Всю жизнь с морем

Глава VII Вступаю в Добровольный флот

Второго апреля 1913 года я явился к заведующему наймом и увольнением личного состава Добровольного флота Колмогорову и с нетерпением ожидал от него разъяснения, на каком же судне мне предложат плавать. Но Колмогоров сказал, что ему неизвестно решение Кузьменко и направил меня к нему. Взволнованный, я пошел к кабинету управляющего, опасаясь, что вызван по какому-то недоразумению. Я постучал в дубовую дверь.

— Войдите! — раздался резкий голос.

Кузьменко, верный себе, принял меня холодно. Кивнув на ряд стульев, стоявших у стены, он бросил мне вместо приветствия: «Подождите!» и продолжал что-то писать.

Я остался стоять. Множество самых невероятных предположений промелькнуло в моей голове.

Не отрываясь от работы, Кузьменко спросил:

— Вы знаете капитана «Колымы» Миловзорова?

— Лично не знаю, но много о нем слышал, — ответил я.

Кузьменко промолчал, прекратил писать, позвонил. На звонок явилась секретарша. Он передал ей бумагу и коротко бросил:

— Отпечатайте. — Потом, повернувшись ко мне, — Садитесь.

— Видите ли, «Колыме» предстоит очень ответственный рейс на Камчатку. Капитан Миловзоров попросил увеличить штурманский состав его судна. Я предложил ему выбрать себе штурманского ученика самому из кандидатур по имеющимся у нас заявлениям.

Кузьменко сделал паузу и, пристально посмотрев на меня, добавил:

— Он остановил свой выбор на вас.

У меня от радости захватило дух. О Миловзорове все говорили как об отличном моряке и хорошем человеке.

— Спасибо, — вырвалось у меня.

— Подождите, — Кузьменко сделал нетерпеливый жест, — не торопитесь, на «Колыму» мы вас не пошлем.

Я почувствовал, что бледнею. Неужели вот так просто рухнут все мои надежды.

— Я решил назначить вас на «Рязань». — Кузьменко улыбнулся в казацкие усы, очевидно, мое состояние было ему понятно. — Надеюсь, вы довольны? А?

— На «Рязань»? Я? Я вам очень благодарен, Михаил Сергеевич, — приподнявшись, выпалил я, — постараюсь оправдать доверие. Спасибо большое.

— Ну, а раз так, отправляйтесь на «Рязань» и счастливого плавания.

Пароход «Рязань»

Не чувствуя под собой ног, бормоча слова благодарности, я выскочил из кабинета и, не разбирая дороги, побежал в порт.

Пароход «Рязань» был одним из трех грузо-пассажирских судов Добровольного флота, которые обслуживали экспрессную линию Владивосток — Нагасаки — Шанхай. Два других, несколько меньшего тоннажа «Симбирск» и «Пенза», стояли на линии Владивосток — Цуруга.

Я подошел к пароходу и поднялся по трапу. Доложил старшему помощнику. Тот сообщил: вечером уходим в рейс.

Ровно в восемь вечера «Рязань» вышла в море.

Плавание на «Рязани» в Японию и Китай в летнее время было легким и интересным. По своей скромной должности младшего штурманского ученика я не был особенно загружен работой. В сутки я нес самостоятельную вахту всего четыре часа (два часа за старпома и два часа за ревизора — так в Добровольном флоте называли второго помощника капитана). В кают-компании меня приняли очень хорошо, радушно. Все там знали историю моего увольнения с «Дежнева» и мой поступок одобряли. Старпом Сергей Сергеевич Шубин, стармех Константин Иванович Новицкий и ревизор Николай Алексеевич Пережогин отнеслись ко мне внимательно и этим по сути дела задали тон всем остальным.

Не нравился, как и всем служившим на «Рязани», капитан парохода Петр Павлович Аузен. Это был коренастый человек с рыжей шевелюрой и такого же цвета подстриженными усами. Невежественный, грубый со всеми, включая старшего механика Новицкого и старпома Шубина, пожилых людей, отличных специалистов, много лет проплававших на судах Добровольного флота.

Нелюдимый и мрачный, он никогда не спускался в кают-компанию, еду ему подавали в каюту. Он не считал нужным знать и называть штурманов и механиков по имени-отчеству, как это было принято на флоте. Исключение делалось только для старпома и стармеха. К остальным капитан обращался обычно: «Эй, вы там!»

