Встречный огонь

I

В последнее время старик Бизья стал все чаще и чаще задумываться о тех путях, с которых не бывает возврата. Кто знает, откуда брались эти думы, что заставляют клонить большую поседевшую голову, то расхаживать, заложив руки за спину, то вдруг сидеть, глубоко задумавшись, в той позе предвечного раздумья, когда человек, обхватив руками живот и поджав к груди колени, повторяет свое состояние во чреве матери, — впрочем, младенчество и старость, смерть и рождение — разве не схожи они между собой? А ведь, казалось бы, с тех пор, как народился он на свет, с тех пор, как стал человеком в этом мире, не было у него причин сетовать на какие-либо телесные свои недуги. Правда, было, что лет в десять, еще несмышленым парнишкой, сев на необъезженную лошадь, был он сброшен на землю и несколько дней пролежал с поврежденными ребрами. А в двадцать лет, будучи бравым парнем, задумал однажды ночью пробраться к своей возлюбленной и, подбираясь с заднего двора к ее дому, был укушен за икру здоровенным, размером с теленка, сторожевым псом. Хоть и был он здоровым парнем, но все же после этого хромал несколько дней. Вот, пожалуй, и все его телесные недуги, которые можно припомнить за все минувшие годы. Да, годы его пощадили, и до сего дня не мог он пожаловаться на свое здоровье. Но вот сейчас, когда нет-нет да и увидит, как к лысому подножью могучей Алтан-горы движется вереница людей, провожающая в последний путь кого-то из его сверстников или сверстниц, — жуть не жуть, страх не страх, а какое-то незнакомое чувство охватывало его. Было ли это непонятное зло на извечную несправедливость жизни вообще? Или, может, недуг накатывал на него? Или что-то иное? Кто знает… Но не по себе становилось старику в такие минуты. «Да, все меньше и меньше нас становится с каждым днем… уходим мы в свою вечную горную обитель… каждый в свой черед. Вот и моя пора близка», — подумав так, старик, сердито сплюнув, вонзал свой остро отточенный плотничий топор в бревно и, заложив руки за спину, тяжелым шагом уходил домой. С давних пор не любил он участвовать в похоронах, слышать причитания и плач родственников усопших: «Покойник не увидит и не оценит всех этих криков и слез. Его, покойника, хоть в чистом поле брось, хоть закопай в землю, хоть сожги — ему все одно. Не встанет же он из гроба, узнав, как горюет над его телом старик Бизья». Нет, как вы хотите, а если соберутся несколько самых близких людей да проводят в последний, вечный путь — этого с любого из нас достаточно. Так думал старик Бизья.

Подслеповатая его избушка стоит на отшибе, на склоне взгорбленного предгорья, издавна именуемого Бухасан, то есть спуск. Лет тридцать назад было поставлено это нехитрое жилье, состарилось за эти годы, вросло в землю, покосилось, крыша из дранки, истрепанная сотнями ветров, омытая сотнями дождей, почернела, пришла в крайнюю ветхость. Передний угол, то есть тот, который, как это принято издавна в бурятских деревнях, наискосок вправо от входа, во время затяжных ливней или даже кратких, стремительных ночных гроз уже не был спасительным убежищем для хозяина — крыша в этом месте протекала, как и во всей нежилой части. И даже над святая святых, то бишь над левым передним от входа углом, где положено стоять божнице с бронзовыми статуэтками буддийских божеств, крыша протекала точно так же. Норжима, хозяйка, то и дело ворчала, что надо бы покрыть дом шифером, на что старик Бизья огрызался: «Вот помру — тогда делай, что вздумаешь, а пока я жив — избушку тронуть не позволю». И то сказать — многим, очень многим памятен ему старый домишко: двоих сыновей-малолеток потерял он здесь, среди этих вот темных стен, и здесь же, слава богу, благополучно взрастил дочь — Бурзэму. А до того здесь же, в этом самом доме, познал он и свое счастье, положенное каждому мужчине, когда, гордый и радостный, ввел сюда хозяйкой Дугарму, дочь Хасарана, а потом — так уж случилось — проводил ее, бедняжку, в последний путь. И вот пять лет назад, спустя полгода после смерти Дугармы, взял он в дом Норжиму, и, чтобы не говорить много, с тех пор живет при нем женщина, чтобы было кому чай сварить, избу прибрать, за хозяйством присмотреть. Только так, ибо, когда тебе уже за шестьдесят, неловко говорить о женитьбе.

С юных лет Бизья научен был держать в руках топор, обращаться с разным плотницким инструментом, и ох как немало домов срублено им с тех пор. Иногда, когда выдавалось свободное время, любил он посидеть на низеньком, о двух ступеньках крылечке, разувался, поглаживал натруженные ноги, глядел вдаль — туда, где от подножья Бухасан-горы тянулись ровные порядки домиков с дымками над трубами, тихо радовался в душе и мысленно говорил их обитателям: «Вот так-то, люди, вы уж не забывайте Бизью, сына Заяты, — ведь избы-то ваши его руками поставлены, и поставлены не абы как, не для одной лишь видимости сработаны, а на долгие годы — и вам, и детям, и внукам вашим хватит. Вот таков я, старый чертяка Бизья…»

Старик Бизья внезапно проснулся, вздрогнув неведомо от чего. Чувствуя, что отлежал бок до ноющей боли, перекатился на другой, отчего доски под ним пронзительно заскрипели, завизжали. «Одряхлели уж, видать, доски-то. Помнится, еще вместе с покойницей Дугармой пилили их да прилаживали. Бедняжка… — вздохнул он, успокаиваясь. — Нет, все равно не стану менять их, к чему? На мой век хватит». Подумав так, он приподнял голову, вглядываясь в полумрак избы. Утро едва-едва занималось. Старик громко кашлянул раз-другой и вдруг, рывком отбросив одеяло, вскочил с неожиданной в его возрасте легкостью. Норжима возле низенькой печурки уже возилась впотьмах — готовила утренний чай. Оттого ли, что вспомнилась Дугарма или причиной всему была Норжима, всегда на зависть румяная, пышущая здоровьем, но только настроение у старика внезапно испортилось. «Ишь, корова, груди чуть ли не до пояса отвесила, — с неприязнью размышлял он. — Никак не скажешь, что ей, сучке, за пятьдесят. Никогда в жизни не рожала, вот и сохранилась в теле. А ведь разница-то в годах между нами всего в каких-то десять лет, а какой-нибудь насмешник наверняка сказал бы, что это моя дочь. В тот раз, когда зашел Ендон Тыхеев, как она перед ним телеса выпячивала, мела подолом так и сяк. Видно, на старое потянуло бабенку». Подумав так, он ощутил в себе новый приступ раздражения, ревности и, как ни странно, чего-то похожего на давно уже забытую страсть. Захотелось топнуть грозно ногой, показать, что он еще мужчина. Так над угасшими, совсем уже, казалось бы, почерневшими углями очага неведомо почему порой взвивается на краткий миг синеватое бессильное пламя. Но старик сдержался и неожиданно для себя заговорил мирно, хоть и ворчливо:

— Ты, старуха, не гремела бы так посудой-то. Неужели нельзя потише?

Норжима, вздрогнув всем телом, замерла с поднятой поварешкой о руке.

— Вы чего это? — изумилась она. — Все ищете, к чему бы придраться… Небось, сон какой увидели, вот и срываете на мне досаду…

— Ты смотри, еще и огрызается! Откуда тебе знать, какой мне сон приснился?..

— Да уж знаю, слышала, как вы бормотали во сне: «Дугарма, сходи за дровами». Неправду я говорю? Нет, что ни говорите, а нелегкое это дело — выходить за вдовца. Да видно, уж судьба моя такая, — тяжко вздохнула Норжима и вытерла подолом лицо.

Старик Бизья, замешкавшись с ответом, отвернулся и сделал вид, что ищет штаны.

— Ендон Тыхеев обещал сегодня зайти, — как бы между прочим проворчал он.

— Ну и что? Пусть приходит… Что особенного, что человек заходит иногда в гости? Мне все равно…

— Хе! Смотрите: мне все равно. Вы с ним еще в молодости снюхались. Ты, небось, немало за ним побегала. Достаточно наобнимались, нацеловались с ним. Не так, что ли?

— Не сходите с ума… Кто вам мешал в молодости ухаживать за мной? Спохватились, когда спрашивать с меня за старое…

— Ну, в те-то времена ты на меня, небось, и не посмотрела бы. Ну, а теперь, раз хорошего мужика тебе уже не подцепить, и я сгодился. Хоть и худая, а все же есть у тебя над головой крыша, есть свой топчан, где можно отдохнуть от былой беготни, — старик ехидно кашлянул.

Такой вот разговор, как будто бы злой, язвительный, был у них обычным, вошел, можно сказать, в ежедневную привычку, и после всей этой ворчливой перебранки оба они обычно чувствовали себя умиротворенными. Так было всегда. Но сегодня старик Бизья почему-то ощущал в душе неладное, нехватку чего-то. Кажется, он всерьез озлился на Норжиму.

Окончив умываться под гремящим жестяным умывальником, Бизья заговорил все о том же:

— Ты, Норжима, небось, богу молишься, чтобы скорей умер старый Бизья и можно было бы вместе с косым Ендоном прибрать к рукам все его богатство. Нет уж, ни копеечки тебе не достанется, так и знай! — И, погрозив пальцем, он сплюнул раздраженно.

Норжима уже начала выходить из себя.

— Вы свои кучи денег возьмите с собой в гроб, а еще лучше — завернуться в них вместо савана. Надоело — едва раскроет рот, одно только и слышишь: деньги, деньги… Раз они вам покоя не дают и девать их некуда — ешьте их и подавитесь… вот уж вкусно-то вам будет…

Что правда, то правда — Бизья был очень богатый старик. Ходил слух, что и сам он не ведает, сколько у него тысяч. А в действительности же вел он, конечно, строгий счет своим богатствам, только прикидывался, что не знает.

Еще с тех давних пор, как образовались колхозы, не съел он лишнего куска — все копил и копил деньгу. И на сегодняшний день в сберкассе лежала у него кругленькая сумма. К тому же, в доставшемся еще от отца огромном кованом сундуке, где-то на самом его дне, тоже кое-что хранилось. И под подушкой, под матрасом, если поискать хорошенько, тоже можно было бы обнаружить немало червонцев, что уже годами лежали без всякого употребления, а потому превратились как бы в мертвые бумажки. Жесткий старик, скупой, шла слава о нем: не то что друзьям-приятелям, но даже и близким родственникам своим какую-нибудь мелочишку для приличия никогда не протянет. Потому и поражались люди, что председатель колхоза Банзаракцаев каким-то неведомым образом нашел подход к старику: Бизья время от времени давал колхозу взаймы. И при этом не каких-то там пять-десять рублей, а многие тысячи ссужал он колхозу. Сам Бизья однажды сказал об этом так: «Ведь даю-то я не каким-то там проходимцам и пьяницам, а всему нашему колхозу даю. Ради общего дела мне не жаль. А если сегодня дашь взаймы кому-то одному, то завтра другой привяжется, будет канючить и клянчить. Ни к чему это. Чем выделять кого-то одного, лучше не давать никому. А колхоз меня не обманет, вовремя вернет все сполна». Некоторые из односельчан сильно его за это недолюбливали. Когда первая жена его, Дугарма, лежала, умирая от неизлечимой женской болезни, он наотрез отказался везти ее в город и в свое оправдание якобы толковал: «Что в городе, что в нашем райцентре, Сосновке, одинаковые врачи, все с высшим образованием. Чем везти в такую даль и зря мучить, лучше у нас здесь лечиться». Дугарма во всем соглашалась с мужем, уповала на бога, пользовалась разными знахарскими средствами и с тем отбыла в лучший мир…

Едва Норжима вышла подоить коров, Бизья, почувствовав некоторое облегчение, принялся размышлять: «Что ни говори, а силы уже не те, дней впереди остается не так уж много. Для чего дается человеку жизнь? Чтобы умереть в конце концов, обратиться в прах, пыль под подошвами? Эх, интересно все это, если вдуматься-то: все живое имеет один, только один конец, к одному приходим. Вон те вон мухи, что гудят возле шкафа с продуктами, и мычащая во дворе моя рябая корова, и вот тот коршун, что кружит сейчас в поднебесье, и я, человек, в голову которого вложено столько всяких мыслей, — у всех у нас одна неминучая судьба. И когда придет срок, всех нас уложат в одинаковую домовину, будь ты хоть последний из людей, хоть самый первый. Чего же ради грыземся мы меж собой, завидуем друг другу, проливаем кровь, всяческими путями стараемся накопить богатство, пускаемся в обман — ради чего все это? Скажем, я с малых лет батрачил, немало мук увидел. У богача Зунды пас скот, работал до кровавых мозолей. Вот ведь как…»

И всплыли в памяти далекие годы. Нескладный малец, большеголовый, с тонкими, словно прутики, руками и ногами, одетый в невообразимое рванье и питающийся чем бог пошлет, — таким вспомнил себя старый Бизья. Всего довелось хлебнуть — и голод, и холод, и побои. Конечно, не осиротей он так рано, наверно, иначе сложилась бы его жизнь. Но так уж вышло, что отец его Заята, мастер, каких поискать, плотничая при возведении Эгитуйского дацана, ненароком сорвался с конька недостроенной крыши, крепко расшибся и немного спустя отдал богу душу. А ведь отправился он в Эгитуй, от чистого сердца желая принять участие в деле, угодном небу, а вышло, что осиротил он всю свою семью. После этого и попал беззащитный Бизья в цепкие лапы богача Зунды. Скорее всего, нужда и непосильный труд свели бы его раньше времени в могилу, но тут жизнь на земле круто повернулась, настали новые времена и для забитого батрачонка. С началом коллективизации односельчане, хорошо зная мастеровитость сына знаменитого плотника Заяты, стали всячески отличать его среди прочих. И все же Бизья крепко-накрепко помнил слова отца, сказанные им на смертном одре: «Под лежачий камень, сынок, вода не течет. Ни от какой работы не отлынивай. Любое дело делай без обману. Обещанное исполняй. Заработанное честным трудом береги на черный день, ибо человек должен всегда думать о будущем». Достаток — основа счастливой жизни, этим убеждением Бизья проникся с младых ногтей, и поэтому все привилегии, данные трудовому человеку Советской властью, постарался обратить к собственной пользе. Нет, он никого не обманул, ее обокрал, не обездолил, копя свое богатство. Он вел жизнь трезвую, расчетливую. Скажем, какие-нибудь там азартные игры, роскошные одежды или пьянки-гулянки он и мысленно не допускал. Что толку во всех этих нарядах? Вон Ендон Тыхеев любит приодеться, себя показать. А как был он косоглазым, так и остался по сю пору. Красивые одежды век твой не продлят. Было бы лишь чем прикрыть наготу да защититься от холода — и достаточно с человека, разве не так?..

Весьма успокоенный этими своими мыслями, но вместе с тем и утомленный непривычным умственным усилием, старик Бизья сидел некоторое время, озабоченно морща лоб и размеренно постукивая корявыми темными пальцами по коленям. И вдруг, как-то сам по себе из груди его вырвался вздох:

— Да-а, к концу идет жизнь-то… вот и уставать начал все больше, уходит силушка… и спину ломит, и в пояснице стреляет… Видно, уже и на тот свет собираться пора…

С этими словами он встал с топчана и направился к обеденному столу.

Хоть они с Норжимой и сговорились по-хорошему, хозяйства объединили, зажили одним домом, но однако же все это не то. Нет, никак не скажешь, что у них настоящая семья. Бизья никогда не думал о Норжиме как о самом близком человеке, с которым он в сердечном согласии проживет остаток своей жизни; наоборот, она представлялась ему некой гостьей, которой через два-три дня, глядишь, уже и след простыл.

Домашняя обстановка: топчан, низенькая печурка, настенный посудный шкаф, табуретка — все это вдруг живо напомнило старику о покойнице жене, о дочери Бурзэме. Вспомнилось, как дочь, тогда еще совсем маленькая, глазастая, с совсем еще тонюсеньким голосишком, сиживала по ту вон сторону стола и, осторожно придерживая хрупкими пальчиками чашку, прихлебывала чай небольшими глоточками. Помнится, как трогательно подрагивал ее крохотный мизинчик. «И в кого это такая пичужка уродилась, — досадовал иногда Бизья, — ведь я-то, кажись, здоровенный работящий мужик. И ручищи у меня вон какие. Все это Дугарма. Квохчет над ней, как наседка над цыпленком, вот и изнежила…» Эх, будь это сын, он бы его иначе воспитал…

Совсем испортилось у старика настроение. Он судорожно глотнул, начал нервно потирать подбородок. И воочию привиделась вдруг покойная жена, чернявая, полненькая, всегда безответная, нрава кроткого. Она протягивала поварешку с горячим чаем и, блестя влажным взором, говорила: «Давай добавлю, старина… Ох, беда, как ты у меня любишь почаевничать». Она смотрит на него своими черными глазами, из которых в любой миг были готовы покатиться слезы.

«Ничего, ничего, я сам подолью, — сам того не замечая, прошептал вслух старик Бизья, вздрогнул, сухо откашлялся и невольно подумал: — Бедняжка, не ценил я тебя».

Бурзэма была их единственным чадом, но после смерти матери она ни разу не посетила отца. Охладела, что ли, к нему? Но причин к тому вроде не должно быть. И обижаться ей не на что. Ведь старик Бизья ни в чем ее не обидел — ни в еде, ни в одежде, помог закончить десять классов. Одно дело растить сыновей, а другое — дочерей. Выйдет замуж — и, глядишь, у нее уже своя семья, дети, а ты ей вроде бы и ни к чему.

«Но, Бурзэма, не хуже других ты сейчас живешь, и образование у тебя есть, ну и живи теперь своим умом», — однажды посетовал Бизья своей дочери. — «Я бы хотела поступить учиться в пединститут, помогите мне, отец», — просила Бурзэма. «Я тебя растил до семнадцати лет, выучил, теперь пора тебе начать работать. Сколько, ты думаешь, получают те, кто кончал всякие институты? Всего лишь рублей сто. А чабан, доярка, у кого всего лишь два класса образования? Несколько сотен! И к тому же ордена и медали имеют! Самые почетные люди!»

«Одна у нас дочь-то, единственное чадо. А ведь недаром издавна говорится, что ученье свет, неученье — тьма. Ох, не хотелось бы, чтобы юность нашей единственной дочери прошла среди сплошного навоза», — вступилась за дочь Дугарма. — «Ну-ка, бабье, нечего трещать! Заодно вы обе. Не хватало еще, чтобы вы лаяли на меня. Вот, смотрите, — Бизья похлопал себя по обветренному затылку. — Сколько можете вы обе сидеть на этой вот шее?! Сколько можете доить — тянуть из меня заработанное!»

«Не надо, Бизья, все заработанное тобой всегда при тебе, — отвечала на это Дугарма, вытирая ладонями слезы. — Каждый кусочек хлеба, щепотка соли — все это в твоем ведении, разве не так? Все вокруг знают, что зажиточнее нас нет, а в каком убожестве ходит твоя дочь? Стыдно людям в глаза посмотреть…»

«Кому это известно, зажиточный я или нет? А хоть бы и так — разве зажиточность моя мешает кому-то жить, стала кому-то поперек горла? Ты, Бурзэма, насчет учебы даже и не мечтай. Завтра же пойдешь работать. Пора возмещать то, что затрачено на тебя за все эти годы».

— Ах, черт побери! — выдохнул старик Бизья и в сердцах отпихнул в сторону чашку с чаем. — Что же получается? Выходит, нет у меня никого, кто мог бы приглядеть за мной в старости?

Бурзэма тогда показала свой характер, столь же упрямый, как и у него. Недаром говорится, что яблочко от яблони недалеко падает: поработала на стрижке овец, получила немного денег и сбежала в Улан-Удэ. Поступила на историко-филологический факультет и отправила родителям письмо такого содержания: «Уважаемые мать и отец! Здесь было четыре человека на одно место. Но я выдержала все экзамены. С первого сентября приступаю к занятиям. Общежитие не дали. Устроилась за пятнадцать рублей в месяц у одной старушки, зовут ее Анна Михайловна. Буду получать стипендию. Постараюсь найти место, где можно работать по вечерам. Так что, отец, можете не тревожиться: в расходы я вас не введу, постараюсь содержать себя сама. А ты, мама, за меня не беспокойся, постарайся как-нибудь приехать ко мне. Походим по разным историческим местам. А еще передайте привет всем моим друзьям в колхозе. С приветом, ваша Бурзэма». После того, как это письмо было прочитано ему соседским мальчишкой (сам Бизья не умел ни читать, ни писать), старик долго вертел его в руках, рассматривал его так и сяк, а после спрятал под подушку. И долго сидел, молчал, о чем-то размышлял. Жена, помнится, все это время тоже терпеливо молчала, но смотрела столь выжидательно и умиленно, со столь просветленным лицом, словно не письмо пришло, а приехала вдруг сама дочь.

«Ну что ж, упустили девку, сорвалась с привязи — вот и носится, делает, что в голову взбредет. Настали же времена, черт побери, родное дитя нельзя обуздать. Что ж это делается-то, а? Тьфу! — Бизья тер затылок, ероша жесткие свои волосы. — Что ж теперь делать-то? Скажи хоть ты что-нибудь, старая, а то сидишь, как мокрый суслик! Ну и сиди, сиди теперь… Из-за тебя все, все из-за тебя получилось. Ты ее настраивала, мои деньги утаивала для ее поездки. Вся в тебя уродилась, слово, поучение отца, главы семьи, для нее — ничто…» — «Вот-вот… я настолько с ней схожа, что вот уже всю жизнь хожу в твоих прислужницах, говорю твоими словами, и куда тебе вздумается — туда и я. Да если б дочь наша была вся в меня — иди куда скажут, делай что прикажут, — крутилась бы она сейчас между чашек-плошек да овец-коров и ничего иного никогда не знала. Уж если время сейчас такое, что без грамоты, без знаний не обойтись, то почему наша дочь должна остаться в стороне от всего этого? Пусть выучится не хуже других, а потом вернется и пойдет пусть даже в чабаны. Что в этом плохого? Она девочка способная, ну и пусть идет, куда ее влечет душа. А теперь скажи-ка, на кого же больше похожа дочь наша Бурзэма?»

Помнится, в ответ на это он не смог сказать ничего другого, кроме как, сверкнув глазами, рявкнуть: «Умолкни!» — и усесться с самым мрачным видом. Потом пробурчал: «Что ж, пусть себе учится. Только ни гроша она от меня не получит. А когда наголодается вдоволь и износит последнюю одежонку — вот тогда-то образумится. Вот это ей будет настоящая наука. И никуда не денется — хочешь не хочешь, а придется ей вернуться восвояси». — «Что ж, будь что будет», — как бы про себя отвечала на это Дугарма.

Несколько дней после этого разговора старый Бизья ходил туча тучей. А люди, как бы нарочно сговорившись, не переставали нахваливать его дочь. «Бурзэма-то ваша, оказывается, молодчина, умница. Уехала в город одна-одинешенька и без чьей-либо помощи сумела поступить в институт», — услышал в очередной раз Бизья слова, сказанные то ли с целью польстить, то ли от чистой души, и, не сдержавшись, ответил кратко и с сердцем: «Оставьте это бога ради! Ничего особенного, не одна она такая, многие нынче учатся». После чего повернулся и поспешил прочь.

Прошло несколько месяцев. Ни Бизья, ни жена его о дочери ни словом не, обмолвились. Однако Дугарма, конечно же, помнила о дочери. Соседский мальчик по ее просьбе писал письма, на которые исправно приходили ответы, но все это втихомолку, втайне от отца.

Но вот в один из вечеров начала зимы Бизья вошел в дом, веселый и оживленный. «Видно, закончил строить дом и получил за это деньги, а сколько — этого он, конечно, ни в жизнь не скажет», — подумала Дугарма. Но, к ее удивлению, муж, словно угадав ее мысли, вынул из кармана пачку красных десятирублевок и небрежно бросил на стол. «Вот так-то, Дугармашенька, — сказал он непривычно ласково, почти неожиданно. — Получил тысячу пятьсот рубликов».

«Дугармашенька…» — это давнее, почти уже позабытое имя, которым когда-то, в далекой юности, звали ее, вмиг перевернуло всю душу немолодой уже женщины, заставило ее бессильно опуститься на табуретку, горячим румянцем залило ее поблекшие щеки, зажгло в глазах девичий огонь. Муж шагнул к ней и, остановившись возле горящего очага, отбрасывавшего трепетные блики, проговорил вдруг: «Деньги эти твои, возьми их…» — «Мои? Почему? — Дугарма невольно встала. — Что случилось на свете, почему ты вдруг доверяешь мне свои деньги? Или смеешься?» — «Нет, нет, говорю тебе — бери. Спрячь. Немало лет прожили мы с тобой на земле, много дорог прошли рука об руку, а вот дочь у нас все-таки одна. Всего одна. Понимаешь ты это — всего одна-одинешенька. И вот поэтому… — Бизья запнулся, взволнованно кашлянул. — И вот поэтому пусть эти тысяча пятьсот рублей ноль-ноль копеек будут твоими… Станешь посылать нашей дочери от своего имени по тридцать-сорок рублей каждый месяц. Пусть она не будет знать нужды ни в одежде, ни в пище. Пусть единственное мое чадо ни в чем не будет хуже других. Если эти тысяча пятьсот рублей расходовать аккуратно, то, ей-богу, их хватит на все четыре года. А Бурзэма наша, я знаю, очень бережлива». — «Но почему бы тебе самому не посылать ей эти деньги — ты же отец. А я ведь не работаю…» — «Ладно, ладно, хватит. Начнешь сейчас свои причитания… Разве не помнишь, что я в свое время пригрозил дочери не помогать ей ни в чем? Как же могу я, Бизья Заятуев, брать назад свое слово, терять свое лицо?» — «Все-таки странный человек. Так рассориться с родной своей дочерью! Как тебе не стыдно. Я не знаю… горько мне это. Ведь совесть-то у тебя все же есть», — и вконец расстроенная Дугарма принялась машинально перемешивать угли в догорающем очаге. — «Возьмешь ты эти деньги или нет? Если нет — вот сейчас же выброшу их на улицу. Даешь от чистого сердца, а она, видите ли, еще и нос воротит. Вот увидишь, выброшу вон эти деньги — вот, мол, моя помощь на все четыре года. Ничего, ничего, пусть денежки бережливого Бизьи ветер разнесет по всем окрестностям горы Бухасан», — твердо заговорил было он, но голос его все же дрогнул на середине фразы, и прорезались визгливые нотки.

