Встречный огонь

1

Была половина июня — время ландышей, кукушечьих песен и самых коротких ночей.

К этой поре Еравнинская степь покрывалась уже высокой травой, и ветер гнал по ней шелковистые волны. Пастухам не надо было раздумывать, где пасти колхозное стадо, в эту пору от улуса Ганги до самых дальних сопок зеленели разнотравьем луга.

Но теперь все было по-иному. Не успел расцвести ландыш, как белые чашечки его подернулись ржавчиной и опали. Голос кукушки слышался все больше в сумерках да по ночам. Сухое лето. Жаркое лето. Из голубого, чаще даже синего, небо превратилось в белесое. Жалобно стонали перепела у дороги. Солнце, как медная тарелка, раскаленная на огне, стало красным. От него и земля затвердела, и травы поникли — нет им роста.

Над Еравнинской степью плывет и плывет зыбкое марево. Где-то в хребтах горят леса. Сквозь дым едва различимые издали огненные змейки ползут по горным вершинам Чесаны. Они далеко. И все же страшно подумать — пал…

Старики поговаривали между собой, что не мешало бы подняться на сопку Хулэрэгту, отслужить молебен… Но как это сделать, если лама[1] Донир уехал куда-то в таежный улус? Может быть, он молится там? Может, он стучит в бубен и под звон медных колокольчиков просит бога послать и а землю обильный дождик? И еще говорили они, что дедушка Володи Дамбаева раньше тоже знал священное слово: без него не проходило ни одно богослужение. Но теперь он все позабыл. С тех пор как внук его окончил институт и приехал в Гангу работать, никто не видел, чтобы старый Гатаб молился.

С опаской поглядывая на дальние горы, старики вздыхали:

— Плохо будет, если пожар сюда перекинется.

— Беда ведь прямо, как опасно…

Со вчерашнего дня повисла над сопками грива дыма. Там все летал и летал самолет: слышно было по звуку. Потом перед закатом солнца он стал кружиться над самым улусом, да так низко кружился и с таким шумом, что люди не смогли усидеть в избах и вышли на улицу. Летчик, как видно, искал с высоты дом лесничего Бальжинимы. Да разве он мог разглядеть на лету, пусть даже в бинокль, опознавательный знак? Выведенный известкой на крыше дома, знак этот с прошлого года не подновляли. Наверное, летчик рассердился, потому что он вдруг накренил свой самолет и сбросил вниз много-много белых листков бумаги. Листки, как чайки Еравнинских озер, закувыркались в воздухе.

— Ой! Смотрите! — кричали ребятишки, опрометью кинувшись на край улуса.

Со свистом обгоняя друг друга, смуглотелые и голенастые, они раньше всех увидели на листках тревожный призыв лесной охраны: «Граждане! Берегите лес и хлебные поля!», «Дети! Не играйте с огнем!»…

— Это нам! Это нам!

— Летчик меня заметил.

— А вот и не тебя…

— Нет, меня! Я ему помахал…

Самолет давно исчез, а ребята все еще носились по полю, перебегая от одной бумажки к другой. Уже стемнело. Тут и там, у ворот на улице и около правления колхоза стайками собирались люди. Смотрели в сторону сопок Чесаны, по которым, извиваясь, ползли огненные змейки. Пожар был далеко, но оттуда, где горела тайга, ветром наносило запах дыма.

Беззубый старик, сидевший на завалинке в теплом малахае и унтах, пересказывал соседу новость.

— Вот и прилетела железная птица, ты слыхал? И рассыпала белые перья. К чему бы это?

Глуховатый сосед кивал головой и поддакивал:

— Что-то такое будет… Что-то будет…

А женщины, стоявшие рядом, смеялись.

На рассвете к дому председателя колхоза подъехал всадник. Тот, кто проснулся от цокота конских копыт и выглянул из окна, сразу же узнал в нем Бальжиниму. С такими длинными и тонкими ногами, как у лесничего, пожалуй, не найти человека во всем районе, настоящий Дон-Кихот… Когда сидит на коне, его ноги чуть не до самой земли свисают.

Бальжинима спешился у ворот. Не привязывая своего пегого коня, отворил знакомую калитку. «Небось спит еще, нежится с молодой женой», — подумал он о председателе, взбегая на крыльцо, и тут же яростно застучал кулаком в дверь. В доме зашевелились. Из открытого окошка, на котором во всю раму белела натянутая марля, донесся приглушенный говор, потом кто-то, шлепая по полу босыми ногами, подошел к двери. Наконец звякнула щеколда. Хозяин, не спрашивая, распахнул дверь и, увидев перед собой лесничего, сказал:

— А… это ты, Бальжинима? Рановато… Случилось что-нибудь? Проходи давай. — Голос у него был хриплый спросонья.

Но Бальжинима не собирался переступать через порог.

— Дело такое, Банзар Бимбаевич, выйдите на минутку сюда. Надо срочно принимать меры. Огонь надвигается… — Он выпалил это скороговоркой и потянул председателя на крыльцо. Тот в одних трусах да в майке сошел с порога, тяжко проминая босыми ногами половицы в сенях.

— Ну, что там? Где? — нетерпеливо спросил председатель.

Лесничий усмехнулся: видно, с неохотой оставил председатель в постели свою Дариму.

— Смотрите, во-он куда огонь перебрасывается.

Бальжинима вытянул свою длинную руку в сторону сопок Чесаны, подножия которых время от времени освещались красными вспышками.

— Да-да, вижу. Скверное дело… — проговорил озабоченно председатель, втягивая теплый воздух, пахнувший гарью. Он круто вскинул голову и взъерошил свои густые волосы: — Ты у парторга был?

— Нет, Банзар Бимбаевич, не был. Сразу к вам.

С минуту они стояли молча. Потом председатель сказал:

— Вот что… Не будем терять время, поезжай к парторгу. Бригадиров тоже разбуди. Соберемся в правлении. Я сейчас приду…

Спускаясь с крыльца, Бальжинима услышал недовольный голос Даримы, но не разобрал, о чем она говорила. «Ишь ты, — подумал он, — давно ли командовала отарой, до света вставала на работу, а теперь нежится в постели. Как же? Стала женой председателя… Эх, Дарима, Дарима… Ничего ты не знаешь. Ведь Балбар приехал вчера…»

Бальжинима легко занес ногу в низко опущенное стремя, взгромоздился на своего пегого коня и поскакал по улице. Светало. Петухи уже горланили в каждом дворе.

2

Балбар приехал, никого не известив. Зачем сообщать о своем приезде? Если бы вернулся домой после долгих лет учения или из армии. А то… Незачем было поднимать шум. Он ведь знал, что земляки все равно не зайдут поздравить его с приездом. Разве лишь ненароком кто-нибудь откроет дверь в избу его матери Шарухи, увидит Балбара и скажет с улыбочкой: «Приехал?» А сам начнет прикидывать в уме: «Исправился или стал еще хуже?» Нет уж, кого проводили без почестей, того не встретят с бараньей головой[2] на блюде…

Так он размышлял, когда ехал еще в поезде. Потом на станции вышел из вагона, побродил у вокзала, но не стал садиться в переполненный автобус. Решил, что лучше добираться до улуса Ганги с попутной машиной. «Проголосовал» на перекрестке удачно, с первого раза повезло, и как только шофер остановил перед ним свой новенький МАЗ, он с кошачьей ловкостью запрыгнул в кузов. Сидел, прижавшись к широкой кабине. Сосны бежали по сторонам, косматые, с рыжими подпалинами. Там, откуда возвращался Балбар, не было сосен, он их давно не видел. И вообще там многого не было. Но думать об этом не хотелось.

У дорожных пикетов он невольно настораживался при виде милиционера, даже лицо прятал, как будто все еще был виноват перед кем-то, но, спохватившись, гордо вытягивал шею. Смотрел, как дробилось в обмелевших озерах солнце, как оно тускло поблескивало на пляшущих кустиках таволги, на сизой траве. Потом исчезло где-то за дымными сопками. Оттуда след его долго тянулся по краю неба. И все это было как во сне. Балбар с трудом сознавал, что приближается к дому.

Когда у поворота на Гангу водитель по его сигналу остановил машину, Балбар спрыгнул на землю и услышал лягушачий хор из болота. Уже надвигались сумерки. «Вот и все. Приехал», — сказал он себе, увидев знакомую дорогу, по которой прежде часто гонял верхом, громким пением оповещая улусных девчат о своем приближении. Теперь ему хотелось прийти домой никем не замеченным, и он был доволен, что приехал в такую пору.

Машина умчалась дальше по тракту, а Балбар, вскинув на плечи легкую котомку, в которой у него, кроме пары белья да бритвы с мыльницей, завернутых в полотенце, ничего не было, зашагал по направлению к улусу.

Шел он сначала бойко, напевая что-то, потом стал прислушиваться: со стороны берегового леса до него долетел голос кукушки. Балбар удивился ему, немного постоял, вдыхая полной грудью степной воздух, послушал и медленно двинулся дальше.

Он не спешил. Иной раз нарочно сворачивал на тропу, протоптанную вдоль кювета, чтобы опять потом выйти на дорогу. Но как Балбар ни удерживал себя, стараясь растянуть время, как ни медлил в пути, ноги сами приближали его к улусу.

Вот и Ганга… С бьющимся сердцем Балбар оглядел первые с краю избы. Кое-где уже светились огни, хотя еще не успело стемнеть. Острый запах кизячного дыма приятно щекотал ноздри. Слышалось блеяние овец во дворах, где-то мычал теленок. Заливистый лай собак заставил Балбара улыбнуться: как давно он не слышал звуков родного улуса. Неожиданно для себя он снял фуражку, да так и пошел, оставив открытой голову с коротким ежиком еще не отросших волос.

«Что-то ждет меня дома», — то радостно, убыстряя шаги, то тревожно, приостанавливаясь, думал он, сворачивая в переулок. По переулку навстречу шел человек. Можно было еще спрятаться за изгородь, но Балбар не рассчитал и столкнулся с человеком лицом к лицу. Они узнали друг друга сразу.

— Балбар? Ты?

— Как будто я, Володя.

— Здравствуй! — Он сильно стиснул руку Балбара.

«Ого, — подумал Балбар не без зависти, — силен», — и оглядел его коренастую, раздавшуюся в плечах фигуру.

— Отпустили тебя? — спросил Володя.

— Конечно. Если бы сбежал, то здесь бы, наверно, не появился. — Балбар надел фуражку. — Ну, а ты? Закончил свой институт?

— Закончил. А как же? Второй год работаю.

— Где?

— Здесь, в колхозе.

— А-а…

Володя торопился, должно быть, шел куда-то по делу, и у Балбара отпало желание продолжать разговор.

«Зазнался ты, друг моего детства. Видать, что зазнался, — раздраженно думал о нем Балбар, когда каждый из них пошел своей дорогой. — А ведь клятву давали дружить вечно… Даже поговорить не счел нужным. Разве это друг? Да, на земле нет ничего вечного», — заключил про себя Балбар.

К дому он подошел тихо. Вот она, маленькая покосившаяся избенка. Глядит на дорогу единственным глазом: из квадратного оконца льется под ноги свет.

«Ждешь ли ты меня, мама? Слышишь ли мои шаги? — Балбар перелез через упавшие жерди там, где раньше была калитка. Ему вдруг вспомнилось, как в позапрошлом году мать силилась сдержать рыдания в зале суда. Словно прощалась с ним навеки. — Мамочка, милая! Ты же всегда говорила, что большой палец может прижаться лишь к своей ладони, а человек — к родному очагу».

Он взялся за ручку двери, потянул ее к себе, дверь лениво скрипнула и открылась.

Шарухи, сидевшая на корточках у печки, даже головы не подняла. Она раздувала огонь и подумала, наверно, что пришел кто-то из соседей. Мало ли когда им вздумается прийти к ней, идут по делу и просто так.

Балбар от волнения прижал в дверях ногу, чуть не запнулся и, чтобы не испугать своим внезапным появлением мать, тихо проговорил:

— Мэндээ!..[3]

Услышав голос, который она различила бы среди тысячи других, Шарухи вздрогнула и не по-старушечьи резво вскочила на ноги. В растерянности, не зная, померещилось ей, или Балбар на самом деле явился, она шагнула к нему:

— Сыночек…

Балбар обнял ее, чувствуя себя сильным перед матерью и оттого еще больше виноватым перед ней. Он погладил ее по голове, отвел за ухо свисавшую над щекой седую прядь:

— Ну, не надо, мама… Не плачьте. Я же вернулся… Как жили тут без меня?

Шарухи поспешно вытерла слезы.

— Говорят, от радости даже старые вороны рыдают, — заговорила она с улыбкой. — Как я жила? Да я-то хорошо жила. Что со мной сделается в родном улусе? А ты вот… Как тебе пришлось? Два года!..

Она пристально посмотрела на сына и вдруг заметила, как сузились его глаза.

— А, не будем об этом… — Балбар махнул рукой и поморщился.

— Верно, верно, сынок. Не будем. Тебе надо отдохнуть с дороги. Устал ведь.

Шарухи засуетилась: от стола к печке, от печки к столу — забегала, гремя посудой, уронила тарелку, смеясь, подобрала с пола брызнувшие в разные стороны осколки.

Балбар тем временем умывался, шумно фыркал, разбрызгивая воду. Потом надел чистую рубаху и стал ходить по избе, а мать украдкой следила за ним счастливыми глазами.

Он — единственный сын у нее. Вырос без отца — так уж получилось: в молодости Шарухи была не хуже других девушек: в карман за словом не лезла и работу всякую делать умела, хотя в доме у них был достаток. Но женихов от себя отпугивала — то ли крутым нравом своим, то ли капризами. В улусе про нее даже частушку сложили:

Кто был отцом Балбара? В каждом улусе есть женщины, которые в один миг могут разгадать любую тайну и тут же сделать ее достоянием многих. Но тайна Шарухи осталась неразгаданной. Ни в Ганге, ни в соседних улусах нет человека, на которого был бы похож Балбар. Люди помнят, как Шарухи полгода провела на лесозаготовках. Оттуда она приехала неузнаваемой. Там, как видно, улыбнулось ей короткое счастье. И вот родился у нее сын. Он вырос красивым, Балбар. Из-за него ссорились между собой девушки, пока не пришла беда…

Скоро стол был уставлен едой. Мать и сын уселись друг против друга. Балбар накинулся на сушеный творог — айрхан и жадно, с хрустом жевал его.

— Что это я? — Шарухи вдруг соскочила с табуретки и кинулась открывать большой сундук, занимавший чуть ли не полстены, достала оттуда бутылку водки и поставила перед сыном: — Вот! — Потом вынула из настенного резного шкафчика стаканы, приговаривая: — Грешно не вспомнить о боге, когда сын вернулся живой и невредимый. Выпьем…

Балбар открыл бутылку кончиком ножа и налил себе и матери.

— Ладно. За мой приезд и за ваше здоровье, мама. — Они чокнулись и, не глядя друг на друга, выпили: мать — пригибаясь к столу, сын — запрокидывая голову. Балбар осушил все до дна, даже воздух хмельной вдохнул из пустого стакана с последней капелькой, сморщился и понюхал кусочек хлеба…

— Закусывай, ешь, сынок…

Балбар кивнул.

Она тоже допила свою водку и крякнула.

— Да ты ешь, ешь, сынок… У тебя всегда был хороший аппетит. И в детстве, помню, ты любил айрхан. Бывало, поставлю я сушить его на крышу, солнце еще высоко, глядишь, а айрхан уже кто-то ополовинил. Ну, думаю, это воробьи клюют. Сделала чучело. Только зря старалась. Один раз выхожу из дому, вижу: сыночек мой на крыше сидит, лакомится. Вот так воробей, думаю… — беззвучно похихикав, Шарухи вдруг встала. Подойдя к сыну, она обняла его и неловко прижалась губами к его щеке.

Балбар мягко отстранил ее руки и, когда она уселась на прежнее место, спросил отчужденно:

— Значит, я воровал?

— Да нет же… нет, — пугаясь его сурового взгляда, заторопилась мать. — Ты был просто находчивым и толковым. Как это… Маленький да удаленький. Все понимал, где свое и где чужое. Люди говорили, что из тебя хороший хозяин выйдет. Помнишь, как ты насобирал целую кучу бабок, а?..

— Помню… — сказал Балбар. — Одну продавал за пять копеек. А отлитую свинцом за двадцать копеек. Наутро сам же их выигрывал. И снова продавал… Да, есть что вспомнить, — с ядовитой усмешкой заключил он, давая этим понять, что не стоит ворошить прошлое. — Дров хватало? — спросил он неожиданно.

— Хватало. В прошлом году Володя Дамбаев привез мне целый воз. А тимуры пилили да кололи.

— Кто, кто?

— Ученики, кто же? Я им конфеты давала — не берут. Они себя тимурами называют…

«Тимуровцы»… Володя Дамбаев, оказывается, заботился о его матери? Балбар хотел спросить еще о чем-то, приподнял голову, но слова застыли у него в горле, Шарухи подождала немного и заговорила снова:

— Володя работает бригадиром. Говорят, хороший работник, деловой… А Дарима, слыхал небось, вышла замуж…

Мать украдкой взглянула на сына: как-то примет он эту весть? Но Балбар промолчал, и она, радуясь его спокойствию, продолжала:

— Порядочная женщина разве пойдет за такого? Он же старше ее на двадцать лет!.. В старину еще куда ни шло. А сейчас. После того как тебя увезли, отец Володи Дамбаева все хвастался, что Дарима будет его снохой. Я, говорит, клуб колхозный попрошу для свадьбы своего сына. Десять баранов зарежу… Эх-ха-ха… — Шарухи вздохнула. — До небес поднимал он Дариму языком-то. Хвалился, род у них, у бодонгутцев, сильный да славный. Но эта ведьма от Володи отвернулась. С председателем спуталась. Надо же, самого Банзара окрутила. Видал ты такую? — Шарухи взглянула на сына и испугалась: Балбар, уткнувшись глазами в стол, сидел неподвижно, только лицо у него перекосилось.

Мать поспешила переменить разговор:

— Ай, да ну их всех… Вот недавно у нас в колхозе…

Но Балбар уже не слышал ее.

— Эх, Дарима, Дарима… Ну и ну… — Он сжал кулаки до белизны суставов. — Когда же она вышла замуж?

Шарухи как можно равнодушнее сказала:

— Да, кажется, в прошлую осень. — Сердце Шарухи ворохнулось от жалости к сыну, когда увидела, как Балбар протянул руку за бутылкой.

— Допьем, что ли?

Мать не возразила. Если Балбар рассердится, трудно будет с ним сладить. Пусть выпьет. Может, забудется, разговорится.

Шарухи молча подставила свой стакан. Они снова чокнулись, понемножку отлили в жертву богу: мать — от чистого сердца, сын — ради обычая.

— Эх, красота… Будто солнце в груди взошло! — воскликнул Балбар.

— Ты закусывай как следует, — уговаривала мать, видя, что он пьянеет.

Шарухи подала ему на своей вилке кусок мяса, как это делала, когда сын ее был маленьким. Балбар горестно усмехнулся, отодвинул в сторону ее руку вместе с куском мяса и, подыскивая слова, от которых ему стало бы легче, сказал:

— Если бы я ушел в армию, вернулся бы уже нынче осенью. Но ведь из-за вас я остался дома. Вы упросили… — Он укоризненно поглядел на мать. — Все мои несчастья — от ваших добрых рук и от вашего боязливого сердца. Да, да! Не смотрите на меня так. Раньше я этого не понимал, а сейчас…

— Сыночек, что это ты? — перебивая сына, заговорила Шарухи. — Я же тебе плохого не делала… Не обижай меня. Ведь страшное ты позади оставил. Счастье придет к тебе. Лишь бы сам был живой и здоровый… — Шарухи всхлипнула.

— Ладно, мама, сядьте, — сказал Балбар, обезоруженный ее слезами. — Простите меня.

