Всякий, даровитый или бездарный, должен учиться… Как воспитывали детей в Древней Греци

От трех до семи

Первый рубежный возраст для маленького древнего грека наступал в три года. Как бы в знак этого — в период, последовавший за Греко-персидскими войнами (500–449 годы до н.э.), — мальчиков первый раз коротко стригли. Так, видимо, подчеркивалась их будущая принадлежность к воинскому сословию, которое воодушевленное победами благодарное общество подняло на богоподобную высоту. Ведь, что характерно, до победы над персами прически древнегреческих мужчин и женщин, несмотря на «военное» содержание сознания и почитание образа мужчины-воина, длиной волос почти не различались; коротко стричься греческие мужчины стали в середине V века до н.э. Правда, позже, когда отгремели Пелопоннесские войны и жизнь, по меркам античного мира, вошла в мирную колею, кудри до плеч вновь оказались у мужчин в моде.

Считалось, что в три года мальчики уже достаточно самостоятельны, чтобы отвечать за некоторые свои поступки. У них появлялись первые обязательства, которые касались прежде всего их собственного физического развития и овладения через игры воинскими познаниями: они учились пользоваться пращой, стрелять из лука, метать дротики. В жизни девочек в этом возрасте никаких изменений не происходило. Правда, и у мальчиков общественных обязанностей в связи с переходом в новое качество не прибавлялось, и воспитание они по-прежнему получали в домашних условиях.

Зато больше становилось развлечений, живее делались игры. Вот что говорит Платон: «У детей этого возраста забавы возникают словно сами собой; когда дети собираются вместе, они придумывают их даже сами. Все дети этого возраста… пусть собираются в святилищах по поселкам, так, чтобы дети всех жителей поселка были там вместе. Кормилицы также должны смотреть, чтобы дети этого возраста были скромными и нераспущенными. Над самими же кормилицами и над всей этой детской стайкой будут поставлены двенадцать женщин — по одной на каждую стайку, чтобы следить за ее порядком; их будут ежегодно назначать из числа упомянутых раньше кормилиц стражи законов Выборы их будут производить главные попечительницы о браках. Среди своих ровесниц они выберут по одной из каждой филы. Назначенная на эту должность будет ежедневно посещать какое-нибудь святилище и всякий раз налагать наказание, если кто провинится; раба и рабыню, чужеземца и чужеземку она накажет сама с помощью государственных рабов, а гражданина, если он станет противиться наказанию, она поведет на суд астиномов[7]; если же гражданин не противится, она и его наказывает сама»^{57}.

Быт древнегреческой семьи был устроен так, чтобы по возможности приобщать ребенка к миру взрослых. Детям дозволялось не только быть зрителями, но и участвовать в развлечениях старших. Частью домашнего воспитания было поощрение интереса детей к общественным торжествам и спортивным состязаниям. В религиозных мистериях маленьким участникам в иных случаях отводилась особая роль. Так дети узнавали что-то новое, набирались впечатлений, примеряли на себя социальные роли, постигали нравственные ценности общества. Перед ними раскрывался наполненный страстями мир древнегреческой мифологии, и воспринимался он как совершенно реальный — и взрослыми, и, конечно же, детьми.

А самыми реальными, надо думать, казались ужасные чудища, которыми родители или няньки пугали неслухов, — ночной дух с ослиными ногами Эмпуса, Ламия с вынимающимися глазами, склонные к вампиризму Мормо, Акко, Алфито и т.д. — ряд можно продолжать долго. К слову, вампиров изобретательное греческое воображение наградило одной ногой из бронзы, а другой из ослиного навоза. На современный взгляд, поскольку сразу напрашиваются сравнения с фольклорными персонажами, чья страховидность и смысл «существования» обесценены (у русских, например, это Кощей и Баба-Яга), ничего экстраординарного в том, чтобы посулить ребенку встречу с Эмпусой, нет, однако такого рода угроза приобретает совсем иную окраску, если вспомнить, что в эпоху «архаической Греции» и уж точно в «темные века» в чести были человеческие жертвоприношения и во время мистерий, дабы утихомирить злых духов, на алтарях закалывали младенцев. Делали это жрецы в масках, изображающих самых несимпатичных мифологических персонажей, — например, в маске горгоны, которая обликом восходит к только что упоминавшейся Ламии, чье имя можно перевести как «прожорливая». Память об этом в период «классической Греции», безусловно, еще была жива — тем более что мистерии (хотя и «всего лишь» с имитацией человеческого жертвоприношения) обрели в это время особую пышность и не обходились без участия самых юных членов общества.

Но греки, похоже, не считали, что таким образом расшатывают нервную систему своих детей. Наоборот, согласно Платону, «занятие, с малых лет развивающее мужество, заключается в уменье побеждать нападающие на нас боязнь и страх»^{58}. Следовательно, чем больше у ребенка будет таких упражнений на «развитие мужества», тем лучше. И это, заметим, взгляд афинянина. Стоит ли говорить, что в Спарте «уменье побеждать нападающие на нас боязнь и страх» возвели в культ и сделали основой подконтрольного обществу домашнего воспитания?

Если до шести лет мальчики и девочки росли вместе, то с приходом этого возраста Платон рекомендует их разделять: «Мальчики проводят время с мальчиками, точно так же и девочки с девочками»^{59}. Чуть позже в жизни детей наступала пора, когда их пути резко расходились: девочек ожидали женские покои дома — гинекеи, а мальчиков, с семи лет, дидаскалейоны — начальные школы. В Аттике обучение было делом добровольным и платным, а в Лаконии, согласно местной казарменной концепции воспитания, — обязательным, бесплатным и для всех детей гомеев одинаковым.

Школа грамматиста

Первое образование мальчики получали в семье. Аристотель полагал, что «по истечении пятилетнего возраста следующие два года, до семи лет, дети должны уже присутствовать на уроках по тем предметам, которые им потом самим придется изучать»^{60}. За эти два года наиболее способные и любознательные выучивались читать и считать, почти все усваивали азы хорового пения. В начальную школу, иначе называемую школой грамматиста, где изучались чтение, письмо и основы счета, многие приходили достаточно подготовленными, но независимо от этого все — и те, кто уже что-то знал, и те, кто не знал ничего, — проводили там одинаковое количество времени, пока им не исполнялось четырнадцать лет.

Несмотря на добровольность и растущую дороговизну обучения, мало кто из свободнорожденных детей оставался вне школьной системы. Таковых, вероятно, были единицы. Неграмотность наряду с физической хлипкостью и отсутствием музыкального слуха, по убеждению греков, не имела оправданий. О человеке, когда хотели подчеркнуть его абсолютную никчемность, говорили: «Он не умеет ни читать, ни плавать». В обществе, устремленном к калокагатии, отказ от образования считался просто неприличным, и даже те, кто в глубине души считал, что без учебы можно обойтись, были вынуждены следовать за общественным идеалом. Разумеется, речь идет не о детях, а о родителях, определявших судьбу детей.

Таким образом, по достижении семилетнего возраста обычный афинский мальчик переступал порог начальной школы. Впрочем, о пороге можно говорить только в фигуральном смысле, поскольку понятие школы не связывалось с конкретным домом, в котором проходят занятия. Следуя традиции, берущей начало от философских школ, уроки на протяжении всего года — спасибо средиземноморскому климату! — проводили обычно на открытом воздухе и очень редко в каком-либо помещении. Каникул не было; хватало религиозных и прочих праздников — в иные месяцы каждый третий день был выходным.

Не существовало в древнегреческой начальной школе и столь привычных современным школьникам классных досок, и парт, и деления на классы, да и учитель был один на всех учеников. Для стороннего зрителя школьная картинка имела вид идиллический: где-нибудь посреди полянки на возвышении сидел учитель-грамматист в гиматии — одеянии наподобие плаща из цельного прямоугольного куска льняной или шерстяной ткани, в которое можно было полностью завернуться, — а вокруг него располагались ученики, одетые в короткие, до колен, хитоны без рукавов. Поодаль, на краю полянки размещались уже упоминавшиеся рабы-детоводители, которые сопровождали в школу младших, — те, что постарше, приходили сами. В обязанности рабов также входило предупреждать во время занятий баловство своих юных хозяев и в случае особо злостных проказ докладывать о них родителям. Можно представить, в сколь щекотливой ситуации рисковал при этом оказаться раб…

Что касается помещений для занятий, то сведений о том, как они выглядели, не сохранилось. Вероятнее всего, это были обычные комнаты с самым широким назначением. Поэт Герод (III век до н.э.) оставил описание школьного помещения, стены которого «украшены статуэтками девяти муз и Аполлона» («Учитель»).

Уроки начинались очень рано, зимой в буквальном смысле с рассветом. Известна греческая скульптура: мальчик, идущий в школу, и педагог, освещающий ему путь. В одной школе, у одного учителя, на одних и тех же уроках обучались дети разных возрастов, а занятия шли по кругу, для старших все более усложняясь. Число учеников ограничивалось возможностями учителя, и, следовательно, их не могло быть более пятидесяти, но существовали и такие школы, где учеников было десять-пятнадцать или еще меньше. Дети из аристократических семей, которые имели средства нанимать для своих отпрысков персональных учителей, часто занимались в индивидуальном порядке.

Одновременное нахождение в «классе» разновозрастных детей имело свои плюсы и минусы. Это создавало дополнительные трудности учителю, но в то же время, учитывая, что темы повторялись, способствовало лучшему усвоению материала младшими, которые изо дня в день слушали ответы своих старших соучеников, грызущих гранит науки уже не первый год.

Первым делом детей обучали чтению, для чего применялся буквослагательный метод, в основе которого прочное соответствие буквы и звука. Дети зубрили алфавит, запоминая названия букв — альфа, бета, гамма, дельта и т.д.; затем полный состав двухбуквенных и трехбуквенных слогов и слоги в разных комбинациях и наконец читали по складам. Пишущие на античные темы любят рассказывать и пересказывать историю, как знаменитый в эллинистическое время афинский оратор Герод Аттик купил двадцать четыре раба по числу букв алфавита и дал им соответствующие имена, чтобы его сын лучше усвоил начала грамоты. Но Герод Аттик был в Афинах богатейшим человеком и мог такое себе позволить. Другим родителям приходилось прибегать к менее экзотическим наглядным пособиям. Например, применялось столь действенное средство, как печенье в виде букв алфавита.

На овладение чтением отводилось около двух лет, и можно не сомневаться, что первыми словами, которые самостоятельно прочитывал маленький грек, были имена богов и героев Гомера. Когда учитель приходил к выводу, что его питомцы эту высоту осилили, начиналось освоение письма. Уроки чтения продолжались и далее, но постепенно они все больше приближались к тому, что можно уже назвать уроками литературы.

