Вся ночь впереди

Глава 19

Когда Остину надоело созерцать горевшую над головой люстру, он поднялся с пола, выключил свет, а потом, растянувшись в полный рост на кровати, устремил взгляд в темноту.

Молли расположилась в спальне, когда-то принадлежавшей их дочери. Через стену Остин слышал, как она расхаживала по комнате, а потом наконец прилегла. Остин догадался об этом по скрипу кровати…

В прежние времена, когда Остин совершал какой-нибудь неблаговидный поступок, он, чтобы заглушить голос совести, с головой уходил в работу. Поскольку сейчас у него такой возможности не было, ему не оставалось ничего другого, как задуматься над тем, что он совершил, вернее, едва не совершил. В результате его навестило редко посещавшее его чувство: раскаяние.

Как выяснилось, это было довольно сильное чувство, которое причиняло ему боль.

До конца своих дней он не забудет пронзительный крик Молли и выражение ее глаз, в которых стоял самый неподдельный страх.

Да, на протяжении многих лет ему хотелось расшевелить ее, сделать так, чтобы она, пусть и на короткое время, потеряла над собой контроль, продемонстрировала ему свои чувства, но только не с помощью насилия, не вопреки ее воле.

Что греха таить, секс между ними всегда оставлял желать лучшего.

Возможно, это его вина. Возможно, все дело в том, что он плохо разбирался в проблемах секса и был совершенно в этой сфере не образован. Впрочем, какой бы ни была причина, прогресса в их интимных отношениях почти не наблюдалось.

Когда они занимались «этим» – а он про себя их сексуальную близость часто именовал словами «это» или «это дело», – Молли, казалось, никакой радости от их соития не получала. Как-то раз, когда они лежали в постели и он, разгорячась до последней степени, уже собирался кончить, ему пришло в голову задать ей простейший вопрос: «Тебе… это… нравится?»

И она после паузы ответила ему: «Нет…»

После этого Остин поклялся себе, что и пальцем до нее больше не дотронется.

Но клятвы не сдержал.

И продолжал заниматься с ней «этим делом».

И результат всегда был один и тот же.

Нулевой.

Втайне Остин всегда немного побаивался жены – ее холодности, сдержанности, которую он принимал за равнодушие, отчужденность. Шло время, и он понял, что для того, чтобы устранить неловкость, которую он испытывал в ее присутствии, ему необходимо как следует разозлиться. Остин все чаще устраивал ей скандалы, упрекал во всех смертных грехах, и так получалось, что они занимались сексом в основном после ссор, которые затевал Остин и в которых Молли была стороной пассивной. Поскольку он знал, что «это дело» не доставляет ей никакого удовольствия, то стремился завершить его как можно быстрее. Она же после этого отворачивалась к стене и засыпала, а если спать было еще рано, то поднималась с постели и начинала заниматься привычными хозяйственными делами, причем с таким видом, будто между ними ничего не было.

Казалось, его лихие кавалерийские наскоки нисколько ее не задевали. Ни с какой стороны.

Что же, в таком случае, произошло сегодня? Откуда, спрашивается, взялся этот страх, который он видел в ее глазах? Может, она и раньше его испытывала, просто он этого не замечал?

«Я тебя боюсь» – так, кажется, написала Молли в своем прощальном письме? Он этого не забыл, хотя в тот момент ей и не поверил. Он считал, что это признание – своего рода предлог, который она изобрела, чтобы с ним расстаться. Но теперь он уже не был так в этом уверен. Да разве только в этом? Он ни в чем больше не был уверен на все сто.

Остин никогда в жизни ни перед кем не извинялся. И не собирался этого делать впредь. Но если бы на него вдруг нашла такая блажь, то сегодня он обязательно попросил бы у Молли прощения.

Невысказанные слова «прости меня» комком встали у него в горле.

Завтра она уедет из этого дома. Навсегда. Но он ее за это не винил. Нисколечко…

Посреди ночи, когда, казалось, весь мир погрузился в сон, а у него от одиночества и тоски стало посасывать под ложечкой, Остин решил спуститься на первый этаж. Его нервировало присутствие Молли в соседней комнате. Казалось, она посылала ему сквозь стену какие-то незримые сигналы, которые питали его чувство вины и раскаяния, делая его нестерпимым.

Ему просто необходимо было уйти.

Когда Остин поднялся на ноги, он почувствовал невероятную усталость. У него дрожали колени, и он был слаб, как новорожденный котенок.

Очень медленно и неуклюже переставляя будто налитые свинцом ноги, он вышел из комнаты и, так и не включив света, направился к лестнице. Он продвигался, как слепой, на ощупь, руководствуясь памятью и инстинктом и делая один короткий шажок за другим.

С огромным трудом преодолевая ступени, Остин спустился по лестнице в гостиную.

В доме было жарко и душно. Остину не хватало воздуха, и он, как рыба, широко разевал рот.

Он попытался было открыть окно, но слабость, которая навалилась на него, была настолько велика, что ему не хватило силы отодвинуть щеколду.

Горестно покачав головой, он неуверенной походкой направился на кухню, подошел к двери, выходившей на задний двор, и распахнул ее. В кухню хлынул поток свежего воздуха. Он был влажен и напитан запахами земли, травы и цветов. Во дворе чирикали птицы – предвестники утра – и дул легкий прохладный ветерок.

Но, чтобы пригасить чувство вины, которое жгло его, как огнем, всего этого было недостаточно. Несчастное лицо Молли по-прежнему стояло у него перед глазами.

Содрогнувшись всем телом, Остин с шумом втянул в себя воздух.

Прости меня, Молли!

Молли вздрогнула и распахнула глаза, не понимая сама, что ее разбудило.