— Ох и пьяна же я, голова кружится, как бы похмеляться не пришлось. — Смахивая слезы с морщинистых щек, она старалась развеселить Балбара, отвлечь его от горьких мыслей: — Тут, сынок, Бутид-Ханда тебя ждет…

Балбар молчал, уставив свой взгляд на тарелки с едой. Внутри у него стало пусто. Надежда, с которой он жил, погасла, словно последняя головешка в пепле костра. Балбару казалось, что Дарима всегда будет любить только его… Что же делать?.. Говорят, любовь приходит только один раз. Значит, не найдется в целом свете для Балбара другой женщины. Бутид-Ханда?.. Если бы сердцу можно было приказывать. Все это пустые думы. Эх, Дарима… Балбар затряс головой, как баран, потерявший дорогу.

— Что-нибудь есть еще? Достаньте, мама. Хочется выпить.

— Хватит, сынок. Так можно совсем опьянеть… — Шарухи с беспокойством следила за сыном.

— Кто в магазине продавцом сейчас? Все еще жена Бальжинимы? — настойчиво спросил Балбар.

— Ну и что? Не побежишь же к ней? Ночь ведь, — сказала Шарухи, поднимаясь. — Сейчас посмотрю, может осталось там…

Она пошарила в сундуке и вынула оттуда четвертинку водки:

— Вот, больше нету. Выпей, если тебе невмоготу, и ложись спать, сынок.

Шарухи вздохнула, увидев, как обрадовался Балбар.

Ровно в двенадцать часов лампочка, висевшая над столом, трижды мигнула и погасла. Шарухи в темноте стала стелить. Балбар все еще сидел за столом, только придвинулся ближе к окну. На улице было тихо, даже собаки молчали.

— Что это там? — всматриваясь в темноту, удивился Балбар. — В глазах моих огонь или это лес пылает?

Шарухи метнулась к окну и через плечо Балбара увидела, как огненные языки пламени лижут черный край неба.

— Боги святые! Пожар надвигается!.. Сгорят наши бревна. Избу-то новую из чего будем строить?..

Балбар не проронил ни слова. Ему казалось, что все самое дорогое у него уже сгорело…

3

Тревожная весть о пожаре подняла на ноги всех улусников. Парторг Евсей Данилович Климов, держа в поводу лошадь, отдавал Володе Дамбаеву последние указания. Говорил, перемежая русскую речь с бурятской:

— Обойди, тала[4], каждый дом. Пусть все соберутся. Банзар Бимбаевич уже в гурты ускакал. А я пойду на фермы.

— Хорошо. Поезжайте. Людей соберем… — сказал Володя.

В дом председателя колхоза Володя зашел не постучавшись.

Дарима вышла ему навстречу с полотенцем в руках: мыла посуду. На столе лежала раскрытая книга. Дарима, видно, прибирала и читала одновременно. На ней был светлый халат с волнистым зеленым узором.

Володя поздоровался и шагнул к открытой печи, чтобы достать огня. Присев на корточки, прикурил от горящего уголька.

— Что-то давно не видно тебя, Дарима, на комсомольских собраниях, — сказал он, поднимаясь и шумно выдыхая дым. — Почему не ходишь?

— Так ведь домашним хозяйкам не обязательно ходить, я думаю. Некогда мне… — Она улыбнулась, на щеках у нее запрыгали круглые веселые ямочки, а глаза блеснули лукавством: — Пусть уж Бутид-Ханда активничает, ей все равно деваться некуда.

Володя курил, прислонившись к дверному косяку, и, нахмурившись, смотрел на Дариму: как все же она переменилась…

— А почему ты членские взносы не платишь по три месяца? Двадцать копеек не можешь найти, что ли?

— Откуда у меня будут деньги, если я не работаю, — отшутилась Дарима.

— Бедненькая… — проговорил Володя язвительно. — Когда ты была чабанкой, то и без шелкового халата оставалась человеком.

— Ты не очень-то зарывайся, комсорг… С утра, что ли, решил обижать людей? Этому тебя в городе научили?

Володя не стал больше с ней пререкаться, а сказал, что комсомольцы сегодня пойдут тушить пожар и она, Дарима, тоже должна идти вместе со всеми. Услышав это, Дарима отвернулась и захлопнула книгу.

— Домашняя хозяйка — это твое призвание, да? — насмешливо спросил Володя.

Она не ответила.

— Ну, так ты пойдешь с нами? Если нет, можем обойтись и без супруги председателя. — Последние слова Володя произнес с нажимом.

Дарима покраснела и обернулась к нему:

— Я и без твоего приглашения пошла бы. И взносы уплачу, не беспокойся.

Володя хмыкнул, показав в улыбке мелкие белые зубы.

— Давно бы так… И нечего злиться. Взнос — это не мои карманные деньги. Это комсомольская касса. Будет очень неудобно, если поставим вопрос на собрании о твоей задолженности. И вообще об отрыве от коллектива. Ну, все… — Володя посмотрел на свои часы и упрекнул себя за то, что он тут задержался. — Приходи к девяти часам в правление… Он уже взялся за ручку двери, как вдруг Дарима остановила его:

— Погоди, Володя, — сказала она просто и стала похожей на прежнюю чабанку Дариму, какой была еще недавно. — Извини, если я взболтнула что-нибудь лишнее. Не обижайся, ладно?.. А взносы я сегодня же уплачу.

— Ладно. — Володя не оглядываясь вышел на улицу.

Куда бы ни заходил бригадир, встревоженные люди встречали его вопросом: смогут ли они преградить дорогу лесному палу? Начались поспешные сборы.

Возвращаясь в правление, Володя увидел во дворе Балбара Шарухи и кивнул ей. В одной руке старуха держала ведро, в другой тряпку, видно, только что подоила корову.

— Ты чего не заходишь, Володя? Твой дружок приехал, Балбар… — сообщила она радостно.

Володя остановился, потом перешагнул через изгородь. Ему стало неловко: ведь он чуть было не прошел мимо избы Шарухи, совсем забыл про Балбара…

— А мы с ним виделись. Встретились вчера в переулке, — сказал Володя. — Ну, как он, проснулся?

— Давно уже. Заходи… — Старушка пропустила гостя вперед. Володя, пригибаясь, чтобы не задеть головой о косяк, вошел в комнату.

За столом сидели Балбар и тракторист Гунгар.

— О, хороший человек всегда является в тот момент, когда о нем вспоминают, — хрипло сказал Гунгар, суетливо уступая Володе место. Он был явно смущен приходом бригадира. Ведь несколько дней Гунгар сидел дома, говорил, болеет… На столе стояла початая бутылка водки.

«Ну конечно, этот Гунгар нигде не прозевает», — с неприязнью подумал Володя. Не обращая внимание на льстивые слова тракториста, он спросил:

— Как отдохнул, Балбар?

— Во, — Балбар выставил большой палец. — Садись с нами, Володя. Я рад, что ты зашел. Честное слово, рад! Давай выпьем за встречу.

— Не время… В другой раз как-нибудь. — Стоя, Володя для порядка стукнул свою рюмку о рюмку Балбара и отставил в сторону. — Извини, не до этого. Сам понимаешь…

Балбар вздохнул:

— Понимаю. Зачем пить с пропащим человеком? — губы его скривились. — Я ведь хотел пойти с вами…

— Я тоже, когда услышал от Бальжинимы, что лесной пал надвигается, решил: поеду! — вставил Гунгар.

Володя пропустил слова тракториста мимо ушей и снова обратился к Балбару:

— Это хорошо, Балбар. Неудобно, конечно, сразу же просить тебя выйти на работу, но у нас очень трудное положение, людей не хватает.

Балбар усмехнулся и отставил свою рюмку:

— Ты, Володя, говоришь как дипломат: «Неудобно, то да се…» Хорошо у тебя получается.

Шарухи взглядом упрашивала Балбара сбавить задиристый тон, но, увидев, что его колкости не задевают бригадира, успокоилась.

— Ладно, ребята, я тороплюсь. До встречи. — Володя направился к двери.

Когда он ушел, Гунгар оживился:

— Вот еще второй Евсей Данилович. Шибко активист. Тот командовал, теперь этот. Напускает на себя гонор. А я посылаю его ко всем чертям! Понял? «До встречи!» Ничего, встретимся! — Гунгар зло прищурил глаза.

— Но, но… Ты брось. А что, на самом деле Володя вместо Евсея Даниловича? Разве того сняли?

— Да нет… Евсей у нас парторг теперь. А этот стал бригадиром. Бри-га-дир! Тьфу!

— Ты-то чего разошелся? Или обидел тебя Володя? — Балбар рассмеялся, глядя на внушительную фигуру тракториста. — Расскажи-ка…

Кто же любит говорить о своем позоре?

Это было недавно. Когда солнце уже готово было скрыться за темными грядами хребтов, к стоянке механизаторов на полной рыси направился всадник. Гунгар только что заглушил мотор и присел на краю поля. Узнав Володю, он зло сплюнул сквозь зубы.

— Появился, гад. Говорили же, что он ускакал к чабанам Ангиртуя.

Сначала Володя вдоль и поперек объехал вспаханное поле и только потом, слегка пришпорив скакуна, направился к Гунгару. Тот сидел возле трактора и делал вид, что смазывает буксы.

— Поработал? — бригадир кнутом показал на поле.

— Слушай, бригадир, сначала поздоровайся. Нечего здесь командовать. Вишь, раскричался. Видал я таких умных начальников, — выпалил Гунгар не оборачиваясь.

Володя, легко соскочив с седла, отпустил лошадь, и та, устало храпнув, начала рвать жухлую прошлогоднюю траву.

— Перепаши. Слышишь? — спокойно потребовал Володя.

— Зачем? — Гунгар, все еще сидя, повернулся к нему.

— Мелкая пахота, глубина борозды всего с вершок. А сколько огрехов, не поле, а тигровая шкура. Скажи-ка, Гунгар, что сделала тебе земля, что ты так поиздевался над ней?

— Ты брось, бригадир. Подумаешь! Еще не такое делается в колхозе…

— Ну вот что, надо перепахать. Весь день ты гонял трактор вхолостую, столько горючего сжег! Не перепашешь — выложишь издержки из собственного кармана.

Володя пошел к своему коню и, уже садясь в седло, предупредил:

— Приеду утром, проверю.

— А что, если не сделаю, драться будешь? — крикнул Гунгар, но Володя уже ускакал, только всклубилась пыль под резвыми ногами лошади.

Гунгар махнул ему вслед рукой, будто прогоняя, и выругался: начальник нашелся, и так сойдет!

Рано утром, когда солнце поднялось только на высоту шеста для аркана, к стоянке механизаторов подкатила машина с людьми. Трактористы уже готовились к работе.

— О, к нам делегация. Милости просим, милости просим, — Гунгар, еще не рассмотрев, кто там в машине, стал комично расшаркиваться и делать приглашающие жесты, вызывая смешки у трактористов.

С кузова спрыгнули несколько молодых ребят. Среди них была учетчица Бутид-Ханда.

— Наш привет комсомолии! — словно лозунг провозгласил Гунгар и вдруг запнулся, увидев, как тяжело, с помощью ребят, слазят с машины старики. Их было около десятка, древних стариков. Гунгар оторопел: из кабины кряхтя вылезал его старый больной отец, всю жизнь с начала образования колхоза проработавший скотником.

— Уважаемые, я хочу, чтобы вы оценили работу тракториста Гунгара Жигжитова, — обратился к старикам Володя и указал на поле: — Эту землю он вспахал вчера. Пойдемте.

У Гунгара заклокотало в груди, и он, еле сдерживая в себе ярость, хрипло спросил:

— Хочешь на посмешище меня выставить, бригадир?

— Я тебя предупреждал, Гунгар. Приезжал с рассветом, а ты храпел вовсю.

Гунгар покуражился бы, уж он бы сказал Володе кое-что. Но сзади ковыляет отец со своей тросточкой из вербы, старейшины села возмущенно шушукаются, да комсомольцы эти с важными лицами… «Черт побери, надо было перебороздить ночью…» Гунгар опасливо поглядывал на отца.

Подойдя к полю, бригадир остановил всех:

— С давних времен поле Шанарты было урожайным, кормило народ. Недаром и называется оно — Плодородное. Смотрите, вот это поле вспахал Гунгар.

— Стой здесь, не смей делать и шагу, негодный, — громко сказал старый Жигжит сыну, увидев, что тот намерился ускользнуть в сторону. Старик заковылял по вспаханному полю, то и дело тяжко наклоняясь, чтобы получше рассмотреть землю. Остальные двинулись следом.

— Ай-яй-яй, это ведь надо так изуродовать землю, — повернулся к Гунгару один из старцев. — Где твоя совесть, сынок?

Гунгар уселся на кочку дерна, вывороченную плугом, и уставился на свои колени. Пройдя немного по неровной борозде и возвратись, Жигжит остановился перед ним. Лицо старика было сурово, от волнения и ходьбы на лице выступили мелкие капли пота.

— Почему не пожалел моей старости, вот этих мозолистых рук, почему? — он растопырил коричневые пальцы, плохо гнущиеся в суставах. Голос Жигжита срывался и гневно дрожал: — Это земля, которая кормила нас в тяжелые годы войны, на которой растили своих потомков мои предки, чем провинилась перед тобой, Гунгаром, что ты вот так безжалостно изрезал ее, искромсал? Встань! Ответь людям, если в тебе осталась хоть капля стыда! Встань, говорю!

Гунгар, красный, не зная, куда девать руки, медленно поднялся с кочки.

— Плуг с самого начала берет глубоко, а дальше — то соскакивает с борозды, хватает в стороне, то срезает слегка дерн и скользит себе легонько. Какой хитрый плуг, — кольнул дед Банди, покачивая острой бородкой.

— Приходилось пахать и на коне, и на воле. Чем жизнь становится лучше, тем работать легче. Но, оказывается, некоторые уж слишком легко хотят прожить, — вздохнул дед Гатаб.

Бригадир не вмешивался в разговор, давая людям высказаться.

— Что стоишь, молчишь, как суслик с травинкой во рту? Говори, бесстыжий! — дедушка Жигжит хотел погрозить сыну палкой, но слабая рука выпустила ее.

«Что же это? — думал Гунгар. — Кто мог ожидать такого поворота? Закутаться бы сейчас с головой и ничего не слышать и не видеть, что сказать отцу, этим старцам? Что-то надо сказать, а то съедят живьем».

Люди насторожились. Гунгар что-то сипло пробормотал, откашлялся и наконец решился:

— Ошибка вышла… Отец, и вы все извините меня. Я перепашу. Больше так не буду. Даю слово…

В тот же день на доске объявлений полевого стана появился «боевой листок» с заголовком «Позорная борозда тракториста Гунгара». Это писали комсомольцы. С тех пор Гунгар работал неплохо, но старался не попадаться лишний раз на глаза молодому бригадиру.

4

Как только прогнали стадо, со всех сторон к правлению колхоза потянулись жители Ганга — кто с топором и с пилой, кто с лопатой. У каждого еще рюкзак или узелок с едой.

Лемех от старого плуга, подвешенный во дворе правления, звенит и звенит. Это колхозный сторож ударяет камнем о сталь, созывая народ. Звон разносится по всему улусу.

С гиканьем проскакал по улице всадник, за ним потянулась хвостом пыль и долго висела в воздухе, дымном и без того. Над улусом опять накалялось небо, ни одного облачка, хотя бы с рукавицу, не было на нем. Лишь вдали, где торчали из тумана вершины сопок, белела небольшая подушка. То ли дым, то ли облако — не поймешь.

Собрались у правления. Балбар стоял в толпе и, здороваясь с улусниками, то снимал, то надевал фуражку. Парни, бывшие друзья, окружили Балбара плотным кольцом, и каждый старался сказать ему кто ободряющее, кто шутливое слово. Подвыпивший Гунгар все теребил его и заплетающимся языком направлял разговор в единственное русло:

— Расскажи-ка, тала, где ты кудри свои оставил?

Скрывая неловкость, Балбар посмеялся вместе со всеми и сказал:

— Что слышно о пожаре? Сухо очень. Трудно с огнем совладать…

— Да, это тебе не в твоем санатории, — все пытался возобновить свою тему Гунгар.

— Не зубоскаль! — не выдержал кто-то из парней.

В стороне групкой стояли женщины и с любопытством поглядывали на Балбара, но отвлеклись вдруг на чей-то возглас:

— О, смотрите-ка, Дарима пожаловала!

— Здравствуй, Дарима.

— Давно тебя не видали. Вышла замуж и не показываешься.

— Исчезла в просторном доме Банзара, словно камень в озере.

Балбар кинул на Дариму мимолетный взгляд и потупился. Парни понимающе замолчали.

Женщины все гомонили, о чем-то расспрашивали Дариму, словно долгожданную гостью, от которой не терпится услышать новости. Она отвечала на расспросы шуткой, чтобы и защититься от насмешек и никого не обидеть.

— А я думала, вы уже давно все мои косточки перемыли. Оказывается, нет? Ну-ну, продолжайте… — Дарима рассмеялась, на ее щеках заплясали ямочки. «Что же вы молчите?» — хотела спросить Дарима и вдруг в толпе мужчин увидела Балбара. «Балбар вернулся?.. Вот как…» — Дарима опустила глаза и почувствовала, что сердце ее забилось гулко и тревожно.

5

Балбар, заложив руки в карманы, молча смотрел на нее. «Дарима? Это ты?»

В нем затрепетала надежда, вчерашние слова матери о Дариме отлетели куда-то, и ему показалось на миг, что ничего не произошло и не было между ними двух долгих лет.

Тогда никто не посочувствовал Балбару и ни в чьих глазах он не увидел участия. Лишь одна мать лила горькие слезы.

«По кривой дорожке пошел, на общественное добро позарился. Пусть получает по заслугам…»

Слова эти, сказанные на суде бригадиром Евсеем Даниловичем, гвоздем застряли в Балбаре. Совершив зло, он не мог смириться с тем, что он преступник, и метался, не в силах осмыслить того, что с ним произошло.

Самым страшным для него был день суда.

Даримы на суде не было, хотя вызывали и ее. Говорят, она пасла овец на лугах Ангирты. А может, просто не захотела краснеть за него при всем народе. Когда Балбара посадили в машину, мать заплакала:

— Ох, люди, люди! За какие грехи предков, за какие неправедные дела послал мне бог увидеть такое?

Эти слова матери словно тысячи мелких иголок вонзились тогда в сердце Балбара. Винила ли она своего сына или жалела, кто знает? Но до Балбара разом дошло: он виноват, материнское горе на его совести. И сам заплакал навзрыд.

— Надо было раньше думать, — сказал ему пожилой милиционер, — перестань. Ты же мужчина…

Балбар уткнул голову в колени. Машина тронулась. Он уже не плакал. И больше ни одной слезинки не проронил с тех пор…

— О, кого я вижу! Ты когда прибыл? — Евсей Данилович легко сбежал с крыльца и протянул Балбару свою маленькую твердую ладонь. — Рад тебя видеть, Балбар. Как самочувствие?

Балбар подал ему руку без улыбки, не желая замечать, что парторг смотрит на него добрыми голубыми, как озерная вода, глазами.

Балбар вдруг вспомнил, что еще недавно, когда был там, он собирался просить прощения у Евсея Даниловича, как только вернется в улус. Но теперь самому ему непонятная обида захлестнула сердце: вспомнились слова Евсея Даниловича, тогда бригадира, на суде.

— Помогать пришел? Сразу за работу. Правильно, Балбар, — негромко сказал парторг и одернул старую, еще «бригадирскую» гимнастерку.

Балбар, насупив густые черные брови, молчал, все удивляясь своей внезапно возникшей неприязни к этому человеку. Евсей Данилович, повернувшись, быстро зашагал по двору.

— Между прочим, я и раньше не был лодырем, — бросил ему вдогонку Балбар, но скорее всего слова свои адресовал тем, кто стоял с ним рядом.