Обучение в древнегреческой школе про исходило на слух, и почти все приходилось запоминать наизусть. Раз за разом повторяя вслед за учителем мальчики заучивали с его голоса сочинения Гомера, Эзопа, Эсхила, других древнегреческих авторов. Книги, а точнее, папирусные свитки, которые греки переняли у египтян, стоили дорого и в обучении применялись редко, хотя и имелись во многих домах. Какие-либо учебники, если не считать «Илиады» и «Одиссеи», в которых греки искали ответы на все случаи жизни, отсутствовали. Не было и тетрадей — сидевшие на низких скамеечках мальчики писали, положив на колени вощеные таблички, скрепленные веревочками по две в своеобразные книжечки, называемые диптихами (по-гречески это слово означает «сложенный вдвое»); воском натирались те поверхности табличек, которые оказывались внутри диптиха. Археологи раскопали немало таких табличек, а самая древняя, с греческой азбукой, относящаяся к VII веку до н.э., обнаружена не в Греции, а на северо-западе Италии, на территории древней Этрурии, — вероятно, она принадлежала ребенку из семьи греческих колонистов. Для письма применяли стилосы, деревянные или, реже, бронзовые палочки, — острые с одного конца; противоположным концом, сделанным в виде лопаточки, написанное стирали. Много позже, под конец эллинистического периода, получили распространение тростниковые перья; ими писали на папирусе чернилами, которые делали из жидкости чернильного мешка каракатицы или из наростов на дубовых листьях.

Принципы обучения письму были просты. Дидаскал делал прописи, а ученик их копировал. На табличках, относящихся к эллинистическому периоду, сохранились в двух вариантах, учительском и ученическом, стих из уже упоминавшейся поэмы Гесиода и слова «Будь прилежен, мальчик, чтобы тебя не выдрали» — причем ученик, видимо по настоянию дидаскала, повторил их четыре раза. Обнаружены и таблички, где поверх текста, написанного учеником, внесены исправления, сделанные учителем.

Для обучения счету и простейшим арифметическим действиям с IV века н.э. использовался придуманный еще вавилонянами абак (или абака) — специальное устройство для вычислений в виде доски, разделенной на полосы, на которых размещались камешки или бобы — псифосы. Абак — это прообраз русских счетов, соответственно псифосы — прообраз костяшек. Кроме того, считали с помощью пальцев, причем умудрялись представить десятью пальцами числа от 1 до 1 000000. Результаты вычислений также фиксировались на табличках. Цифры обозначались буквами алфавита.

Письмена на воске, конечно, не отличались долговечностью, и поэтому школьникам в основном приходилось полагаться на память — свою или раба-педагога, который зачастую брал на себя роль записной книжки. Некоторые рабы приставлялись к мальчикам с их младенческих лет и не только сопровождали своих питомцев на уроки, но и были их «водителями» по жизни, выполняя ту же роль что и крепостные дядьки при юных русских барчуках куда более поздних времен. Правда, уже древнегреческие авторы отмечали, что нередко отцы отряжают в детоводители тех рабов, которые по своим свойствам негодны для хозяйственных работ, — неумех, бездельников и даже пьяниц. Какую пользу могли принести мальчикам такие воспитатели — большой вопрос! Кстати, римляне, очень многое перенявшие у греков, учли это и подходили к выбору рабов, приставленных к детям, с большой тщательностью.

Что до самих греческих учеников, то они, конечно же, вели себя по-разному. Многие учились хорошо — во всяком случае, старались, чтобы родительские деньги не пропали зря, но попадались среди них и лентяи, и прогульщики, и всякого рода шалопуты. Любимой забавой таких было соскабливать с табличек воск и лепить из него фигурки. В уже упоминавшемся сочинении Герода речь идет об ученике по имени Коттал, который увлекся игрой в орлянку и «небось не скажет… где дверь его школы», а его восковая табличка «сироткой бедною лежит себе тихо». Мать Коттала, которая «грамоте его учить стала, на черный день подспорье чтоб иметь в сыне», приходит к учителю как к последней надежде и просит его наказать лоботряса: «Пори, да так пори, чтобы душонка гадкая лишь на губах висла». А учитель с энтузиазмом в ответ: «…Где мой едкий бич, где бычий хвост, коим кандальников и лодырей я всех мечу?!» Вот такая педагогика…

Агела

Пока афинский школьник преодолевал буквосложение, царапал палочкой диптих и передвигал псифосы с одной полосы абака на другую, его спартанский сверстник делал, в сущности, то же самое, но только в иных объемах и в совершенно иных условиях. В Афинах мальчик после занятий отправлялся к маме и папе и мог беззаботно, если не считать домашних дел, распоряжаться своим свободным временем. В Спарте, согласно милитаризованному стилю, установившемуся к 600 году до н.э., семилетние дети изымались из семьи и помещались в своего рода интернат, устроенный по образцу военного лагеря, которым руководил специальный человек, назначенный герусией, — педоном. «Этот общественный опекун выбирается из граждан, занимавших уже официальные должности в государстве, — сообщает Ксенофонт. — Он имеет право проводить смотр мальчикам и, в случае проступков, подвергать их суровым телесным наказаниям. Больше того, законодатель придал этому опекуну группу молодых людей во цвете жизни, вооруженных кнутами, дабы наказывать, когда необходимо»^{61}. Таких помощников с кнутами — назывались они мастигофорами — у педонома было пятеро.

Илоты, даже самые грамотные и лояльные к государству, к формированию мировоззрения будущих гомеев не допускались. Исключалось и присутствие среди наставников гипомейонов, периэков и всех прочих жителей Спарты, которые не обладали полным гражданством, ибо считалось, что по-настоящему свободную личность может взрастить только тот, кто свободен сам. Педономами назначались самые уважаемые граждане — иногда даже из членов герусии. Это были, как правило, пожилые воины, прославившие свои имена в сражениях. Причем отвечали они за порученное дело в буквальном смысле головой.

Жизнь обитателей спартанского интерната подчинялась строгому распорядку. По сути, это были маленькие солдаты. Главное внимание воспитатели уделяли не изучению наук, а физической культуре, приемам борьбы и начальной военной подготовке: мальчики бегали, прыгали, учились владеть мечом и луком, метали копья. «Спартанцы изучали грамоту только ради потребностей жизни. Все же остальные виды образования изгнали из страны; не только сами науки, но и людей, ими занимающихся. Воспитание было направлено к тому, чтобы юноши умели подчиняться и мужественно переносить страдания, а в битвах умирать или добиваться победы»^{62}. Кроме того, дети глубоко приобщались к религиозным таинствам и обучались различать хорошее и дурное — конечно же, в соответствии со своеобразными спартанскими представлениями о морали. Педономы равным образом закаливали тело и дух своих подопечных, применяя весьма суровые методы и создавая условия, в которых выявлялись сильнейшие — они назначались руководить однокашниками.

Поощрялось физическое воздействие детей друг на друга, и тот, кто оказывался слабее, не только не вызывал никакого сочувствия, но и подвергался осуждению и каре: например, побежденного в борцовской схватке (равно как и того, кто высказал глупое суждение) кусали что есть силы за большой палец руки — тот, кому это наказание покажется символическим, пусть попробует его на себе. Мальчиков приучали переносить голод и холод, стойко терпеть боль. Жаловаться не полагалось. «Если кто-нибудь наказывал мальчика и он рассказывал об этом своему отцу, то, услышав жалобу, отец счел бы для себя позором не наказать мальчика вторично»^{63}, — замечает Плутарх.

Он же пишет в «Сравнительных жизнеописаниях»: «Едва мальчики достигали семилетнего возраста, Ликург отбирал их у родителей и разбивал по отрядам, чтобы они вместе жили и ели, приучаясь играть и трудиться друг подле друга. Во главе отряда он ставил того, кто превосходил прочих сообразительностью и был храбрее всех в драках. Остальные равнялись на него, исполняли его приказы и молча терпели наказания, так что главным следствием такого образа жизни была привычка повиноваться. За играми детей часто присматривали старики и постоянно ссорили их, стараясь вызвать драку, а потом внимательно наблюдали, какие у каждого от природы качества — отважен ли мальчик и упорен ли в схватках. Грамоте они учились лишь в той мере, в какой без этого нельзя было обойтись… С возрастом требования делались все жестче: ребятишек коротко стригли, они бегали босиком, приучались играть нагими. В двенадцать лет они уже расхаживали без хитона, получая раз в год по гиматию, грязные, запущенные; бани и умащения были им незнакомы — за весь год лишь несколько дней они пользовались этим благом. Спали они вместе, по илам[8] и отрядам, на подстилках, которые сами себе приготовляли, ломая голыми руками метелки тростника на берегу Эврота[9]. Зимой к тростнику подбрасывали и примешивали так называемый ликофон[10]: считалось, что это растение обладает какою-то согревающей силой»^{64}.

Отряды, о которых пишет историк, назывались агелами (греч. αγελη), что буквально означает «стадо». Агелы не были изобретением сугубо спартанским. Страбон утверждает, что их идея сформировалась на Крите и лишь затем была перенесена на спартанскую почву. «Кое-кто утверждает… что большинство обычаев, считаемых критскими, лаконского происхождения. В действительности же первыми их ввели критяне, а усовершенствовали спартанцы»^{65}, — пишет он, имея в виду агелы. На Крите, «чтобы юноши стали мужественными, а не трусами, их с детства приучали к обращению с оружием и к тяжелым трудам, чтобы они научились презирать жару и холод, каменистые и крутые дороги, удары в гимнасиях и в сраженьях в строю. У них были введены упражнения не только в стрельбе из лука, но также в военной пляске… так что даже игры у них не были свободны от полезных для войны упражнений. Равным образом в песнях нужно было пользоваться мужественными критскими ритмами… Они обязаны были носить военное платье и обувь, а самым ценным даром у них считалось оружие»^{66}.

Илами командовали эйрены (в русскоязычной литературе их часто называют иренами) — зарекомендовавшие себя с наилучшей стороны двадцатилетние юноши, чье пребывание в агеле уже подходило к концу.

Раз в год среди воспитанников агелы проводились особые соревнования — агоны (греч. αγτον — борьба, состязание), посмотреть на которые стекалась масса народу. Герусия присутствовала в полном составе. Это было одно из важнейших событий в полисе — по сути, отчет руководителей агелы в готовности их подопечных наследовать дело отцов. В программу состязаний, проходивших вблизи могил славных предков, включались борьба, кулачный бой и дисциплины, которые ныне принято называть легкоатлетическими. Проводились агоны, как правило, в самое жаркое время года и дня — на солнцепеке, чтобы усложнить задачу их участникам. Не все дети выдерживали физическую нагрузку в таких условиях, некоторые прекращали борьбу, а то и теряли сознание, но это не служило поводом к остановке агона. Слабые телом и духом в агеле не выживали, и это не вызывало у спартанцев чрезмерного огорчения. Некоторая «усушка» человеческого материала заранее закладывалась в их воспитательные планы.