Какой-то шум? Звук? Или, быть может, всему виной привидевшийся ей сон?

Некоторое время она лежала, вслушиваясь в звуки сонного дома, но ничего, кроме тиканья висевших на стене часов, ей услышать не удалось. Она стала успокаиваться, и постепенно ею вновь овладела дремота.

Но вот звук послышался снова.

Скрип половиц. Сдавленный стон.

Кто это? Остин?

Ей не хотелось его видеть. И разговаривать с ним тоже не хотелось. Неужели она струсила? Да, струсила, но трусость иной раз помогает сберечь душевный покой…

Если бы только не этот скрип…

Отбросив покрывало, Молли вскочила с кровати, вышла из комнаты и босиком пробежала по коридору до ванной комнаты.

Распахнула дверь, зажгла свет. Никого.

Снова какие-то звуки.

Уже внизу, в гостиной.

Теперь уже не скрип, а какой-то стук.

Ну так как? Хочется ей еще раз встретиться с Остином лицом к лицу?

Не хочется.

С другой стороны, она всегда может от него убежать. Главное, не подпускать его к себе слишком близко.

Она спустится – и будь что будет.

Молли осторожно спустилась по лестнице в гостиную. По счастью, ступени покрывал ковер, приглушавший звук ее шагов.

Стук неожиданно прекратился.

Она прокралась на кухню и заметила темный силуэт Остина в голубеющем проеме открытой двери.

Остановившись у него за спиной на безопасном расстоянии, Молли тихо окликнула мужа:

– Остин?

Он мгновенно повернулся в ее сторону. Даже в рассеянном свете утра его лицо казалось неестественно белым, словно обсыпанным мукой.

– Молли?..

– С тобой все в порядке? – спросила она, пытаясь и не умея скрыть свою озабоченность.

Вместо ответа он сделал шаг ей навстречу.

Ее захлестнула паника.

– Не смей ко мне подходить! Стой, где стоишь!

Он остановился.

– Молли, я…

– Если я побегу, ты меня не догонишь.

Он стоял против света, и Молли не видела выражения его лица. Зато она слышала, как Остин издал гортанный звук, напоминавший смешок. Потом послышался другой звук – какой-то сдавленный, в котором уже ничего от смеха не было.

Это что же – рыдание? Не может быть!

Остин в жизни слезинки не пролил. Сам как-то раз ей об этом говорил.

Неожиданно Остин повернулся и рванулся к двери. Выскакивая из дома, он задел больным плечом о дверной косяк.

В глазах у него полыхнуло пламя. Пришла боль.

С тех пор, как с ним случился удар, боль приобрела в его сознании цвет. Она могла быть белой, желтой, даже красной. Красная боль хуже всего. Но и черная тоже не подарок…

Такие мысли навещали его сознание, пока перед его глазами подобно фейерверку вспыхивали разноцветные сполохи.

Согнувшись и сжимая правой рукой ушибленной плечо, он оперся спиной о стену дома. Он вслушивался в свой организм, пытаясь проследить, как боль, зародившись в плече, спускалась волной по его больной руке и искрами расходилась по пальцам.

Боль.

Впервые он приветствовал ее приход. Ему хотелось задрапироваться в нее, как в тогу. Почему? Потому что там, в доме, он дал слабину. Он заплакал.

То есть чуть не заплакал.

Как это она сказала? «Ты меня не догонишь»?

И голос у нее при этом дрожал. Он поселил у нее в душе страх. Боже, как и когда это случилось?

Боль постепенно стала его отпускать. Ему стало легче. Настолько, что Остин смог отлепиться от стены дома и выпрямиться.

Сделав несколько неровных шагов, он рухнул на зеленую траву лужайки.

Господи, сделай так, чтобы она ушла, чтобы не видела его в таком состоянии. Пусть отправляется к себе в спальню и ложится в постель. Все равно она ему не поможет. Ему никто не в силах помочь.

Усталость овладела им до такой степени, что он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, а перед глазами у него все расплывалось: двоилось, троилось, таяло в синем предутреннем воздухе…

А потом на него стал наваливаться сон – обволакивал его своими мягкими лапами, лишал слуха, зрения, воли…

– Остин?

Он приоткрыл тяжелые, будто отлитые из свинца веки.

Над ним стояла Молли, а у нее над головой виднелось синее, с начинавшими блекнуть звездами небо.

– Уй-ди…

Он хотел сказать «убирайся», но это слово было длинным-предлинным, почти бесконечным, а когда ты вымотался до крайности, говорить очень тяжело. Почти невозможно…

Неожиданно его губы зашевелились, и Остин произнес слова, которых никак от себя не ожидал:

– Прости меня…

Эти два коротких слова словно повисли в предрассветном воздухе.

«Прости меня, прости меня, прости меня…»

– Что ты сказал? – спросила Молли, будто отказываясь верить своим ушам.

– Ничего.

Остин чувствовал, как она колебалась: верить, не верить…

– Ничего, – повторил он. – Я ничего не говорил.

Он не мог смотреть ей в глаза.

– Уходи, а… – попросил ее Остин хриплым, надломленным голосом. – Уходи… очень тебя прошу.

Она еще с минуту над ним стояла.

О чем она думает? Осуждает ли его? Ненавидит? Эти вопросы даже сейчас не давали ему покоя. Все-таки болезнь сделала его сентиментальным. Даже слишком.

А потом Молли повернулась, чтобы уйти. Пока что в дом, а потом, поутру, – из его жизни.

Он знал, что если она уйдет, то уйдет навсегда, и его сознание всячески этому противилось. В душе у него рождался вопль: «Останься, не уходи!»

Неожиданно пришло ясное, как день, осознание происходящего: она его победила.