Хоть и хорошо знала Дугарма, что как бы ни был зол ее муж, но деньги на ветер выбросить рука у него ни за что не подымется, однако же на миг взяло ее сомнение: а вдруг все-таки решится? «Мне же потом маяться, собирая все эти бумажки», — подумала она.

«Ладно, будь по-твоему, — примирительно сказала Дугарма. — Не будем ссориться из-за денег, предназначенных для нашей Бурзэмы. Грешно это», — с этими словами она взяла со стола деньги, бережно сложила их в аккуратную стопочку, завернула в чистый белый платок и положила в ящик.

В год окончания института Бурзэма вышла замуж за парня с острова Ольхон. И она, и муж ее приехали на похороны, когда умерла мать. Выглядела она вполне зрелой женщиной, держалась с достоинством. После похорон они с мужем прожили в доме Бизьи два-три дня, навели порядок в хозяйстве, а сама Бурзэма еще и обстирала порядком запущенного отца. Перед отъездом они гордо отказались от денег, которые Бизья пытался было дать им на дорогу, чем немало его обидели, и отбыли в свой Улан-Удэ.

С тех пор Бурзэма ни разу не приезжала. Было слышно, что, вернувшись в Улан-Удэ после похорон матери, она в скором времени родила дочку. А в позапрошлом году у нее появился еще и сын…

«Эх, если бы тогда я сумел оставить Бурзэму здесь, в Исинге, был бы я сейчас счастливым дедушкой, окруженным кучей внучат, — думал Бизья с болью в сердце. — Конечно, когда дочь узнала, что я сошелся с этой самой Норжимой, то она, и раньше-то не слишком жаловавшая меня, еще более воспылала гневом. А характер у Бурзэмы упрямый, как у всех в нашем роду. Все это так. И однако же, когда я овдовел и остался один, как перст, в пустой избе — как я должен был поступить, как жить дальше? Все же у меня ведь какое-никакое, но хозяйство, скотину держу. А жениться вторично, плодить детей — не те у меня года. И все же какая-нибудь старушка, которая могла бы в избе прибрать и обед сготовить, была мне нужна. Ничего здесь нет особенного, а люди почему-то невесть что выдумывают. Вот и Бурзэма тоже видит в моем поступке одно плохое. Бог свидетель, вовсе не на бабьи прелести этой Норжимы я польстился… Впрочем, тут я не совсем того… В конце концов, я все же мужчина, и если иногда и поддашься соблазнам, велик ли тут грех-то? Бог даровал человеку не столь уж короткую жизнь, Бурзэма, на склоне дней ты и сама это поймешь. Кстати, как же моего зятя-то зовут? Помнится, такой пучеглазый парень, ростом с меня, крепкий, Гриша, кажется, или Гоша? Экая незадача! Ей-богу, не вспомнить. Все-таки вроде Гоша. Впрочем, нет — скорее, Гриша… Еще показался мне таким нагловатым парнем с хорошо подвешенным языком, не даст никому спуску… Интересно, вспоминают ли они там, у себя, хоть иногда, хоть случайно, что где-то в Еравне есть у них старый отец? Эх-хе-хе… А может, все же вспоминают, а? Что ни говори, а хороший я или плохой, но дочь все-таки моя, плоть от плоти моей…»

В это время ожило радио, послышались утренние позывные. «Говорит Улан-Удэ. Местное время шесть часов…», — послышался мягкий голос дикторши, давно уже ставший знакомым и привычным. «Этот же голос, наверно, слышат сейчас моя Бурзэма, зять, внучата, — подумал старый Бизья и окончательно расстроился. — Да, интересная вещь радио — любого петуха надежнее по части точности. Бурзэма всегда просыпалась рано. Конечно, она слушает сейчас радио, так же, как я».

Скрипнула дверь, и вошла Норжима с подойником, полным молока.

— Не пора ли Пеструху сводить к быку, уж больно она беспокойной стала в последнее время. Еле-еле ее подоила. Ногой как двинет — чуть меня не зашибла, — едва переступив порог, ворчливо, задыхающимся голосом заговорила Норжима.

Услышав такое, расстроенный, расчувствовавшийся от своих мыслей, Бизья мигом вскипел.

— Тьфу! Обе вы одинаковы с этой твоей коровой. Да и как скотине не быть похожей на свою хозяйку? Вон с моей-то плохонькой ничего ведь не делается. Конечно, как же твоей Пеструхе не рваться к быку. Все верно. Недавно в соседнем улусе видел я одного быка калмыцкой породы. Говорили, что он большой любитель коров.

Не разобрав злой иронии, заключенной в этих словах, простоватая Норжима тотчас предложила:

— Так вы бы пригнали его к нам сюда.

— Ага, значит, мне служить на побегушках: для твоей коровы пригнать бурого быка, а для тебя самой — твоего косоглазого любовника, — зло прищурился Бизья.

— Нет, какая вдруг муха укусила этого старика? Видимо, и впрямь выживает из ума, — сердито ответила Норжима и, резко отвернувшись, поставила подойник возле сепаратора.

Допив чай, старик улегся на свой топчан. Размышлял о чем-то, глядя в потолок. Постепенно успокоился и сказал:

— Слышь-ка, старая, что-то запамятовал: как зовут моего зятя?

— Вот тебе и раз! — всплеснула руками пораженная Норжима. — Постыдились бы говорить, что забыли имя мужа своей единственной дочери. Знала я, что бестолковый вы человек. Я вашего зятя и в глаза никогда не видела. Поэтому мне-то можно бы и не знать его имя. А зовут его, зятя вашего, Гошей, он откуда-то с Байкала, парень из рода Алдаровых. А ваша Бурзэма, как слышно, теперь уже не Заятуева, а известна под фамилией Алдарова, — с ехидцей объявила Норжима.

— Ну, ну, старая, уймись. Я ведь спросил-то просто так. Чтобы тебя проверить, — Бизья оскалил в невеселой ухмылке свои пожелтевшие, но все еще крепкие зубы. — День каким обещает быть?

— Небо безоблачно. Видно, жара будет такая, что весь день кузнечикам кричать. Неужели все лето простоит такое засушливое, что скоту не то что пощипать, но даже понюхать травы не найдется? Вот беда-то… Вы бы, старики, поговорили с габжой Жигмитом, чтобы отслужить молебен…

— А, брось! Толку с него, с этого Жигмита, одряхлел он уже, совсем из ума выжил. Таких дождей не бывает, которые можно было бы вызвать вашими с Жигмитом молитвами.

— О, боги, боги, что это вы говорите-то? Грешно это, грешно. Ом-мани… — испуганно сказала Норжима, молитвенно складывая руки.

— Ну, молись, молись. Твой длинноухий Будда, небось, сейчас весь обратился в слух. Молись, больше молись. Наверняка сейчас все верующие буряты тоже дружно возносят молитвы, однако бог что-то не торопится одарить нас, грешных, дождями и грозами. Отчего так, хотел бы я знать… Может, мало в дацан ездите, недостаточно заказываете молитв, а?

— Ох, какой ужас! Он что, совсем спятил, что ли, этот старикашка?..

II

Старый Бизья не имел обыкновения слишком-то торопиться на работу. Лишь опорожнив целый чайник, он брал под мышку топор и не спеша отправлялся на строительство. Вот и сейчас, спустившись к подножью Бухасан-горы, он ближним переулком вышел на центральную улицу деревни, миновал мостик, перекинутый через пересохший ручеек, и зашагал в сторону околицы. Вдруг навстречу ему на огромной скорости вынесся мотоцикл. Старик проворно отскочил в сторону, узнавая в то же время по пышной копне соломенно-желтой шевелюры лихого седока — это был сын лесника Петрова. «Варнак, сломаешь ты когда-нибудь себе шею! Что он воображает из себя, что так бешено носится по улицам? Ей-богу, надо сказать его отцу, совсем ни к чему баловать детей разными там железками да машинами… Тут пара пустяков задавить, покалечить кого-нибудь и себя загубить. Еще и в пьяном виде частенько ездит. Экие времена настали, страшно подумать. Вот и косоглазый Ендон купил своему сыну сначала велосипед, а потом мотоцикл. Мало показалось — приобрел своему оболтусу «Москвич», а что из этого вышло? Лучшего в колхозе племенного быка, за которого было заплачено пять тысяч рублей, насмерть задавил, машину изуродовал, себе два ребра сломал да еще остался на всю жизнь со свернутым набок носом. Кроме того, еще и штраф пришлось платить такой, что и выговорить страшно».

Размышляя так, Бизья незаметно дошел до колхозной конторы. Из распахнувшегося окна второго этажа вдруг высунулся председатель колхоза и окликнул, делая рукой приглашающий жест:

— Дядюшка Бизья, дело есть. Зайдите ко мне.

— А вы скажите так, из окна. Ей-богу, спешу. Хорошо бы, пока стоит сухая погода, успеть поднять сруб.

— Нет, дело небольшое. Я не задержу вас, скажем друг другу несколько слов и на том расстанемся. Всегда-то вы, дядюшка Бизья, норовите уйти в сторону. Давайте скорее сюда, — председатель нетерпеливо махнул пухлой короткопалой рукой и с видом чрезвычайно озабоченным исчез из окна.

«Ну, дело ясное, — размышлял Бизья, направляясь в контору. — Банзаракцаев уставится своими кошачьими глазами, засмеется и скажет: не смогли получить в банке деньги, а ведь пора выдавать людям зарплату. Так что придется вам опять выручить нас».

Первое, что увидел Бизья, войдя в кабинет председателя, — это был сидящий по ту сторону длинного стола, за которым Банзаракцаев проводил совещание, смуглый широколицый мужчина, по виду — начальник. Взгляд у него был строгий, испытующий.

— Максим Шоноевич, будьте знакомы. Это вот дядюшка Бизья, а если официально — Бизья Заятуевич. Один из передовиков нашей Исинги, ударник коммунистического труда, — сказав так, Банзаракцаев почему-то громко засмеялся.

Бизья торопливо шагнул «навстречу вставшему смуглому мужчине, вытер о штаны ладонь и пожал протянутую руку. Поздоровались.

— Шоноев, — сказал тот густым басом.

— Дядюшка Бизья, это Шоноев Максим Шоноевич, наш первый секретарь райкома партии. У нас здесь он впервые. Недавно совсем избран, — объяснил председатель.

— Я вас знаю, читал в газетах, — проговорил секретарь, устало проводя по лицу ладонью. — Ну, как ваше здоровье? Как идет работа?

— На здоровье не жалуюсь. Старость, конечно, дает себя знать, но топор пока еще могу держать.

— Сколько вам исполнилось?

— Считая по-нашему, по-бурятски, шестьдесят пятый доживаю вроде бы…

— Ну, какие это годы. Вы еще столько же проживете, — улыбнулся Шоноев, хлопая его по плечу.

— Коль бог даст, я не прочь бы и тысячу лет прожить… — отвечал старик, приглаживая ладонью волосы.

— Так дело, значит, такое, — вступил в разговор председатель. — Бизья Заятуевич, придется вам поехать с нами в город. Завтра же. Готовьтесь.

— А… что случилось? — старик даже вздрогнул от неожиданности.

— Совещание. Поедем на республиканское совещание передовиков строительства.

— Э… — старик на миг даже задохнулся. — За всю свою жизнь я ни разу не бывал ни на каких собраниях-совещаниях, и вдруг теперь вот увяжусь за вами. Нужно ли это? Нет, нет, вы уж без меня как-нибудь. Сделайте милость, не трогайте меня, — наотрез отказывался Бизья, умоляюще протягивая перед собой руки.

Те двое переглянулись с улыбкой. Старик же направился к выходу и уже взялся было за дверную ручку, но вдруг ему пришло в голову, что получилось нескладно: уважаемые люди пригласили его для важного разговора, а он начал показывать перед ними свой строптивый прав. Подумав так, он осторожно положил возле порога свой топор и в раздумье принялся чесать затылок.

— Всю жизнь вы плотничали, можно сказать, горб заработали на этом деле. Неужели вы не заслуживаете почета и уважения? — Банзаракцаев снова засмеялся, но тут же оборвал смех и сказал уже заметно построжавшим голосом: — Не будем много болтать, мы не бабы. Спорить тут не о чем… Едем. Заодно отдохнете, город посмотрите, людей. Увидите руководителей республики. Выезжаем завтра в шесть утра. Будьте к этому времени готовы. Слава богу, в Исинге воды хватает — вдоволь покупайтесь, оденьтесь во все лучшее, значок ударника не забудьте прикрепить к пиджаку. Возьмите достаточное количество денег — вы пока еще не обеднели. Мы за вами заедем.

— Товарищи начальники, пожалейте старика. Я ведь даже не смогу понять, о чем там говорить будут. Я же всего лишь темный бурятский старик. Возьмите лучше Ендона Тыхеева. Он человек проворный, остер на язык и перед людьми любит речь держать, — отнекивался старик.

— Ендон Тыхеев наш знатный чабан, — негромко объяснил Шоноеву председатель. — Как вы не можете уразуметь, дядюшка Бизья: ваш этот Ендон — чабан. А мы едем на совещание строителей, передовиков строительства, понимаете? У вас с Ендоном всю жизнь длится неприязнь, ссоры, неужели вам все это еще не надоело?

— У Ендона на лбу же не написано, что он чабан, вот потому и говорю. Если его чуть подбодрить, подхвалить, то он, ей-богу, покажет себя не хуже любого строителя. Еще даже впереди многих окажется.

Председатель посуровел лицом, глаза его стали колючими.

— Видите ли, товарищ Заятуев, мы ведь не шутить сюда собрались. Вы не ребенок, должны понять, что вам говорят. Не от нечего делать уговариваем мы вас. Что это такое, в конце-то концов! До каких пор вы будете думать только о себе? Вам предлагают принять участие в большом общественном деле, а вы, как пугливый конь, шарахаетесь все в сторону да в сторону. И это вместо того, чтобы на легковой машине прокатиться до города, повидать зятя, дочь, внуков. Скажите-ка прямо, с каких пор вы не были в городе?

— Да вот… как-то после войны ездил один раз.

— Это же тридцать лет назад! — секретарь райкома был явно поражен.

— Да, — старик Бизья потупился. — Зачем болтаться по свету и терять попусту время. Так я рассуждаю своим скудным умишком.

— И это передовой строитель, ударник! Ну, а на курорт, в санаторий не доводилось ездить?

— Зачем мне это, если я не болею? Пусть уж туда ездят всякие ендоны тыхеевы. Это ведь такие люди, что скользнет по ним тень коршуна, и они тут же начинают кричать, что простудились.

— Что такое телевизор, знаете?

— Как сказать… Слышал про такое.

— Ну, хотя бы в кино-то вы ходите?

— Нет. Я ведь русского языка почти не знаю…

— Как же такому человеку можно было давать звание ударника коммунистического труда? Поражаюсь… — негромко сказал по-русски Шоноев, обращаясь к председателю, и, морщась, качнул головой.

— Это же исключительно трудолюбивый человек. Большой мастер строительства. Было бы у нас в колхозе хотя бы три таких Заятуева, не понадобилось бы тогда сто лодырей, — ответил Банзаракцаев и повернулся к старику. — Ну, я вас и в самом деле не умоляю. Это, приглашение я взял не из своей головы, оно исходит сверху, из республиканских органов! Держите, — с этими словами председатель протянул сверкающий золотыми буквами по красному атласному картону пригласительный билет.

Уже порядком подавленный, старик Бизья отозвался дрожащим голосом:

— Что ж, делать нечего. Начальству надо повиноваться, такая мысль сидит в моей голове не со вчерашнего дня, — и, как бы желая сделать свои слова более убедительными, толстым корявым пальцем постучал себя по виску. — Я ведь дурость-то свою только потому и показывал, что, думаю, не пойму я там ничего, а потому и пользы от меня не будет никакой. Такие дела под силу только молодым, с острым умом — вот как я всегда думал. Ей-богу, именно так. А теперь что ж поделаешь, придется ехать. На строительство-то мне можно заглянуть?..

…Явившись на работу, Бизья обычно не сразу приступал к делу. Отойдя в сторонку от бревен, завезенных для строительства, он, сложив ноги калачиком, усаживался на зеленую травку, доставал кисет, свою видавшую виды трубку, выбивал ее о мозолистую ладонь, старательно наполнял табаком, после чего принимался не спеша курить. В этом смысле он был довольно-таки странным человеком. Он курил только один раз — перед тем, как приступить к работе. В другое же время — будь то дома или на улице — он и не помышлял о табаке. То ли это его утренняя трубка, выкуриваемая перед работой, помогала ему сосредоточиться и обдумать, что и как надо сделать сегодня; то ли уж это была просто глубоко укоренившаяся привычка, столь же обязательная, как утреннее умывание. Так вот и сиживал старик, опершись локтями о колени и как бы любуясь уже сделанным, и обводил загоревшимся взором то, что создавалось его руками.

Закончив курить, он заворачивал трубку в кисет, прятал все это в карман куртки, которую тут же аккуратно складывал в сторонке, после чего доставал из брюк обернутый в черный лоскут ставший совсем тонким от долгого употребления оселок и начинал править лезвие топора. Время от времени поплевывал на оселок, ногтем большою пальца пробовал остроту лезвия. И все это делалось не спеша, обстоятельно, но стоило лишь взглянуть на любовно заточенный инструмент, и любому становилось ясно, что перед ним труженик серьезный, дело свое любящий и делающий его на совесть, по-хозяйски. На этом подготовительная часть работы заканчивалась. А завершалось все еще одной странностью — старый плотник снимал с себя обувь. «Такого плотника, который работал бы босиком, я в жизни не видывал, да и от других о таком не слышал. Все у него не как у людей. Видно, хвастается своими косматыми, будто у медведя, ногами», — осуждающе толковал Ендон Тыхеев.

Вместе со стариком работал его свояк, двадцатилетний парень по имени Данзан.

— Ну, свояк, начнем, что ли? — по обыкновению спросил старик у Данзана, после чего, поплевав на ладони и крепко сжав топорище, с неожиданной легкостью вскочил на ноги.

Данзан, здоровенный малый, румяный, с ямочками на щеках, был несколько глуховат. Последние два года он, работая при старом плотнике, пообвык, кое-чему научился.

Старик Бизья приблизился к уложенным на поперечные лежаки длинным бревнам. Под них с обеих сторон, чтобы они не раскатились, были предусмотрительно подложены куски коры. Бизья обошел вокруг, оглядел все это придирчивым оком.

— Ого, прекрасное дерево, — говорил он, будто обращался к невидимой толпе. — По такому дереву мой топор пойдет как по маслу. Отличный материал, — заключил он и даже прищелкнул языком от удовольствия.

Плотники, как известно, для того, чтобы внутренняя стена будущего дома была гладкой и ровной, используют бечевку, натертую сажей или мелом. Ее туго натягивают вдоль бревна, после чего оттягивают на манер тетивы и отпускают. Следует короткий щелчок, и от одного конца бревна до другого остается строго прямая черта. Однако старик Бизья в таких случаях полагался только на свой глаз и руки, не уступающие по точности любой линейке. Не теряя времени на всяческого рода ухищрения, он сразу брался за топор. Эх, если б вы только видели, как он тесал бревна! Ровнехонько, не спеша и, казалось, не прилагая никаких усилий. Одновременно с ударом топора он с коротким хеканьем выдыхал воздух. Стесанная поверхность выходила столь гладкой и блестящей, что в пору лизнуть языком.

— У каждого дерева своя особенность, свой нрав, Данзан, — поучал старик и наставительно поднимал при этом палец. — Не следует бездумно набрасываться на бревно, едва его прикатят. Прежде с деревом надо познакомиться, разглядеть в нем все извилины, все сучки и изъяны. Начинаешь рубить — не спеши, не орудуй абы как. Далее, когда опускаешь топор, успевай выдохнуть, умей расслабиться, чтобы дать себе отдых в этот момент. Резвый конь бежит ровно, расстояния покрывает большие. Вот почему учись работать спокойно и аккуратно.

Старательно следуя советам старого мастера, Данзан мог теперь, если нужно, без труда срубить дом и в одиночку. И все же он сознавал, что до учителя ему еще далеко. Бизья же мечтал воспитать мастера, не уступающего ему самому, и поэтому, принимая работу своего ученика, старался не ворчать, не придираться, а спокойно и доброжелательно объяснял, что, где и как можно сделать лучше. А если уж замечал сделанное из рук вон плохо, быстренько исправлял сам. И в таких случаях Данзан, парень самолюбивый и упрямый, злясь в глубине души, сжимал зубы и с большим рвением брался за работу.

— Ты, Данзан, не пугайся того, что можешь отстать от меня, а старайся делать свое дело добросовестно, без спешки, понял? Конечно, мы не станем винить друг друга, если вдруг, не дай бог, испортим какое-то бревно, сделаем материал негодным. Но те, кто будут жить в плохо построенном нами доме, станут всю жизнь вспоминать недобрыми словами Бизью Заятуева и Данзана Ашатуева, будут проклинать их и презирать. Видит бог, мне, старику, вовсе не хочется прослыть в конце жизни обманщиком и недобросовестным человеком, — так гневно сказал однажды Бизья своему молодому помощнику, когда тот, неверно выведя угол дома, уперся на том, что один закошенный угол из четырех — это еще не беда, сойдет, мол, и так. Слушая гневную тираду старика, он, с силой потирая затылок, словно желая похвалиться игрой мышц мощной руки, пробурчал:

— Ладно, понял, дядюшка.

Больше в тот день он не сказал ни слова, будто в рот воды набрал. И с тех пор за ним подобного случившемуся не замечалось…

В небе стояло облако, пухлое, словно раскормленная свинья. Над ним, как бы оседлав его, пылало солнце, яростное и до того беспощадно обжигающее, будто оно задалось целью заставить строителей спрятаться в тень или же прогнать их на обеденный перерыв.

— Черт побери, вот жара так жара, — проговорил Данзан, устало вытирая пот и бросив вопрошающий взгляд на старшего товарища.

— Вот что, дружок, — сегодня мы должны поработать как следует. Потому что завтра я с председателем нашим, Банзаракцаевым, уезжаю на несколько дней в город, — ответил ему Бизья.

— Да ну?! — сказал Данзан, и по тону его не понять было, огорчен он, обрадован или же удивлен.

— Заставляют. Большой начальник из района сидит у председателя. Никак, понимаешь, не смог я отвертеться.

— Чего ж лучше — езжайте. У зятя вашего, Гоши, погостите. Внуков повидаете. Уж я бы на вашем месте, сам себя нахлестывая, помчался галопом, — засмеялся Данзан.

— Оно, конечно, так, да вот только Улан-Удэ город большой, столица, где я там зятя своего отыщу? Ходить там один я ни за что не смогу.

— Э, пустяки, — Данзан, опираясь одной рукой о топорище, второй сделал пренебрежительный жест. — Узнают ваши, что вы приехали, сами отыщут. Не беспокойтесь, положитесь во всем на председателя — он вам сразу найдет все, что надо.

— Действительно… — без особой радости протянул старик. Он имел основание полагать, что зять и дочь вряд ли встретят его как отца. Нет, на это не стоит даже надеяться. — Так, — заговорил он окрепшим голосом. — Дело твое — отдыхать до моего возвращения или продолжать работать. Вон там, за пилорамой, сгрузили материал как раз на целый дом. Бревна неошкуренные, с корой. Будет время, ты их обработай-ка, хорошо?

В этот день они трудились до самых сумерек. Непривычно взволнованный возвращался вечером домой старик Бизья. Ноги сами несли его, легко и поспешно. Никого и ничего вокруг не замечая, вышагивал он, чуть сгорбленный, держа топор за спиной. «И в самом-то деле — ведь там кровь моя и плоть, почему бы мне не повидать их. Я ж не суслик, который от норы своей никуда. Провести всю жизнь, ни разу не отдаляясь от берегов Исинги, — так тоже неправильно. Чем я хуже того же Ендона Тыхеева?, Косоглазый Ендон, едва надумает куда ехать, такую суету поднимает, так сразу весь взбодрится, что не удержишь на месте, как застоявшегося жеребца. Наверное, в этом что-то есть. Вот и я уже чувствую в себе какое-то нетерпение. Посмотрю-ка, что это такое — совещание. Расходов не бойтесь, там вам заплатят, — обнадеживал давеча Данзан. Что ж, это хорошо — съездить задаром, кое-что увидеть. Ну, может быть, самое большое придется потратить двадцать-тридцать рублей. Это не так уж страшно… Не бычка же лишаюсь и не свиньи. К зятю с дочкой зайду…» Вот с такими примерно мыслями он и дошел до дому.