Солнце еще не успело накалить белесое небо, но роса на траве высохла, и жара подступала. Люди сидели в тени деревьев или на завалинках, готовые подняться, как только услышат сигнал.

6

Дарима, одетая в шаровары и мужской пиджак с закатанными рукавами, сидела на ступеньке крыльца амбара — там было прохладнее. Она уткнулась в книгу, которую прихватила с собой, и время от времени листала страницы, возвращаясь к тем, которые уже пробежала глазами, не вникая в их смысл.

Отчего, увидев Балбара, она прикусила язык? Почему так тревожно забилось ее сердце? Разве не знала она, что рано или поздно увидится с ним? С тех пор как она вышла замуж, у нее нет человека роднее Банзара. Но было ведь такое время, когда мысли ее постоянно тянулись к Балбару. Встречаться с ним, ловить теплоту и нежность его взгляда, слушать, как он поет песни на всю степь или звонко хохочет, сидеть с ним рядом и гладить его кудрявые волосы — было для нее счастьем.

И вдруг все это оказалось ненужным, даже имя Балбара стало чужим и далеким.

Никто не думал, и Дарима сама, что у нее так сложится судьба. Банзар Жамсуев вошел в ее жизнь нежданно-негаданно. Разве она думала, что станет женой председателя, когда впервые увидела его на собрании? До этого не раз слыхала, как говорили о нем улусные женщины: «Банзар-то Жамсуев уже состарился, а все учится и учится. Интересно, когда он жениться будет?..» Когда он приехал в родной улус после курсов, колхозники избрали его своим председателем.

Ничего особенного Дарима не заметила в нем тогда на собрании. Смутно было у нее на душе и тревожно. Сидела она в дальнем ряду и рассеянно слушала слова парторга, изредка поглядывая по сторонам. О чем говорил Евсей Данилович и почему колхозники хлопали ему так дружно, она не смогла бы ответить, если бы ее спросили тогда, И голос Володи Дамбаева тоже лишь на минуту отвлек ее от горестных раздумий. Ораторов было много. Дарима сидела потупившись, безучастная ко всему, и думала только о Балбаре. «Зачем он так сделал? Зачем? Как будто я нуждалась в безделушках. Эх, Балбар…» Только в конце собрания, когда Банзар Бимбаевич легко поднялся из-за стола президиума и, молодцевато откинув рукой черные волосы, стал благодарить колхозников за доверие, Дарима словно очнулась… Удивленная тем, что он такой белолицый и такая у него ясная, добрая улыбка, она задержала на нем долгий взгляд. «И совсем он не состарился», — отметила про себя Дарима.

Потом она увидела его в степи. Это было вечером, на закате солнца. Дарима опустилась с пригорка, чтобы набрать из ключа воды, и вдруг услышала топот. Кто это? Поднявшись с полными ведрами на пригорок, где у чабанской избушки, окруженной мелкими березками, спешился всадник, Дарима узнала в нем председателя.

— Здравствуйте, — Банзар Бимбаевич протянул ей руку.

Дарима смущенно подала свою. Старый председатель Бадма не очень-то любил здороваться за руку. А этот…

Стреножив коня, Банзар Бимбаевич сел на пустой, перевернутый кверху дном ящик и неторопливо начал разговор. Зачем-то стал вспоминать, как он сам когда-то был чабаном. И, прищурившись, оглядывал холмы. Потом спросил весело:

— Ну, как дела? Что у вас тут, рассказывайте.

А о чем рассказывать? Дарима смахнула с чурбака мелкие щепки и села напротив председателя. Как будто именно от нее он и мог узнать, давно ли она работает, да сколько овец на гуртах Ангирты, да не нуждаются ли чабаны в помощи.

— Справляемся пока. Не первый год на гуртах, — натянуто ответила Дарима, перехватив его внимательный взгляд. Глаза у него были ласковые и грустные, но когда председатель рассказывал что-нибудь веселое, улыбка открывала его слишком белые ровные зубы, и глаза начинали смеяться.

Посидев немного, он выпил кружку ключевой воды из ведра и умчался в Гангу. Топот его коня долго слушала притихшая степь. «Надо было, чтобы председатель посмотрел, как живем: ни радио, ни газет, — думала вечером Дарима, оглядывая мрачные стены избушки. — Да сказать, чтоб зоотехник почаще заглядывал, нечего стесняться…»

С тех пор он часто появлялся в лугах Ангирты. Хотя каждый его приезд был связан с каким-нибудь делом и разговоры вел председатель о гуртах да о травах, Дарима заметила, что смотрит на нее Банзар Бимбаевич как-то значительно. От его взгляда девушке становилось неловко.

«Должно быть, он знает о Балбаре…» — думала она и опускала глаза.

Иной раз Дариме удавалось выбраться в Гангу. Старшая сестра Долгор допытывалась:

— Что это ты такая невеселая? Все горюешь о своем хулигане?

И хотя Долгор видела, как это злило сестру, все-таки продолжала наступление:

— Брось его к черту! Выкинь из головы. Если вернется, пусть на все четыре стороны катится. Получше Балбара есть. Посмотри вон на Володю Дамбаева, — сестра чмокала губами. — Вот парень так парень! Что, неправду я говорю?

Дарима в ответ смеялась:

— Нет уж, сестра, не уговаривай, пожалуйста. Не нужен он мне.

Длинное лицо Долгор вытягивалось еще больше.

— Пэ! — отзывалась она обидчиво. — Не особенно-то кичись. Вот придется беззубому вдовцу чай заваривать, тогда узнаешь…

И так всякий раз… На гуртах, кроме овец, травы и неба, ничего не видишь, думала Дарима, скучаешь о Ганге, а придешь домой — и здесь нет радости. Библиотека, в которой она стала брать книги, вот уже дважды встречает ее большим замком на белой истершейся двери. Кажется, не будет Дариме покоя в доме зятя… Только бы лечь после степной пыльной дороги да уснуть, а сестра Долгор, как несмазанное колесо, скрипит и скрипит об одном и том же — о замужестве.

Дариме не хочется слушать… Она закрывает глаза и видит степь, холмы, покрытые синими цветками ая-ганги[5], прозрачное озеро, по которому плывут белые облака… Потом ей вспоминается доброе улыбчивое лицо Банзара Бимбаевича и даже голос его слышится.

Ох, и злой язык у сестры. Дарима открыла глаза. В избе — полумрак. Долгор в длиннополом халате, как тень, двигается возле печки, гремит ухватом:

— Вот останешься старой девой. Будешь одна весь век…

Дарима, словно ее хлестнули, соскочила с постели:

— Да лучше одной остаться, чем выйти замуж за такого, как твой Хатюн… Ты сама-то кого выбрала? Кривоногий. Нос от водки сизый. Ну и зять у меня…

Долгор прямо задохнулась от обиды, но нашлась сразу:

— Бессовестная… Вот уж верно говорят: сколько волка ни корми, он все в лес смотрит. — Она подскочила к Дариме. — Как тебе не стыдно? Давно ли Хатюн тебя на горбе таскал? Забыла, как Хатюн тебе катанки не успевал подшивать, пока ты в школу бегала? Теперь сама еле стала зарабатывать на кусок хлеба и уже нос задираешь… Ну, погоди ты у меня!

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы в избу не вошел коротконогий запыхавшийся Хатюн. Он со звоном бросил на скамейку узду. Сестры сразу замолчали. Долгор, зная задиристость мужа, не стала бранить при нем сестру. Знал бы Хатюн, из-за чего они сейчас поссорились…

Дарима едва дождалась утра, чтобы оседлать своего коня и умчаться в степь.

И снова потянулись дни за днями…

Как-то Дарима пасла овец у подножия Хулэрэгты. Перегоняла их вдоль прогалины между низкорослыми кустиками. Вспомнила свою недавнюю ссору с сестрой и дала волю слезам.

«Были бы живы отец и мать, разве бы они не послали меня учиться в город? — думала девушка, покачиваясь в седле. Лошадь шла медленно: Дарима нарочно ослабила повод. Вспоминались ей колючие слова Долгор. — Может, права сестра? Так и останусь одинокой?.. Почему я не парень? Парнем быть легче. Они выбирают сами, объясняются в любви первыми. Так исстари ведется: решает мужчина…»

Слегка наклонив голову, Дарима ехала шагом, размышляла о своей судьбе, не замечая, как слезы катятся у нее по щекам. Сколько обидных слов наговорила ей старшая сестра! И все из-за Володи Дамбаева. Неужели Долгор не понимает, что без любви не может быть счастья? Володя не нравился Дариме. Скучно с ним, хотя он и образованный. Да ведь он тоже не любит ее. Это его родные хотят, чтобы Володя женился на ней. А у него какая нужда жениться на простой чабанке? Вот и хорошо… — Дарима смахнула слезы, натянула повод и помчалась вскачь, чтобы завернуть сбившихся с пути овец.

И тут неожиданно Дариму догнал Банзар Бимбаевич на своем коне. Они ехали рядом. Он называл ее по имени, говорил, чтобы она не особенно увлекалась перегонами — овцы от этого теряют в весе. А когда председатель исчез, она почему-то стала думать о нем, и ей казалось странным, что Банзар Бимбаевич сегодня уж слишком пристально смотрел на нее.

Потом он застал ее возле озера, когда она отдыхала у воды. Жарко было. Дарима искупалась и сидела на траве, заплетала косы… Опять думы о Балбаре не давали ей покоя. Было ли у Даримы с ним счастье? Как бабочка, порхая от цветка к цветку, так он искал свою любовь.

«Помнишь ли ты, Балбар, имена девушек, которых обманул?» Когда я однажды спросила тебя об этом, ты засмеялся и сказал, что среди них ищешь единственную. Я обиделась, хотела уйти. А ты прижал меня к своей груди, и я услышала, как бьется твое сердце. «Не напоминай мне об этом, — попросил ты ласково, — я и в самом деле виноват. Но любовь одна. И я нашел ее. Не уходи. Хочешь, стану перед тобой на колени? Пойду туда, куда ты пошлешь. Я тебя не обижу…» Ты клал свою кудрявую голову на мое плечо, целовал мне шею, щеки… Жарко было от твоего дыхания, Балбар. И я все тебе простила.

Но потом я узнала, что ты проводил ночи с Бутид-Хандой, родившей ребенка в девушках. Говорят, это твой ребенок. Кто знает, может, и твой? До сих пор не видела, какой он. На душе у меня стало так тяжело, словно проглотила камень.

Я сказала тебе: «Не приходи ко мне больше». А ты приходил: за десять километров из Ганги шел пешком, на гурты. Потом работал без сна, без отдыха и опять шел, чтобы встретиться со мной. Я начала верить тебе снова, Балбар. И если бы ты стал настойчивей добиваться близости, я бы, наверное, пошла на это — так ты обворожил меня своей любовью… К счастью, этого не случилось. А потом этот подарок… Для меня это был дорогой подарок. Не потому, что золото. Нет… Изредка я прикладывала часы то к одному уху, то к другому, и мне казалось, что в них бьется твое сердце: тук-тук… Стыдно вспомнить… Кто бы мог подумать, что золотые часы, которые ты подарил мне, были добыты ценою такого позора? Зачем ты сделал это, Балбар? Я же не знала, что во время уборки хлеба ты вместе с шофером, приехавшим из города, тайно продал зерно и на вырученные деньги купил мне это… Лучше бы меня убило молнией, лучше бы я сквозь землю провалилась, чем идти на допрос. Незнакомый милиционер заставил меня расписаться в протоколе. И часы твои я отдала. Как было стыдно… Никогда не думала, что ты способен на преступление, Балбар… Пусть тебя кто угодно прощает, только не я»…

Дарима обхватила голову руками. В знойной степи было тихо. Лишь иногда ввинчивался в тишину переливистый птичий свист, редко блеяли овцы да шелестели травы. Неожиданно к этим звукам примешался топот. Дарима испуганно вскинула голову. Банзар Бимбаевич… Он поздоровался, не сходя с коня. Дарима впервые почувствовала, что рада встрече с председателем. Она живо вскочила.

— Как хорошо, что вы приехали, Банзар Бимбаевич!

Они сели рядом. Чтобы как-то завязать разговор, Дарима сказала:

— Знаете, Банзар Бимбаевич, я хочу уехать в город, учиться… В сельскохозяйственный техникум…

Она и раньше думала об этом. Председатель много рассказывал ей о больших городах. А Дарима, кроме Улан-Удэ, не видела ничего, да и в нем-то была всего раза два. Неужели всю жизнь ей пасти овец, а дома от солнца до солнца слушать ругань сестры? Она заглянула в глаза председателя, ожидая его ответа.

— Я очень рад… Это никогда не поздно — учиться… Только ведь надо подготовиться, Дарима, вспомнить, что учила в семилетке, — он говорил, не спуская с нее внимательных глаз.

У Даримы толстые тугие косы до колен, на щеках круглые ямочки. Когда она улыбается, ее глазам могут позавидовать звезды. Каждый шаг ее как волна, каждое движение — песня… Наверное, купаясь в озере, она расстилает на воде свои черные волосы и сама любуется ими. Дарима, Дарима, нежная, милая царевна… Если бы только она знала, какие дерзкие мысли приходят в голову Банзару Бимбаевичу… Но сказать ей об этом он не решается. Поймет ли она? Ведь он председатель, она — чабанка. Она может просто постесняться, оттолкнуть его. Вот почему он должен быть осторожным и чутким к ней.

— Отпустим учиться, если у тебя есть такое желание. Колхозу нужны специалисты, знающие свое дело…

Разговор был недолгим, и не каким-то особенным, но после него Дарима стала часто думать об этом человеке. Перегоняя овец на новое пастбище, она все поглядывала в сторону дороги: не покажется ли знакомый всадник?

Как-то раз Дарима, разговаривая с председателем, спросила у него просто так:

— Вам бывает когда-нибудь скучно, Банзар Бимбаевич?

Председатель удивленно приподнял брови:

— Скучно? Нет, дорогая, это совсем не то слово. Я ведь теперь как кочевник — целыми днями в седле. Дома не сижу. Там действительно заскучаешь. И ставни у меня закрыты — некому их открывать… — Он улыбнулся, но веселости не было в его улыбке.

А Дарима смотрела на запыленный воротник его белой рубашки. Они стояли близко друг против друга.

— Давайте, я вам рубашку выстираю…

Банзар Бимбаевич расхохотался громко на всю степь. Дарима обиделась даже: ну, что тут особенного? Она бы выстирала ему рубаху, как стирает свое белье и сушит здесь, прямо на траве. Солнце отбеливает, да еще как!..

— Не надо. Я и сам это сделаю, — сказал председатель. Он взял руку девушки в свою, накрыл теплой ладонью и так посмотрел на ее обветренные губы, что она в смущении опустила глаза. — До свиданья…

Если Банзара Бимбаевича долго не было, ей становилось тревожно, казалось, что с ним что-то случилось. А когда он приезжал, Дарима уже не скрывала своей радости.

Весной в мелколесье Хулэрэгтинской пади, где от запаха черемухи кружилась голова, Банзар Бимбаевич поцеловал Дариму, как невесту.

Потом, когда прошла осенняя страда и наступили первые заморозки, когда во дворах колхозников Ганги тут и там заблеяли овцы, а над улусом поплыли веселые дымки из труб, Дарима, как хозяйка, открыла ставни дома председателя и заставила окна, долго не видевшие света, улыбнуться.

7

От дыма солнце как будто сжалось, куда-то спрятало свои рыжие лучи — можно смотреть на него не мигая. Лучей нет, а печет.

«Ого, как высоко поднялось!..» — Бутид-Ханда припустила бегом: только что она услышала сигнал сбора — кто-то бил по лемеху плуга. Со двора правления колхоза, где толпился народ, летел разноголосый шум.

Едва Бутид-Ханда приблизилась к женщинам, сидевшим на завалинке, как навстречу ей вывернулся из-за угла длинноногий Бальжинима:

— А, пришла, красавица… Долго же ты спишь.

Он насмешливо покосился на узелок в ее руках и пошел дальше, в толпу ребят, расталкивая их острыми локтями.

«Жердь долговязая… Так и норовит задеть», — со злостью подумала Бутид-Ханда, глядя лесничему в спину. Кому-кому, а ей-то было нелегко вырваться из дома.

— Где же ты своего мальца оставила? — стали расспрашивать ее женщины.

Бутид-Ханда увидела Балбара. И хотя старалась не смотреть в ту сторону, где вели мужской разговор, чувствовала, как любопытные взгляды на мгновение связали их обоих. Она вытерла платком разгоряченное лицо и стала с улыбкой рассказывать женщинам, как сынишка не отпускал ее, как он ревел — просился, чтобы взяла с собой.

За спиной Бутид-Ханда услышала грубый голос Гунгара:

— Он в самое время подоспел к нам. Видали? Пожар тушить приехал…

Парни захохотали, а Бутид-Ханде стало неловко. Она снова потянулась за платком, чтобы вытереть пылающие щеки. В это время от гаража отделились и поползли на дорогу два трактора, выбрасывая сизую гарь и оставляя за собой под плугами вывороченные комья земли. В их оглушительном реве потонули сразу все звуки.

Заметив Володю Дамбаева, стоявшего у крыльца со своим дедом, Бутид-Ханда подошла к ним и кивнула. Она спросила у Володи, почему людей не отправляют на пожар, кого ждут, но из-за шума тракторов Володя ничего не услышал, только показал на свои уши: оглох он от этого шума. И только когда дробный стук моторов стал отдаляться и затихать, сказал, с улыбкой глядя на своего деда:

— Вот уговариваю дедушку идти домой, а он не хочет…

Дед Гатаб стоял нахохлившись, на плече у него висел мешочек с едой.

— Ладно, ладно… Молодой еще уговаривать. — Старик пожевал табак и выплюнул желтый сгусток на землю. — Евсей Данилович лучше тебя знает, — добавил он, увидев идущего к ним парторга.

— Что у вас такое? — спросил парторг, здороваясь с дедом за руку, а когда Володя объяснил ему, в чем дело, нахмурился.

— Да, аба[6], вам не надо идти с нами. Дорога длинная. Да и на пожаре нелегко будет — дым, огонь. Заболеть можно…

Старик, приложив ладони к ушам, слушал парторга и кивал, выражая согласие, но когда дослушал до конца, рассердился и даже стукнул палкой об землю:

— Что вы оба заладили — не ходи да не ходи?.. Это все ты, шолмос[7], за меня стараешься. — Он с досадой посмотрел на внука: — Не вашими ногами буду ходить. Поняли?

Он повернулся и зашагал от них прочь, поправляя на плече свой кожаный мешочек и помахивая палкой.

— Пусть идет, — смеясь сказал парторг. — Что ты будешь делать с ним? — Его развеселило упорство старого Гатаба.

Дарима, сидевшая на крылечке амбара, оторвалась от книги и следила за Бутид-Хандой.

Бутид-Ханда — полная, румянец во всю щеку, и поет она — заслушаешься. Хотя трудно ей одной без мужа, никогда не жалуется на свои беды. Гордая…

В улусе про нее ходили разные слухи. Поговаривали, будто к ней Гунгар заглядывал, пользуясь отлучкой жены. Не раз стучался в окна и двери, но напрасно. Прошлой весной Бальжинима подкатывался. Еле-еле ноги унес. Потом долго ходил ссутулившись. А когда его спрашивали, что с ним, наигранно веселым тоном отвечал:

— Да вот, черт побери, упал с коня!

Но люди-то догадывались, как он «упал». Если бы его пегий брыкался, Бальжинима уже давно бы вытянул свои длинные ноги.

В прошлом году, говорили, из соседнего улуса к ней заявились сваты. Бутид-Ханда взяла своего маленького Бадарму и ушла к соседям.

Сватами были два старика. Уж так они просили показать им невесту, так уговаривали отца Бутид-Ханды познакомить ее с тем, от кого они посланы, что жалко было на них смотреть… «Овдовел он. Хороший, очень хороший человек. А жена-то умерла у него», — рассказывали они, сокрушаясь.