Всех в кают-компании удивляло, как могло случиться, что одно из лучших на Дальнем Востоке судов было поручено такому человеку. Особенно боялась Аузена палубная команда, состоявшая из уже не молодых людей, имевших за плечами по десять — пятнадцать лет флотской службы. За пустяковый проступок, без всякого объяснения, Аузен мог списать отличного рулевого или матроса на берег.

Меня, как самого младшего члена командного состава, он просто не замечал и даже не отвечал на приветствия. С пассажирами избегал встречаться, что было особенно необычно, так как на грузо-пассажирских судах было принято, чтобы капитан не только был с пассажирами приветлив и вежлив, но и оказывал им внимание.

В июле 1913 года мне исполнилось двадцать один год и вскоре я получил диплом штурмана малого плавания. При хорошей аттестации можно было рассчитывать через некоторое время на небольшое повышение, то есть перевод на должность старшего штурманского ученика.

На «Рязани» я проплавал год, побывал в Японии и Китае. Мне разрешалось, сколько душе угодно, днем и ночью заниматься астрономическими наблюдениями. Судовую, пассажирскую и грузовую отчетность я освоил быстро; старпом и ревизор, ведавшие этим, были вполне довольны. Возможно, я проплавал бы еще долгое время на этом судне, но случилось незначительное происшествие, которое сразу изменило мою судьбу.

Пароход стоял под разгрузкой чая у причалов Эгершельда во Владивостоке. Работа заканчивалась. На берег выгружались последние подъемы с чаем. Обычно после разгрузки судно переходило к пассажирскому причалу, расположенному напротив конторы Доброфлота. Стоял полный штиль. Я находился на мостике, проверяя вместе с матросом рулевое управление, исправность машинного телеграфа, сигнализации, парового гудка и т. д. На корме вторая вахта готовила швартовные устройства и лебедки для отхода. Во главе вахты был старший матрос, пожилой опытный моряк. Ревизор, который по положению во время швартовки обязан также быть на юте, задержался у себя с оформлением документов по сдаче груза.

Старший матрос принял самостоятельное решение убрать кормовые швартовы для полной готовности к отходу. Как только они были отданы, корма начала медленно отходить от причала. В это время на берег подавался последний подъем чая. Отводной не разглядел просвет между пирсом и бортом и опустил целый подъем в воду. Одно место чая вывалилось из сетки и затонуло (чай был кирпичный, тяжелый).

Ревизор Пережогин немедленно доложил о случившемся капитану. Аузен быстро поднялся на мостик и, увидев меня, грозно закричал:

— Почему вы отдали кормовые швартовы? Кто вам позволил?

— Я не отдавал такого приказа, — резко ответил я.

— Ах вот как, вы еще грубите! — капитан стал спускаться с мостика. Встретившийся ему на пути Пережогин доложил, что швартовы отданы по неосторожности старшим матросом. Аузен ничего больше не сказал и ушел. Как я узнал позднее, он сообщил Кузьменко, что по моей вине утоплено одно место чая на Эгершельде. Вернувшись на пароход, Аузен вызвал меня к себе. Когда я вошел, он сидел за столом и листал какие-то бумаги.

— Явились, очень хорошо. Я был у управляющего и просил списать вас с судна.

— За что, Петр Павлович, в чем же моя вина? — оторопело спросил я.

— Мне виднее, здесь я капитан и никому не позволю самовольничать, — голос его перешел на крик, — слышите, никому! А теперь ступайте.

Прежде чем отправиться к управляющему, я спустился в кают-компанию, где в это время за ужином находился весь командный состав, и рассказал о распоряжении капитана. Старпом Шубин и ревизор Пережогин, выругавшись по адресу Аузена, посоветовали мне не волноваться и пошли к капитану, чтобы добиться отмены столь несправедливого решения. Вернувшись через несколько минут, Шубин сказал:

— Придется вам сходить к Кузьменко и рассказать, как было дело. Постарайтесь спокойно объяснить ему вашу непричастность к потере груза. Эта скотина (Шубин указал пальцем вверх, где помещалась каюта капитана) не стал с нами разговаривать.

Наскоро поужинав, вернее с трудом проглотив несколько кусков, я побежал в контору.

Явившись к Кузьменко, я понял по его виду, что ничего хорошего мне этот прием не предвещает. Сурово глядя на меня, Кузьменко потребовал:

— Расскажите, как был утоплен чай. Аузен сообщил, что это произошло по вашей вине и требует списать вас с «Рязани».