— Что это с вами сегодня? — Норжима тотчас заметила его состояние и немало изумилась. — Глаза блестят, и в дом ворвались почти бегом…

Старик, как бы не слыша обращенных к нему слов и солидно откашлявшись, прошел и достал из-под топчана чехол для топора, надел его на лезвие и спрятал инструмент в изножье топчана…

«С чего это он вдруг прячет топор?» — подумала удивленно Норжима. Она собиралась было отведать только что сбитое свежее масло, но, прихватив его на палец, так и забыла донести до рта — столь велико было ее изумление. Заметив это, старик напустил на себя еще более загадочный вид, сел на топчан, закинул ногу на ногу — точь-в-точь, как это делал всегда Ендон, — и тяжко вздохнул, озабоченно потирая шею. Все это выглядело внушительно и таинственно. «Может, любовь ко мне вдруг пробудилась в нем или же дорогой подарок мне приготовил», — мелькнула мысль у женщины, и горячая волна мимолетно прошла по ее телу. Норжима, словно обретя вдруг давно утраченную молодость, проворно метнулась обратно и с новой силой принялась взбивать масло.

— Норжима, достань-ка из сундука мою новую нижнюю одежду, — послышался из полутьмы негромкий голос. — И мыло и полотенце тоже понадобятся.

— Что, что вы сказали?

Бизья все тем же спокойным тоном повторил свою просьбу.

— Так ведь баня-то сегодня не работает…

— А зачем мне баня. Разве в Исинге воды не стало?

— С ума сошли — ведь вечер уже, прохладно стало…

— Ничего, ничего, делай, что говорят. Сейчас самое время для купания. Вода теплая, да и берег безлюдный…

Все еще пребывая во власти прежних мыслей, Норжима поспешно извлекла все требуемое.

— Пойдем вместе. Спину мне потрешь.

— Бог с вами, что это говорите-то? — изменившимся голосом произнесла совершенно ошеломленная Норжима. — Отродясь я ни одному мужчине не терла спину. Совсем уж совесть потеряли, если предлагаете мне такое. Я ж со стыда сгорю.

— Не бойся, ничего нового ты не увидишь, — хладнокровно отвечал старик. — Уже стемнело. Потрешь мне спину — и все дела. Ну, пошли, что ли…

Когда они вернулись с купанья, их ждал слегка хмельной Ендон Тыхеев.

— Пригнал я коней на берег и вдруг слышу — какая-то огромная рыбина играет у берега. Вот и прибежал к тебе, чтобы предложить порыбачить вместе. А оказывается, это вы там резвились, — захохотал Ендон.

«Это ж подумать только — нюх на всякие пакости у этого Ендона, как у охотничьего пса. Ох, стыд-то какой!» — подумала Норжима и быстренько юркнула в дом.

— Почему ты подглядываешь, когда люди купаются? Ей-богу, получишь ты у меня сейчас промеж глаз! — не на шутку обозлился Бизья.

Зная тяжелую руку плотника, Ендон сделал шаг назад и извиняющимся тоном сказал:

— Экий горячий, уж и слова тебе не скажи. Я ведь понял, что это ты купаешься, а не кто иной. Слепой бы догадался. Ты, Бизья, не сердись на меня. Я специально пришел, когда услышал, что ты едешь в город. Я немало поездил по свету, потому и хочу перекинуться с тобой двумя-тремя словами.

В общем, они были друзьями с самого детства. «Их водой не разлить», — бывало, говаривали о них. Но, возмужав, оба они здорово переменились. Из Ендона вышел человек разбитной, не слишком аккуратный. Скупости в нем не было ни малейшей. Любил повеселиться в кругу друзей, не отказывался и выпить при случае. Весельчак и балагур, он не прочь был приволокнуться за женщинами. Не слишком гнался за богатством, не был способен ради наживы работать до изнеможения. Каждый год отправлялся в какие-то поездки по стране и даже успел побывать за границей. Бизья же был нрава иного — прижимист, скуп, накопительство стало его единственной страстью. Это было всем известно. И однако ж при всем при том оба они были работники отменные. Каждый из них в своем деле считался первым. Последние двадцать лет животноводы стали наиболее уважаемыми людьми на селе. Поэтому по части известности и почета Ендон Тыхеев оставил Бизью Заятуева далеко позади. В президиуме колхозного собрания — Ендон, на районном совещании — Ендон, в газетной статье или в передаче по радио — опять же Ендон. За минувшие десять лет Ендон, и всегда-то любивший показать себя, вдоволь познал вкус славы. Бизья Заятуев в душе завидовал ему, порой даже злился. Однако Бизья, прочно попавший во власть наживы, считал, что Ендон попусту выбрасывает на ветер и время, и деньги. И это его успокаивало, убеждало в том, что сам он живет жизнью более правильной, нежели легкомысленный Ендон.

— Эх, Бизья, живем-то мы на свете лишь один раз. Если есть возможность, надо успеть повидать мир. А мир-то велик и интересен. В прошлом году, в декабре, ездил я отдыхать на Черное море. Здесь у нас зима стоит, мороз, снегу по колено. Вылетели мы утром из Иркутска и, не успело еще солнце закатиться, уже прибыли в Сочи. Кругом зелень… тепло… хоть в одной рубашке ходи… — рассказывал Ендон, вступая в дом следом за Бизьей. — Ты понимаешь, что такое лететь на самолете? Уж на что вроде бы высоки облака, а ты смотришь на них сверху вниз, и кажется тебе, что они лежат прямо на земле. Будто чисто вымытую овечью шерсть разложили по земле для просушки. А по радио тебе объявляют, что летим на высоте десяти километров, снаружи 50 градусов мороза. А ты сидишь себе в кресле, и на тебе всего лишь пиджак… Интересно все это, очень интересно. Небо синее, синее, совсем чистое и пустое, одно лишь солнце сияет посреди этой синей пустоты.

Бизья, как ни разбирало его любопытство, не подавал и виду, что заинтересован этим рассказом.

Норжима, одетая, лежала, отвернувшись, на топчане.

— Что лучше взять в дорогу? — спросил Бизья, зажигая свет.

— Ну, раз ты едешь ненадолго, много одежды брать не стоит. В гостинице будет тебе и постель, и полотенце, и прочее. Не беспокойся, Банзаракцаев проведет тебя, куда нужно. Денег бери побольше. Может, какие вещи купить придется, — посоветовал Ендон.

«Хе, не бери много одежды! Как будто у меня ее и впрямь много. Все на свой аршин меряет», — с неудовольствием подумал Бизья.

— За городом есть такое место — Верхняя Березовка. Там музей организовали, где показывают старинный быт бурят, семейских, эвенков. Обязательно посмотри. Там ты поймешь, чем мы были когда-то и чем сейчас стали. Есть там еще исторический музей. Ну, и по рынку походишь, конечно…

— Хватит, Ендон, довольно. Наболтал столько, что уши заболели. Надоело.

— Ладно, больше не буду. Хоть и не всегда все промеж нами было ладно, однако ж мы с тобой старинные приятели. Не знаю, что чувствуешь ты, когда я уезжаю на месяц и больше, а вот собрался ты сейчас в поездку, и мне почему-то стало не по себе. Прямо-таки сердце защемило, не усидел я дома, прибежал к тебе, как видишь. Может, оттого, что обрадовался — старинный мой приятель Бизья тоже взялся за ум, решил повидать мир. И вот поэтому… — Ендон умолк, взволнованно засопел и, вынув из внутреннего кармана куртки, торжественно выставил на стол бутылку «экстры». — Выпьем по маленькой за счастливую дорогу. Норжима, вставай. Дай-ка нам чем закусить…

— Поднимайся, Норжима, — поддержал Бизья. — Хватит прикидываться спящей. Ты, Ендон, своим косым глазом никогда на человека прямо не посмотришь, однако я тебя насквозь вижу: ведь когда-то у вас с Норжимой кое-какие шашни были, а? Я ведь все знаю, — и Бизья беззлобно рассмеялся.

— Вот-вот, наверно, поэтому она и капризничает, — хохотнул Ендон. — Ну, вставай, Норжима, вставай.

— Вы что, дурачье, решили из меня потеху сделать? — Норжима поднялась и стала сердито поправлять волосы. — Вы это бросьте. Один только у вас разговор: Норжима да Норжима… Надоело уже. Будь я молоденькая, тогда б еще ничего… Легко ли в моем-то возрасте выслушивать такие шуточки…

Старики виновато переглянулись, покачали головами, как бы говоря: «Действительно, лишнего мы наболтали».

Норжима меж тем, сполоснув лицо и руки, достала туесок сметаны, кастрюлю со сливками, свежее масло, расставила все это на столе и принялась нарезать хлеб.

— Не пойму я, о чем вы разговариваете? Ты, старик, собрался куда-то ехать, что ли?

— В город, — сказал Ендон.

— В Улан-Удэ?

— Ага, — отвечал Бизья.

— Когда?

— Завтра…

— А что ж вы мне-то не скажете об этом? Или это тайна какая-нибудь?

— Ну что ты… Просто не успел сказать, времени не было…

— А, бросьте! Нечего на время ссылаться.

— Ей-богу, я хотел сказать тебе потом, перед сном. Спятил я, что ли, чтобы тайком от тебя удрать в город. Что ж, Норжима, садись с нами, обмоем втроем предстоящую дорогу.

Усевшись, массивный Бизья один занял почти половину стола. Ендон, лысый, с большими оттопыренными ушами, по сравнению с ним выглядел почти подростком. Пышная, все еще сохранившая женскую стать Норжима выглядела значительно моложе своих лет.

Бизья сильно волновался, и, наверно, поэтому после первой рюмки у него зашумело в голове. Более привычный к таким застольям Ендон оставался совершенно трезвым. Норжима лишь пригубила свою рюмку, поморщилась и отставила ее подальше. Бизья чувствовал, как по телу разливается тепло, а в душе зарождается чувство умиления. Захотелось вдруг сделать приятное для Ендона, рассказать ему что-нибудь интересное. Да только чем удивишь Ендона, повидавшего столь много всего? «Э-эх, вот она когда темнота-то моя вылазит», — с горечью подумал он, стискивая зубы.

— Ты уж, Ендон, береги себя. Что-то вид у тебя в последнее время неважный — побледнел, осунулся, — и Бизья увлажнившимися глазами оглядел друга.

— Да вот, дает себя знать та фашистская пуля, что сидит вот тут, — Ендон указал пальцем чуть пониже сердца. — Тридцать лет прошло, как окончилась война, но… с годами все ж таки напоминает о себе. Иногда мне кажется, что эта проклятая пуля в конце концов доконает меня.

— О, боги, боги, хоть бы не было больше таких ужасов, — проговорила Норжима, молитвенно складывая ладони.

— Да, что может быть лучше спокойной и мирной жизни. Коли есть здоровье — все в твоих силах, только знай себе работай. Об одном только жалею — не станет сил и здоровья, кому и чем я смогу быть полезным? Одна лишь обуза родным и домашним… — жестко произнес Ендон, рубя воздух ладонью.

— Ну-ну, успокойся, дружище, — сказал Бизья.

— Успокоенность в моем положении смерти подобна. Пока есть сила, есть воля, — надо шутить и веселиться. Словом — жить. Чем прозябать где-то в душном углу, охать и ахать, лучше быть среди людей и работать на свежем воздухе. Так я считаю…

— Да, что и говорить — ты, Ендон, беспокойный человек. Может, пора бы и угомониться? — почти просительно сказал Бизья, совсем уж размякший после второй рюмки. — Все эти собрания, всякие там ваши совещания — разве они тебе еще не надоели?

Ендон коротко рассмеялся.

— Ты знаешь, в последнее время меня не так уж и часто приглашают на эти собрания-совещания. Должно быть, стар я уже для таких-то дел. А вот в шестидесятых годах я был, как говорится, на коне. Помню, обижался в душе, если не избирали в президиум. Еще бы — передовой чабан, депутат районного Совета… Словом, уважаемый человек. И как оно получалось-то: в месяц десять дней работаешь, а двадцать — в разъездах, на разных собраниях и заседаниях. А там ведь что-то говорить надо. Ну, поначалу речь за меня писали парторг или зоотехник. Написано оно, конечно, хорошо, да только читать — это было сплошное мучение. Запинаешься, спотыкаешься, а иногда еще такие слова попадаются, каких я отродясь не слыхивал и понятия о них не имел… И вот… погоди-ка… да, десять лет уже тому — попал я на республиканское совещание передовых чабанов. Собрались мы в театре оперы и балета. Ну, подходит моя очередь сказать слово. Поднялся я на трибуну, вынимаю из кармана бумажки с заранее написанной для меня речью. Полез за очками, а их нет. Ищу по всем карманам — нет и нет. Дело ясное — оставил в гостинице, в другом пиджаке. Что делать? — подношу листок к глазам, пытаюсь читать и — не могу. Не вижу букв, все перед глазами расплывается. Бог ты мой! Заикаюсь, запинаюсь и чувствую, что от стыда весь уже в поту. Хотел было вытереть лицо, а платка-то нет — тоже остался в гостинице… А в зале тишина такая, что муха пролетит — и то услышишь. Оно и понятно — чабаны же сидят, такие же, как я. Сочувствуют мне…

Бизья не выдержал — рассмеялся, обхватив руками живот.

— Хотел бы я посмотреть на тебя, Ендон, в это время…

— Ха-ха, что сказать… надо думать, глаза у меня разъехались в разные стороны — один глядел вверх, а другой куда-то в сторону. Это уж точно. Ну, хватит смеяться, слушай, что было дальше. Я уж готов был провалиться сквозь землю, но тут вдруг поднимается с места первый секретарь обкома и обращается ко мне: «Ендон Тыхеевич, не мучайтесь, оставьте эту шпаргалку, списанную вашим парторгом из разных ученых книг. Порвите ее. Расскажите лучше о своей работе, о житье-бытье своими собственными словами». Ну, что тебе сказать — чувство у меня появилось такое, словно я прямо из ада вновь вернулся на нашу грешную землю. А дальше… дальше было вот что: едва закончил я свою речь, и весь огромный зал прямо-таки загремел от аплодисментов. И все, что я говорил — от слова до слова, — сразу опубликовали в газете. Вот с тех пор, когда выступаю, никаких бумажек в руки не беру.

Разговор затянулся. Старые приятели вспоминали былые годы, пережитое, друзей и знакомых. Незаметно опустела бутылка. Хотя Бизья догадывался, что Ендон пока еще не сказал главного, ради чего и пришел к нему, но все же он, человек непьющий, сильно захмелел, появилось желание попеть песни. Всегда сдержанный, сейчас он был не прочь даже обнять Норжиму. Увлажнившиеся его глаза видели сейчас все в другом свете, и увядающее лицо Норжимы казалось ему совсем молодым. А Ендон, подперев кулаками лысую свою голову и усевшись поудобнее, похоже, совсем не собирался уходить.

— Ендон, может, разойдемся по-хорошему, а то, глядишь, опять поссоримся, — и Бизья, склоняя набок массивную голову, устало прикрыл глаза.

— Что ж, можно и поссориться, только ты, надеюсь, не станешь пускать в ход свои кулачищи?

— Фу, что вы за люди? Неужели все еще не можете забыть старые обиды да ссоры? Или примирение для вас какой-то великий грех? — возмущалась Норжима.

— Может быть, и грех… — задумчиво качнул головой Бизья.

— Хорошо… Начнем тогда ссориться, — сказал Ендон.

— А кому начинать? Ты ж у нас остер на язык, наловчился говорить — тебе и начинать. Только до безобразия дело доводить не будем, постараемся даже в ссоре соблюдать приличия, согласен?

— Нет, все-таки невозможные вы люди. Лягу-ка я лучше спать, — с сердцем проговорила Норжима, вставая из-за стола.

— Согласен… Могу начать, — сказал Ендон Тыхеев и задумался.

Бизья, ожидая, нетерпеливо ворочался, так что табуретка под ним жалобно поскрипывала.

— Бизья, ты не забыл, как батрачил у богача Зунды?

— Нет, конечно, Ендон. Кто ж забывает пережитые мучения, голод и холод?.. У Зунды было около тысячи пятисот голов скота…

— Так. А ты помнишь, в чем ходил этот Зунды и что он ел?

— Как сейчас понимаю, глупейший он был человек. Одежда на нем была рванье рваньем. Посмотришь на него — последний нищий да и только. До того был жаден, что сам себя впроголодь держал, все время старался поесть у кого-нибудь из соседей. Да, удивительно глупый был человек, редкостный дурак.

— Он ведь и умер, так и не сумев воспользоваться своим богатством, не так ли?

— А как бы он сумел, если б даже и захотел? Воспользоваться с умом и толком таким богатством под силу разве что только колхозу. То есть многим людям, разумею я. Он ведь что сделал, когда началась коллективизация, — сто с лишним голов скота загнал в коровник и хотел сжечь, да хорошо, что мы вовремя подоспели. А он до того остервенел, что стрелять начал по нас. И знаешь, если б он не торопился так, то уж одного-то из нас наверняка уложил бы… Ну, схватили мы его, связали и сдали властям… Думаю, подох он где-то на чужбине собачьей смертью…

— Да, дурак он, конечно, был, — подытожил Ендон, наклоняя свою лысую голову.

— Это уж точно, — согласился Бизья.

— Так… Ну, а теперь скажи мне по правде, Бизья, много ли ты богатства накопил? — спросил Ендон, глядя с хитрецой на своего друга.

— А что тебе до моего богатства? — вмиг ощетинившись, загремел Бизья.

— Тс-с, — Ендон поднес к губам указательный палец и почти шепотом проговорил: — Ведь мы же договорились, ссориться, но при этом придерживаться приличия. Возьми себя в руки. Итак, сколько уж у тебя накоплений?

— Мне на две жизни хватит.

— И что ж — все это ты в гроб с собой прихватишь или как? Или перед смертью в озере утопишь?

— Ты меня за дурака принимаешь?

— Ну… тогда, может, лучше сожжем?

— Я пока еще не сошел с ума, — угрюмо проворчал Бизья.

— А может, сделаем доброе дело — раздадим людям по пять-десять, по двадцать-тридцать рубликов, а?

— Ты что, рехнулся, Ендон? Чтобы я заработанные деньги да стал бы вдруг швырять на ветер!..

— А кто только что называл дураком богача Зунды? Нет ли в тебе кое-чего от него?

— Ты меня не сравнивай с ним. Он нажил свое богатство тем, что заставлял работать на себя других. Как говорится, кровь из них пил, словно какой-нибудь клоп. Это была настоящая вошь в человеческом облике, враг всего живого. А теперь посмотри на мои руки — вот этими руками заработано все, что у меня есть. Честным трудом заработано.

— Верно, верно, не спорю. Однако ж, дружище, согласись, что жизнь наша близится к концу. Почти уже прошла! Безвозвратно. На что ты собираешься употребить свои накопленные тысячи?

— А твое какое дело, на что бы я ни употребил их? — Бизья начал всерьез злиться.

— Не знаешь. Конечно ж, не знаешь, — мягко, почти ласково произнес Ендон. — Не знаю, слышал ли ты, что есть такая болезнь — отравление деньгами. Случается, от этого даже умирают…

— Замолчи, мерзавец! — Бизья вскочил, грохнув о стол кулаком, так что подпрыгнули тарелки и чашки. — Ты что, издеваться надо мной сюда пришел? То-то, смотрю, уж больно ласково подъезжаешь… водку выставил… Убирайся отсюда, пока цел!

— Спокойней, спокойней, Бизья. Вспомни наш уговор, дружище, — примирительным тоном отвечал Ендон, поднимаясь и осторожно отступая к порогу. — Ты уж хорошенько отдохни перед дальней-то дорогой. Когда ваше совещание закончится и ты более-менее опомнишься и успокоишься после всего, то припомни вот этот наш разговор, посоображай, что к чему. Я уже давно хотел все это высказать тебе напрямик на правах старого приятеля. Ну, ладно, желаю тебе счастливо съездить!

И не успел Бизья в ответ даже рта раскрыть, как Ендон уже скрылся за дверью.

— Счастливо, говорит, съездить… — запоздало кипел Бизья. — Гляди-ка, доброжелатель какой выискался… Вот вернусь, тогда я с тобой иначе потолкую!

— Ложись-ка спать, ведь поздно уже, — позевывая, сказала Норжима. — Опять у вас все к ссоре свелось? Что вы за люди такие, никак вас мир не берет.

— Так разве ж можно с ним по-хорошему? А вот ты-то, наверно, всю нашу свару в свое удовольствие выслушала.

— Так ведь и глухой бы все расслышал. Удивляюсь только, как легко вы попали в его западню.

— Ха, это ты хорошо подметила: «западня»! Видно, Ендон мастак пользоваться ею, коли он, человек женатый, детей имеющий, сумел заманить тебя в эту самую западню и нарушить покой в собственной семье!

— Отстаньте! Надоело! Правильно говорят: кто не может укусить, тот старается облаять. Может, расстанемся по-доброму, а? Уже с каких пор вы все лепите ко мне этого Ендона. Нет больше моего терпения… Мало ли что могло быть в молодости и по глупости. Прошлого теперь уж не изменишь! — Норжима огорченно шмыгнула носом. — Что это за жизнь такая проклятая. — мало того, что не смогла я стать матерью, так еще сошлась вот с вами и выслушиваю теперь всякие гадости. Господи, и почему я такая несчастная! Нет, лучше уж сразу умереть, чем жить так дальше!.. Вам-то что — у вас вон есть дочь с зятем, они-то уж всегда присмотрят за вами. А я завтра же перееду в свою деревню. Сошлись, как собаки, — как собаки же, и разбежимся.

Старина Бизья мигом опомнился. Как-никак пять лет совместно прожито, можно сказать, по-семейному, и вдруг из-за болтовни косоглазого Ендона все это он рушит своей же рукой. Он враз осознал, насколько близок к тому, чтобы навсегда лишиться Норжимы. Охая и вздыхая, он поспешно встал, присел на краешке топчана. Сердце билось так, что отдавало в ушах. Он долго молчал, крепко обхватив руками грудь и бездумно покачиваясь взад-вперед.

— Норжима, — позвал он наконец, голос его прозвучал мягко и просительно. — Ты не спишь? Мне ведь не так-то уж много остается жить. Мы ведь по взаимному согласию объединили наши хозяйства и имущество, не так ли? И вот теперь начнем вдруг на смех людям делиться-разводиться. Не стоит этого делать, а? Даю слово, что больше не буду попрекать тебя Ендоном Тыхеевым. Это уж я по дурости своей делал…

— Что до меня, то уж я-то перед вами вот даже ни на столечко не виновата, — голос Норжимы значительно смягчился, поскольку по натуре своей она была человеком сердобольным и отходчивым.

Бизья выключил свет и с чувством облегчения присел возле Норжимы.

— Видно, вас с Ендоном только могила исправит, — корила Норжима. — Начинаете за здравие, а кончаете за упокой. Не пора ли вам обоим остепениться и оставить вашу вечную ругань? Вы уж в конце-то концов не дети, чтобы то мириться, то драться.

— Да уж больно он злоязыкий. Погоди — вот когда вернусь… — упрямый старик снова взялся было за свое, но Норжима предостерегающе схватила его за руку и он тотчас, опомнившись, замолчал.

— А вообще-то мне не показалось, что у вас с Ендоном вышла самая настоящая ссора, — спокойно заговорила она. — На досуге, после того, как успокоитесь, постарайтесь припомнить, о чем речь-то шла. Про эту самую болезнь, про отравление то есть, Ендон, по-моему, не зря сказал. Я, конечно, всего лишь темная баба, но кое-что и я примечать могу…

Бизья едва не подпрыгнул, услышав такое, но сумел сдержать себя.

За окнами стояла непроницаемая темень. Ночь была тихая, безветренная. Тишина воцарилась и в доме. Только чуть спустя в дальнем углу послышалось попискивание мышей, которое постепенно становилось все смелее и оживленнее, а потом донеслась и веселая возня. «Когда вернусь, надо будет перестелить пол, а всюду уже щели… мышам полное раздолье, — подумал старик. — Надо будет сделать это сразу же после приезда!»

— С вечера небо на востоке было пасмурным. Хоть бы помочило немного землю-то, — проговорила Норжима.

— Вот-вот… люди говорили, что радио обещает дождливую погоду… Норжима, ты уж дай мне слово остаться, а?

— Ну, раз уж вы мне дали свое слово, то и мне придется дать свое… Ох, кажется, скоро уже светать начнет. До Улан-Удэ дорога неблизкая, вы бы чуть поспали да успокоились. Не следует пускаться в путь с тяжелым после ссоры сердцем.

— Ничего, в легковой-то машине можно всласть выспаться… А сейчас сон не идет… Да, давненько мы с тобой не разговаривали так душевно…

III

Не успел Бизья задремать, как уже рассвело. Он быстренько встал, и еще до того, как Норжима проснулась, успел пришить к нижней рубашке сатиновый лоскут. Получился неуклюжий, но надежный карман, расположенный почти под мышкой. В него Бизья бережно спрятал сто двадцать пять рублей. После этого он достал из-под матраса пухлую пачку денег, увязал их в белый платок и запер в сундук. «В дороге всякое может случиться, поэтому денег надо взять побольше, — думал он при этом. — Чтобы могло на все хватить. Председатель верно говорит. Все-таки хорошо, что я все время буду при нем. А очутись-ка я в городе один — да я б там сразу же затерялся-заблудился или же, чего доброго, угодил бы в лапы хулиганов и оказался бы мигом ограбленным, а то еще и убить могли бы… Нет, от председателя я никуда — буду неотступно ходить за ним, как верный пес за хозяином. Куда он — туда и я. Прицеплюсь к нему не хуже репейника… А что, если взять с собой все же рублей двести? Уж один-то раз в жизни можно столько потратить…»

Погруженный в эти мысли, он вышел во двор.