«Что ж, — думал отец Бутид-Ханды, — отдавать дочку за пожилого вдовца только потому, что она в девках ребенком обзавелась? Пусть другую поищут…»

Однако сваты продолжали упрашивать:

— Здесь он, с нами пришел. Сидит вон там в проулке на скамеечке. Может, позовете дочку?..

Мать сходила за Бутид-Хандой. А старики позвали жениха. И вот Бутид-Ханда встретилась с ним.

Сели они вдвоем за стол в избе и повели с глазу на глаз беседу. Он стал рассказывать о своей горькой жизни, о том, как тяжело ему управляться с детишками, которые без матери совсем оплошали — ни чистых рубашонок у них, ни горячей стряпни… Бутид-Ханда, слушая его, прослезилась. Ребятишек стало жалко. А он продолжал:

— Кто ко мне пойдет? Пятеро детей у меня. Да и года мои немолодые. Обижать я не буду, лишь бы за детишками приглядывала…

Бутид-Ханда уронила голову на стол и заплакала: так вот какой участи она дождалась! А как же ее маленький Бадарма?

— Со мной не пропадешь… Я зарабатываю неплохо, и все у нас есть. Ребенок твой самым младшим будет из всех. — Он по-отечески положил ей на плечо руку: — Не плачь. Раз уж мы с тобой такие несчастные…

Бутид-Ханда сбросила его руку с плеча и встряхнула головой.

— Хватит! — сказала она резко. — Я счастлива, и, кроме сына, мне никого не нужно. Понимаете? Никого!

Так ни с чем и уехали сваты…

8

Горела тайга… Бурый дым, клубясь, валил над горными вершинами Чесаны. Солнце померкло в этой завесе.

Гатаб устроился в кабине трактора: уж отсюда его никто не вытащит! Вот только шумно ехать на таком гремучем чудовище — уши словно мхом заложены. Тарахтит да тарахтит. Слова не скажешь… Да и о чем говорить? Трактористу не до разговоров. Сидит угрюмый, на рычаги какие-то нажимает. А Гатаб смотрит слезящимися, но еще зоркими глазами вперед:

«Вот беда так беда… Не дошел бы огонь до Хулэрэгты… Богатая это гора».

С давних пор колхозники на Хулэрэгте заготовляли строительный лес. Сосны там прямые и высокие, с маслянистой желтой корой, ровные, как мачты — ни одного сучка от комля до самых верхушек. Много же лет они тянулись вверх под палящим солнцем и дождями, если стали такими высокими. Смолоду окрепли. Что им снега да метели! Зной и холод прокалили их насквозь, а вот против огня не устоят… Да разве тут усидишь дома?

Гатаб, между прочим, собирается дойти до обоо[8], если ноги выдержат. Обоо — самое высокое место на горе Хулэрэгте. Там, среди каменных глыб, разбросанных как попало, стоит одна старая-старая сосна. Ветки ее обросли мхом и лишайником. Хорошо под этой сосной читать молитвы. В прежние годы там Соржо-учитель, рыча как лев, громыхая подобно Лу — сказочному зверю, приводил в трепет иноверцев. Да и Хасаран-лама и другие знаменитые ламы Эгетуйского дацана[9] молились там. Давно уж никто не ходил туда. И молитвы забыли. Когда Володя еще учился в городе, старый Гатаб Дамбаев, бывало, соберет стариков и старушек и дрожащим напевным голосом начинает читать, подражая Соржо-учителю, древние молитвы. И все его слушали. Старик гордился, что удостоен такой чести… Еще бы. Ведь никто никогда не слыхал, чтобы Гатаб пьянствовал, занимался гаданием или шаманил, как это прежде делали ламы. Он был степенный старик и самый мудрый среди своих белоголовых сверстников.

«Надо вспомнить молитвы, — думал он, — может, бог отведет от тайги огонь или дождик на землю пустит…»

За пазухой у Гатаба старый, пожелтевший от времени молитвенник, в сумку старательно уложены и другие неизменные атрибуты молебствия. «Только бы старики пришли, хотя бы трое-четверо, — думал Гатаб. — Главное, чтобы Володя их не заметил, а то ведь обязательно вернет. Молодежь давно уже вышла из повиновения. Греха никто не страшится, потому что не верят они в загробную жизнь, молодые-то. У них все здесь, на земле. Ну, ничего… Придется за них прощения попросить. Оттого, что помолюсь, хуже ведь не станет…»

Утешая себя наивной верой, Гатаб ежился в неуютной, тесной кабине и с болью поглядывал на лес.

9

Бальжинима и Володя отправились верхом — надо было решить на месте, как лучше распределить силы для отпора наступающему огню. Они были уже далеко, когда из Ганги вышли грузовые машины с людьми и следом за ними два трактора.

Проселочная дорога была вся в ухабах и рытвинах. Машину подбрасывало на каждой кочке, устоять в кузове было невозможно. Из-за шума и ветра, рвущегося навстречу, и от бешеной тряски не разобрать было, кто о чем говорит, да это и не имело значения для Балбара. Он сидел, привалившись к борту, набросив на плечи вельветовую куртку, и все думал о своем.

«Захочет ли встретиться со мной Дарима? Может быть, и ни к чему эти встречи?» И тут же сомневался: «Нет, обязательно надо встретиться. Поговорить, сказать все, что думаю о ней. А что сказать? Неверная, мол? Так кто из нас порушил эту веру? Изменила? Ведь любили друг друга… А сейчас чужие. Для кого я берег ее? Чего ждал? Не простит она меня ни за что. Только бы выслушала… И что я связался тогда с этим городским жуликом, дурак? Все бы обошлось, конечно, если бы Евсей углядел раньше, заставил бы ссыпать зерно в амбар — и все. А то ведь заметил, когда уже отъехали… Все равно мог бы шума не поднимать. Ну ничего, я еще вспомню ему…»

Балбар делал вид, что дремлет, но из-под козырька фуражки поглядывал то на летящие по сторонам березки, то на смуглые, открытые выше локтя руки Бутид-Ханды. «С этой-то я встречусь когда угодно…»

Бутид-Ханда сидела к нему спиной, вцепившись руками в борт машины. Ее сковало присутствие Балбара, и она не в силах была оторваться от борта, даже для того, чтобы вытереть слезившиеся от ветра глаза. Конечно, он забыл о Бутид-Ханде. И ребенок ему не нужен. Если бы с первых дней они жили вместе… Но Балбар не собирался на ней жениться, и она это знала. Да и какой он отец? Помог только расцвести красивому цветку на земле, думала Бутид-Ханда. Даже не спросит, как его сын. Впрочем, нужно ли спрашивать? Тысячу раз Бутид-Ханда раскаялась в том, что когда-то, опьяненная нежностью Балбара, его ласковыми словами, поверила этому ветреному парню. Он бросил ее еще до того, как она почувствовала, что беременна. Знала, что ей суждено будет испытать всю горечь и стыд одинокой женщины, родившей без мужа. А когда маленький Бадарма появился на свет, она уже ни о чем не жалела. Теперь он стал хозяином своего языка, ее мальчик, лепечет — не остановишь. Ему три года исполнилось. Того и гляди, спросит: «Где мой отец?» Бутид-Ханда пуще всего боится этого. И еще боится, что какой-нибудь любопытный человек начнет донимать мальчонку расспросами: «Чей ты, сынок, да как зовут твоего отца?» Оттого, что Балбар смотрит Бутид-Ханде в затылок, у нее порозовели уши и щеки. Ей кажется, что все это видят, и она еще крепче сжимает борт руками.

Никогда не знаешь, что тебя ожидает впереди, — думала Бутид-Ханда. Вспомнилось ей, как однажды, еще в седьмом классе, она получила от Володи записку. Смешная была записка:

Бутид-Ханда прочитала эту записку и рассмеялась. Чудак какой-то. И ничего ему не ответила. С тех пор Володя стал избегать с ней встреч, да и Бутид-Ханда обходила его стороной. Они учились в одном классе. Когда учитель спрашивал его у доски, Володя краснел до ушей и что-то бестолково мямлил, путался в ответах, а Бутид-Ханда опускала ресницы. Она, конечно, гордилась неравнодушием Володи к себе, но проходя мимо него, поджимала губы. Потом, окончив десятый класс, Володя поступил в институт. Из города он написал Бутид-Ханде два письма. Но мысли ее тогда были заняты Балбаром. Может, упустила Бутид-Ханда свое счастье, не дождавшись Володи?

Машина мчалась на большой скорости. Улус давно остался позади, вон белеет крыша новой кошары. Рядом с ней старая постройка под соломенной крышей выглядит неказисто и сиротливо. Когда же Банзар Бимбаевич успел это сделать? Дарима смотрит через открытое окно кабины на белый шифер новых строений, думает о своем муже и усмехается, вспоминая уже не сварливый, как прежде, а сладкий голос Долгор:

«Счастливая ты, Дарима, ой какая счастливая. Лучше твоего мужа не найти. Смотри, как он в колхозе дела повернул. При нем-то и строиться начали, за это люди его уважают. Береги своего мужа, сестра».

Банзар Бимбаевич не знает, что Дарима тоже едет тушить пожар. Он где-то впереди мчится на своей машине.

Вот и гора Хулэрэгта уже близко. У подножия ее сверкает на солнце белесая гладь Ангирты. С вершины горы озеро похоже на человеческий глаз. Берега его окаймляют камышовые заросли, словно ресницы. Ангир по-бурятски — турпан. Здесь много турпанов. Обычно в эту пору их курлыканье далеко разносится вокруг, но теперь ничего не слыхать, кроме натужного рева машин и людского гомона.

— Сюда! Сюда! — Володя Дамбаев, размахивая фуражкой, бежал навстречу машинам.

Скоро по берегу озера группами и в одиночку потянулись люди, каждый со своей ношей.

Бальжинима, стоявший на пригорке, докладывал председателю:

— Мы решили так. Начнем вон оттуда, — он показал в сторону западного берега, — будем пахать, пройдем мимо тех сосен до подъема, где сходятся два холма, вспашем полосу… А потом надо будет оградить те места, где раньше были буцаны[10]. Опасно, если пал туда подберется. Многолетний навоз…

Банзар Бимбаевич молча слушал Бальжиниму, а сам окидывал взглядом степь, окутанную дымом, смотрел на сосны у подножья Хулэрэгты, потом сказал:

— Неплохо бы посоветоваться со стариками.

Разыскали старого Гатаба.

— Как думаете, аба, если пустить встречный огонь? — спросил председатель у старика, опершегося на свой посох.

— Да мы так и решили, — перебил председателя Бальжинима.

— Решили… — сердито передразнил Гатаб. — Сперва канавы надо кругом вырыть, лес опахать, а потом уж… — и обернулся к председателю: — Огонь никогда не поворачивает назад. Он всегда вперед валит. Поэтому и нужно огонь на огонь пустить.

У подножия Хулэрэгты закипела работа, для наступления на огонь место было выбрано подходящее. Ангиртуйскую степь со всех сторон окружают леса и горы. Только к западу от нее тянется топкая марь. В дождливое лето по ней не пройдет и сохатый — завязнет. Но сейчас болото высохло совсем, ощерилось пнями, сухостойными деревьями — вот где может разгуляться пожар! Чтобы преградить ему путь, надо поднять тракторами широкую полосу земли в западной стороне, но прежде очистить ее от сухостоя. Да и живые деревья придется убирать кое-где.

— Вот это надо свалить. И вот это, — Бальжинима и Володя, касаясь топором то одного ствола, то другого, делали на них зарубки. Скоро следом пойдут бульдозеры.

На лысом бугре у самого озера женщины готовили обед. Банзар Бимбаевич не сразу узнал среди них Дариму. Повязанная цветастым платком, она сидела на чурбане и чистила картошку. Заметив мужа, Дарима поднялась.

— И ты здесь? — удивленно спросил Банзар Бимбаевич.

Дарима ответила ему глазами, и круглые ямочки на щеках разошлись в улыбке.

— Хотите чаю, Банзар Бимбаевич? — Иногда при людях она обращалась к нему на «вы», хотя он не любил этого, и теперь укоризненно покачал головой.

— Я уезжаю, — сказал он вполголоса. — Меня в Улан-Удэ вызывают на совещание.

— Может быть, мне вернуться домой? — спросила она тоже тихо, снимая с его пиджака сухой стебелек.

— Ну, зачем же… — Банзар Бимбаевич ласково прикоснулся ладонью к ее щеке. — Оставайся со всеми.

Они немного прошлись по тропинке, не замечая, как женщины, рубившие мясо у костра, наблюдают за ними.

10

Гунгар вел бульдозер на деревья с зарубками. Бульдозер, словно рассерженный баран, то пятился назад, то с яростным ревом двигался вперед. Под его ударами валились кусты и деревья, задирая рогатые корни. За бульдозером шли люди с топорами и пилами. Одни, обрубая сучья, распиливали надвое стволы, другие оттаскивали все это в сторону. По целине двигались два трактора, слышно было, как рокочут моторы.

Балбар работал с Галаном. Паренек, хотя и молод, силы ему не занимать, широкоплечий, мускулистый. В улусе знают, как он отлично владеет приемами национальной борьбы. Во время аймачного праздника с ним состязались многие ребята из соседних улусов, но Галан всех уложил на лопатки. А ведь мальчишка… Этим летом окончил школу и остался работать в колхозе. Осенью его должны призвать на военную службу, а стать военным — его мечта. Это все знают.

Они пилили второе дерево. Балбар уже устал, а в руках Галана пила, как игрушка. Балбар с трудом распрямился, подвигал занемевшими плечами и с усмешкой посмотрел на напарника.

— Не куришь? — спросил он, усаживаясь на широкий пень.

— Нет. Не могу научиться. Как только сделаю одну-две затяжки, сразу голова кружится.

— Да, ничего хорошего в этом нет. Я-то насмотрелся, как табакуры мучаются без курева. — Балбар помолчал и, пнув воском сапога дерево, которое им предстояло распиливать, поморщился. — Тяжелое, зараза. Водой, что ли, пропиталось? Давай надвое пилить. Чего тут надрываться?

Галан пожал плечами, не очень ему хотелось продолжать разговор с человеком, который, как говорили о нем в улусе, «прошел огонь и воду». Молчание напарника Балбар понял по-своему и поднялся. Работать так работать…

Присев на корточки, они принялись пилить сырое дерево. Пила шла вкось оттого, что Балбар тянул ее рывками, а Галан все старался выпрямить срез.

— Жмешь. Легче давай… — нахмурился Галан.

Балбар разозлился от усталости и от замечания паренька, у которого дело шло куда лучше. Балбар вытер пот со лба и с раздражением оправдался:

— С непривычки, давно не занимался этим…

Дальше пилили молча и без передышки, потом оттаскивали щепу и кряжи в сторону. Балбар исподтишка наблюдал за Галаном и удивлялся: тот обхватывал руками тяжелые, срезанные у самого комля, куски ствола и, не особенно напрягаясь, относил их. «Ну и силен», — Балбар не без зависти провожал его глазами.

Стало жарко. Листва деревьев уже не задерживала солнечные лучи, и они вонзались в спины людей, и без того разгоряченные работой. Дышать становилось все трудней и от зноя, и от подступающего со всех сторон дыма.

Балбар сбросил рубашку, обнажив до пояса белое, не тронутое загаром тело. Пила мерно шоркала, изредка повизгивая от нерассчитанных движений. Балбар механически тянул и посылал пилу Галану, углубившись в воспоминания.

Не закончив семилетку, он пошел работать в колхоз, не терпелось попробовать «собственного» хлеба. Мать не возражала: Балбара невозможно было переупрямить, да и трудно ей было одной. Помнится, жизнь у Балбара была наполнена радостью: и работать он любил, и друзья были у него, и мечты… Когда он упустил тот миг, с которого радость его жизни превратилась в довольство. Помнит Балбар, что и Володя со своими книжками стал неинтересен ему и мечты о техникуме были отброшены за ненадобностью. Зарабатывал Балбар неплохо — ему хватало. Девушки стали засматриваться на него, опускать глаза при встрече с ним, и Балбар все больше начинал нравиться сам себе. Он заметался от одной девушки к другой, и ему льстило, когда «покинутая» страдала. Потом в его жизни появилась Бутид-Ханда. Сначала Балбару казалось, что он даже любит ее. Но скоро и эта связь наскучила, и он ушел без оглядки, совсем безразличный к судьбе девушки, потому что ему уже светила любовь Даримы…

«Растерял друзей, — думал Балбар, глядя на своего напарника. — Один, как столб посреди голой степи. Гунгар? С ним можно выпить, посидеть за столом, вот и вся дружба. А этот парень, Галан, видно, стоящий, хоть и мал еще. Но я не нужен ему. Да, как видно, не так-то легко найти друга…»

Вдруг Балбара кольнул звонкий знакомый смех. Он оглянулся и увидел за кустами Бутид-Ханду. Она работала в паре с Евсеем Даниловичем. Парторг, наверное, рассказывал ей что-то веселое, а она, опустив руки, не отрываясь смотрела на него. Балбару стало не по себе. Он резко потянул пилу, и она, заскрежетав, остановилась.

— Эй, работяги? Пошевеливайтесь, что-то вы от нас отстаете! — услышали они бодрый голос Евсея Даниловича.

— Поспешишь — людей насмешишь, — буркнул Балбар, поглядев в его сторону. Он увидел, как ловко орудует пилой Бутид-Ханда, а подол ее легкого платья пузырится от ветра. — Ты хорошо знаешь Бутид-Ханду? — вдруг спросил Балбар.

— Как же не знать? Живем в одном улусе… Давай еще вон то дерево распилим.

— Постой… Есть у нее кто-нибудь?

Галан покачал головой.

— Кто возьмет женщину с ребенком? — проговорил он степенно и опять взялся за ручку пилы.

— Вон что… А ты видел ее сына?

— Каждый день вижу. Славный парнишка. И смешной. Я у него спросил как-то: «Бадарма, почему ты толстый?» А он отвечает: «Это я картошки наелся».

— Не знаешь, кто его отец? — Балбар испытующе посмотрел на парня.

— Нет. У ребенка, что ли, спрашивать? А, мерзавец какой-нибудь, — заключил Галан. — Давай работать, а то вон трактор подходит…

День незаметно уходил. Сквозь дым, поднявшийся над лесом, уже неярко светило расплывшееся красное солнце. Почуяв прохладу, в воздухе дрожащими столбиками повисла мошкара. Балбар с трудом натянул рубашку на обгоревшую спину и прилег на траве. Сейчас все соберутся ужинать, но ему не хочется к людям. Неприятно встречаться с парторгом, больно видеть улыбку Даримы, его заранее злит укоряющий взгляд Бутид-Ханды. Но идти надо, может, это единственный случай встретиться и поговорить с Даримой — ведь председатель уехал…

11

Зыбкое пламя костров освещало молчаливый бор, выхватывая из темноты стволы деревьев, на которых, словно огромные бабочки, плясали желтые блики огня.

В тишине у потрескивающих костров сидели усталые люди в наброшенных на плечи куртках и пиджаках. К вечеру стало прохладно. Ужинали молча. Лишь изредка чья-то шутка оживляла лица или сосед бросал соседу какое-нибудь слово. Потом, когда все напьются горячего чаю и немного отпустит усталость, люди заговорят, и будет веселей. Но сейчас и они и темный бор будто к чему-то прислушиваются.

Балбар сидел, прикрыв ладонью глаза. Есть ему не хотелось, и он протянул своему напарнику кусок сыра и вареные яйца, прихваченные из дома.

— Да я картошки с мясом наелся. Поварихи уж постарались… — сказал Галан.

— Бери, бери. Тебе сегодня за троих полагается. — Балбар отщипнул кусочек от сыра и стал медленно жевать.