О своеобразии спартанской морали применительно к агеле выше сказано не случайно. «Спартанцы полагали, что скудная пища делает юношей более здоровыми, они не будут склонны к тучности, а станут рослыми и даже красивыми»^{67}. Детей сознательно кормили плохо провоцируя на примитивное воровство еды. Удавшаяся кража считалась похвальным деянием, поскольку невозможно было украсть, не продемонстрировав при этом хитрость и удаль. И наоборот, неудача каралась. «Все добывается кражей: одни идут на огороды, другие с величайшей осторожностью, пуская в ход всю свою хитрость, пробираются на общие трапезы мужей. Если мальчишка попадался, его жестоко избивали плетью за нерадивое и неловкое воровство»^{68}, — пишет Плутарх. Ксенофонт, склонный к оправданию спартанских обычаев, добавляет: «Может быть, кто-то возразит: “Но если законодатель полагал кражу столь хорошим деянием, почему же тогда он обрек на наказание тех неудачливых, кто был пойман?” Мой ответ таков: по тем же самым причинам, по которым в любом другом обучении наказывается плохое исполнение урока. Так и лакедемоняне налагают наказание на мальчика, пойманного на краже, попросту как на несчастного растяпу в этом искусстве. Так, украсть как можно больше сыров из храма Орфии является деянием, достойным поощрения; но в то же время остальным приказывают сечь вора, и это дает ясное наставление в том, что, перенося боль в течение краткого срока, муж может получить приносящую радость награду вечной славы. Здесь также ясно показывается, что там, где необходима быстрота, медлительный человек получит больше злоключений и меньше благ»^{69}.

Таким образом, не само воровство, а быть пойманным на воровстве считалось позорным. И неудивительно, что, «воруя, дети соблюдали величайшую осторожность; один из них, как рассказывают, украв лисенка, спрятал его у себя под плащом, и хотя зверек разорвал ему когтями и зубами живот, мальчик, чтобы скрыть свой поступок, крепился до тех пор, пока не умер»^{70}. Историю с лисенком довольно часто преподносят как свидетельство особого мужества, которое вскармливалось спартанским воспитанием.

И в самом деле, к годам четырнадцати, пройдя через многие испытания и лишения, юный спартанец обретал необходимую твердость характера, которая внешне проявлялась в хладнокровии и немногословности. Еще раз послушаем Плутарха: «Детей учили говорить так, чтобы в их словах едкая острота смешивалась с изяществом, чтобы краткие речи вызывали пространные размышления… Ведь подобно тому, как семя людей, безмерно жадных до соитий, большею частью бесплодно, так и несдержанность языка порождает речи пустые и глупые»^{71}. Неспроста слово «лаконизм», означающее краткость выражения мысли, происходит от топонима «Лакония» — умение сдерживать чувства и скупость на слова были возведены спартанцами в принцип.

К культуре и искусству воспитанников агелы приобщали ровно настолько, насколько это, по мнению их наставников, далеких от духовных устремлений и эстетических тонкостей, могло потребоваться в практической жизни. Юные гомеи не интересовались поэзией, философией, изобразительным искусством, не были знакомы с театром — «спартанцы не смотрят ни комедий, ни трагедий, чтобы не услышать чего-либо, сказанного в шутку или всерьез, идущего вразрез с их законами»^{72}. Зато они неустанно маршировали под музыку и разучивали воинственные песни, в которых, по Плутарху, «заключено своего рода жало, возбуждавшее мужество и понуждавшее душу к восторженным порывам к действию»^{73}.

Педономы, старые вояки, весьма уважали орхестрику — ритмические движения в музыкальном сопровождении, тесно связанные с религиозными обрядами и ритуальными плясками. Едва ли не главной составной частью орхестрики был воинственный танец пирриха, исполнявшийся в сопровождении флейты. «…Молодежь спартанская обучается пляске не меньше, чем искусству владеть оружием, — пишет Лукиан. — В самом деле: закончив рукопашную, побив других и сами, в свой черед, побитые другими, юноши всякий раз завершают состязанье пляской. Флейтист усаживается в середине и начинает наигрывать, отбивая размер ногою, а юноши, друг за другом, по порядку, показывают свое искусство, выступая под музыку и принимая всевозможные положения… позднее они пригодятся… на войне»^{74}. А вот и война: «Зрелище было величественное и грозное: воины наступали, шагая сообразно ритму флейты, твердо держа строй, не испытывая ни малейшего смятения — спокойные и радостные…»^{75}; «Лакедемоняне… двигались медленно под звуки воинственной мелодии, исполняемой множеством флейтистов, стоявших в их рядах. Это заведено у них не по религиозному обычаю, а для того, чтобы в такт музыке маршировать в ногу и чтобы не ломался боевой строй…»^{76} Что характерно, любимая спартанцами флейта была не в самом большом почете в Афинах (об этом см. ниже).

Орхестрика служила дополнением к гимнастическим упражнениям и включала не только танцы, но и бег, прыжки, шагистику — порой вся агела, завороженная однообразной мелодией, выделывала одинаковые коленца, имитируя поединок с невидимым врагом, или шествовала, как слаженный механизм. «Темы их маршевых песен побуждали к мужеству, неустрашимости и презрению к смерти»^{77}, — пишет Плутарх. Из музыкальных инструментов использовались ударные, тимпаны или кимвалы, и духовой — авлос, представляющий собой две трубки с отверстиями для пальцев и звуком отдаленно напоминающий гобой. Без этих инструментов не обходились не только военные церемонии, но и жертвоприношения и спортивные состязания — в том числе за пределами Спарты: под авлосы, к примеру, награждали повара Корибаса, первого оставшегося в истории победителя Олимпийских игр древности.

Кстати сказать, полулегендарный Ликург, кроме прочего, вместе с царем Элиды Ифитом и правителем Писы Клеосфеном считается основателем античных Олимпиад, а первые победители игр чуть ли не сплошь имели лаконское происхождение. Правда, позже, когда победы начали одерживать и представители других полисов, спартанцы стали выставлять атлетов избирательно — чтобы не терпеть чувствительных поражений и не терять престиж. Ликург, в изложении Плутарха, говорит следующее: «Я разрешил согражданам лишь те виды состязаний, в которых не приходится поднимать вверх руки»^{78}.

Но собственно, на идее олимпийских соревнований достижения спартанцев в гуманитарной сфере и заканчиваются. Общеизвестна установленная тремя отцами основателями традиция прекращать на время Олимпиад межгреческие распри. Менее известно, что позже потомки Ликурга столь жестоко обошлись с потомками Клеосфена и их городом, сровняв его с землей, что еще в древности сами греки стали сомневаться в существовании Писы…

Муштра и мусике — звучит похоже, но не одно и то же…

Но вернемся к вопросу воспитания в детских душах чувства прекрасного. Афины, Фивы, все островные полисы избежали спартанского сценария, и при взгляде на них открывается совсем иная картина. Описывать ее не входит в наши задачи; читателю достаточно держать в уме тот общеизвестный факт, что вне границ Лаконии греческое искусство процветало и проникало во все поры общественной жизни, становясь достоянием каждого свободного гражданина.

Греки, однако, хорошо понимали, что этот процесс нельзя пускать на самотек. Довольно рано они пришли к выводу, что для восприятия прекрасного человеку необходима подготовка, а эстетическое чувство гражданина следует правильным образом развивать. Это обеспечивалось мусическим воспитанием.

Слово «мусический» происходит от греческого μουσική, что в буквальном переводе означает «искусство муз», а по смыслу близко к понятиям «духовная культура» и «общее образование». Тут уместно вспомнить, чем ведали живущие на священном Парнасе богини — покровительницы искусств и наук. «Основных» муз было девять — во всяком случае, именно девять муз упоминает в «Теогонии» Гесиод, — а специализация их уточнялась на протяжении всего существования древнегреческой цивилизации. Сами греки считали для гармонического развития человека одинаково важными все области, в которых действовали музы, поэтому и мы не будем ничего выделять и прибегнем к алфавитному порядку: Каллиопа, изображаемая часто с восковой табличкой и стилосом, покровительствовала эпической поэзии, Клио — истории, Мельпомена — трагедии, Полигимния — торжественным гимнам и риторике, Талия — комедии, Терпсихора — танцам, Урания — астрологии и соответственно астрономии, Эвтерпа — лирической поэзии и музыке, Эрато — любовной поэзии.

Таким образом, мусическое воспитание включало в себя изучение литературы, истории и музыки, драматического и ораторского искусства, а также этики, философии, математики, основ наук, политики, — словом, всего того, что определяет умственный и нравственный облик человека, формирует его эстетические идеалы. В сущности, это практическое, конкретизированное в деталях воплощение идеи пайдейи. При этом любой физический труд, как не соответствующий представлению о свободном человеке и более подходящий рабу, мусическое воспитание отвергало.

Построенное на этой основе здание античного образования простояло, совершенствуясь, более полутысячи лет. «Душу мы прежде всего совершенствуем, обучая юношей музыке, счету и грамоте, — говорит Лукиан, живший в период, когда эллинистическая государственность уже распалась и центр античного мира из Греции переместился в Рим, — мы учим их писать и повторять все отчетливо; затем они учат изречения мудрецов и рассказы о древних подвигах и полезные мысли, изложенные в стихотворных размерах, чтобы юноши лучше запоминали их. Слушая о наградах и достойных деяниях, юноши понемногу вырастают душою и чувствуют стремление подражать им, для того чтобы впоследствии и их воспевали и восхищались ими потомки, как мы восхищаемся предками благодаря творениям Гесиода и Гомера»^{79}. Таким образом, задача образовательная соседствует с задачей нравственного развития. И одно не мыслится без другого.

Первейшими мусическими искусствами считались танец, музыка и поэзия, без которых немыслимо проведение религиозных празднеств и церемоний. Обучение им было принято у греков (а до них — у передавших им цивилизационную эстафету вавилонян и египтян) еще в те далекие эпохи, когда ни о какой системе образования люди даже не задумывались. С подъемом Греции в классический период, по мере проникновения в демос пайдейи, понятие мусического неуклонно расширялось и как раз ко времени появления регулярных школ оформилось в окончательном виде. Платон замечает в «Государстве»: «…Все, что относится к мусическому искусству, должно завершаться любовью к прекрасному»^{80}, а в «Законах» настаивает: «…Тело следует обучать гимнастическому искусству, а душу — для развития ее добродетели — мусическому»^{81}.