Восход уже близился. Серо-голубое небо было безоблачно. Над озером полосами стлался туман, и рыбаки на двух лодках, бесшумно и плавно войдя в него, стали как бы растворяться и постепенно исчезли из виду. «Сейчас окунь и сорожка должны хорошо клевать. Наверняка карась будет ловиться», — с некоторой завистью подумал старик Бизья, хотя сам не имел ни малейшего представления о рыбалке, никогда не испытывал тяги к этому занятию, да и рыбу-то саму тоже не любил. Вот Ендон, которому до всего есть дело и который совал свой нос в каждую щель, — тот действительно, завидев какого-нибудь карася размером в деревенский каравай, с отвратительным, на взгляд Бизьи, желто-красным брюхом, покрытого чешуей величиной в ноготь большого пальца, впадал в неописуемый восторг, начинал облизываться и первым делом набрасывался на рыбью голову — объедал и обсасывал ее до последней косточки, блаженно жмурясь при этом.

— Что ж, Ендон, ты, конечно, счастливчик, — улыбнулся про себя Бизья. — Ты ведь у нас, Ендон, не как иные-прочие. В делах своих удачлив. Легкая у тебя рука. На себе познал, что такое война, и хотя вернулся — кожа да кости, но все же живой. А я вот всю войну проработал при госпитале в Чите — присматривал за лошадьми, возил воду, дрова колол, немного плотничал…

Старик и сам не понимал, почему именно сейчас, перед дальней дорогой, подумал он вдруг о Ендоне с неведомой ему ранее добротой и нежностью. И появись перед ним в эту минуту сам Ендон Тыхеев, старик, наверно, радостно устремился бы ему навстречу, дружески потрепал по плечу и сказал так: «Забудем прежнюю неприязнь. Проживем же оставшиеся годы добрыми друзьями!»

Лежавший за оградой вол-четырехлетка — отпрыск пегого быка калмыцкой породы, — словно узнав своего хозяина, негромко замычал, приветливо помотал тяжелой головой. Бизья, сразу забыв о Ендоне, проворно перелез через жерди ограды, подошел к волу и стал почесывать его за ухом. «Эх, это же целая гора мяса лежит… Если этой осенью сдать его государству, то выручу самое меньшее рублей шестьсот пятьдесят. Осенью, после жатвы, выпущу тебя пастись по стерне, и станешь ты у меня тогда со стог среднего размера», — размечтался старик, чувствуя, как спокойно и радостно становится на душе. Заложив руки за спину, он степенно зашагал к дому.

Норжима сидела на топчане и расчесывала волосы.

— Я вижу, вы уже все подготовили, — сказала она, выразительно покосившись при этом на запертый сундук.

Бизья сразу помрачнел.

— А что у меня есть такого, что готовить в дорогу? — буркнул он.

— Действительно… — вздохнула Норжима. — Сколько денег-то с собой берете?

— А тебе что за печаль? — обозлился было он, но тут же спохватился и спросил: — Или хочешь заказать что-нибудь?

— Ну… баранки, чтобы было чем угостить соседских ребятишек… Еще зеленый чай… Обновку для себя вы сами выберете. Ваша Бурзэма побегает по магазинам и найдет, что вам надо…

— Для себя что-нибудь закажешь?

— Да мне-то… пожалуй, не стоит… Вот если только поедете в дацан, то…

— Это ты брось! Так я и думал… Я ведь на большое совещание еду, и вдруг… Ха! И как ты только додумалась до такого! Когда я ездил в дацан? Никогда! И впредь не поеду.

Утреннюю тишину внезапно разорвал громкий автомобильный сигнал.

— Вот и председатель подъехал. По времени как раз, когда и обещал быть, — и Бизья, кинув взгляд на настенные часы, поспешно встал.

— Бесшумная какая машина — подкатила так, что и не слышно было, — удивилась Норжима. — Я вам положу с собой плащ — могут дожди вдруг пойти…

С шумом и топотом, смеясь и громко покашливая, вошел Банзаракцаев.

— Ну, здравствуйте, молодые, — весело проговорил он.

— Здравствуйте, здравствуйте, — Норжима засуетилась. — Проходите в передний угол, присаживайтесь.

— Времени нет рассиживаться. Вот разве только найдется у вас, тетушка Норжима, кислое молоко или что-нибудь покрепче — тогда можно бы по обычаю смочить горло перед дальней дорогой. Ведь вы же не отпустите нас без этого, тетушка Норжима?

— Всегда-то вы шутите… — смущенно засмеялась Норжима. — Конечно, кислое молоко найдется. Вот оно, а вот вам чашка, наливайте себе сами, сколько хотите. Водки же у нас даже и капли не найдется. Мы со стариком непьющие, поэтому… уж впредь-то я учту — ведь мало ли кто может зайти в гости… Надо будет всегда держать про запас…

Тетушка Норжима огорчилась не на шутку и винила себя за непредусмотрительность. Старик Бизья сидел, почесывая шею, и не мог найти, что сказать.

— Уж не сходить ли мне к соседям? — спросила она у него.

— Э… может, и верно?

— Ха-ха-ха! — председатель, невысокий, плотный, весь так и затрясся от смеха. — Мне двух чашек простокваши хватит с лихвой. Я же пошутил. Кто начинает пить водку, едва продрав глаза? Только алкоголики. Ну, дядюшка Бизья, что ж вы не наденете приличную обувь? Неужели вот в этих старых сапогах…

— В жизни не носил никаких ботинок. А теперь уж и подавно… Нет уж, избавьте…

— Ну-у, ладно. Если вы готовы, то поехали… Тетушка Норжима, что вам привезти? У нас ведь денег хватает. Дядюшка Бизья и колхоз «Исингинский» по богатству примерно равны, — Банзаракцаев ухмыльнулся и с шутливым самодовольством погладил себя по заметно выступающему животу.

— Ничего мне не надо… Лишь бы вы хорошо съездили.

Дорога была ухоженная, содержащаяся в должном порядке, поэтому машина, еще новая, обладающая немалой мощностью, шла хоть и на большой скорости, но очень ровно и плавно. Шофер включил радиоприемник. Диктор Лубсанов зачитывал последние известия. По метеосводке выходило, что в полосе западных районов республики идут дожди и земля приняла достаточное количество влаги. В Еравнинском и Хоринском районах по-прежнему стояла сушь.

— Тьфу, до каких же пор сельское хозяйство будет зависеть от милости небес! — Банзаракцаев раздраженно покрутил головой. — Земли у нас хватает. У нас ее столько, что вполне можем сравниться, скажем, с Бельгией. И, однако, что мы можем поделать?! Вот вам земля, а вот вам и вода, — с сердцем указал он на проносящиеся мимо равнинные пространства, прорезанные руслами ручьев и речушек. — Всего предостаточно, не так ли? Но силенок маловато… руки не доходят. Специалистов бы нам побольше, мастеров своего дела…

— Помню, когда впервые появились конные косилки, немало кричали, что половина травы так и остается на корню. А потом ничего лучше этих самых конных косилок и представить себе не могли, — Бизья попел разговор издалека. — В прошлом году был я на сенокосе в Ангирте. Раньше в той местности двадцать косарей за полмесяца накашивали две тысячи копен. Земля там, сами знаете, сырая, кочковатая… Так вот, в прошлом году, значит, с десяток молодых людей на двух тракторах выкосили всю Ангирту. Хорошо. Однако ж сколько копен они поставили, как вы думаете, товарищ председатель? Честное слово, даже стыдно сказать. Бесхозяйственно отнеслись к общественному добру. Посмотрели бы вы на ту кошенину. Не трактор тут причиной, нет. Земля-то неровная, поэтому косилка у них в одном месте только приглаживает траву, а в другом, глядишь, под самый корень срезает. Мы с Ендоном Тыхеевым косили по полянкам, среди кустов и зарослей, и все же с этих крохотных делянок, можно сказать, с ладонь величиной, взяли сена столько, сколько нам нужно было.

— Это верно, в заболоченных, кочковатых местах техника пасует, траву там брать трудно, — согласился председатель.

Ободренный его словами, Бизья тут же предложил:

— Если б вы подобрали несколько стариков, вроде меня, поговорили с ними по душам да дали в помощь десяток мальчишек, то немало копен поставили бы мы рядами… Добавлю еще вот что: зимники, то есть хорошо унавоженные места, где мы зимуем со скотом, выкашиваются у нас кое-как. А жаль, что перестали обращать на них внимание…

«А ведь старик дело говорит. Недаром сказано: отведай горячего, выслушай гневного, — с некоторым удивлением и тревогой размышлял Банзаракцаев. — Оказывается, этот старикан заботится не только о себе. И что интересно: с одной стороны, конечно, он скуповат, себе на уме. Но с другой стороны, есть и наша вина в том, что вот такие старики остались как бы вне нашего внимания. Так вот каков он, этот старик, а мы-то представляли его совсем-совсем другим: моя, мол, хата с краю… своя рубашка ближе к телу… мол, деньги мои заработаны, а то, что дальше, не ваше дело… Что-то мы в нем проглядели… И во всем этом наша вина. Человек тридцать лет сидел на одном мосте, тридцать лет города не видел… Ох, поздновато мы спохватились…»

По обе стороны дороги тянулись посевы. Впрочем, вряд ли можно было назвать посевами то, что едва-едва возвышалось над землей.

Председатель как-то весь сник, начал нервно поглядывать по сторонам. Потом достал пачку «Казбека», трижды пережал пальцами картонный мундштук папиросы, прикурил. Бизья никогда до этого не видел председателя курящим, и по одному тому, как тот неумело затягивался, сжимая меж пальцами горящую папиросу, тотчас определил, что закурил-то председатель вовсе не развлечения ради.

— Посмотрите на эти всходы, — проговорил вдруг председатель. — Вроде бы ничего особенного, но если они до осени подымутся, то скосим их, заскирдуем, и тогда лучшего корма для скота и быть не может.

«И о чем только не приходится думать председателю, — мелькнула мысль у старика. — Беспокойная все же у него работа». А ведь до этого работа председателя представлялась ему совсем иной: разъезжает человек в легковой машине, меж делом отдает распоряжения, одних поучает, других поругивает, в одном месте пускает в дело власть, в другом — лесть и вообще раскатывает в свое удовольствие — примерно такой представлялась ему раньше должность руководителя. И вот теперь некие сомнения зашевелились в его душе, словно сам он каким-то образом оказался причастным к делам и заботам председателя. Бизья удивлялся этим незнакомым прежде чувствам. И как-то само собой получилось так, что он, наклонясь вперед, спросил:

— Слушайте, председатель, а лет-то вам сколько исполнилось?

— Ну, если считать по-старому, по лунному календарю, то зимой мне исполнится двадцать восемь, — отвечал тот, полуобернувшись и улыбаясь одним глазом. — Время идет, а давно ли, кажется, было мне восемнадцать… Уходят годы, и не вернешь их никак…

Старик Бизья невольно опешил, заморгал растерянно: «Вот тебе и раз, ведь ты же, дорогой, оказывается, ровесник моей Бурзэмы. А уже нажил седину… Что ж, не мудрено и поседеть, если на тебе столько забот, ответственности и приходится днем и ночью думать о порученной работе…» И тут как-то невольно вырвалось у него:

— Э-э, двадцать семь лет — это, знаете ли… телячий возраст, как говорят в народе, — старик засмеялся, но мелькнувшая мысль о том, что, может, сказал он не то, заставила его прикрыть ладонью рот. — А вообще-то это, конечно, для мужчины самый расцвет. — Овладев собой, Бизья произнес это веско, как и следует говорить человеку старшему и авторитетному.

Впереди, слева от дороги появился сосняк. Подле него виднелось небольшое селение. А дальше широко заблистали голубые зеркала Еравнинских озер. И показалось, что от этого стало просторнее даже в машине.

— Как видите, до нашего райцентра, Сосновки, всего лишь пятьдесят минут езды. Ну, а в ваше время скоро ли добирались вы сюда от Исинги?

Бизья прищурился, задумчиво взял в горсть подбородок. Усмехнулся.

— Уж не помню точно, но на резвом коне, кажется, ехали полдня. А вообще-то на это уходил целый день…

— А вот мы с вами через шесть часов будем уже в Улан-Удэ. Вас это не удивляет? Я, например, с интересом смотрю, как быстро все меняется, иным становится уклад жизни людей, да и само время словно бы движется быстрее.

— За шесть часов добраться до Улан-Удэ… Поверьте мне, председатель, — это и в самом деле непривычно для меня. Четыреста километров… Камень, брошенный сильной рукой, летит не быстрее, чем наша машина, если только вы говорите правду…

— А что ж тут особенного, дядюшка Бизья? — вклинился в разговор молчавший до сих пор молоденький шофер Иван. — Пока мы доедем до города, космическая станция «Салют» успеет четыре раза облететь землю.

Банзаракцаев звучно расхохотался:

— Ну, и шутник ты! Да ведь по сравнению с «Салютом» наша машина — это ползущая по земле черепаха.

Ни о чем подобном Бизья никогда не размышлял, и думать о чем-то таком ему тоже не приходилось. Поэтому в нем постепенно зарождалось и крепло такое чувство, будто его вырвали из темного отшельнического мира и перебросили внезапно в мир совершенно иной. И невольно вспомнились слова, услышанные некогда все от того же непоседливого Ендона Тыхеева: «Дружище, что ты видишь в жизни? Свой плотничий топор, свою жену Дугарму и то, что ты заработал. Ничего иного, весь остальной мир ты не видишь. Живешь ты прошлым и в прошлом, все еще блуждаешь в темноте».

Слова эти как бы въявь прозвучали в ушах, заставив Бизью бессильно откинуться на мягкую спинку сиденья. Показалось вдруг, что минувшие годы прошли быстро, без смысла и без пользы. Из чего состояли эти годы? Из вереницы дней. Ну, а день из чего состоял? Завтрак… затем топор, врезающийся в дерево… ужин, сон… И это изо дня в день, изо дня в день… Вот из чего складывалась и сложилась жизнь…

Не останавливаясь, проскочили райцентр, Сосновоозерск. Впереди возник синеватый удлиненный горб — гора Дархита. И как раз над ней, оставляя за собой ровную белую черту, шел где-то на невообразимой высоте реактивный самолет. Банзаракцаев некоторое время провожал взглядом почти невидимую отсюда, с земли, крылатую машину, потом обернулся, и Бизья тотчас заметил в глазах председателя какой-то необычный блеск.

— Смотрите, дядюшка Бизья, — вон в том самолете сидит сейчас парень, наш обычный советский парень. И летит со скоростью, самое меньшее, тысяча двести километров в час. А мы с вами гордимся, что можем за шесть часов доехать до Улан-Удэ.

— Я, например, когда в 1945 году доехал из Улан-Удэ до Исинги за шесть дней, был очень доволен, — робко заметил Бизья.

Бывает так: растопит весеннее солнце таежные снега, начинает обнажаться влажная, черная, дымящаяся паром земля, и вот нехотя вылезает из своей берлоги медведь, глядит вокруг, ослепленный яркими лучами, и не узнает окружающего мира — куда делась золотая пора листопада? Где холодные ветры? Где оно, дыхание близкой зимы? Все округ иное, и поневоле страшно становится лежебоке, проспавшему всю долгую зиму в темной теплой яме. Рявкнет он со страху и ринется было в уютную берлогу, но нет — другая пора, другая жизнь ликует, цветет кругом, и хочешь не хочешь, а надо привыкать к ней, приспосабливаться к неумолимой. Нечто подобное происходило сейчас и со стариной Бизьей. «Ох, высади меня в Сосновоозерске. Лучше уж я вернусь домой», — едва-едва не взмолился он. Но сдержался и сказал себе сурово: «Что это я дурака-то валяю?»

Действительно, до города доехали в середине дня. По мере приближения к Улан-Удэ сердце старика стало биться учащеннее. Он заробел при виде многоэтажных зданий и обилия народа на улицах. «До чего же много людей! Делать им всем нечего, что ли, если могут беззаботно разгуливать в разгар рабочего дня?» — подумал Бизья, но высказать это вслух постеснялся.

— Ну, как выглядит город? — обернулся председатель. Бизья, у которого пересохло в горле, кашлянул и лишь после этого ответил:

— Кажется, где-то здесь стояли низенькие черные бараки. А больше всего запомнились мне гостиные ряды да рынок. Там всегда бывало многолюдно.

Он вынул из кармана платок, вытер глаза, шею.

— Ты, Иван, сначала подъезжай к зданию обкома партии, — распорядился председатель. — Нам надо пройти регистрацию и получить места в гостинице.

Машина прошла через тоннель под железной дорогой и почти сразу же повернула к площади Советов. Старик смотрел вокруг во все глаза — на широченную площадь, на большое четырехэтажное здание со стенами почти сплошь из стекла, ослепительно сверкающего на солнце. Перед зданием Совета возвышался громадный памятник Ленину. Множество легковых автомобилей почти со всех сторон окружали площадь.

Подъехали к зданию обкома.

— Ну, дядюшка, выходим. Прибыли на место. — Банзаракцаев, вынув из нагрудного кармана расческу, привел в порядок растрепавшиеся волосы.

Уже поднимаясь на крыльцо, он взял старика под руку и пошутил:

— Что это вы так нахохлились, как воробей под дождем? Шагайте смелей, выше голову.

Бизья промолчал.

Навстречу им из-за столика, стоящего возле ведущей наверх лестницы, поднялся милиционер, вежливо козырнул. Старик неожиданно для себя выпалил в ответ: «Здорово!» — и протянул руку. Пожилой милиционер усмехнулся, кивнул, пожал широкую ладонь старика.

— Андрей Дармаевич, что-то давненько вас не видать. Как здоровье? — обратился он к Банзаракцаеву.

— А что с нами случится, ведь дело-то мы имеем с молоком да мясом.

«Надо будет привыкать называть председателя Андреем Дармаевичем, а то может получиться неудобно. Значит, Андрей Дармаевич», — решил про себя Бизья, поднимаясь следом за председателем на второй этаж. Похоже, здесь не было людей, которых бы не знал Банзаракцаев. Чуть ли не на каждом шагу он с кем-то здоровался, смеясь, хлопал по плечу. Старик начинал чувствовать себя лишним здесь, никому не нужным, и оттого ему стало совсем неуютно.

Тем временем они подошли к длинному столу, покрытому красным сукном, и у сидевшего там человека отметили свое прибытие.

— Ага, так это вы и есть товарищ Заятуев? — неожиданно рядом возник какой-то человек, увешанный несколькими фотоаппаратами.

— Да… — отвечал Бизья, глядя на него растерянно, чуточку испуганно, стараясь в то же время сообразить, откуда его может знать этот незнакомец.

— Мне поручено сфотографировать вас, — сказал тот и, взяв старика за руку, потянул его к окну.

Бизья рывком вырвал руку и бросил взгляд в сторону председателя.

— Ничего, идите, дядюшка Бизья. Это ведь дело заранее решенное. Я вас подожду, — сказал Банзаракцаев и легонько подтолкнул его в спину.

Фотокорреспондент проворно отвел его к окну, где уже стояло человек десять, попросил занять место среди них, после чего стал объяснять, кто и как должен стоять и что делать. Получилось так, как будто все они внимательно слушают, что им рассказывает товарищ Заятуев, наставительно подняв при этом палец. Старик, уже потеряв способность что-либо понимать, послушно поднял палец и, уставясь на него, застыл с безвольно отвисшей губой.

Корреспондент, нацелив фотоаппарат, то отступал, то приближался, заходил с разных сторон. Наконец, сделав два-три снимка, обратился к старику:

— У вас платок есть?

Бизья опешил, заморгал недоуменно.

— Это носовой, что ли? — спросил он.

Окружающие громко рассмеялись. Старик, сообразив, что сказал несуразицу, смущенно закашлял. Тогда корреспондент достал из своего кармана аккуратно сложенный свежий платок и, подойдя к Бизье, вытер со лба у него обильно выступивший пот. Тут уж старик не выдержал, рассерженным жестом выставил перед собой широченные, как лопаты, ладони.

— Ей-богу, это что же делается-то? Или вы подшучиваете надо мной?

Корреспондент в это время снова щелкнул затвором фотоаппарата и, видимо, остался доволен.

— Ну, помучил он вас? — встретил старика до слез насмеявшийся председатель.

— Ничего я не понял, — расстроенно махнул рукой Бизья.

— Идемте в гостиницу, отдохнем после дороги, — сказал председатель. — Вам еще не то предстоит. Впереди вас ждет известность, дядюшка Бизья.

— А, оставим это! Вот если б Ендона Тыхеева сюда…

— Это верно: дядюшка Ендон нигде не растеряется.

— Вот-вот… Не стоило меня везти сюда…

Их устроили вместе в номере «люкс» на втором этаже гостиницы «Байкал». Войдя туда, старик был поражен роскошью обстановки: мягкий диван, два кресла, удобные стулья, стол, сияющий зеркальной полировкой, сервант, а во второй комнате — две кровати, шифоньер…

Банзаракцаев открыл еще одну дверь и спросил:

— Вы в ванне когда-нибудь мылись?

— Знаю только баню, — отвечал старик, почесывая затылок.

— Тогда смоем с себя дорожную пыль. Ванна — хорошая вещь, в любое время можешь помыться.

Председатель, позвав старика в ванную комнату, показал, как пользоваться всеми блестящими кранами, ручками и прочими приспособлениями.

Блаженствуя в теплой воде, Бизья размышлял: «Все-таки неплохо жить в городе. В любое время к твоим услугам и холодная, и горячая вода. Опять же по своим надобностям не надо в трескучие морозы идти на улицу. Хотя справлять нужду в доме как-то неловко, но, наверно, люди привыкают и к этому тоже… Нет, все же неудобно… По мне, так лучше уж делать все это по старинке, во дворе…»

— Вы прилягте отдохнуть, а я кое-куда схожу по делам, — и председатель вышел из номера.

Когда он некоторое время спустя вернулся, Бизья спал, сидя в кресле.

— Я вам несколько раз звонил по телефону и решил, что вы пошли прогуляться по городу, — сказал он проснувшемуся старику.

— Ага… давеча он звонил, только я не стал подымать трубку — ведь русского языка я почти не знаю…

— Так… чем бы нам с вами заняться теперь? — задумался председатель. — Ну, прежде всего пойдем в ресторан и покушаем. Совещание начнется завтра в десять утра… А где живут ваша дочь с мужем?

— Здесь, в городе.

— Адрес какой?

— Не знаю. Если поспрашивать у людей Алдарова Гошу, то можно, наверно, найти.

Банзаракцаев, не утерпев, засмеялся. Старик сделал вид, что жмут сапоги, сморщился и начал разуваться.

— Ладно, как-нибудь отыщутся, — председатель встал с дивана и подошел к телефону. — Алло, это вы, Максим Шоноевич? Здравствуйте… Недавно вот приехали… Устроились с дядюшкой в одном номере… Сейчас собираемся пойти покушать. Мы спустимся в ресторан и будем пока заказывать… Так… Так… хорошо.

В ресторане было полно людей. Стоял неразборчивый гул множества голосов. Поднимались клубы табачного дыма. Одинаково одетые девушки и парни проворно носили на подносах пищу, графины с водкой. Банзаракцаев, очень представительный в черном костюме, белой рубашке и при галстуке, о чем-то пошептался с крупным парнем — бурятом. Вскоре тот провел их в самый конец зала и усадил за свободный столик. Никогда не бывавший в подобных местах старик с большим интересом разглядывал окружающих. По соседству расположилась компания — две молоденькие сильно накрашенные девушки и два парня с длинными, до плеч, волосами. Одна из девиц, бурятка, в очень короткой, едва доходящей до середины бедра юбке, без всякого смущения курила сигарету. «Хоть бы меня, старого человека, постыдилась, — с неудовольствием размышлял Бизья. — Показать бы ее сейчас родителям. Они-то, поди, заботятся о ней, где-нибудь сейчас работают, не жалея сил. А в это время эта дрянь сидит здесь, выставила напоказ свои ляжки». Заметив его сердитый взгляд, девица, чтобы поддразнить, поцеловала кончики пальцев и подмигнула. Остальные, посмотрев на Бизью, засмеялись нарочито вызывающе.

— Вы что, молодые люди? Не стыдно вам издеваться над пожилым человеком? — сурово сказал председатель по-русски.

— А ваш пенсионер глазеет на нас, будто мы музейные экспонаты, — бойко прощебетала девица в короткой юбчонке. — Вы бы запретили ему, что ли…

— Да? — Банзаракцаев повернулся к ним всем телом. — Как вы, думаете, Бизья Заятуевич, почему они так уставились на вас?

Увидев блестевший на лацкане его пиджака значок депутата Верховного Совета Бурятской АССР, молодые люди вмиг увяли, о чем-то зашептались. Развязная девица тотчас сомкнула колени и безуспешно попыталась натянуть на них юбку. Сильно покраснев, она прикрыла ладонями лицо.

— Ладно, извините, — мягко проговорила вдруг вторая девица, обнажая в приветливой улыбке ровные, ослепительно белые зубы, в отличие от подруги она была в брючном костюме. — Мы отмечаем мой день рождения. Альбина немножко опьянела. А вообще-то она хорошая девушка. Мы все студенты.