Кто-то из девушек громко рассмеялся, и Балбар невольно взглянул в ту сторону. Дарима сидела среди женщин. Балбар посмотрел на нее долгим пристальным взглядом, но Дарима не почувствовала этот взгляд, видно, очень была увлечена разговором.

— Послушай-ка, Галан, — сказал Балбар, поднимаясь, — пойдем со мной.

— Куда это?

Балбар кивнул в темноту. Парень нехотя двинулся вслед за Балбаром.

Они немного отошли от костров и сразу же окунулись в непроглядную тьму. Галан шагал, высоко поднимая ноги. Глаза еще ничего не различали в темноте, и он вытянул вперед руки, чтобы не наткнуться на ветки.

— Ты куда ведешь меня, Балбар?

Тот негромко ответил из темноты:

— Сейчас поднимемся вверх по тропинке. В позапрошлом году я заготовил там лес на новую избу. Надо поглядеть. Это близко, не больше километра.

— Может, подождем, когда луна взойдет? — Галан оглянулся на костры.

— Боишься, что ли?

— Да ничего я не боюсь. Иду, как слепой… Звезды тусклые какие-то, не светят.

— Пойдем, Галан. Сейчас привыкнешь.

Парень не стал возражать, но сильно разозлился на Балбара. Неужели для того, чтобы узнать, целы ли бревна, нужно именно сейчас идти в лес? Галан сжал кулаки, словно ему предстояло драться.

Балбар перепрыгивал через валежины, быстро пригибал голову под ветвями, словно каждый куст ему был дом родной. Галан еле поспевал за ним, хотя уже хорошо ориентировался в темноте. Балбар на ходу обернулся:

— Бутид-Ханда, значит, в колхозе работает?

— Конечно. — Галан удивился: что это он интересуется Бутид-Хандой? О Дариме ни разу не спросил, а ведь люди говорили, будто у них была любовь. И добавил: — Бутид-Ханда на курсах училась.

— Смотри-ка…

— Работает хорошо. Активистка. Когда Бутид-Ханда на собраниях выступает, обязательно скажет что-то дельное. А как поет! Вот голос!

Балбар неопределенно хмыкнул и остановился.

— Ты не видел, может, она с кем из парней путается?

Галан рассмеялся.

— Ты чего? — нахмурился Балбар.

— Ты ж недавно спрашивал об этом, забыл, что ли? — И отрезал: — Не знаю, я ее не пасу.

— Не сердись. Это я так спросил, — Балбар усмехнулся и замолк.

Едва они достигли вершины Хулэрэгты, как тут же выплыла и остановилась на небе луна. Рыжеватый ее свет разлился между соснами. Теперь можно было разглядеть и тропу, и деревья, и их длинные тени, упавшие на светлую песчаную площадку, где лежали сложенные в штабель бревна. Балбар устремился вперед, не обращая внимания на шум в кустах, но спутник его насторожился. Где-то совсем близко с коротким блеянием промелькнула дикая коза и скрылась. Размахивая перед собой палкой, Галан свистнул ей вслед и еще постоял с минуту, преодолевая испуг.

— Иди-ка сюда! — крикнул Балбар. Он сидел на куче бревен у самого края площадки. — Вот нашел, видишь? Моя работа, — Балбар похлопал рукой по бревну. — Сам заготовлял на новую избу. Думал, может, и нет их, а они вот…

Галан деловито постучал по бревнам палкой:

— Те, что сверху лежат, просохли, а вот эти, внизу, пожалуй, отсырели. Да и жуки-короеды, наверно, работают вовсю… Придется разбросать для просушки, — заключил он и шагнул в сторону: — Где-то тут лес для нового клуба заготовили… А, вот он, видишь?

— Вижу, вижу… — сказал Балбар и поднялся. — Идем. Мне надо было увидеть, что мои бревна целы.

— А куда они денутся?

— Мало ли куда. Меня-то дома не было. Могли растащить.

— Ерунда. Воров у нас нет… — сказал Галан и прикусил губу.

Балбар промолчал.

12

Вернулись они, когда луна поднялась уже высоко и под ее сиянием табор с догорающими кострами выглядел сказочно незнакомым. Около костров было тихо. Кто лежал к огню спиной, кто грел ноги. Евсей Данилович и Бальжинима со стариками еще допивали чай. В мужской басовитый говор изредка вплетались высокие женские голоса.

Услышав шаги, Евсей Данилович поднял голову:

— Это вы, ребята? Чего бродите ночью?

Галан чуть задержался, чтобы поговорить с парторгом, а Балбар, не останавливаясь, прошел к своему костру. Скоро вернулся и Галан.

— А Володи нет. — Балбар огляделся.

У костра на бревне стояла Володина кружка и рядом сумка с продуктами.

— Ну что, спать будем? — спросил Галан, развязывая свой походный мешок. Он устал за день, а тут еще этот поход на гору. — Возьми платок, голову завяжи. А то комары заедят.

— Да что я, баба, что ли, — отмахнулся Балбар. — Как хочешь…

Они постелили старую козью доху на траве и легли рядом, укрывшись телогрейкой. Галан сладко зевнул и умолк. По степи бродят лошади, где-то совсем близко гремит ботало. Балбар смотрит на небо. Сколько звезд! Холодные, как льдинки. Неужели там, наверху, тоже есть жизнь?! Может быть, оттуда кто-нибудь смотрит на землю так же, как Балбар на небо? Странно, что земля тоже светится. Не так, конечно, как луна, и все-таки, говорят, светится. Почему? Моря и океаны излучают свет? Говорят, что поверхность луны темная. Отчего это? Спросить бы Галана, небось знает. Но спрашивать неловко. Еще посмеется: неуч! «Да и в самом деле неуч, — думает с досадой Балбар. — Если бы учился, не хуже Володи Дамбаева был бы сейчас…» Балбар приподнял голову. Володи все нет. Уж не там ли он, среди женщин, откуда время от времени доносится короткий смех? Рядом посапывает Галан. Над ухом противно гнусят комары. Со стороны костра долетел веселый голос Евсея Даниловича, и в Балбаре опять вспыхнула злоба. Он укрылся с головой, но уснуть не смог. Тоскливо звякнуло ботало. Балбар откинул телогрейку и сел, обхватив руками голову. На душе было неспокойно и одиноко, словно только он единственный остался под этой луной. Позвякивание ботала и лошадиных пут вызвало в памяти Балбара другие ночи. Разве забудешь, как Дарима гладила его голову, как он целовал ее и она отзывалась на его поцелуи. Ведь было же это, было! А теперь… От мысли, что Дарима рядом и не хочет видеть его, сердце гулко забилось в груди.

Послышались чьи-то шаги. О, Володя Дамбаев явился. Сел на бревно и никак не может снять сапоги. То руками подергает, то носком под каблук норовит поддеть — ничего не получается.

Балбар быстро вскочил на ноги и подошел к нему:

— Давай помогу… Держись как следует. Эх, сапоги-то мокрые. Где это ты так? — Балбар изо всей силы потянул сначала один сапог, потом другой, сам чуть устоял на ногах. — С девушкой был, что ли?

— У тебя одно на уме. — Володя стал разматывать мокрые портянки.

— Ну, не с девушкой, так с женщиной, — опять попробовал пошутить Балбар. — Или это секрет?

— Секрет… — Володя усмехнулся. — Гунгар чуть трактор не утопил, завяз в болоте… А что касается женщин, то можешь быть спокоен. Чувствую, на кого намекаешь. Только по чужим следам я не хожу.

Они замолчали. Балбар отошел в сторону и бесшумно метнулся к дальнему костру, откуда еще недавно слышался женский говор.

Бутид-Ханда неподвижно сидела, уткнувшись подбородком в колени. Черные волосы ее рассыпались по спине и свисали с плеч до самой земли. «Купалась, наверное», — подумал Балбар. Он поискал глазами Дариму. Но как различить ее среди спящих женщин? Вон там, около телеги, кто-то свернулся клубочком, может, она? У костра ее нет. Балбар в нерешительности замер. Глупо будет, если сейчас, среди ночи, Дарима, увидев его, поднимет шум… И вообще к чему все это? Разве можно вернуть вчерашний день?..

Балбар поднес кулак к губам и тихо кашлянул. Бутид-Ханда вздрогнула и обернулась.

— Послушай, Бутид-Ханда, можно тебя на минутку? — заговорил он вполголоса.

Она не ответила. Тогда Балбар приблизился настолько, что она увидела, как блестят его зубы.

— Здравствуй, — проговорил он шепотом и сел рядом с ней.

Бутид-Ханда тряхнула головой и стала теребить кончики волос.

— Мы уже виделись, — заговорила она холодно. — Днем у тебя не хватило смелости поздороваться. Что тебе?

— Ну, вот еще… что за вопрос… — Балбар смутился: так она никогда с ним не разговаривала. Может быть, ей неловко перед женщинами? — Давай пройдемся. Я хочу тебе что-то сказать.

— Незачем мне идти…

«Вот ты какая стала, — Балбар пристукнул кулаком по траве. — Ломаешься… Года три назад сама бы за мной побежала, без приглашения».

— Выходит, я не имею права даже поговорить с тобой. Или как…

— Говори здесь, — не глядя на него, сказала Бутид-Ханда. — У нас с тобой не может быть секретов.

— И все-таки не хочется, чтобы кто-нибудь слышал, — ответил Балбар виноватым тоном. Все-таки он обидел эту женщину. Но у них ведь сын, и прошлое навсегда тоже не вычеркнешь из памяти. — Идем, прошу тебя…

Балбар взял ее за руку, и они поднялись вместе.

Бутид-Ханда собрала волосы в узел, повязалась платком, шагнула вслед за Балбаром.

Он остановился под ветвистой сосной и почувствовал, что не знает, о чем и как ему начать разговор. Чтобы не стоять молча, спросил, наконец:

— Ну, как живешь?

— Ничего, хорошо живу.

Бутид-Ханда прислонилась спиной к стволу сосны, а Балбар, стоя напротив, держался за ветку, словно боялся упасть.

— Как растет сын? Сколько ему?

— Зачем тебе это? — сердито спросила Бутид-Ханда.

— Разве я не могу узнать?

— Это тебя не касается.

«Ого, как разговаривает, видно, есть у нее кто-то, что так осмелела», — подумал Балбар и сказал:

— Я тебя не затем позвал, чтобы ссориться. Что ты кипятишься?

Бутид-Ханда опустила голову. Сколько слез она пролила, когда Балбар от нее отвернулся! Ночью плакала, днем пела песни. Больше всего не хотелось ей перед людьми показаться несчастной. А когда с Балбаром случилась беда, стыдно было людям в глаза глядеть, как будто и она была причастна к его позору. За два года Бутид-Ханда написала ему несколько писем, но ни одно из них не отправила. И вот встретились…

— Я ненавижу тебя. — Она подняла голову, хотела что-то добавить, но Балбар опередил ее.

— Прости меня. Если можешь, прости… — Он шагнул к ней вплотную и хотел обнять, но Бутид-Ханда резко его оттолкнула. Он перехватил ее руки и крепко сжал.

— Отпусти, слышишь? — сказала она гневно.

— Я же ничего плохого не делаю. Боишься меня? Да, конечно… В тюрьме ведь сидел! Но в жизни еще не то бывает, Бутид. Ты не бойся, не бойся. — Он жарко задышал ей в лицо.

— Уйди! Не заламывай мне руки, мне больно, — в голосе Бутид-Ханды зазвенели слезы. — Я вижу, ты меня и за человека не считаешь. Да пусти же! А-а!..

Балбар разжал руки:

— Дура…

— Ну, конечно, дура… — Коротко размахнувшись, Бутид-Ханда ударила его по щеке. — Это тебе за все!

Балбар схватился за щеку, повернулся, чтобы уйти, и увидел Володю Дамбаева. Тот был босиком и в нижней рубашке — спать уже, наверное, лег.

— Что случилось? Почему ты кричишь, Бутид? — спросил он встревоженно.

— Ничего особенного. Разговариваем с ней. Это наше дело… — ответил безразлично Балбар.

— Разве он может по-человечески разговаривать? Руку чуть не сломал. — Бутид-Ханда оторвалась от ствола. Скрестив на груди руки, она, не оглядываясь, пошла к костру. Плечи ее мелко вздрагивали.

— Эх ты… — Володя смерил Балбара презрительным взглядом и сжал пудовые кулаки. Еле сдерживаясь, чтобы не накинуться на Балбара, сквозь зубы сказал: — Не с того конца начинаешь…

— А ты с какого начал? Заступник… Она твоя подружка, что ли?

Не ответив, Володя зашагал прочь.

Балбар оттянул сосновую ветку и резко отпустил ее. Шумно покачиваясь, ветка остановилась на своем месте.

Приниженный, ссутулив плечи, Балбар поплелся к своему костру, чувствуя, как его наполняет злость и отвращение к себе.

13

Бутид-Ханда все не могла успокоиться. Хорошо, что Володя не видит в темноте ее полыхающих щек.

— Ты зря пошла с ним.

— Разве я знала, что так будет? Думала, может, у него дело какое… Если бы не ты… Спасибо тебе…

— Ну, вот еще… Ты, кажется, плачешь? Не надо, перестань. Забудь об этом. — Володя успокаивал Бутид-Ханду и злился на нее: все могло быть по-другому, думал он, люди сами портят себе жизнь.

— Посиди со мной немного, — попросила Бутид-Ханда.

Костер почти догорел. Стало уже по-ночному холодно. Володя поежился и застегнул ворот рубахи.

— Ну что ж, давай посидим, — проговорил он вполголоса и опустился на траву, подминая под себя босые ноги. — Мы, кажется, никогда не сидели с тобой вдвоем, верно?

— Верно, — отозвалась Бутид-Ханда и сама себе улыбнулась.

Будто почувствовав ее усмешку, рассмеялся Володя.

— Помнишь, Бутид, как я тебе письмо написал?

— Конечно, помню. Оно до сих пор у меня хранится.

— Зачем?

— Ну, как же. Первое письмо от мужчины. — Бутид-Ханда повеселела.

— Но первый, кого ты обняла, был не я! — с шутливым укором сказал Володя. — И вообще ты ведь не любила меня, потому и не ответила. И правильно сделала.

Бутид-Ханда вздохнула и поворошила головешки в костре. Снова вспыхнуло пламя, осветив ненадолго задумчивые лица сидящих.

— Ладно, я пойду, и ты отдыхай… Завтра нужно чуть свет вставать. — Володя поднялся.

Встала и Бутид-Ханда.

— Пойду к поварихам. Не хочется здесь оставаться. — Она взяла в охапку свою постель, посмотрела в Володино лицо: — Говорят, ты женишься… на той учительнице из Бохана… Это правда? — И, не дождавшись ответа, задумчиво сказала: — Так хочется пожелать тебе счастья, Володя…

— Ну, об этом еще рано… Спокойной ночи. — Ступив на тропу, он быстро исчез в темноте, только белым пятном недолго мелькала его рубашка. Бутид-Ханда с грустью проводила Володю глазами.

14

По низинам и лесным прогалинам расползся туман. Солнца еще не было видно, оно пряталось где-то за горой Хулэрэгтой, но степь проснулась. На траве светились капли росы. Если бы не роса, которой степь умывается по утрам, жесткие травы совсем бы скрутило зноем и выжгло.

Костры за ночь погасли, прогоревшие ветки белеют словно кости, тронешь — рассыпаются в пепел.

Евсей Данилович и Бальжинима встали на заре.

— Чаю надо вскипятить. Без чаю какая работа? — Лесничий пристраивал над огнем большой закопченный чайник.

— Напьемся еще, — сказал Евсей Данилович, — сперва лошадей надо пригнать.

Они пробрались между спящими женщинами и вышли на тропу. Неподалеку от табора увидели под сосной скрючившегося Балбара. Заслышав шаги, он поднял голову.

— Ты чего это спал в таком неудобном месте? — удивился Бальжинима.

Балбар потер глаза и сел.

— Молодой, что ему… Костра не надо, кровь и так греет, — бросил на ходу Евсей Данилович.

— Не все равно, где спать? — огрызнулся Балбар, посмотрев в спину парторга заспанными недовольными глазами.

Лошади паслись внизу под горой. Евсей Данилович и Бальжинима спускались по склону, когда Бальжинима вдруг остановился:

— Тс-с… Постой, Данилыч…

Цокая копытцами, на ближнюю поляну выскочили козы. Они проплыли в синих волнах тумана, почти не коснувшись земли, и тут же исчезли.

— В прошлом году я в распадке соли насыпал. — Бальжинима зачарованно смотрел на заросли, где исчезли животные.

— Ну и что?

— Солонцы, настоящие солонцы, понимаешь? Черт! Ружья-то нет… — Бальжинима плюнул с досады.

— Идем, идем. Не до этого сейчас.

Евсей Данилович недолюбливал его. Знал, что Бальжинима мог бы не хуже других работать в колхозе, но он устроился в лесничество. Ему поверили: ведь бумагу от врачей показывал всем — не велят, мол, глядите сами. А как начал строить себе новый дом, такие бревна ворочал, что люди только удивлялись. На ферме Бальжинима работать не захотел — тяжело. В гурты не пошел. А по вечерам, говорят, карты мусолит с дружками, водку хлещет. И еще страсть охотиться не дает ему покоя.

— Ты же сам взялся лес охранять, значит, и живность всякую беречь должен. Будто тебе для того ружье дали, чтобы без разбора зверя стрелять. Смотри, Бальжинима, попадешься — пеняй на себя.

Бальжинима не ответил на выговор парторга. Спуск был трудный. Сапоги скользили по траве — только держись… Длинноногий Бальжинима первым оказался под горой и свистнул, как обычно свистел, когда звал своего коня на водопой.

Утро было прохладное. Ни комаров, ни мошек. Лошади паслись спокойно. Почуяв приближение людей, они подняли уши, похожие на сухие, свернутые листья подсолнухов.

Дым и туман, смешиваясь, плыли над степью. В тишине отчетливо звенел голос кукушки. Она куковала долго, но других птиц почему-то не было слышно, как будто все они улетели подальше от беды.

Оседлав лошадей, Евсей Данилович с Бальжинимой повернули назад.

— А что, если я махну сейчас к старикам? Надо предупредить Гатаба. Пусть уходит, — Бальжинима придержал коня.

— Зачем? Старики не хуже нас с тобой знают, что им делать, — ответил парторг, глядя сбоку на лесничего. Они ехали рядом. — Я вот о Балбаре думаю. Почему он не со всеми ночевал? Может, ребята его прогнали? Как-то нехорошо получается. Надо бы поддержать парня…

Бальжинима усмехнулся.

— Такие, как этот Балбар, привыкли на всем готовом жить. Мы-то, чтобы учиться, вон куда шли — в Сосновку, да еще со своими харчами. Ели мерзлую картошку, арсу[11], бурдук из жмыха. А в чем ходили! У меня была овчинная шуба вся в заплатах. Ну, беда… Обуешься в унты, на голову треух наденешь — и пошел. Вот как было. Нынешняя молодежь этого не знает. Им узкие брюки подавай! Э, да что говорить, — Бальжинима безнадежно махнул рукой и поморщился, как от зубной боли. Не замечая, что парторг с любопытством на него поглядывает, Бальжинима продолжал со злостью: — Пьяницы все. Иной парень сопли утирать не умеет, а уж за рюмкой тянется. И сказать ничего нельзя. Растут балбесами. Откуда это? По-моему, от легкой жизни. Раньше деревянной сохой землю пахали, на быках ездили. А теперь машин, тракторов этих, всякой техники в колхозе хоть отбавляй. И вот видишь, что получается. Тунеядцы растут…

— Ну, ну… Так уж все и тунеядцы, — возразил с усмешкой Евсей Данилович. — Зачем зря говорить? И об узких брюках. Не в этом дело, Бальжинима. Посмотри-ка на Володю Дамбаева. Он ведь тоже носит узкие брюки, но никто не скажет худого слова о нем. Или возьми Галана. В колхозе он на разных работах. А ведь десятилетку окончил. Поставь его на любую работу — не откажется. В наше время человек со средним образованием не стал бы мешки грузить. Верно? А Галан черновой работы не боится. Нынче многие так: сперва на производстве работают, потом в институт поступают. Это правильно. Что касается Балбара, то о нем разговор особый. Мы сами его проглядели. А Шарухи… Где же она с ним справится? Вот и пошло. Безотцовщина, известное дело…

Евсей Данилович помолчал, прислушиваясь к далеким голосам пробудившегося табора, и оглянулся на своего спутника:

— Ты, Бальжинима, сам пореже забутыливай. Ведь и наш, взрослых, пример кое-что значит. И жену свою предупреди, чтоб в ночь-полночь магазин не открывала. А то сами даем пьянству разгуляться… Понял?

