Встречь солнцу. Век XVI—XVII

ПЕСНЯ

Вначале прошёл слух... Пробравшись сквозь лесные чащобы, смутно и невнятно растёкся он по камским посёлкам — кизилбашских[2] послов пограбили Ермачка именем...».

Кажется, и Стефан Голыш[3] слышал тогда об этом, да позабыл — мало ли слухов ходит по Руси? Позабыл, а снова вспомнил, когда уже наяву, совсем рядом, прозвучало Ермаково имя.

И сейчас, четыре года спустя, помнил Голыш этот день, словно не четыре года прошло, а четыре дня...

По указу настоятеля ездил тогда Стефан в Пыскорский монастырь[4], чтобы отобрать способных учеников для сольвычегодского храма... Поехал без охоты: трудно сыскать людей, способных не только к звонкоголосому пению, но и к постижению музыкальной премудрости — сами такие люди находятся. Но так думал Стефан, отправляясь в путь, а достигнув Камы, только дивился прозорливости настоятеля — из этой поездки и привёз Голыш лучшего, может быть, своего ученика Ивана Лукошко.

Стефан вздохнул и покосился на октоих[5], что лежал на столе перед ним. Самовольно вписал сюда Лукошко чудные напевы служб, словно бы и слышанные уже им, Стефаном, во снах, а тут наяву явившиеся...

Тогда же, июня в двадцать восьмой день, на память святых чудотворцев Кира и Иоанна, не знал ещё наверняка Стефан, что выйдет из монашка, сидевшего рядом с ним на камском берегу. В тот день с утра звучал в ушах Стефана напев, но сразу же ускользал, едва пытался Голыш запомнить его. А монашек вёл себя беспокойно, предчувствуя дальний путь. Поминутно вскакивал и вглядывался в даль реки, умильно помаргивая короткими ресничками — мешал Стефану вслушиваться в то возникающий, то исчезающий бесследно, робкий и стыдливый напев...

И, продолжая вслушиваться в себя, думал Стефан, что, пожалуй, и зря он польстился на звонкий голос отрока: суетлив он, а служение музыке требует покоя, и ещё: краешком сознания, не отвлекаясь от вслушивания, думал Голыш и о тем, отчего не отправляют ладью, на которой наладились уехать в Сольвычегодск и они с монашком. Загруженная ещё с вечера, стояла ладья у причала, но управляющий, что поминутно выбегал из дома посмотреть на реку, кажется, и позабыл о судне. А погода-то портилась. На небо натянуло тучи. Подул ветер, глухо и страшно зашумел в лесу, обступившем городок. Дождевыми сумерками затянуло хмурую даль Камы...

Стефан завернулся в накидку и задремал, продолжая вслушиваться в звучащую в нём музыку, а очнулся, когда мимо, обгоняя друг друга, бежали люди. Сгрудились на берегу, вглядываясь в хмурое пространство реки. Стефан тоже подошёл к ним и начал смотреть туда, куда смотрели все, пытаясь узнать причину беспокойства, ничего не увидел, сморгнул, и тут — тёмные — возникли из серой пелены дождя струги и рядом прозвучало: «Ермак».

Оглянулся Стефан на говорившего, только не всё ли равно? — уже со всех сторон неслось шёпотом: «Ермак...»

Когда струги причалили к берегу, на крыльце дома показался сам Семён Аникеевич Строганов. Подивился на него Стефан: чего ещё затеял седобородый? — а мимо уже шли, громыхая оружием, казаки, и страшны были их затвердевшие в битвах лица.

Ермак? Стефан глубоко вздохнул. Значит, правильный ходил слух по Каме — есть такой... Который же он? Этот, со шрамом? Или, может быть, тот — одноглазый? Или нет... Наверное, этот — в высоком шлеме...

Шли мимо одетые, словно к бою, воины, и тусклые блики скользили по их броням и оружию... Погромыхивало оружие, а на высоком крыльце стоял Семей Аникеевич, и тускло и грозно, точно отблеск на шлеме, сверкали его глаза...

И едва скрылся Семён Аникеевич с атаманами в доме, распахнулись дверки кладовых и покатились бочки с пивом — начинался казачий пир.

Только не довелось Голышу посмотреть на гуляющих казаков. Позвали на ладью, и, подталкивая оглядывающегося ученика, заспешил Стефан на борт — казаков, конечно, любопытно посмотреть, только есть и свои дела, к которым ты поставлен, и их и надо справлять.

Три весны прошумело с того лета. Четвёртая согнала тяжёлый снег вокруг монастыря, и многое было сделано за эти годы. Пел созданный Стефаном хор, так пел, как он, Стефан, хотел... Другие же ученики разбрелись по всему северу. По азбукам, по фитникам, по кокизникам[6] выучил их Стефан записывать музыку, и теперь уже и сами ученики слагают сладкозвучные напевы. А в какого мастера вырос за эти годы вертлявый Иван Лукошко?

Стефан вздохнул и медленно раскрыл книгу. Чудно было вчера во время заутрени. Словно из памяти, словно изнутри зазвучала сладкоголосая музыка. Спросил: чьё сочинение? Ответили — Лукошки... Вот, значит, как свиделись с учеником.

Стефан Голыш склонился над страницей, вслушиваясь в неё. Тихо было в келье. Мерцали, потрескивая, огоньки у лампад, да шуршал за стенами, осыпаясь с ветвей, снег.

Смеркалось. Самое тихое это вечернее время любил Стефан, приурочивая к сумеркам неторопливые мысли, что совершались, превращаясь в музыку, в нём. На это время суток и берег Стефан музыку ученика. Но — странно — путалась музыка: не чистое славословие господне звучало в келье, а какой-то другой, разгульный напев...

Нахмурившись, Стефан отодвинул октоих, забарабанил пальцами по столу. Отчего-то опять вспомнился хмурый день на Каме, сырой пронзительный ветер, шумящий в лесу, разорвавшие серую пелену дождя чёрные струги... И он смотрит на воинов, идущих к строгановскому дому, пытается узнать: который Ермак... Отчего же снова припомнилось всё это так, словно вчера было?

Стефан потёр лоб.

Сегодня в трапезной шептались монахи о разбойнике, который Сибирью поклонился царю. Такую вот чудную весть привёз из Москвы монашек.

Откинувшись на спинку скамьи, Стефан полузакрыл глаза.

словно вспомнив позабытое, тихо запел он...

Не чувствовал Стефан, сколько времени звучала, длилась песня. Словно забытье охватило его, и не помнил он, как и окончилась она. Как сидел с полузакрытыми глазами, вытянув на столе руки, так и остался сидеть. Не двинулся.

Но скрипнуло в углу, возле двери. И хотя и не поворачивался Стефан, угадал по звуку нового ученика, недавно взятого в хор.

— Что тебе?