— Ага, значит, студенты. Родителей им не жаль. На полученные ими деньги эти негодяи водкой балуются, табаком… Наверно, и моя Бурзэма вела такую же жизнь… — окончательно разозлился старик.

— Не надо, дядя, — морща симпатичный нос, улыбнулся Банзаракцаев. И обратился к молодой компании. — Ладно, веселитесь, только в меру.

— А у нас всего одна бутылка шампанского, так что все будет в норме, — объяснил один из парней, и, понизив голос, зашептал своим: — Этот дед уж не отец ли нашей Бурзэмы Бизьяевны? Что-то есть общее…

Чуткое ухо Банзаракцаева тотчас уловило сказанное. Старик же, немного успокоившись, думал уже без прежнего раздражения: «Что ж, молодежь должна иногда резвиться. Собственная дочь меня знать не желает, а я еще возмущаюсь чужими детьми. Так делать не годится…»

Появился официант с карандашом и блокнотом. Пока председатель делал заказ, старик поглядывал на парня: «Экий бугай, силы, поди, девать некуда. Эх, черт, тебе бы бороться на летних праздниках, обучить бы тебя плотницкому делу. Поглядел бы я, как ты лес валишь, бревна катаешь да носишь их на плече. Такая силушка зря пропадает! Можно только пожалеть. Ленив ты, видать, парень, если взялся за бабью работу и позоришь звание мужчины».

Настроение у старика снова испортилось, и он отвернулся. Когда капризная жена Ендона Тыхеева, придумав себе какую-нибудь болезнь, заваливалась в кровать, он, как рассказывали, сам все делал по дому. Бизья страшно этим возмущался, говорил о Ендоне язвительно и с презрением. И вот теперь, увидев, как парень, способный, схватив за рога, повалить быка, разносит по столикам еду и питье, был поражен гораздо больше. Никак это не укладывалось у него в голове.

Вскоре подошел Максим Шоноевич, поздоровался со стариком за руку и сел за стол. Он выглядел очень солидно. В смуглом его лице читался упорный и сильный характер. Был он в строгом черном костюме, белой сорочке, в черном галстуке. Видно, мощную его шею сдавливал тесноватый ворот рубашки, потому что время от времени он крутил головой, указательным пальцем оттягивая воротник. Поймав мимолетный взгляд его блестящих темных глаз, Бизья хотел было поделиться с ним занимавшими его сейчас мыслями, однако почему-то не решился. А тот говорил в это время с Банзаракцаевым о завтрашнем совещании, видах на урожай, обменивался кое-какими новостями и вдруг обратился к старику:

— Бизья Заятуевич, вам до этого приходилось бывать в ресторане?

— Ни разу, — отрицательно покачал головой Бизья. — Слышать-то, конечно, слышал. Молодежь разное болтает. Так что наслышан. А вот самому бывать не доводилось.

— По правде говоря, Бизья Заятуевич, у нас в Улан-Удэ приличных ресторанов нет. Никто не запрещает в свободное время не спеша посидеть в хорошем ресторане, выпить с другом, отдохнуть, поднять настроение, — сказал секретарь райкома партии.

— Вы правы, Максим Шоноевич, — Банзаракцаев погладил пухлой ладонью свой круглый подбородок. — Однако немало видел таких, которые, перепив, шатаются по улице, да еще и с криком, шумом, как бы хвалясь своим пьянством.

— Правду говорят, что нет молодца сильнее винца, — вступил в разговор старик. — Все плохое на свете идет от водки, так я считаю.

— Правильно, — согласился Максим Шоноевич. — Всего, что связано с пьянством, и не перечислишь: всяческие безобразия, скандалы, аварии на работе и многое другое — вот результаты пьянства.

Меж тем официант поставил на стол графин с водкой, две бутылки минеральной воды, тарелки с холодной закуской.

— Ну вот, говорили о водке, а она сама к нам пожаловала, — засмеялся Банзаракцаев. — Сказано, клин клином вышибают, вот так и мы выпьем за успешную борьбу с пьянством. Как вы полагаете, дядюшка Бизья?

Максим Шоноевич, расстегнув пиджак и склонившись над столом, с улыбкой кинул на старика лукавый взгляд. «Шутят они надо мной, что ли?» — с обидой подумал Бизья. Андрей Дармаевич разлил водку по маленьким узким рюмкам.

— Так за успешную поездку, за знакомство. И чтоб совещание прошло хорошо, — Шоноев чокнулся со стариком и выпил.

Бизья тоже опрокинул свою рюмку, но водка, даже, казалось, не попав в горло, лишь обдала горечью рот и как бы испарилась… «Разлили бы все сразу в стаканы да разом и выпили», — подумалось ему.

Люди вокруг ели, пользуясь ножом и вилкой, и это получалось у них очень ловко. Старик попытался было последовать их примеру, но ничего не вышло. Помучившись безуспешно некоторое время, Бизья помрачнел, расстроился, почувствовал себя до того неловко, что прошиб пот. Вытерев взмокший лоб, он отложил вилку и нож, взял ложку и уже более уверенно приступил к еде.

Сидели долго. Вот уже и музыка загремела. Все эти пианино, трубы, барабаны, виолончель, ксилофон, гитара совместно давали столь мощный звук, что, казалось, сейчас рухнут стены небольшого зала и сидящие в нем оглохнут. С мест стали подниматься и молодые, и пожилые и принялись танцевать кто во что горазд. Давешняя четверка из-за соседнего столика особенно выделялась — они всячески изгибались, выгибались, девицы почти непристойно вертели задами, вихляли бедрами. Старик Бизья, едва не плюнув от омерзения, прикрыл глаза, чтобы не видеть такое безобразие.

Андрей Дармаевич подмигнул в его сторону, с хитрецой улыбнулся:

— Вот так развлекается городская молодежь.

— Почему же городская? — заворчал старик. — Вот эти четверо — они из деревни. Эх, видели б сейчас их бедные родители.

— Стараются не отставать от городских, — небрежно буркнул Шоноев, умолк и с утомленным видом откинулся на спинку стула.

Музыка умолкла. В зале сразу стало как бы просторнее. Будто попав на свежий воздух после душной комнаты, Бизья задышал свободнее, глубже, отпил минеральной воды.

Андрей Дармаевич подозвал официанта и стал рассчитываться. Червонец и пятерка перекочевали из председательского кармана к официанту.

От природы скупой, Бизья ощетинился, как рассерженный дикий кабан: «Удивительное дело! По сто грамм водки на человека, несколько кусочков соленой рыбы, суп с мясом, величиной в овечий помет, да котлета, которую пару раз укусишь и — уже нет ее… Ха, чудеса! Если в каждый обед лишаться пяти рублей, то можно остаться без штанов, а?.. Ей-богу, ненасытное место этот город, вижу, мешок без дна…»

Банзаракцаев, выходя, остановился возле давешних четырех молодых людей и о чем-то заговорил с ними. Девица в короткой юбке вспыхнула и опустила голову. Ее подруга посмотрела в сторону старика Бизьи удивленно расширившимися глазами, потом, улыбаясь, что-то объяснила Банзаракцаеву. Тот попрощался наклоном головы и пошел следом за своими товарищами.

— Оказывается, они учатся у вашей Бурзэмы в пединституте. Я у них узнал адрес вашего зятя, — сообщил он, когда вернулись в свой номер.

Бизья, уже успевший снять сапоги, очень обрадовался:

— Вот это хорошо. И как удачно мы встретились с этими ребятами. Вы помогите мне разыскать дом зятя, Андрей Дармаевич.

Он впервые и как-то невольно назвал председателя по имени-отчеству, чем немало удивил его, да и сам был удивлен.

— Ничего, мы нашли бы и без студентов, — сказал председатель и повернулся к Шоноеву. — Максим Шоноевич, я все равно буду просить для колхоза трактор «К-700».

— Не забывайте уговор. Согласно разнарядке нам в этом году выделяют всего два трактора. И была же у нас договоренность отдать их колхозам, специализирующимся на производстве зерновых. — Шоноев высказал это довольно решительно и, как бы подтверждая сказанное, с силой хлопнул ладонью по колену.

— Может, хватит отдавать всю новую технику лучшим хозяйствам, а нас обходить каждый раз? Дайте нам один из этих тракторов. Между нами говоря, я хотел бы, пока хожу в депутатах, успеть кое-что достать для своего колхоза.

— Вот-вот, раз вы депутат, Андрей Дармаевич, то должны думать о всем нашем районе, — твердо сказал Шоноев, грозя пальцем. — Вчера на бюро все было решено, так что не стоит возвращаться к старому, повторять одно и то же.

Банзаракцаев, который обычно расхаживал среди своих колхозников важный, как петух, перед Шоноевым держался куда скромнее. Старику вдруг стало жаль своего поникшего председателя, и он решился прийти ему на помощь:

— За какие же это провинности решено обделить наш колхоз? Мы работаем не меньше и не хуже других, товарищ начальник.

— Вчера на бюро райкома партии было принято решение, кому какую выделить технику, Бизья Заятуевич, — уже более спокойно ответил старику Шоноев.

Услышав, как разговаривает с ним руководитель района, Бизья осмелел, откинулся на поролоновую спинку кресла и важно вытянул ноги, откашлялся в кулак.

— Что я хочу сказать, — начал он. — Иногда, бывает, раскинешь своим скудным умишком и видишь, что творятся не совсем понятные дела. Земли в западной части района иные, чем у нас. Первое, климат там теплее. Второе, почвы там мягкие, жирные, влаги много. Поэтому там не только пшеница, но и кукуруза хорошо растет. Потому и урожаи хорошие снимают.

— Правильно, правильно, — кивнул Шоноев.

Старик был весьма доволен собственной сообразительностью и гладкостью речи. Ему как-то и в голову не пришло, что повторяет слова, слышанные однажды от Ендона Тыхеева.

— Да и что растет в наших, более холодных, местах? Овес, ячмень. Однако и с ними у нас не все ладно…

Тут Бизья запнулся, и, пока подыскивал, что сказать дальше, Шоноев произнес заметно построжавшим голосом:

— Вот именно: с овсом и ячменем у вас не все ладно. Это вы правильно заметили, Бизья Заятуевич.

Старик испугался, не наговорил ли он чего лишнего, и тем испортил все дело.

— Подождите, товарищ Шоноев, — продолжал он, легонько притрагиваясь к руке собеседника. — Видите ли, уж коли есть у меня на плечах какая-никакая, а все же голова с двумя ушами, то о чем-то иногда думаешь, кое-что слышишь, соображаешь. Чем же лучше нас тамошние люди, что их то и дело хвалят, награждают орденами и медалями? Ей-богу, чем мы хуже их? Объясните мне это, пожалуйста.

— Давайте оставим этот разговор, — с явным неудовольствием предложил Банзаракцаев, однако Шоноев оставил его слова без внимания.

— Так ведь плохо вы работаете, — прищурился он.

— Ей-богу, поистине счастливы и удачливы имеющие хорошую землю и вдоволь воды, — отвечал Бизья и меж тем с укоризной подумал про себя: «С чего это я взялся спорить с ним да еще и поучать пытаюсь? Словами сыт не будешь. Хватит чесать языком». Он примолк, однако ж в душе был доволен собой. Дело в том, что он впервые в жизни сидел, словно равный, с начальством, и его слова выслушивались со вниманием. И то, что они вместе приехали на совещание, вместе поели и выпили, а теперь вот втроем сидят и беседуют — все это показалось вдруг старику чем-то невероятным, почти сном.

Максим Шоноевич тем временем стал рассказывать о том, как он работал в западных районах республики, и поведал немало интересного о жизни и труде тамошних чабанов.

— Ну, а в ваших местах возможно ли получать по сто ягнят от ста овцематок? Как вы считаете? — обратился он к старику.

— Какой может быть разговор! — отвечал тот. — Не слыхивал я, чтобы у кого-то в личном хозяйстве гибли ягнята. Скажем, мои две овцы постоянно приносят по два ягненка.

— Вот-вот, надо учиться у умелых людей, перенимать у них опыт. И если дела у нас пойдут в гору, то будут и ордена, и медали, — засмеялся Шоноев.

Затем он начал подробно расспрашивать старика о его работе.

— То, что построено этим человеком, отличается от всего прочего. Скажем, коровник, поставленный годов тридцать назад, до сих пор еще почти как новый, — вмешался Банзаракцаев. — А сработанное некоторыми халтурщиками уже через пару лет приходит в негодность, требует ремонта… Такие-то дела…

— Насчет халтурщиков — это вы правильно сказали, Андрей Дармаевич, — старик сердито блеснул глазами. — Есть такие, есть. Недобросовестные в работе… Все у них делается тяп-ляп, лишь бы побыстрей закончить. Вот и выходит сплошной обман. Немало их, охотников за длинным рублем. Я же никогда в жизни не творил обманов, ни рубля не взял за плохую работу.

Разговор затянулся. Толковали о работе, жизни, о том, что некоторые по мере того, как улучшается быт, все небрежнее относятся к колхозному делу. Бизья больше помалкивал, внимательно слушал и вдруг высказал такое соображение:

— Строгости у нас мало стало, вот что. Вместо того, чтобы употребить власть, заставить, стали умолять и упрашивать. Ендон Тыхеев говорил мне как-то: «Раньше я вставал до рассвета и на двух санях отправлялся за сеном. Возвращался глубокой ночью. Бывало, уже под утро еле-еле доберешься до дома. А сейчас, как ты думаешь? Вместо того, чтобы съездить вон за тот лесок, где стоят зароды сена, катим за двадцать километров в правление колхоза и поднимаем шум, что вот, мол, сено на исходе, дайте срочно тракторные сани». И Ендон прав. Ей-богу, пора властям стать построже.

Банзаракцаев с Шоноевым глядели друг на друга и молчали, словно соглашаясь со стариком. А тот задумчиво вытер губы, как бы подыскивая дальнейшие слова, затем чуть наклонился в сторону Шоноева:

— Так что же, не пора ли ввести строгости, а?

— Ха! — Шоноев, улыбаясь, покрутил головой. — Иные нынче времена, Бизья Заятуевич. Не дело насильно принуждать людей к чему-либо. Такое минуло безвозвратно. Мы должны воспитывать в человеке сознательное отношение к труду, добросовестность.

— Это верно, — вступил в разговор Банзаракцаев. — Не всегда мы умеем правильно организовать нашу работу. Государство оказывает нам огромную помощь, дает различные льготы. Ушло в прошлое время, когда ради куска хлеба проливали пот на черной работе, буквально валясь с ног… Однако ж правда и то, что не умеем мы еще правильно воспитывать людей, воодушевлять их на большие дела. Как-то не получается это у нас…

— Эх если б все относились к порученной работе так, как Бизья Заятуевич! — Шоноев дружески потрепал старика по плечу — Очень многого мы б тогда достигли.

— Ну, обо мне ли вести речь, — старик протестующе замахал руками. — Ей-богу, я ведь всегда старался жить так, что моя, мол, хата с краю… своя-де рубашка ближе к телу. Если брать пример с меня… Хе!

— Ради чего ж вы тогда трудитесь столь добросовестно? Неужели только ради заработка? — испытующе взглянул Шоноев.

«А как же иначе!» — чуть было не вырвалось у старика, но он вовремя придержал язык.

— Да, чего ради? Ответьте, дядюшка Бизья, — сказал председатель.

— Никогда я об этом не задумывался. Делать добротно свое дело и не прослыть в народе никудышным работником — что мне еще надо? Ну и, бывает, что радуешься по-человечески, когда видишь семью, благополучно живущую в доме, который ты построил своими руками.

— Вы, Бизья Заятуевич, честно говоря, сильно в бога верите? — поинтересовался вдруг Шоноев.

— Вот уж этого за мной не водится, ей-богу. Мой отец Заята отправился однажды в Эгитуйский дацан строить молельню. Хотелось ему принять участие в богоугодном деле. А был он первейшей руки мастер. Там он и погиб, бедняга, разбился, сорвавшись со стропил. Вот с той поры пропала во мне всякая набожность. Так безбожником и живу доныне. Теперь уже поздно заново обретать веру, правильно я говорю?

— Совершенно правильно, дядюшка Бизья, — смеясь, поддержал его Банзаракцаев. — Я всегда говорил, что у наших земляков характер твердый.

Шоноев одобрительно покивал головой.

— Что ж, товарищи, уже поздно. Пойду отдыхать. К тому ж еще и речь, которую я должен сказать на совещании, у меня не совсем готова.

Встав с дивана, он устало потянулся, попрощался за руку со своими собеседниками. Он уже подошел к двери, когда Банзаракцаев сказал ему вслед:

— Максим Шоноевич, насчет того трактора «К-700»…

Секретарь райкома мгновенно обернулся и довольно резко оборвал:

— Опять за старое… Какой ты упрямый человек, Дармаевич! Ты сам принимал участие в работе бюро, когда мы выносили решение, и отменять его я не имею права, хоть и секретарь райкома. — С этими словами он вышел, раздраженно хлопнув дверью.

— Думал все же уговорить его, но, вижу, бесполезно, — пробормотал председатель и удалился в спальную комнату.

Впервые в жизни старый Бизья так вот запросто побеседовал с начальством. И теперь он сидел, задумчиво помаргивал и, вздыхая, чесал затылок, пытался разобраться в своих впечатлениях. Все, что было сказано, представлялось ему и интересным, и удивительным, и разумным, однако не так-то легко это укладывалось в голове. Да, в очень любопытном разговоре довелось ему принять участие. «Видно, все же со мной считаются, если допустили до такой беседы, — размышлял он. — Будь эти люди высокомерными, то могли б сказать: иди, старина, погуляй пока на улице или же сиди и помалкивай… Нет, что ни говори, а они все-таки очень умные мужики». В это время его окликнул из спальни Банзаракцаев:

— Дядюшка Бизья, ложитесь отдыхать.

Стараясь ступать бесшумно, старик вошел и растерянно замешкался у своей кровати. Сразу сообразив, в чем дело, Банзаракцаев весело сказал:

— Сверните покрывало, положите его на стул. Потом забирайтесь под сахарной белизны одеяло и начинайте просматривать сны.

Увидев, как старик неуклюже возится с покрывалом и сопит, словно исполняет бог весть какую тяжелую работу, председатель совсем развеселился:

— Дядюшка Бизья, вы в такой постели спали когда-нибудь?

— Ей-богу, не доводилось.

— Что ж, надо испытать разок, ха-ха! А привыкнете — ватное одеяло станет для вас лучше всякого иного. Овчинное одеяло покажется колючим и неприятным…

— С таких стариков, как я, довольно и овчинного. Главное, самому не быть грязным, а стелить же под себя всякие белоснежные штуки — это, я считаю, совсем лишнее.

Старик, охая и ахая, разделся, полез в холодную постель.

Они долго молчали, погруженные каждый в свою думу. Деньги, лежавшие в потайном кармане нижней рубашки, оттопыривались и сильно мешали старику. «Не увидел бы их председатель. Надо будет встать затемно, пока он будет спать. Не смог найти белый лоскут, вот и пришил черный. И как это мне пришло в голову, поехав вместе с начальником, прятать деньги», — корил он себя и до того расстроился, что скрипнул зубами и едва не сплюнул по привычке. Привыкший спать на войлочном матрасе, положенном поверх досок, старик Бизья чувствовал себя очень неудобно в столь мягкой постели. Разве может человек отдохнуть по-настоящему, когда под ним все прогибается и колышется?.. Да, суетливое и шумное место — город. Беспрерывно гудят машины, и свет их фар надоедливо мельтешит на стенах. Ветхая подслеповатая избушка в Исинге казалась сейчас старику уютней и краше любого дворца. Наверно, Норжима уже засветила лампадки перед божницей и молится, звучно перебирая четки, или же взбивает кислое молоко… Бизья до того увлекся своими мыслями, что даже вздрогнул, когда внезапно прозвучал голос председателя:

— Не можете заснуть? Все время вы вздыхаете…

— Ага… непривычно как-то… Да и в моем возрасте у людей иногда бывает бессонница…

— Совещание завтра же и закончится. Послезавтра мне предстоят кое-какие дела, а вы пойдете в гости к зятю и дочери…

— Что ж…

— Как это «что ж»? Почему-то вы с неохотой говорите об этом…

Помолчали. Затем Бизья спросил:

— Вы, Андрей Дармаевич, что за трактор просили у нашего большого начальника?

— Да вот появился новый трактор «К-700», сильная и быстроходная машина. Получить бы…

— А вы, председатель, натравите меня на еще большего начальника. Ей-богу, что начальство возьмет с глупого старика, а я все ему и выскажу, — набравшись духу, высказал старик еще давеча появившуюся у него мысль.

Председатель, негромко засмеялся.

— Ладно уж… Будем ждать, когда подойдет наша очередь.

— А что ж тогда вы так настойчиво просили?

— Секретарь-то у нас человек новый, вот я и подумал, что, возможно, он послушается меня.

— По разговору он вроде бы неплохой человек…

— Говорят, умелый руководитель.

— Умелый… Это хорошо, если умелый. Можно у вас спросить одну вещь?

— Спрашивайте, спрашивайте, дядюшка Бизья. Чего смущаться-то…

— Так… Скажите мне честно, Андрей Дармаевич, зачем вы привезли меня сюда? Ей-богу, скажите напрямик.

— Напрямик, говорите? Можно… Все это затеял приятель ваш Ендон.

— Ендон Тыхеев?

— А кто ж еще? И на партсобрании, и на заседании правления стал твердить одно: «Бизья Заятуевич всю жизнь честно и хорошо делает в нашем колхозе нелегкую работу, а сам между тем дальше овечьего загона ничего не видит. Все счастье человека, полагает он, в том, чтобы набить живот пищей, а сундук — деньгами. А жизнь-то ведь проходит. Если Бизья сам не желает прозреть, то мы должны помочь ему, товарищи».

— Понятно. Этот косоглазый способен на такое. Мало ему самому бродяжничать, так он еще и меня втянул. Вот вернусь, тогда я ему… — старик крепко выругался по-русски ж повернулся так, что кровать жалобно заскрипела. — Выходит, это из-за него обманным путем завезли меня сюда. Всю жизнь мне пакости подстраивает, негодяй…

— Что это вы, Заятуевич? Солидный человек, а говорите такое… — сурово сказал Банзаракцаев. — Вовсе не по слову дядюшки Ендона привезли мы вас сюда. Во всей Исинге нет равного вам плотника, а здесь собираются лучшие строители республики. Взгляните на них, а кое с кем и знакомство сведите. Иногда не мешает развлечься, отдохнуть, а посмотреть, как живут и работают люди в других местах, не только интересно, но полезно и поучительно…

Старик на это ничего не ответил. Он все еще был очень зол на Ендона Тыхеева. Однако Бизья понимал, что пререкаться на равных с председателем глупое занятие.

— Кажется, уже и полночь миновала, — зевнув, проговорил Банзаракцаев. — Давайте поспим, дядюшка.

— Что же мне делать-то, может, встать? Не усну я на этой мягкой кровати.

Банзаракцаев приподнял голову, всмотрелся и в смутном свете от уличных фонарей увидел, что старик сидит.

— Наверно, не будет беды, если я постелю матрас на пол и постараюсь вздремнуть. А рано утром, пока никто не видит, сделаю все, как было.

— Конечно, не сидеть же вам так до самого утра.

Но и на полу не шел к старику сон, из-за того ли, что столь внезапно, не дав ему даже опомниться, оказалось нарушено ровное течение его жизни, или же мешал храп председателя, а может быть, беспокоил часто доносившийся с улицы громкий шелест стремительных автомобильных шин, растревожила ли старика близость дома дочери и зятя — непонятно, по какой причине, но Бизья, как и вчера, до самого рассвета так и не сомкнул глаз.

IV

В большом дугообразном фойе Бурятского Государственного театра оперы и балета тесно от собравшихся здесь людей. Сплошной гул голосов. Обильно увешанные орденами, медалями пожилые люди, молодежь, русские и буряты, проходят и по двое, и целыми группами. Если приглядеться, в основном это жители села. Лица их обветрены, обожжены морозами и солнцем до коричневого цвета, да и нарядная их одежда им самим явно кажется не совсем привычной.

Бизья сидел на диване возле огромного окна и от смущения не знал, куда девать свои большие темные руки. «Ждите меня здесь, я сейчас вернусь», — сказал ему Банзаракцаев, но прошло уже довольно много времени, а его все не было. «Говорят, нет ничего тяжелее, чем ждать и догонять. Может, он совсем покинул меня, а я-то думаю, что задерживается», — думал старик, испуганно глядя на двигающееся перед ним великое множество народа. «По глупости дал себя завести сюда, а теперь сижу, как сурок в капкане, и таращусь на лица этих сотен людей. Ей-богу, это все дело рук Ендона Тыхеева. Эх, дайте мне только вернуться!.. Старый я дурак… вообразил, что кому-то нужен… У меня ведь даже приличной одежды нет…» — продолжал он терзаться и корить себя. Достав из кармана платок, вытер лицо. Если б старик знал, как можно уехать домой или же адрес зятя, то немедленно сбежал бы. В довершение ко всему очень уж заметно выпирала та пачка денег, что была в потайном кармане. «Вот так я и должен мучиться. Поделом мне: почему не отказался? Председатель, небось, встретил своих дружков-товарищей и забыл про меня…»

— О, вы еще сидите, Заятуевич! А я уже отметил нас в регистрационной комиссии, — весело заговорил внезапно появившийся Банзаракцаев.