Бальжинима опустил голову и пришпорил коня.

15

Едва солнце отделилось от горных вершин на востоке, как уже стало припекать. От него нигде не спрячешься. Над лесом, как грива необъезженного коня, стелился черными космами дым.

Галан вытер рукавом рубахи потное лицо.

— Черт возьми! Дышать нечем. Прямо задохнуться можно. Искупаться бы сейчас… — Балбар положил на пенек топор и выжидающе посмотрел на своего напарника. Они хорошо поработали с Галаном: очистили просеку от деревьев и пней, стащили их в кучу. Сквозь редкие кустики видно теперь светлую поляну. Оттуда тонкой веревочкой вьется к небу синий дым. Это женщины готовят еду. Там стоянка.

— Искупаться успеем, — Галан стянул прилипшую к спине рубашку и стал ею обмахиваться. — Смотри, какую полосу люди вспахали. Вот это сила! — сказал он ободряюще Балбару, будто старший младшему.

Балбар оглянулся:

— Не понимаю, зачем столько земли поднято, когда можно было канаву прокопать.

— Чудак ты, — Галан рассмеялся, — огню раз плюнуть через канаву перепрыгнуть. А через такую широкую полосу не под силу.

Балбар стал разуваться. Он злился и на Галана за его наставительный тон, и на себя за происшедшее ночью. Он просидел под сосной почти до рассвета и только под утро, свернувшись клубком, уснул, да Бальжинима с Евсеем тут же его разбудили.

— Пойдем, окунемся хоть разок, — снова предложил он Галану. — Жарища, спасу нет…

— Рано еще. Другие же терпят, — ответил несговорчивый напарник.

— Ну, как хочешь.

Балбар уже снял сапоги, поднялся и хотел идти к озеру, но в это время со стороны бугра, где еще недавно рокотали моторы, послышался голос Евсея Даниловича:

— Ребята-а!

Балбар и Галан повернули головы. На бугре, под большой сосной, расположившись полукругом, отдыхали трактористы.

— Сюда, ребята! — кричал парторг, размахивая фуражкой.

Со всех сторон к нему поспешили люди.

— Слышишь? Нас зовут… — Галан кивнул Балбару.

— К чему мне-то идти? Там и без меня людей хватит. Лучше искупаюсь. Комары заели.

— Слышишь же, зовут нас, а не меня, — повторил Галан требовательно.

— Почему я должен мчаться на зов Евсея?

Балбар, поругиваясь про себя, все же двинулся за Галаном с сапогами в руках. Так босиком и пришел на бугор и уже там, подсев к дымокуру поближе, снова обулся. Рассматривая чумазые и опухшие от комариных укусов лица одноулусников, Балбар заметил, как Бутид-Ханда, увидев его, скривила полные губы в усмешке и стала отмахиваться от мошки пучком березовых веток. Досада и злость снова вспыхнули в нем, когда он вспомнил ночной разговор с Бутид-Хандой. Балбар сжал зубы и надвинул на лоб фуражку.

Евсей Данилович, выждав, пока все усядутся и смолкнут, заговорил:

— Огонь все надвигается, товарищи! Валом идет. И преградить ему дорогу мы должны именно здесь. Но для этого надо сделать еще одно усилие. Где Бальжинима? Есть такое предложение… — парторг умолк и поискал глазами лесничего.

— Нету его! — крикнул Гунгар. — Ускакал в горы. Я видел, как он садился на коня.

В толпе засмеялись. Парторг догадался, что Бальжинима подался к старикам.

— Что ж, ждать его мы, конечно, не будем. Есть такое предложение, — повторил Евсей Данилович уже громче и стал излагать свой план, называя по именам всех, кому предстояло собирать хворост, смолистые щепки для костров, кому стаскивать все это в большие кучи. Трактористы должны быть наготове — мало ли что… Может, еще пахать придется.

Через несколько минут степь наполнилась гиканьем всадников, звонкими голосами женщин и девчат, перекликавшихся между собой. Дело всем нашлось: одни вязали веники из сырых веток, другие носили сухой хворост, складывая его на краю вспаханной полосы.

Увидев Дариму с вязанкой сушняка, Евсей Данилович удивился:

— Почему не на таборе? Надо же обед готовить для всех. Бери с собой Бутид-Ханду и ступайте кашеварить.

— Евсей Данилович, я хочу здесь остаться. Пускай обед готовят те, кто постарше нас. Мы будем тут помогать. — Дарима свалила с плеч тяжелую ношу и взглянула на Бутид-Ханду, проходившую мимо, как бы ища у нее поддержки. Но та, согнувшись под ворохом сухих веток, даже не подняла головы.

Зато Гунгар, стоявший поблизости, поддакнул Евсею Даниловичу:

— Вот-вот, шли бы на свое место, работнички…

Гунгару когда-то очень нравилась Дарима, но ни она, ни другие и не подозревали об этом, так глубоко Гунгар хранил свою тайну. Когда Балбар оскандалился и попал под суд, а Дарима вышла замуж за председателя, Гунгар лишился своей тайной надежды и при встрече с Даримой всякий раз старался задеть ее насмешливым словом.

Дарима окинула Гунгара медленным взглядом.

— Ты, Гунгар, как молодой бычок, — сказала она, четко выговаривая каждое слово. — Рога еще не выросли, а ты уже бодаться лезешь.

— Да ну! — Видя, что она уходит, Гунгар встал у нее на дороге: — Не боишься, что у тебя подол загорится, председательша?

— Смотри, как бы у тебя в животе не загорелось. Или ты еще не успел выклянчить у друзей на бутылку?

Парторг сделал примиряющий жест и еще раз попросил Дариму вернуться к походной кухне. И Бутид-Ханде крикнул то же.

— Иди, иди, Дарима, без лишних слов. Готовь лапшу с бараниной и густой зеленый чай, такой густой, чтобы в нем могли увязнуть зайцы.

Дарима засмеялась и пошла к табору, мельком заметив, что и Бутид-Ханда направилась туда же.

Балбар сидел у дымокура и видел издали, как женщины одна за другой прошли по тропе. Сначала промелькал цветастый платок Даримы, а потом белый — Бутид-Ханды.

«Уж не из-за меня ли парторг отправил их? — думал он. — Конечно! Так и ждет от меня пакости какой-нибудь, остерегается. И этого сопляка Галана тоже отколол от меня, черт. Бинокль ему свой отдал. А тот и обрадовался. Верхом поскакал на сопку. Оттуда за огнем наблюдать будет. Да что он увидит, мальчишка?»

Между тем парторг приближался к дымокуру, у которого сидел Балбар.

«Сейчас будет уговаривать щепки носить. Дудки! Я тебе не мальчик на побегушках. Вот возьму и скажу сейчас все. А что мне? На Ганге свет клином сошелся, что ли? Надо только рассчитаться с тобой как полагается. Не думай, что я забыл…»

Балбар посмотрел исподлобья на сморщенные запыленные голенища сапог Евсея Даниловича, остановившегося сбоку от него, и приготовился ответить дерзостью на приказ парторга.

— Ну, Балбар, а нам с тобой достался самый ответственный участок. Пойдем на южный конец вспаханной полосы к сосновой роще.

Балбар не поверил.

— Мы с вами? — переспросил он, не скрывая своего удивления, и быстро поднялся.

— Ну да, — подтвердил Евсей Данилович.

Шли они по краю борозды. Надоедливые пауты однотонно жужжали в дымном воздухе. Рядом с участком, куда они шли сейчас, сосновая роща, нельзя допустить, чтобы огонь перекинулся на нее, говорил Евсей Данилович. Балбар слушал рассеянно. Удивившись сначала приглашению парторга, Балбар сейчас сомневался: что это Евсей его при себе оставил? Перевоспитывать хочет, что ли? Или подмазаться? «Ничего, когда мы вдвоем останемся, я тебе устрою, без свидетелей…» Сам не понимал Балбар, как собирается мстить парторгу, и не особенно раздумывал, правильно ли выбрал цель для своей злости и обиды.

Скоро они подошли к своему участку. С отвала поднятой плугами земли вспорхнула какая-то птица. Балбар тоскливо посмотрел ей вслед. Из-за кустов вышел внезапно Володя. Со вчерашней ночи они еще не видели друг друга. Оба стушевались, хотя силились ни словом ни взглядом не выказывать неловкости.

— Вот помощника привел, — парторг добродушно кивнул на Балбара. — Думаю, что справимся. Давайте-ка разделим участок: тебе, Володя, северная сторона, мне южный край, где кончается пахота, ну, а ты, Балбар — в центре.

Балбар, угрюмо глядя под ноги, побрел на свое место. Нагнувшись, подобрал с земли гладкую палку — чем-то она ему понравилась.

— Не пойму его, то ли сердится на меня, то ли от стыда такой. В общем-то ему теперь не сладко, это ясно. — Евсей Данилович пожал плечами. — А может, его кто обидел, не знаешь? Не всякий ведь способен на деликатность.

— Да он на меня тоже дуется, — торопливо сказал Володя и махнул рукой. — А, перебесится…

16

Балбар остановился и поглядел на сопку, откуда поднимался густыми клубами, а потом медленно рассеивался дым. Ему вдруг вспомнилось, как однажды, когда он был еще мальчишкой, горела степь и так же, всем улусом, люди шли тушить пал. Балбар с Володей Дамбаевым верхами носились по степи как связные, вообразив себя чуть ли не самыми главными героями этого события. Еще бы… Им ведь было поручено скликать народ, а потом развозить метлы да лопаты. Оттуда наперегонки мчались домой. Балбар улыбнулся. Тогда это было для них вроде игры, так и норовили поближе к огню подъехать. Балбар даже рубаху себе прожег, из-за чего Шарухи наутро оттрепала его за уши. Боль, конечно, забылась, а то, как они с Володей ехали с пожара, распевая лихую кавалерийскую песню, это он запомнил. Володя. Тогда он был другом…

Он сел на пенек, торчавший в траве у межи, рядом бросил куртку и мешочек с остатками еды. Широко расставив колени и опираясь на палку, он был похож на пастуха-новичка, растерявшегося перед многочисленным стадом. Парторг и Володя постояли на прежнем месте, как видно договариваясь о чем-то, потом разошлись в разные стороны.

Проходя мимо Балбара, Евсей Данилович замедлил шаг и кивнул на сопку:

— Смотри, огонь-то как подвигается! Не прозевать бы…

Балбар посмотрел на сопку. На ее склоне приплясывало желтое пламя.

— А куда же девались самолеты? Авиация хваленая где? Будем тушить дедовским способом, да? — не преминул съязвить Балбар.

— Самолеты делают свое дело, не беспокойся. Они вон где летают, за хребтами, — объяснил парторг уже на ходу и махнул рукой на запад. — Там главный очаг пожара.

Долго усидеть Балбар не смог — одолевала мошка, оводы жалили сквозь рубашку. Ой поднялся и пошел вдоль борозды, укатанной гусеницами трактора. От укусов мошки у него стали распухать уши. Чертыхаясь, он поднял свой мешочек и достал оттуда две лепешки и кусок вареной баранины. Чтобы как-то скоротать время, он начал без аппетита жевать лепешку, прохаживаясь взад-вперед. Неподалеку от него, за буртами, суетился парторг — то пригибался, то выпрямлялся.

«Что это он делает?» — подумал Балбар, останавливаясь, и тут же услышал голос Евсея Даниловича:

— Иди сюда! Бал-бар!

«А, сам зовешь… Ну что ж…»

Балбар подошел к нему. В тени высокого пня парторг готовил из корья и сырой травы дымокур.

— Мошка заела, черт бы ее побрал! Откуда она, перед дождем, что ли? — заговорил Евсей Данилович, не глядя на подошедшего Балбара, чиркнул одну спичку, другую, подпалил бересту, она скрючилась, задымила и занялась огнем в небольшой кучке сухого хвороста, присыпанного свежей травой.

Балбар, опираясь на палку, молча следил за движениями Евсея Даниловича. Странное дело, домовитость и миролюбивый тон парторга обезоружили Балбара, и он совсем расслабился.

— Чего стоишь, Балбар? Возьми-ка щепки вон там… — Евсей Данилович кивком головы показал ему, где лежат щепки, а сам, сидя на корточках перед дымокуром, все подкладывал сухие былинки, стараясь оживить гаснущее пламя.

Балбар направился к большой, приготовленной для костра куче сушняка, взял несколько щепок, пропитанных бензином, вернулся и бросил их в огонь.

Евсей Данилович подтащил валежину поближе к дымокуру и сел, а когда заклубился густой желтоватый дым, он расстегнул все пуговицы на гимнастерке, подставив грудь поближе к дымокуру.

— Эх, до чего хорошо! Ну и красота… — Он охал и ахал, похлопывая себя то по груди, то по рукам, а Балбар смотрел на его красную от комариных укусов шею и молчал. Ему тоже правился дым с его горьковатым запахом, он тоже с удовольствием вдыхал этот дым и, слушая треск коры и веток, пожираемых огнем, медленно переступал с ноги на ногу.

— Да ты садись поближе, — позвал его Евсей Данилович, показывая на валежину. — Места хватит. До чего приятно, ей-богу! На войне мы, бывало, вот так же разведем костер, нагреем в нем камни докрасна и — в палатку. А там ведра с водой. Опустишь горячие камни, такой пар поднимется, не хуже, чем в бане. Мылись, да еще как! — вспоминал он, задумчиво глядя на огонь. — Ты чего молчишь, Балбар?

— У меня была баня похлеще! — резко ответил Балбар.

— Так что же теперь? Жизнь — штука сложная. И наши ошибки — это наши уроки. И по-новому жизнь построить…

Балбар не дал ему договорить:

— Хватит! Это вы меня в тюрьму засадили. А теперь обхаживаете… Не выйдет! — Балбар повернулся, чтобы уйти, но задержал шаг. — Зачем вы меня сюда позвали? Лекции читать? Плевал я…

Евсей Данилович, пораженный, поднялся с валежины, ему захотелось успокоить парня. Мало ли что может наговорить человек в гневе, тем более что пережил он, как видно, не мало… Оказывается, Балбар на него затаил обиду. Ишь как напружинился весь…

— Ты вот что, возьми-ка себя в руки. Кажется, не маленький. Хочешь объясниться? Так давай по-хорошему. Слышишь? — Евсей Данилович хотел дотронуться до его плеча, но Балбар дернул плечом и попятился.

— Не подходи! Я за себя не ручаюсь…

— Ну-ну, перестань. С ума, что ли, сошел?

— Не подходи! — Балбар угрожающе вскинул палку. Лицо у него побледнело, а в глазах застыла ярость. — Я два года мордовался из-за вас, все потерял, а теперь вы меня еще учите, как надо жить!

Евсей Данилович смотрел Балбару в глаза.

— А ты ведь трус, Балбар. Боишься сам себя. И человек ты несправедливый. Ищешь виноватых… Эх, Балбар, Балбар… Брось палку сейчас же!

Мечущийся взгляд Балбара не выдержал спокойного и требовательного взгляда синих прищуренных глаз Евсея Даниловича. Палка в его руке стала тяжелой, будто в один миг налилась свинцом, он выпустил ее и, плохо соображая, что натворил, обмяк весь, уронив голову на грудь.

Евсей Данилович отошел в сторону.

— Болтаешь, отчета своим словам не отдаешь. Два года… Подумаешь, страдалец невинный. А ты знаешь, что если бы не мы, то тебе бы пришлось пять лет тянуть! Я сам мотался из-за тебя как угорелый по районным организациям. А Банзар Бимбаевич до республиканского прокурора дошел, чтобы добиться… Эх, ты…

В горле у Балбара застрял противный комок. Горящая сопка, и лес, и это вспаханное поле потеряли зримые очертания и стали расплываться в его глазах как в тумане. Таким бессильным, как сейчас, он еще никогда себя не чувствовал. И сказать ничего не мог. А надо было что-то сказать… На минуту стало очень тихо, будто все звуки жизни разом исчезли куда-то.

— Ну вот что, Балбар, иди отсюда, — далеким холодным голосом проговорил парторг. — Я немного поторопился с тобой. Одним словом, ты здесь не нужен. Ступай на табор. Без тебя управимся.

Смысл этих слов не сразу дошел до Балбара, и опомнился он только, подойдя к тому пню, у которого оставил свою куртку и мешок. Бессознательно избегая встречи с Володей, юркнул в кусты и, пробираясь сквозь заросли, напрямик двинулся в сторону табора. Мысль, что его прогнали, словно не нужного никому пса, пронзила Балбара неожиданной болью, уже когда он вышел на дорогу и поплелся между соснами, чувствуя себя до слез униженным и одиноким. «Вы не знаете меня, не знаете, — мысленно уверял кого-то Балбар, — я докажу вам, вот увидите, докажу!»

17

Старики во главе с Гатабом остались одни. Бригадир отвел им небольшой участок от негустой рощицы и до белого бугра. Там легче было справиться с огнем. Как только трактор провел борозду, старики, не теряя времени, расчистили по обе стороны от нее землю метров на тридцать. Их было девять человек, но работали они целый день, не разгибаясь: орудовали лопатами, таскали хворост и складывали в бурты. Вечером Гатаб оглядел участок и остался доволен:

— Ну, вот… Теперь огонь испустит здесь дух, как дикий зверь сожрет в последний раз пищу, которую мы ему приготовили.

На ночлег старики решили устраиваться отдельно, чтобы не мешать молодежи, да и самим не стесняться — мало ли о чем надо поговорить.

Красные языки костров на майле[12] жадно лижут темное небо. Расположившись полукругом, чинно сидят старика у своего костра, пьют из манерок густой зеленый чай, шумно прихлебывая, и ведут неторопливую беседу. О том, что давно уже не было такого засушливого лета и что пастухам некуда стало гонять скот. Нити разговора переплетаются в неприхотливом простоватом узоре. Старцы ведь не одолели грамоты — слишком поздно увидели букварь, поэтому их слова и мысли не знают больших дорог. Зато память у них особенная. О прошлом старики вспоминают по событиям, как по вехам: вот, мол, помните, в год коллективизации, когда у кого-то родилась двойня, или перед войной, когда умер старик на покосе, или кто-то женился в ту весну, когда перед праздником Первого мая выпал большой снег? Им есть о чем поговорить! Далеко пролегли дороги их сыновей и внуков. А ведь раньше буряты не выезжали дальше степей и гор, где паслись табуны да отары овец…

Старый Гатаб, опорожнив манерку чая, вытер пот и заговорил с доброй усмешкой:

— Поглядел я сегодня на трактор и вспомнил давнее время. Помните ли вы, друзья мои, первый трактор, который пришел к нам?

— Как же не помнить? — живо отозвался Банди, и все его поддержали:

— Помним, помним…

— Так вот, мне тогда, — продолжал Гатаб, — он не понравился. Смотрю и думаю: что это за огненная телега? Почему такой дым? И зачем ревет? На весь улус слыхать. Коровы от испуга разбежались, овцы жмутся к забору. Ну, думаю, вот беда! На тракторе-то сидел Баранов. Он говорит мне: «Садись, подвезу». А я… — Гатаб закрыл глаза и засмеялся долго и беззвучно. Насмеявшись вдоволь, договорил: — А мне страшно было. Я, говорю, со старухой своей не простился… Не могу так.

