬНЫЙ ВАЛЬС»

Каждый раз, когда я слышу «Школьный вальс» Дунаевского, мне неизменно вспоминается один далекий предвесенний вечер.

...Вечер полон звезд. Их таинственный свет незримо струится на землю, на заснеженные поля, и снег, чудится, в сиреневых сумерках тоже светится. В широких розвальнях я отвожу на станцию к московскому поезду народного артиста, солиста Большого театра, «его величество», как величали мы прославленного певца в нашей писательской коммуне, где за вечерним чаем Вересаев читал ему свои записки о Пушкине, а Новиков-Прибой — отрывки из еще неопубликованного романа «Цусима».

Вороная кобыла Ночка, застоявшаяся в конюшне, резво набирает скорость, радостно выбрасывая в брызгах снега сухие легкие ноги. Но я придерживаю ее, — сразу за поворотом, у школы, дорога накатисто уходит вниз к Москве-реке.

Артист лежит на сене, укутанный по самые брови в меховую шубу. Мы земляки, и разговор у нас ведется о прошедших праздниках, о нашем далеком детстве, о новогодних колядках под окнами украинских хаток, где девчата хором голосисто славили хозяев, желая им всякого добра и здоровья, о народных песнях и гаданиях. И словно в ответ на наши воспоминания в вечерней полумгле весело зазвенели ребячьи голоса. Артист приподнялся на локте, прислушался.

— Что это?

— Сельская школа. Бывшая часовня. Теперь в ней живет учительница. Живет одна. Сын служит на границе.

— Сельская школа? Учительница? Мать солдатская? А не заглянуть ли нам к ней в гости? А ну, повернули к школе!

Ребятня с веселым гомоном, хлопая друг друга сумками и перебрасываясь снежками, разбегалась по домам на лыжах.

— Не опоздать бы к поезду.

Подкатив к школьной калитке и привязав Ночку к забору, мы поднялись на старое, истоптанное крылечко. Из полутемных сеней хорошо был виден пустой класс, низенькие парты, развешанные по стенам портреты писателей. Худенькая седая учительница, принакрыв плечи пуховым платком, открывала окно — проветрить помещение. Она стояла к нам спиной. И хотя дверь была отворена, артист деликатно постучался.

— Разрешите?

В неярком полусвете керосиновой лампы, висевшей под потолком, учительница выглядела старше своих лет. Она с молчаливым и тревожным недоумением всматривалась в наши лица. Мой спутник снял с головы меховую шапку.

— Простите нас за этот визит без приглашения! Дело в том, что когда-то и я учился вот в такой же сельской школе. Захотелось взглянуть, вспомнить... Боже, как знакомы мне все эти запахи! Сколько воспоминаний сразу нахлынуло в душу! О босоногое наше детство!..

Так началось наше знакомство со школой. Мы оглядели класс, сени, у полупогасшей печки лежали кучей сваленные березовые дрова, артист подбросил в раскрытую дверцу несколько поленьев, вспыхнуло легкое фиолетовое пламешко и осветило снизу доброе лицо учительницы, ее усталые глаза. Но в них светилось любопытство.

Она показала нам свою чистенькую девичью светелку: на столике с вышитой скатертью лежали стопкой ученические тетради. На стенке мы увидели фотографию белокурого мальчика в военной форме, он был снят на фоне развернутого знамени. А на гвозде висела гитара с большим белым бантом. Увидев гитару, артист оживился:

— Родная душа! Оказывается, вы тоже любите музыку! Можно?

И не ожидая ответа, он снял с гвоздя гитару и стал ее настраивать.

— Правда, здесь у нас несколько тесновато...

И мы перешли в класс. Закрыв окно, гость без всякого объявления, как бы пробуя голос, тихо и проникновенно запел под гитару:

Невозможно даже передать, как была поражена старая учительница! Охваченный каким-то неистовым вдохновением, артист сначала пел тихо и вкрадчиво, потом голос его соловьино взмыл, казалось, под самое поднебесье, он звучал чисто и хрустально, как у влюбленного юноши. О чем могла думать учительница, что предполагать? Какой добрый волшебник устроил ей праздник, нежданно прислал такого удивительного гостя? В те далекие годы в таких глухих местах еще не было ни радио, ни кино, ни телевидения, можно вообразить, как она была восхищена, изумлена. Ее безмолвный восторг окрылял, звал певца в какие-то дали, в надзвездные края, и он пел, очарованный необычностью всей этой обстановки: перед ним была единственная слушательница. Одна.