— Настоятель вас просит, дидаскол[7]... — дрожащим от волнения голосом отвечал ученик.

— Настоятель? — Стефан нахмурился. — Скажи: сейчас буду.

Но не ушёл ученик. Переминаясь с ноги на ногу, стоял у двери, не решаясь спросить о чём-то главном.

— Что ещё?

— Песня, дидаскол... — невпопад ответил ученик и, совсем смутившись, добавил шёпотом: — Откуль такая?

— Песня? — обернувшись, Стефан взглянул на ученика. — Услышал недавно... На стругах пели.

И, скрытая, не видна была ученику улыбка учителя.

Впрочем, что ж?

Только вздохнула из-подо льда река, поплыли струги и на первом же — издалека слыхать! — «Далече-далече, во чистом поле» — звонкие заливались голоса.

РОДОСЛОВНАЯ ЕРМАКА

Так было или иначе — кто знает? Ничего не известно сейчас о композиторах шестнадцатого века Стефане Голыше и его ученике Иване Лукошке. Только музыка, написанная ими, осталась нам, а о жизнях — нет! — ничего не ведомо.

Отрывисты и противоречивы и дошедшие до нас сведения о Ермаке.

Летопись говорит о нём кратко:

«О себе же Ермак известие написал, откуда рождение его. Дед его (Афанасий Григорьевич сын Аленин) был суздалец, посадский человек, жил в лишении. От хлебной скудости сошёл во Владимер... и тут воспитал двух сыновей Родиона и Тимофея, и кормился извозом, и был в найму в подводах у разбойников, на Муромском лесу пойман и сидел в тюрьме, а оттуда беже с женой и с детьми в Юрьевец Повольский, умре, а дети его Родион и Тимофей от скудности сошли на реку Чусовую в вотчины Строгановы, ему породи детей: у Родиона два сына — Дмитрей да Лука, у Тимофея дети Гаврило, да Фрол, да Василей. И оный Василей был силён и велеречив и остр, ходил у Строгановых на стругах в работе, по рекам Каме и Волге, и от той работы принял смелость, и, прибрав себе дружину малую, пошёл от работы на разбой и от их звался атаманом, прозван Ермаком, сказуется дорожный артельный таган, а по-вологодски — жёрнов мельницы рушной».

Вот и вся родословная Котла Тимофеевича, а по-вологодски — Жернова.

Однако и эти небогатые сведения сомнительны. Кунгурская, например, летопись называет Ермака «рабом божьим Германом», а всего историками зафиксировано семь имён Ермака: Ермак, Ермолай, Герман, Ермил, Василий, Тимофей и Еремей.

Довершая путаницу, в тусклой мерцающей полутьме прошлого возникает двойник — донской атаман Ермак Тимофеевич, который летом 1581 года осадил город Могилёв, а вскоре после гибели покорителя Сибири упомянут в списке донских атаманов.

Имя, место и год рождения — ни на один из этих анкетных вопросов мы не можем ответить, когда заходит речь о Ермаке.

«Слишком мало источников», — вздыхает исследователь, и это действительно так. Мы небрежны к своей истории. Разве не об этом виноватые слова дьяка из семнадцатого столетия: «...в приказе большого дворца Елатомский таможенный сбор неведом, а Старо-Резанских зборных книг... не сыскано. Подьячие же, которые те дела в тех годах ведали, померли, и справиться о том не с кем».

Сколько же столетий подряд в войнах, пожарах и смутах, а чаще всего из-за нерадения теряем мы подробности своей истории!

Так легко воскликнуть, но в случае с Ермаком восклицание это не совсем уместно. Ермак был одной из самых крупных фигур своего времени, и значение дела, совершенного им, прекрасно понимали и при жизни. Не успело ещё посольство Ивана Кольца вернуться в Кашлык[8], как уже зазвучали песни о Ермаке, а былина назвала его младшим братом Ильи Муромца.

По свидетельству Александрова, входившего в состав казацкого посольства, в Москве очень настойчиво выспрашивали о личности Ермака. Да и историками-современниками Ермак не был забыт. Ещё жили сподвижники Ермака, когда царь «за обедом вспомянул Ермака...» и дал указание тобольскому архиепископу Киприану Старорусенникову собирать материалы о сибирском походе.

На второй год по приезде в Тобольск Киприан призвал к себе уцелевших казаков и, подробно расспросив их о сражениях, о том, кто, где и когда был убит, составил первую сибирскую летопись.

А в конце шестнадцатого — начале семнадцатого века труды о сибирском взятии появляются один за другим[9]. Это и Есиповская летопись, и Ремезовская, и Строгановская и т. д.

Так отчего же так мало известно нам о Ермаке?

Человек, который, возникнув из слухов, с небольшой дружиной ушёл в Сибирь и сразу начал жить в песнях, просто не вмещался в изыскания древних летописцев. Любая конкретность вступила бы в противоречие с образом Ермака, созданным народом. И летописцы — сами люди из народа — чувствовали и понимали это...

ЕРМАК НА ВОЛГЕ

Карамзин сказал, что «Ермак был рода безвестного, но душою великой». Кажется, это наиболее точное определение человека, завоевавшего Сибирь.

Обрывочные сведения источников указывают на то, что больше десяти лет Ермак провёл на Волге, совершал набеги на ногайцев[10] и грабил купеческие суда.

Вероятно, он был атаманом лишь одной из многочисленных казачьих шаек, действовавших в тогдашнем Поволжье.

Московское правительство если и не одобряло, то, во всяком случае, смотрело сквозь пальцы на грешки казаков, относясь к ним как к своеобразному природному явлению, полезному для безопасности южной границы.

И хотя то и дело происходили досадные недоразумения — так, например, царский гонец доносил, что на пути из Казани в Астрахань пришли на них в стругах князь Василий Мещёрский да казак Личюга хромой Путивлец и взяли «у нас судно, а меня позорили» — Иван Грозный не предпринимал никаких решительных действий против казаков, ограничиваясь засылкой к ним воевод, которые должны были объяснять казакам, что делать можно, а что нельзя. Можно было нападать на ногайцев, а грабить купеческие и тем паче царские суда не следовало. Когда же поступали жалобы от послов, царь разъяснял им, что к казакам он не имеет никакого отношения и потому не несёт ответственности за их действия.

Так продолжалось до тех пор, пока не начались неудачи в Ливонской войне. По меткому определению советского историка Р. Скрынникова: «в большой дипломатической игре казаки оказались разменной монетой. Ими откупалось московское правительство от своих южных соседей».

Волжская деятельность Ермака продолжалась более десяти лет, и за эти годы он не раз участвовал в весьма сомнительных предприятиях (участвовал Ермак и в знаменитом набеге на столицу ногайцев город Сарайчик), но в документах тех лет, склоняющих имена Ивана Кольца и других волжских атаманов, имени Ермака мы не находим. Нет его и в списке разбойников, осуждённых на смертную казнь. По-видимому, его имя вообще было неизвестно Москве.