Именно так греки, жившие в Аттике, и поступали. Вдобавок к школе грамматиста их дети, уже научившиеся читать, писать и считать, обычно посещали и школу кифариста. Не так уж редко, впрочем, грамматист и кифарист совмещались в лице одного учителя, особенно если речь идет о школах, в которых учились дети небогатых родителей.

В любом случае грамматист и кифарист выполняли общую задачу и дополняли друг друга. Обучение, которое получали древнегреческие дети, имело синкретический характер, его очень трудно разложить на составные части. Скажем, с грамматистом (если предположить, что у него была отдельная школа) они заучивали наизусть отрывки из вездесущего в греческой жизни Гомера, Гесиода, Эсхила, Софокла и прочих авторов, чье творчество уже вошло в разряд общепринятых образцов. А с кифаристом, на уроках декламации, эти же отрывки читали «с выражением», нараспев и в сопровождении струнных щипковых музыкальных инструментов. Можно сказать, что это было продолжением литературного образования, но иным способом. Нравственному содержанию изучаемого в школе кифариста материала греки придавали особое значение, поскольку придерживались мнения, что мелодекламация позволяет стихам глубже внедряться в сознание и способствует возвышению души.

Правда, у кифариста можно было научиться и вещам, которыми вряд ли хорошо владел каждый грамматист. Это пение, игра на музыкальных инструментах, в первую очередь на лире, декламация. Кроме того, в школе кифариста — опять-таки если говорить о ее отдельном существовании — в обязательном порядке обучали обрядовым песням. Постигать премудрости греческого песнопения было непросто: это происходило с голоса, в унисон, без нотной записи, хотя кое-какие значки для фиксации мелодий существовали. Что любопытно, уроки кифариста поэтапно запечатлены на сохранившейся керамике. Изображения позволяют сделать вывод, что все было построено на повторении — вероятно, многократном — музыкальных фраз за учителем.

Кстати, слово «лирика», которое нами часто употребляется как синоним «поэзии», появлением своим обязано именно тому, что стихи греки, как правило, исполняли под музыкальный аккомпанемент вообще и под лиру в частности. Видов лир существовало несколько. Особенное распространение получили хелис и кифара, звук из которых извлекался с помощью плектра — костяного или сделанного в виде кольца с крючком-ноготком медиатора.

Хелис хороша была простотой устройства и легкостью в обращении — корпус ее представлял собой панцирь черепахи, обтянутый воловьей кожей, а струны были сделаны из овечьих кишок. По легенде честь изобретения этого инструмента принадлежит богу Гермесу, только кишки он использовал не овечьи, а коровьи. Кифара же, признававшаяся наиболее годной для возвышенного музицирования и считавшаяся инструментом Аполлона, единственная из лир имела тяжелый остов из дерева. Обращаться с ней было не так уж и легко: при игре музыкант-кифаред крепко прижимал инструмент к груди правой рукой и левой перебирал струны, число которых обычно равнялось семи, но могло и колебаться в пределах от четырех до восемнадцати, как у знаменитого кифареда Тимофея Милетского (ок. 450 — ок. 360 до н.э.).

Между прочим, занесенный судьбой в Спарту, он был изгнан оттуда за «многозвучие» и «многоструние», причем — что лишний раз соответствующим образом характеризует тамошние власти — «один из эфоров, взяв в руки меч, спросил его, с какой стороны лучше обрубить на его инструменте струны, добавленные сверх положенных семи»^{82}. Реальность подобной угрозы познала на себе кифара знаменитого сочинителя дифирамбов Фринида, жившего в одно с Тимофеем время: «эфор Экпреп перерубил две из девяти струн инструмента… сказав при этом: “Не вреди музыке”»^{83}. А до Фринида, еще в VII веке до н.э., примерно так же «спартанский худсовет» поступил с кифаредом Терпандром: «его кифару пробили гвоздями за то, что, стремясь добиться разнообразия звуков, он натянул на ней дополнительно еще одну струну»^{84}. Каралось не только «неправильное» число струн — надо было еще и играть «по правилам». «Спартанцы наказали одного заезжего кифариста за то, что тот играл на кифаре пальцами»^{85}.

Кифара слыла инструментом чисто мужским, а в древнегреческих школах, напомним, обучались только мальчики. Таким образом, обучение именно игре на кифаре было для них предпочтительным, оно служило своего рода свидетельством причастности к будущему званию мужчины и гражданина. Между прочим, кифареды ценились в Греции чрезвычайно высоко, и именно кифара стала тем инструментом, с которого вообще началось сольное музицирование.

Умение хорошо играть на кифаре (и любой другой лире) приобретало для мальчиков тем большее значение, что открывало им путь в новом качестве в мир ритуальных церемоний, которые имели статус государственных праздников. Тем, кто хорошо овладевал искусством игры, разрешалось выступать перед народом с мелодекламацией, репертуар которой уже был апробирован на уроках. И разумеется, музыкальные таланты имели значительный спрос во время мистерий — те, кого брала под особое покровительство муза Полигимния, допускались к исполнению, хором или соло, религиозных гимнов. Хоры юных исполнителей в обязательном порядке сопровождали выступления атлетов на крупных спортивных состязаниях. Например, на Олимпийских играх в 480 году до н.э. выступал хор мальчиков, которым руководил еще совсем молодой Софокл, будущий великий драматург, тогда пребывавший в качестве эфеба.

В то же время в ритуалах и праздниках мы находим объяснение тому, почему в школе кифариста не обучали игре на духовых инструментах — например, на сиринге, разновидности флейты, или уже упоминавшемся авлосе. Музыкальные инструменты исполняли важнейшую, но подчиненную роль, вспомогательную при мелодекламации, и те, что не годились для сопровождения исполняемых нараспев гекзаметров, отодвигались на второй план.

По принятой еще в «классической Греции» версии сиринга была забракована и потому, что, играя на ней, приходилось раздувать щеки, а это, по понятиям древних эллинов, уродовало лицо и, следовательно, более годилось рабам, нежели свободнорожденным гражданам. Аристотель, однако, дает свое толкование: «Рассказывают, что Афина, изобретя флейту, отбросила ее в сторону. Недурное объяснение придумано было этому, а именно будто богиня поступила так в гневе на то, что при игре на флейте лицо принимает безобразный вид. Настоящая же причина, конечно, заключается в том, что обучение игре на флейте не имеет никакого отношения к умственному развитию»^{86}. Смысл последней фразы как раз в том, что коль скоро ни продекламировать Гомера, ни спеть обрядовую песню под флейту невозможно, то и толку от этого инструмента немного. «При ней, — пишет Аристотель о флейте в другом месте, — бывает исключена возможность пользоваться речью»^{87}. По этой же причине отвергал флейту Пифагор. Существовало и такое мнение, что звуки флейты возбуждают в мальчиках недобрые страсти и посему вредны их развитию.

Кифара же греческому, прежде всего афинскому, представлению об «умственном развитии» отвечала в полной мере и, таким образом, учителю-кифаристу отводилась особая роль, в соответствии с которой даже подготовка детей к участию в религиозных таинствах была хотя и значительной, но не самой главной задачей. Главная же его — сакральная — миссия состояла в том, чтобы воспитать или хотя бы заложить в ребенке основу основ греческого миросозерцания — чувство гармонии. «…Кифаристы… заставляют души мальчиков свыкаться с гармонией и ритмом, чтобы они стали более чуткими, соразмерными, гармоничными, чтобы были пригодны для речей и для деятельности: ведь вся жизнь человеческая нуждается в ритме и гармонии»^{88}, — пишет Платон.

Философия музыки

Не случайно столь высокая ответственность — воспитывать чувство гармонии, которое необходимо не само по себе, а потому, что без него невозможно жить по-человечески, — возлагалась именно на кифариста. В бытовом плане он находился ближе всего к музыке, а музыка в жизни греков еще со времен бесписьменной поэзии и ее исполнителей аэдов — певцов, музыкантов и поэтов в одном лице — занимала особое положение. С музыкой шла в бой греческая фаланга, под музыку ворочали весла гребцы на триерах и биремах, без музыки не обходились театральные представления, музыкой пропитаны религиозные представления греков.

Вот примечательная цитата из «Описания Эллады» греческого историка Павсания, жившего во II веке н.э.: «Недалеко от Академии[11] есть могильный памятник Платону, о котором бог вперед дал знамение, что он будет самым великим в философии. А предсказал он это вот каким образом. В ночь перед тем, как Платон собирался сделаться его учеником, Сократ увидал сон, что ему на грудь прилетел и сел лебедь. Лебедь же, как птица, славится своей большой музыкальностью; говорят, будто Кикн был царем лигурийцев, живших по ту сторону Эридана, у начала кельтских земель, что он был очень музыкален и когда он умер, то по воле Аполлона он был превращен в птицу. Лично я верю только тому, что у лигурийцев царствовал музыкальный человек Кикн, но чтобы из человека он превратился в птицу, это мне кажется невероятным»^{89}. Не вступая в дискуссию на тему, может человек превратиться в птицу или нет, обратим внимание на то, что знамение о «самом великом философе» неразрывно, вполне естественным для автора образом связывается с музыкой и Павсанию даже не приходит в голову это хоть как-то прокомментировать.

Звук был для греков не только и не столько художественным материалом. Организованные в ряды звуки и высшее проявление этой организации — музыку греки считали совершенным выражением миропорядка, ими они выверяли законы природы. Наиболее ярко это проявилось в философии музыки Пифагора, который призывал «“возлияния богам совершать со стороны ушка сосудов” — этим он аллегорически говорил о том, что богов следует почитать и славить музыкой, так как музыка проникает через уши»^{90}.

Великий философ не был музыкантом, хотя игрывал в окружении учеников на лире и ему даже приписывается изобретение монохорда — однострунного щипкового музыкального инструмента, с помощью которого определяется высота тона струны и ее частей, — и открытие звукоряда «до, ре, ми, фа, соль, ля, си». Как раз эксперименты с монохордом и привели Пифагора к созданию теории гармонии. Путь его умозаключений в данном случае не так важен, как вывод, к которому в итоге он пришел, — что музыка есть часть математики и ее можно поверить числами. Из этого следовало причисление музыки к точным наукам и возможность применения заключенных в ней гармонических пропорций ко всему, что есть в симметричном и упорядоченном, по мнению Пифагора, мироздании — от элементов до планет и созвездий.

Таким образом, музыка, наряду с арифметикой, геометрией и астрономией, вошла составной частью в пифагорейское учение, согласно которому она существует вечно — как и числа, которыми определяются все гармонические отношения. Другой вопрос — что эту музыку люди слышат далеко не всегда, но это проблема самих людей, неспособных проникнуться духом гармонии. Но все не так безнадежно, как кажется: музыка из хаоса формирует порядок, она может привести человека к гармонии, и тогда он услышит, как звучат небесные сферы. Попутно музыка может и многое другое: Пифагор, хотя врачевателем, как и музыкантом, тоже не был, утверждал, что благозвучными мелодиями излечиваются многие болезни души и тела, а также умеряются человеческие страсти. Силе музыки подвластны не только люди, но и природа, и даже боги — пример тому, согласно Пифагору, пение Орфея.