Видимо, артисту всегда необходима взволнованность чужого сердца, отзвук в чьей-то душе, близкой и родной; это был миг перевоплощения в дивный мир музыки, в звук, свет, в бесконечность... Возможно, при всей своей шумной и могучей славе ему как раз и недоставало в жизни вот этой простой человеческой задушевности, безмолвной благодарности чистого сердца. Не знаю. Но когда слушаешь такое пение, хочется стать лучше, чище, добрее.

Присев на низенькую парту и молитвенно сложив на груди ладони, учительница с каким-то детским изумлением слушала певца, потрясенная, онемев от восторга. А он пел романсы и арии под гитару и без гитары, пел песни русские и украинские, пел самозабвенно, полуобернувшись к заснеженным окнам, не останавливаясь и боясь, чтобы не ушло, не исчезло это трепетное общение душ, это редчайшее ощущение заоблачного полета. Так по крайней мере все это виделось и представлялось мне...

Никогда потом не приходилось мне ни видеть, ни слышать ни одного артиста, ни одного певца в таком возвышенном, поэтическом вдохновении!

Около двух часов продолжался этот удивительный концерт, данный знаменитым артистом перед простой сельской учительницей. Напоследок мы спели ей вдвоем шуточную украинскую колядку и уехали, так и не объявившись.

... Много лет прошло с той поры, с того памятного вечера. Ныне в тех местах построены дома писателей, артистов, композиторов, возведены санатории, пролегли бетонные шоссе. Но школа стоит на том же месте, недалеко от придорожного оврага.

И вот однажды в сумерках, прогуливаясь с композитором Исааком Осиповичем Дунаевским и проходя мимо старой школы, я вспомнил тот далекий вечер и ту встречу со старой учительницей. Дунаевский с большим и глубоким вниманием выслушал мой рассказ и поинтересовался: жива ли та учительница и кто теперь преподает в школе?

— Не знаю, вряд ли. Ей уже и тогда было немало. После в школе учительствовал ее сын. Его расстреляли немцы.

— Расстреляли учителя? За что?

— Будто бы за связь с партизанами. Вывели из школы и вон там невдалеке, на опушке рощи и расстреляли.

Дунаевский даже побледнел, заволновался, закурил, стал жадно и глубоко затягиваться папиросным дымом.

— А можно пройти к тому месту?

По узкой снежной тропочке мы гуськом прошли по косогору, поднялись к опушке сосновой рощи и остановились у деревянной оградки, за которой возвышался небольшой, сложенный из кирпича самодельный памятник, повязанный выцветшим от непогоды пионерским галстуком. На холмике лежали засохшие цветы и свежая сосновая веточка. Вокруг стояла безмолвная тишина, лишь слабый ветерок с прибойным шуршанием изредка пролетал по вершинам старых задумчивых сосен.

Композитор долго курил у оградки, думая о чем-то своем, неведомом и глубоком. Потом вынул из кармана карандаш и стал что-то быстро чертить на папиросном коробке: по характерным движениям карандаша нетрудно было догадаться — это были ноты. Дунаевский бегло записал какую-то музыкальную фразу. И тут же пояснил:

— Кажется, Мюссе сказал, что одно слово, записанное вовремя, дороже вороха позднейших воспоминаний! Это будет вальс. Мой новый вальс. А стихи у меня уже есть. Их написал Михаил Матусовский.

Так родилась мелодия «Школьного вальса», посвященного старой учительнице.

Когда я слышу теперь «Школьный вальс», мне видится тихий предвесенний вечер. Сельская школа. За синими окнами задумчивый лес. Луна. В ее зыбком свете неясно угадывается уходящая под гору снежная дорога с раскатанными леденцовыми следами санных полозьев. У школьной калитки привязанная лошадь, на ее спине тусклый отсвет луны, похожий на старинный посеребренный чепрак. И на фоне оснеженного окна, под лампой — прославленный певец, выступающий со своим сольным концертом перед одинокой учительницей сельской школы...