Это тот случай, когда отсутствие информации о человеке весьма много говорит о нём.

Очевидно, Ермак на голову превосходил своих товарищей по ремеслу дипломатическими способностями и гораздо лучше их разбирался в политической ситуации тех лет. Потому-то, занимаясь тем яге, что и они, делом, прямых столкновений с интересами царя избегал и в самых рискованных делах умел оставаться в тени. Слушок о нём, может быть, и доходил до Москвы, но всегда рядом с Ермаком были более дерзкие ослушники, и молнии царского гнева падали на их головы.

Гораздо более трезво оценивая ситуацию, сложившуюся на Волге к концу семидесятых годов, когда казаки оказались стиснутыми между враждебными ногайцами и карательными частями, Ермак первый и — вполне возможно — тогда единственный из волжских атаманов принимает решение уйти на Каму.

Существует версия, что Строгановы в эти годы сами пригласили к себе на службу казаков Ермака. Так или иначе, но интересы Ермака и Строгановых в этот момент совпадали: казакам нужно было пережить трудное время; Строгановы нуждались в хорошо подготовленном и вооружённом отряде — назревала новая война с немирными зауральскими князьками.

Иван Кольцо со своим отрядом остался на Волге, и то, как сложилась его судьба, доказывает своевременность действий Ермака.

В критический момент Ливонской войны, когда шведы, взломав русскую оборону на северо-западе, взяли Нарву, Копорье, Ям, когда поляки осадили Псков, Иван Грозный пожертвовал волжскими казаками ради предотвращения конфликта на южной границе.

Возвращающегося из Сарайчика посланника Пелепелицина сопровождало триста верховых ногайцев. На переправе в районе реки Самары на них напали казаки Ивана Кольца и С. Волдыря и разгромили отряд. Взятого «языка» отправили в Москву — там обычно щедро награждали за такие дела. На этот же раз всё получилось иначе. Пленный ногаец назвался «улусным человеком князя Уруса» и был освобождён, а казаки казнены у него на глазах.

Царь приказал поймать Ивана Кольцо. «И мы на тех казаков на Волжских, на Митю Бритоусова и на Иванка Юрьева (Кольцо) опалу свою положили, казнить их велели смертью перед твоим (ногайского князя Уруса) человеком».

Кстати, Пелепелицин, по-видимому, сумел тогда убежать, потому что через несколько дней — целый и невредимый — появился в Москве. Впрочем, дипломатическая карьера его на этом неудачном посольстве и кончилась. Он был назначен вторым воеводой в глухую Чердынь и сразу же уехал туда, затаив злобу на Ивана Кольцо.

«СИРОТКИ» СТРОГАНОВЫ

В письмах к царю Строгановы именовали себя сиротами. К 1580 году «сиротки» владели семью с половиной миллионами десятин земли, а торговый дом их процветал.

По словам крупнейшего знатока этой фирмы А. А. Введенского: «В русской истории Строгановы являли собою более неповторяющийся тип русских Фуггеров, и русских Пизарро, и Кортеса одновременно».

Это действительно были смелые, энергичные и предприимчивые люди. Не чужды им были искусства и науки — прославлена строгановская иконописная школа, а после смерти Аники Фёдоровича, всю жизнь донашивавшего отцовскую одежду, осталось огромное по тем временам собрание рукописных и печатных книг. Смело вкладывали Строгановы деньги и в политику. Это они финансировали в 1445 году выкуп из татарского плена Василия Тёмного[11].

Деньги, вложенные в политику, оборачивались новы ми привилегиями, приносящими новые деньги.

Правда, щедрость московского правительства простиралась лишь на территории, где власть его была чисто символической, и, прежде чем пользоваться дарованными привилегиями, нужно было утвердить эту власть, но Строгановы не смущались такими накладками — смело продвигали они к Уральскому хребту границу Русского государства.

Прошлое людей, которых они брали на службу, мало интересовало их, и естественно, что на «подмоченную» репутацию Ермака они не обратили внимания.

Ермак был нужен им для дальнейшей колонизации Предуралья. Кроме того, после вступления Строгановых в опричнину, Грозный даровал им новые земли на Тахчеях[12]. По царской грамоте, подписанной 30 мая 1374 года в Александровской слободе, Строгановы получили новые привилегии на землях, расположенных уже за Уральским хребтом в зоне непосредственного влияния Кучума, и поэтому укрепиться на них было трудно.

К этому времени Строгановы накопили большой опыт в освоении новых земель и сейчас продвигались к Тахчеям осторожно и основательно, ставя один за другим новые городки по Чусовой и Сылве.

Постригшись в монахи, в 1570 году умер глава фирмы Аника Фёдорович Строганов. В 1580 году дола дома вели трое Строгановых. Семён Аникеевич и его племянники: девятнадцатилетний Никита Григорьевич и двадцати четырёхлетний Максим Яковлевич.

Максим Яковлевич и дядя энергично осваивали земли на Чусовой и Сылве. Они и приняли в свои городки казаков.

Строгановская летопись, освещая этот период в жизни Ермака, пишет: «Атаманы же и казаки стояху против безбожных агарян буйственно и единомысленно с живущими ту людьми в городках, и бияхуся с безбожными агаряны сурово и немилостливо и твёрдо стояху и на по верных поощряхуся, пожиста же они, атаманы и казаки, в городках два лета и месяцы два».

Казаки не напрасно ели строгановский хлеб. Ещё не успели затянуться раны после набега Магомет-Кули[13] — будущего главнокомандующего кучумовскими войсками, — как перешёл Югорский хребет мансийский мурза Беглебий[14] и «нечаянно подошёл под Чусовский Строгановых городок и оттоль, учини нападение на Сылвенский острожек и прочие села и деревни многия, выжег и разорил и убийства людям и грабежи учинил и получа в добычу несколько мужеска пола людей, назад было побег», но был настигнут и взят в плен.

СЫЛВЕНСКИЙ ПОХОД

Историки не задумываются над тем, когда в Ермаке возникла мысль о походе в Сибирь. Считается, что стремление это уже изначально было заложено в нём, а восторженные беллетристы договариваются иногда и до того, что и на Волгу-то пошёл атаман только затем, чтобы набрать отряд для задуманного похода.

Но если трезво смотреть на события четырёхсотлетней давности, то легко заметить, что до весны 1581 года (новый год начинался тогда первого сентября) ничто не свидетельствует о том, что у Ермака появились столь обширные планы.

В строгановских вотчинах он находился на положении наёмника, которого кормят за выполнение вполне конкретных указаний хозяев. Строгановы же не спешили за Урал, укреплялись пока в Предуралье.