— Да, люди быстро привыкают ко всяким новинам, — сказал Банди и сухой сморщенной рукой потянулся за своей трубкой. Он был очень худой, острый в суставах. О Банди говорили, что на его бедре можно повесить кнут, А голос у него был звонкий, как у молодого. — Привыкают не только люди, но и скот. Вы поглядите сейчас на коров. Разве они боятся машин? Нисколько. А лошади? Им тоже хоть бы что. Время такое пришло, старики. Я не удивлюсь, если завтра узнаю, что люди залезли во-он туда… — И он, задрав кверху свою бороденку, показал трубкой на луну.

Старики подняли глаза к небу: над соснами светила рыжая задымленная луна.

— Правильно говоришь, — поддержал Банди Гатаб. — Сказал, как будто выстрелил в пятак! Время наступило такое, что люди многого достигают. Раньше-то мы жили как… Ох, да что говорить, — он покачал головой. — Теперь, если заболеешь, доктора зовут, состаришься — государство пенсию назначает. Если у кого какая беда, на помощь всем колхозом идут. А нам-то как приходилось, сами знаете… Нынче у молодых какая забота? Учись и ума набирайся. Верно?

— Да… Посмотришь, у парня усы ниже рта свисают, а он все учится.

— А как же? В деревне поучился — мало, в город едет.

Близилось время, когда Большая Медведица приподнимает вверх ручку ковша. Костер горел без шума и треска, степенно, под стать голосу старого Гатаба:

— Сколько наше государство-то делает для молодежи, какие деньги отпускает — и не сочтешь. Пусть бы впрок это все было да всем. А то ведь некоторые не понимают и ценить не хотят. Вот что…

Старик, сидящий напротив Гатаба, выудил из чашки кусочки замоченного хлеба и согласно кивнул ему:

— Есть такие, что и от работы, как от черта, бегут. Пьянки да гулянки…

— Вот, вот! — Банди вынул изо рта трубку. — Я слыхал, будто бы в городах теперь открывают столовки с музыкой для молодых-то. Ну, и вино небось тоже там подают. Собираются, значит, парни и девушки, танцуют там. Не знаю, может, это и неплохо для тех, у кого на плечах голова есть. Вечером погуляют, значит, а завтра утром на работу идут. Ну, а если парень с ленцой, днем работает кое-как и все на часы поглядывает, чтобы в эту столовку поспеть. Там еще выпьет и, глядишь, в драку полезет… Я бы такого поймал да тальниковым прутом по одному месту! И еще крапивы бы ему в штаны напихал. Пусть после этого хорохорится, петушится…

Все засмеялись, а старик Ашата, до этого сидевший молча, захохотал, запрокинув голову.

— Ну ты хватил! Тебе бы в дацане порядки наводить. Знаешь, как раньше пороли непослушных?

— А я бы запретил водку-злодейку! Запретил бы — и все! — сказал круглолицый безусый Чимит, человек строгих нравов.

— И первый бы наладился гнать самогон! — кивнув старикам на Чимита, заметил Гатаб с усмешкой, потом погладил свою реденькую бороду и, переключаясь на серьезный тон, наставительно сказал: — Всему нужна мера. Человек становится человеком с малолетства. Говорят же, орешек не упадет далеко от родимого дерева. Разве не так? Возьмите вы сына Шарухи, этого парня, Балбара, который из тюрьмы пришел. Чья тут первая вина, по-вашему? Конечно, ее…

— Верно, верно говоришь, — подхватил с жаром Банди, перебивая Гатаба. — Этот Балбар еще штаны не умел подтягивать, а уже носил на руке часы. Как же! В школу пошел, значит, часы подавай. Все выставлял их, хвастался перед ребятишками.

— А помните… — заговорил Ашата, — не успел он перейти в шестой класс, Шарухи забегала, стала всем рассказывать, что сынок у нее машину на двух колесах просит. Это велосипед, значит. Ну, добрые люди советовали ей: не балуй парнишку дорогими вещами. Ни у кого же из ребят во всем улусе не было такой машины. Так разве Шарухи кого-нибудь послушает? Купила. Вот он и катался на колесах-то с утра до вечера, не до уроков было, потом и вовсе ученье бросил. И вот, видите, как с ним получилось…

Старики закивали головами, дескать, знаем, знаем… На какое-то время они умолкли, как бы обдумывая каждый по-своему Балбарову беду. Потом старик Банди сказал со вздохом:

— Кто знает, может, теперь он ума набрался. Поглядим… Парень он вроде неглупый.

— Да, это верно, парень-то был неплохой, — согласился Гатаб. — Ну что же, спать пора, — добавил он, оглядев утомленные лица своих друзей.

Старики кряхтя стали укладываться.

Гатаб улегся на овчину, и ему опять пришла в голову мысль о Балбаре. Он долго не мог уснуть, ворочался и думал, что надо обязательно поговорить с Володей: пусть поддержит этого парня, отведет от дурных затей. Заблудиться легко, а вот на дорогу выйти труднее…

Уставшие старики крепко спали, но едва успели увидеть первые сны, как небо на востоке заалело, дым и гарь окутали все вокруг. Постанывая и покашливая, старики убрали в мешки свои походные постели. Одни, гремя котелками, пошли за водой к роднику, другие стали разводить костер. Напились крепкого чаю и отправились в дорогу.

Впереди шел старый Гатаб с котомкой за спиной и с палкой в руке. Подниматься на гору Хулэрэгту не так-то просто. Вначале подъем, хотя некрутой, но долгий. Пока взбираешься наверх — не до разговоров. И все же Гатаб должен сказать то, что он думает. Для этого можно и остановиться на минуту. Старик подождал остальных.

— Надо было на лошадях ехать, вот что, друзья! — отдышавшись, сказал он. — Как это мы не догадались лошадей попросить.

— Лошадей? Самих-то сюда не пускали. Забыл ты, что ли? — напомнил Банди.

— Да, это все мой Володенька, — подтвердил Гатаб. — Я даже осерчал на него.

— А лошадок бы неплохо, — вступил в разговор Ашата. — К обеду уже наверняка поднялись бы.

— Чего зря говорить? Идемте! — встрепенулся Чимит.

До обоо было еще далеко, и хотя шли они с трудом и через каждые полкилометра садились отдыхать, никто и не подумал бы вернуться. Ведь к этому походу на вершину Хулэрэгты старики заранее готовили себя и, чтобы молебствие прошло как полагается, все с собой захватили.

На полдороге их догнал Бальжинима. Он никогда не упускал случая побывать на молебствии. Конь его был в пене.

— Приветствую вас, отважные старцы! — воскликнул он, придерживая коня. — Долго же вам придется шагать.

Старики остановились, видя, что длинноногий всадник спешился.

— Ха! Легок ты на помине, вовремя подъехал, — Ашата засмеялся, приоткрыв беззубый рот. — Дело быстрей пойдет, если будем поочередно садиться на твоего коня.

— Как это ты пронюхал? — спросил Банди, глядя на лесничего.

— Очень просто. Я же ясновидящий, — отшучивался Бальжинима, привязывая коня к молодому деревцу. — Если устроите молебен без меня, вся природа обидится. Вот я и приехал. Давайте будем молиться здесь. Не обязательно наверх топать.

Потирая руки, он огляделся и сел на траву, как бы приглашая тем самым последовать его примеру. Старики уселись кто подальше от него, кто вблизи. Но Гатаб стоял на прежнем месте и молча наблюдал за Бальжинимой. Наконец старик не выдержал и спросил:

— Ты самый старший нойон — начальник — в лесу, а твой лес горит, как же ты оставил людей? Что они скажут о тебе?

Лесничий пожал костлявыми плечами:

— А какое им дело? Я найду что сказать, не беспокойтесь… Скажу, например, что поехал проверять вашу работу, а вас не оказалось на месте. Разве это не так? Я вас догнал и вернул обратно. Вот и все.

— Хитер ты, хитер… — Банди подмигнул лесничему. — Но мы-то обратно не повернем, сынок.

Лицо Бальжинимы лоснилось от пота, он то и дело утирался ладонями. Видно, и он устал, пришпоривая коня.

— Мы ведь не просто так взяли да пошли. У нас на участке все подготовлено, — сказал Гатаб.

— Работали на совесть, — подтвердил Банди.

— Так умаялись, что и сил нету идти, — добавил кто-то.

Бальжинима облизал губы:

— Так вот и надо сейчас того… немножко подкрепиться.

Старики переглянулись. Все знали, что без команды Гатаба ни одна капля водки не будет выпита, хоть упади Бальжинима посреди дороги. Но Гатаб молчал, и старики заговорили о порванных обутках и о мозолях на руках, потом стали потихоньку подниматься.

— Что я вижу! — Ашата воздел к небу руки. — О, старики, выжившие из ума! Как же мы раньше это не заметили? Смотрите, туча!

Старики живо подхватились со своих мест и воззрились на небо.

На юго-западном склоне темнело пухлое облако. Трудно было понять — движется оно или стоит на месте. А может, это дым повис над сосновым бором?

— Видится мне, будто оно дождевое… — сказал Банди и поморщился: уж очень малое оно.

— А по-моему, это дым, — возразил Чимит.

— Эх, вот бы ветер подул и к нам его подогнал! — Ашата мечтательно зацокал языком.

Все ждали, что скажет Гатаб. А Гатаб медлил. Он знал себе цену. Долго стоял он молча, наблюдая за едва заметным движением серого облака, а потом как бы нехотя обронил:

— Ладно, идемте назад. И без нашей помощи обойдется. Дождь будет…

Он подал знак, и все засобирались, торопливо хватая свою ношу.

Бальжинима с силой ударил коня плетью:

— Ну мне пора. Я к вам еще наведаюсь…

Гатаб проследил за всадником, пока тот не скрылся в соснах, а потом осуждающе покачал головой и сплюнул.

18

Балбар, не разбирая дороги, чуть не бежал к табору. Он чувствовал себя чужим здесь, будто и не видел никогда этих степных дорог, не ходил по ним, не ездил, и колхозные поля чужие, словно он не работал на этих полях. А есть ли тут хоть один луг или поле, которые не слышали стука копыт Балбарова коня! Балбар любил степь, ее запахи, звуки, разноцветье. Он был хозяином этой гостеприимной степи. «Ты здесь не нужен». Балбар до боли сжал зубы. Опять попытался он вытащить на свет свою обиду и заслониться ею, как щитом, но какой-то невидимый собеседник злорадно внушал ему: «Ты же отомстил! Тебе надо было во что бы то ни стало унизить человека, виновника всех твоих несчастий, — и этого ты добился. А вчера? Если бы не этот Дамбаев, все обошлось бы. Прибежал спасать… Имел я право, как отец, спросить у Бутид-Ханды о ребенке?» — «Да, но ты же начал крутить ей руки…» — насмешливо добавил его собеседник.

Поглощенный тяжким спором с самим собой, Балбар не заметил, сколько уже отшагал и сколько еще осталось идти. Вот так… Одних суток оказалось достаточно, чтобы столько наворотить. Ведь он хотел по-другому… Всю дорогу, пока ехал в поезде домой, думал Балбар, что перешагнул черту, за которой осталась его прежняя шальная жизнь.

Балбар остановился. Дальше идти не хотелось. Он сошел с тропы, бросился в тень под березки и уткнулся лицом в землю.

Он не помнил, сколько пролежал так. Вдруг донесся до Балбара далекий свист, а в той стороне, откуда он пришел сюда, аукнул тоненький голос.

«На обед идут, что ли? — Он быстро вскочил на ноги. — Не хватало еще, чтобы меня тут увидели…» Отряхнувшись, Балбар вышел на дорогу и посмотрел по сторонам — никого не видно, только рыженький суслик мелькнул в кустах шиповника. Потом опять послышался свист, все еще издалека, кажется, с южных лугов.

Балбар прибавил шагу.

«Надо уезжать отсюда. Лес продам и уеду в город, — решил он не колеблясь. — Мне здесь не жить. Все. Надо уезжать». Горячая кровь толчками забилась в его висках.

Он вышел к стоянке и неожиданно наткнулся на костер, у которого спиной к огню сидела Дарима.

Балбар уже сделал движение кинуться обратно, когда Дарима обернулась.

— Здравствуй, Дарима, — сказал он, едва шевеля губами.

— Здравствуй… — Дарима покраснела, Балбар это заметил и смутился еще больше. Вокруг никого не было. Дарима поднялась, и с минуту они стояли лицом к лицу, не зная, о чем говорить.

— Как ты живешь, Балбар?

От ее участливого тона у Балбара перехватило дыхание. Губы Даримы были плотно сжаты, а в глазах стояли слезы.

— Прости меня…

— Я рада, Балбар… Очень рада, что ты сказал мне эти слова, — сказала Дарима и отошла в сторону.

За кустами послышались голоса трактористов, грубоватый говор и смех, а со стороны реки подходила к костру Бутид-Ханда с полными ведрами воды.

Вскоре на таборе стало шумно, как это бывает во время полевых работ. Наскоро умывшись, люди рассаживались кто где, доставали чашки-ложки и в ожидании обеда переговаривались между собой. Казалось, они с утра были заняты обычным для себя делом, и потом, пообедав, разойдутся каждый в свою сторону. Но все понимали, что встреча с огнем неотвратима, а как она произойдет — никто не знал.

«Я рада, Балбар…» Голос Даримы дрогнул, а глаза потеплели, когда она произносила эти слова. И в душе Балбара, как далекий огонек, показавшийся путнику в глухую непроглядную ночь, мелькнула искра надежды. Балбар незаметно вытащил из кармана сложенный лист бумаги и подошел к Дариме сзади:

— Прошу, Дарима, прочитай это… Очень прошу…

Она взяла лист и отошла от костра. Прислонившись к шершавому стволу сосны, провела ладонью по горячей щеке и стала читать.

«Зачем, зачем?» Из оцепенения Дариму вывели требовательные голоса людей, прибывших на обед. Скомкав лист, она сунула его в карман и, подойдя к костру, принялась поспешно разливать суп.

— О, смотрите-ка, сегодня нас будет угощать сама председательша… — весело сказал тракторист Бадма и подмигнул своему соседу. Тот, раздувая круглые ноздри, заулыбался.

Из открытого котла тянуло вкусным, дразнящим запахом вареной баранины.

— Вот это еда!

Усаживаясь на самодельные скамейки перед опрокинутыми кверху дном ящиками, женщины задиристо выкрикивали:

— Наливай погуще!

— А ну-ка, Дарима, не скупись. Сейчас узнаем, какая ты хозяйка!

— Поглядим, какими обедами кормишь Банзара Бимбаевича…

— Он не привередливый, ест, что подам! — сказала она громко.

Балбар услышал. Он сидел в стороне у трактора и вертел в руках прутик. Едва до него дошел смысл сказанных Даримой слов, волнение от встречи с ней исчезло, его сменили безразличие и усталость.

«Председательша… что ж… — Балбар горько усмехнулся и переломил прутик. — Зачем сижу здесь? На какие чудеса надеюсь?» — Он рывком поднялся и увидел идущего по меже Гунгара.

— Ты чего тут один? Идем, пообедаем.

— Нет, не пойду туда.

— Чего так? — И, словно осененный догадкой, посмотрел на Балбара. — Ха! Понял… Тогда пойдем вон туда, к моему трактору. Видишь? Там подзаправимся. Я принесу обед.

Они устроились через дорогу от табора, в молодом сосняке. Гунгар принес котелок лапши с мясом и поставил перед Балбаром, а сам побежал к трактору и быстро вернулся. Из кармана его комбинезона торчало горлышко бутылки.

— Ух, черт! Вся в солидоле, — брезгливо поморщившись, он вытащил бутылку. — Ну, давай мозги просвежим, а то, я вижу, ты в двух соснах заблудился.

Балбар, хмелея, мрачнел и, как ни старался расшевелить его Гунгар, все больше уходил в себя. Балбар почувствовал, как от жары и от водки у него внутри словно заполыхал пожар — хоть в воду кидайся. Расстегнув ворот рубахи, он улегся на траве, и земля закружилась под ним. Балбар на мгновенье сомкнул ресницы, ему представился весь в белых ромашках берег Ангирты, степной ветерок колышет траву. Дарима перебирает тонкими пальцами лепестки ромашки. Балбар отчетливо слышит ее голос: «Я выйду замуж за того человека, которого очень-очень полюблю…» Балбар открыл глаза и резко повернулся на бок. «Надо уезжать, завтра же, а сегодня поговорить с ней…»

— Ну, хватит валяться, — сказал ему Гунгар предупреждающе. — Вон люди идут.

— Какие люди? — Балбар приподнялся и сел. Мысли путались у него в голове. И правда, колхозники уже расходились с обеда. — Слушай, мне надо встретиться с Даримой, — сказал Балбар и сам удивился, что говорит об этом.

— Давай, пока председателя нет. — Гунгар подмигнул ему.

— Да ну тебя! Слушай, может, позовешь?

Гунгар засмеялся, приложив к груди руку:

— Я? Ох-хо-хо! Да она меня так отбреет… Что ты! Попроси своего напарника. Вон он идет. Эй, Галан! Иди-ка сюда… — Гунгар махнул ему рукой.

— Что это вы делаете тут? — удивленно спросил парень.

Простодушие Галана развеселило Балбара:

— В футбол гоняем, не видишь разве?

Гунгар захохотал и протянул Галану стакан:

— Выпей с нами. Вот тут еще немного осталось. — Увидев, как парня передернуло, он захохотал еще громче.

Галан отвернулся. Балбар потянул его за рукав.

— Садись, отдохни. Мы ведь столько с тобой наворочали за два дня. Баранины хочешь?

Галан присел, но от еды отказался: пообедал только что.

Гунгар одним глотком выпил все, что было в стакане. Взяв с травы пустую бутылку, он покрутил ее в руках и, примерившись, бросил в камень на меже. Осколки, сверкнув, разлетелись.

Балбар сдвинул брови и сердито посмотрел на товарища, а Галан поднялся.

— Куда торопишься? — холодно спросил его Гунгар.

— Как куда? Работать… И вам советую.

— Аа-а, — с усмешкой протянул Гунгар, — в бинокль смотреть будешь? Так? Да? — и приставил к своим глазам кулаки.

— Пусть идет, — сказал Балбар, — только вот что, Галан, зайди-ка на табор и скажи Дариме, чтобы пришла сюда.

— Зачем?

— Это тебя не касается! — вмешался Гунгар. — Скажи — и все…

— Иди сам. Я тебе не слуга. — Галан решительно повернулся, но не успел шагу ступить, как, споткнувшись о подставленную Гунгаром ногу, тяжело рухнул на землю. Они не сразу поняли, что произошло. Гадая вдруг застонал, потом кое-как привстал на одно колено, поддерживая окровавленную руку.

— Зачем же вы, гады… — Он чуть не плакал от боли и обиды.

Галан сильно побледнел и, видно испугавшись хлеставшей из пораненной руки крови, потерял сознание. Гунгар как ошпаренный подскочил к нему:

— Ты чего, друг? Что это ты?

Увидев бутылочный осколок, торчащий из ладони парня, он разом отрезвел.

— Балбар! Вытащи стекло, я не могу…

У Балбара подкосились ноги, он опустился рядом с Галаном.

— Тала, потерпи, я сейчас…

Балбар осторожно потянул пальцами за осколок, липкая теплая кровь брызнула ему на руки, а Галан застонал. Не соображая, что предпринять, Балбар выпрямился во весь рост и крикнул:

— Эй! Люди! Сюда-а!

Гунгара рядом уже не было.

«Трус. Сволочь!» — мысленно выругал его Балбар и сплюнул. Сознавая свою беспомощность, он все же опустился на корточки перед Галаном, расстегнул ему ворот, оставляя на рубашке кровавые следы. Наконец парень открыл глаза.