Идеи Пифагора и пифагорейцев упали на благодатную почву и были подхвачены многими. Немало говорит о музыке применительно к идеальному государству Платон, который считает, что ничто так не влияет на людей, как мелодии и ритмы, и поэтому предлагает отнестись к ним со всем вниманием. Он предлагает «изъять» из обращения некоторые лады — дескать, «они не годятся даже для женщин, раз те должны быть пристойными, не то что уж для мужчин» — и оставить «тот, который подобающим образом подражал бы голосу и напевам человека мужественного, находящегося в гуще военных действий и вынужденного преодолевать всевозможные трудности… и другой музыкальный лад для того, кто в мирное время занят не вынужденной, а добровольной деятельностью, когда он либо в чем-нибудь убеждает — бога ли своими молитвами, человека ли своими наставлениями и увещаниями, или о чем-то просит, или, наоборот, сам внимательно слушает просьбы, наставления и доводы другого человека и потому поступает разумно, не зазнается, но во всем действует рассудительно, с чувством меры и учитывая последствия»^{91}. Для Платона важна не музыка, а ее результат. Родители, замечает он, «велят учителю гораздо больше заботиться о благонравии детей, чем о грамоте и игре на кифаре»^{92}.

«…Музыка способна оказывать воздействие на нравственную сторону души; и раз музыка обладает такими свойствами, то, очевидно, она должна быть включена в число предметов воспитания молодежи», — замечает Аристотель^{93}. Он также разбирает музыкальные лады, находя каждому свое применение. Для него музыкальное воспитание — это прежде всего воспитание этическое. «Ведь даже одна мелодия без сопровождения ее словами, заключает в себе этические свойства»^{94}.

В упрощенном виде, оставив посвященным заложенные пифагорейцами математические начала и потеряв довольно смутную эзотерическую составляющую, эти идеи стали достоянием демоса, вошли в самую суть древнегреческого образования. Причем рядовым кифаристам, возможно, даже не приходило в голову, сколь глубокие философские корни у преподаваемых ими дисциплин. Зато они твердо знали, что от них зависит улучшение человеческой породы. Кифара была для них символом и продолжением человека, а ее струны — натянутыми нервами, душевными жилами музыканта. Чистые, гармоничные звуки, извлекаемые учеником, свидетельствовали об упорядоченности в его мыслях и эмоциях, а какофония побуждала трубить тревогу и подвергать нравственность ученика срочной музыкальной терапии.

А что же девушки?..

Все, о чем говорилось прежде, касалось в значительной степени мальчиков и юношей, будущих полноправных граждан полисов. Об их сверстницах вспоминалось только к слову, и пора эту несправедливость устранить. Заметим, однако, что мы не случайно заводим речь о девочках в главке, которая следует сразу за описанием того значения, которое греки в формировании будущих поколений отводили музыке, ибо именно музыка — связующий мостик между воспитанием древнегреческих мальчиков и девочек.

В раннем детстве принципиальной разницы в жизни сыновей и дочерей в греческих семьях не наблюдалось. Мальчики и девочки росли вместе под опекой матерей и кормилиц и играли в общие игры. С выходом из младенчества они, как и положено, осознавали свой пол и «разучивали» определенные природой социальнополовые роли (мальчики при этом пользовались все большим вниманием отцов), но воспитание тех и других шло в одном потоке. В семилетнем возрасте ситуация кардинально менялась: перед мальчиками широко открывался мир — им предстояло, даже вменялось в обязанность получить образование, поскольку от них зависело будущее полиса, — а девочки, которых готовили к семейной жизни и ведению домашнего хозяйства, наоборот, оказывались в тишине гинекея. И по мере взросления детей разница в воспитании мальчиков и девочек усугублялась.

Это связано с особенностями древнегреческого общества — пока мы говорим только об Афинах и полисах со сходным образом жизни, где женщине отводилась роль исключительно матери и хранительницы семейного очага. Практически вся ее жизнь проходила в замкнутом пространстве женской половины, если не считать религиозных праздников, особое место среди которых для женщин, вероятно, занимали Фесмофории в честь Деметры-Фесмофоры; на этом празднике строгонастрого запрещалось присутствовать мужчинам. Когда же у женщины возникала надобность выйти из дома, к примеру на рынок, то это полагалось делать под присмотром мужа или в крайнем случае раба, который, кроме покупок, случалось, тащил и складной стул, дабы госпожа могла при желании отдохнуть. Иногда в процессии участвовала еще и рабыня, которая несла над хозяйкой зонт. И можно не сомневаться: стоило госпоже сделать что-то выходящее за рамки дозволенного, об этом сразу становилось известно мужу. Такой контроль полагали необходимым, поскольку считалось, что женщина не способна вполне отвечать за свои действия. Как пишет, сравнивая, Аристотель, «рабу вообще не свойственна способность решать, женщине она свойственна, но лишена действенности, ребенку также свойственна, но находится в неразвитом состоянии»^{95}.

Внутри дома зависимое положение женщины проявлялось практически во всем — даже во время обычного семейного обеда, когда муж и жена оказывались за одним столом, мужчина возлежал на кушетке, а женщина сидела рядом на низком и не очень удобном стуле, словно готовилась в любую минуту сорваться с места, чтобы услужить главе семье (это при том, что прислуживали за столом рабы). Если же в доме были гости, то за столом присутствовали одни мужчины.

Беседовали, если опираться на «Застольные беседы» Плутарха, вот о чем: «Надо ли философствовать за вином?», «Должен ли хозяин дома указывать угощаемым их места за столом или предоставить выбор места им самим?», «Какой смысл имеют слова “Эрот поэтом делает”?», «Почему люди старшего возраста лучше разбирают буквы издали?», «Почему пресная вода лучше омывает одежду, чем морская?», «Почему в осеннюю пору люди более склонны к еде?», «Что родилось раньше, курица или яйцо?», «Древнейшее ли из гимнастических состязаний борьба?», «Почему сосна, пихта и подобные им деревья не поддаются прививке?», «О надлежащем времени полового общения», «Лучше ли усваивается разнообразная пища, чем простая?», «Почему трюфели, как можно полагать, порождаются грозой и почему считается, что молния не поражает спящих?», «Каков богу иудеев?», «Следует ли носить на кольце изображения богов или мудрых мужей?», «Почему нам доставляет удовольствие слушать тех, кто подражает гневающимся или горюющим, и неприятно слушать самих тех, кто испытывает такие чувства?», «О древности состязаний в поэзии», «Надо ли процеживать вино?», «В чем причина булимии?», «Какая музыка предпочтительна за обедом?», «Какой смысл вложил Платон в утверждение, что бог всегда остается геометром?», «Почему звук ночью раздается сильнее, чем днем?», «Возможно ли возникновение новых болезней и по каким причинам?» и так далее. Существовало мнение, что женскому интеллекту просто не осилить мужской разговор на указанные темы.

Описанное нельзя оценивать по законам современной нам культуры, и поэтому осмелюсь предположить, что во всем этом отсутствовал мужской шовинизм. Если понимать культуру как область человеческой деятельности, связанную с самовыражением, то следует просто признать, что носителем античной культуры и выразителем ее духовных устремлений был именно мужчина. Так уж сложилось, и переживать по этому поводу поздновато. Что же до представлений греков о природных способностях женщин и недостижимости для них калокагатии, то оставим это на их совести. Эти представления, однако, объясняют, почему воспитание и образование девочек было именно таким, каким оно было, а не каким-либо иным.

Собственно, об образовании как таковом говорить не приходится. До пятнадцати лет девушки из приличных семей покидали гинекей только во время праздничных шествий и похоронных обрядов. Чтобы при этом они вели себя «подобающе», наблюдали специальные должностные лица — гинекономы. Учителям путь в женскую половину дома был заказан. Следовательно, все свое образование девушки получали от матерей. К замужеству они худо-бедно умели читать, писать и считать, но только в том случае, если их матерей всему этому в свое время научили. Если же фантазия матери в обучении дочери не шла дальше полного курса домоводства, прядения и ткачества, то этим и ограничивалось.

Познания в «женских» ремеслах были для юной свободнорожденной гречанки обязательны, а некоторым они давали дополнительную возможность «выйти в свет». Например, в Афинах существовал обычай облачать в ионийский хитон и дорийский пеплос статую Афины Паллады; ткали пеплос шафранного цвета с изображениями эпизодов из мифов и греческой истории, а потом сопровождали по дороге в храм во время праздника Великих Панафиней, посвященного Афине, девушки из самых знатных семей. Ну и разумеется, разнообразие вносила в жизнь гинекея музыка, которая единственная из благородных занятий считалась подвластной женскому уму…

Музыкальное образование афинские девушки также получали в домашних условиях, что говорит прежде всего о высочайшей музыкальной культуре общества, в котором почти каждая мать владела и могла передать дочери знания, вполне подходящие под обозначение словом «специальные». Существовал, между прочим, и инструмент, на котором играли преимущественно женщины. Это односторонний барабан тимпан, связанный с оргиастическими культами бога виноделия Диониса и Кибелы, олицетворяющей мать-природу.

Стоит, наверное, все-таки сказать, что все вышесказанное в большей степени справедливо для более или менее состоятельных семей. Беднота и вольноотпущенники жили попроще, и уделом девочки, коли по рождению ее не отнесли в лес и вырастили, был домашний труд с самых ранних лет и почти никакого образования. Многие не умели ни читать, ни писать.

В пятнадцать-шестнадцать лет или даже еще раньше девушку выдавали замуж, как правило не спрашивая ее согласия — жених обычно договаривался с отцом. «Когда она пришла ко мне, ей не было еще и пятнадцати лет, а до этого она жила под строгим присмотром, чтобы возможно меньше видеть, меньше слышать, меньше говорить»^{96}, — говорит Исомах, герой «Домостроя» Ксенофонта. Никого не смущало (это даже считалось нормальным), если жених был вдвое, а то и больше старше невесты; главное, чтобы молодые принадлежали к одному общественному и имущественному слою. После сговора невеста приносила в жертву богине Артемиде свои детские игрушки, и с этого символического жеста, собственно, начиналась ее взрослая жизнь. Затем следовала свадьба, и из гинекея в отцовском доме она перебиралась в гинекей в доме мужа, который, вероятнее всего, следовал совету Гесиода, высказанному в одном из греческих учебников жизни — «Трудах и днях»:

Как ни странно, но единственными женщинами, имевшими в Афинах шанс на образование, были женщины публичные — может быть, те самые девочки, которых родители выбросили за ненадобностью в хозяйстве. Самые умные из них становились гетерами, которых молва не совсем правильно отождествляла с блудницами. Скорее это были, если говорить о классических и последующих временах, просто свободнорожденные женщины, ведущие независимый образ жизни, своим умом и образованием (самообразованием в том числе!) сумевшие добиться пусть и своеобразного, но признания в обществе. Что характерно, большинство гетер были родом не из Афин и приезжали в центр греческой демократии уже вполне сложившимися личностями.