Не понимая этого, многие исследователи объясняют сылвенский поход Ермака ошибкой. Ермак, дескать, спутав устья Чусовой и Сылвы[15] — действительно расположенные близко друг от друга — и «обмишенившись», пошёл не по той реке, а когда понял свою ошибку, уже начались заморозки, и пришлось вот зимовать Ермаку на месте нынешнего Кунгура.

Самое забавное, что аналогичное объяснение я услышал в Кунгуре от местного жителя.

— А чего? — сказал он. — Всё просто. Ермак лёг спать, а кормщикам чего надо? — лишь бы река была спокойная. Вот они и выбрали Сылву. Сылва-то ведь не Чусовая — ленивая, словно корова.

Местному жителю, конечно, простительно не знать, что в шестнадцатом веке и на Сылве и на Чусовой уже стояли русские городки и острожки, но как об этом забывают профессиональные историки — просто уму непостижимо!

Разумеется, Ермак не мог заблудиться.

Весной 1580 года, выполняя вполне конкретное указание Строгановых, благополучно поднялся он вверх по Сылве и поставил на месте Кунгурской ледяной пещеры городок, а весной, оставив в городке семейных казаков и поставив в городище часовню во имя Николая Чудотворца, вернулся назад на Каму.

Место над Кунгурской ледяной пещерой до сих пор называется Ермаковым городищем. Память народа сохранила до наших лет около тридцати названий на уральских притоках Камы, так или иначе связанных с Ермаком.

НАБЕГ КИХЕКА

Когда Иван Грозный в припадке ярости убил своего сына, в этой же комнате находился и Борис Годунов. Он пытался остановить расправу, но вмешательство это не помогло. Убив сына, Грозный отлупил и Годунова. Отлупил так, что тот надолго слёг в постель. Знавший толк в травах Семён Аникеевич Строганов решил задержаться в Москве. Он взялся лечить царского любимца.

Полновластным хозяином в чусовских вотчинах стал двадцатипятилетний Максим Яковлевич.

Лето выдалось неспокойное. Едкой гарью тянуло с верховьев реки — там горела подожжённая преподобным Трифоном тайга, — и по воде несло задохнувшихся в огне животных.

Пожар начался так. Выжигая для пашни лес, Трифон ушёл молиться и не уследил, как перекинулся огонь на заготовленные крестьянами дрова. Крестьяне, вместо того чтобы тушить пожар, первым делом кинулись ловить отшельника. Поймали, сбросили со скалы, но, увидев, что он остался жив, кинулись снова догонять его, а пожар за это время ушёл в тайгу.

К счастью для будущего святого, возле берега стояла лодка. Он прыгнул в неё, и лодка, покачнувшись, отошла т берега и быстро поплыла по стремнине.

Отшельника перехватили в Нижнечусовском городке. Максим велел надеть на него железо и бросить в темницу.

«Скоро и сам ты понесёшь то же!» — предрёк Трифон, но Максиму было недосуг вдумываться в пророчество. Уже донесли лазутчики, что просочились из-за камня войска пелымского князя Кихека[16] и — не сегодня-завтра — следовало ждать их у стен городка. Дни и ночи проводил Максим с Ермаком на городских стенах.

Были и другие недобрые знамения. Прибежал из леса вогулич со стрелою в спине, упал у ворот и умер. Когда вышли посмотреть, увидели — оперение у стрелы золотое. Кучумовской была та стрела...

С Кучумом не собирался воевать Максим. Слишком могущественным был сибирский владыка. Он и московскому царю мог писать: «Хочешь миру — и мы помиримся, а хочешь воевать — давай воевать будем». Куда уж тут ему, Максиму? Нет, не воевать он хотел, а пробиться на пожалованные на Тахчеях земли, укрепиться там, а дальше уж... Бог подскажет, что делать дальше.

Но не с кем было посоветоваться...

Горечью лесного пожара пропитался воздух. Максим по ночам вставал с постели, долго сидел у стола, сжав руками голову... Не вовремя, ох, не вовремя отлучился дядя. Максим одевался, снова шёл на стену, до боли в глазах вглядывался в мутноватые рассветные сумерки.

Лишь в августе, убедившись, что войска пелымского князя прошли севернее, на Чердынь, Максим приказал Ермаку готовиться в путь. Нужно было успеть поставить до снега ещё один городок — в самом верховье Чусовой.

СЕМЁНОВ ДЕНЬ

Первого сентября — Семёнов день.

Первого сентября 1581 года случилось сразу три события. Случились они в разных концах страны, но все они имеют важное значение для последующего повествования.

Первого сентября 1581 года струги Ермака ушли из Нижнечусовского городка. Начался знаменитый сибирский поход.

Первого сентября 1581 года войска пелымского князя Кихека обрушились на Чердынь.

«Город Чердынь деревянный, а на городе шесть башен, а мосты и обломы на городе и на башнях давно сгнили, и кровля обвалилась, а четвёрты ворота да тайник дак совсем завалилися, да и колёса у пушек ветхи и худы» — такою была в тот день Чердынь, но — странно! — она выдержала удар и, растекаясь по окрестностям, кихековские банды пошли к Кай-городку, где «велию пакость учиниша», а затем вернулись на Каму, сожгли Соликамск и двинулись — уже с другой стороны — к строгановским вотчинам.

Отпуская казаков Ермака, Максим просчитался. Хотя Кихеку и не удалось взять ни один из строгановских городков, но опустошения, произведённые им, были огромны. Все окрестные деревеньки были сожжены пелымским князьком.

Решающее сражение состоялось у стен Нижнечусовского городка. Вооружив сбежавшихся в крепость крестьян, Максим вышел навстречу неприятелю, и «сражение было жестокое и упорное, а победа сумнительная». Тем не менее с остатками своих войск Кихек бежал за Камень.

Всю зиму Максим бился, восстанавливая порушенное хозяйство, а весной как снег на голову хлынули в его городки бегущие с Волги отряды Ивана Кольцо.

Максим Яковлевич наотрез отказался снабжать этих казаков припасом, но казаки подступили к нему «грызом», а Иван Кольцо крикнул гневно: «Мужик! Не знаешь ли, ты и теперь мёртв! Возьмём тебя и растерзаем по клоку!»

С тоской смотрел Максим Яковлевич, как из его амбаров тащат казаки в его струги его добро. Казаки тащили всё без разбора, так что скоро «струги грузу знимать не стали и под берегом тонули».

Кунгурская летопись дважды рассказывает о начале похода, называя сперва имя Ермака, которого Строгановы сами снаряжают в поход, а затем имя Ивана Кольцо, который сам собрался в поход, ограбив Строгановых. Так, наверное, и было, но, когда записывались рассказы казаков, оба отряда уже настолько слились в их представлении в одно целое, что казаки не различали их между собой, и поэтому и летопись не дифференцирует выступления казачьих отрядов.