У старика отлегло от сердца. Председатель казался ему сейчас самым близким человеком, и все его сомнения и переживания тотчас отлетели прочь.

— Вы, дядюшка Бизья… — председатель, надавив на плечо, усадил обратно вставшего было старика. Затем он вынул из бокового кармана пиджака сложенную газету, подмигнул заблестевшим глазом: — О вас не раз писали и в Еравнинской районной газете, и в республиканских. А сейчас я вам покажу кое-что другое.

Улыбаясь, он развернул газету «Бурят Унэн». Старик принял ее задрожавшими руками и долго сидел, уставив неподвижный взор на фотографию. Он не мог не узнать себя самого в старике, который стоял с распростертыми руками среди молодых людей.

— Та самая карточка, которую снимал вчера этот маленький шустрый паренек, да? — тихо спросил он внезапно осипшим голосом.

— А как же иначе. Наша «Бурят Унэн» расходится по всем районам республики, ее получают в Аге, Алари, Бохане, и даже, слышал я, она идет в Монголию. Теперь в какие только места не разлетятся ваши имя и изображение, размноженные в тысячах вот таких газет. Вам надо гордиться и радоваться.

— Э, бросьте, — старик с притворным недовольством отмахнулся. — Да, интересные дела.

— Так, а внизу написано вот что: «Знатный плотник из Еравнинского района Бизья Заятуев делится с молодежью своим богатым опытом».

— Что вы сказали? — старик даже подскочил от неожиданности. — Делится опытом?! Правда?

— Так о чем же еще вы можете разговаривать с молодежью? Как ухаживать за девушками? У вас с ними одинаковая работа, поэтому и разговор у вас о работе.

— Ей-богу, такого разговора не было. Тот шустрый парень всех нас выстроил перед собой и сфотографировал, помните? Бессовестный какой, обманщик. Оно и видно было, что этот шустрец может сотворить что угодно… — старик едва не выругался по-русски, но сдержался и сел, сжимая голову ладонями.

— Не надо расстраиваться из-за пустяков, случаются еще худшие вещи, — сказал председатель и потрепал старика по плечу. — Если б те парни спросили вас о работе, вы бы им, конечно, ответили, разве не так?

— Ну, если б спросили, уж попробовал бы, как могу, потолковать о своей работе…

— Вот-вот… Надо было торопиться, поэтому вы и не успели. Пойдемте в зал, надо занять места… Совещание уже скоро начнется.

Следя за своим невысоким и полноватым председателем, Бизья робко вступил в зал. Сели в партере. «Удивительно большой клуб, — размышлял старик, поглядывая по сторонам. — Столь огромного здания я не смог бы построить даже за всю свою жизнь. — Да, коллектив — это сила: может сотворить такое, что человеку, скажем, подобному мне, и в голову никогда бы не пришло. Сколько же сюда вмещается людей? Наверняка никак не меньше тысячи. А интересно, вон тот желто-коричневый занавес с кистями внизу — сколько рублей он может стоить? Должно быть, самое малое — с тысячу. А на сколько потянет это мягкое кресло? Положим, рублей двадцать. Умножим это на тысячу. Ой-ей-ей, это же двадцать тысяч получается… Что ж, государство богатое, если может пойти на такие расходы. И вот здесь, в доме, какого и во сне не увидишь, сидят люди, такие же, как Бизья Заятуев!» И старик, ощущая в себе чувство гордости, взволнованно кашлянул в кулак.

— Очень большое здание, — проговорил он с лукавой улыбкой.

— Пожалуй, не меньше того клуба, который вы полагали строить, верно? — усмехнулся в ответ Банзаракцаев.

— Перестань, Андрей Дармаевич. Это все равно, как сравнивать корову с мышью, — и старик, зажмурив глаза, рассмеялся.

— А побывали бы вы в Кремлевском Дворце съездов! Я там в прошлом году смотрел концерт. В перерыве я отправился осматривать дворец. И что вы думаете, дядюшка? Я заблудился. Туда-сюда — бесполезно. Заблудился самым настоящим образом.

— Если бы на улице, то еще понятно… Может, прибавляете, товарищ председатель?

— Правду говорю — заблудился.

— Грамотный человек, разговаривать умеете, и вдруг… Заблудиться в доме, пусть даже и большом… это как же можно? Ей-богу, не понимаю, не верю, — продолжал сомневаться старик.

— Вот, Бизья Заятуевич, чтобы поверить в такое, надо увидеть своими глазами, потрогать своими руками.

Вскоре занавес, колыхаясь и сверкая, разошелся и открылась сцена, залитая ярким светом. Из-за середины длинного стола, покрытого красным сукном, поднялся мужчина — довольно уже седой, дородный и внушительный на вид. Взял в руки колокольчик, позвонил и, когда в зале установилась тишина, сняв очки, положил их перед собой и объявил совещание передовых строителей республики открытым. «Удивительно, что у начальников голоса не как у обыкновенных людей — звучные, властные. Вот и ламы раньше тем же отличались. Конечно, разве сможет сказать людям что-то внятное тот, у кого слабый или писклявый голос… У этого начальника такой голос, наверно, не с самого рождения. Это все потому, что они часто выступают с речами перед народом. Кто никогда не брал в руки топор, тот не сумеет даже ободрать кору с дерева», — размышлял меж тем старый Бизья.

— Узнаете, кто это? — толкнул его локтем Банзаракцаев.

Старик лишь пожал на это плечами.

— Разве не узнаете? Вглядитесь получше… Неужели не помните?

Бизья, прищурясь, подался вперед, присмотрелся внимательнее и вдруг узнал.

— А! — чуть было не сказал во весь голос, но председатель успел схватить его за запястье: «Тише».

Старик поспешно прикрыл рот ладонью и, словно набедокуривший ученик под взглядом строгого учителя, весь сжался, стараясь сделаться незаметнее. Когда же несколько сидевших впереди человек обернулись в его сторону, ему и вовсе захотелось провалиться сквозь землю. А все вышло из-за председателя: если б он не полез со своими вопросами, то ничего бы и не было. Бизья сейчас был сердит на него: «Зачем ему понадобилось спрашивать? Или он все подшучивает надо мной? Теперь пусть хоть спрашивает, нарочно буду молчать, будто в рот воды набрал».

Огласили состав президиума. Среди названных был и Шоноев. Проходя мимо Бизьи и Банзаракцаева, он поздоровался, подняв руку, как это делают военные. «Ага, Андрей Дармаевич, дома-то вы всегда в президиуме сидите, а на этот раз вам придется посидеть тут, рядом с Бизьей Заятуевым. Среди нас-то вы орел, а здесь — самая простая птица…» — злорадно подумал старик, и ему стало значительно легче.

— Ну, узнали? — опять взялся за свое председатель.

Старик Бизья кинул на него укоризненный взгляд и отвернулся, наблюдая, как члены президиума занимают свои места. Банзаракцаев, разгадав его мысли, улыбнулся, пригладил волосы и снова спросил:

— Так кто же это, по-вашему?

В зале в это время стоял шум. Бизья, в котором раздражение уже улеглось, вдруг решился и, глядя на Банзаракцаева виноватыми глазами, шепотом начал рассказывать:

— Прошлым летом строил я кошару на полевом стане Уладана, и вдруг подъехал на легковой машине вот этот самый человек. Я на него даже внимания не обратил — мало ли кто мимо проезжает. Был он в простой одежде, в сапогах. А он начинает расспрашивать о работе, о жизни. «Вы один тут работаете?» — говорит. Я отвечаю, что Данзан, мой напарник, отправился на центральную усадьбу колхоза за продуктами. Завтра, мол, должен вернуться. «Когда он ушел?» — «Вчера». — «Чтобы сходить за десять километров, ему нужно три дня?» — «Он ведь молодой еще, Данзан-то. Поскольку парень еще не в аду, пусть немного развлечется», — говорю. — «А вашей работе это не помешает, Бизья Заятуевич?» — «Нет. Старики ведь спят мало, поэтому я успеваю отработать и за него», — отвечаю ему. И тут, глядя на меня снизу вверх, он вдруг громко рассмеялся. Потом говорит: «Дайте мне топор. Давненько уже не держал его в руках. Хочется поразмяться». Я свой-то пожалел, протянул ему топор Данзана. Смотрю — он очень ловко рубит. Ну, потом сели мы с ним, попили чай из моего чайника. Он так хорошо и понятно рассказал мне о жизни в других районах и о том, что сейчас в мире творится. Потом он начал собираться в путь. У нас, бурят, есть одно плохое обыкновение: встретятся и, не успев спросить, кто, чей и откуда родом, сразу начинают рассказывать друг другу новости, всякие были-небылицы. С тем и расходятся. А у русских совсем иначе: сначала поздороваются за руку, назовут свои имена, познакомятся… Поэтому я и спросил у него: «Вы кто будете-то и чей сын? По какому делу и куда едете?» Человек этот смеялся до слез, потом сказал: «Я секретарь обкома Мункоев». Я тут растерялся, стою и не знаю, что сказать и что надо делать. А он пожелал хорошей работы, счастливой и долгой жизни, пожал мне руку и умчался…

— Увидят, что мы шепчемся, и назовут нас с вами нарушителями порядка. Давайте-ка слушать, — сказал Банзаракцаев и сел прямо.

В этот момент снова зазвенел колокольчик. Бизья поднял голову и увидел, что в президиуме, позади красного стола, сидит уже множество людей. Совещание продолжилось. Секретарь обкома, о котором Бизья только что рассказывал, направился к трибуне, и старик тотчас узнал его слегка переваливающуюся походку и покачивание головой с боку на бок. Наблюдая, как крепким хозяйским шагом Мункоев идет мимо стола президиума, Бизья вдруг ощутил радость, словно встретил давнишнего друга. Старик тихо засмеялся, кивнул головой и мысленно поздоровался: «Здравствуй, товарищ Мункоев!»

Старик хоть почти не знал русского языка, но речь Мункоева сначала старался слушать очень внимательно. Но затем две бессонные ночи, пережитые волнения, а также отсутствие привычки сидеть на собраниях и совещаниях — все это вместе взятое и явилось причиной того, что старик Бизья постепенно впал в довольно-таки неприличное состояние. Сначала он принялся зевать до хруста в челюстях. Но, начав задремывать, Бизья спохватился и стал больно щипать себя за ногу. Тщетно. Банзаракцаев, насторожившийся с того момента, как старик взялся клевать носом, толкнул его в колено и не без ехидства шепнул:

— Вы вздремните, ничего страшного.

— Ы? — старик тотчас очнулся.

— Говорю, вздремните. Но не вздумайте храпеть среди такого множества людей или, не дай бог, сотворить что-нибудь похуже.

— Какой вы проказник! Не будь вы председателем, я не знаю, что б я с вами сделал! — беззлобно улыбаясь, шепнул в ответ Бизья и крепко растер ладонями лицо. Через некоторое время он почувствовал себя бодрее.

Как понял из доклада старик Бизья, строители в нашем государстве — одни из наиболее уважаемых людей. Если не уделять постоянное внимание строительству, будь то в городе или на селе, то не может быть и разговора об улучшении быта людей и развитии хозяйства. Нужны не пустые слова, а конкретные дела, подчеркнул секретарь обкома. Прекрасный пример подает своим трудом московский строитель Злобин. Он и его бригада, начав возводить многоэтажное здание, сами же и заканчивают строительство, так что после этого остается одно — вручить ключи новоселам. «Нет, мы с Данзаном никак не сможем работать так, как этот Злобин, — размышлял Бизья. — Деревянный дом нельзя сразу же штукатурить. Самое малое, надо ждать год, пока он даст усадку. А если еще дерево попадется сыроватое, то совсем худо». Под эти мысли его снова начало неодолимо клонить ко сну. И, как бы угадав бедственное положение старика, секретарь обкома вдруг заговорил о том, как прошлым летом побывал в Исинге, на полевом стане Уладана, и о своей встрече с тамошним строителем. Банзаракцаев мгновенно навострил уши и, многозначительно мигнув старику, крепко взял его за руку.

Мункоев отложил в сторону доклад, сиял очки и очень просто, живо повел обычный рассказ:

— Я специально поехал к старому плотнику Бизье Заятуеву один, а до этого осмотрел возведенные им различные постройки в колхозном центре, на гуртах и фермах. Все они отличались особой аккуратностью и прочностью. Эти строения простоят такими же не год-два, а до тех пор, пока само дерево окончательно не одряхлеет от времени. Бизья Заятуев человек трудолюбивый, крепкий, большой мастер своего дела. Однако руководители колхоза, кажется, не слишком ценят огромный профессиональный опыт старого мастера, — Мункоев неодобрительно покачал головой. — Мы не должны разбрасываться приемами и навыками наших предков, отцов, старших товарищей. Если мы растеряем это драгоценное достояние народа, не будет нам оправдания. Мы должны понять, что опыт старых мастеров будет помогать нам в нашей работе еще много лет.

«Действительно, дай мне на выучку четыре-пять способных ребят, то мы могли бы творить прямо-таки чудеса. Этот Мункоев говорит дельные вещи. Сразу видно, что умный человек: один раз посмотрел и сразу во всем разобрался, понял суть дела. Молодец, ничего не скажешь», — думал Бизья, сразу воспрянувший духом от похвалы. Он был растроган и в то же время горд: кто он, по правде-то говоря? Неграмотный старик, у которого вся жизнь прошла в простой, честной, добросовестной работе, и вот за это его хвалят сейчас на столь большом совещании. Раньше он и не подозревал, что добрые, благодарные слова, признание заслуг способны дойти до самого сердца человека, опалить радостью всю его душу. Старик Бизья потихоньку копил деньги, богател, и это было его единственным счастьем в жизни. Когда же слышал, что Ендон Тыхеев, получив очередную награду, «обмывает» ее, то он не раз говорил себе: «Тьфу, все эти медали и грамоты на тот свет с собой не возьмешь, поэтому нечего сходить с ума от радости и закатывать пирушки своим друзьям-приятелям». А если Ендон приглашал его по случаю подобного события — наотрез отказывался.

И вот сейчас он начинал смутно постигать то, что было неведомо ему раньше, и, возможно, в какой-то мере понимать чувства Ендона. Жизнь прошла в погоне «за деньгой». Берясь за какую-либо работу, Бизья предварительно узнавал, сколько за нее заплатят. Скажем, если ему предлагали огородить поскотину пряслами, плетенными из прутьев, он решительно отказывался. Дело в том, что это займет много времени, а заработаешь пустяки. Предложат съездить на дальний гурт и направить ветхий забор — Бизья и тут не соглашался: время потеряешь, а получишь крохи. Вот поэтому-то руководители колхоза не навязывали ему мелкие работы, а привыкли поручать только большие, крупные. С одной стороны, оно, может, и правильно. Этого нельзя не признать.

— Вы, конечно, понимаете, что прославили не только себя, но и свой родной край, родную землю? — мягко сказал Банзаракцаев, в упор уставясь на старика своими выпуклыми блестящими глазами.

Бизья не нашел, что ответить. И без этого вопроса он был растерян, голова шла кругом от множества различных мыслей.

В это время зычный голос секретаря обкома зазвучал еще крепче. На примере Бизьи Заятуева он говорил об отношении к труду и качестве работ.

— Товарищи! — продолжал он. — Очень жаль, что многие наши руководители недооценивают значения морального стимулирования людей. Об этом данные товарищи пишут и говорят на совещаниях много и охотно, а как доходит до дела, смотришь — ничего нет, — секретарь обкома сокрушенно развел руками. — Возьмем, например, того же мастера Заятуева. На груди у него вы не увидите ни одной медали. Мне сказали, что более десяти лет назад его почти силой привели на собрание, нацепили на грудь значок «Ударник коммунистического труда» и отпустили. Я особенно подчеркиваю: «Нацепили и отпустили». Товарищи, можно говорить, что человека тем самым поощрили и вдохновили? Нет, в таком холодном, формальном поощрении Заятуев не нуждается. За то время, которое у него отняли на эту пустую процедуру, он мог бы дополнительно заработать пятнадцать рублей.

Народ в зале захлопал в ладоши. Бизья вслед за всеми тоже было захлопал, но, смутившись, перестал. «Верно говорит, сущую правду: рублей пятнадцать я тогда потерял», — подумал старик, у которого голова сделалась совершенно свежей.

Содержание доклада становилось все накаленнее. Время от времени Бизья ощущал пробегающий по спине холодок. Ему хотелось куда-нибудь скрыться, спрятаться. Он понимал, что Мункоев обращается ко всем здесь сидящим, но все же старику казалось, что эти острые, колючие слова сказаны именно ему. Говорят, нужда всему научит. Вот и Бизья, почти не зная русского языка, каким-то образом ухитрился понять почти все, что секретарь обкома говорил о недостатках…

— Благосостояние советских людей повышается с каждым днем. Им не приходится беспокоиться о том, будет ли у них завтра кусок хлеба. Однако, отмечая все хорошее в нашей жизни, мы не должны закрывать глаза и на нежелательные явления. В тех местах, где ослаблена политико-воспитательная работа, там, подобно крапиве вокруг заброшенных домов, появляются пережитки, предрассудки прошлого. Есть люди, которые, находясь в ладах с Советской властью и вполне нормально или даже хорошо выполняя свою работу, в глубине души рассуждают тем не менее так: «Лишь бы мне было хорошо, а до остальных мне нет дела». Их немного, этих рабов собственной жадности, не жалеющих ради наживы ни силы, ни здоровья, но такие люди еще есть. Говорят, что плохое прилипчиво. Поэтому эти люди, становясь все более зажиточными, становятся одновременно все более жадными, скупыми, корыстными. Они все более отдаляются от народа, превращаясь в рабов собственного имущества.

«Товарищ Мункоев, до такого я еще не дошел», — взмолился в душе побледневший Бизья.

— Добавлю к этому, что все свои накопленные тысячи они прячут в сундуки, зашивают в матрасы и, подобно собаке на сене, на много лет выключают эти деньги из финансового оборота государства. Есть же сберкассы, почему не воспользоваться их услугами? Это в интересах и ваших, и государства. Но нет, им, видите ли, куда спокойней сидеть на своих деньгах. Что остается делать государству? Только выпуском дополнительных бумажных денег восполнить недостаток. И в результате падает стоимость денег…

«Что за странные вещи он говорит? Значит, нельзя держать деньги в сундуке, поскольку дело доходит аж до падения их стоимости? Что же мне теперь делать?» — обгоняя друг друга, пронеслись торопливые мысли, и сердце старика затрепетало. По выражению лица и беспокойным движениям председатель догадывался, о чем сейчас думает Бизья. «Хорошо, если бы хоть перед смертью вы поумнели», — подумал председатель, и тут вдруг ему почему-то стало смешно. Он поспешно отвернулся. Перед глазами возник Ендон Тыхеев: «Мой приятель Бизья Заятуев в своей погоне за наживой попал в беду. От общественных забот отделился, о себе только думает. Работник он хороший, но совсем не понимает, для кого и что делает. Он с детства был скупой, падкий на имущество. Сейчас это у него превратилось в самую настоящую болезнь. Даже приличной одежды у него нет… На общие собрания не ходит… А денег у него сейчас, наверно, столько, что на них десять семей, не работая, могли бы прожить десять лет… Он их в гроб с собой надеется забрать, что ли? Я пытался его вразумить, но без толку. «Ты у меня докаркаешься, что я съезжу тебе промеж глаз», — вот и весь его ответ. А он такой человек, что может и съездить. Давайте вместо возьмем его в оборот, выведем на правильный путь». Ендон Тыхеев говорил это на заседании правления и глядел при этом одним глазом прямо перед собой, а вторым куда-то совсем в другую сторону…

Вспомнив все это сейчас, Банзаракцаев с горечью подумал: «Все-таки сволочь я порядочная! Какой черт меня дернул засмеяться тогда, глядя на Ендона. Он тогда поглядел на меня с такой обидой, облокотился о стол и прикрыл глаза ладонью. Хоть я и послушался его, привез сюда старика Бизью, но мою дурацкую выходку дядюшка Ендон, конечно, не забыл, хранит в душе обиду. Когда вернемся, схожу к нему домой, поговорю по-хорошему и попрошу прощения».

Меж тем доклад окончился, объявили перерыв на обед.

— Будет быстрее, если поднимемся на второй этаж и на ходу перекусим, — заметил председатель, когда они выходили. Бизья промолчал. Да и что он мог сказать, если ничего здесь не знал и ни в чем не разбирался? Ему оставалось лишь послушно следовать за Банзаракцаевым.

— Не отставайте от меня. Надо успеть, пока народу еще немного, — и председатель, ловко проскальзывая меж людьми, устремился наверх.

Старик, никогда в жизни не бывавший в толпе и не знающий, что такое теснота, тотчас отстал. «Не в тайге же я заблудился, как-нибудь найду его на втором этаже», — успокаивал он себя.

Люди ели стоя, окружив круглые столики на одной ножке. Банзаракцаев уже ждал — он успел взять бульон, чай с молоком, нарезанное кусочками мясо, яйца и по паре поз.

Доедая мясо, старик озабоченно размышлял: «Вечером, утром и вот сейчас ем и пью за счет председателя. Неудобно как-то получается. Как отдать ему долг?»

— Еще чаю выпьете, дядюшка?

— Можно бы…

— Две чашки… хватит?

Для старика, который за один присест опоражнивал по десять чашек, прибавить к двум еще две было плевым делом.

— Две хватит, — кивнул он.

Банзаракцаев отправился за чаем. Бизья достал платок и, вытирая морщинистый лоб, внезапно вспомнил про свои деньги, спрятанные в сундуке. «Что же делать, если стоимость денег начнет вдруг падать? — старик обмер. — Ну нет, если их надежно хранить при себе, то что с ними сделается?.. Большой начальник Мункоев говорил с неким скрытым смыслом, конечно… Где хранить мои деньги — это мое дело. Куда приспособить заработанное своими руками добро, на что его употребить — это тоже мое дело. Деньги-то у меня есть. Есть! Но жизнь моя, считай, уже прошла. Роскошных одежд и легковых машин мне не нужно… И дальних разъездов мне не осилить. Когда придет пора собираться на тот свет, кому же я деньги-то оставлю? Норжиме? Нет, конечно, нет. Другое дело, если б всю жизнь вместе с ней прожили… Дочери, что ли? Дочери… Дочь с зятем за мной не смотрели, не заботились, почета от них я тоже не видел… Почему мои немалые сбережения должны попасть в руки чужого парня?.. Дочь с зятем и без моих денег, наверно, живут богато». Сгорбленный, с обвисшими щеками, он казался сразу постаревшим на несколько лет.

Подошел Банзаракцаев и с ним улыбающийся парень, на плече которого висел какой-то черный ящик. «Это еще кто такой? — подумал Бизья. — Друзей и знакомых у председателя не перечесть. Мне-то что…»

— Здравствуйте, Бизья Заятуевич, — вежливо поздоровался парень и, улыбаясь, наклонил голову.

«Экие у тебя подхалимские повадки», — осудил про себя старик и холодно ответил:

— Здравствуй, — после чего принялся прихлебывать чай.

— Это репортер из радио. Не думайте, что он здоровается со всеми подряд, — засмеялся Банзаракцаев.

Старик сделал вид, что не слышал: «Тоже, наверно, замышляет какой-то обман, как тот фотограф». Если б не председатель, он даже близко не подпустил этого репортера. Но делать нечего, пришлось вслед за ними тащиться на третий этаж. Там было тихо, сумрачно, прохладно. Присели на диван с низенькой спинкой. Бизья устало вытянул ноги, испытывая большое желание скинуть сапоги. Привыкший ходить босиком по мягким полевым травам, под жарким солнцем, он чувствовал сейчас ноющую боль в суставах и мышцах ног.

— Я хотел бы немного поговорить с вами, Бизья Заятуевич, и эту беседу нашу записать на пленку. Иначе говоря, взять у вас интервью, — по-прежнему улыбаясь, сказал репортер.

— Ей-богу, сказать мне нечего.

— Не надо, дядюшка. Помогите колхозу: скажите, что нам нужен трактор «К-700», — и Банзаракцаев ободряюще похлопал его по плечу.

— Ну… будет ли прок-то от моих слов?

— Кое-какой смысл есть, дядюшка Бизья, — председатель лукаво подмигнул. — Слово простого труженика звучит по-особому… Ну, скажите же несколько слов, ведь язык у вас от этого не отвалится…

— Хорошо, тогда начнем, — репортер незаметно включил магнитофон. — Бизья Заятуевич, вы уже сколько лет плотничаете?

— А вот как образовались артели-колхозы, с тех самых пор и стучу по дереву. Кажется, уже больше сорока лет.

— Сколько домов и помещений для скота вы построили за это время?

— Вот уж не знаю. Но многовато наберется.

— Бизья Заятуевич, сколько вам лет? И продолжаете ли вы трудиться?

— Шестьдесят пять, считая по-бурятски. Ноги не отказали, поэтому зачем мне дома сидеть? Начальство меня пока еще на пенсию не гонит. Видимо, я еще нужен. Никто не запрещает работать себе потихонечку. Когда уж сил совсем не станет и придет время собираться на тот свет, тогда я и сам оставлю работу. Правильно? Ха-ха!

— Конечно. Совершенно верно. Ну, а не бывает иногда желания отдохнуть?

— Отдохнуть? Я устаю, когда сижу без работы. Вот такой я бестолковый человек. Сидеть без дела, ей-богу, тяжело. Вот вы, молодой товарищ, разве сможете сидеть без дела?

— Бизья Заятуевич, что вы сейчас строите?