В отличие от добропорядочных матерей семейств гетеры допускались к участию в мужских застольях и могли поддержать разговор на любую тему (см. список «Застольных бесед»), а некоторые принимали мужские компании, сливки общества, в собственных домах. Разумеется, присутствовал и сексуальный подтекст, но никто не неволил гетеру ложиться в постель с каждым желающим — мужчин они выбирали сами. Главным же в общении с ними было интеллектуальное наслаждение, которое утонченные греческие мужи испытывали, общаясь с умными, образованными и — обязательно — красивыми женщинами. Случалось, из-за гетер оставляли жен. Хрестоматийный пример — выдающий афинский государственный деятель и полководец Перикл (490–429 до н.э.) и уроженка Милета Аспасия (ок. 470–400 до н.э.), о которой философ Сократ (ок. 469–399 до н.э.) в диалоге Платона «Менексен» говорит: «Моей учительницей была та, что совсем неплохо разбиралась в риторике и вдобавок обучила многих хороших ораторов»^{97}. Возможно, Платон несколько и преувеличил, но нет сомнения, что Аспасия занимала в общественной и культурной жизни Афин почетное место.

Но все это в Афинах. На островах Эгейского моря и в полисах-колониях на берегу Малоазииского полуострова положение женщин было значительно свободнее, и соответственно иначе организовывалось обучение девочек и девушек. Скажем, в ионийском Теосе начальные школы, существовавшие, между прочим, за счет полиса, посещали и мальчики, и девочки. Не совсем ясно только, происходило ли обучение совместно, но зато известно, что главными предметами у девочек были игра на лире, пение и танцы. Есть предположение, что такие школы имели место практически во всех греческих городах, расположенных в бассейне Эгейского моря, а точно известно их существование в Смирне, Магнесии на Меандре, Пергаме, где девушки публично состязались в мелодекламации, на островах Лесбос и Тенедос.

Самая знаменитая девичья школа находилась на Лесбосе, и руководила ею Сапфо (ок. 630 — ок. 570 до н.э.), которую чаще, чем следует, вспоминают в связи с ее нетрадиционной сексуальной ориентацией, забывая, что она была выдающимся поэтом, чье творчество весьма ценили современники. Предполагается, что возникла эта школа в конце VII века до н.э. Точнее даже сказать, это была не школа, а фиас (от греч. θιασος — буквально «процессия, компания, собрание») — своеобразное женское сообщество или, если угодно, религиозное сестринство на манер известных философских школ, где учились девушки старшего возраста — уже освободившиеся из-под опеки матерей, но еще не вышедшие замуж. В программе обучения были групповые танцы, пение и мелодекламация, поэзия, игра на лире, гимнастика. Как видим, за исключением последней дисциплины все напрямую связано с музыкой, но и физические упражнения у греков (та же орхестрика) тоже происходили под музыку.

Девушки занимались гимнастикой в коротких хитонах, которые для свободы движений спускали с одного плеча — выглядело, должно быть, очень эротично. Сказано не ради красного словца: атмосфера школы Сапфо была пронизана эротизмом, в чем, конечно, сказывалась пылкая личность ее основательницы. Сохранились ее стихи, обращенные к воспитанницам: «Гиринна нежна, но красотой ты, Мнасидика, выше», «Было время — тебя, о Аттида, любила я», «Ты ж, Аттида, и вспомнить не думаешь обо мне», «…Приходит нынче все далекая мне на память Анактория»[12]. Нет сомнения, что в фиасе процветали лесбийские связи, однако и женское образование тоже процветало! Показателен тот факт, что Эолида — область на эгейском побережье Малой Азии — дала лучшие образцы древнегреческой женской поэзии, в то время как Афины, чьи женщины были замкнуты в гинекее, никоим образом в этой сфере себя не проявили.

«Слабый» пол по-спартански

В предыдущей главке мы ничего не сказали о Спарте, но о Спарте, как всегда, особый разговор. Жизнь девочек, девушек и женщин в Лаконии не имела ничего общего ни с участью покорных судьбе афинянок, ни со свободолюбием и свободонравием уроженок Лесбоса.

Воспитание юных спартанок мало чем отличалось от воспитания их сверстников. Пока мальчики учились в агеле военному делу настоящим образом, девочки, в сущности, занимались тем же, но только в условиях относительной свободы. Только эта свобода не имела ничего общего со свободой жительниц Эолиды, ибо заключена была в жесткие рамки военной дисциплины. Объединяло же эолидских и спартанских девушек то, что они, в отличие от афинянок, были особами самодостаточными.

Обучение девочек в Спарте также начиналось в семь лет, и от них требовалось пройти те же ступени военного обучения и добиться той же физической крепости, что и мальчики. Изнеженность, послабления и протекции любого рода исключались — этим девочкам сохранили жизнь сразу после рождения и тем выдали своего рода аванс; теперь его надо было отрабатывать. Девочки занимались орхестрикой, метали диски и дротики, упражнялись с мечами, учились борцовским приемам, иногда — это не возбранялось — выходя на поединок с мальчиками (горе мальчику, уступившему в такой схватке!). Платон, под влиянием такого женского воспитания предлагая афинскому слабому полу заниматься верховой ездой и гимнастикой, вопрошал в «Законах»: «…Разве это подобает только мужчинам, а женщинам нет? — И добавлял: — Слыша древние предания, я убеждаюсь в своей правоте… Девушки должны участвовать в гимнастических упражнениях»^{98}.

Обыкновенно упражнения спартанские девушки делали обнаженными и на глазах у зрителей. «Заставив девушек забыть об изнеженности, баловстве и всяких женских прихотях, он (Ликург. — В.П.) приучил их не хуже, чем юношей, нагими принимать участие в торжественных шествиях, плясать и петь при исполнении некоторых священных обрядов на глазах у молодых людей»^{99}. Тем самым в девушках воспитывалось отсутствие стыдливости, которое в Спарте полагали чувством ложным. Вот как это выглядит в «Андромахе» Еврипида, в несколько смягченном, по сравнению с оригиналом, переводе Иннокентия Анненского:

Плутарх высказывает мнение, что «шествия девушек, обнажение тела, состязания в присутствии молодых людей» вызывались «любовной необходимостью»^{100}. Так, дескать, спартанские власти, озабоченные демографическими проблемами, сызмала способствовали пробуждению у мальчиков и юношей интереса к противоположному полу. Подобные мероприятия, учитывая гомосексуальную атмосферу агелы, вероятно, не были лишними, но трудно сказать, какой они давали эффект, — ведь повседневная одежда спартанских девушек на протяжении большей части года и так сводилась к одной тунике, которая не доходила до колен.

Пению и танцам юных спартанок учили постольку, поскольку это было необходимо для участия в ритуальных церемониях. Счету, чтению и письму внимания уделяли еще меньше. У матерей девочки и девушки перенимали навыки домоводства и ухода за детьми, но в целом роль семьи в их воспитании была невелика — за взрослением девочек, хотя и не столь ревностно, как за взрослением мальчиков, приглядывали государственные служащие.

Правильное воспитание девочек с точки зрения спартанских обычаев и потребностей заключалось в том, чтобы они вошли в детородный возраст физически здоровыми и произвели жизнеспособное потомство, которое не придется сбрасывать в пропасть. «Он (Ликург. — В. П.) укрепил и закалил девушек упражнениями в беге, борьбе, метании диска и копья, чтобы и зародыш в здоровом теле с самого начала развивался здоровым, и сами женщины, рожая, просто и легко справлялись с муками»^{101}, — пишет Плутарх.

Все остальное значения не имело. Спартанская мораль не видела изъяна даже в том, что матери будущих гомеев очень рано, до вступления в брак, начинали вести сексуальную жизнь и свободно меняли половых партнеров — мужчин и женщин. «У спартанцев допускалась такая свобода в любви, что даже достойные и благородные женщины любили молодых девушек»^{102}. Правда, мужчины, вступающие в интимные отношения с незамужними спартанками, должны были обладать по меньшей мере двумя качествами: принадлежать к «обществу равных» и быть физически и психически здоровыми — на тот случай, если девушка забеременеет.

Добрачный промискуитет вполне соответствовал взглядам спартанцев на семью. Вот что пишет Плутарх: «Ликург… изгнал пустое, бабье чувство ревности: он счел разумным и правильным, чтобы, очистив брак от всякой разнузданности, спартанцы предоставили право каждому достойному гражданину вступать в связь с женщинами ради произведения на свет потомства, и научил сограждан смеяться над теми, кто мстит за подобные действия убийством и войною, видя в супружестве собственность, не терпящую ни разделения, ни соучастия. Теперь муж молодой жены, если был у него на примете порядочный и красивый юноша, внушавший старику уважение и любовь, мог ввести его в свою опочивальню, а родившегося от его семени ребенка признать своим. С другой стороны, если честному человеку приходилась по сердцу чужая жена, плодовитая и целомудренная, он мог попросить ее у мужа, дабы, словно совершив посев в тучной почве, дать жизнь добрым детям, которые будут кровными родичами добрых граждан»^{103}.

Главное, чтобы потомство производили «лучшие» женщины от «лучших» мужчин, — таким образом сохранялась надежда на улучшение спартанской породы. «Ликург первый решил, что дети принадлежат не родителям, а всему государству, и потому желал, чтобы граждане рождались не от кого попало, а от лучших отцов и матерей. В касающихся брака установлениях других законодателей он усматривал глупость и пустую спесь. Те самые люди, рассуждал он, что стараются случить сук и кобылиц с лучшими припускными самцами, суля их хозяевам и благодарность и деньги, жен своих караулят и держат под замком, требуя, чтобы те рожали только от них самих, хотя бы сами они были безмозглы, ветхи годами, недужны! Словно не им первым, главам семьи и кормильцам, предстоит испытать на себе последствия того, что дети вырастают дурными, коль скоро рождаются от дурных, и, напротив, хорошими, коль скоро происхождение их хорошо»^{104}. Где уж тут место утонченности чувств, когда речь идет о евгенике?..

Тем не менее спартанский способ решения семейного вопроса очень нравился Платону. «…Причиной величайшего блага… служит общность детей и жен»^{105}, — писал он, обосновывая свой проект идеального государства. Только так, по его мнению, можно добиться полного единства народа.