Несчастья Максима Строганова, однако, на этом не кончились, потому что в Семёнов день 1581 года случилось ещё одно, пока не упомянутое нами событие. В этот день прибежал в Москву вырвавшийся с бойни, учинённой казаками на самарской переправе, Василий Пелепелицин.

Перечёркивая карьеру незадачливого дипломата, Грозный назначает его вторым воеводой в Чердынь. Легко представить себе, что чувствовал Пелепелицин, когда узнал, что Максим Строганов позволил уйти казакам Ивана Кольцо за Камень. Весь гнев опального воеводы, а тогда Пелепелицин был единственным воеводой — князя И. М. Елецкого отозвали в Москву, — обрушился на голову Максима Яковлевича.

Срочно в Москву полетел донос, и уже 16 ноября 1582 года Грозный откликнулся опальной грамотой на Максима и Никиту Строгановых. Все потери в войне с пелымским князем ставились в счёт Строгановых: «И то всё осталось вашим воровством и изменой».

Впрочем, до заточения Максима дело не дошло. Он вовремя вспомнил о пророчестве преподобного Трифона, приказал снять с него оковы и отпустить на волю и, как утверждает житие, «по молитве преподобного царский гнев прекратился».

Трифон вскоре покинул негостеприимные края и в дальнейшем продолжал свою деятельность в Хлынове, где основал Успенский монастырь. После смерти он был причислен православной церковью к лику святых.

Вторая, помимо молитв Трифона, версия о прекращении царского гнева основывается на том, что в январе 1582 года до Москвы добралось посольство Ермака, привёзшее известие о взятие Сибири, и возглавлял его осуждённый на смертную казнь Иван Кольцо.

Но, впрочем, мы уже слишком забежали вперёд. Впереди ещё весь беспримерный, героический поход в Сибирь.

ЕРМАК В КОКУЙ-ГОРОДКЕ

Первого сентября 1581 года струги Ермака поплыли вверх по Чусовой. Обитая белой жестью, долго ещё была видна верхушка церкви в Нижнечусовском городке, но вот пропала и она — Ермак смог вздохнуть спокойно. Снова он превратился из наёмника в полновластного, как и на Волге, атамана.

По свидетельству казака Ильина, который «полевал» с Ермаком двадцать лет, атаману в момент начала похода перевалило за сорок лет. Это был опытный и решительный военачальник, умеющий обуздывать своенравную казачью вольницу...

Долго плыли по Чусовой. Берега были пустынны. Только у Красного камня встретили людей. Тяжёлые лесные кручи, отражаясь в реке, обычно темнили воду, а здесь, под Красным камнем, вода была тревожно-красной, как кровь, и напротив, на каменистой отмели, горел костёр. Вогулич с луком за плечами смотрел из-под руки на приближающиеся струги. Но когда казаки пристали к берегу, нигде сыскать вогулича не смогли.

Проводники — коми — говорили, что лучше свернуть с Чусовой на Медвежью утку. Но когда туда послали разведку, выяснилось, что вода там слишком мелка для стругов. После совета стали подниматься по Серебрянке.

Медленно, до глубокой осени, поднимались вверх по реке. Часто приходилось останавливаться и ставить запруды из парусов, чтобы поднять в реке уровень воды.

К заморозкам дошли до реки Кокуя, притока Серебрянки, и здесь поставили городок.

Пока Ермак действовал в точном соответствии с инструкциями Максима Яковлевича Строганова — городок был поставлен и мог служить как оборонительным сооружением, так и плацдармом для дальнейшего продвижения в Сибирь.

Зимовка в Кокуй-городке была спокойной, и со стороны казалось, что Ермак бездействует, но именно в эти месяцы совершалась в нём та огромная внутренняя работа, что превращала наёмника в народного героя.

Ермак многое умел в свои сорок лет. Умел обуздывать своенравную казачью вольницу, умел организовать и осуществить разбойничий набег, умел увернуться от царского гнева, умел ставить городки и биться с неприятелем, но всех этих умений не хватало теперь для разрешения стоящих перед ним задач. В сферу умственных интересов Ермака оказались включёнными такие новые, неизмеримо большего масштаба понятия, как Русь, Сибирь... Чтобы охватить их, нужно было измениться самому, неизмеримо вырасти...

Сибирь была уже совсем рядом и от местных жителей — здесь жили манси сибирского владения, — которых приводили в острожек рыскавшие по округе казаки, много нового узнавал Ермак о необъятной стране, лежащей перед ним.

Чуткий политик и дипломат, он, безусловно, очень быстро уловил внутренние противоречия Кучумовского государства.

Завоевание Сибири татарами произошло в тринадцатом веке, и за это время сменилось четыре династии правителей. В пятнадцатом веке к власти пришёл Ивак из рода Шейбанидов, который в 1481 году предпринял смелый набег на Золотую Орду и погубил хана Ахмета, сжегшего незадолго до этого Москву[17], а «ордобазар[18] с собой приводе в Чимгу-туру»[19].

Сын Ивана — Кулук-салтан пытался утвердиться в Перми, по там уже владычествовали русские, и из этой затеи ничего не вышло, тем более что царство Ивана было недолгим. Скоро его убил хан Махмед, который перенёс столицу из нынешней Тюмени в город Искер[20].

Один из потомков Махмеда, Едигер, опасаясь внука Ивана — Кучума, накапливавшего силы, попросил русского царя принять его в подданство. Просьба Едигера была удовлетворена, но никакой реальной помощи сибирский правитель от России не получил, и в 1563 году вместе со своим братом Бегбулатом пал от руки Кучума.

Кучум энергично укреплял своё государство, насильственно внедряя мусульманство, и очень скоро сделался ненавистным для коренных народов Сибири. Родственные узы связывали его с правящими родами ногайцев и казахов, и даже в своей столице он опирался не на местную татарскую знать, а на ногайскую гвардию.

Огромное царство Кучума было непрочно, и, вероятно, здесь, на зимовке в Кокуй-городке, и решился Ермак предпринять свой беспримерный поход.

Ему не составило труда уговорить дружину. Предчувствуя богатую добычу, казаки сами рвались в Сибирь.

На зимовке в Кокуй-городке Ермак разработал и план предстоящей кампании. Впервые в мировой практике он решается начать речную войну.

Когда военачальник находит особенно удачное решение, оно всегда кажется смелым и необычным, но, когда кампания благодаря этому решению благополучно и победно завершается, кажется, что иного решения и не могло бы быть, а предложить какой-то иной план значило бы совершить непростительную глупость. И естественно, что четыреста лет спустя единственно возможным в сибирской войне кажется нам вариант похода на стругах, и мы не видим в этом какой-то особенной заслуги Ермака — ведь иначе и быть не могло!