— Сейчас мы с парнем Данзаном возводим сруб дома. Данзан приходится мне свояком. Он отпрыск дядьев моей жены Дугармы, то есть из рода бодонгутов. А я сам из хусайского рода.

— Многих вы обучили своему ремеслу?

— Да не сказать, чтобы я кого-то там обучил. Только вот этого Данзана пытаюсь немного научить. По своей тупости школу-то он не смог осилить. Да и не всем же колхозным ребятам наукам обучаться, кому-то выпадает доля делать сельскую работу. Поскольку родственник, взял я к себе этого Данзана. Все же иметь какое-то ремесло, чтобы прокормить себя, — это ведь большое дело. К тому же Данзан, хоть не был силен в школе, топором владеет неплохо. Из парня выйдет приличный мастер.

— Бизья Заятуевич, в докладе товарища Мункоева было сказано о передаче молодым опыта знатных мастеров. Что вы об этом думаете?

— Я-то? Скажу, что это дело хорошее. Очень хорошее дело. Если бы мне поручили нескольких парней, я бы постарался кое-чему их научить. Правда, не знаю, что думает вот он, Андрей Дармаевич… И опять же, какова будет оплата за это? Я ведь какой-никакой, а человек, мне тоже не хочется терять лишний заработок… Ха-ха…

— Мы все это обдумаем, обязательно, — сказал председатель.

— Бизья Заятуевич, значит, вас надо понимать так, что вы готовы возглавить молодежную бригаду или, допустим, звено, правильно?

— Не скажу, что готов. Но если начальство доверит, что ли… или прикажет, тогда, наверно, не откажусь. Пока болезнь не свалила с ног, отчего бы и не поучить молодежь… Вот только бы с оплатой все по-другому…

Банзаракцаев поморщился, словно у него вдруг заболели зубы.

— Ну, спасибо, Бизья Заятуевич. Значит, поговорили мы с вами. Вы какую песню любите? Радио по вашей заявке может передать любую песню. Так какую, песню вы закажете?

— Песню?! Я не большой любитель песен, поэтому не хочу обманывать. Вот если б ты с таким вопросом обратился к моему ровеснику Ендону Тыхееву, как бы он попрыгал! Ха-ха! Уж очень он песни любит, косоглазый. Да и сам не прочь надрывать голос.

— Тогда мы передадим какую-нибудь старинную бурятскую песню, посвятив ее вам. Можно?

— Можно, можно. Погоди-ка… «Песня об осиротевшем верблюжонке» Генинова годилась бы…

Репортер перемигнулся с Банзаракцаевым. Затем он перемотал магнитофонную катушку, пощелкал блестящими ручками и протянул к старику какую-то круглую штуковину.

— Бизья Заятуевич, послушайте, как получилось.

Услышав свой голос, старик чуть не вскочил на ноги. Удивленный и немного испуганный, вытаращив глаза, затаив дыхание, он принялся слушать. Грубоватый хриплый голос Бизьи Заятуева был слышен отчетливо, совершенно как в жизни. Поразительно! Когда и как запечатлел этот парень их разговор? Недаром он сразу насторожил Бизью — вертлявый, хитроватый, с огоньком в глазах… Погоди, а с какой такой целью он записал разговор? Очернить не собирается ли… Дурака свалял — на все вопросы ответил без всякой предосторожности, напрямик… Эх, знать бы!.. Но слово — не воробей… будь что будет…

— Ну, как слышно? — спросил председатель.

Старик молчал, зло набычив голову и уперев в колени корявые руки. «Все из-за него, из-за председателя, такие страхи и мучения терплю», — думал он.

— Вы, Бизья Заятуевич, не беспокойтесь. Все лишнее и ненужное мы вырежем, доведем до кондиции, что ли, приведем в полный порядок и пустим в передачу, — улыбнулся репортер и пожал лежавшую на колене руку старика.

— Какая еще кондиция? — рявкнул Бизья.

— Разговоры об оплате и прочее в этом же духе — все это вырезается. Хорошая беседа получится, дядюшка, — сказал Банзаракцаев мягким, но не терпящим возражения голосом.

Старик резко повернулся в сторону председателя. Тот опустил веки, кивнул головой, и тут Бизья почему-то сразу успокоился. Чуть подумал и, решив, что теперь уже все едино, спросил осипшим голосом:

— Сказанное мной будет передаваться по радио?

— Да.

— Хе! Ей-богу, подловил ты меня, парень. Что делать… Это самое… — Он указал на магнитофон. — То, что я говорил про Ендона Тыхеева, вычеркните. Нехорошо. Мало про меж нас обычной ругани, так еще и по радио… не нужно… Прошу тебя, сделай такую милость, а?

— Хорошо, хорошо, я понял вас.

Старик, как бы вспоминая еще что-то, почесал затылок, потом тронул репортера за рукав:

— Слышь, парень, я хотел сказать еще кое-что, но, дурная голова, забыл. Если можно, запиши, будь добр…

— Я вижу, дядюшка, вы почувствовали вкус к выступлениям по радио, — ухмыльнулся Банзаракцаев.

Довольный получившимся интервью, парень из радио с готовностью раскрыл магнитофон. Старик бережно взял в руку микрофон, обстоятельно откашлялся и начал:

— Я есть Бизья Заятуев. Годы мои немалые. Уроженец Исинги, называемой самой глушью Еравны… Паренек, пойдет так? — посмотрел он на репортера.

— Пойдет, пойдет… говорите дальше. Не обращайте на меня внимания, говорите то, что думаете, — репортер нетерпеливо помахал рукой.

— Ладно, тогда я продолжу. Значит, так, нашему колхозу сейчас нужен большой новенький трактор. Постой, а как он называется-то? Андрей Дармаевич, а?

Председатель, который сидел, зажав рот ладонью, весь багровый от еле сдерживаемого смеха, с трудом прошептал сквозь пальцы:

— Скажите, что «К-100».

— Ага, трактор называется «К-100», он нам очень нужен. Вчера вечером мы кушали в ресторане «Байкал» с начальником нашего района Шоноевым. Ничего, неплохо покушали. После этого председатель нашего колхоза товарищ Андрей Дармаевич пробовал просить этот самый трактор «К-100». Я тоже сунул было нос в это дело. Но нет, товарищ начальник Шоноев отказал. Ей-богу, разве мы не можем обзавестись одним хорошим трактором? Товарищ Мункоев, вы меня похвалили. Я говорю, что в своем докладе вы меня похвалили. Ну раз похвалили, то, выходит, я сделал доброе дело для государства, так? Сделайте теперь и вы доброе дело для нашего колхоза — дайте нам один трактор. Если у колхоза не хватит денег, я займу. Даю слово! Ей-богу, уж деньги-то у меня есть! Ладно, на этом и закончим, а, парень? — Бизья, сопящий и потный, протянул микрофон репортеру.

Банзаракцаев, отвернувшись, все еще продолжал смеяться, беззвучно сотрясаясь, и даже подпрыгивая. Репортер зажимал рот платочком. К счастью, в это время раздался звонок — сигнал к продолжению совещания. Председатель встал, вытирая выступившие слезы.

— Пойдемте на свои места.

Спускаясь по лестнице, старик тронул председателя за локоть:

— Андрей Дармаевич, наверно, я должен был еще покрепче сказать, а?

— Все хорошо. Вы сказали самую суть. Слишком много говорить не следует, — и Банзаракцаев, поднеся платок ко рту, сделал вид, что закашлялся. Он знал, что речь старика на магнитофон не записывалась.

Прения по докладу интереса у старика не вызвали. Каждый, кто выходил на трибуну, говорил о проделанной работе, о взятых на себя обязательствах.

До вечера было сделано еще два перерыва. В завершение лучшим строителям вручались почетные грамоты, ценные подарки. Первым был назван старик Бизья.

— В ответ полагается сказать два-три слова, — напутствовал его Банзаракцаев, и ободряюще похлопал по спине.

Ох и нелегкое же, оказалось, это дело — предстать вдруг на ярко освещенной сцене, когда на тебя смотрит так много людей. Сердце у старика почти выскакивало из груди. Колени тряслись, голова как-то сама собой втягивалась в плечи, ноги отказывались идти. Остановившись перед ведущими на сцену четырьмя ступеньками, старик вытер платком лицо, шею и обернулся, чтобы получить от своего председателя хоть какую-нибудь поддержку, но увидел лишь расплывающееся в глазах бесчисленное множество округлых пятен вместо лиц. Старик Бизья машинально вытер руки о штаны и тяжелыми шагами направился к улыбающемуся Мункоеву. Словно град по шиферной крыше сарая, загрохотали аплодисменты.

— Поздравляю вас, Бизья Заятуевич. Желаю вам долгой жизни, уважения людей, успехов в труде, — сказал Мункоев, вручил почетную грамоту, подарок и крепко пожал руку.

Растроганный старик Бизья от великого волнения никак не мог сообразить, что говорить в ответ и что сделать, Он лишь повернулся лицом к залу, поклонился и несколько раз хрипло кашлянул. У него был вид человека, который собирается держать речь. Аплодисменты стали стихать.

— Если хотите что-то сказать, идите к трибуне. Отсюда вас не услышат, — улыбнулся Мункоев, взял старика под локоть и провел до трибуны.

Бизья, обеими руками прижимая к груди грамоту и подарок, замер за трибуной. Опять кашлянул, в микрофоне затрещало, и кашель этот, многократно усиленный, обрушился на притихший зал. Старик вздрогнул и, обернувшись, испуганно посмотрел на Мункоева. Тот усмехнулся и, подбадривая, кивнул головой. Старик Бизья, подавив волнение, начал говорить:

— Так… Я, значит, Бизья, сын Заяты. Жизнь прошла, постарел я, силы уже не те… С топором знаком с детства. И вот, когда оценили мой труд, подарком почтили, товарищ Мункоев, я, конечно, тронут, радуюсь, — а говорят же, что от радости даже ворон плачет, поэтому не могу сдержать слез.

Едва он это сказал, зал снова взорвался аплодисментами. Тут старик окончательно взял себя в руки, осмелел. «Все, что хотелось сказать, надо говорить здесь», — подумал он и решительно вскинул голову.

— Так… много говорить я не умею. И умишко не тот, и перед людьми, ей-богу, первый раз в жизни говорю. Дело вот в чем: нашему колхозу очень нужен хороший, сильный трактор по имени «К-700». Начальник наш Шоноев отказал нам, потому что собирается отдать трактор передовым колхозам западной части района. Ей-богу, чем мы хуже, в чем провинились, что остаемся без трактора, а?

В ответ раздался дружный смех. Старик совсем приободрился, выпятил грудь, расправил плечи. «О, старик-то молодец!», «Умеет», «Тише, послушаем!» — слышалось в разных концах зала.

— Что ж, товарищ Мункоев, давайте договоримся так: я, Бизья Заятуев, возьму к себе четверо-пятеро парней и обучу их секретам своего ремесла. А вы крепко поговорите с нашим начальником Шоноевым, чтобы он нам дал трактор «К-700», ладно? — и старик повернулся к секретарю обкома.

Там и сям захлопали в ладоши, донеслись смех и слова: «Какой хитрый старик, а?» Мункоев смеялся, тряся головой. «Начальник, кажется, меня поддерживает», — решил старик и заявил:

— Пока вы не дадите слово, я отсюда не уйду!

Смех, шум…

— Что делать, придется мне поговорить с Шоноевым, поуговаривать, — развел руками Мункоев.

— Нет… Давайте договоримся и все решим здесь, перед этими сотнями людей, — сказал Бизья и, понимая, что делает большое дело, принял позу этакого задиристого петуха.

— Максим Шоноевич, придется вам восстановить справедливость, — сказал Мункоев.

Шоноев тяжело встал, оперся обеими руками о спинку впереди стоящего стула.

— Дадим, — сказал он лишь одно слово и сел.

— Что ж, хорошо, хорошо… доброе дело, — сказал старик Бизья под аплодисменты, после чего мелкими шагами направился обратно в полутемный зал.

— Видимо, не стоило все это затевать… — встретил его Банзаракцаев.

Старик удивился:

— Почему? Дело-то мы сделали!

— Скажут, что я вас натравил, вот увидите.

— Но трактор-то теперь в наших руках, правильно? Что еще нужно? — у старика сразу упало настроение. «Вместо того, чтобы похвалить, сказать спасибо, почему-то недоволен. Наверно, Шоноева боится», — подумал он.

— Ну, дядюшка, посмотрим подарок, — уже другим тоном сказал председатель и стал разворачивать пакет, перекрещенный красной лентой. Глазам предстали настольные часы с золотистым циферблатом, в блестящем коричневом корпусе. На полированной металлической пластинке было вырезано: «Б. З. Заятуеву. Лучшему плотнику. Июль, 1975. Улан-Удэ».

— О, прекрасный подарок, — председатель пожал старику руку. — Дорогая вещь. В магазинах не бывает. Видимо, из Москвы привезены… — И в то же время он отметил про себя: «Не так-то уж много требуется, чтобы доставить людям радость и удовольствие. Надо только уметь».

Различные мысли одолевали старика. Да, он стоит на последнем своем перевале. Если оглянуться назад, то совсем мало видишь мгновений радости и счастья. Совсем мало. Однообразная вырисовывается сзади дорога, без поворотов и изгибов. А вдоль этой дороги дома… дома… А от дома к дому невидимой цепочкой тянутся, движутся червонцы, вползают в сундук Бизьи и складываются в ровные пухлые пачки… Жена, его Дугарма, с грустной улыбкой проводит рукой по преждевременно поседевшим и поредевшим волосам. «Бизья, ты попал во власть денег и потерял друзей… Шесть верных друзей большее богатство, чем сто рублей…» — сказав так, она растворяется в синеве неба… Старик Бизья кривится, словно от боли, и лопатообразной ладонью сильно растирает лоб, щеки… С перевала высотой в шестьдесят пять лет он глянул вперед… Ничего, кроме спуска. А у подножья перевала конец жизни. Все. Ничего больше… Счастье променял на богатство, душевные силы свои дал сожрать демону жадности и по собственной воле оказался в аду одиночества… Все это старик Бизья начинал понимать только сейчас. Однако понимание это все еще было зыбким, непрочным. Как, каким образом выбраться из самому себе устроенного ада? Этого он пока еще не знал…

Когда после концерта они вышли на улицу, было уже темно. Направо сиял огнями Дом Советов. Перейдя улицу Ленина, Бизья и председатель догнали Шоноева.

— Поздравляю с почетной грамотой и подарком. Заставили вы меня поволноваться, Заятуевич, — сказал Максим Шоноевич, пожимая руку.

Старик смутился и промолчал.

— Что делать, придется выполнить обещание, — продолжал он, мельком покосившись в сторону Банзаракцаева.

Мгновенно перехватив этот его взгляд, Бизья не на шутку встревожился:

— Вы не думайте, что я вроде собаки, которую науськаешь, и она сразу же кидается с лаем. Раз уж меня посчитали человеком, вперед выдвинули, как было не воспользоваться случаем высказать свои мысли? Надо же хоть раз в жизни помочь общему делу.

— Я думал, получит свою награду и сразу спустится в зал, а он вдруг начал трактор выпрашивать, — засмеялся председатель.

Шоноев взял старика под руку:

— Как вам понравился концерт?

— Очень хороший, очень. Какой красивый голос у этого парня, Дугаржапа. У меня прямо в ушах зазвенело. По радио совсем не то, что живого артиста послушать. Лихой парень.

— Дугаржап Дашиев… Это действительно наша гордость, — заметил Банзаракцаев.

— И откуда только такой голос берется? — удивлялся старик. — Лихой парень, лихой. Видный из себя… и лицо славное… Как говорят, на взгляд — красиво, на слух — приятно… Откуда он родом?

— Мой земляк, джидинский, — с гордостью отвечал Шоноев. — Значит, вы возвращаетесь домой с почетной грамотой, подарком… и еще с трактором.

— И еще с фотографией в газете и с записью на радио, — добавил Банзаракцаев.

— Ну?

— Хе! Неправду написали в газете… Это, говорит, из-за спешки. И парень из радио тоже изловчился… Ладно, ничего… Что я думал, то и сказал.

— О! Придется обмыть, — развеселился Шоноев.

— Обмоем, конечно, обмоем, — засмеялся Банзаракцаев. — Деньги-то есть, дядюшка?

— Как не быть! Действительно, обмоем. Раз уж еле-еле выбрался в город, ей-богу, надо повеселиться. — Бизья, проведя правой рукой по груди, ощутил деньги в потайном кармане.

В фойе гостиницы навстречу им шагнул мужчина лет тридцати, худощавый, среднего роста.

— Здравствуйте, отец, — улыбнулся он и протянул руку.

— Зять Гоша, что ли?

— А кто же еще? — захохотал Алдаров.

— Ай-яй-яй, как не стыдно не узнавать зятя, — защелкал языком Банзаракцаев.

— Да мы ведь виделись-то всего один раз, больше пяти лет назад, — стал оправдываться старик.

— Вот как?.. Нехорошо, нехорошо, — сказал Шоноев, мрачно глядя на Алдарова.

И тесть и зять сильно смутились.

— Ты как меня отыскал? — спросил Бизья.

— Утром девушки сказали… Потом вот газета… — Алдаров вынул из кармана номер «Бурят Унэн». — А давеча показывали по телевизору, как вам вручали награду.

— А-а… Ну, что мы здесь стоим-то… Поднимемся к нам, Гоша, — пригласил старик.

— Нет-нет, отец, поедем к нам. Дети, Бурзэма заждались, наверно…

— Поедемте втроем, Андрей Дармаевич, товарищ Шоноев, — предложил Бизья.

— Спасибо. Езжайте к своим внукам один. Банзаракцаев и я будем отдыхать. Поздно уже, да и устали мы.

— Да-да. Славно получилось, а то я беспокоился за вас… — сказал Банзаракцаев.

Усевшись в новенькую ярко-желтую машину марки «Жигули», Бизья полюбопытствовал:

— Собственная?

— Да.

— Сколько стоит?

— Семь с лишним тысяч.

Старик сильно удивился: «Где они деньги взяли?»

— Как дорого…

— Ничего. Две тысячи мои родители дали.

— А остальные?

— Остальные наши.

«Недоедали, должно быть, бедняжки, чтобы скопить».

— В долгах, наверно, сидите?

— Ничего.

— Сколько задолжали?

— Чепуха…

— Как это «чепуха»… Сколько?

Алдаров промолчал. Машина шла мягко, плавно.

Старик некоторое время сидел спокойно, потом вдруг, спохватившись, торопливо сказал:

— Гоша, у меня ведь нет подарков ни вам, ни внукам. Если магазины открыты, давай заедем. Говорят, что в городе магазины закрываются поздно.

— Оставьте, отец. Обойдемся без подарков.

— Что ты, это же грех! Где магазин? Подъедем.

— Поздно уже, отец. Магазины ведь до восьми работают. А сейчас… — Алдаров, пригнувшись, глянул на часы на приборной панели машины. — Сейчас уже почти десять.

«Ага, вот что я подарю! — решил старик. — Вот эти часы, которые мне сегодня дали, будут очень хорошим подарком!»

Пока поднимались на пятый этаж, старик порядком запалился. «Как высоко они живут. Лишний раз и на улицу-то не выйдешь», — подумалось ему. Зять нажал кнопку звонка. «Странные люди горожане — сидят за запертыми дверями. Почему бы не держать двери открытыми?» — удивлялся старик. За дверью послышались легкие шаги, щелкнул замок. Сердце у старого забилось, дыхание стало тяжелым и прерывистым. Бурзэма, гораздо более представительная, чем прежде, белолицая, пышная, встретила родного отца взглядом, одновременно испуганным и ожидающим. Руки ее, как бы не находя себе места, беспокойно теребили поясок цветастого синего халата. Некоторое время отец и дочь молча глядели друг на друга. Первым опомнился Бизья.

— Доченька… Как живете-то? — задыхаясь, прошептал он.

— Отец… — дрожащими губами с трудом выговорила Бурзэма и первый раз в жизни прильнула к отцовской груди. Алдаров взял из рук тестя часы и отложил их в сторонку. Отец с дочерью обнялись, поцеловали друг друга. Затем Бурзэма, вытирая глаза воротничком халата, засмеялась:

— Вы у нас самый неожиданный гость, отец. Мне такое и во сне не снилось.

— Да вот… пришлось приехать. На старости лет начинаю, кажется, по совещаниям разъезжать, — и старик тоже засмеялся.

— Что вы в дверях встали? — вмешался Гоша. — Приглашай отца в комнату.

— И правда, что я делаю? — спохватилась Бурзэма. — Отец, снимайте здесь сапоги и надевайте вот эти тапочки. Кажется, маловаты… Ну, ничего…

«Ах ты, доченька моя, не забыла, что работаю босиком», — старик был тронут.

В зале во всю ширину стен блистали различные шкафы. Мягкий диван. Золоченая люстра. Ковры на стенах и под ногами ковры. «Хорошо живут, красиво. Зять-то мой, видно, дельный мужик», — радовался Бизья.

— Почему спите? Кто говорил, что дедушку хочет увидеть? — послышался Гошин голос из соседней комнаты. — Вставайте, дедушка приехал.

— Дедушка приехал? — раздался в ответ тоненький девчоночий голосок.

— Деда пришел? — это явно сказал маленький мальчик.

«Ах, какой стыд! — сокрушался Бизья. — Приехал к внучатам с пустыми руками». Очень скоро приоткрылась одна из дверей, и из темной комнаты появилась пухленькая девчушка; глянула на своего деда, смутилась, замерла и, прикусив пальчик, прислонилась к стене.

Старик даже замычал от умиления, оттопырил губы.

— Ну, иди ко мне, дитя мое, иди сюда, — сказал он, протягивая руки.

— Н-нет, — девчушка отрицательно помотала головой.

— Деда плишел! — снова раздался радостный голосишко, вслед за этим из тех же дверей выкатился совершенно голый косолапый человечек с большими торчащими ушами, который прямиком бросился к дедушке и вцепился в колено.

— Почему ты его не одел? — всполошилась Бурзэма.

— Не успел. Он вылетел, как молния, — пожимая плечами, отвечал Гоша, который вынес тапочки и какую-то детскую одежду.

Совершенно размягчившийся Бизья то гладил, то целовал головку внука, удивительно похожую на его собственную, такую же крупную, с такими же ушами.

— Как тебя зовут, дитя мое?

— Вова.

— Какой забавный этот ваш Володя. Какой ласковый, какой славный этот ваш Володенька, ай-яй-яй! А это кто? — спросил дедушка, указав на замершую у стены внучку.

— Ту-я-на, — сказал Вова.

— Ну, Туяна, иди сюда, дедушка тебя поцелует.

Девчушка отлепилась от стены и нерешительно приблизилась. Но, очутившись на коленях у дедушки, мигом осмелела, растопыренными пальчиками провела по его щеке — проверила, сильно ли колется седая дедова щетина. Пока дочь с зятем накрывали на стол, Бизья достал из внутреннего кармана пиджака и вручил внучатам по двадцать пять рублей.

— Зачем вы так много даете, отец? Что будут дети делать с этими деньгами? — недовольно сказала Бурзэма, увидев бумажки в ручонках Вовы и Туяны.

— Такой уж у вас бестолковый отец, дети мои, что даже не принес внучатам своим никакого подарка. На эти деньги купите им что-нибудь от моего имени.

— Сделаем, — пообещал Гоша.

Вскоре дети были уложены в кроватки. Возбужденные Туяна и Вова начали распевать песни. Пришлось матери-несколько раз на них прикрикнуть, и лишь после этого они притихли.

Хрустальные, на высоких ножках рюмки, стукнувшись друг с другом, издали приятный звон.

— Отец, вы у нас впервые. Поэтому примите чашу почета, — сказал Гоша и лихо опрокинул рюмку.

— Не можешь потерпеть, первым выпил. Безвольный ты человек, — заворчала Бурзэма.

— Прости, прости. Радуюсь приезду отца, поэтому так получилось, — и Гоша, обняв жену за плечи, привлек к себе.

Старик Бизья, выпив водку, взял с широкой тарелки позы и тут вдруг подумал: «Моя Дугарма делала точно такие же позы и замораживала про запас», — и невольно глаза его увлажнились. Бурзэма, неприметно наблюдавшая за изменением выражения его лица, отметила про себя: «Отец совсем уже старик. Чувствительным стал. Раньше можно было по пальцам пересчитать случаи, когда он ласково поглядел на кого-нибудь».

Вскоре бутылка опустела, и на столе появилась еще одна «Экстра». Ни разу до этого не видевшая отца выпивающим, Бурзэма была удивлена.

Старик сделался разговорчив, на вопросы дочери отвечал охотно, пересказал все последние новости родных мест. Однако о Норжиме дочь ничего не спросила. «Хорошо, что не спрашивает», — с облегчением подумал Бизья. Помирившись с дочерью, принимаемый с почетом, как и должно принимать отца, он сейчас был готов закричать во весь голос, что в мире нет человека, более счастливого, чем он, Бизья Заятуев.

Прошлого в разговоре не касались, боясь обидеть друг друга, разбередить едва начавшие затягиваться раны; никто не желал возвращения былого холода и отчуждения.

Хлопнув еще одну рюмку, старик Бизья, — непонятно, почему — внезапно захотел похвастаться своими сегодняшними успехами. Всю жизнь человек презирал и осуждал хвастунов, всякого рода выскочек, а тут вдруг такое странное желание… Да, непонятно, непонятно.