Физическая крепость женщин была жизненной необходимостью для Спарты не только с точки зрения производства высококачественного человеческого материала. Она имела серьезное значение в периоды войн, когда гомеи все, как один, отправлялись в поход, а «на хозяйстве» в полисе оставались старики да женщины. Вот тут и сказывалась военная подготовка «слабого» пола, который не только успешно управлялся с илотами — их, как мы помним, было больше в разы, — но и в случае надобности защищал границы полиса от нападения извне. А уж в том, чтобы вдохновить на подвиг мужчин, им не было равных. «Сын одной спартанки говорил, что его меч слишком короток, — сообщает Плутарх. — На это мать ответила: “А ты сделай лишний шаг”»^{106}.

Чтобы сподручнее было заниматься военным делом, спартанки, ничуть не озабоченные демонстрацией своей женственности, брили волосы на голове, тогда как — для сравнения — в Афинах женщины носили длинные волосы, которые ниспадали волнами или, поднятые на затылке, поддерживались повязкой или сеткой, а гетеры и вовсе устраивали невероятно сложные прически.

Внимание, уделяемое в Лаконии физическому развитию женщин, весьма ценил Платон, который советовал жительницам прочих полисов присмотреться к спартанскому примеру и «всячески… подражать» «Деве-Владычице», то есть богине Афине, которая, «украсившись полным вооружением, в нем и исполнила свою пляску»^{107}. Правда, Платон предлагает для женщин «кулачные бои… заменить полными состязаниями… с применением стрел, легких щитов, дротиков, пращей или ручного метания камней»^{108} и оговаривает в качестве условия (все-таки в Афинах иные представления о женской стыдливости), что «девушки… будут выходить на эти состязания одетые надлежащим образом»^{109}.

Особого отклика этот призыв философа, известного симпатиями к Спарте, в других полисах не нашел — Греция уже вступала в так называемый первый эллинистический период, и идеал героического воина уступал идеалу мудреца, к чему, кстати, приложил руку и сам Платон. Что уж тогда говорить об образе идеальной женщины-воительницы, которая «скачет и пляшет военный танец, потрясает щитом, поднимает копье…»^{110}и которой «милы… войны и грохот сражений»?^{111}

Но в Спарте этот идеал просуществовал очень долго: отголоски его сохранялись и после того, как вся Греция в 146 году до н.э. попала под власть Рима и стала римской провинцией, — вплоть до 396 года уже нашей эры, когда орды вестготов под предводительством Алариха I дописали греческой кровью последнюю страницу спартанской истории.

Палестра

Противопоставление мусического воспитания и лаконской муштры, которое напрашивается абсолютно во всем, конечно, не означает, что в Аттике, не в пример воинственной Спарте, подрастающее поколение только и делало, что приобщалось к искусствам муз и занималось умственными экзерсисами. Как мы помним, пайдейя и калокагатия предполагали культивацию личности, развитой равным образом нравственно и физически, — личности прекрасной и душой, и телом. Одно без другого не мыслилось, и эта неразделимость вела к тому, что в идеале воспитание — эстетическое, умственное, нравственное и физическое — объединялось в единое целое, где каждая составляющая дополняла другую и не могла существовать сама по себе.

Первые три вида воспитания были возложены на школы грамматиста и кифариста. Для четвертого — физического — существовала палестра. Так у греков назывались гимнастические школы (а в более узком смысле залы для борьбы), куда мальчики начинали ходить с двенадцати-тринадцати лет. В этом возрасте они уже были в состоянии выдержать предлагаемые в палестре нагрузки, а кроме того, кое-что по части грамматики, арифметики, музыки и других наук уже уложилось в их головах — считалось важным, что «воспитание мусическое будет… предшествовать гимнастическому»^{112}. При этом посещение двух других школ тоже продолжалось. Соединялось мусическое и физическое воспитание орхестрикой, составной частью в которую входили элементы гимнастики. Пирриху в Афинах тоже танцевали, пусть, может быть, и не так яростно, как в Спарте. «Даже мудрый Сократ обожал… пляску… Друзьям он говаривал, что пляска — это гимнастика для всех членов тела»^{113}, — пишет Афиней.

Таким образом, с подросткового возраста образованием каждого грека мужского пола руководили одновременно три учителя — уже известные нам грамматист и кифарист, а также учитель физкультуры педотриб (греч. παιδοτριβης — буквально «детский тренер»). Вот как описывает день греческого подростка Лукиан: «Чуть свет покинув ложе… и смыв чистою водою с глаз остатки сна, закрепивши пряжкой на плече плащ, подросток оставляет отчий очаг и, потупив взоры, идет по улице, не глядя в лицо никому из встречных. Пристойный хор служителей и дядек идет за ним, держа в руках высокие орудья добродетели… многочисленные складни табличек письменных… или книги, хранящие деянья старинной доблести, или, если путь лежит к учителю музыки, — мелодическую лиру. После вдоволь изощривши душу во всяких ведущих к мудрости науках, насытив ум свой всем кругом добрых знаний, юноша и тело свое предает трудам благородных упражнений: фессалииские кони занимают его, а потом, быстро укротив свою юность, как молодого коня, юноша среди мира изучает военное искусство: бросает дротики и метко целящей рукой пускает стрелы. Затем — блестящие палестры. Под зноем полуденного солнца прах покрывает крепнущее тело; пот гимнастических трудов струится каплями. После — короткое купанье и трезвый стол, чтоб, подкрепившись, тотчас же снова приступить к работам. Ибо снова с юношей беседуют наставники, и снова его память изощряется затейливыми вопросами о древних подвигах: кто из героев отличался мужеством? кто дал свидетельства высокого ума? кто справедливость возлюбил и скромность?

Так еще нежная душа увлажняется росою добродетели. Когда же вечер положит предел занятиям и желудок предъявит свои неизбежные права, подросток платит ему умеренную дань и засыпает сладким сном, вкушая завидный отдых от дневных трудов»^{114}.

Как правило, педотрибы не только преподавали и управляли, но и владели палестрами — то есть это были частные школы. В конце V — начале IV века до н.э. в Афинах их было не менее пяти. Соответственно и назывались палестры чаще всего по имени владельца. Плутарх упоминает палестру Сибиртия, в которой «Алкивиад ударом палки убил одного из своих сопровождающих»^{115}. Сохранились надписи, говорящие о существовании палестр, принадлежавших во II веке до н.э. афинянам Тимею и Антигену.

Иногда палестрам присваивались имена божеств. Сократ в диалоге Платона «Хармид» говорит: «Зашел я также в палестру Посейдона Таврия, что напротив царского храма, и застал там много народу — некоторые из них были мне незнакомы, большинство же известны»^{116}. Эта же палестра упоминается Лукианом. Приведенная цитата, кстати, свидетельствует, что палестры, кроме того, что в них развивалось физически юное поколение, были еще и своеобразными клубами для взрослых, которые приходили и друг с другом пообщаться, и на мальчиков посмотреть (об этой стороне греческой жизни, точнее — о том, как она связана с воспитанием, мы еще поговорим). Между прочим, в свое время Солон, особо чтимый афинянами, запретил посещение палестры посторонними, однако нравы брали свое, и запрет — редкий случай для законопослушных греков — полностью игнорировался. Другое распоряжение Солона насчет палестр — чтобы они были открыты весь светлый день — неукоснительно выполнялось.

Самыми важными предметами в палестре были единоборства — борьба и панкратий (панкратион), сочетавший приемы борьбы и кулачный бой. Собственно, борьбе (греч. πάλη) — пале) школа и обязана своим названием. Упомянутые дисциплины входили в программу Олимпийских и прочих игр древности, и считалось, что их навыками должен владеть каждый мужчина. Между прочим, Платон дважды побеждал на Истмийских играх — посвященные богу Посейдону, они проводились в Коринфе — в соревнованиях по панкратию (в буквальном переводе это слово означает «вся сила»), в котором разрешалось практически все, кроме как царапаться, бить по глазам и кусаться, и на взрослом уровне бои нередко заканчивались увечьем одного из соперников. Поэтому в палестре задачей педотриба и его помощников было не только научить детей соответствующим приемам, но и следить за тем, чтобы они не изувечили друг друга и уходили домой целыми и невредимыми. Впрочем, выступая в качестве агонотета — судьи и распорядителя схватки, педотриб не спешил прекращать занятия при явном превосходстве одного из противников — мальчики должны были пройти через боль, чтобы научиться преодолевать себя.

Надо сказать, что искусство воспитателей-тренеров постоянно совершенствовалось и со временем уже не ограничивалось только физическим развитием мальчиков. Педотрибы неплохо знали физиологию и психологию, умели распределять нагрузку и развивать отдельные группы мышц, выводить своих подопечных на пик формы и готовить к соревнованиям; в том, что они делали, можно усмотреть зачатки спортивной медицины.

Проводились в палестрах также занятия по стрельбе из лука, плаванию и дисциплинам, которые ныне принято называть легкоатлетическими (у греков они назывались гимнастикой), — бегу, прыжкам, метанию диска и копья. Ловкости и координации движений способствовали игры в мяч. Сохранился рисунок на вазе, изображающий двух мальчиков, катающих мяч клюшками, — они очень похожи на современных игроков в травяной хоккей. Кроме того, мальчиков учили военной выправке.

Обучение и состязания происходили, как правило, на свежем воздухе, однако это не значит, что палестры обходились без зданий. В обязательном порядке имелись помещения для борьбы, натирания тела маслом, посыпания песком, омовений и т.п. Масло приносили свое. Каждый приходил со специальным сосудом — арибаллом и металлическим скребком для очищения кожи от грязи — стригилем.

Мальчикам предлагались те же виды физических упражнений, что юношам и взрослым мужчинам. Разница была только в степени нагрузки. Так, скажем, они бегали на меньшую дистанцию. «Мы разделим эти состязания на три разряда: первый разряд будет для мальчиков, второй — для юношей, третий — для взрослых мужчин. Юношам мы назначим две трети пробега; мальчикам — половину двух третей», — пишет Платон в «Законах»^{117}. Если присмотреться, то качества, которые развивали в палестре, требовались прежде всего воину. «…Каждый должен упражняться в войне не на войне, а в мирной жизни»^{118}, — писал Платон. Борьба и панкратий, лук, копье и диск (мы как-то забыли, что диск для греков сначала был боевым оружием и лишь во вторую очередь стал спортивным снарядом), бег, в том числе с оружием в руках — пусть даже меч был деревянным, прыжки в длину с зажатыми в кулаках гантелями, опять-таки имитирующими оружие, — все это очень даже годится для подготовки тяжеловооруженных солдат-гоплитов. Каждый из них тащил на себе пятнадцатикилограммовую кирасу — гиппоторакс (но были и такие доспехи, что весили до тридцати килограммов) и восьмикилограммовый «аргивский» щит, плюс к тому оружие — меч и трехметровое копье. А ведь гоплитами в военную пору становились практически все греческие граждане, то есть изрядная физическая сила, в иных обществах бывшая качеством избранных, для греков была жизненной необходимостью. Вот они и посылали, как писал Платон в диалоге «Протагор», «мальчиков к учителю гимнастики, чтобы крепость тела содействовала правильному мышлению и не приходилось бы из-за телесных недостатков робеть на войне и в прочих делах»^{119}. И надо сказать, палестра справлялась с этой задачей: благодаря ей в полисах почти невозможно было найти юношей с плохой мускулатурой или с непропорционально развитой фигурой.