Но так нам кажется спустя четыреста лет, а пока поход был не осуществлён, всё выглядело совсем не так очевидно. Вот, например, другой план сибирской кампании, составленный современниками Ермака: «На Пелымского князя зимою на нартах ходить».

И действительно, против речного плана имелось очень большое количество возражений. Утрачивался элемент внезапности — одно дело незаметно пробираться по лесным чащобам и совсем другое — открыто плыть по рекам. Пугала опасность — никто по этим рекам не плавал — застрять на мелководье и оказаться в ловушке. И самое главное: никто же ещё не воевал так! Ведь одно дело — грабить купеческие караваны и совсем другое — вести войну.

Но имело смысл и рисковать, потому что так же отчётливо видел Ермак и преимущества речной войны. У противника не было ни опыта, ни средств для ведения такой войны. Кроме этого, всегда оставался защищённый тыл — казаки могли в любой момент развернуть струги и плыть назад.

Как подтвердила действительность, первое преимущество и сыграло основную роль в победе казаков. На протяжении всей кампании, наступая, Ермак мог по собственному усмотрению уклоняться от сражений или принимать их. Как правило, он избегал открытого пространства, где могла бы развернуться лавина татарской конницы, и предпочитал схватки на узких береговых полосках, где биться татарам приходилось в пешем строю. Таким образом, на протяжении всей кампании инициатива всецело находилась в руках Ермака.

Второе же преимущество обернулось в дальнейшем против Ермака и едва не привело к срыву всего наступления, но об этом мы будем говорить ниже.

Все эти плюсы и минусы речной войны легко перечислять сейчас, но чтобы увидеть их тогда, в Кокуй-городке, когда Сибирь представлялась белым пятном, безусловно, требовалась гениальность Ермака.

Весной, оставив на Серебрянке струги, казаки перетащили двадцатипятивёрстным волоком кладь и лёгкие лодки на реку Журавлик и начали спускаться в Сибирь.

Струги Ермака пролежали здесь больше столетия. Уже в начале восемнадцатого века историк Икосов[21] видел их здесь. Кустарник пророс сквозь прогнившие днища, и струги Ермака как бы срослись с землёй.

НАЧАЛО СИБИРСКОГО ПОХОДА

У Медведь-горы на Тагиле Ермак приказал остановиться.

У того Медведя-камня у Магницкого горы становилися,

А на другой стороне было у них плотбище.

Здесь, в двенадцати километрах от нынешнего Нижнего Тагила, три недели стояли казаки Ермака — делали новые струги.

Теперь, когда осталась позади зимняя нерешительность и сомнения, снова твёрдыми и уверенными стали приказы Ермака, и все увидели вдруг, как сильно изменился атаман.

Иван Кольцо, догнавший у Медведь-горы дружину Ермака, не сразу узнал своего товарища по волжским набегам. Другой человек стоял перед ним, и его Иван Кольцо не знал.

Пытаясь подавить смущение, он начал рассказывать, как лихо, разгромив строгановские магазины, прорвалась его ватага за Камень.

Ермак нахмурился — ни к чему было ссориться со Строгановыми в самом начале похода, но ничего не сказал, коротко указал где работать прибывшим, и отошёл в сторону.

И, может быть, потому, что не стал Ермак упрекать Кольцо, и стало вдруг ясно всем, как различны атаманы. Один так и остался разудалым казаком с Волги, а другой уже знал что-то большее...

Кольцо и сам почувствовал это. Схлынула дурашливая весёлость. Безмолвно подчинился приказу, признавая командиром своего бывшего сотоварища.

И всё-таки на следующий день Ермак собрал казачий круг, где он снова был избран атаманом — слишком велико было его преимущество над другими.

Первого мая поплыли вниз по Тагилу.

Хотя то и дело мелькали по берегам островерхие шапки татар, плавание было спокойным.

Лишь на омутистой Туре состоялся первый бой. Князь Епанча, собрав мансийцев и татар, преградил путь стругам.

Ермак приказал прижаться к противоположному берегу, и татарские стрелы упали в воду, не долетев до стругов. Казаки прошли мимо, но Епанче это не понравилось, и, пройдя напрямик через излучину реки, он перехватил казаков под самым городком.

Бой был коротким. Опрокинутые огневым залпом, татары смешались и, когда казаки бросились в атаку, не выдержали и бежали, оставляя в добычу казакам Епанчин-городок.

Стремительно движение Ермака.

Кольцо ещё жёг Епанчин-городок, а лёгкие струги уже помчались к Чимге-туре.

Метрах в двухстах от устья Тюменка, впадающая в Туру, раздваивается и сжимает своими рукавами высокое взгорье. Здесь-то и стояла когда-то старая татарская столица.

Сейчас это взгорье хорошо видно из окна Тюменского краеведческого музея. Оно находится почти в центре города.

Татарские городки строились без расчёта на нападение с реки. С наблюдательных башен Чимги-туры река не просматривалась, и казачьи струги подошли незаметно. Прокравшись по заросшей тальником пойме, казаки почти вплотную подобрались к стенам и стремительно бросились на штурм.

Татарин на сторожевой башне ещё только натягивал тетиву лука, а бой уже шёл в городе. Коротким и бескровным приступом была взята Чимга-тура.

Один за другим падают города, прикрывающие подступы к ханской столице с запада.

В Тарханном городке на Тоболе казаки захватили в плен Кучумова сборщика ясака Кутугая. Сохранилась легенда, что Ермак приказал стрелять в снятую с Кутугая кольчугу, чтобы продемонстрировать мощь огнестрельного оружия.

Основываясь на этой легенде, многие исследователи Ермака, стремящиеся увидеть в нём русскую разновидность Кортеса, Писсаро и Васконулье де Бальбоа, как раз наличием огнестрельного оружия и объясняют успех его экспедиции.

Нет нужды объяснять, что Ермак не обладал преимуществом южноамериканских завоевателей. Главнокомандующий кучумовскими войсками Магомет-Кули сам совершал набеги на Русь и ничего сверхъестественного в предстоящей войне не видел. Если что и смущало его, так это тактика, избранная Ермаком.

Одно за другим выигрывает Ермак сражения.

Возле урочища Берёзовый Яр крупные татарские силы пытались остановить его, но Ермак перехитрил противника:

Пока татары смотрели на тальниковые пучки, наряженные в казачьи кафтаны, и дивовались, Ермак с дружиною зашёл им в тыл и разгромил их.

Возле Караульного яра татары перегородили узкий здесь Тобол железной цепью, но цепь не выдержала напора стругов, лопнула, и казаки прошли дальше.

Обеспокоенный приближением казаков, Кучум в июле ввёл в сражение главные свои силы под командованием Магомет-Кули.