Понимая, что от моего объяснения в какой-то мере зависит вся моя дальнейшая служба, я рассказал, сдерживая волнение и возмущение несправедливым обвинением, как произошла потеря груза. Кузьменко внимательно выслушал меня, задал еще несколько вопросов, затем стал писать какую-то записку. По его хмурому виду я не мог решить, удовлетворило ли его мое объяснение или он больше поверил капитану. Написав записку, Кузьменко сложил ее вдвое и сказал:

— Пройдите к Колмогорову.

Теперь у меня уже не осталось сомнения — управляющий решил списать меня с «Рязани»! Ничего не сказав ему, с тяжелым чувством, я пошел к заведующему наймом и увольнением. Подав ему сложенную записку, я стоял перед ним с опущенной головой, проклиная несправедливость «власть имущих».

Колмогоров прочитал записку и, блеснув очками с толстыми стеклами, дружелюбно сказал:

— Ну что ж, поздравляю! Но вам надо спешить — отход «Сишана» назначен на завтра.

— А причем тут «Сишан»?

— Как причем, — ответил Колмогоров, — разве вы не читали распоряжения управляющего?

— Нет, не читал, — ответил я.

— Вот чудак! Вас назначили исполняющим обязанности третьего помощника капитана на пароход «Сишан».

Я бросился к Колмогорову, вырвал из рук записку и действительно прочитал о повышении меня в должности до старшего штурманского ученика и назначении на «Сишан».

Когда я рассказал Колмогорову, как все произошло, он засмеялся и проговорил:

— Вам повезло. Кузьменко терпеть не может Аузена и он это сделал ему назло, чтобы подчеркнуть свое неуважение.

Получив от Колмогорова приказ о списании меня с «Рязани» в связи с переходом на «Сишан», я помчался на судно. В кают-компании все вопросительно уставились на меня. Весь сияющий, я закричал:

— Не знаю, как мне отблагодарить Аузена! Он просто замечательный человек!

Все буквально разинули рты от удивления:

— Расскажи толком, что произошло?

Я показал распоряжение конторы. Присутствующие повскакали с мест и чуть не закричали «ура!» Шубин обнял меня и взволнованно произнес:

— Есть правда на свете, идите к Аузену и вручите ему распоряжение.

— Нет, Сергей Сергеевич, я не хочу его больше видеть. Разрешите получить мне перевод на другое судно только от вас.

— Тогда я сам ему обо всем доложу. Мне хочется видеть его физиономию, когда он узнает такую новость, может, на радость всем лопнет от злости.

На другой день, 13 апреля 1914 года, рано утром я перебрался на стоявший поблизости пароход «Сишан». Судно готовилось в рейс в Ханькоу за чаем. На «Сишан» одновременно со мной был назначен капитаном Павел Георгиевич Миловзоров.

Пароход «Сишан»

Миловзорову в ту пору было не больше тридцати шести лет. Несмотря на молодость (для капитана тогда это, безусловно, была молодость), он уже пять лет командовал судами. Пароход «Нева» совершил рейс под его командованием из Владивостока в Австралию, несколько лет он плавал на лоцманском судне «Камчадал». В 1912 году перегнал из Петербурга во Владивосток один из пароходов Доброфлота, специально построенного на Невском заводе для обслуживания Дальневосточного края. На «Сишан» Миловзоров пришел с парохода «Колыма», поставленного на ремонт перед рейсами в Арктику. Павел Георгиевич пользовался среди моряков репутацией энергичного и знающего судоводителя, с большим тактом поддерживающего порядок и дисциплину на вверенных ему судах. Я был рад встрече с Миловзоровым еще и потому, что он являлся косвенным виновником моего поступления на службу в Доброфлот.

Вечером пароход вышел в Китай.

Едва «Сишан» миновал залив Петра Великого, как судно окружила плотная завеса тумана. Миловзоров, старший помощник и я стояли на мостике словно висевшего в воздухе парохода.

— Александр Павлович, — обратился ко мне капитан, — вам приходилось нести самостоятельную вахту в таком молоке?

— Откровенно говоря, не приходилось, слишком сложная обстановка.

— Да, сложная, но страшного ничего нет. Правда, многие осторожные капитаны в такую погоду станут где-нибудь на якорь, отстояться. По-моему, это не выход. Я думаю, что если на судне исправная вахта, зорко наблюдает впередсмотрящий, приняты все-меры против столкновения, правильно держат курс, дают туманные сигналы, а также несут положенные огни, никакого риска нет. И вообще, опасности чаще всего вызывают люди, которые или не знают своих обязанностей, или соблюдают их небрежно.