Когда на крик прибежали женщины-поварихи, Галан уже сидел. Он сам вынул осколок, но кровь из руки все текла.

— Перевяжи, — попросил он Балбара.

Тот уже начал снимать с себя рубаху, когда Бутид-Ханда, прибежавшая раньше всех, оттолкнула его.

— Когда ты только ума наберешься, — зло сказала она. — Отойди.

Бутид-Ханда разорвала свой белый платок на ленты и стала делать Галану перевязку.

— Зачем тебе нужно было с этими пьяницами связываться? — сердито спросила она.

— Я не пил. Просто случай дурацкий вышел. Ничего, пройдет…

У Балбара отлегло от сердца. Он стоял за ближними сосенками и увидел, как подошла Дарима с кувшином воды в руках, поставила его на землю, а затем, оглядевшись, заметила Балбара и посмотрела на него холодными глазами.

«Думаешь, я?» — хотел сказать Балбар, но понял, что оправдания его неуместны.

Он подхватил свою куртку с травы, вышел из-за сосенок, во тут его окликнула Дарима и встала у него на дороге.

— Опять? — спросила она, прищуриваясь. — Хочешь повторить все сначала, да? И почему ты такой, Балбар? От тебя только несчастье людям. — Она горько скривила губы, видя, что он собирается что-то возразить ей. — Уезжай отсюда. Зачем ты сюда приехал?

— Я исполню твое желание, — сказал Балбар, когда Дарима отошла от него и зеленые мохнатые ветки сомкнулись за ее спиной.

Он перебросил через плечо свою куртку и, не оглядываясь, кинулся на тропу.

Балбар шел быстро. В груди у него хрипело, дышать было трудно. Сапоги на ногах стали тяжелыми, словно к ним привязали гири. И хотя тропа была некрутой, вела по отлогому склону, Балбар быстро выдохся. Судорожно хватая ртом воздух, будто рыба, выброшенная из воды, он остановился и сел на пенек у тропы.

«Я знаю, что мне делать, знаю», — обессиленно твердил он.

Пахло дымом стелющегося по низине пала; оттуда, где еще недавно Балбар стоял перед Евсеем Даниловичем, изредка доносились голоса, во сквозь сосны, густо росшие по склону, невозможно было разглядеть, что там творилось… Мошка набивалась в уши, лезла в глаза. Балбар поднялся и снова затопал в гору, слабо отбиваясь от мошки, безразличный и опустошенный, будто из груди у него вынули сердце…

19

Сосны горели… Огонь был так близко, что людей, стоявших у заградительной полосы, обкатывали волны горячего воздуха. С треском и шумом падали деревья, поджигая мелкий кустарник и траву. Птицы, не успевшие выхватить птенцов из своих гнезд, кружились над ними, обжигая крылья.

Люди, стиснув зубы, смотрели на приближающийся огонь: смогут ли они осадить его буйную силу? Каждый держал в руках длинную палку с пропитанной бензином тряпкой на конце, ожидая сигнала Евсея Даниловича.

Тракторист Бадма с опаской поглядывал на пляшущее впереди пламя.

— Вот надумали так надумали, огонь огнем… — шепнул он прицепщику Цырену. — Пожар-то стеной идет.

— Что, не потушим, что ли? Ух ты! Огонь-то какой… — Цырен облизал пересохшие губы и направился к ведру с холодной водой.

— Эй, эй!

Евсей Данилович оглянулся и увидел Володю Дамбаева, бегущего со своего участка.

— У меня все готово, — доложил Володя запыхавшись. — Жаль, противогазы не всем достались. Как будем зажигать костры, все сразу?

— Да! Все в одно время. Скажи людям, пусть следят за мной, я подам знак. Когда встретятся два огня, пусть все отступают назад. Беги, Володя, — быстро проговорил парторг и стал следить за желтоватым дымом, ползущим вместе с огнем по низине.

«Теперь уже скоро, — думал он, закуривая папиросу, От усталости и волнения у него мелко тряслись руки, он заметил это и внутренне подобрался. — Ничего, ничего, все будет как надо…»

Где-то с треском ухнуло большое дерево. А впереди, уже совсем близко, широко наступало осмелевшее пламя. Дымок от папиросы Евсея Даниловича, извиваясь, потянулся в ту сторону.

— Огонь! — Парторг взмахнул зажженным факелом, давая сигнал, и поднес его к куче хвороста. И в ту же минуту задымились костры на всех участках.

Встречный огонь еле разгорался, сначала робко и медленно перебирая щепки внизу, но вот, будто рассердившись, выпрыгнули из-под корья острые языки пламени. А лесной пал с гудением рвался к полосе.

— Уходите живо! Назад! — скомандовал Евсей Данилович и сам отступил в сторону.

Встреча двух огней произошла мгновенно. Большой пожар, сопротивляясь, как дикий жеребец, поднялся на дыбы. Но встречный огонь решительно набросился на него. Они схватились в вышине, безжалостно и неистово колошматя друг друга.

Издали наблюдая за схваткой двух огней, люди застыли в изумлении.

— Вот это да! Вот это битва! — кричал Володя, размахивая руками.

И вдруг огненная стена осела, рухнула, и на месте, где только что бушевало высокое пламя, закурились тут и там тоненькие дымки. Остро запахло гарью, и хотя над землей уже сгущались сумерки, отчетливо было видно черноту сожженного луга и раскоряченные деревья, похожие на сказочных чудовищ.

Неожиданная быстрота, с какой прекратился пожар, ошеломила всех: неужели все кончено? Бадма схватился за лопату и начал быстро кидать землю в те места, где еще светились огоньки, но Евсей Данилович остановил его.

— Не надо, — сказал он и устало опустился на валежину. — Это уже не страшно. — Пот ручьем катился по его лицу, он обмахивался фуражкой, чувствуя, как постепенно освобождается от напряжения. Дело, которое он взял на свою ответственность, благополучно завершилось. — Ну, что? Давай закурим, что ли? Бадма! Бросай лопату…

— А я боялся… Верно, верно говорю, боялся, — подходя к парторгу и расплываясь в широкой улыбке, заговорил Бадма. — Думал, огонь кепку с меня сорвет, хлестал как бешеный.

— Видел, видел, как ты улепетывал, — поддел его Цырен и засмеялся. — Что, неправда?

Они уселись рядом с парторгом. Вскоре сюда подошли и остальные, стало шумно. Люди наперебой заговорили о том, что каждый из них пережил в те минуты, пока два огня в смертельной схватке боролись друг с другом и оба разом испустили дух, вспоминали о прежних пожарах, и в этих рассказах переплеталось печальное и смешное.

Подошел Володя. Возбужденно жестикулируя, он начал пересказывать огненное зрелище.

— Первый раз вижу, чтобы так тушили пал, как сегодня. Мы там по краю землей закидали, чтобы дальше не прошло, — обратился он к парторгу, — может, не надо отсюда уходить пока?

Евсей Данилович вдруг закашлялся и с минуту не мог прийти в себя от надсадного, удушливого кашля, он уперся рукой о землю, а спина его так и ходила ходуном. Наконец, успокоившись, он сказал, что всем оставаться не нужно, а вот человек десять пусть останутся на всякий случай.

— А вы домой поезжайте, Евсей Данилович. Мы тут подежурим. Я, Цырен, мои ребята…

— Конечно, правильно! И я останусь…

— И я…

Евсей Данилович улыбнулся через силу, зная, что никуда он отсюда не уйдет до тех пор, пока не убедится, что опасность миновала. Ночь ведь… Ему все равно где отдыхать: дома или тут.

В сумерках и не заметили, как небо заволокло тучами. Люди опомнились, когда загрохотал гром и на землю упали первые тяжелые капли.

Все оживились сразу, вскочили на ноги, забегали, радуясь и удивляясь тому, что природа пришла им на помощь.

— Смелей, давай смелей! — кричал Володя, воздев к небу руки, словно готовился принять на себя всю тяжесть воды, которая обрушится сейчас на землю.

И тут зашумел дождь. Стянув с себя рубашки, подставляя спину и грудь струям воды, ребята, озаряемые молнией, бегали и приплясывали в каком-то непонятном танце, хлопая друг друга по голым плечам и спинам.

«Одна стихия сменила другую», — думал парторг и с улыбкой поглядывал на резвящихся парней.

— Евсей Данилович! — закричал Володя. — Идите к нам, а то простудитесь.

Он подбежал к парторгу и потянул его за руку, и сразу несколько парней, помогая ему, стали вовлекать Евсея Даниловича в свой круг, но тот, смеясь, отмахнулся:

— Потом, ребята, потом! Я вам и русскую спляшу, и камаринскую… А сейчас пора уходить…

Похватав рубашки, весело переговариваясь, они гуськом потянулись на майлу, к табору.

20

Было еще светло, когда Балбар пришел на площадку, где лежали его бревна.

С какими надеждами и с какой любовью он заготовлял этот лес два года назад!

Балбару вспомнилось, что на заготовку леса для постройки нового дома он потратил тогда дней десять. Колхозный шофер помогал возить, правление колхоза Балбара отпустило, все знали: парень жениться надумал, пусть строится, раз такое дело. И на трелевке помогли. Сколько радости было тогда у Балбара! Ему казалось, что каждый удар топора приближает его к счастью. Лучистые глаза Даримы как будто смотрели на него из-за каждого дерева…

«Она и тогда не любила меня. Дурак я! Да разве есть на свете любовь? — Балбар погладил бревно рукой и задумался. Вспомнил опять Дариму, ее злой, ненавидящий взгляд и последние слова, в которые она вложила все, что накопилось у нее в душе… — Напрасно приехал сюда. И лес этот… Какой из меня торгаш?»

Он вдруг сорвался с места и, не помня себя от ярости, охватившей его, стал быстро собирать сухие ветки, сучья и запихивать их под бревна. Да, он решил это сделать, решил! И ничто его не остановит теперь. Он все собирал и собирал сушняк, потом присел на корточки перед бревнами, нашарил в кармане спичечный коробок, но долго не мог зажечь спичку, отбрасывал одну за другой и ругался.

«Пусть все пропадет к чертям! Мне ничего не нужно!»

Трясущимися руками он поднес наконец зажженную спичку к смолистым сосновым веткам и отбежал прочь.

Огонь занялся не сразу, он медлил отчего-то, но когда густой дым обвил бревна и пламя стало пожирать их с треском, Балбару сделалось жаль и себя, и своего труда, и надежд, которые не оправдались. Каждая зарубка, каждая метка на этих бревнах уносила с собой прошлое… Он опять вспомнил Дариму. Горите, горите, бревна! Черт с вами!.. Если жить, то все надо начинать сначала!

Балбар немного успокоился: огонь не поднимался высоко, а горящие бревна лежали на расчищенной песчаной площадке. Но вдруг пламя, колеблемое слабым ветром, стало относить в сторону, туда, где лежал лес для колхозного клуба. Он обежал вокруг пылающих бревен, смятенно оглядываясь. А что, если придут люди? Что они подумают?

«Я жгу свое! Только свое жгу! — утешал себя Балбар, готовясь к ответу. — Вы меня прогнали? Что ж, я уйду. И памяти о себе никакой не оставлю…»

Верхние бревна уже догорали, но нижние дымились и гасли. Отсырели, наверно. Скорей бы они погасли, тогда Балбар сможет уйти отсюда. У него кружилась голова.

Балбар прилег на песке, чувствуя, как тепло от сгоревших бревен разливается вокруг него. Он укрылся курткой и незаметно для себя уснул, но сон его был зыбкий и тревожный. Балбар вздрагивал, шевелил губами, крича во сне: «Зачем? Зачем я это сделал?» Балбар очнулся и подскочил, будто его стукнули палкой. Он протер глаза и остолбенел. С двух сторон от сгоревших бревен, перепрыгнув через песчаную площадку, ползло по траве желтое пламя. Балбар метнулся влево и стал топтать ногами огонь, прихлопывать его курткой, пока не загасил. Потом кинулся в правую сторону, к клубным бревнам, и увидел, что одно из них, торчащее из штабеля, уже загорелось. Балбар беспомощно остановился, но, осознав вдруг весь ужас того, что может произойти, бросился снова неистово топтать огонь.

«Только не это! Только не это! — повторял он про себя в отчаянии. — Они подумают, что я нарочно. Они обязательно так подумают. А я не хочу, не хочу!»

Внезапно его осенила догадка. Он побежал за своим мешком, набрал в него песку, начал засыпать огонь то тут, то там. Бегая за песком и обратно, Балбар не чувствовал усталости. Он только тяжело дышал и проклинал себя за все, что сделал. Огонь, придавленный песком, иссяк, теперь осталось погасить это торчащее поперек штабеля бревно, под которым бойко горела щепа.

«Нет, нет!» — безголосо кричал Балбар.

Он снова стал набирать песок и опять сыпал его то сверху, то снизу, не замечая, как искры попадали на рубашку и обжигали грудь, плечи. Под струями песка пламя задыхалось, еще немного — и от него не останется никакого следа. Рубашка на Балбаре тлела, откуда-то снизу стрельнула искра и прилипла к материи. Балбар почувствовал, как ему обожгло живот, вскрикнул и, обхватив плечи, побежал. Рубашка горела.

Балбар бежал и никак не мог остановиться. Потом толстый сук сосны ткнул его в лоб и сразу оборвал бег. У Балбара потемнело в глазах, он свалился на землю.

И тут на лицо ему упали первые капли дождя…

21

Костер никак не мог разгореться. Дождь перестал, но везде стояли лужи, а с деревьев все сыпались капли, трудно было отыскать хотя бы одну сухую щепку.

Люди, возвратившись с пожара, молча стояли у дымного костра. Словно не рады ничему. Кто же обрадуется после того, что здесь случилось? Кое-как остановили кровь у Галана и отправили в Гангу на единственной машине. Старики, отменившие молебен, переругивались с Бальжинимой, который возился у костра. А тут, говорят, еще Балбар потерялся…

— Да… — Евсей Данилович покачал головой. — Куда же он мог деться? — и, вспомнив, как они с Балбаром расстались, вздохнул.

— От плохого человека жди плохое, — заметил Бальжинима, подкладывая в огонь смолистые шишки.

Старый Гатаб не сдержался:

— А ты бы вот взял до показал молодым хороший пример. А то все за нами приглядываешь.

— А что, я вам дорогу перебежал?

Они заспорили между собой, припоминая друг другу обиды, пока в их спор не вмешался Володя и не одернул Бальжиниму. Осторожно ступая по мокрой траве, к Володе со спины подошла Дарима и потянула за рукав.

— Иди сюда на минутку… — дрожащим голосом заговорила Дарима. — С Балбаром, наверное, случилось несчастье.

— Почему ты так думаешь? — удивился Володя и холодно добавил: — Не волнуйся, ничего с ним не случится.

— Ты послушай, когда Галан себе руку поранил, — торопливо рассказывала Дарима, — мы подумали, что Балбар виноват… Ну, и я очень грубо обошлась с ним, понимаешь? Я его прогнала… — голос Даримы задрожал сильней, и она сглотнула слезы… — Надо было не так… не так жестоко… — Она уже не сдерживаясь, заплакала, вытирая слезы кончиком платка.

— Да ну что ты? — Володя стал успокаивать Дариму. — Никуда Балбар не денется, сидит где-нибудь, спрятался…

Он произнес это и сам удивился своим словам: прятаться в мокром лесу? Зачем? Ведь уже ночь. Во всяком случае надо что-то делать, ведь скоро из Ганги за ними придут машины.

Володя направился к парторгу.

— Надо искать, — сказал Евсей Данилович твердо. — Сейчас же…

— Я пойду с ребятами.

Володя раньше всех оказался на площадке. Ядовитый запах горелых и размокших под дождем бревен ударил ему в ноздри. Потом из темноты зажженный факел выхватил угольно-черные кряжи на земле, кучки пепла, прибитого потоками воды, и уцелевшие, не тронутые огнем бревна. Что здесь произошло? Володя знал, что где-то здесь хранится лес для строительства нового клуба. Мысль о возможном поджоге поразила его. Он шагнул дальше, пересек площадку и увидел, как, отделяясь от светлого песка, в темноте высилась стена аккуратно сложенных бревен. Это и был клубный лес, как его называли в улусе. Володя осветил штабель — он оказался целым, лишь одно бревно, торчавшее снизу на весу, было слегка подпалено. И всюду — размытые кучи песка. Значит, тушили? — подумал Володя, возвращаясь к горелому лесу. А чей же это лес? Володя хотел подойти поближе к бревнам, но его нога поддела что-то мягкое, он нагнулся и при свете факела рассмотрел вельветовую куртку. Он поднял ее. Куртка была вся в песке, отяжелевшая от воды.

«Куртка Балбара? Ну, конечно, вчера и сегодня он ходил в этой коричневой куртке. Значит, он был тут?» — Володя швырнул свою находку на землю. Ему стало не по себе от догадки, что исчезновение Балбара связано с этим пожаром.

— Ребята-а! — закричал он изо всей силы, но никто ему не ответил.

Тогда он свернул с площадки и пошел по левой стороне, глядя себе под ноги и натыкаясь на кучи песка и горелую траву. Было ясно, что кто-то тушил пал, охраняя штабель. Если здесь был Балбар, значит, он боролся с огнем? Но почему сгорели те бревна? Петляя в темном лесу без дороги, Володя то возмущался, что Балбар, как набедокуривший мальчишка, прячется где-то, то ему казалось, что Балбара уже нет в живых. Володя поднял факел, осветив им отпугивающие головастые наплывы на стволах сосен.

Стал мелко накрапывать дождь, и Володя успел продрогнуть. Теперь он заглядывал под каждую сосну, решив почему-то, что увидит Балбара непременно сидящим под деревом. Но чем дальше шагал он, тем сильнее охватывала тревога. С какой стати Балбар будет сидеть под сосной? Ведь прошел такой ливень, уже давно стемнело, и опять сыплет дождь, все в лесу промокло до последней травинки. Да и куртка эта… Володя все дальше пробирался сквозь чащу, и уже единственная мысль одолевала его: только бы найти Балбара живым…

Володе показалось, что кто-то его окликнул. И в самом деле опять кричат. Потом послышался треск ломаемых сучьев. Он огляделся, но света почему-то нигде не увидел.

— Володя! Где ты?

По голосу он узнал Цырена. Тот плутал без огня: факел погас. Далеко впереди кто-то аукнул — это ребята перекликались в темноте. Володя не стал дожидаться Цырена и пошел дальше. Он не успел пройти и трех шагов, как услышал тихий стон. Володя задержал шаг и затаил дыхание. Стоп повторился. Тогда, опустив факел, он пошел на этот стон, с напряжением всматриваясь в каждый кустик. Дождь усилился. Пламя факела совсем ослабло, и Володя едва не стукнулся о толстый сосновый сук. Пригнувшись, чтобы пройти под ним, Володя наткнулся на Балбара, лежащего с раскинутыми руками.

— Вот он! Цырен! Иди сюда, — и услышал из темноты совсем близко:

— Я здесь.

— Посвети-ка…

Он отдал Цырену свой факел и склонился над Балбаром. Сквозь дыру на рубахе увидел огромный ожог на его животе. Лоб Балбара был в крови, лицо опухло до неузнаваемости.

Придерживая факел, Цырен опустился на корточки:

— Ну что, живой он? Живой?

Володя не ответил. Держа Балбара за руку, он сосредоточенно вслушивался в его пульс, охваченный жалостью к нему и желанием спасти во что бы то ни стало. Веки Балбара вздрогнули, он медленно открыл глаза и долго смотрел на Володю, постепенно его узнавая. Потом в его глазах мелькнула осмысленность, и, разомкнув слипшиеся губы, он еле слышно прошептал:

— Володя… Я не хотел… Не хотел… Клянусь…

Володя поднял его на руки и понес через лес, на тропу, к людям.

Перевод Ю. Шестаковой.