Магомет-Кули был одарённым военачальником. В дальнейшем, попав в плен, он поступил на русскую службу и участвовал в 1590 году в шведской кампании, а в 1598 году отличился во время похода царя Бориса на крымских татар.

Впервые Магомет-Кули столкнулся с Ермаком возле бабасанских юрт. Казацкие струги, развернувшись в одну линию, дали залп по скучившейся на берегу татарской коннице и, когда Магомет-Кули приказал спешиться, бросились в атаку. Татары не выдержали и побежали, но наступившая ночь прекратила сражение. Пять дней длилась неудачная для татар битва возле бабасанских юрт.

После Бабасанского побоища Магомет-Кули разгадал свою ошибку. Его коннице нужно было открытое пространство, чтобы можно было развернуться широким фронтом, окружить неприятеля и ударить по флангам, но вот как раз этого-то Ермак и не давал ему сделать. Прикрывшись щитами от стрел, казаки проплыли мимо Долгого Яра, где изготовилась к бою конница Магомет-Кули, и первого августа взяли расположенный на острове городок советника хана — Карачи.

Это был последний городок на пути к ханской столице.

Здесь Ермаку предстояла куда более трудная, чем с конницей Магомет-Кули, битва...

СОРОКАДНЕВНОЕ СИДЕНИЕ

В Карачинском городке казаки провели сорок дней. Считается, что казаки отдыхали здесь после утомительных боев. Ермак, разумеется, заботливо относился к нуждам рядовых казаков, но едва ли — будь на то его воля — позволил бы он терять время, давая укрепиться Кучуму на подступах к столице.

До сих пор мы не говорили о взаимоотношениях Ермака со своей дружиной. Во время боевых действий казаки беспрекословно подчинялись атаману, но только боем и ограничивались его прерогативы как руководителя. Все остальные вопросы решал казачий круг.

Казаки, ещё весною рвавшиеся в Сибирь, успели достаточно обогатиться во время похода и теперь требовали возвращения. На острове этот вопрос должен был решиться.

Ермак не мог допустить, чтобы поход сорвался. Чутьём, интуицией полководца он понимал, что именно сейчас и только сейчас можно сокрушить царство Кучума. Через год этот же самый поход будет проходить совсем иначе — переимчивость татарского главнокомандующего не оставляла сомнений. Ермак во что бы то ни стало должен был предотвратить возвращение.

Но как предотвратить, если на казачьем кругу авторитет его, как он ни велик после стольких удачно проведённых сражений, всё равно окажется недостаточно весомым в сравнении с личной безопасностью каждого из уже насытившихся добычей казаков.

Безопасные пути отступления — одно из главных преимуществ речного плана — оборачивались сейчас против Ермака. Нужно было, чтобы путей возвращения не стало.

Ермак нашёл выход.

Расспрашивая пленных, он выяснил, что Иртыш замерзает во второй половине октября, Тобол и Тура примерно в это же время. Казаки спускались по этим рекам три месяца. Не меньше уйдёт на то, чтобы подняться вверх.

Первого августа ещё можно было успеть вернуться назад.

Летопись глухо говорит о распре, затеянной на острове атаманами Иваном Кольцом и Никитой Паном.

Вероятно, Ермаку нетрудно было поссорить вспыльчивых атаманов. И пока тянулась распря, сам оставался в тени, чтобы не нести в дальнейшем ответственности перед кругом за задержку.

Девятого сентября Ермак словно бы очнулся от апатии, охватившей его со времени прибытия на остров. Снова перед казаками был их прежний — энергичный и решительный атаман. Был собран круг. Путей отступления не оставалось. Выход был только один — взять Искер или погибнуть.

С уверенностью говорил Ермак о том, что сибирские народы, приученные ханской резнёй повиноваться тому, кто держит в руках столицу, сразу же отвернутся от Кучума, а с оставшимися силами он не решится беспокоить казаков.

Теперь, когда отступать было поздно, и сыграл свою роль авторитет Ермака — решение круга было единодушным.

Четырнадцатого сентября казаки покинули Карачинский городок и направились к устью Тобола.

Скоро они увидели белые воды Иртыша.

БИТВА У ЧУВАШСКОГО МЫСА

Подступы к Кашлыку прикрывала Чувашова гора, на которой укрепились татары.

Двадцать первого октября началась решительная битва возле Чувашского мыса.

Картина Сурикова, изображающая это сражение, грешит лишь одной неточностью — пушки действительно участвовали в бою, но стояли они не на казацких стругах, а на вершине горы, у татар.

Первые три приступа были отбиты, и единственным достижением их было то, что казаки сбросили в Иртыш эти пушки.

Укрываясь за засеками, татары осыпали казаков стрелами, и каждый шаг вперёд стоил многих казачьих жизней. Казалось, уже совсем разбитые отошли русские войска, но двадцать третьего октября начался новый приступ, во время которого был ранен Магомет-Кули.

Его увезли, и в кучумовских войсках началось шатание. Первыми оставили Кучума низовые хантские князьки, следом за ними побежали отряды мансийцев.

К вечеру двадцать пятого октября сражение утихло. Русские потеряли в этом бою сто семь человек, то есть примерно четверть состава, но Кучум был разбит.

В ночь на двадцать шестое октября он оставил столицу и откочевал в ишимские степи. Легенда утверждает, что ещё в Карачинском городке казаки получили посылку от Максима Строганова. Кроме припаса, он прислал и знамя, изготовленное в строгановских иконописных мастерских. На одной стороне квадратной хоругви архангел Михаил поражал копьём дьявола и низвергал в волны дома и башни, на другой стороне был изображён святой Дмитрий Солунский, побеждающий Кучума.

Под этим знаменем и вошли казаки в город.

Случилось это двадцать шестого октября, в день памяти святого Дмитрия Солунского.

Интересна дальнейшая судьба знамени. Долгое время оно хранилось в Омском казачьем соборе, но в начале гражданской войны по приказу Колчака знамя было изъято оттуда и вручено передовой сотне, которая должна была первой войти в Москву. Дальнейшая судьба знамени неизвестна.

Ермак был прав, предполагая, что хозяин в Сибири тот, кто владеет столицей. На четвёртый день в Кашлык пришёл остяцкий князь Бояр, а затем мансийские князьки Суклем и Шибердей. Возвращались в Кашлык и местные жители.

Остяки и мансийцы на медвежьей шкуре клялись в верности Ермаку, а татары целовали окровавленную саблю.

Слепой Кучум откочевал в Ишимские степи. Он сидел там в золотой юрте и слушал рассказы людей, которые видели, что вода в Иртыше стала красной, как кровь, а в воздухе возник город с церквами. Хан перебирал чётки и ждал выздоровления племянника.

Впрочем, когда поправился Магомет-Кули, было уже поздно. 23 февраля 1583 года он был взят в плен и отправлен в Москву.