— Да, но ведь бывают иногда разные случайности?

— Бывают, но у настоящих моряков они сведены до минимума. Хороший судоводитель учтет все — и глубины, и интенсивность плавания других судов в данном районе, и даже, если хотите, время года, то есть вероятность встречи с рыбаками.

Да, это был действительно настоящий мореход. А ведь, кроме магнитного компаса, механического лага да лота, никаких навигационных инструментов в то время не было.

Рейс «Сишана» в Ханькоу прошел отлично.

Сдав груз, мы легли на обратный курс. Горизонт был необыкновенно чист, яркие звезды горели, в высоком небе. Несмотря на наличие точных ориентиров, Миловзоров приказал все время производить обсервации по звездам. Он говорил:

— Астрономические наблюдения не только уточняют место судна, но и, что, пожалуй, самое главное, они должны войти вам в привычку, стать вашим увлечением.

По возвращении во Владивосток Миловзоров вернулся на «Колыму». Предстоял тяжелый арктический рейс.

Я с сожалением простился с ним, так как у него даже за такой короткий рейс сумел очень многому научиться…

Капитаном «Сишана» был назначен Мартын Петрович Битте.

Приступив к командованию «Сишаном», Битте начал готовить его для рейса в устье реки Лены. Почему Доброфлот остановил свой выбор на этом судне, трудно понять. «Сишан», построенный в 1886 году, обладал неособенно прочным корпусом. Судно было килевое, глубокосидящее, что затрудняло его плавание в береговых мелководных разводах вдоль Чукотского побережья.

Пароход «Сишан» поставили на ремонт в мастерских Доброфлота. После отбивки ржавчины и окраски корпуса в трюмах для прочности установили распоры из толстых бревен, что, однако, значительно снизило вместимость судна.

Капитан Битте опросил весь командный состав, в том числе и меня, желаем ли мы принять участие в первом рейсе на реку Лену, предупредив при этом, что не исключена зимовка судна во льдах Арктики. Разумеется, мы согласились, так как участвовать в таком рейсе каждый считал честью. «Сишан» переименовали в «Лену» и на его борту появилось это волновавшее нас в то время слово: еще свежи в памяти были события ленского расстрела.

В июне из Петербурга поступило распоряжение приостановить погрузку, а еще через несколько дней капитан Битте сообщил, что арктический рейс отменен. Это было за два месяца до начала мировой войны, по-видимому, правление Добровольного флота отменило этот сложный рейс именно поэтому.

Пароходу вернули прежнее название, выгрузили на берег снабженческие грузы, убрали из трюмов деревянные распоры, и «Сишан» пошел в японский порт Каратсу за каменным углем для Владивостока. Рейс был выполнен за короткий срок и тут среди моряков пронесся слух, а затем это подтвердили в конторе Доброфлота, что пароход «Симферополь» с полным грузом для Охотского побережья и Гижиги, с большим количеством пассажиров на борту, терпит бедствие, наскочив на рифы острова Уруп (Курильские острова) и капитан Сергей Васильевич Кандараки просит срочной помощи.

Во Владивостоке, кроме «Сишана», свободных судов не было. Нам приказали немедленно готовиться к выходу на помощь «Симферополю». По неизвестной мне причине капитан Битте срочно сдал «Сишан» Герману Мартыновичу Гросбергу, одному из замечательных дальневосточных капитанов.

Как только на «Сишан» погрузили необходимое снаряжение, уголь и аварийно-спасательное имущество, Гросберг вышел из Владивостока, несмотря на то, что была темная туманная ночь, и полным ходом направился через Сангарский пролив к «Симферополю». В море эти суда поддерживали постоянную радиосвязь. Капитан Кандараки сообщил, что судно плотно сидит на плоских рифах и имеет незначительную течь, с которой легко справляются судовые отливные средства. Погода стоит тихая. «Симферополь» не испытывает сильных ударов от зыби. Все попытки самостоятельно сняться с камней безрезультатны.

Несколько позднее, в то время, когда «Сишан» подходил к Сангарскому проливу, Кандараки радировал, что ему предлагает помощь японский крейсер, но он отказался, рассчитывая на наш приход. Не считаясь с плохой видимостью, Гросберг продолжал идти полным ходом. Наблюдая за его действиями, я вспоминал слова Миловзорова. В исключительно трудной обстановке мы миновали Сангарский пролив.