— Дети, а я-то ведь речь сказал по радио. Обязательно послушайте. Отец ваш в старости сделался проворен, не хуже Ендона Тыхеева, легок на подъем, до всего мне есть дело, ха-ха! Только благодаря мне наш колхоз получил новенький, очень сильный трактор «К-700», ха-ха… Когда мне дали подарок, я, ваш отец, взял слово. Начальнику Мункоеву я сказал прямо: «Вы собираетесь давать нам трактор «К-700»? Если давать, то давайте. Вы, Мункоев, перед этими сотнями людей дайте мне свое слово». Сказал я это и чуть-чуть, поверьте мне, не начал было засучивать рукава. Скажу прямо: Мункоев испугался. «А вдруг этот неотесанный верзила подбежит и схватит за грудки — что тогда делать?» — так, наверно, он подумал, ха-ха… Вот поэтому он сразу согласился со мной. Да что тут говорить: если б я не был способен оказать своему колхозу такую услугу, зачем бы мне ехать сюда?.. Председатель наш, Андрей Дармаевич, дома-то петухом ходит, а здесь выглядит мокрой курицей: не смог, понимаете, трактор выпросить. Ей-богу, трус он самый настоящий. Вот так… Ну, Гоша, наполняй рюмки.

— Может, хватит… — негромко заметила Бурзэма, слушавшая рассказ хмельного отца, то бледнея, то краснея.

— Когда нам еще доведется выпить всем вместе? Не зря говорят, что у баб волос долог, а ум короток. Наливай, Гоша, — храбрился старик Бизья.

Было налито еще, выпито, и старик совсем опьянел.

— Эх, если б была жива моя Дугарма! Как бы она, бедненькая, порадовалась, глядя на вас. Ей-богу, такая вот бестолковая жизнь, да и весь белый свет тоже бестолковый, — Бизья шумно расплакался. — Кому я нынче нужен, кому я теперь опора? Может, зря живу на свете? Глупый я человек, бестолочь, дурак последний! — он всхлипывал и покаянно бил себя по голове здоровенным кулаком.

Глаза Бурзэмы похолодели; выразительным кивком она указала Гоше на соседнюю комнату. Тот понял, что жена приказывает ему приготовить постель для старика. Бурзэма внимательно глядела на отца; и во взгляде ее затеплилась не то жалость, не то тревога за него.

— Ты почему не спросишь меня о моем, твоего отца, житье-бытье, о домашних делах моих, доченька? Или не считаешь меня за человека? Сидишь, будто воды в рот набрала, и смотришь на меня злыми глазами. Как я должен это понимать? Скажи хоть что-нибудь наконец-то, — сказав так, Бизья глянул на дочь совершенно трезвыми глазами.

— Да нечего мне сказать, отец, — вздохнула Бурзэма. — О вашем житье-бытье мне рассказывают земляки, которые приезжают сюда.

— Письмо, хоть какую-нибудь весточку никогда не пришлешь…

Бурзэма в ответ лишь пожала плечами.

Старик налил еще одну рюмку и выпил.

— Не многовато ли пьете, отец?

— А почему б мне и не выпить один раз в жизни?! Ей-богу, денег у меня хватает… На десять жизней хватит — вот сколько у меня денег… Да-да, в моих деньгах можно утонуть, деньгами моими можно обернуть всю землю.

— То, что вы богаты, я знаю, отец… Недаром люди удивляются, куда он денет свои несметные тысячи.

— Ну и пусть удивляются. Когда собака не может укусить, ей остается только лаять.

Бурзэма, опустив голову, перебирала кисти скатерти.

— Доченька, а Гоша где работает?

Бурзэма, мгновенно изменившись в лице, отвернулась, вытерла ладонью глаза.

— Все-таки странный вы человек, отец. Стыдно мне за вас до того, что хоть сквозь землю провались… Инженер, работает на заводе! — сказала она, стукнув о стол кулаком.

— А-а… Действительно… А зарплата у него какая?

— Нам хватает.

— Машина у вас есть, дорогие вещи в доме стоят…

— Стараемся жить не хуже других…

— В долгах ведь сидите?

— Не очень, в этом году должны рассчитаться со всеми.

— А-а… тогда хорошо. Ты вся в меня пошла, бережливая, хозяйственная. Что ж, неплохо, — порадовался старик. — Однако же, чем брать в долг у кого-то, могли бы, наверно, занять и у меня? Я-то мог бы и подождать… Хороший я или плохой, но все же я ведь твой родной отец.

— Чем ехать куда-то аж в Исингу за деньгами, мы решили поискать где-нибудь здесь.

«Наверное, это и к лучшему: пошел бы слух, позорящий меня, что родной дочери деньги дал в долг», — сообразил старик, хоть и был пьян.

— Впрочем, что там в долг… Уж на машину-то я мог бы вам и в подарок дать… Разве я живу на свете не ради родных детей своих и внуков?.. — проговорил он вдруг слова, которые доныне ему и в ум не приходили. Но Бизья, сказав это, мгновенно как бы подавился, начал кашлять.

— Ваши деньги нам не нужны, отец.

— Не нужны?!

— Не нужны!

— Это ты правду говоришь?

— Правду.

— Разве ты не собираешься ухаживать за мной в старости, побыть со мной в последние мои дни перед смертью?

— А кто же это сделает кроме меня… Или эта ваша Норжима?

— Оставь Норжиму в покое, доченька. Поскольку я пока еще работаю, мне ведь нужен кто-то, кто готовил бы мне обед, стирал мое бельишко, как же без этого? Ей-богу, наверно, надо было тебе поехать и жить при мне.

— Я вас не виню, что вы взяли себе эту старушку Норжиму.

Услышав это, старик Бизья совсем расчувствовался.

— Доченька, надо было тебе за минувшие пять лет хотя бы раз приехать ко мне в гости… Хоть внуков бы мне показала. Володенька ваш очень похож на меня, сердечный.

— Да… очень похож.

Старик Бизья поглядел в сторону детской комнаты, умиленно вытянул губы и ласково сказал:

— Крошки мои, внучатки мои спят. Дедушка ваш своим внукам сделает совсем особый подарок, вот увидите.

Из соседней комнаты появился Гоша.

— О, отец, вы совсем уже трезвый, кажется? Так быстро?

— Какое там трезвый, совсем я пьян. Ну, выпьем-ка еще.

Гоша взглянул на Бурзэму, улыбнулся и налил еще. Чокнулись, выпили.

— Вчера с начальством нашим немножечко того… В ресторане… — хвастливо сказал старик Бизья.

— Вижу, вы понемножечку приучаетесь пить, — засмеялась Бурзэма.

— Ну, алкоголиком-то я, наверно, не стану. Вдали от глаз своих земляков разок-другой почему бы и не выпить.

Очень скоро бутылка опустела. Старик Бизья уже не мог поднять головы. Он попытался было встать из-за стола, но не смог и рухнул на жалобно заскрипевший диван. Старик щурил глаза, пытаясь разглядеть окружающее.

— Ну, дети, отец ваш совсем пьян, готов, — еле ворочающимся языком проговорил он, после чего попытался затянуть песню об осиротевшем верблюжонке. Зять и дочь, поддерживая его с двух сторон, отвели в соседнюю комнату, раздели и уложили в кровать. Старик Бизья еще некоторое время напевал под нос все ту же песню, пока сон не сморил его окончательно.

V

Старик Бизья проснулся поздно. Отчаянно болела голова. Похмелье… Ломило затылок, в ушах шумело, кололо в висках. Невыносимо тошнило. Старик громко застонал и отвернулся к стене. В это время открылась дверь, и вошедший Гоша участливо спросил:

— Отец, вы уже проснулись?

— А? — старик приподнял голову и посмотрел на зятя слезящимися глазами.

— Болеете?

— Ой-ей-ей.

— Может быть, холодный компресс на голову?

— Давай попробуем, зятек… Ой, какое несчастье!

Поставив возле кровати таз, зять положил ему на лоб смоченную холодной водой тряпку.

— А не выпить ли вам граммов сто? Возможно, поможет, — предложил Гоша.

— Не напоминай мне про водку. Как только вспомню про нее, так тошно становится, — поморщился старик, отмахиваясь обеими руками.

— Деда, ты совсем ой-ой? — спросил маленький Вова, появляясь из соседней комнаты.

Увидев крохотное существо, столь похожее на него, старик впал в прежнее умиление и даже забыл про головную боль.

— Эта кроха… от горшка два вершка, какой забавный. Пришел ведь к деду, тянет, видно, родная кровь-то. Сердцем тянется к деду Володенька-то наш… Пришел ведь…

Гоша поправил мокрую тряпку на лбу старика и заметил:

— Непривычны вы к водке.

Говоря это, он увидел вдруг потайной карман, пришитый к нижней рубашке, и мигом сообразил, что к чему. Ему уже доводилось слышать о всем известной скупости своего тестя.

— Э-э, отец, это что за тряпка пришита к вашей рубашке? — самым невинным тоном спросил он.

— Ы? — старик мигом опомнился, прикрыл ладонью карман и отвернулся к стене. — Ей-богу, вот когда довелось мне испытать позор, — пробурчал он про себя.

Гоша усмехнулся:

— Раз уж вы приехали к нам, погостили бы дней пять-десять, отдохнули как следует. На Байкал бы съездили все вместе. Если хотите, можем и на Ольхон махнуть. Со своими сватами познакомитесь там.

— Оно, конечно, можно бы, — как-то неожиданно для себя сказал Бизья. — Можно бы… По обычаю преподнесли бы друг другу хадаг, тоолэй поставили. Ведь ничего этого мы пока не делали. Да, неплохо бы… Но… но как оно получится-то? Ой-ей-ей, ведь там сколько водки придется выпить… Ой-ей-ей… Кажется, умираю… Данзан, мой напарник, что нынче делает? Надумает вдруг поднять сруб на несколько венцов и, глядишь, все напортит. Ему-то все равно… Ой-ей-ей…

— Данзана вашего знаю, — сказал Гоша. — Близкий родственник моей Бурзэмы. Она его хвалит…

— Откуда Бурзэме его знать? Бестолковый малый… Чертяка этакий… — жаловался Бизья слабым голосом. — Слышь, зятек, что я тебе скажу — надо всегда думать о завтрашнем дне… Если съесть сегодня все, вместо того, чтобы оставить на черный день…

В это время резко затрещал дверной звонок.

— Здравствуйте, приветствую вас всех! — послышался вслед за этим звучный голос председателя Банзаракцаева.

Старик мгновенно спрятался с головой под одеяло.

— Ну, как тут наш дядюшка? Надеюсь, жив-здоров? Или угощение было слишком обильным? — весело продолжал председатель. — Заботам нет конца, приходится выпрашивать, умолять, поэтому набегался сегодня до того, что еле на ногах стою.

«Неужели уже так поздно?» — подумал старик Бизья.

— Проходите, Андрей Дармаевич, — раздался гостеприимный голос Бурзэмы. — Отец еще отдыхает.

— Ну?! — Банзаракцаев был явно удивлен. — Ци-ви-ли-за-ция! Не успел дядюшка приехать в город… ха-ха… как тут же превратился в большого засоню.

«Какой позор! Стыд какой, ей-богу. Узнает председатель, что болею с похмелья, он не знаю что со мной сделает, вконец засмеет», — мелькнула мысль, на душу как бы лег тяжеленный камень, и от отчаяния и горя старику вдруг захотелось изо всех сил удариться головой о стену.

— Гоша, зятюшка, ты уж найди какой-нибудь способ выпроводить председателя, — умоляюще зашептал старик.

Гоша, смеясь, склонился над ним:

— Не тревожьтесь, ничего страшного. Такая болезнь, как у вас, легко вылечивается.

— Ты пойми, зятюшка, это ужасно языкастый человек, любого может убить насмешкой, — старик со значением поднял палец. — И Ендону Тыхееву непременно все расскажет…

Старик не успел спрятаться, как в комнате появился председатель, проницательно и остро блестя своими круглыми, навыкате глазами.

— Ну, дядюшка, каково гостеприимство зятя?

Старик молчал, прикрыв глаза. Между тем Банзаракцаев и Алдаров обменялись рукопожатием.

— Так, угощение оказалось, кажется, чрезмерным? — весело проговорил председатель.

Почти переставший что-либо соображать, старик Бизья слабо отмахнулся.

— Ничего… — тяжело дыша, прошептал он.

Банзаракцаев ушел в соседнюю комнату, и старик, воспользовавшись этим, проворно встал и поспешил в ванную комнату. Сунул голову под холодную струю и одновременно с этим резким движением оторвав потайной карман, судорожно смял бывшие там сто двадцать пять рублей, положил их в брючный карман. «Ей-богу, из-за собственной глупости натерпелся столько позора… так и сжег бы эти проклятые деньги, втоптал бы их в землю», — страдальчески прошептал он и закашлялся.

В это время Бурзэма и Гоша накрывали на стол. Едва старик занял свое место за столом, Туяна и Вова мигом вскарабкались ему на колени, смеясь и щебеча. Старик умилялся, гладил их головки, целовал. Сейчас ему ничего не было нужно, кроме этих славных крошечных существ. Все счастье его жизни заключалось во внучатах.

Невзначай подняв голову, Бизья вдруг увидел напротив себя висящий на стене портрет Дугармы. Покойная жена смотрела на него ласковым, жалостливым взглядом и как бы говорила: «Бедный ты мой Бизья, к дочери приехал? Здесь-то мы и должны были встретиться с тобой». Старик вздрогнул, закрыл глаза, отвернулся, однако какой-то комок образовался вдруг в горле и перекрыл дыхание.

Банзаракцаев встал и, спросив разрешения у хозяев, обратился с традиционным благопожеланием:

— Родиться и жить на белом свете — первое счастье человека. Породить детей и тем продолжить свой род — второе счастье человека. Видеть добрые дела рук своих, пользоваться почетом и уважением людей — еще большее счастье. Итак, дядюшка Бизья, ничем из того, о чем я сказал, судьба вас не обделила. Правильно я говорю?

Старик торопливо кивнул, бросив в то же время в сторону дочери взгляд, полный мольбы и раскаяния. Остроглазый Банзаракцаев тотчас это подметил.

— Ну, за ваше благополучие и счастливую жизнь! — и председатель выпил свою рюмку.

Старик Бизья, собрав все силы и превозмогая себя, с большим отвращением последовал его примеру. Огненная жидкость обожгла горло, и перед помутившимся его взором покойная Дугарма предстала вдруг с особой отчетливостью. Она тихонько кивала головой и говорила: «Бизья, нам было суждено встретиться именно здесь, у нашего зятя. Очень уж ты бестолковый человек. Почему ты в свое время не жалел нас с Бурзэмой? Бизья, кому ты сейчас нужен? Невыносимо жалко мне тебя». Старик тяжело вздохнул, прижал к себе внука.

— О-хо-хо… ей-богу… страшно подумать, как рано покинула меня моя Дугарма… — жалобно вырвалось у него.

Бурзэма, мгновенно изменившись в лице, проговорила неприветливо и сурово:

— Хватит, отец. Мы ведь не на мамины поминки собрались сюда. — И она прикусила задрожавшие губы.

— Действительно, — поддержал Гоша. — Конечно, если б была жива мать!

— Правильно, правильно! Но так устроен этот мир, что кто-то из супругов уходит первым. И поскольку вдвоем рядом в гроб не положишь… — Банзаракцаев не договорил, оборвал себя, сделав вид, что поперхнулся.

— Доченька, прости меня, — умоляюще сказал старик.

«Да, дочь все-таки держит на отца обиду. Характер у нее крепкий, отцовский, — подумал Банзаракцаев. — Сдержанная, чувств своих по пустякам не выказывает».

За столом засиделись. Однако веселья не получалось, разговор тоже не клеился.

— Я сегодня должен выехать обратно. Благодаря вам, дядюшка Бизья, мы получили новенький трактор, — сказал председатель.

— Так… только точно ли дадут? — усомнился старик.

— Разнарядка у меня в руках.

— Постойте… Ведь вы же должны были ехать завтра, Андрей Дармаевич?

— Как вам сказать… Дело тут одно вышло… Короче, со стариной Ендоном приключилась беда…

— С Ендоном Тыхеевым? — вздрогнул Бизья.

— Да.

— А что с ним могло случиться? Я же позавчера только видел его совершенно здоровым.

— Скончался…

— Ы?

Банзаракцаев устало потер лицо.

— Видимо, дала себя знать рана, полученная на войне, — вздохнул он.

Бизья сидел как громом пораженный, обхватив голову руками.

— Вот такое дело приключилось, дядюшка Бизья…

— Боже мой, мы ведь с ним всю жизнь были вместе. Ей-богу, что за странный мир такой… Чтоб мне пусто было!.. Бедняга, так и не отдохнул под конец жизни.

— Мой шофер поехал закупать все необходимое. Огурцы, помидоры и все такое прочее понадобится на поминках. Что ж, будем возвращаться? Или вы, раз уж приехали в город, погостите здесь несколько дней? — спросил Банзаракцаев. Председатель хорошо знал, что старик Бизья отчаянно не любит присутствовать на похоронах.

— Что это вы говорите, председатель? Разве сейчас время отдыхать-гостевать? Нет, я не могу быть здесь, когда умер мой друг и ровесник, — старик вскочил, готовый хоть сейчас пуститься в дорогу. — Деньги у меня есть. Я приму участие в ваших покупках и расходах. Гоша, у тебя есть машина, поэтому быстренько поездим по городу и купим все, что нужно.

Алдаровы засуетились. Старик Бизья торопливо натянул сапоги, после чего принес и поставил на комод подаренные ему великолепные часы с золоченым циферблатом, в полированном коричневом корпусе.

— Эти часы я дарю моим внукам. Это подарок их дедушки, — лицо старика просветлело. — Гоша и ты, доченька, вы видите, какое дело получилось. Надо торопиться. Но вы потом обязательно приезжайте в гости. Неужели вы когда-нибудь не навестите своего бестолкового отца? — сказав так, старик поцеловал Туяну и Вову, пожал руку дочери.

— Постараемся найти свободное время и приехать к вам, отец, — отвечала смягчившаяся Бурзэма.

Было заметно, что столь разительная перемена в характере отца, всегда такого жесткого и непреклонного, очень поражает дочь, радует ее.

…Банзаракцаев и Бизья в тот же день вернулись в родные места.

Едва войдя в дом, старик спросил у Норжимы:

— Что случилось с Ендоном?

— Да как вам сказать… Говорят, что вечером он совершенно нормально лег спать, а утром его обнаружили мертвым. О, боги, боги… — старушка Норжима поправила фитилек лампадки, крутнула хурдэ[27]. — Он заходил к нам после того, как вы уехали. Он не был похож на человека, который вот-вот умрет. Помню, он, бедняжка, сказал: «Бизья-то мой, кажется, начинает набираться ума-разума».

Старик шаркающими шагами прошел в темный угол и сел. Он чувствовал в себе какой-то холод, какое-то ощущение разрыва жизненной нити. Друг его умер буквально на ходу, среди суеты дел. Друг… Но разве Бизья когда-нибудь искренне считал Ендона Тыхеева своим другом, разве ценил его когда-нибудь? Стоило им только встретиться, как они начинали колоть друг друга, обмениваться язвительными словами.

— Эх! — подавленный горем, старик Бизья ударил себя кулаком о колено, вытер увлажнившиеся глаза. — Он прожил неплохую жизнь. Немало поездил, немало повидал… Ендон… обижаться ему не на что. Человеческого счастья изведал полностью. Но вот я… Черт побери!.. Когда будут похороны?

— Через два дня… в пятницу…

— Эх, бедняга… «Под сердцем у меня сидит фашистская пуля, с недавних пор она стала давать знать себя», — говорил он мне. Не жалел он себя… Не знаешь, когда помрешь, а гонишься за богатством…

До самых похорон Ендона Тыхеева старик так и не вышел на работу. Он сам смастерил ему гроб, думая при этом: «Прости меня, Ендон. Так уж вышло, что я готовлю для тебя твое последнее жилище. Я ведь за это время начал кое-что понимать, но рассказать тебе обо всем этом я так и не успел. Не нажил ума до самой старости — это обо мне сказано. А ведь, Ендон, долго не заживусь, скоро последую за тобой. Но до этого я успею сделать одно очень хорошее дело». Однако старик и сам еще толком не знал, какое хорошее дело он собирается сделать.

Когда гроб с телом Ендона Тыхеева был установлен возле свежевырытой могилы и начался траурный митинг, старик Бизья не нашел в себе смелости подойти поближе. «Весь колхоз собрался. Да, много друзей было у него. А вот когда я помру, много ли людей придет?» — подумалось старику, и что-то похожее на обиду, какое-то сумеречное чувство омрачило его душу.

В сиянии голубого спокойного неба стояло несколько сотен людей с обнаженными головами. Несильный ветер играл складками красного знамени с черными траурными лентами. В лучах яркого солнца сверкали ордена и медали, которыми был отмечен при жизни Ендон. Бизья даже не подозревал, что у Ендона было столько наград.

Прощальное слово произнес председатель Банзаракцаев, и то, что он сказал, врезалось старику Бизье, можно сказать, навечно, отложилось в его сердце и его душе.

— Человек не вечен. Однако в памяти людей навечно остаются его дела и все то доброе, что он сделал для людей. В тяжелое, темное время родился наш покойный друг и вдоволь хлебнул нужды. В двадцать лет он стал членом партии, участвовал в организации колхозов. Когда настала пора, он, не жалея собственной жизни, сражался против фашистских захватчиков. Вернувшись на родину после войны, он своим большевистским словом, своим самоотверженным трудом показывал всем нам пример, воодушевлял нас. Вы, Ендон Тыхеевич, были человеком прекрасных помыслов и острого ума. Прощаясь с ним, я могу сказать следующее: «Мы, коммунисты молодого поколения, комсомольцы, все исингинцы своим трудом постараемся продолжить ваше дело, исполнить все, о чем вы мечтали!»

Закончив свою речь, Банзаракцаев низко поклонился. После этого председатель оглядел собравшихся, заметил поодаль понурую фигуру старика Бизьи, вздохнул как бы с облегчением, отступил на шаг и замер…

Прошло несколько дней…

Старик Бизья все это время пролежал у себя в доме. Наверно, не стоит и не следует говорить, о чем он думал, что пережил…

В одно утро он, одев свою лучшую одежду, явился в сберегательную кассу родного села.

— Ну, доченька, — начал он веселым, радостным голосом, обращаясь к молоденькой работнице, — я, Бизья Заятуев, не человек без роду-племени, у меня есть предки, есть потомки — двое маленьких внучат!

— Знаем, знаем, — заулыбалась глазастенькая работница.

— Так я хочу положить на их имя деньги. Это возможно?

— Конечно, возможно.

— Ладно, тогда пишите на государственной бумаге такое: прежде всего, Алдарову Володе Гошиевичу пять тысяч рублей… Алдаровой Туяне Гошиевне пять тысяч рублей, Заятуевой Бурзэме Бизьяевне три тысячи рублей…

Работница сразу сделалась серьезной, внимательной и, поправляя завитые волосы, спросила:

— Конечно, мы сделаем. С кого начнем?

— С внука… С Володеньки, — и старик Бизья вынул из кармана брюк внушительную пачку денег, завернутую в белый платок.

— Алдаров Владимир Георгиевич, так ведь?

— Ну, вы люди грамотные, пишите, как положено, — и старик радостно засмеялся.

Вот так, со смехом, с шутками было завершено это хорошие дело.

После этого Бизья появился в кабинете Банзаракцаева. Председатель своим наметанным оком сразу определил, что старик пришел к нему по не совсем обычному делу.

— Как поживаете, дядюшка? — приветливо заговорил председатель. — Я уж было беспокоился, потому что в последние дни вас нигде не было видно. Я уж хотел было или навестить вас сам, или послать кого-нибудь.

Старик Бизья, почесывая затылок и посмеиваясь, присел к столу. Спросил:

— Как вы думаете, председатель, может ли неверующий в бога человек совершить доброе дело?

— Доброе дело? Какое именно? Вы уже помогли нам получить трактор. Что нам еще нужно?

— Наверно, вы знаете, что я очень богатый человек?

— Это верно, более богатого человека, чем вы, в наших местах, кажется, нет, — и Банзаракцаев звонко расхохотался.

— Вот, вот… Но я ведь не смогу использовать всего, что мной накоплено…

— А кто же вам мешает использовать? Ведь это же не ворованное…

— Оно, конечно, так… Но я, Андрей Дармаевич, пришел спросить у вас совета.

— Слушаю вас.

— Вы, Андрей Дармаевич, доверьте мне человек пять молодых парней. Все свои плотницкие навыки и секреты я им передам. То, что говорил начальник Мункоев, я постараюсь исполнить.

— Так-так…

— И вот я на свои деньги хочу выстроить для родного колхоза большие хорошие детские ясли. Это возможно?

— Возможно-то возможно, — Банзаракцаев задумался. — Но вы сами-то решили это окончательно?

— Хе! Вы думаете, несколько дней я напрасно лежал в своей избе? Ей-богу, я пришел только потому, что решил это окончательно. Я же не возьму с собой в гроб все свои деньги…

— Что это вы говорите-то, дядюшка, тут надо хорошо подумать.

— А что тут думать-то! — старик вскочил. — Я же все обдумал. Дочери, зятю, внукам своим я уже выделил их долю. Но если то, что я предлагаю, не соответствует закону, скажи мне это прямо, председатель.

В тот же день намеренье Бизьи Заятуева было должным образом оформлено.

Все, что в минувшие годы тяжелым грузом лежало на его плечах, пригибало к земле, — все это Бизья сбросил с себя и, дыша свободно и легко, независимо заложив руки за спину, важно и с достоинством зашагал домой.

Перевод В. Митыпова.