ПОСОЛЬСТВО В МОСКВУ

Взятием Кашлыка Ермак блистательно завершил свой поход. В Кашлык вернулось население. Привезли дань местные князьки — Русь наконец-то утвердилась в Сибири.

В ходе военных действий изменялась задача похода. Выполняя указания Строгановых, Ермак утверждался на Урале, затем пошёл в Сибирь повоевать Кучума и вот — в ходе боевых действий — сокрушил его. Роль Ермака давно уже переросла границы строгановских владений. Присоединив Сибирь к Руси, он разрешил коренную национальную задачу, и не Строгановым докладывал он о завершении похода — безмерно малыми сделались вдруг камские властители... Зимой по волчьей тропе мансийский князь Шибердей повёл посольство Ермака через Камень — в Москву.

В Кашлыке изменились, построжели и казаки. В каждом бою по отдельности, в каждом штурме не было для них ничего удивительного — они и раньше брали города и сражались не менее отчаянно... Но теперь, когда все сибирские бои и взятия слились в одно огромное дело, когда цель была достигнута, совершённое казалось столь невероятным, что уже мелькали в воспоминаниях о недавних боях хоругви, плывущие по воде и указывающие путь, кто-то вспоминал, что видел среди боя архангелов в облаках — высшим светом наполнялись казачьи души.

Ермаку не составляло теперь труда удерживать казаков от ненужных жестокостей и грабежей.

И снова он является нам в новом облике — мудрого и дальновидного правителя страны. К концу декабря ясак был собран полностью, и 22 декабря на собачьих и оленьих упряжках посольство ушло в Москву.

Ермак назначил в посольство осуждённого на смертную казнь Ивана Кольцо, подчёркивая этим важность совершённого дела. Безмерно малыми становились теперь прежние прегрешения.

Иван Грозный прекрасно понимал язык дипломатии Ермака. Дело, совершенное Ермаком, и ему казалось столь огромным, что впервые после долгих неудач он воспрянул духом.

С богатыми дарами возвратились послы в Кашлык.

Сибирью Ермак поклонился царю...

СМЕРТЬ ЕРМАКА

Первого августа 1585 года Ермак получил известие, что Кучум задержал большой караван бухарских купцов. С небольшим отрядом Ермак выступил в поход.

Казаки поднялись по Вагаю до урочища Атабаш и, не обнаружив нигде следов каравана, вернулись к устью Вагая. Это было в ночь на шестое августа.

Лил дождь.

Казаки разбили лагерь на острове и заснули, не выставив караулы.

Татары между тем крались за казаками по берегу.

И был у Кучума «татарин в смертной казни». Когда на острове погас последний костёр, Кучум послал его в разведку. Разведчик скоро вернулся и доложил, что казаки спят.

Кучум не поверил ему и приказал принести какую-нибудь вещь. Татарин отправился назад на остров и принёс три пищали и срезанный с казака нательный крест.

Только после этого татары бросились на остров.

Ермак успел проснуться. Яростно отбиваясь от наседающих татар, он начал пробиваться к обрыву, где стояли струги, пробился, прыгнул с обрыва, но струг покачнулся. Ермак упал в воду — тяжёлая кольчуга увлекла его на дно.

Нелепость? Случайность?

А может быть, просто слишком большие, непосильные для человеческих плеч задачи взял на себя Ермак, и вот наступил момент нечеловеческой усталости, и тогда-то и произошла эта крохотная оплошка, которая привела к непоправимому.

Слишком напряжены были силы, потому что всё приходилось делать самому. Ведь, наверное, не Ермак должен был проверять: выставлены ли посты, но получилось так, что сделать это было некому, и вот результат: короткая, бестолковая и бесславная сеча, обрыв Иртыша, тёмная вода.

Но высший свет чудится в гибели Ермака. Может быть, таким и должен был быть его путь, чтобы, возникнув из слухов, из дыхания народа, уйти в мутную воду Иртыша, неразличимо затянувшую его жизнь… чтобы нам, потомкам, осталось лишь дело его — Сибирь...

Образ подлинно русской судьбы явлен нам в жизни Ермака. Образ его слился в народном сознании с обликом былинных героев, живёт в песнях, которые до сих пор поёт народ.

ПОХОРОНЫ ЕРМАКА

Тринадцатого августа татарин Якыш, внук Бегиша, выехал на лодке наживлять перемёт и увидел у берега «шатающиеся человеческие ноги».

Кольчуга перевернула в воде тело Ермака, и голова его уткнулась в дно, а ноги всплыли вверх.

Якыш вытащил тело Ермака и созвал татар.

Как утверждает летопись, над телом долго и злобно издевались. Приехал с остяцкими князьками Кучум и приказал положить тело на рундук и пускать в него стрелы. Хищные птицы, слетаясь на запах трупа, с резкими криками вились в воздухе.

Ночью у татар начались видения — перед глазами стоял воин со стрелами в груди, — и ночь татары провели неспокойно. Кучум, уже давно страдающий галлюцинациями, приказал похоронить тело.

Ермака похоронили на татарском кладбище под развесистой сосной.

В день похорон было зажарено и съедено тридцать быков.

На следующий день стали делить вещи Ермака.

Верхняя кольчуга с золотым орлом досталась жрецам Белогорского идола, нижняя — мурзе Кондаулу, кафтан — мурзе Сейдяку, сабля и пояс — бывшему советнику хана Караче.

Рассказывали, что на могиле у Ермака пылал по ночам огненный столб с глазами.

Среди татар распространилось поверье, будто земля с могилы Ермака излечивает от ран и делает человека непобедимым.

ЭПИЛОГ

Узнав о смерти Ермака, пятнадцатого августа казаки ушли из Кашлыка.

Скоро в пустой городок, по улицам которого бегали только пыльные собаки, вошёл сын Кучума Алей, а за ним и сам хан[22].

Видения не прекратились у Кучума и после возвращения в столицу. По ночам чудился ему глазастый огонь, из столба высовывались руки с саблями, а наверху виднелась церковь с колоколами. Страшный звон колоколов будил Кучума. Он просыпался, вокруг было тихо — только передаивались на улицах собаки.

Предчувствия не обманули слепого Кучума. Из казахских степей пришёл царевич Сеид Ахмад — сын зарезанного Кучумом Бегбулата. Он убил Кучума[23].

И снова опустел Кашлык.

А невдалеке от татарской столицы уже поднимался первый в Сибири русский город — Тобольск[24].

В 1621 году первый архиепископ Тобольска Киприан Старорусенников записал имена Ермака и казаков, убитых при покорении Сибири, в синодик и заповедал ежегодно в неделю православия вспоминать их и возглашать им вечную память.

Народ помнит о Ермаке. Чтит его память. Поёт о нём и четыре столетия спустя.