Смелость, решительность и опыт Гросберга привлекали к нему. Это был немногословный человек, способный сутками не покидать мостик. Он всячески поощрял инициативу своих помощников, являясь полной противоположностью капитану Аузену. Его авторитет, безупречная порядочность во всех отношениях были широко известны на Дальнем Востоке не только среди моряков, но и среди тех жителей края, которые плавали с ним в качестве пассажиров.

В те времена, когда грубость и бесцеремонность по отношению к матросам и кочегарам считались нормальным явлением, Гросберг не допускал произвола со стороны командного состава и сам служил примером гуманного отношения к подчиненным.

Гросберг хорошо знал по совместному плаванию своих помощников: старпома Линде и ревизора Николаева. Я же был для него молодым судоводителем. В таких случаях капитаны обычно долго присматриваются, не доверяют, подвергают длительной проверке. Чаще всего такое отношение убивает у молодого судоводителя необходимые ему в критические минуты инициативу и решительность, порождает боязнь ошибиться, получить оскорбительный капитанский окрик. Мне нравилось отношение Гросберга ко мне, начинающему штурману. Поднявшись на мостик во время моей первой ходовой вахты, он просто сказал:

— Миловзоров и Битте хорошо отзывались о вас. Я привык доверять своим помощникам. Если на вашей вахте случится что-нибудь, грозящее судну бедой, и если нет возможности быстро предупредить меня, принимайте смело и решительно меры, чтобы предотвратить аварию. Можете давать любой ход, изменять курс, словом, все, что найдете нужным при сложившихся обстоятельствах, а затем уже извещайте меня.

Каждый молодой судоводитель поймет, как это было мной воспринято, как повысило у меня чувство ответственности. Стоя на вахте в море при плохой видимости, я старался не допустить ни малейшего промаха, зная, что мне доверена безопасность людей и судна. Я чувствовал себя действительно хозяином положения. В этом плавании, на подходе к Сангарскому проливу, в густом тумане, слева по носу, на близком расстоянии, я и впередсмотрящий услышали шум прибоя, а затем вскоре мы обнаружили и пенящийся бурун у песчаного берега. Гросберг только что спустился с мостика, предупредив меня, что по счислению мы подходим к проливу. Хотя курс был проложен на середину входа в пролив, по-видимому, теплое течение, идущее вдоль западного побережья Японии с юга на север, снесло «Сишан» влево. Медлить было нельзя, судно шло полным ходом. Я приказал положить руль право на борт и дал полный ход назад. Почти одновременно с этим на мостик спокойно поднялся Гросберг (я не успел известить его — он услышал звон машинного телеграфа и тотчас же вернулся). По левому борту ясно был виден берег. Капитан внимательно посмотрел вокруг и сказал:

— Сделали правильно. Как только судно погасит инерцию, измерьте глубину.

— Есть, — ответил я.

Бросили лот, глубина оказалась значительной.

— Вот и отлично, теперь смело пойдем дальше. Не стесняйтесь, действуйте решительней. Будьте осторожны, здесь много встречных судов и рыбаков.

Такая выдержка и хладнокровие мне очень импонировали, хотелось и самому быть таким же. Я невольно вспоминал подобные случаи на «Рязани», когда помощников капитана сковывали окрики и грубость Аузена и сам он нервничал, метался по мостику, отдавая бестолковые и иногда противоречивые приказания.

Сангарский пролив прошли благополучно. Погода при выходе в Тихий океан прояснилась. «Сишан» продолжал идти полным ходом, проходя за вахту пятьдесят миль. На судне все было подготовлено для подачи и крепления буксирных тросов. И вот, когда оставалось каких-то семьдесят миль, капитан Кандараки сообщил нам, что благодаря увеличившейся мертвой зыби «Симферополь» удачно сошел с рифов и своим ходом идет в Хакодате на ремонт. Учитывая большие повреждения днища, Кандараки все же просил Гросберга сопровождать его до этого порта. Вскоре суда встретились. Посоветовавшись, капитаны решили перевести всех пассажиров «Симферополя» на «Сишан».

В Хакодате Гросберга и Кандараки ждало распоряжение о переброске груза с «Симферополя» на «Сишан», который должен доставить их по назначению. С помощью портовых грузчиков такая перевалка отняла двое суток. Пополнив запасы, мы вышли в море.

«Сишан» отлично выполнил рейс в Гижигу и на Охотское побережье и возвращался во Владивосток. На подходе к проливу Лаперуза мы получили сообщение о начавшейся войне с Германией и Австро-Венгрией.