В другом диалоге Платона — «Лахет» — беседа и вовсе разворачивается в палестре. Участвуют в ней греческие военачальники Лахет и Никий, философ Сократ и афинские граждане Лисимах и Мелесий с сыновьями-подростками Аристидом и Фукидидом. Такой состав собеседников не случаен, поскольку разговор касается воспитания в мальчиках мужества и военной доблести, и происходит он сразу после того, как участники «наблюдали за человеком, сражавшимся в тяжелом вооружении»^{120}. Имеется в виду педотриб, проводивший показательный бой и демонстрировавший искусство гопломахии — сражения на мечах. Как пишет в «Законах» Платон, «надо, чтобы… происходили торжественные бои, по возможности наглядно воспроизводящие настоящие»^{121}.

Гопломахия, кстати, — искусство очень и очень древнее, возникшее значительно раньше самих палестр. В «Илиаде» Ахиллес говорит:

Из этого отрывка, кстати, следует, что в гомеровские временам показательный бой велся до первой крови.

Это же условие, заметим, согласно дуэльным кодексам, было обязательным для западноевропейских поединщиков (подчеркиваю: западноевропейских; русские по большей части плевать хотели на кодексы и просто бились «до повалу», то есть до смерти одного из противников).

«Было бы безобразием по собственному незнанию состариться так, чтобы не увидеть по самому себе, каким способно быть человеческое тело в полноте своей красоты и силы», — говорил Сократ. А может быть, и не говорил — ему приписывают множество высказываний (в том числе и то, что вынесено в заглавие этой книги), которые даже его современники не могли сверить с рукописями, поскольку гений философии предпочитал говорить, а не марать папирусы. Однако не авторство Сократа в данном случае для нас важно, а то, что так думало и соответственно поступало абсолютное большинство греков. И неспроста: физическое здоровье помогало им справляться с трудностями войны и быта, давало каждому из них — и, значит, всему народу в целом — больше шансов на выживание.

Агонистика

В палестре наглядно, как нигде, проявлялся принцип состязательности, лежащий в основе организации обучения в Древней Греции. Обозначался он словом «агон», с которым мы уже сталкивались, когда знакомились со спартанской агелой (сразу оговоримся, что «спортивные» агоны в Спарте и Аттике при некоторой схожести все-таки не одно и то же). Агоном, кроме того, назывался узловой элемент древнегреческой драмы, который заключался в споре действующих лиц, а также вообще любой словесный спор и любое столкновение мнений. Обучение же искусству борьбы, понимаемому в широком смысле, называлось «агонистикой».

А еще Агон — это имя божества, которому Зевс делегировал право руководить всеми видами соперничества — не важно, где схлестнулись противники — в спорте, поэзии, искусстве или учебе. В Олимпии, давшей имя величайшим соревнованиям — Олимпийским играм, стояло две статуи Агона: одна рядом со статуями Зевса и Орфея в священной роще Алтис, где проводились ритуальные состязания, а другая в храме Герайон, подле статуи бога войны Ареса. И то и другое отражало области, в которых Агон обнаруживал себя во всей красе, — спорт и войну. Причем, как пишет Павсаний в «Описании Эллады», статуя в Алтисе была «с гирями для прыганья в руках»^{122}.

Сила Агона оказалась столь велика, что даже в пантеоне греческих небожителей не имелось таких, кто бы хоть раз ни попал под его влияние, — боги и герои, если судить по мифам, только и делали, что соперничали друг с другом, да и сам Зевс начал карьеру верховного греческого бога с того, что вступил в борьбу со своим отцом Кроносом. В результате одного из таких споров — кто лучше играет на свирели, Аполлон или Пан, — Аполлон наградил ослиными ушами легендарного царя Мидаса, бывшего судьей состязания и опрометчиво присудившего победу Пану.

Состязательность — основа едва ли не всех древнегреческих мифов, убери ее, и рухнет система верований древних греков. Состязательностью пронизаны «Илиада» и «Одиссея». Поэтому нет ничего удивительного в том, что соревнования занимали в жизни граждан полисов столь значительное место и почти везде наряду с культами божеств существовал культ победителей спортивных состязаний. И было бы даже странно, если бы греческая педагогическая наука (а проще говоря, греческие философы) не попыталась применить агонистику в обучении.

Грамматистам, кифаристам и педотрибам рекомендовалось всячески поощрять своих воспитанников соревноваться либо каждому за себя, либо разделившись на группы, если дело касалось совместных плясок и хорового пения или проведения эстафет. Предполагалось, что все эти состязания будут носить благородный характер, определять истинно лучших и доставлять славу их родителям, а если проявленный талант выйдет за пределы школы, то учителю, а может быть, и всему городу. И конечно же, агонистика в сознании греков была неразрывно связана с понятиями «арете» и «калокагатия». Именно и только в непрерывной борьбе — через многочисленные, следующие один за другим агоны — мальчики, юноши и мужчины могли, постоянно совершенствуясь, идти к обозначенному идеалу.

Ученики соревновались, кто быстрее овладеет алфавитом, кто лучше читает, считает, поет, танцует, играет на лире, кто искуснее в словесном споре, кто больше помнит стихов Гомера, кто сильнее в мелодекламации, кто ловчее в борьбе, кто стремительнее бежит, дальше прыгает, дольше держится без воздуха под водой, больше поднимает, точнее мечет копье или диск и т.д. Эти состязания, собиравшие множество народа, приносившие победителям мимолетную славу, но обещавшие в будущем славу куда большую, были отражением общего для всех греков стремления мериться силами в чем угодно, как и когда угодно. Установленные в большинстве полисов нормы общественной жизни приводили к тому, что каждый свободнорожденный рано или поздно оказывался перед необходимостью добиваться одобрения сограждан и доказывать свое право на первенство в той или иной области.

Некоторые состязания нам могут показаться забавными или странными, но грекам таковыми они не казались. На званых обедах было вполне нормальным устроить среди вполне добропорядочных, далеких от порока пьянства граждан агон по части винопития и одновременно с этим турнир по красноречию. Или, скажем, играли в коттаб: по водной поверхности (например, в бассейне или фонтане) пускали маленькие тарелочки и нужно было так выплеснуть вино из бокала, чтобы тарелочку потопить. Соревновались кифареды, ораторы, поэты, рисовальщики, проливали кровь в нешуточных, пусть даже и показательных схватках мастера гопломахии. В Спарте в процессе общественных трапез сисситий выясняли, кто лучше исполняет застольные песни. В программу Пифийских, Истмийских, Панафинейских, Немейских, Делосских игр, которые в отдельные годы соперничали в популярности с Олимпийскими, входили состязания по музицированию, пению и танцам.

Но кроме игр, где основными участниками были все-таки атлеты, устраивались и многочисленные посвященные богам праздники, на которых главными действующими и соревнующимися лицами выступали певцы и музыканты. В арголидском Эпидавре в честь бога врачевания Асклепия проводились Великие Асклепии, в беотийском Орхомене — Харитесии, Эротидии и Мусеи, посвященные соответственно богиням веселья и радости харитам, Эроту и музам. Широкой известностью пользовались празднества на острове Делос, на которые с давних времен собирались певцы с разных концов Греции. Еще до первой Мессенской войны, то есть в середине VIII века до н.э., пишет Павсаний, «мессенцы… послали на Делос Аполлону жертву и мужской хор»^{123}. Агоны музыкантов устраивались в Милете, Никее, Никомедии, Пергаме, Сардах, Смирне, Траллах, Эфесе… — в общем, почти повсюду. Сохранились многочисленные надписи, увековечившие их победителей.

А вот первенства среди ремесленников не проводились — они трудились за деньги, и, следовательно, приличное воспитание и агонистика не могли иметь к ним никакого отношения. Кстати, заметим, что слово «ремесленник» по отношению к свободнорожденным гражданам часто употреблялось в ругательном смысле.

Аристотель, например, пишет, что родители, которые оставляют детей «невоспитанными по части того, что необходимо для жизни, в действительности делают из них ремесленников»^{124}.

Платон настаивает на необходимости мусических состязаний «для рапсодов и всего с ними связанного… всевозможных хоров — песенных и плясовых…»^{125}и «в речах»^{126}. Мастерами словесных баталий, как мы знаем, были софисты. «…Что же касается гимнастических состязаний, — пишет Платон, — то их надо добавить положенным образом, соответственно… богам и временам года… Для каждого отдельного состязания надо установить победные награды и отличия. Граждане будут восхвалять друг друга или порицать, смотря по тому, каким кто себя выкажет на состязаниях да и вообще в своей жизни. Того, кто будет признан самым лучшим, будут увенчивать, а самого худшего подвергать порицанию. Не всякий поэт будет иметь право воспевать эти подвиги; прежде всего он должен иметь не менее пятидесяти лет от роду и не должен принадлежать к числу тех, кто хотя и обрел в себе поэтический дар, однако никогда не совершил ни одного прекрасного поступка»^{127}.

Гимнастические состязания были неотрывно связаны с военной подготовкой. Но и мусические, особенно для подростков старше тринадцати лет, — пение, танцы, игра на кифаре — имели отношение к военному делу, поскольку прежде всего служили демонстрацией неукротимого эллинского духа и обычно были если не частью, то хотя бы обязательным дополнением к физическим упражнениям.

Надо иметь в виду одну вещь: победитель, согласно представлениям древних греков, всегда отмечен богами и успех его есть не только следствие человеческих усилий, но и реализованная воля богов. Агонистика потому и была особым культурным феноменом, что несла еще и сакральную нагрузку, и именно это отличает ее от спорта или конкурса «Минута славы».

Древние греки жили в мире, где все было изначально взаимосвязано, крепко сбито в единое целое и понятия «война», «искусство», «жертвоприношение», «магический обряд» и многие, многие другие не воспринимались сами по себе. Победа в словесном споре или, скажем, в метании диска — как и все мусические, и гимнастические достижения — с точки зрения калокагатии была одинаково почетна. И это способствовало гармоническому развитию самых разнообразных талантов, которые рождала греческая земля.